В мае 1770 года парижане — жители улицы По-де-фэр <Ныне улица Бонапарта.> каждое утро созерцали любопытное зрелище. Около десяти часов утра на втором этаже семинарии Святых Мучений в открытом окне появлялся ученик с плакатом в руках. В разные дни можно было прочесть: «Я вас люблю», «Вы очаровательны!» или еще — «Я хочу вас поцеловать!» Эти признания были адресованы, разумеется, не ласточкам, а юной белокурой девушке, что жила на противоположной стороне улицы, в убогой мансарде, где вместо стекол была пропитанная маслом бумага. Каждое утро она открывала окно, читала признание семинариста и с невинным видом исчезала.
— Малышке-то все равно, — бубнили местные торговцы. — Кривлянья будущего кюре ее не трогают!
Однако им пришлось изменить свое мнение. Однажды утром, когда семинарист показался в окне, юная блондинка высунулась со своего чердака и принялась размахивать «раскаленным сердцем». Так вся улица По-де-Фэр узнала, что маленькая Жюльенна Пико любит ученика семинарии Святых Мучений, имени которого никто не знал. А был он выходцем из знаменитой семьи: его звали Шарль-Морис де Талейран-Перигор. Однажды он вспомнит об этой юношеской любви и напишет страницы, полные нежности и юмора. Они малоизвестны. Прочитаем их.
«Какая же мы хилая порода! Самому невозмутимому воину знакомы страхи, а расчетливому дипломату — непроизвольные движения души. Слабость, в которой я здесь признаюсь, не вызовет у меня краски стыда, — даже Александр Македонский, дотрагиваясь до персика, вздрагивал, а при появлении некоторых предметов ему становилось плохо.
На улице Старой Голубятни есть закусочная и по-прежнему зеленый топорь в саду Святых Мучений, на которые я не могу смотреть без приятной дрожи.
Сегодня, 19 мая 1826 года, отправляясь утром в палату пэров голосовать против одного из законов (не знаю какого), не забыл ли я внезапно и про этот закон, и про свое мнение, свои семьдесят лет и подагру лишь потому, что моя карета стукнулась о столб при повороте на улицу Жендр и я, подняв голову, узнал этот зеленый дом, в котором в 1770 году скрывалось для меня столько любви и красоты?
Жюльенне Пико было не больше четырнадцати лет, а мне едва исполнилось шестнадцать, когда я впервые увидел ее на втором этаже дома на улице По-де-Фэр сквозь промасленную бумагу, порванную ветром. У нее были круглые щеки, светлые волосы и прелестная индийская рубашка с крупными разводами. В то время я был набожен и принял ее за херувима, но, увидев, как она ест галету, понял свою ошибку. У одного моего товарища была комната с окнами на улицу По-де-Фэр. Мне приходилось прибегать к бесчисленным уловкам, чтобы занять место у окна. Я совершал тысячи глупостей, прежде чем оказывался в укрытии напротив моего божества. Я поднимался на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть ее. Писал ей плакаты, которые на первых порах, чтобы не спугнуть ее стыдливость, прикреплял к водосточной трубе, а потом держал на вытянутых руках, как Пьеро из пантомимы. Я жил надеждой прочесть ответ в ее глазах. Мелом на своем черном пальто я часто писал самые нежные признания в любви. Жюльенна ответила мне через несколько дней изображением пылающего сердца!
Она отдана была в обучение кружевнице. Вскоре я узнал, что она дочь самого богатого в районе владельца закусочной и, поскольку знакома с одной женщиной из семинарской прачечной, посещает иногда комнату с низким потолком, куда мы не имели права совать наши носы. Когда она бывала там, мы могли немного поговорить через неплотно прикрытую дверь. Усевшись по обе стороны от этой двери на холодные плиты и не имея возможности видеть друг друга, мы со всем пылом и страстью молодости клялись пожениться. Часы напролет я держал ее маленькую ручку в своих руках. От этой милости я был счастливее, чем когда-либо позднее от золотых крестов, лент и имений».
Жюльенне приходилось что-то делать то в доме хозяйки, то в доме отца, и потому она могла отсутствовать и там и там, не вызывая подозрений. Влюбленные умело воспользовались этим.
* * *
«У меня были деньги, ловкость и решимость, — продолжает Талейран, — я был влюблен, и спуститься ночью по высокой ограде сада не казалось мне непреодолимым препятствием. Возвращение было труднее, но мне помогала подружка Жюльенны (мы никогда не оставались одни). Мы подвергали себя такой опасности, просто чтобы прогуляться при лунном свете по пустынным бульварам, вдохнув немного свободы и любви.
