После своего развода Марго общалась с королем только путем дружеской и почти любовной переписки. Он ей писал: «Мне бы хотелось заботиться обо всем, что имеет к вам отношение, больше, чем когда бы то ни было, а также чтобы вы всегда чувствовали, что впредь я хочу быть вашим братом не только по имени, но и по душевной привязанности…»

Вспоминал ли он в тот момент, как когда-то пытался «загнать ее в угол»?

А она, двадцать лет назад в Ажане поднявшая против него целую армию, отвечала: «Ваше Величество, подобно богам, вы не довольствуетесь тем, что осыпаете своих подданных благодеяниями и милостями, но еще удостаиваете их своим вниманием и утешаете в печали…»

После тридцати лет борьбы получившие, наконец, возможность не скрывать взаимную ненависть, они устремились друг другу навстречу с чувством огромной нежности, и внезапно каждого стало волновать благополучие другого. Он распорядился вернуть ей немалую пенсию, оплатил ее долги, настаивал на том, чтобы к ней относились с уважением, в то время как она без всякой задней мысли желала ему счастья с Марией Медичи, пришедшей ей на смену. Она послала свои поздравления, когда он снова женился, и трогательнейшее поздравительное письмо по случаю рождения дофина.

Все прежние распри были забыты. И все же она не решалась попросить у него разрешения покинуть Юссон, где она вот уже девятнадцать лет жила пленницей…

Она выжидала благоприятного случая. И такой случай представился во время процесса над семейством д`Антраг, за перипетиями которого Марго следила: с лихорадочным интересом. Появившуюся возможность она уловила в первый же день, узнав, что граф Овернский скомпрометирован. Вот почему она попросила, чтобы ее подробно ознакомили с тем, как продвигается расследование; когда она узнала, что бастард Карла IX уличен в измене, она, дрожа от возбуждения, написала королю.

Сначала она напомнила ему, что Екатерина Медичи под нажимом Генриха III лишила его права наследования в пользу «этого мерзкого племянника», и вслед за этим доказала, что было бы крайне нежелательно с точки зрения безопасности королевства, чтобы земли, замки, поместья и крепости вероломного графа в Овернн перешли в руки его сообщников или испанцев. «Мне бы надо было, — добавляет она, — срочно прибыть в Париж и затеять судебный процесс с этим „действовавшим по чужой указке“ парнем», чтобы вернуть себе мое имущество. После этого я сочту за честь передать все это Вашему Величеству и дофину…»

С того момента, как письмо было отослано. Марго обнаружила, что ей не хватает терпения дождаться ответа короля. Она наспех собрала чемоданы, взгромоздилась в карету и отправилась в Париж с намерением поставить Генриха IV перед свершившимся фактом; она, однако, не успела доехать до Буржа, как о ее вылазке уже было известно при дворе. Навстречу ей выехал Сюлли. Когда 14 июля 1605 года в Серкоте она увидела министра, она подумала, что ее сейчас арестуют, и перепугалась, но он опустился перед ней на колени:

— Мадам, Ее Величество поручила мне сообщить, что ждет вас и что весь двор готовится встретить вас…

Потрясенная, взволнованная до слез, Марго пробормотала что-то в ответ и продолжила путешествие в Париж. В Этампе она встретила знатных дворян, которые прибыли, чтобы приветствовать ее от имени короля и королевы; наконец, вечером 18 июля 1605 года она въехала в Мадридский замок в Булони, где решила остановиться.

Там, однако, ее ждал неприятный сюрприз. Выходя из кареты, она увидела склонившегося перед ней рослого офицера. Польщенная, она протянула ему руку, но тут же отдернула и побледнела. Человек, которого королю показалось уместным послать встретить ее, был не кто иной, как Арлей де Шаваллон, бывший любовник и самая большая любовь Марго.

Наступило неловкое молчание, и в течение нескольких мгновений сопровождавшие ее люди толкали друг друга локтями, глядя на переменившееся лицо Маргариты. Но тут чье-то дитя почтительно приблизилось и сделало глубокий реверанс.

— Что это за изящный господин? — спросила королева, радуясь развлечению.

Ей сказали, что это юный герцог Вандомский, сын короля и Габриэль д`Эстре.

