В течение всей весны 1598 года Генрих IV вел себя точно школяр. Забросив государственные дела, он мечтательно прогуливался по лесу Фонтенбло и повсюду, где мог, чертил вензель (буква S, перечеркнутая чертой), который представлял собой нехитрый ребус, скрывавший имя фаворитки . Погуляв по лесу, он возвращался в свой кабинет и там, в поте лица трудился над сочинением любовной песни в характерном для того времени стиле.

Как только сочинение было, наконец, окончено, он с чувством глубокого удовлетворения послал его своей «невесте» с коротенькой припиской: «Эти стихи гораздо лучше и изящнее передадут вам мое состояние, чем это могла бы сделать проза. Я продиктовал их, не подвергая обработке».

Речь шла об «Очаровательной Габриэли», сочинении одновременно приторном и высокопарном, которое по совершенно непонятным причинам пользуется невероятным успехом вот уже три века .

Получив эти стихи, герцогиня де Бофор поняла, что достигла цели. Король и раньше не раз обещал ей жениться, но никогда еще он не выражал так ясно своего намерения посадить ее на трон. Она была этим так поражена, «что это отразилось на повседневном ее поведении». С этого дня она уже не ходила, а медленно плыла с высоко поднятым бюстом, с застывшим выражением на лице, а голову держала так неестественно прямо, будто уже ощущала тяжесть короны.

Да, она была почти королевой, и вскоре вся Европа должна была узнать об этом. Придворные дамы воздавали ей почести, положенные монархине, дворяне целовали край ее платья, она принимала иностранных послов и присутствовала на заседаниях частного королевского совета, где, как, впрочем, и повсюду, она не преминула выказать свою вкрадчивую властность. Эти заседания, на которых обсуждалось будущее страны, не вызывали у нее ни малейшей робости. Она не только слушала, но высказывала свое мнение, участвовала а обсуждении налогов или в раздаче военных должностей, ни на минуту не переставая быть при этом кокетливой. Иногда, сообщает Пьер де Л`Этуаль, она наклонялась к королю и протягивала ему губы, что, разумеется, шокировало участников собрания, но придавало спорам и препирательствам более приятный тон.

Отныне могущество герцогини де Бофор было не просто огромным, оно было неизмеримым. Источник. всех и всяческих благодеяний, она вела себя как абсолютная владычица, к большому неудовольствию приближенных короля, которые с большой тревогой ждали момента, когда она станет законной королевой. Надо признать, Генрих IV в этих обстоятельствах очень оплошал. Как пишет Шеверни в своих «Мемуарах», «мало того, что без ее личной просьбы он никого не одарил ни единой милостью, должностью или синекурой, но он еще хотел, чтобы именно ее благодарили за раздаваемые им благодеяния и ей выказывали признательность…».

Почти королева, Габриэль со всех точек зрения находилась на ступенях, ведущих к трону. Она, правда, не жила еще в Лувре, хотя король и отдал в ее распоряжение громадные апартаменты; но уже покинула Отель дю Бушаж и поселилась в доме на улице Фроманто, совсем рядом с дворцом, куда по тайной галерее, день и ночь охраняемой четырьмя гвардейцами, Генрих IV мог прийти в любой момент, чтобы провести несколько сладостных мгновений со своей любовницей. Неуемный пыл короля был по-прежнему велик, и один из хронистов сообщает, «что любовное желание вынуждало его иногда прервать на полчаса даже самые важные деловые встречи».

Однако, если верить общественному мнению тех лег, его собственной мужской силы было недостаточно для удовлетворения чувственных запросов Габриэль, которую обвиняли в том, что она дарила своими милостями Клода Баллона, своего шталмейстера. На эту тему сочинялись и откровенно распространялись в народе пасквильные стишки, но это ничуть не смущало короля. С тех пор как женился де Бельгард, единственно возможный в его глазах соперник, король слепо верил в верность фаворитки. Да и потом Рим побеспокоился о том, чтобы у него было множество иных забот. На протяжении многих месяцев, вопреки скрытым усилиям дружественных Франции кардиналов, Клемент VIII отказывался аннулировать прежний брак короля.

Папа, прекрасно информированный Александром Медичи, кардиналом Флорентийским , папским легатом в Париже, знал, что Генрих IV хотел жениться на Габриэль, что лично ему очень не правилось. Он полагал, и не без оснований, что поведение французского короля, как говорится, оставляет желать лучшего, и потому отказался участвовать в скандале, позволив сожительнице занять место законной королевы. Надо сказать, что кардинал Флорентийский ничего не сделал, чтобы представить папе фаворитку в привлекательном виде. Совсем, даже наоборот. Он, например, писал: «Говорят, что она забирает у короля все деньги, предназначенные на иные цели, торгует правосудием и что именно по ее вине у короля нет законного потомства!» Или вот еще: «Габриэль уже отомстила за себя и продолжает мстить, мешая реформам и оказывая поддержку некоторым должностным лицам с тем, чтобы никто не занялся проверкой ее счетов, и т. д.».