Для возвращения в свою тюрьму мне приходилось останавливать фиакр около семинарии, взбираться на самый верх, потом по стене дотягиваться до ветвей тополя. Какую безумную радость и одновременно трогательный страх я внушал Жюльенне! Как она волновалась, когда начиналась операция по возвращению! Какие взрывы хохота доносились до меня с другой стороны улицы, когда через покоренную мною стену я бросал им желтые гвоздики и тополиные листья, которые помогали мне карабкаться и спускаться, — таким способом я сообщал подружкам об успехе моего предприятия. Во время последнего покорения вершины со мной произошел несчастный случай: это был всего лишь вывих, но я из-за него долго болел.
Однажды вечером — я долго стонал в забытьи, потом немного пришел в себя — мне захотелось полакомиться. Я послал к отцу Жюльенны купить несколько куропаток и круглый миндальный торт. Это прекрасный способ, подумал я, успокоить Жюльенну по поводу моего здоровья. Вкусная еда поможет мне утешиться и забыть о превратностях судьбы, а лакомства ее отца — перенести тяжесть расставания с дочерью. Было около семи часов, хотелось есть… Я ждал, когда придет мальчик, подручный, который по обыкновению разносил всякие яства, когда те были позволены. Вдруг я услышал стук в соседнюю с моей дверь. Я ннстиктивно вскочил и вместо вежливого бледного подростка увидел очаровательное смущенное дитя… Сначала я решил, что это брат Жюльенны, но, дотронувшись до руки разносчика, чтобы помочь ему в темноте, узнал саму Жюльенну. Она вошла в мою келью, холщовый чепчик, скрывавший белокурую головку, упал к ее ногам и роскошные волосы закрыли ей лицо…
— Мсье аббат, — прошептала моя богиня, — вы думаете, мсье Ридомье (это консьерж) заметит, если я немного задержусь? Что же делать? Боже мой! Что делать? Я одолжила одежду у брата, я ему сказала, иду на бал по случаю свадьбы и заночую у своей хозяйки. А хозяйке — что вернусь к отцу…
Несмотря на острую боль, я прямо запрыгал от радости. Я не дал ей продолжить, прекрасно понимая, как может пострадать ее доброе имя. Не имея возможности спрятать ее в моем сердце, я спрятал ее в шкафу…
У этого необычного семинариста, который, испытывая угрызения совести, принимая в своей комнате белокурую малышку, скажем честно, не было духовного призвания. Дело в том, что вследствие несчастного случая (происшедшего, нам кажется, по недосмотру кормилицы) он страдал искривлением ступни. Ему пришлось поступить по настоянию родителей в семинарию, и он страшно там скучал, будучи в сутане, собнрался вести жизнь военного, которую и начал в шестнадцать лет…
* * *
Хотя Жюльенна и не сыграла значительной роли о жизни Талейрана, она все же избавила его от одного комплекса. Благодаря ей он понял, что может нравиться женщинам, несмотря на свой недостаток. Это обнадеживающее открытие позволило ему открыть для себя широкие горизонты… Через пять месяцев после того как Шарль-Морис принимал в своей келье прелестного «разносчика», он во время службы в церкви Святых Мучений заметил очень красивую и очень трогательную девушку. Он встал у выхода из церкви и принялся ждать, благословляя Всевышнего (в которого, однако, не верил) за начавшийся ливень. Как только девушка появилась, он бросился ей навстречу:
— Могу ли я предложить вам свой плащ?
Уже через две минуты они, перешагивая через лужи, говорили и смеялись как старые друзья. Прижавшись к семинаристу, изящная прихожанка назвала свое имя — Доротея Доренвиль. Она играла в «Комеди франсез» под псевдонимом Люзи.
— Меня заставили стать актрисой… — призналась она. — Я не выношу театр.
— Откровенность за откровенность — я не выношу церковь…
Молодые люди подошли к дому номер шесть по улице Феру, где она жила.
— Пойдемте ко мне, — прошептала она. — Поговорим о чем-нибудь другом.
Талейран поднялся. Уже через час, в большой, удобной кровати, они открыли друг в друге призвание, которому оба не собирались мешать… Двадцатипятилетняя Доротея Дорневиль отличалась бурным темпераментом <Будучи по рождению еврейкой, она обратилась в католическую веру. Софи Арну о ней говорила: «Она стала христианкой, узнав, что Бог создал себя мужчиной!»>. Шарлю-Морису приходилось каждый вечер убегать из семинарии. Их связь продолжалась два года, и в течение этих двух лет Талейран ухитрялся ежедневно изобретать новый способ, чтобы покинуть стены семинарии. Это научило его быть лжецом, артистом, лицемером, клятвопреступником, человеком скрытным, коварным — качества, которые помогли ему сделаться самым великим дипломатом всех времен…
В старости он признался м-м де Ремюза: «То, как проходят наши первые годы, влияет на всю последующую жизнь, — если я расскажу вам, как прошла моя молодость, вы будете меньше удивляться многим вещам».