Сочтя благоразумным не задавать больше вопросов, она вошла в свой новый дом.

* * *

26 июля Генрих IV явился навестить ее. Разумеется, он с трудом ее узнал, потому что некогда очаровательная Марго, со стройным и гибким станом, превратилась в даму громадных размеров. Тальман де Рео так описывает ее; «Она была безобразно толста и в некоторые двери просто не могла пройти. Ее когда-то белокурые волосы теперь напоминали высушенный и вылинявший на траве лен. Полысение у нее началось довольно рано. Поэтому у нее всегда были светловолосые выездные лакеи, которых время от времени стригли». И чуть дальше добавляет: «Она всегда носила в кармане немного таких чужих волос на случай, если придется прикрыть еще одну залысину на голове…»

Король поцеловал ей руки, назвал «своей сестрой» и пробыл рядом с ней целых три часа.

На следующий день Маргарита отправилась с визитом к Марии Медичи. Проезжая по Парижу, она слышала приветственные крики горожан, которые рады были увидеть ее снова. Однако всех удивило, как она выглядела. Старики находили, что она сильно изменилась, и покачивали головами; молодежь же, слышавшая столько пикантных историй про Марго, с изумлением взирали на эту огромную пятидесятилетнюю женщину, «чьи непомерные груди иногда вываливались из декольте, когда карету особенно сильно встряхивало на каком-нибудь ухабе».

В Лувре король встретил ее с почестями и выразил неудовольствие Марии Медичи, которая не пожелала пойти навстречу дальше парадной лестницы.

— Сестра моя, — сказал он Маргарите, — моя любовь всегда была с вами. Здесь вы можете чувствовать себя полновластной хозяйкой, как, впрочем, повсюду, где распространяется моя власть.

Она пробыла во дворце немало дней, и все старались сделать ей что-нибудь приятное, кроме, разумеется, маркизы де Верней, которая со свойственной ей ядовитой злобой сказала как-то Генриху IV с улыбкой:

— Извлекая вас из чрева королевы Маргариты, Господь сотворил с вами не меньшее чудо, чем когда спасал Иону из чрева кита!

Шутка была, конечно, остроумной, но довольно плохого вкуса.

Наконец доброй королеве Марго представили дофина.

— Добро пожаловать, матушка, — сказал он и поцеловал ее.

Королева, бросившая когда-то собственных детей, которых родила от Шанваллона и Обиака, подумала о том, скольких радостей себя лишила, и прослезилась.

На другой день она подарила дофину игрушку, довольно странную, надо сказать, для четырехлетнего ребенка, потому что это был маленький Купидон, у которого, по словам одного хрониста, «если дергать за веревочки, двигались крылышки и знак его мужского достоинства»…

В конце августа Маргарита покинула Мадридский замок и поселилась в особняке на улице Фигье, там, где она пересекается с улицей Мортельри . Этот дом принадлежал архиепископу Рено де Бон.

Не прошло и нескольких дней, как по Парижу пронесся слух, что какой-то молодой человек живет с королевой Марго. Слух оказался правдивым. После шести недель вынужденного целомудрия она, чтобы не напугать двор, вызвала из Юссона двадцатилетнего лакея по имени Деа де Сен-Жюльен.

«С его приезда, — рассказывает автор „Сатирического развода“, — чтобы он не слонялся без дела, они часто проводили время вдвоем, запершись в комнате, по семь-восемь дней безвылазно, в ночных рубашках, допуская к себе одну лишь м-м де Шатийон, которая несла неустанную службу у их двери и изо всех сил старалась сохранить тайну, которая всем давно была известна».

Марго обожала этого юнца, который, не особенно всматриваясь, подобно многим в этом возрасте, «пьянил своими ласками ее стареющую плоть» и находил в этом удовольствие.

Но, на его беду, другой паж, восемнадцатилетний Вермон, стал заглядываться на избыточные и многократно побывавшие в употреблении прелести пятидесятилетней королевы. Одним апрельским днем 1606 года ревность толкнула его на убийство. В тот момент, когда королева возвращалась с мессы в карете в сопровождении Сен-Жюльена, Вермон, держа пистолет в руке, внезапно вскочил и в упор выстрелил в фаворита. Забрызганная кровью любовника, Маргарита чуть с ума не сошла. Когда к ней подвели убийцу, почти сразу схваченного, она пришла в неописуемое возбуждение, задрала юбки, сорвала с ног подвязки и, протягивая их уличным стражам, кричала:

— Убейте его! Вот мои подвязки, задушите его!

