2 мая 1766 года к дежурному посту охраны Пале-Рояля пришла молодая танцовщица парижской Оперы Розали Дютэ. Она старалась держаться как благородная дама. Ей исполнилось пятнадцать лет, у нее были лукавые глаза, белокурые волосы, очаровательная улыбка и грудь, сулившая ей большое будущее.

— Монсеньер герцог Орлеанский ждет меня, — сказала она.

Ее проводили к герцогу, который немедленно ее принял, усадил в кресло и начал разглядывать с плохо скрываемым удовлетворением.

— Я хочу объяснить вам, мадемуазель, — наконец заговорил он, — почему я решился пригласить вас сюда. Мои друзья хвалили ваше очарование, и некоторые — особые — таланты, делающие вас идеально партнершей в этой маленькой игре в «лошадки».

Розали была польщена.

— Монсеньер, я буду совершенно счастлива, если Вы найдете хоть сколько-нибудь привлекательной и за» ной мою скромную персону…

Герцог улыбнулся.

— Речь идет не обо мне, — сказал он, — а о моем сыне, герцоге Шартрском, который доставляет мне так много волнений. В восемнадцать лет он по-прежнему девственник и, кажется, нимало от этого не страдает. Он вял и апатичен и так мало интересуется женщинами, что мы с тревогой спрашиваем себя, не хочет ли он искать удовольствий у других, запрещенных берегов…

Вероятность такого извращения очень беспокоила, он боялся, что его сын может последовать примеру своего прадеда, брата Людовика XIV, особые пристрастия которого все еще оставались позором семьи. Розали Дютэ начала понимать, чего от нее ждут. Она сделала внимательное лицо.

Герцог продолжил:

— Узнав о ваших выдающихся способностях, я подумал, что вы можете нам быть очень полезны, чтобы навсегда приучить моего сына к прелестям женского пола…

Молодая танцовщица, как все артисты нашего великого лирического театра, была очень искушена в распутстве. Она согласилась взять дело в свои руки и обещала постараться.

— Когда я должна начать?

— Сейчас же.

И герцог Орлеанский велел позвать сына.

— Я оставлю вас с ним. Он ничего не знает о моих планах, так будет естественнее. Заставьте его трепетать, и моя благодарность удивит вас.

В этот момент вошел герцог Шартрский. Это был высокий застенчивый юноша со свежим цветом лица. Он вежливо поклонился Розали и сел, сведя колени вместе, с благонравным видом. Его отец не стал понапрасну терять время.

— Мадемуазель Розали Дютэ, одна из красивейших танцовщиц нашей Оперы, — сказал он, обращаясь к сыну, — хочет кое о чем поговорить с вами… наедине вдвоем . Я надеюсь, что вы сумеете найти достойный ответ… Я скоро вернусь.

Он поднялся и вышел, оставив молодых людей

Розали, у которой уже было несколько подобных учеников, знала что в таком обучении малейшая стесненность в отношениях может повредить ходу занятий. Поэтому, не говоря ни слова, она подлетела к герцогу Шартрскому, уселась к нему на колени и поцеловала в губы, «умело пользуясь языком», — она хотела показать ему, сколь приятна и полезна бывает сия ласка.

Но будущему Филиппу Эгалитэ эта процедура показалась столь странной, что он в ужасе отпрянул назад. Чтобы подбодрить его, Розали прошептала:

— Простите меня, монсеньер, но вы мне так нравитесь! Вы так хороши собой!

Эта грубая лесть несколько приручила герцога, и он придвинулся к ней.

Используя полученные благодаря опыту в таких делах приемы, Розали сейчас же начала готовить его к первому уроку.

К несчастью, бедный юноша был по-прежнему погружен в полнейшую апатию и, казалось, совершенно не интересовался уроком. Как пишет один из его современников, «его натура, которую еще ни один талантливый ментор не пытался приучить к подобным занятиям, оставалась совершенно глуха». Наделенная невероятным чутьем в искусстве преподавания любви, молодая балерина поняла, что, если она хочет увлечь за собой молодого герцога, ей придется — если можно так выразиться — «поставить ему ушки на макушке»…

Немного усердия и правильные педагогические приемы позволили прелестной наставнице привести своего ученика в состояние, когда он мог наилучшим образом воспринять ее науку…

Как только он воспламенился настолько, что, казалось, сам захотел углубиться в предмет, Розали увлекла его к софе.

Там Филипп, которого ловкость Розали вывела из спячки, проявил себя с наилучшей стороны, и герцог Орлеанский, наблюдавший всю сцену в замочную скважину, смог убедиться, что его сын «достоин заменить

его в делах любви».

Он уже было собрался войти, чтобы поздравить сына, но тут герцог Шартрский, нашедший первый урок ом назидательным, попросил Розали повторить объяснения в несколько более витиеватых выражениях.

