Убийство Марата очень благотворно повлияло на людей, гнивших в тюрьме. Некоторые увидели в нем проявление здравого смысла добрых граждан и решили, что необходимо воспользоваться представившимся случаем и спасти королеву.
Несколько храбрых сторонников монархии попытались по очереди устроить побег Марии-Антуанетты. Тулан и Жарже проникли в Тампль, переодевшись охранниками, и им почти удалось устроить побег… но, увы, только почти! Потом были попытки комиссара Лепнтра, капитана Кортея и барона де Батца. Увы! Все эти попытки провалились, и 2 августа несчастную королеву перевезли в Консьержери, где она должна была предстать перед революционным судом. (С дофином ее разлучили несколькими неделями раньше.)
Узнав об этой новости, Ферзен впал в отчаяние. 24 августа он написал своей сестре:
«Вы, конечно, знаете, моя дорогая Софи, об ужасном несчастье, постигшем нас: королеву перевели в тюрьму Консьержери, мерзкий Конвент издал декрет о том, что она будет предана революционному суду. С этого момента я не живу: невозможно жить, испытывая такие сто здания. Если бы я мог еще хоть что-то сделать для ее освобождения, мне кажется, я страдал бы меньше. Мне иметь возможности ничем помочь ей, вот что ужасно. Таубе расскажет вам о единственной оставшейся у меня надежде. Немедленный поход на Париж — вот все, что осталось. Но я не уверен, что этот план будет принят. О Боже! Как ужасно ждать, не имея возможности ничего предпринять! Я отдал бы жизнь, чтобы спасти ее, но я ничего не могу. Самым большим счастьем для меня было бы умереть за нее, но и в этом мне отказано… Прощайте, дорогая Софи, молитесь за нее и оплакивайте вашего несчастного брата…»
У Ферзена были веские причины сокрушаться. С его возлюбленной обращались ужасно.
Послушаем, что пишет человек, которому довелось видеть Марию-Антуанетту в камере:
«Помещение было маленькое, влажное и зловонное, не было ни печки, ни камина. В камере стояло три кровати: на одной спала королева, на другой, рядом с ней, спала служанка Марии-Антуанетты; а третья предназначалась для двух жандармов, которые никогда не выходили, даже если королеве необходимо было совершить туалет.
Кровать у Марии-Антуанетты была точно такая же, как у остальных: деревянная лежанка, соломенный тюфяк, грубая простыня и вытертое шерстяное одеяло серого цвета. Занавесок не было, из всей мебели стояла только старая ширма.
Королева была одета в длинную черную кофту, поседевшие волосы ей остригли на лбу и на затылке. Несчастная женщина так похудела и ослабла, что ее едва можно было узнать, она с трудом держалась на ногах. На пальцах королевы было три обручальных кольца, но ни одного дорогого перстня. Прислуживала ей грубая простолюдинка, от вульгарности которой королева очень страдала…
Монархиня всегда спала одетой, ожидая, что ее в любую минуту могут зарезать прямо в камере или повести на пытку. Она хотела встретить минуту страдания или смерти в трауре. Мишони рыдал, видя королеву в таком состоянии. Он рассказывал мне, какие ужасные кровотечения были у государыни, а когда ему понадобилось отправиться в Тампль за теплыми вещами и чистым бельем для нее, он смог получить разрешение только после обсуждения на Государственном совете…»
Узнав эти страшные подробности, Ферзен понял, что королева обречена…
Пока швед предавался отчаянию, шевалье де Ружвиль в Париже еще раз попытался спасти Марию-Антуанетту. Этот, по правде говоря, слегка сумасшедший дворянин был уже давно влюблен в королеву и повсюду следовал за ней.
Он защищал ее 20 июня и 10 августа и мечтал доказать свою любовь каким-нибудь героическим поступком.