Наблюдая за этим приступом ярости, Вермон оставался совершенно спокоен.

— Переверните его, — сказал он стражникам, — чтобы я мог убедиться, что он мертв.

Проявив снисхождение, чиновники выполнили его просьбу.

— О, как я доволен, — вскричал убийца. — Если бы он не был мертв, я бы его прикончил.

«Ослепленная гневом», королева вернулась к себе, сказав, «что не желает ни пить, ни есть, пока не увидит, как казнят убийцу ее фаворита», и, не откладывая, написала королю просьбу свершить скорый суд. Через день на том месте, где Вермон совершил свое преступление, был воздвигнут эшафот.

Маргарита, стоя у окна, с нетерпением ждала того мгновения, когда топор палача опустится на шею молодого человека. Но она так сильно нервничала, что с ней случился обморок, испортивший удовольствие. Самое интересное она пропустила.

Через два дня, не имея сил жить дольше в доме, где все напоминало ей дорогого Сен-Жюльена, она переселилась на холмы Исси, в обширное имение, в которой вскоре устроила шумные увеселения.

Чтобы легче было забыть погибшего…

На исходе осени, когда в пожелтевшем парке стало слишком ветрено, «чтобы дамы могли позволить задирать себе юбки и подставлять холодному ветру оголенные места», королева Марго вернулась в Париж.

Она поселилась в поместье, которое недавно приобрела на левом»берегу, на улице» Сены, прямо позади аббатства Сен-Жермен-де-Пре .

Из своих окон она могла видеть Лувр, что послужило анонимному поэту поводом для сочинения довольно злого куплета, смысл которого сводился к тому, что от былой богини осталась лишь похоть, от королевского достоинства — лишь портрет, и теперь, не имея возможности жить в Лувре, как королева, она живет, как потаскуха, напротив дворца.

Стихи были посредственными, но очень позабавили короля. Он даже взял за привычку после каждого визита к Маргарите говорить своим придворным:

— Я вернулся из своего борделя!

И все вокруг «разражались хохотом».

Надо признать, что в новом доме королева Марго вела себя не лучше, чем в Исси. Она взяла себе в любовники юнца из Гаскони по имени Бажомон, которого доброжелательные друзья прислали ей из Ажана, и то и дело просила его «сделать кувырк», как тогда принято было говорить.

Но если как любовник он отличался силой и неутомимостью, заставлявшей Маргариту просить пощады, то в остальном это был совершенно неразвитый и глупый человек. И потому Маргарита попыталась его немного образовать и даже научить светскому разговору. Увы, бедняга оставался таким же неотесанным и совершенно невосприимчивым к тем жеманным манерам, которые тогда начали входить в моду . Испытывая некоторую неловкость, она попыталась внушить своим друзьям, что любовь вовсе не делает ее слепой и что Бажомон если и не блещет умом, зато наделен иными достоинствами. Она даже сочинила что-то вроде маленькой комедии с довольно прозрачным названием «Альковные неприятности, или Любовный диалог между Маргаритой Валуа и Животным с берегов Соммы». Вот маленький отрывок из этой комедии:

«Подойдите же ко мне, мой Пелу, мое сокровище, потому что вблизи вы куда лучше, чем на расстоянии. А так как вы созданы больше для услаждения вкуса, чем слуха, поищем вдвоем среди бесконечного разнообразия поцелуев самый приятный, и пусть он длится бесконечно. О, как теперь сладостны эти поцелуи и как они мне нравятся. Они приводят меня в восторг, потому что нет во мне ни одной даже самой маленькой частички, которая бы в этом не участвовала и куда бы не проникали искры сладострастия. Но я так взволнована и так краснею до корней волос, что готова умереть! О, вы совершаете больше того, что вам поручено, но боюсь, вас могут в эту дверь увидеть. Ну, вот, теперь вы, наконец, вернулись в свою стихию, и здесь вы выглядите лучше, чем на амвоне. Ах, у меня больше нет сил, я не могу прийти в себя; в конце концов должна сказать, что какими бы красивыми ни были слова, лучше всяких слов любовная борьба, и можно с уверенностью сказать; „Нет ничего сладостнее любовной схватки, если бы она не была еще так коротка“.