Счастливый и гордый отец вновь нагнулся к замочной скважине и смог присутствовать при втором, полном страсти и задора уроке. Воистину, Филипп был способным учеником. Ознакомившись со всеми прелестями Розали, он трижды доказал ей, что усвоил все тонкости науки…

* * *

Когда занятие, наконец, завершилось, герцог Орлеанский рванулся в салон. Филипп отдыхал, растянувшись на софе. Увидев отца, он почтительно встал; как пишет г-н де Буйе, «в его облике теперь появилось нечто мужественное, в чем отец убедился с огромной радостью. Розали блестяще, в один миг, превратила своего робкого ученика в мужчину, он познал женщину и сделался надменным и уверенным в себе»

— Ну, так что же вы теперь думаете о нашем школьнике? — спросил герцог Орлеанский танцовщицу.

«Вместо ответа, — свидетельствует г-н де Буйе, — Розали Дютэ кинулась на шею молодому атлету и покрыла его поцелуями. Отец со слезами на глазах привлек обоих к себе и расцеловал».

Трогательная семейная сцена, не правда ли?..

* * *

Чрезвычайно довольный, герцог провел очаровательную учительницу в свой личный кабинет и вознаградил ее увесистым кошельком.

— Ваша метода превосходна, мадемуазель, — сказал он, — и я буду иметь удовольствие рекомендовать вас тем моим друзьям, которым необходимо обтесать сыновей.

Взволнованная мадемуазель Дютэ поблагодарила его, сказав, что она будет счастлива иметь хороших учеников.

По свидетельству некоторых историков, совершенно развеселившийся герцог якобы спросил ее, дает ли она уроки усовершенствования. Получив утвердительный ответ балерины, он захотел получить урок немедленно.

В благодарность он сдержал обещание и обеспечил ей обширную клиентуру.

* * *

Преуспев в деле лишения невинности герцога Шартрского, Розали Дютэ сделала блестящую карьеру. Все любители этой игры хотели лично узнать прелести и умение такой талантливей воспитательницы. Она получала

так много приглашений, что в скором времени не знала, куда приклонить голову, если будет уместно так выразиться.

Пока Розали завоевывала положение на этом галантном поприще, воодушевленный ею Филипп с головой ударился в распутство. Он стал завсегдатаем салонов парижских сведен и вскоре приобрел там удивительную репутацию.

Послушаем, что пишет об этом Марэ, которому поручено было следить за герцогом:

«Наконец-то герцог Шартрский посетил Бриссодиху. Когда он появился в ее заведении, она предоставила ему самый лакомый кусочек, который имела. Эта честь выпала девице Лавинь, по прозвищу Дюрансн. Она занялась Его светлостью, и они расстались только после третьей попытки. Благородный господин казался очарованным и дал ей пятнадцать лун. Он сказал хозяйке, что хотел бы продолжить скачки, но девушка отказалась. Она нашла юношу ужасно грубым в его ласках в нем не было никакой утонченности, и он ругался, как трактирщик. Многие девицы потом подтверждали это мнение; все свидетельствовало о том, что герцог будет грязным развратником.

Чтобы поправить дело, нужно, чтобы герцог влюбился в честную женщину, которая своим влиянием сможет заставить его быть любезнее и перестать употреблять слова, от которых покраснел бы самый закоренелый негодяй. Никогда герцог не будет равен своему отцу… Тот тоже начал очень рано, но… вел дело совсем по иному, и многие красивые женщины желали быть покоренными им…

* * *

Грубость молодого герцога вскоре стала такой непомерной, что многие жрицы любви просто отказывались иметь с ним дело, в ужасе от его манер.

Отверженный проститутками, несчастный мог иск утешения только у актрис и светских женщин.

Вместе с шевалье де Куаньи, герцогом де Фронзаком, графом де Безенвалем и графом д'Осмоном он давал улице Сен-Лазар ужины, где были позволены любые эскапады.

Однажды вечером во время такого ужина-сюрприза Филипп приказал подать своим гостям огромный слоеный пирог.

«Кондитер, — сказал он, обращаясь к собутыльникам, — положил в этот пирог такой лакомый кусочек, который оживит самых привередливых гурманов… Вы любите перепелов? Мой повар заверил меня, что мы найдем внутри самую аппетитную, самую сочную перепелочку в мире ».

И он хлопнул в ладоши. Внезапно корка пирога отлипла, и прелестная пятнадцатилетняя блондинка, совершенно голая, по свидетельству Пьера Нодена, выскочила, как чертик из табакерки, «из своего маленького печеного домика, в котором пряталась» .

Выскочив на ковер, она пробежала через комнату, «крутя попкой и тряся грудью». Все присутствующие с вожделением смотрели на малышку, и герцог счел нужным пояснить, что, конечно, все будут иметь право испробовать ее, но, «чтобы быть уверенным, что гостям подано достойное блюдо, он намерен вначале сам его попробовать».

В комнате раздался ропот недовольства.

— Не нужно спорить, — сказал, улыбаясь, герцог, — я обращаюсь с вами так же, как обращаются в Версале с королем.

Филипп имел в виду знаменитую «пробу», меру предосторожности, бывшую в ходу при дворе много столетий. Монархи так боялись яда, что требовали, чтобы блюда оставались всегда накрытыми, дабы никто не смог ничего в них подсыпать или подлить, «чтобы невозможно было употребить яд». Кроме того, перед тем как подавать любое блюдо государю, специальный купонный офицер должен был попробовать его. Если через несколько минут он был все еще жив, «продукт» несли королю. Если же офицер умирал в страшных муках, еду выбрасывали. Этот простой метод позволял подавать королю на стол только совершенно проверенную еду.