С помощью богатой американки госпожи де Тийель н Мишони, инспектора полиции, в обязанности которого входило посещение камеры королевы, Ружвиль придумал дерзкий план. Он собирался проникнуть в Консьержери, переодеть королеву прачкой и вывести ее таким образом из тюрьмы.
В конце сентября ему удалось вместе с Мишони проникнуть в темницу королевы. Он оставил у печки красную гвоздику, в которой была спрятана записка. Королева прочла ее и немедленно сожгла. На следующий день она попросила одного из жандармов передать жене привратника маленький клочок бумаги, на котором булавкой наколола: «За мной все время следят, я не могу ни говорить, ни писать».
К несчастью, жандарм был настороже, так как накануне заметил трюк с цветком. Он рассмотрел бумажку вдоль и поперек и, заметив наколотую фразу, немедленно отнес послание своему начальству.
Вполне невинная записка вывела из себя членов Конвента. Эбер в своей газете «Папаша Дюшен» потребовал немедленной казни королевы: «Пусть палач поиграет в шары головой этой женщины, этой волчицы… Нужно судить австрийскую тигрицу… Ее нужно изрубить на фарш за всю ту кровь, которую она пролила…»
И Марию-Антуанетту перевели в еще более темную и грязную камеру…
Так, из-за ошибки слишком ретивого влюбленного, условия заключения несчастной королевы стали еще более невыносимыми…
Мария-Антуанетта провела в этой камере несколько недель.
Но почему же ее не судили?
Все очень просто. Нужны были надежные мотивы, которые позволили бы осудить королеву. Юристы не могли найти ни единого признака ее виновности, и многие спрашивали себя, как создать хотя бы видимость законности казни Марии-Антуанетты.
Наконец 5 октября Фукье-Тенвиль в полной растерянности направил в Конвент письмо, жалуясь, что у него в папке нет ни одной улики, ни единого доказательства. Конвент дал ему следующий весьма экстравагантный ответ:
«Мы не можем дать вам доказательств. Республика надеется на ваше рвение в их поиске…»
Тем самым ему давали право выдумать мотив. Общественный обвинитель посоветовался с друзьями, и зловещему Эберу пришла в голову идея выдвинуть против королевы позорное обвинение: она якобы позволила себе в отношении восьмилетнего сына непристойные ласки. Восхищенный собственной изобретательностью, Эбер немедленно отправился к маленькому принцу и, бессовестно воспользовавшись его невинностью, заставил подписать показания, «в которых он обвинял мать и тетку в том, что они привили ему порочные привычки и склоняли к инцесту» .
Бедный ребенок, сам того не зная, стал сообщником революционеров…
* * *
В понедельник 14 октября началась эта пародия на процесс. В обвинительном заключении Фукье-Тенвиль сравнивал Марию-Антуанетту с Мессалиной, Брунгильвой, Фредегондой и Екатериной Медичи…
Пересказав всю жизнь королевы, общественный обвинитель перешел к басне, изобретенной Эбером, и воскликнул:
«И, наконец, вдова Капет, совершенно аморальная как новая Агриппина, так развратна и склонна к любым преступлениям, что, забыв о высоком звании матери и барьере, поставленном самой природой, она не постыдилась предаться с Луи-Шарлем Капетом, своим сыном, — и последний признал этот факт — непристойностям, сама мысль о которых заставляет вздрагивать от ужаса и омерзения!..»
Королева, стоявшая с гордо поднятой головой, не удостоила его ответом.
Немного позже, во время дебатов, заместитель прокурора Эбер детально описал сцены якобы известных ему оргий, имевших место между королевой, мадам Элизабет и дофином.
Мария-Антуанетта и на этот раз осталась безучастной. Тогда встал один из присяжных:
— Гражданин председатель, предлагаю вам указать обвиняемой, что она никак не отреагировала на факт, упомянутый гражданином Эбером, относительно того, что происходило между ней и сыном…
Услышав эти слова, королева выпрямилась и сказала с невероятной силой и твердостью:
— Я не ответила, потому что сама природа запрещает матери отвечать на подобные обвинения.