Такое откровенно враждебное отношение было продиктовано личными причинами. Папский легат давно уже мечтал выдать замуж за Генриха IV свою племянницу Марию Медичи.

Множество тайных агентов, засланных великим герцогом Тосканским, должно было, действуя заодно с легатом, вовсю расхваливать достоинства юной флорентийки и создать в ее пользу общественное мнение.

Вся эта публика, само собой разумеется, установила плотную слежку за фавориткой и оплачивала услуги всех тех, кто готов был сообщить самые пикантные подробности ее поведения. Один из таких осведомителей, некто Бончиани, смог отправить в Тоскану письмо следующего содержания: «Что касается распутства м-м де Монсо, в настоящий момент сообщают о таком важнейшем факте: один из слуг короля, женатый на горничной этой дамы, совсем недавно, когда Его Величество отправился в Фонтенбло, сказал ему, что, будучи его слугой и вассалом, он считает себя гораздо больше человеком Его Величества, чем м-м де Монсо. Поэтому он передает ему абсолютно точную информацию, полученную им от жены и состоящую в том, что ни его сын, ни его дочь, коих Его Величество считает своими, на самом деле родились не от него и что упомянутая его жена должна была по приказу м-м де Монсо в ту же ночь привести к ней двух мужчин. Его Величество тут же сообщил об этом м-м де Монсо, которая, услышав об этом, лишилась сознания. Придя же в себя, категорически отрицала все факты и требовала, чтобы была установлена истина. Но тот, кто сделал эти „разоблачения“ и был брошен в тюрьму, настаивает на этом с таким упорством, что соглашается доказать это ценой собственной головы. Так как все это вполне соответствует тому, что все думают о поведении фаворитки, мнение кардинала Флорентийского таково, что король в конце концов откроет глаза на истинные факты и даст согласие на женитьбу ради собственного блага и покоя королевства».

Двор превратился в настоящий рассадник интриг,

В то время как флорентийцы всеми возможными способами пытались преградить Габриэль путь к трону, Генрих IV, страдавший от венерического заболевания, которым его наградила аббатиса Лоншанская, слег в постель в Монсо.

Несмотря на уход и внимание, которыми его окружила потрясенная фаворитка, он однажды вечером потерял сознание и «в течение двух часов не мог ни говорить, ни пошевелиться». Врачи, министры, придворная знать тут же примчались к его изголовью, выказывая такое отчаяние, что простой народ подумал было, что король умер.

Неделю спустя ему стало лучше, однако депеша из Парижа сообщала, что вследствие слухов о его кончине герцоги де Монпансье, де Жуайез и д`Эпернон объединились для создания Регентского совета и для отстранения от трона сына Габриэль.

В один прекрасный день до короля вдруг дошло, в каком сложнейшем положении он рискует оставить Францию, и мысль эта привела его в состояние крайней растерянности.

Не с этого ли момента пошло на убыль его желание вступить в брак с Габриэль? Вполне возможно. Во всяком случае, внешне нисколько не меняя своего поведения в отношении фаворитки, он начал вести переговоры с семейством Марин Медичи…

Герцогиня де Бофор, не подозревавшая о подобном предательстве, излучала счастье с того момента, как ее любовник выздоровел. Она нежничала с ним, обнимала, ласкала и все интересовалась, когда он собирается объявить официально об их бракосочетании.

— Скоро, скоро, — говорил Генрих IV, — как только позволят обстоятельства.

В конце декабря крестили Александра, и по этому поводу были организованы пышные празднества, обошедшиеся казне в более чем сто тысяч экю. Сюлли, Увидев пометку «На расходы по крестинам Монсеньера Александра, наследника Франции», угрюмо прошептал себе под нос:

— Нет никакого наследника Франции!

Оскорбленная Габриэль явилась пожаловаться королю, но он впервые вступился за министра и сухо ответил:

— Имейте в виду, что если я окажусь перед необходимостью выбирать из вас двоих, то я скорее лишусь десяти любовниц, подобных вам, чем одного слуги, подобного ему!

После этой сцены, закончившейся, впрочем, мирным поцелуем, Габриэль вернулась к себе в страшнейшем беспокойстве. Собирается ли он по-прежнему на ней жениться? Станет ли она королевой?