«Проба», предложенная Филиппом, преследовала другую цель. И граф де Безенваль позволил себе заметить, со свойственной ему искренностью и прямотой:

— Я хотел бы покорнейше напомнить вам, что этот офицер никогда не «перчил» еду на королевской кухне.

Его острота вызвала смех присутствующих. Поговаривали, что герцог Шартрский, посещавший самые грязные и подозрительные притоны, подцепил некоторое время назад дурную болезнь и — как говорили в то время — был «наперчен»…

Филипп совершенно не рассердился. Напротив ответил такими гнусными шутками, которые являлись свидетельством прекрасного расположения духа.

Потом он усадил девочку у своих ног и потребовав от нее смешных мелких услуг…

Распалившиеся сотрапезники нетерпеливо ерзали своих креслах.

— Не волнуйтесь, вы, там, стадо свиней, — любезно бросил им герцог. — Я предоставлю в ваше распоряжение гарнир к этому пирожку.

Он похлопал в ладоши. Дверь тотчас открылась и лакей впустил в комнату полдюжины девиц из Оперы, совершенно голых. Им было от восемнадцати до двадцати пяти лет, и они были, конечно, не так свежи, как первая девушка, но, безусловно, столь же порочны.

И оргия началась…

* * *

Жадный до необычных, затейливых развлечений, Филипп устроил через некоторое время для своего друга Фиц-Джеймса, собиравшегося жениться, нечто вроде «ужина вдов», куда были приглашены все бывшие любовницы новобрачного. Ужин подавался в комнатах, затянутых черной материей, а девицы слегка прикрывали наготу прозрачными вдовьими вуалями…

Во время таких ужинов каждый из присутствующих» обязан был спеть песню собственного сочинения. Вот несколько куплетов, которые были приняты «на ужинах в тесном кругу», которые дают представление о той галантной эпохе.

Среди сокровищ у меня есть старенький диван.

Когда-то он моим отцом мне был в наследство дан.

Я антиквару с кошельком диван свой не продам.

На нем всегда лежат рядком шесть чудных пухлых дам

Теряю сон я и покой и прихожу в экстаз,

Когда ласкаю я рукой их девственный атлас.

Они округлы и мягки, внутри их греюсь я,

Их обожают знатоки, завидуют друзья.

Когда во сне касаюсь их и шелк щекою мну,

Они мне открывают дверь к целительному сну.

Подушек лучше в мире нет, пари готов держать.

Подружки же приелись мне и могут подождать.

Я забываю обо всем, когда на них лежу,

Не надо мне других утех, я им принадлежу.

Я утром вынужден вставать

В тисках большой тоски.

В их лоне век хотел бы спать,

По гробовой доски!

Песни, имевшиеся в репертуаре самого Филиппа, были гораздо грубее и откровеннее, тонкость раздражала его. Он обожал грубые неприличные припевы и затягивал их всегда с таким удовольствием, что смущал даже самых близких друзей.

Эта распутная жизнь, в конце концов, встревожила герцога Орлеанского. В конце 1767 года он решает женить сына, надеясь, что тот, наконец, остепенится.

После долгих колебаний герцог остановил свой выбор на белокурой и прекрасной Луизе-Мари-Аделаиде, дочери графа де Бурбон-Пентьевра, из семьи графа Тулузского, сына Людовика XIV и госпожи де Монтеспан. Эта юная особа — ей было всего пятнадцать лет — являлась вместе с братом, принцем де Ламбалем, наследницей значительного состояния. Женясь на ней, Филипп делал Орлеанов самой богатой семьей Франции, богаче правящей династии Бурбонов…

* * *

Свадьба состоялась 5 апреля 1769 года. После пышного обильного ужина новобрачные начали готовиться к церемонии брачной ночи, которую семья Орлеанов превратила в экстравагантный спектакль.

Муж госпожи де Ламбаль, фаворит Марии-Антуанетты.

По этому поводу ходили слухи, что Филипп заразил де Ламбаля «галантной болезнью», желая его смерти, дабы остаться единственным наследником. Принц действительно умер от дурной болезни, подхваченной от какой-то случайной проститутки, но Филипп но имеет к этому никакого отношения. Андре Кастело документально доказал это в своей замечательной работе «Филипп Эгалитэ — Красный принц»

В тщательно охраняемой прихожей взволнованная Мари-Аделаида надела ночную рубашку, в другой, также закрытой от посторонних глаз комнате, Филипп в присутствии короля снял шляпу и шпагу. Первый ритуал был готов…

Когда новобрачные были готовы, они под руки вошли в приготовленную для них спальню, и двери открыли. В комнату ворвалась толпа гостей, занявшая места в изножье кровати, чтобы не упустить ни одной подробности того зрелища, ради которого они и собрались. Священник, подойдя к кровати, благословил молодую пару и ложе, на котором дрожащая от страха новобрачная должна была стать женщиной. Потом быстро удалился, делая вид, что не замечает сальных взглядов присутствующих.

На виду у тридцати насмешливых гостей Марн-Аделаида с помощью двух фрейлин забралась под одеяло.

В это время Филипп раздевался в соседней комнате. Вскоре он вернулся в спальню — в носках и ночной рубашке, под которой ничего не было.