Жизнь обоих любовников, столь мало подходящие друг другу, была, естественно, нелегкой. Стоило им только вылезти из постели, как они начинали спорить. К тому же королева Марго, ставшая чудовищно ревнивой, не позволяла своему «ухажеру» выходить из дому одному. Случалось даже, она его била. Не особенно умный, но хитрый, Бажомон после очередного рукоприкладства притворялся сильно пострадавшим, заваливался в постель, и королева тут уж не упускала случая к нему присоединиться…

Легко понять, отчего духовник Маргариты, будущий святой Венсан де Поль, чувствовал себя в этой обстановке неуютно. В один прекрасный день, не сумев преодолеть отвращения, он покинул ее дом и отправился жить среди каторжников, предпочтя спасать их души…

А тем временем Генрих IV вел чрезвычайно сложную жизнь, маневрируя между королевой, герцогиней де Море, в которую все еще был влюблен, и маркизой де Верней, которую подозревал в неверности.

Говорят, что именно тогда он обязал маркизу на время своих отъездов носить пояс целомудрия. Это любопытное устройство (какого не знало и средневековье) совсем недавно появилось во Франции. Изобретенное в Венеции, оно было выставлено напоказ, а затем и продано неким «торговцем скобяными товарами» на ярмарке в Сен-Жермене. Речь шла, сообщает Соваль, «о небольшом устройстве, обуздывающем природу женщин, которое было изготовлено из железа, надевалось как пояс, проходивший снизу, и запиралось на ключ; устройство было так хитро придумано, что если его надевали на женщину, ей уже ни за что не удавалось получить желанного удовольствия. Несколько мелких дырочек, проделанных в „поясе“, позволяли справить малую нужду» .

У мужей, конечно, были кое-какие основания надевать это варварское устройство на своих жен, потому что женщин того времени действительно будто «обуял бес похоти, который толкал их на свершение самых невероятных выходок, способных породить у посторонних мужчин преступные желания». Многие из женщин, например, прогуливались в платьях со столь смелым вырезом… что каждый мог лицезреть их полностью обнаженную грудь.

Простой люд потешался, разглядывая этих важных дам, вышагивавших по улицам с озорно вздернутыми голыми грудями.

Но если народ веселился, то духовенство не могло не возмущаться подобным «оголением», возбуждавшим повсюду, в том числе и в церквах, похоть у множества любителей подобного греха. Проповедники с амвонов резко осуждали светских дам, которые не стеснялись появляться перед людьми, «облаченные в бесстыдство». А францисканец Майар в одной из воскресных проповедей обратился к ним с такой странной речью: «Отродья дьявола! Женщины, проклятые Богом и явившиеся в это святое место, чтобы трясти здесь своими бесстыдными грудями, вы будете прокляты и подвешены за ваши гнусные соски».

В другом обращении к женщинам, звучащем поспокойнее, им предлагалось прикрывать грудь косыночкой из голландского полотна и отстранять дерзкие руки любовников, пытающихся сорвать эти косынки, потому что, добавляет советчик, «стоит только овладеть Голландией, и тогда — прощай Нидерланды» .

Но даже красноречия всех проповедников оказалось недостаточно. Рассказывают случай, когда один священник, обращаясь к мужчинам своего прихода, наивно воскликнул: «Когда вы видите их вздернутые соски, выставляемые с таким бесстыдством, братья, бесценные мои братья, прикройте свои глаза».

Конец фразы потонул в таком безумном хохоте прихожан, что бедняге пришлось покинуть амвон, не закончив проповедь…

Само собой разумеется, бесконечные анафемы, на которые не скупилось духовенство, ничему не служили, и парижские дамы, за которыми очень скоро последовали и провинциалки, продолжали, пренебрегая скромностью, демонстрировать свои прелести, которые один священнослужитель довольно забавно обозвал «двумя катарактами нездорового детского организма».