С сильно разыгравшимися по причине очередной беременности нервами она отправилась на другой день к опытным прорицателям. Их предсказания повергли ее в шок. Один из них сказал, что она никогда не выйдет вторично замуж, другой — что ребенок лишит ее всякой надежды, третий — что она умрет молодой и не доживет до следующего после Пасхи дня.

Чрезвычайно встревожившись, она кинулась к королю, который, рассмеявшись, успокоил ее.

Она снова, в который уже раз, стала упрашивать его поторопить Рим и побыстрее жениться на ней.

И в очередной раз Генрих IV пообещал ей это.

Наконец, без конца подгоняемый и уставший от нажима, 2 марта 1599 года, чуть ли не сразу после того как он попросил у великого герцога Тосканского прислать портрет Марии Медичи, король объявил двору, что собирается жениться на герцогине де Бофор . И в подтверждение сделанного обещания он надел ей на палец кольцо, которое сам получил в день своей коронации.

Сияя от счастья, фаворитка тут же занялась приготовлением свадебного платья.

Через месяц она уже была в Фонтенбло, с радостью избавившись от всех своих мрачных предчувствий. Раскованная, улыбчивая, она увлекала Генриха IV в окружавший замок парк, где уже распустились первые фиалки. Бродя по парку под руку, они то и дело останавливались у какого-нибудь дерева и целовались, потом, веселые и счастливые, возвращались в замок. А тем временем приближалась Пасха, и отец Бенуа, духовник короля, находя неприличным совместное проживание любовников во время пасхальной недели, однажды утром отправился в парк, чтобы поговорить с ними.

— Герцогиня де Бофор не должна оставаться здесь, — сказал он, — иначе это может вызвать скандал, ответственность за который ляжет на вас, сир. Вам следует вернуться в Париж и использовать это время для усердных молитв, что убедит народ в глубине и искренности ее религиозных чувств.

Генрих IV и Габриэль огорченно переглянулись. Совет священника был разумным, и потому ни ему, ни ей не пришло в голову возражать, но почему-то обоих охватила тревога.

— Вернемся, — сказала фаворитка тихо. На следующий день, плача, она отправилась в Мелон, где ей предстояло сесть на корабль. Король провожал ее.

— Я знаю, что мы больше никогда не увидимся, — сказала она.

Генрих IV с глубоким волнением долго смотрел на отплывающий корабль, затем с глазами, полными слез, вернулся в Фонтенбло.

В четыре часа пополудни Габриэль уже высаживалась в Париже, на Арсенальной набережной. Здесь ее встретили друзья и отвезли к другу короля, флорентийскому банкиру Заме, где она и обедала. Стол был полон изысканных блюд, однако что-то из фруктов, съеденных на десерт, показалось ей горьковатым, и со словами «жжет в горле» и «резь в желудке» она поднялась к себе в спальню.

На другой день весь Париж с ужасом передавал из уст в уста, что фаворитка умирает…

* * *

Что же произошло?

В среду утром, после очень беспокойной ночи, Габриэль покинула дом Заме и отправилась в церковь Пти-Сент-Антуан, где исповедалась, так как хотела встретить Пасху в Святой четверг. Вечером вместе с принцессой Лотармнгской она присутствовала на литургии, после чего вернулась к Заме, чтобы лечь спать. И тут все ее тело охватили страшные судороги.

После того как ей стало немного лучше, она умолила тех, кто ее окружал, перенести себя к своей тетушке.

— Я не желаю больше ни минуты оставаться в доме Заме! — воскликнула она.

Ее перенесли к м-м де Сурди, она жаловалась на сильнейшие головные боли. На другой день, однако, Габриэль настояла на том, чтобы отправиться в Сен-Жермен-л`Оксерруа, где причастилась, после чего, шатаясь, возвратилась, легла в постель, и тут новые судороги, длившиеся более часа, сотрясали ее измученное тело.

Потом она начала задыхаться от сильных болей, глаза, казалось, вылезали из орбит, а лицо исказилось до неузнаваемости.

Время от времени она звала короля. Ей хватило сил написать ему между двумя приступами письмо, но от мысли, что Фонтенбло находится в пятнадцати лье от Парижа, она приходила в отчаяние.

— Когда он приедет, я буду уже мертва, — стонала она.

Судороги, с каждым разом все более жестокие, терзали ее всю ночь с четверга на пятницу. К утру голова ее была свернута чуть ли не назад, так что рот, оказавшийся с левой стороны, «доставал до плеча», что было очень плохим признаком.