Публика, знавшая, что должно произойти, повернулась к нему. Тогда герцог сбросил на пол ночную рубашку, и каждый из присутствующих смог убедиться, что, соблюдая обычай, восходивший ко времени царствования Генриха III, он сбрил с тела все волосы…

Андре Кастело, описавший это событие, добавляет, что «таким образом принцы крови оказывали уважение супруге, отказываясь ради нее в день свадьбы от признаков мужественности»…

Получив рубашку из рук Людовика XV, Филипп надел ее и нырнул в кровать, держа в руке ночной колпак. Сразу после этого граф Парижский и маркиза де Полиньяк задернули с двух сторон балдахин над ложем. С третьей стороны занавес на несколько минут был оставлен открытым, чтобы толпа могла видеть молодую пару, до самого носа натянувшую на себя одеяло. Когда все удовлетворили любопытство, последняя штора упала.

Оставшись, наконец, одни, молодые супруги смогли предаться здоровым радостям физической любви.

Через четыре дня после свадьбы Филипп повез Мари-Аделаиду в Оперу. Устроившись в принадлежащей им ложе, маленькая герцогиня, как ребенок, всплеснула ручками. Внезапно она прошептала:

— Почему здесь сегодня так много женщин в черном? Разве пристойно посещать театр, когда ты в трауре?

Бедняжка не знала, что все эти красивые дамы в трауре, бросавшие жалобные взгляды в сторону герцогской ложи, бывшие любовницы ее мужа…

Эта демонстрация, по правде сказать, весьма дурного вкуса, была к тому же бессмысленна. Филипп очень быстро вернулся к своим распутным привычкам, и на улице Бланш возобновились ужины в тесном кругу с раздеванием, на которых главное блюдо не всегда готовилось на кухне .

Герцог Шартрский сходил с ума при виде любой юбки — он кидался на всех попадавшихся ему на пути молодых женщин, запуская руку им за корсаж… Большинство из них видели в его манерах знак уважения и бывали очень польщены. Но некоторые все-таки артачились. Например, Филипп потерпел унизительное поражение с Розой Бертен, маленькой швеей, ставшей впоследствии знаменитой владелицей модной лавки и поставщицей Марии-Антуанетты.

Розе было двадцать два года. Ей поручили заниматься приданым Мари-Аделаиды, которая совершенно наивно взяла ее под свое покровительство. Филипп, естественно, заинтересовался этой девицей…

Эмиль Танглад записал для нас эту малоизвестную историю, едва не кончившуюся похищением.

«Случилось так, — пишет он, — что герцог Шартрскии заметил ее однажды в Пале-Рояле, куда она пришла показать что-то герцогине; заметив, он заговорил с ней и даже начал делать авансы, предлагая бриллианты, лошадей, кареты и даже дом с обстановкой, если только она согласится стать его любовницей. Но герцог Шартрский напрасно разливался соловьем, он ничего не добился. Однако чем больше его отталкивали, тем больше он упорствовал. Герцог не только вожделел по прекрасной модистке, он распалялся от ее сопротивления и даже составил план похищения: держал наготове домик в Нейи, где можно было спрятать пленницу. Розу предупредил лакей, которого герцог совершенно не опасался, и теперь, каждый раз, неся работу в Пале-Рояль она дрожала от страха, не осмеливалась выходить по ночам, страшась попасть в западню. Она была слишком хорошо осведомлена о нравах аристократов своего времени, которые во всем брали пример с Людовика XV, и понимала, что спасти ее может только ежеминутная осторожность; ей было известно, что этим господам удавались похищения гораздо более дерзкие, чем увоз простой модистки, вынужденной день и ночь бегать по городу»

Однажды Роза отправилась к очень важной заказчице, графине д'Юссон. Она как раз показывала образцы тканей привередливой клиентке, когда доложили о герцоге Шартрском. Графиня, оставив Розу, поспешила встретить своего знаменитого посетителя и с почтением усадила его в кресло.

Модистка, на которую никто из них не обращал внимания, с самым естественным видом села в кресло рядом с герцогом. Потрясенная госпожа д'Юссон строго произнесла:

— Мадемуазель Роза, перед вами Его светлость, вы забываетесь!

— Да нет же, мадам, я помню.

— Тогда почему же вы себя так ведете?

— Госпожа графиня просто не знает, что если бы я захотела, то уже сегодня вечером стала бы «герцогиней Шартрской».

Смущенный герцог опустил голову, а графиня д'Юссон оказалась в очень деликатной ситуации: она совершенно не хотела быть замешана в этой альковной истории, да еще перед главными действующими лицами.

— Да, мадам, мне предлагали все, что могло бы прельстить бедную девушку, но я отказалась, и мне пригрозили похищением. Так что, мои дорогие госпожи, если вы вдруг не получите в срок ваши чепчики, если платья не будут готовы к примерке и кто-нибудь скажет вам, что бедняжка Роза исчезла, вы будете знать, к кому обратиться — монсеньер скажет вам, где меня найти.

Графиня решила, что самой уместной реакцией на эти слова будет смех.

— Ну что вы на это скажете, монсеньер? — спросила она, пытаясь улыбнуться.

