25 июня 1802 года парижане наполнили театр Фавар, чтобы посмотреть объявленный спектакль итальянской труппы «Удачный обман» Паэзиэлло, но они увидели афишу о замене спектакля какой-то малоинтересной буффонадой в исполнении актеров второго состава.

Театральные завсегдатаи попросили разъяснения у директора.

— Я не виноват в изменении программы, — ответил он. — Сегодня утром Первый Консул призвал труппу первого состава к себе в Мальмезон, чтобы сыграть «Ночи Дорины». Сами понимаете, возражать я не мог.

Как всегда охочая до сплетен толпа начала злословить, утверждая, что Первый Консул вызвал к себе комедиантов не для удовольствия послушать итальянскую музыку и пение, а для того, чтобы отведать прелестей приглянувшейся ему молодой актрисы. Как всегда, злые языки были правы.

Жозефина отбыла в Пломбьер в надежде вылечиться от своей злосчастной бесплодности. Бонапарт, чувствуя себя в прекрасную пору июня бодрым и пылким, приударил за молоденькой актрисой Итальянского театра Луизой Роландо.

«Она не была итальянкой, — пишет редактор „Деба“, — но это не вредило ей в глазах французской публики. Она была подлинной парижанкой — манеры, игра, пение; ее так же приятно было видеть, как и слушать. В ней соединялись чувствительность и кокетство, и в манере держать себя были присущие французским актерам точность жестикуляции и неуловимое благородство, которые с натугой имитируют итальянцы, как мы с трудом перенимаем их врожденную музыкальность».

После представления «Ночей Дорины» Бонапарт предложил Луизе и всей труппе остаться в Мальмезоне.

Молодая актриса, очарованная мыслью увидеть в ночной рубашке генерала, которым в парадной форме восхищалась вся Европа, охотно согласилась.

Констан проводил актрису в гостиную, куда вскоре пришел Бонапарт. После подписания договора в Амьене, заключения конкордата с Римом и утверждения посредством плебисцита своего пожизненного консулата Бонапарт был исключительно весел и жизнерадостен. Он организовывал балы и спектакли с участием Гортензии, играл в «скачи, баран!» на лужайках Мальмезона и забавно подшучивал над своими гостями. Это мальчишество, которое тщательно скрывают официальные историки, очаровало юную Луизу Роландо. Едва усевшись рядом с ней, он задрал ее юбку и со смехом возгласил, сам наслаждаясь шуткой: «Поднимем занавес!»

Потом, «запустив руки в теплую глубину ее шелковых юбок с кружевными оборками, перешел на лирический тон и стал петь дифирамбы ее таланту, ее глазам, нежной коже, белокурым волосам, изящным изгибам ее тела. Луиза, покоренная, молча позволяла себя трогать, мять, щекотать, в мечтах уже воображая себя м-м Помпадур великого человека, который ее желал»'.

Наконец Первый Консул отнес девушку в смежную комнатку, раздел и положил на кровать, нетерпеливо, словно перед битвой, он разделся, засунул в нос понюшку табака и бросился в объятия Луизы.

Он обнаружил изрядный пыл, актриса ответила ему не менее страстно.

Связь Бонапарта с Луизой Роландо продолжалась недолго. Жозефина, информированная о свидании 25 июня, мигом выехала из Пломбьера и в Мальмезоне закатила мужу жуткую сцену. Первый Консул, весьма смущенный, перевез актрису в один из лучших столичных особняков, пообещал супруге вести себя примерно и вернулся к соблюдению Гражданского Кодекса.

Луиза Роландо покинула Комическую Оперу в 1806 году и стала директрисой театра Ганд. Через год она вернулась в Париж. Однажды вечером, когда она сидела у камина, загорелось ее платье и она сгорела заживо.

Некоторые добавляют к списку м-м Бранчу как первую актрису, «облюбованную» Бонапартом.

Но Луиза — а до нее Грассини возбудили у Бонапарта вкус к актрисам. Пять месяцев спустя, 20 ноября, его сердце было покорено м-ль Жорж, красавицей со скульптурными формами, которая в пятнадцать лет дебютировала во Французском театре в роли Клитемнестры в «Ифигении в Авлиде».

В тот же вечер Бонапарт навел справки об этой мясистой девице и узнал, что ее настоящая фамилия Веймер, что ее родители управляют маленьким ярмарочным театром, в Амьене, что ее дарование открыла актриса м-ль Рокур, известная лесбиянка, что у нее была короткая связь с Люсьеном Бонапартом, а сейчас она живет на содержании польского князя Сапеги.

Получив все эти сведения, Бонапарт отправил к м-ль Жорж Констана.