Разумеется, весь Париж с откровенным любопытством следил за всеми стадиями этой страшной агонии. От дома к дому передавали горожане новости, которые разносили слуги герцогини, нередко сопровождая услышанное не особенно милосердными комментариями. Как правило, все разговоры заканчивались примерно так:

— Ну вот, эта шлюха скоро сдохнет!

Согласитесь, подобные высказывания никак не назовешь любезными.

К полудню стало известно, что Габриэль потеряла зрение, слух и «другие чувства», и эта новость всем понравилась.

Чувствуя, что приближается конец, целая толпа парижан сбежалась в монастырь Сен-Жермен-л`Оксерруа в безрассудной надежде как-нибудь исхитриться и проникнуть в дом м-м де Сурди, чтобы присутствовать при кончине фаворитки.

А в это время Генрих IV в сопровождении небольшой свиты во весь опор мчался в Париж. В Эссоне он увидел ехавших ему навстречу трех всадников, которые делали знаки рукой. Король остановился. Этими всадниками оказались Орнано, Бассомпьер и Помпон де Бельевр. Полный тревоги, он спросил:

— Какие новости?

Бассомпьер, опустив глаза, ответил:

— Сир, герцогиня умерла!

Какое-то мгновение король стоял точно громом пораженный, и друзья сочли за лучшее проводить его в ближайшее аббатство, где он смог лечь. Пролежав довольно долго «неподвижно, точно каменное изваяние», он внезапно отбросил покрывала и, встав с постели, закричал, что хочет немедленно увидеть умершую, чтобы в последний раз заключить ее в свои объятия. Бассомпьер и Орнано отговорили его от этой затеи, сказав, что лицо Габриэль страшно обезображено из-за перенесенных ею мучений и лучше уж не портить хранящийся в его памяти образ.

Эти доводы совершенно сразили Генриха IV, он впал в глубокую прострацию и в конце концов дал себя увезти в Фонтенбло, не подозревая, конечно, что его любимая еще дышала…

Кому же пришла в голову мысль обмануть короля? Это был весьма любопытный персонаж, который ни на миг не отходил от постели фаворитки и которого звали Фуке ла Варен. Бывший повар, ставший посланником и доверенным лицом Генриха IV.

В полдень он отыскал Орнано и Боссомпьера и сказал им, что герцогиня мертва.

— Отправляйтесь немедленно навстречу Его Величеству, — добавил он, — сообщите ему новость и сделайте так, чтобы он не приехал в Париж.

Чего же он боялся?

Может быть, того, что Габриэль, не потерявшая еще речи, расскажет королю, какая болезнь уносит ее в могилу?

В это легко поверить. Ведь должна быть какая-то очень важная причина, из-за которой человеку мешают в последний раз обнять женщину, которую он любит, особенно если этим человеком является король…

Как бы там ни было, но поведение Фуке ла Варена кажется очень странным. Впрочем, дальше мы увидим, что в конце пасхальной недели 1599 года не он один вел себя странно.

* * *

Во второй половине дня народ, толпившийся перед домом м-м де Сурди, неожиданно заметил, что кто-то из слуг забыл закрыть за собой дверь. В тот же миг парижане ворвались внутрь дома и проникли в комнату, где агонизировала Габриэль, совершенно одна, покинутая всеми. Все собрались вокруг постели и всматривались & почерневшую кожу и в обезображенное лицо той, кого так ненавидели. Некоторые, не стесняясь, высказывали свои соображения, другие потихоньку совали себе в карман подвернувшиеся под руку безделушки. Вот так и получилось, что некая м-м де Мартиг, которой удалось протолкаться в первый ряд, склонилась над Габриэль, плача, взяла ее руки в свои, ловко сняла с пальцев перстни и быстро смешала их со своими четками…

В шесть часов вечера всех зевак выпроводили из дома, и к больной явился королевский врач Ла Ривьер. Он осмотрел ее и отметил, что больная находится в коме, после чего встал и шепотом произнес:

— Hie est manus Domini (Такова воля Божья).

И сказав это, удалился.

На рассвете святой субботы, 10 апреля 1599 года, как и предсказывал прорицатель, Габриэль д`Эстре, маркиза де Монсо, герцогиня де Бофор, любовница короля Франции, отдала Богу душу в нескольких шагах от Лувра, где для нее были готовы покои королевы.

Ей было двадцать шесть лет.

А в это самое время в Риме разыгрывалась странная сцена. Папа Клемент VIII, который в течение нескольких недель не решался расторгнуть брак короля, опасаясь, что тот женится на своей любовнице, вышел из часовни и сказал своим близким со вздохом облегчения:

— Господь позаботился об этом!