— Отвечу, что трудно поступить иначе, если хочешь покорить непокорную подданную, трудно порицать меня за то, что я хочу добиться милостей такой очаровательной особы.

Роза усмехнулась.

О, да конечно, вы правы, монсеньер, предпочитая модную торговку вашей августейшей супруге, аристократке, обладающей всеми возможными достоинствами; так признайте же, госпожа графиня, что та, которую предпочитают этой достойной женщине, имеет право на фамильярность в общении с вами: пусть монсеньер помнит о своем положении, и я никогда не забуду о той огромной дистанции, которая существует между нами…

Сказав это, Роза встала, присела перед герцогом в глубоком реверансе, на что он отреагировал словами:

— Вы просто маленькая змея!

Но он усвоил урок. С этого дня он перестал преследовать маленькую модистку, и она снова смогла приходить в Пале-Рояль, не боясь, что в каждом темном уголке коридора ее схватят за грудь жадные руки герцога…

* * *

Не оставляя своим вниманием дам, герцог Шартрский, избранный главным магистром французских масонов, поддерживал парламент в его борьбе против королевской власти.

Общеизвестно, что магистраты, влияние которых возрастало с каждым годом, стали поистине опасным государством в государстве. «Парламенты , — пишет Жак Бенвиль, — функции которых непомерно возросли, начали во всем противостоять правительству. Сопротивление местных дворов, объединившихся и провозгласивших неделимость, отказывающихся подчиняться эдиктам короля и даже арестовывавших офицеров, становилось нетерпимым… «Эту невероятную анархию, — пишет Вольтер, — терпеть дольше было невозможно. Либо корона должна была восстановить свою власть, либо парламенты должны были взять верх». Это была власть, восставшая против власти, и либо та, либо другая должна была пасть».

Поэтому странно, что герцог Шартрский, кузен короля, поддерживает эту шумную оппозицию.

В 1771 году раздраженный Людовик XV изгнал более семисот парламентариев и приказал Moпу сформировать новые суды. Эта реформа, «смелый политический шаг», подверглась, естественно, резкой критике со стороны оппозиции. Добрый народ, который должен бы обрадоваться, ведь продажность судов отменялась, а правосудие становилось бесплатным, повторял лозунги, нашептываемые оппозицией, и вопил во все горло.

Естественно, герцог Орлеанский, занимавший туже позицию, что и его сын, — позицию, странную принцев крови, — отказался заседать в новом парламенте.

Следствием этого отказа стал запрет появляется при дворе, их лишили части доходов, и очень быстро в глазах народа они приобрели ореол мучеников. Их популярность быстро росла. Их приветствовали на улицах, а некоторые уже поговаривали, что, может быть эти Орлеаны были бы не так уж плохи на троне…

А между тем их позиция диктовалась — как всегда — женщиной. Толстый герцог Орлеанский безумно влюбился в очаровательную маркизу де Монтессон сестру госпожи де Гурж, родственницы, по линии мужа Дамуаньона де Малерба, знаменитого члена парламента, руководившего восстанием «судейских крючков».

«Таким образом, — пишет Андре Кастело, — с помощью госпожи де Гурж и госпожи де Монтессон, руководители парламентской Фронды направляли в своих собственных интересах поступки податливого толстяка» .

Чтобы окончательно утвердить свою власть, маркиза вскоре захотела выйти за герцога замуж. Этот принц крови, которого она фамильярно называла «толстым папочкой», с радостью согласился, «совершенно счастливый, — по словам одного мемуариста, — что сможет до конца своих дней пользоваться столь очаровательным телом — несмотря на огромное брюхо».

Но Филипп, в ярости от того, что отец согласился на подобный мезальянс, воспротивился этому браку. И тогда госпожа де Монтессон, знавшая похотливость герцога Шартрского, решила устранить трудности, введя в Пале-Рояль свою молодую племянницу.

* * *

Эту веселую живую особу звали Стефани-Фелисите де Сен Обен, ей было двадцать шесть лет. Незадолго до того она вышла замуж за офицера, графа де Жанлис…

Она поступила на службу при дворе герцогини Шартрской.

Филипп был сражен изяществом, очарованием, красотой и культурой этой будущей ученой дамы. Он слушал ее игру на арфе, следовал за ней в библиотеку, согласился, несмотря на леность ума, заинтересоваться вместе с ней химией, физикой, живописью, ботаникой и, завоевав ее, наконец, уложил в свою постель …

Там он, к своему удивлению, понял, что имеет дело с опытной женщиной, которая смогла стать его достойной партнершей.

Фелисите была старше его всего на два года, но успела приобрести благодаря общению с мужчинами-проказниками то умение, которое один автор изящно именует «искусством детали, доставляющим наслаждение».

Наделенная богатым воображением и очень изобретательная (однажды ей придет в голову обучать физике с помощью «волшебного фонаря»), «она превращала кровать в гимнастический помост». По правде говоря, фигуры, которые она выделывала со своими любовниками, были известны скорее авторам «Кама-Сутры», чем воспитателям из Жуанвиля…

После серии блестящих упражнений, проделанных ими соответственно под кроватью, в ванне и между тремя креслами, партнеры оказались на полу в позиции, известной редким специалистам под названием «запутавшийся вьюнок»… Никогда еще Филипп не знал подобных изысков. Он запросил пощады, восхищенный тем что нашел наконец подходящую ему женщину.

