Не стоит отрицать очевидное, говаривал маркиз д'О Генриху IV. Да, не стоит отрицать очевидное. Раз уж месье Фульд, ведавший актами гражданского состояния в Тюильри, вернувшись домой 29 января 1853 года, сказал:

— Только что Его Высочество император и мадемуазель де Монтихо сочетались законным браком…

Раз уж монсеньер архиепископ Парижа, выйдя из Нотр-Дам 30 января в полдень объявил:

— Только что я обвенчал Людовика-Наполеона Бонапарта и мадемуазель де Монтихо…

Но мы возьмем на себя смелость утверждать, что Евгения стала французской императрицей в ночь с 30 на 31 января в замке Виленев-л'Этан, на огромном ложе, которое император со свойственной ему порывистостью не замедлил превратить в поле битвы, чем-то напоминавшее, по свидетельству Пьера де Лано, равнину Рейшоффен 6 августа 1870 года, пережившую нашествие славных кирасир.

Биограф Наполеона III мог бы привести еще более верное сравнение и уподобить вид императорского ложа Севастополю, каким он был 8 сентября 1855 года. Ведь чтобы овладеть таким бастионом, как Евгения де Монтихо, Наполеону III потребовалось целых одиннадцать месяцев, то есть он добивался победы ровно столько же времени, сколько армия Мак-Магона домогалась Малахова кургана…

Первая брачная ночь обманула ожидания императора. Он мечтал об испанке, горячей и темпераментной, а обрел женщину, не более сексуальную, чем кофейник, как не очень-то любезно заметил Александр Дюма.

Медовый месяц Наполеона III и императрицы Евгении был окутан глубокой нежностью.

Император, опьяненный победой, без конца шутил и по-детски гордился своим умением веселить окружающих. Столовая превратилась в арену для множества разнообразных проказ. Наполеон III вдохновенно преображал свою салфетку в зайца, который тут же начинал прыгать по столу. Император сыпал забавными историями, а тем временем из-под его пальцев появлялись крохотные бюсты наиболее влиятельных придворных, вылепленные из хлебного мякиша. За десертом он развлекал императрицу различными занимательными физическими опытами. Евгения с восхищением наблюдала, как он переворачивал стакан, полный воды, на лист бумаги, превращал апельсин в фонарик или удерживал на лезвии ножа пробку, в которую были воткнуты две вилки…

Евгения благосклонно взирала на все эти юношеские проделки, источником которых была любовь. На нее пал выбор императора, она вышла из Нотр-Дам его законной супругой и не могла позволить себе уподобляться простым смертным. Добропорядочная испанка, свято почитавшая традиции, была сдержанна и не выказывала Наполеону III нежности, которая бурно цвела в ее сердце.

У них за спиной уже было несколько дней семейной идиллии, когда Евгения попросила мужа отвести ее в Трианон. Ей хотелось побыть в замке, где Мария-Антуанетта прожила самый счастливый период своей жизни. Евгения еще привыкала к титулу императрицы.

7 февраля императорская чета прибыла в Париж, и Евгения обосновалась в Тюильри.

Она очень быстро привыкла к своей новой роли, которую ей суждено было играть на протяжении семнадцати лет. Ибо это была всего лишь роль. Она писала своей сестре Паке: «Со вчерашнего дня ко мне обращаются „Ваше Высочество“, и у меня все время такое чувство, что я участвую в какой-то комедии… Помнишь, в твоем спектакле я играла роль императрицы? Вот уж не думала, что мне придется повторить эту роль…»

Она играла самую элегантную, самую учтивую императрицу Европы, императрицу, с лица которой не сходит обворожительная улыбка. Ей хотелось исполнять эту роль безупречно, и она настаивала на необходимости обучаться основным приемам у трагедийной актрисы.

По иронии судьбы она выбрала, как это всем известно, Рашель, и в течение нескольких дней весь двор наслаждался, созерцая, как бывшая любовница Наполеона III обучает императрицу всем тонкостям искусства реверансов.

Подчеркнутая щепетильность Евгении, надо сказать, отнюдь не всегда разделялась императором, проявлявшим изрядное легкомыслие. Она обращалась к нему на «вы» и не иначе как «Сир», тогда как он говорил ей «ты», даже на людях, и звал ее по имени — «Эжени».