Некоторые женщины в своей экстравагантности доходили до того, что окрашивали кончики грудей в ярко-красный цвет; еще удивительнее, что у других женщин эта мода вызвала желание раскрасить себе куда более интимную часть тела…

Мода на платья с вырезом чуть ли не до пупка была причиной очередного королевского увлечения. Однажды мартовским вечером 1607 года, во время какого-то праздника, Генрих IV заметил молоденькую и очень изящную особу «с соблазнительными и озорно вздернутыми обнаженными грудями, каждая из которых была украшена ягодкой малины». Ее звали Шарлотта дез Эссар. У короля тогда как раз выдалось немного свободного времени (м-м Море была беременна), он стал за ней ухаживать, и при этом так настойчиво, что уже на следующую ночь, по словам хрониста, «шалил в ее садике». В качестве возмещения убытка королевская казна выплатила ей довольно солидную сумму.

В течение нескольких месяцев м-ль дез Эссар пользовалась всеми правами и надеялась стать третьей официальной фавориткой, но как только она в свою очередь забеременела, раздосадованный Генрих IV попросил Сюлли «избавить его побыстрее от этой женщины».

— Каким образом? — изумился слегка растерявшийся министр.

— Подождите, пока родится ребенок, — ответил король, — а потом отошлите обоих в монастырь. Это будет вполне надежный способ.

Так и сделали: родившуюся девочку окрестили Жанной-Батистой де Бурбон и тут же отослали в Шельский монастырь, а Шарлотту отвезли в Бомонское аббатство .

После этого король, превративший свой двор, по выражению флорентийского посла, почти в бордель, обогатил свой гарем, взяв в любовницы игривую Шарлотту де Фонлебон, фрейлину королевы.

Эта юная красотка еще несла свою службу в королевской постели , когда в январе «1609 года Генрих IV был приглашен вместе с Марией Медичи на праздник, устроенный королевой Марго. Он довольно вяло наблюдал за тем, что сегодня именуется „аттракционами“, как вдруг посреди балетного спектакля на сцену вышла молоденькая певичка с золотыми волосами: Певичку звали „маленькая Поле“, и голос у нее оказался восхитительный . Вот что об этом рассказывает Пьер де Л`Этуаль: «Это маленькое белое тельце, точеное и хрупкое, в очень свободном платье из простого крепа, сквозь который просвечивали очертания вовсе ничем не защищенного сокровенного места, разожгло аппетит многих присутствовавших там мужчин».

Можно не сомневаться, что аппетит короля оказался самым сильным. Тальман де Рео так прямо и говорит, «что он пожелал спать с прелестной певуньей, чтобы заставить ее запеть, лежа под мужчиной». Справедливости ради он тут же добавляет: «Все были уверены в том, что он свое намерение осуществил…»

Таким образом, у короля было пять наложниц. И он сумел доказать, что ему по плечу подобная задача, но при этом был вынужден немного отвлечься от государственных дел. Целыми днями он только и делал, что бегал от одной кровати к другой, являя при этом поистине юношескую прыть. Кроме собственных ощущений для него больше уже ничего не имело значения…

Но несмотря на всю эту похотливую возню, король продолжал хранить нежную и искреннюю любовь к маркизе де Верней. Время от времени, когда ему все-таки случалось вести заседание частного совета, присутствующие могли наблюдать, как он лихорадочно царапает что-то на бумаге, что, однако, не имело никакого отношения к политическим событиям и было всего лишь пылким письмом Генриетте: «Я умираю от желания увидеть вас… Добрый вечер, душа моя, миллион раз целую твои нежные соски…» А суровый Сюлли ворчал против этих чертовых грудей, которые, по его мнению, не стоили таких проблем, как хлебопашество или выпас скота…

Король продолжал вести бурную жизнь, когда королева Мария Медичи по случаю карнавальных празднеств приказала провести репетицию балета, в котором участвовали самые красивые при дворе девушки. Среди них была молоденькая Шарлотта де Монморанси, очаровательная блондинка четырнадцати с половиной лет. «Еще никому не приходилось видеть существа более прекрасного и более жизнерадостного», — сообщаег Тальман де Рео. И Дре дю Радье вторит ему: «Ее нежный взор способен был воспламенить самых равнодушных…»

Репетиция проходила в гостиной, примыкавшей к апартаментам короля, который однажды сквозь приоткрытую дверь заметил смазливую мордашку м-ль де Монморанси. Восхитившись, он тут же вышел из комнаты и зашел посмотреть репетицию. «В сцене, которую он наблюдал, — сообщает автор „Маленьких историй“, — дамам предстояло облачиться в костюмы нимф; в определенный момент каждая из них должна была поднять копье так, как если бы собиралась его метнуть. М-ль де Монморанси оказалась напротив короля в тот самый момент, когда подняла свое копье и, казалось, собиралась его пронзить. Король потом сказал, что она сделала это так грациозно, что он действительно был ранен в самое сердце, и ему даже показалось, что он лишился сознания».