Наконец-то руководители оппозиции могли по своему усмотрению управлять Орлеанами…

В начале лета 1772 года Мари-Аделаида впала в жестокую меланхолию. Несмотря на все старания Филиппа, который каждый вечер приходил к ней в спальню и «расточал ей любовные ласки», как тогда говорили, она не чувствовала в себе ни малейшего признака будущего материнства.

Понимая, что самые проверенные средства бывают бессильны, она решила не рассчитывать впредь только на мужа, чтобы родить ребенка, и решила ехать на воды в Форж, который славился тем, что многие бесплодные женщины излечивались там.

Каждый год тысячи жен погружались в источники Форжа под насмешливыми взглядами скептиков, и некоторые возвращались домой с наследником.

Однако оплодотворение было возможно, как уверяли только в отсутствие мужа. Это условие врачей рождало естественно, много шуток известного толка, тем более, что источники были окружены густым кустарником, который, как уверяли острословы, играл главную роль в чудесном излечении.

Если лечение удавалось и дама возвращалась домой в счастливом ожидании, муж устраивал праздник для друзей и, как свидетельствует Фернан Анжеран, давал в газеты следующее объявление: «Госпожа Президентша де ла Шевьер, из Гренобля, получила в Форже на водах полное удовлетворение в материнстве, вопреки мнению врачей».

Никто никогда не добавлял: «Без малейшего участия в том мужа», — это было и так ясно…

* * *

Герцогиня Шартрская уехала в Форж 1 июля, случайно захватив с собой недавно вышедший труд, название которого показалось ей обещающим. Это была книга под названием «Искусство делать мальчиков, или Новая картина семьи», написанная неким Д. Тиссо, доктором медицины Лондонского королевского общества, Римского экономического общества и физического опытно общества в Роттердаме.

Эта книга не могла быть слишком полезна Мари-Аделаиде. Ее автор проповедовал в ней довольно странные идеи. Хорошее представление о них даст вот отрывок главы, посвященный «способу делать по своему желанию мальчиков или девочек».

«Я думаю, любой мужчина знает, что одно яичко в мошонке висит выше другого.

У каждого из них свой канал, откуда семя поступает в пузырь. С одной стороны пузырь больше, чем с другой. Это различие в размерах органов укрепило меня в мысли, к которой я давно пришел, что одно яйцо предназначено для зачатия мальчиков, а другое — девочек. Если верить этой гипотезе, очень легко планировать будущего ребенка. Для этого достаточно удалить то яйцо, которое отвечает за нежелательный пол.

Конечно, может так случиться, что человек не согласен на подобную операцию. В этом случае можно найти другие, правда, менее надежные способы. Я знаю один такой способ, в котором все зависит от ловкости женщины.

Достаточно проследить за тем, чтобы мужчина не смог извергнуть семя из левого канала. Женщина должна направлять семя, вытекающее из правого канала, в ту из своих труб, которую она предпочитает. Она просто должна всегда ложиться на нужный бок, когда пытается стать матерью.

Меня могут спросить: так на какой именно бок она должна ложиться, чтобы родить дочь? Но этого я пока сам не знаю».

И дальше этот очаровательный доктор сообщает:

«Я проводил некоторые опыты с моей второй женой, так как с первой мы вообще не собирались заводить детей. Всякий раз, исполняя свой супружеский долг, я клал жену на левый бок, и случай ли нам помогал, или моя ловкость, но у нас родились три сына».

Выучив наизусть эту любопытную книжку, Мари-Аделаида приехала 2 июля в Форж, сопровождаемая госпожой де Жанлис. Филипп, естественно, не принимал участия в этом путешествии, и бедная Стефани, терзаемая своим бурным темпераментом, провела на этом курорте несколько ужасных ночей. Каждое утро наставала с блестящими глазами, осунувшаяся от бесконечных метаний по комнате, «корзина была слишком горяча, чтобы сесть на нее», как тогда говорили.

Филипп пробыл подле Стефани тринадцать дней. Но, по свидетельству некоторых историков, именно эти две недели сыграли решающую роль в судьбе герцога в истории страны.

Именно в это время будущая ученая дама сумела « на своей подушке» внушить Филиппу свои собственные политические взгляды. Послушаем Жюльена Дарбуа «Госпожа де Жанлис, которая вмешивалась во все даже в политику, — пишет он, — собиралась руководить своим любовником в этой области так же, как она руководила им в постели. Подогреваемая своей теткой, госпожой де Монтессон, и симпатиями к философам, готовившим свержение режима, она бросила в эту хорошо подготовленную почву семена, из которых произрос чертополох мятежа и колючки бунта. Госпожа де Жанлис, вольно или невольно, стала рупором членов парламента, изгнанных Людовиком и мечтавших о мести. С ее помощью эти господа сумели настроить герцога против короля и поставить его во главе антимонархического движения. За время пребывания в Форже она необычайно ловко сумела внушить этому олуху собственные идеи умной женщины. Как большинство аристократок того времени, госпожа де Жанлис действительно мечтала о революции. Она говорила: „Я думаю, это самая забавная вещь в мире…“ Основательно обработанный этой масонкой, ученицей Руссо и энциклопедистов, герцог Шартрский решил, что судьба избрала его, чтобы он изменил строй, ниспроверг трон, установил во Франции демократию масонского образца и стал конституционным монархом, в маленьком фартуке на животе…»