Потом, повернувшись в сторону женщин, заполнивших зал суда, она добавила:
— Призываю в свидетели всех матерей, — находящихся здесь…
Ее ответ произвел очень сильное впечатление на народ и даже на некоторых руководителей революции.
Вечером во время обеда Вилат рассказал о нем Робеспьеру. Тот в ярости разбил тарелку и погнул вилку, заорав:
— Какой болван этот Эбер! Ему мало того, что она воистину похожа на Мессалину, он хочет, чтобы она призналась в инцесте, доставив ему напоследок радость общественного триумфа…
Увы! Хотя это обвинение рассыпалось как карточный домик, против королевы выдвинули другое — в заговоре против революции…
За это Фукье-Тенвиль без малейшего доказательства потребовал для нее смертной казни.
* * *
В четыре часа утра Марии-Антуанетте объявили, что она приговорена к гильотине.
Потом королеву отвезли назад в Консьержери. Три часа спустя за ней пришел Сансон… В полдень ее обезглавили…
Узнав о казни, Ферзен совершенно обезумел. Он написал сестре душераздирающее письмо:
«Моя добрая нежная Софи!
Жалейте меня, жалейте. Только вы можете понять мое состояние. Я потерял все в этом мире, вы одна у меня остались. Так не покидайте же меня! Та, что составляла мое счастье, та, для которой я жил, — да, моя нежная Софи, я никогда не переставал любить ее, я не мог перестать любить эту женщину ни на секунду и пожертвовал бы для нее абсолютно всем; теперь я. Это точно знаю. Та, которую я любил, за которую отдал бы и тысячу жизней, умерла. О Боже! За что ты так караешь меня, чем я тебя прогневал? Ее больше нет! Боль моя безгранична, я не знаю, как пережить ее, ничто не сможет избавить меня от нее. Передо мной всегда будет стоять ее образ, я буду вспоминать ее и оплакивать.
Все кончено для меня. Зачем я не умер вместе с ней; почему мне не дали пролить за нее кровь! Тогда мне не пришлось бы жить с вечной болью и вечными угрызениями совести. Сердце мое не бьется, оно обливается кровью. Вы одна понимаете, как я страдаю, мне нужна ваша нежность. Плачьте со мной, моя добрая Софи, будем вместе оплакивать их.
У меня больше нет сил писать, я только что получил страшное подтверждение казни. Об остальных членах семьи ничего не известно, но я опасаюсь и за них. Господь всемилостивый, спаси их! Сжалься надо мной!»
* * *
Отчаявшийся, потерявший смысл жизни, Ферзен в течение многих месяцев собирал милые его сердцу предметы, напоминавшие Трианон и те дни, когда он говорил о любви с Марией-Антуанеттой… Однажды он получил копию письма, написанного королевой в апреле 1793 года генералу Жарже. Рыдая, он прочел эти полные нежности строки:
«Когда вы окажетесь в безопасности, я хотела бы, чтобы вы сообщили новости обо мне моему большому другу, приезжавшему сюда в прошлом году; я не знаю где он; но господин Гогла либо господин Кроуфор смогут сообщить вам это в Лондоне; я не осмеливаюсь писать, но вот отпечаток моего девиза , не забудьте о нем, когда будете отсылать письмо, пусть тот, кому оно предназначено, знает, что он справедлив, как никогда».
Позже госпожа Салливан передала Ферзену оставшуюся у нее записку королевы:
«Прощайте, мое сердце принадлежит вам…»
Казалось, что даже мертвая Марня-Антуанегта посылает Ферзену свидетельства своей любви… Швед был так потрясен, что расстался с прекрасной Элеонорой, чтобы остаться наедине с призраком королевы, которую так любил. Так он прожил шестнадцать лет, занимаясь только политикой и управлением своими землями.