Он тут же пожелал увлечь Шарлотту к себе в комнату, но она отказалась, говоря, что еще слишком молода и что к тому же помолвлена с Франсуа де Бассомпьером.

Генрих IV терпеть не мог полумер. Он приказал разорвать помолвку и выдал маленькую Монморанси замуж за принца Конде, имевшего репутацию гомосексуалиста, «в надежде, что тот будет очень снисходительным мужем».

И действительно, в течение нескольких недель Конде с полным безразличием взирал на проделки короля, который тем временем обнаруживал все признаки разгорающейся страсти. Он вдруг сделался кокетливым, без конца переодевался, мылся, опрыскивал себя духами и аккуратно подстригал бороду, словом, вел себя что твой петух перед брачным танцем. Иногда страсть толкала его на самые неожиданные чудачества: как-то ночью он пожелал, чтобы Шарлотта с распущенными волосами вышла на балкон, держа в каждой руке по факелу. Увидев же ее в таком виде, он едва не лишился сознания.

— Иисус, да он сумасшедший! — воскликнула взволнованная девушка.

Весь двор, забавляясь, следил за этими выходками, а м-м де Верней пыталась иронизировать:

— Ну не злой ли вы человек, — говорила она королю, — если пожелали спать с женой вашего сына, а вы ведь знаете, мне сами говорили, что он ваш сын .

Но как ни странно, эта деталь особенно возбуждала Генриха IV.

Безразличный к ухмылкам и осуждениям, «он все больше и больше распалялся, охотясь на эту красивую добычу», говорит Л`Этуаль, и дошел до такого состояния, что в который уже раз забросил все государственные дела, так что герцог Мантуанский писал по этому поводу: «Безумие это столь велико, что завладело всеми чувствами короля, и он почти не в состоянии заниматься ничем другим, кроме того, что имеет отношение к его влюбленности».

Вполне возможно, что Шарлотта, всячески поощрявшая галантные подвиги Беарнца, была бы потом, как и многие другие, брошена, если бы внезапно, вопреки всем ожиданиям, ее муж не влюбился в нее. Стаи вдруг, ужасным ревнивцем, он попросил у короля разрешения уехать к себе в провинцию. Генрих IV отказал ему, после чего между ними разгорелся яростный спор.

— Вы просто тиран, — заявил ему Конде.

— Я совершил тиранический акт единственный раз в своей жизни, — отвечал король, — и это был случай, когда я приказал признать вас за того, кем вы не являетесь. Так что, когда вы пожелаете, я вам покажу вашего отца в Париже.

Принц опустил голову и больше не сказал ни слова. Но через несколько дней он, посадив жену на лошадь позади себя, стремительно покинул двор и грозившие ему опасности и отправился в свой замок Валери, около Санса.

Узнав о его отъезде, Генрих IV был безутешен. Его видели плачущим в галереях дворца, к великому раздражению королевы и четырех фавориток, которые временно объединили свои силы против Шарлотты.

И долго еще вечерами он пробовал выразить свое горе в стихах. Но слова почему-то не шли, и в конце концов, упав духом, он швырнул в огонь все своя неудавшиеся опыты.

Тогда явился Малерб. И помог ему.

Чтобы донести до других стенания королевского сердца, поэт сочинил напыщенные и скучные «Стансы». Из них явствовало, что несчастный влюбленный лишился всякой надежды увидеть когда-нибудь вновь свою возлюбленную.