«В том, что Пале-Рояль, а позднее дворец Монсо стали центрами оппозиции, Филипп, который терпеть не мог народ, начал действовать еще более демагогично, возглавив злобную кампанию против Марии-Антуанетты, спровоцировав столкновение 19 ноября 1787 года, ускорившее созыв Генеральных штатов, и проголосовав за казнь Людовика XV, виновата одна только госпожа де Жанлис…»

Усвоив таким образом между двумя объятиями слова, определившие его дальнейшую судьбу, Филипп 18 июля покинул Форж и отправился в Шантейи.

Стефани, в страшном горе от разлуки с ним, уже на следующий день пишет ему письмо:

«Вчера я чувствовала себя значительно лучше, чем сегодня, я видела Вас, мы были вместе; увы, Вы не вернетесь. Я не буду лежать рядом с Вами, в Ваших объятьях… О, дитя мое, любовь моя! Чтобы любить так, как любим мы, отдаваясь этому чувству душой и телом, нужно быть уверенным, что не расстанешься с любимым больше, чем на два дня. Прощайте, мой дорогой, мой обожаемый малыш! Нет, постойте еще мгновение, знаете ли вы, который сейчас час? Вы знаете? О какие воспоминания!..»

Филиппу, грустившему не меньше любовницы, пришла в голову идея, удивительная для принца крови: он сделал себе татуировку.

Узнав, что отныне ее имя, увенчанное сердечком, украшает руку герцога Шартрского, молодая женщина разрыдалась. Растроганная до глубины души этим проявлением любви, она немедленно решила последовать примеру своего любовника. Схватив острый нож, она выбежала в сад, засучила рукава и… как женщина разумная, вырезала имя Филиппа на стволе старого дерева.

Потом она написала ему:

«Ах, любовь моя! Я могу любить только Вас, Вы занимаете все мои мысли и чувства… Ни один друг, ни один любовник, ни один ребенок еще не был любим так, как Вы. Я испытываю к Вам такое доверие, какое не смогла бы внушить мне ни одна дружба… Помните, У меня осталась только одна мысль, всего один интерес — это Вы и еще раз Вы…»

В этот самый момент Филипп, заливаясь слезами, читал книгу, присланную ему возлюбленной.

Ни одна книга так не впечатляет меня, не доставляет такого довольствия, — пишет он. — Я опять плакал, перечитывая ее. О, любовь моя, дорогое мое дитя! Вы самое нежное и любящее существо в мире!»

* * *

Итак, пока госпожа де Жанлис железной рукой направляла все действия герцога Шартрского, госпожа де Монтессон пыталась женить на себе герцога Орлеанского. И она добилась этого в апреле 1773 года … И хотя по приказу короля брак был сохранен в тайне, члены распущенного Людовиком парламента могли радоваться. Они окончательно связали Орлеанов со своим черным делом…

Однако следующим летом у этих господ возникли некоторые опасения. Герцог Шартрский не мог больше жить в Пале-Рояле: Мари-Аделаида, которой помогли целебные воды Форжа, ждала ребенка и изводила его бесконечными капризами. Поэтому он поселился в маленькой деревушке Муссо или Монсо. Вдохновленный недавно созданными садами Тиволи, он заказал Каомонтелю проект гигантского парка с искусственными водоемами, коринфскими колоннами и даже рекой.

В этом месте, которое станет парком Монсо, молодой герцог вернулся к своим распутным привычкам, принимая в своем доме прекрасных подруг, которые плавали голыми в прудах и «играли в домино» в китайском гроте…

Но волнения оказались напрасными: несмотря на все проказы, Филипп каждый вечер встречался со Стефани, темперамент которой дарил ему так много удовольствий.

И они вздохнули спокойно.

* * *

6 октября 1773 года Мари-Аделаида произвела на свет крупного младенца. Его назвали Луи-Филиппом. Через пятьдесят семь лет он станет французским королем, пропагандистом зонтов и любимым объектом карикатуристов.

Чтобы показать, как она счастлива, герцогиня придумала забавную вещь: она заказала Розе Бертен «турнюр с чувством» , украшенный персонажами, которые были бы вполне уместны в витрине какого-нибудь коллекционера, но уж никак не на женской шляпке. Там была кормилица, дающая грудь младенцу, негритенок с лицом любимого лакея герцогини, и попугай, сидящей на ветке цветущей вишни. Все они были помещены в гнездышко, изготовленное из волос, принадлежащих членам семьи…

«Через несколько недель после рождения маленького Луи-Филиппа восхищенные прохожие увидели на улицах Парижа Мари-Аделаиду с этой очаровательной прической на голове ».

* * *

10 мая 1774 года Филипп, подстрекаемый госпожой Жанлис, отказался участвовать в похоронах Людовика XV. Этот жест добавил ему популярности у простолюдинов, ненавидевших покойного. Но двери Версаля закрылись для герцога Шартрского. В качестве наказания Людовик XVI запретил Орлеанам появляться при дворе. Филипп был в восторге от этого решения; оно фактически узаконило его сопротивление режиму, и он превратил Пале-Рояль в штаб мятежников.