Мадемуазель, изрядно напуганная, последовала за лакеем во дворец Сен-Клу, где в то время расположился Бонапарт. Здесь ее встретил Рустан и провел в гостиную, где она, дрожа, забилась в кресло. Но предоставим ей самой описать наивным языком старлетки ее первую встречу с Бонапартом:

"Консул с ног до головы был в шелку: белые атласные штаны до колен, зеленый мундир с красными обшлагами и воротником, шляпа под мышкой. Я встала. Он подошёл ко мне, поглядел на меня своим неповторимым чарующим взглядом, усадил на широченный диван, поднял мою вуаль и небрежно бросил ее на пол. Мою любимую вуаль! Я была расстроена.

—Как дрожит ваша ручка! Вы боитесь меня, я кажусь вам ужасным. А я нахожу Вас красавицей, и вчера я захотел выразить свое восхищение. Выходит, что я был более любезен и вежлив, чем Вы.

— Как это, месье?

— Как? Я послал Вам после спектакля Эмилия три тысячи франков, чтобы отблагодарить Вас за удовольствие, которое Вы мне доставили. Я думал, что Вы попросите разрешения прийти ко мне, чтобы тоже выразить благодарность, а прекрасная и гордая Эмилия не пришла.

— Но я не осмелилась, я не знала… — робко пробормотала я.

— Это не извиняет Вас; значит, Вы меня боитесь?

— Да.

— И сейчас?

— Еще сильнее.

Консул рассмеялся от всего сердца.

— Как ваше имя?

— Жозефина-Маргарита.

— Имя Жозефина я люблю, но лучше я буду звать Вас Жоржина, ладно. Хотите?

(Это имя осталось за мной в семье императора).

— Вы молчите, дорогая Жоржина.

— Здесь очень яркое освещение, если можно его убавить, мне кажется, я буду чувствовать себя свободнее.

— Пожалуйста, дорогая Жоржина. Он вызвал звонком Рустана.

— Потуши люстру. Этого достаточно?

— Нет, если можно, еще половину этих огромных канделябров.

— Пожалуйста. Ну как теперь, не темно?

— Нет, хорошо.

Казалось, Консул, утомленный чрезмерною почтительностью окружающих, — находил вкус в безыскусственности юной девушки, — это было ему внове.

— Ну, Жоржина, расскажите мне о вашей жизни… Он был так добр, так прост, что мой страх испарился.

— Но я боюсь Вам наскучить. И я плохо рассказываю.

— Это не имеет значения.

Я начала рассказывать о своей коротенькой жизни, в своих невзгодах…

— Дорогая малышка, Вы были бедны, но как теперь? Откуда у Вас эта прекрасная кашемировая шаль, эта кружевная вуаль?

Конечно, он все знал. Я рассказала ему о своих отношениях с князем Сапегой.

— Хорошо, что не лжете; мы будем видеться с Вами, но Вы не будете афишировать наши отношения, обещайте мне это.

Он был так нежен, так деликатен, он не оскорбил моей стыдливости чрезмерной поспешностью и даже, казалось, был рад встретить робкое сопротивление. Боже мой, я не утверждаю, что он был влюблен, но, несомненно, я ему нравилась. Уступит ли он моему детскому капризу? Преодолеет ли желание овладеть мной сегодня же ночью? Но он был так взволнован, так хотел мне понравиться, что внял моей мольбе:

— Не сегодня; Подождите, я вернусь, обещаю вам. Он уступил, этот человек, перед которым все сгибались. Разве это не прелестно? Мы провели так время до пяти утра. С восьми часов вечера — этого было достаточно.

— Я хотела бы уйти.

— Вы устали, дорогая Жоржина? До завтра; ведь Вы придете?

— Непременно, я буду счастлива прийти. Вы так добры, гак милы, что Вас нельзя не любить, и я люблю Вас всем сердцем.

Он надел мне шаль, накинул вуаль. Могла ли я думать, что произойдет через минуту с этими вещами! Попрощавшись со мной, он обнял мою голову. Ах, как я была глупа, — я рассмеялась и сказала:

— Вы же обнимаете вуаль князя Сапеги! Он схватил вуаль, разорвал ее на мельчайшие кусочки, кашемировую шаль бросил себе под ноги. Потом он сорвал с моей шеи цепочку со скромным брелоком из сердолика, с мизинца — колечко с прядью седых волос м-м Рокур в медальончике. Колечко он раздавил ногой. О, теперь он не был нежен. «Я не вернусь сюда больше», — подумала я.

Я дрожала. И тут он тихо подошел ко мне.

— Дорогая Жоржина, Вы должны иметь все только от меня. Вы не станете сердиться на меня, это было бы дурно с Вашей стороны и заставило бы меня усомниться в Ваших чувствах.

Разве можно было сердиться на этого человека — в его голосе была такая нежность, такое очарование, что приходилось признать, что, в конечном счете, он прав…

— Вы правы, — сказала я. — Нет, я не сержусь, но мне холодно.