Но поэты далеко не всегда удачные пророки. В июле 1609 года Конде и его жена были вынуждены вернуться в Париж, чтобы присутствовать на бракосочетании герцога Вандомского, внебрачного сына короля. Увидев снова «чудо небес», Генрих IV как будто опять ожил и немедленно призвал к себе Малерба. Тот взялся за перо и поведал в не менее скверных стихах о радости своего господина.

Но вот праздники завершились, Конде с Шарлоттой отбыли в свой замок Мюре, неподалеку от Суассона, и Малерб уже трудится над четырнадцатью строфами полной жалоб поэмы.

Поплакав несколько дней, король отправился в Пикардию, полный решимости повидать свою подругу. Начал он с того, что наклеил себе фальшивую бороду и стал бродить по парку, окружавшему замок Мюре , в надежде встретить свою возлюбленную. К его великому разочарованию, надежда не оправдалась, и тогда он попросил владельца тех земель, сеньора де Треньи, пригласить на обед принца Конде и его супругу. Таким образом, в день приема, спрятавшись за гобеленом, украшавшим столовую, король, мог тайно любоваться Шарлоттой, сколько душе угодно…

Однако этого «сладостного видения» ему было, разумеется, недостаточно, и тогда он задумал новую, но не менее сумасбродную затею. Был канун праздника святого Губерта. Король распорядился подготовить свору собак и на следующий день чуть свет явился в парк Треньи, предварительно заклеив себе пластырем один глаз,

В десять часов утра принцесса де Конде выехала в карете на прогулку и неожиданно увидела незнакомых ей собак.

— Кому принадлежит эта свора?

— Начальнику королевской псовой охоты, — ответили ей.

Она выглянула из кареты, чтобы полюбоваться холеными животными, и заметила очень странного псового охотника с повязкой на лице, делавшего ей отчаянные знаки своим единственным глазом. Заинтригованная, она всмотрелась повнимательнее и узнала короля..

Возможно, в ту минуту она и хотела, чтобы человек, которого она в своих письмах называла «Мое все» и «Мой дорогой шевалье», похитил ее. Малейшего жеста было бы достаточно, чтобы он раскрыл себя и заявил:

«Я — король, следуйте за мной!»

Но она побоялась неуместного вмешательства своих спутников, которые все до одного были друзьями принца Конде.

— Вернемся в замок, — сказала она спокойно. Час спустя, когда Шарлотта стояла на балконе большой гостиной господина де Тренья и любовалась открывавшимся перед ней видом, она не смогла сдержать улыбку, потому что увидела, как Генрих IV, все с той же повязкой на глазу, выглядывал из окна какого-то сарая и посылал ей воздушные поцелуи…

Конде, конечно, знал обо всех этих проделках. Опасаясь нового налета со стороны короля, он приказал заложить карету и вместе с Шарлоттой выехал в Ландреси, городок на границе с Бельгией.

Беарнец, возвратившийся в Париж, играл в своем маленьком кабинете в Лувре в карты, когда ему сообщили о бегстве Конде. Совершенно растерявшись, он прошептал Бассомпьеру:

— Друг мой, я пропал. Этот человек увез жену в неведомые леса, я неизвестно еще, зачем: то ли чтобы убить ее, то ли вывезти из королевства. Последите за моими деньгами и продолжайте играть вместо меня, пока я пойду узнаю поточнее, что произошло.

Когда ему сказали, что Конде и Шарлотта находятся в Бельгии , у него начались конвульсии, потом он собрал всех своих министров и, стукнув кулаком по столу, закричал:

— Если потребуется, я объявлю Испании войну, но во что бы то ни стало верну принцессу де Конде.

Равальяку суждено было помешать осуществлению этого сумасбродного намерения…

* * *

Пока король разрабатывал план военной кампании, маркиз де Прален вступил в переговоры с эрцгерцогом Альбертом, правителем Нидерландов.

— Я прибыл, — сказал маркиз, — просить вас от имени короля Франции арестовать принца Конде и доставить его на границу. Его Величество полагает, что не только для его удовлетворения, но и для общественного блага принц и его супруга должны вернуться во Францию.

Эти слова заставили улыбнуться эрцгерцога, который прекрасно знал, какого удовлетворения ждет Беарнец от Шарлотты.

— Мне жаль, что я не могу способствовать благу французского королевства, — сказал он, и в глазах его мелькнула ирония. Однако законы гостеприимства священны!