Каждый вечер он подробно обсуждал с госпожой де Жанлис последние новости, пытаясь найти новые способы, могущие усилить всеобщее недовольство. Однажды они получили из Версаля потрясающее известие:

король, озабоченный недовольством парижан, отправил в отставку Мопу, председателя нового парламента, надеясь таким образом задобрить сторонников Филиппа и восстановить утраченную популярность.

Эта отставка, предполагавшая созыв прежнего парламента, вдохновила любовников. Ламуаньон де Малерб вернется к власти, и Орлеаны с помощью госпожи де Монтессон обретут еще большее влияние.

— Вам необходима важная должность, которая сможет впечатлить народ, — сказала госпожа де Жанлис. — Чтобы сделать людей свободными, необходимо уметь использовать их слабости. Станьте генералом.

Филипп довольно спокойно относился к военным играм, детская радость, с которой военные отправлялись умирать, казалась ему просто идиотизмом.

Он поморщился.

— Ну, тогда станьте великим адмиралом, — сказала со свойственной ей простотой госпожа де Жанлис.

Это предложение больше понравилось герцогу Шартрскому. Он видел, как исполняет свои обязанности его тесть, и предполагал, что жизнь его не слишком изменится и он сможет по-прежнему резвиться в Монсо своими юными подружками…

Нужно сказать, что герцог де Пентьевр очень своеобразно играл роль адмирала.

Сев однажды случайно в лодку на пруду в Саялэ он испытал такой страх, что поклялся никогда больше не путешествовать по воде. Поэтому он командовал королевским флотом из своего кабинета. Остряки говорили, что единственным островом, который он видел в жизни, был Иль-де-Франс.

Однако у этой весьма удобной манеры стоять за штурвалом были свои минусы. В разговоре главнокомандующий был не способен описать морскую битву, он допускал ужасные промахи, путая левый борт с правым, отплытие с абордажем, а главный кливер с полярным животным.

Чтобы не попадать без конца в дурацкое положение, герцог придумал выход из положения. Он приказал построить флотилию в миниатюре и спустить ее на воду канала дворца Рамбуйе. Сидя в кресле на берегу, он регулярно присутствовал на маневрах и даже выучил выражения, бывшие в ходу на кораблях флота Его Величества. Вскоре он уже и сам мог командовать и даже отличал корвет от фрегата.

— Готовься к развороту! Курс на «Прекрасную курицу»! — кричал он.

Немедленно матрос, вооруженный шестом, передвигал маленькие кораблики.

Долгими часами герцог приобщался, таким образом, к секретам плавания под парусом. Иногда он приказывал разыграть перед ним состоявшийся несколько днями раньше бои. С изумительным хладнокровием он приказывал открыть огонь или идти на абордаж. Потом герцог поздравлял офицеров своего штаба и говорил совершенно удовлетворенный:

— Нет ничего нет ничего важнее опыта!

* * *

По совету госпожи де Жанлис Филипп решил познакомиться с жизнью военных моряков и отправился в Рошфор. Увы! В 1778 году он участвовал в битве против англичан подле Уэссана и допустил ужасную ошибку, сделавшую его посмешищем всего двора и, вернувшись совершенно разочарованный, он покинул флот и вернулся в Пале-Рояль, где предусмотрительная Стефани посоветовала ему побыть некоторое время в тени.

Герцог Шартрский решил совершить путешествие в Европу с женой и любовницей. Эта прогулка вызвала невероятный скандал.

Где бы они ни останавливались, Филипп вначале ложился в постель с женой и с успехом доказывал ей, что двенадцать лет супружества не остудили его пыла. Потом он немедленно отправлялся к госпоже де Жанлис, где проявлял себя «самым галантным и пылким партнером, о каком может мечтать женщина».

Были ночи, когда Стефани, мучимая неугасимым огнем страсти, требовала от своего любовника невероятных доблестей. «К счастью, — пишет Жюльен Дарбуа в свойственной ему сочной манере, — у будущего цареубийцы был редкостный темперамент. Воздав должное любовнице, он отдыхал недолго — ему требовалось лишь перевести дух. Одна ласка партнерши — и он был готов продолжать…»

Эти ежедневные подвиги не мешали герцогу искать развлечений на стороне, в весьма сомнительных заведениях. Очень часто, пишет Жюльен Дарбуа, «карета уже была запряжена, чемоданы и сундуки привязаны, лошади били копытом… но Филипп никак не мог оторваться от очередной девицы, стараясь избавиться от „переполнявшей его мужской силы“ .

Если верить Монгайару, воспоминания, которые он оставлял этим «паломницам любви», были далеко не самыми лучшими.

«Его мерзкие выходки в Берне, — пишет это дипломат, — возмущали даже проституток; он иногда запирался на пять дней в банном заведении под названием „Ла Матта“ и предавался там всем излишествам, какие только могло вообразить его развращенное сердце и буйное воображение» .

Вернувшись в Париж, Филипп довел свое распутство до предела, превратив Пале-Рояль в настоящий бордель.