Он вызвал звонком Констана.

— Принеси белую кашмирскую шаль и большую английскую вуаль.

Он проводил меня до оранжереи.

— До завтра, Жоржина, до завтра.

Комедиантка вернулась домой в шали Жозефины.

* * *

Так прошла первая ночь м-ль Жорж в Сен-Клу. Тем, кто знал бурный нрав будущего императора, трудно поверить, что комедиантка не была атакована, раздета и осыпана мужскими милостями в первые же десять минут. Но мы знаем, что авторы мемуаров чаще всего пишут их для того, чтобы красиво завуалировать свои слабости.

На следующее утро м-ль Жорж пришла снова. На этот раз, пишет она, Бонапарт рискнул проявить робкую галантность:

"Консул был нежнее, чем вчера, и более настойчив;

я трепетала от волнения, не осмеливалась сослаться на стыдливость — ведь я пришла к нему по доброй воле. Я изнемогала от его нежности, но он был так деликатен, так боялся оскорбить стыдливые эмоции юной девушки; он не хотел принудить меня уступить ему, он. желал пробудить нежное чувство без насилия.

И это чувство пробудилось в моем сердце, оно забилось так сильно, я была в плену у любви. Я любила этого великого человека, который был со мной так деликатен, сдерживал свои желания, уступая воле ребенка, подчинялся моим капризам".

На третий день, наконец — опять же по версии м-ль Жорж — Первый Консул перешел к действиям.

Послушаем опять комедиантку:

«Он снимал с меня одежды одну за другой, изображая горничную с такой веселостью, так изящно и корректно, что нельзя было устоять. Этот человек увлекал и чаровал, он становился ребенком, чтобы пленить меня. Это не был Консул, это был влюбленный, но чуждый грубости и насилия; он обнимал так нежно, уговаривал так настойчиво и деликатно, что его страсть передалась мне…»

Полностью раздев комедиантку, Бонапарт, наконец, блистательно завершил сеанс благовоспитанности в любви. После первого успеха, он до самого рассвета неутомимо продолжал любовные уроки хорошего тона. Немного сконфуженная м-ль Жорж продолжает:

"Мы расстались в семь часов утра, но я была смущена зрелищем прелестного беспорядка, оставшегося после этой ночи, и пролепетала:

— Позвольте мне прибрать постель…

— О, но я помогу тебе, моя Жоржина!

И он был так добр, что вместе со мной расправил простыни на ложе недавнего сладкого забвения и нежности…"

Приподняв свои очаровательные ягодички и все покрытое нежным пушком тело навстречу ветру страсти Бонапарта, м-ль Жорж стала не только его любовницей, но и бесценной свидетельницей Истории.

Связь Первого Консула и Жоржины, несмотря на все предосторожности любовников, стала известна публике.

Вскоре появились насмешливые куплеты, достаточно вольного тоиа. Вот один из них:

Некоторое время все распевали насмешливую песенку; потом непочтительные парижане совсем потеряли страх.

Однажды во Французском театре, когда м-ль Жорж играла в трагедии «Цинна», Наполеон окончательно убедился, что его лакеи подслушивают у дверей и распускают языки. Когда юная артистка начала одну из сцен словами:

«Если Цинну я обольщу, как многих других обольщала…», докончить ей не удалось — все зрители встали и повернувшись к ложе Первого Консула, начали бурно аплодировать.

Это отнюдь не доставило удовольствия Жозефине.

* * *

Болтливые лакеи могли бы много еще чего порассказать.

Забавы Бонапарта с м-ль Жорж принимали иногда весьма экстравагантный характер. Лакеи и горничные, толпясь у дырочек замочных скважин, видели хозяина Франции, проказничающего как подросток: прячущегося под столом, надевающего платье Жоржины, изображающего оперного певца, строящего гримасы…

Этого неизвестного историкам, но забавного и обаятельного Бонапарта рисует м-ль Жорж в своих «Мемуарах»:

"Я приезжаю вечером в Тюильри. Констан говорит мне: «Консул уже поднялся наверх, он Вас ждет».

Я поднимаюсь наверх. Никого. Прохожу через все комнаты. Никого. Зову. Никого. Звоню Констану:

— Что, Консул снова спустился вниз?

— Нет, мадам, ищите хорошенько.

И он украдкой показывает мне на дверь будуара, где я уже была и никого не обнаружила.

Я вхожу и нахожу Бонапарта, укрывшегося под подушками и заливающегося смехом словно ребенок".

А вот еще один эпизод (снова рассказывает м-ль Жорж):

"У меня был венок из белых роз. Первый Консул, у которого в этот вечер было очаровательно мальчишеское настроение, надел этот венок и, обернувшись ко мне, шаловливо спросил:

— Правда, Жоржина, я красив в этом веночке? Похож на муху в молоке!