Так благодаря женщине из мальчика с искривленной ступней поучился хромой черт…
* * *
В июне 1775 года Шарль-Морис, уже капеллан часовни Святой Девы в приходской церкви Реймса, отправился в город, чтобы участвовать в короновании Людовика XVI. Он воспользовался неделей всеобщего ликования, царящего в старом городе, и перезнакомился со всеми красотками, встретившимися на его пути. С тремя он познакомился особенно близко — с герцогиней де Люин, герцогиней де Фитц-Джеймс и виконтессой де Лаваль. Этим женщинам суждено было оказать на него сильное влияние. В «Мемуарах» он отмечает: «Со времени Людовика XVI берут начало мои связи с многими замечательными женщинами, — дружба с ними всегда украшала мою жизнь».
Леон Монье пишет: «Этот человек был полностью сформирован женщинами, с которыми познакомился в отрочестве. Умные, уверенные в себе распутницы оставили неизгладимый след в его тогда еще нестойком сознании» <Из «Интимной жизни месье де Талейрана» Леона Монье.>.
По возвращении в Париж Талейран стал посещать некоторые салоны.
— Чтобы добиться успеха, — сказала ему однажды м-м де Лаваль, — надо поднимать всех на смех. Он не отвечал, и она продолжала:
— Хотите, чтобы вас любили? Тогда станьте злым на язык. Вас будут бояться и уважать.
Он быстро усвоил этот урок.
Как-то его пригласили на ужин. Гости усаживались за стол, приехала опоздавшая дама… Когда она вошла, ей представили приглашенных. Талейран воскликнул:
— А! А!
Во время ужина он не произнес ни слова. Дама подошла к нему и спросила, почему при ее появлении он произнес: «А! А!» Талейран невозмутимо посмотрел на нее и ответил:
— Я не говорил «А! А!», мадам, я сказал «О! О!» «Именно с этих слов, — говорит Людовик Том, — он стал приобретать репутацию остроумного человека».
Как мало иногда надо, чтобы создать себе репутацию…
* * *
Второго марта 1778 года Талейран получил диплом богослова, а 19 декабря 1779 года был назначен священником в Реймс. Такое событие, однако, никак не повлияло на его походы по салонам в поисках красивых женщин. В это время он даже участвовал в веселых пирушках в обществе молодых легкомысленных актрисок, которые при подаче закусок без колебаний раздевались, чтобы угодить честной компании. Рассказывают, что во время ужина с развлечениями была кем-то предложена пикантная игра;
— Завяжите по очереди глаза этим полотенцем. Пока будете «незрячим», перед вами поставят три бокала наполненных шампанским. Три юные особы, любезно согласившиеся с нами поужинать, обмакнут соски в один из стаканов. Ваша задача — выпив шампанское, определить «купальщицу» по его вкусу.
Шарль-Морис де Талейран вышел победителем из этого необычного турнира… Но эти игры не особенно его забавляли, он не погряз в пороке и предпочел верную пылкую любовницу беспорядочным увеселительным вечеринкам. Судьба вознаградила его. В 1782 году он познакомился с Аделаидой Фийель, очаровательной восемнадцатилетней особой, — она вышла за пятидесятитрехлетнего графа де Флао. Она была восхитительным созданием. Барон де Марикур так описывает ее:
«Она более чем красива, — она очаровательна, одевается элегантно, но не вычурно, что подчеркивает ее легкую, благородную походку, у нее гибкий стан, хотя можно предположить, что она склонна к полноте. От всего ее облика исходит удивительное обаяние. У нее чистый овал лица, а пышная каштановая шевелюра подчеркивает белизну лица, освещенного самыми прекрасными в мире карими глазами». К тому же м-м де Флао унаследовала от своей матери, Ирен дю Бюинссон, бурный темперамент, который в свое время по достоинству оценил в Парке-с-Оленями Людовик XV. Наконец, она очень интересовалась политикой и создала салон, где встречались известные люди.