Согласитесь, странная фраза.

* * *

Смерть этой молодой, излучавшей здоровье женщины была настолько необъяснима, что король приказал произвести вскрытие. Его сделали в тот же субботний вечер. После того как «по частям и по кускам» был извлечен ребенок, которого носила Габриэль, врачи констатировали, что у нее оказались «разрушенными легкое и печень, найден острый камень в почке, а также травмирован мозг», что в итоге означало отравление.

Народ, которому в подобных случаях не откажешь в чутье, тут же стал тихо поговаривать о политическом преступлении. Дипломаты и советники, посещавшие королевский двор и знавшие, как хотелось великому герцогу Тосканскому выдать свою племянницу за короля Франции, разделяли мнение врачей. В одном шифрованном письме, адресованном герцогу Вентадурскому, было написано: «Ее родные и слуги видят в этой смерти руку Всевышнего, но на самом деле есть подозрения, что причиной ее был яд, причем подложенный кем-то из близких. Врачи считают, что беда случилась после того, как она съела у Заме лимон…»

Так все-таки воля Божья или яд? Очень трудно что-то утверждать, однако надо признать, что смерть Габриэль устраивала множество людей: во-первых, Генриха IV, который сожалел о данном ей слове жениться; во-вторых, Сюлли, не желавшего видеть ее на троне; в-третьих, папу, избавившегося от затруднительной проблемы развода; в-четвертых, великого герцога Тосканского, которому год назад каноник Бончиани тайно сообщал: «Без герцогини о браке вашей племянницы можно было бы договориться за четыре месяца. Но любовь короля к его даме становится все сильнее; это может стать непоправимым злом, если Господь не возьмет это дело в свои божественные руки…»

И опять возникает вопрос, не была ли рука Божья, о которой все вокруг говорили с таким лицемерием, не была ли она поддержана рукой человеческой? Мне думается, не надо большой смелости, чтобы это предположить. Но тогда кто именно отравил Габриэль?

Может быть. Заме? Это также возможно. Без сомнения, он был в курсе идеи союза короля с Марией Медичи. Но, зная прекрасно слабохарактерность Генриха IV и переменчивость его настроения, он понимал, что достаточно одной ночи любви с Габриэль, чтобы рухнули все достигнутые договоренности с Флоренцией. Так что Заме был готов на все, чтобы помешать фаворитке стать королевой Франции. 10 апреля он произнес, кстати, довольно двусмысленную фразу: «Моя дорогая, — сказал он, улыбаясь, жене, — петля разорвана, теперь король избавлен от многих бед!», что дает повод для самых ужасных толкований.

А может, Фуке ла Варен? Тоже вполне вероятно. Можно задаться вопросом, не хотел ли этот странный тип отвести от себя подозрения, которые вполне могли возникнуть, когда 19 апреля он написал Сюлли, «что герцогиня обедала у Заме и что тот угощал ее изысканными и деликатесными мясными кушаньями, прекрасно зная, как ей угодить…» и далее: «на что вы при вашем благоразумии безусловно обратите внимание, потому что мое собственное не столь исключительно, чтобы суметь предположить то, чего не имел возможности видеть…».

Так Божья рука или рука человека?

Уже три с половиной столетия историки не могут прийти по этому вопросу к единому мнению .

Похороны герцогини де Бофор состоялись в пасхальный понедельник в Сен-Жермен-л`Оксерруа и были чрезвычайно пышными. После отпущения грехов заклятый враг Габриэль Пьер Матье произнес надгробную речь, которая должна была бы послужить утешением многим из присутствующих, однако он не счел нужным найти именно такие слова.

«Смерть пришла за ней, — сказал он, — как раз тогда, когда всякая женщина, мечтающая остаться красивой в памяти близких, должна желать умереть до того, как отцветет ее красота. Потому что когда женщины умирают старыми, когда в бутылке остается только осадок, никто не вспоминает, какими они были в молодости, и потому о них говорят как о факеле, который, сгорая, оставляет только пепел, или как о цветах, которые так приятны, свежи, пока растут, но увядают и даже плохо пахнут, после того как их сорвут».

Нечего удивляться, что простой народ показал себя не более милосердным, и в течение несколько дней по рукам ходили наскоро сочиненные, но от этого не менее безжалостные эпитафии. Вот одна из них:

Здесь спит несчастье Франции,

Бордель двора здесь спит,

Здесь спит источник радости

Для шлюх и дев любви.

На следующий день возлюбленная короля была погребена в аббатстве Мобюиссон, к вящей радости всех добропорядочных граждан…