Принца Конде известили об этом демарше в тот же вечер. Охваченный паникой, он подумал, что добрый король Генрих, возможно, подошлет к нему наемных убийц, чтобы потом с удовольствием утешать его вдову, и поспешно выехал в Кельн, где надеялся «переждать под защитой германских законов».

Спустя четыре дня после его отъезда Шарлотта тоже покинула Ландреси, но она решила укрыться в Брюсселе, у своей невестки, принцессы Оранской.

Тогда Генрих IV решил ее похитить, а так как у него было особое пристрастие к необычным ситуациям, он поручил маркизу де Кевру, брату прекрасной Габриэли (и будущему маршалу д`Эстре), осуществление этой исключительной операции.

Шарлотта, невероятно скучавшая в Брюсселе, узнав о грозящем ей похищении, в глубине души была готова следовать за своими похитителями, которые вот-вот должны были появиться. Но теперь уже Мария Медичи предупредила принца Конде, и задуманное мероприятие провалилось, к несказанной радости европейских монархов, которые с легко угадываемым интересом следили за всеми перипетиями этого ничтожного дела.

Генрих IV был просто разъярен неудачей. Эта женщина была нужна ему во что бы то ни стало, и потому он отдал приказ усилить военные приготовления. По всем дорогам Франции маршировали солдаты, повсюду создавались продовольственные и артиллерийские склады, укреплялись границы, а явно взволнованный посол дон Иниго де Кардена писал королю Испании: «Все здесь ждут со дня на день, что король двинется походом на Брюссель, собрав для этого довольно мощную кавалерию».

Однако Генрих IV все же не решался продемонстрировать перед всем миром готовность отдать врагу на растерзание свой народ ради одной-единственной женщины. И тут само небо пришло ему на помощь, создав весьма достойный предлог для вступления в Нидерланды: проблема наследования Клевского и Юлихскогэ герцогств.

Король знал, что Австрия мечтала прибрать к рукам эти земли, надеясь стать в ряд европейских монархий, и потому энергично поддержал сторону наследников. А это означало только одно: в Шампань вошла сто десятитысячная армия, двенадцать тысяч лошадей и сто пушек.

28 апреля 1660 года передовые части армии находились в Мезьере. 29 апреля Генрих IV сообщил эрцгерцогу, что французские войска собираются вторгнуться на его территорию и встать под Брюсселем, требуя выдачи принцессы де Конде. Принимая во внимание задействованные силы, между Францией и Испанией вот-вот должна была разразиться беспрецедентная война из-за новоявленной Елены …

Большинство авторов исторических трудов, как правило, уклоняются от изложения истинных причин столь грандиозной мобилизации военных сил. Эти господа из какой-то ложной стыдливости напирают на политические цели, тогда как у сердца есть свои резоны, и все объясняют разногласиями по Юлихскому делу. Вилвруа сказал однажды Пекнюсу: «Пусть только принцесса де Конде. вернется во Францию, и тогда для решения Юлихского дела достаточно будет трех-четырех тысяч человек». Это только подтверждает, «то главной целью предпринимаемых Генрихом IV действий была Шарлотта. Сен-Симон также пишет в своих „Мемуарах“, что под предлогом Клевского дела король „стремился прежде всего выступить против эрцгерцогини и похитить у нее красавицу, мысль о которой переполняла его любовью и яростью“. И, наконец, в ответ на утверждения тех, кто принимает всерьез великий „замысел“ сокрушить Австрию, изложенный Сюлли, достаточно привести такую фразу Ришелье: „По всей видимости, покончив с разногласиями по Юлихскому делу и вырвав из рук иностранцев госпожу принцессу де Конде, он бы, благодаря ей, обуздал себя и остановился на достигнутом…“

Наконец, Вильгомблен еще более категоричен: «Полагают, что вся эта пышная подготовка к войне была прежде всего обусловлена, намечена и предпринята лишь с целью похитить силой это прелестное создание оттуда, где она укрывалась по совету своего мужа, и что, не будь этой любовной царапины, король в его почтенном возрасте никогда бы не переступил границы своего королевства ради победы над соседями, и что он был решительно настроен начать именно с этого; тем не менее, дабы не быть опозоренным, он прикрывал свое намерение более благородными целями…»