Потом он заставил меня распевать с ним дуэт из «Ложной магии»:

Слуги этим вечером получили полное удовольствие.

* * *

Конечно, не все свои досуги с Жоржиной Бонапарт проводил в веселом шутовстве. Была и нежность, и страсть, и мужественность высокой пробы. "В этот период, — говорил нам Альбер Сильвен, — его сексуальный аппетит принимал формы булимии . Как человек педантичный, он последовательно организовал свою жизнь и имел в двух шагах от рабочего бюро будуарчнк, удобный для коротких тайных встреч".

"В Сен-Клу он велел обставить как местечко для наслаждений и разрядки нервного напряжения комнатку, примыкающую к библиотеке, в Тюильри подобным же образом была обставлена комната побольше, которую прежде занимал его адъютант Бурьен .

В этих надежных убежищах он проводил часы досуга со своими избранницами, отдыхая от бремени власти и резвясь, как влюбленный юноша.

Послушаем снова м-ль Жорж:

Изобразив эти прелестные подробности, стыдливая актриса, опасаясь, что она чересчур откровенна, торопится присовокупить к своим мемуарам большую записку Марселине Деборд-Вильмор, которая должна была прочитать, сократить («выжать воду»), а в случае необходимости переписать рукопись «Мемуаров»':

Несмотря на ревность Жозефины, м-ль Жорж много месяцев была дамой сердца Первого Консула, который находил в ее объятиях отдых от государственных забот.

В начале 1803 года он особенно нуждался в этом: англичане искали предлога нарушить амьенский договор и причиняли Бонапарту множество хлопот.

Доведенный до крайности, он обдумывал высадку войск в Англии и внезапно решил отправиться в Булонь. Перед отъездом он вызвал м-ль Жорж. Послушаем же ее:

"За мной приехали около восьми часов вечера. В Сен-Клу меня провели в комнату рядом со спальней, это была библиотека — я была там первый раз. Появился Первый Консул:

— Извини, что я поздно вызвал тебя, Жоржина. Я хотел видеть тебя перед отъездом.

— Бог мой, Вы уезжаете?

— В пять часов утра, в Булонь. Никто еще не знает об этом.

Мы сидели прямо на ковре.

— Ну и что, ты огорчена? — спросил он.

— Мне грустно…

— Нет, ничего ты не чувствуешь. Он положил руку на мою грудь против сердца и сказал гневно и нежно:

— В этом сердце ничего нет для меня (его подлинные слова).Я молчала в мучительном оцепенении.

Мы сидели на ковре перед камином, и я глядела на подставку для дров и пляшущие язычки огня. Две большие слезы скатились из моих глаз на грудь; Консул поцеловал их и выпил, с такой нежностью. Увы! Как рассказать об этом? Но это правда.

Я была тронута до глубины сердца этим доказательством любви, и страстные рыдания вырвались из моей груди. Как Вам рассказать? Мои искренние слезы привели его в восторженное исступление. Попроси я у него в эту минуту Тюильри, он подарил бы мне его. Он смеялся, играл со мной, заставил меня ловить себя. Убегая, он влез на лестницу, которая стояла у библиотеки, чтобы брать книги с верхних полок, — маленькая легкая лестница на колесиках. Расшалившись, я покатила ее через всю комнату, а он смеялся и кричал:

— Ты ушибешь меня! Я упаду! В этот вечер Консул положил мне на грудь большой пакет банковских билетов.

— Бог мой! Зачем Вы мне это даете?

— Я не хочу, чтобы моя Жоржина в мое отсутствие нуждалась, (Его подлинные слова.)

Там было сорок миллионов франков! (Двенадцать миллионов наших старых франков.)

После возвращения из Булони Бонапарт снова наслаждался восхитительным перламутровым телом юной актрисы, и их связь ничем не омрачалась до одного происшествия, которое вызвало скандал в Тюильри,

Хотя говорят, что Первый Консул мог силой своей воли регулировать бурные порывы своего сладострастия, у него произошел нервный криз — некоторые говорят, что это был припадок эпилепсии — и он потерял сознание в объятиях актрисы, которая сочла его мертвым. М-ль Жорж стала звонить; побежала за врачами; шум донесся до Жозефины. Она надела пеньюар и, кинувшись в спальню супруга, нашла его без чувств в объятиях голой м-ль Жорж. Когда больной пришел в сознание, он увидел у своего изголовья супругу и любовницу. Это привело его в такую ярость, что он снова лишился чувств. Дрожащую актрису выставили из дворца. Он никогда не простил ей скандала, который произошел по ее вине.

Очевидно, даже страстная и нежная фаворитка должна быть к тому же наделена изрядным хладнокровием.