Такое множество достоинств привлекло Талейрана, который любил любовь и был тщеславен. Его постоянно видели у м-м де Флао, где он, прихрамывая, появлялся после полудня. Это было не так просто — красивая графиня с мужем занимали квартиру на последнем этаже Лувра, а лестница, ведущая туда, была крутая, грязная, неудобная, заваленная всяким хламом <«Эта часть дворца сделалась постепенно пристанищем художников, которым поначалу уступили некоторые агелье, а потом и жилые помещения, к тому же бесплатно. Так, папаша Фрагонар занимал часть коридора рядом с галереей Аполлона. Его соседями были Латур, Изабе, Пажу, Гюбер Робер поселился в другом дворе, напротив — Верпе и Грез» (из книги Жюля Берто «Любовь Талейранз»). Граф де Флао, не будучи художником, занял эту квартиру благодаря своему брату, мсье д'Анживилье, когорый исполнял должность декора гора.>. Талейран, естественно, ухаживал за м-м де Флао. Они обменивались любезностями под безразличным взглядом графа, который полиостью отказался от претензий по этой части. Лишенная ласки, Аделаида стала любовницей капеллана… Они прилюдно встречались то у нее, то у него, и связь их вскоре стала походить на супружеские узы. Однажды Говернор Морис — через несколько лет посол Соединенных Штатов в Париже — присутствовал при необычной сцене. Явившись без предупреждения к м-м де Флао, он застал ее за принятием ножной ванны. В это время Талейран разогревал грелкой постель своей любовницы. Американец был изумлен: «Как странно, — пишет он в „Мемуарах“, — застать служителя церкви за столь интимным занятием».
Каждый день, пока граф забывался в послеобеденном сне, Талейран и м-м Флао укладывались на огромную кровать. Двадцать первого апреля 1785 года небо вознаградило их за такие усилия, послав им сына — Шарля-Жозефа. Мсье де Флао, будучи человеком хорошо воспитанным, не выказал ни малейшего удивления и по-доброму отнесся к малышу, призванному оживить его домашний очаг… <Шарлю-Жозефу выпала полная приключений жизнь. Он был адъютаигом Наполеона 1, а позже — послом Луи-Филиппа. Плодом его любви к королеве Гортензии стал сын, герцог де Мори, будущий член законодательного корпуса. Так два любовных романа сделали Талейрана дедом сводного брата Наполеона 111.>
С тех пор Талейран постоянно пребывал в Лувре. Он не скрываясь приходил поиграть с сыном и встретиться в салоне своей любовницы с влиятельными людьми, которые позже помогли ему сделать карьеру.
16 января 1789 года капеллан на несколько часов оставил обязанности отца семейства: в часовне Мучеников д'Исси должно было произойти посвящение его в сан епископа Отена. Но уже на следующий день, забыв о жезле и митре, он вернулся, чтобы спеть сыну колыбельную…
Пятнадцатого марта ему пришлось отправиться в Отен для чтения молитв, а двенадцатого апреля он навсегда покинул этот город. Снова поселившись в Париже, в роскошном особняке на улице Прекрасной Охоты, он опять принялся вести своеобразную семейную жизнь с м-м де Флао и блистать в ее салоне, поражая всех своей непринужденностью и невозмутимостью.
Именно таким в 1782-1785 годах стал ранее робкий и неуверенный в себе аббат. Познакомившись с самыми блестящими мужчинами Парижа, он отточил свое остроумие, ставшее язвительным и часто жестоким. Он превратился в опаснейшего политического деятеля своего времени. Его высказывания и словечки знали наизусть. Вот некоторые из них, призванные подтвердить его репутацию.
Во время одного из первых заседаний законодательной ассамблеи речь шла о выборе президента. Мирабо попросил слова, чтобы напомнить коллегам, какие черты характера и тайны следует им искать в будущем президенте ассамблей. «Он принялся детально перечислять желаемые качества идеального — собранные вместе, они составляли без труда узнаваемый портрет оратора». Талейран, решив, видимо, это подчеркнуть — или опасаясь, что не до всех дойдет, — уронил:
— К тому, что перечислил мсье де Мирабо, остается добавить лишь одно: президент должен быть отмечен оспой…
Вся ассамблея прыснула со смеху. На другой день Талейран критиковал речь Мирабо, и тот в ответ воскликнул:
— Подождите! Я заключу вас в порочный круг!
— Вы хотите обнять меня? — парировал Талейран. Остроумие стало его отточенным оружием. Однажды вечером в коридоре театра какой-то неизвестный с любопытством на него уставился. Будущий дипломат возмутился и спросил о причине столь невежливого внимания.
— Я вам мешаю, мсье? — насмешливо возразил мужчина. — Собаке не возбраняется глазеть на епископа.
— Откуда же вы тогда знаете, что я епископ? — невозмутимо парировал Талейран.
Известен его ответ одной даме, страдавшей сильным косоглазием, на ее вопрос о делах Талейрана.
— Как видите, мадам!
Переписка отражает его манеру разговора. Молодой женщине, только что похоронившей мужа, он послал записку: «Дорогая мадам! Увы! Преданный вам…» Через несколько месяцев вдова вышла замуж, и он написал: «Дорогая мадам! Браво! Преданный вам…»
М-м де Флао дала Франции самого образованного ее государственного деятеля…