Судьба уготовила ему необычный конец, доказывающей, что два этих существа были отмечены одним и тем же знаком…
В 1810 году он в качестве главного маршала королевства сопровождал принца Кристиана, и тот внезапно умер от удара во время полкового смотра.
Немедленно поползли слухи, что принца отравил Ферзен. Он начал получать анонимные письма:
«Если вы осмелитесь появиться на похоронах, то будете убиты».
Но главный маршал пренебрег этими угрозами. Когда он захотел присоединиться к кортежу, какие-то люди камнями разбили стекла в его карете и вытащили его на улицу. Ферзен вырвался, но толпа повалила его на землю, начала топтать ногами, разорвала на нем одежду и оплевала.
Какой-то гигант вспрыгнул Ферзену на грудь, ломая ему ребра, а потом убил, ударив сапогом в висок…
Женщины изорвали одежду мертвого маршала в клочья, и его мертвое тело еще долго валялось в канаве…
Ферзен, как и его любимая, стал жертвой слепого и несправедливого народного гнева…
* * *
Через две недели после смерти Марии-Антуанетты на гильотину отправилась госпожа Ролан. Две эти такие разные женщины познали одинаковые страдания и выказали бесконечное достоинство перед лицом палачей…
Переведенная в конце октября 1793 года в Консьержери, Манон, находившаяся под строжайшим надзором, сумела все-таки передать последнее письмо Бюзо:
«Ты, которого я не осмеливаюсь назвать; ты, о котором узнают, когда будут оплакивать наши несчастные судьбы; ты, которому самая сильная страсть не могла помешать остаться добродетельным, будешь ли ты оплакивать меня, узнав, что я раньше тебя ушла туда, где мы сможем любить друг друга, не совершая преступления, где ничто не помешает нам соединиться?.. Я уйду раньше и отдохну; останься на земле, если есть еще честные люди, которые укроют тебя; живи, чтобы обличать несправедливость…»
8 ноября Манон отвели на эшафот. В тележке находился еще один приговоренный, этот человек был совершенно раздавлен от мысли, что его сейчас казнят. Госпожа Ролан попыталась подбодрить его. На площади Революции стояла огромная статуя Свободы. Манон не смогла удержаться от красивой фразы:
— О, Свобода, — воскликнула она, — сколько преступлений совершается твоим именем!
Тележка остановилась у подножья эшафота.
— Идите первым, — сказала она своему спутнику, — вы не сможете смотреть, как я умираю.
Палач запротестовал, говоря, что французский этикет требует пропускать даму вперед.
Госпожа Ролан улыбнулась.
— А разве может француз отказать даме в последней просьбе? Я сумею подождать!
В шесть часов десять минут голова госпожи Ролан покатилась в корзину.
Узнав о смерти Манон, господин Ролан, прятавшийся недалеко от Руана, покинул свое убежище, спокойно отправился в лес, привязал свою трость-шпагу к дереву и, кинувшись на нее, пронзил себе сердце…
А Бюзо в отчаянии написал одному из своих друзей в Эврс:
«Ее больше нет! Ее больше нет, друг мой. Предатели казнили ее. Вы понимаете, что мне больше не о чем жалеть на земле. Сожгите письма, когда узнаете о моей смерти. Я сам не знаю, почему хочу, чтобы вы сохранили ее портрет, вы один».
Затравленный Бюзо пересек вместе с Петьоном всю Францию. В конце концов, усталые и переставшие сопротивляться, они покончили с собой в сосновом лесу близ Медока. Неделю спустя их тела, разорванные волками, были найдены…
Тремя днями раньше, 5 ноября, был казнен Филипп Эгалитэ, ставший подозрительным после предательства его друга Дюморье… Оказавшись перед гильотиной, этот человек, в первую голову ответственный за революцию, услышал, как какой-то простолюдин крикнул ему: «Ты хотел быть королем… Твоим троном станет эшафот!» К этому моменту он был уже совершенно разорен и оставил госпожу де Бюффон в нищете…