Императрицу шокировала манера Наполеона III вести беседу. Он допускал в своей речи изрядное количество двусмысленностей и обожал рассказывать фривольные истории, запас которых был неисчерпаем.

Однажды он вогнал императрицу в краску историей приключений бесшабашного капитана по имени Дюваль.

Этот капитан был приглашен одной весьма знатной дамой, у которой давно уже текли слюнки при виде его. Перед тем как отправиться к ней, он рассказал о приглашении товарищам, которые, конечно же, не могли удержаться от напутствий.

— Тот, кто направляется к мадам Пютифар, должен быть готов к тому, что он выйдет от нее, как Иосиф, — крикнул один из них.

— Не беспокойтесь, — ответил Дюваль, — вряд ли ей удастся соблазнить меня. Она толста, как кит, и у меня нет никакого желания стать ее любовником.

На следующий день товарищи спросили его:

— Ну как? Чувствуешь ли ты себя Иосифом?

Дюваль потупился:

— Нет… Скорее Ионой, побывавшим во чреве кита.

Но императрица смутилась еще больше, когда Наполеон III поведал ей о злоключениях одного из придворных.

Этот человек — виконт Аженор де В. — в силу некоторого сексуального расстройства испытывал удовлетворение, только занимаясь любовью с девственницами. Незрелым девицам, соглашавшимся, чтобы цветок был сорван им, он платил огромные деньги. Одной хорошенькой куртизанке, кутившей со многими офицерами, пришло в голову, что можно извлечь выгоду из его пристрастия к невинным чистым созданиям. Она отыскала старую сводню, у которой была мазь, позволявшая женщине вновь обрести невинность, и купила огромную склянку этого средства, выложив за нее круглую сумму.

На протяжении нескольких дней она старательно накладывала чудодейственную мазь, а потом нашла способ встретиться с виконтом, который поверил в то, что она девственница, и был вне себя от радости.

На следующее утро неотразимый Аженор, войдя в туалетную комнату своей новой возлюбленной, заметил склянку с мазью. У него были трещинки на губах, доставлявшие ему массу неприятностей, и он решил, что слой жирного крема облегчит его страдания. Увы! Как свидетельствует один его современник, оставивший мемуары, «к его великому изумлению, губы слиплись, и в узкую щелочку, возникшую на месте рта, он не мог просунуть даже пальца…»

Эта история вызвала особое негодование Евгении.

В марте 1853 года во дворце в Тюильри состоялся большой костюмированный бал. Император сквозь щелки, оставленные для глаз, умильно рассматривал дам, и выглядел, «словно лис, притаившийся возле курятника».

Внезапно глаза его загорелись. Он увидел молодую женщину в странном костюме. Благодаря огромному декольте взгляду была доступна самая восхитительная грудь в мире.

Император принялся нервно теребить усы. Императрица не разделяла его восторга. Она была возмущена.

— Никому не возбраняется демонстрировать свои плечи, — прошептала она, — но не до пупка же!

В этот момент дама обратилась к распорядителю бала, Дюпэну, который уже некоторое время не сводил взгляда с чарующего декольте:

— Почему вы так смотрите на меня, мсье? Месье Дюпэн достойно вышел из положения, ответив комплиментом:

— Мадам, я залюбовался вашим костюмом. Кто вы?

— Я Амфитрита, богиня моря…

Месье Дюпэн улыбнулся:

— Амфитрита! А! Да… Должно быть, в период отлива…

Покраснев от смущения, дама отошла. Императрица слышала этот диалог. Но он ее совсем не позабавил, она нашла шутку слишком грубой и на протяжении нескольких месяцев не принимала месье Дюпэна.

Евгения, несмотря на бурное отрочество, сохранила глубокое целомудрие. Она нетерпимо относилась к фривольностям и презирала любовные игры. Несчастная императрица была начисто лишена чувственности, и все попытки заигрывания со стороны своего супруга расценивала как «гнусности».

По поводу непреклонности императрицы по отношению к удачному словцу или игривому жесту ходило множество анекдотов. Однажды Проспер Мериме, сопровождавший ее во время визита в аббатство Клюни, шепнул ей на ухо:

— Здесь я запрещаю вам смотреть наверх! — Евгения вспыхнула.

— Ни один человек на свете не смеет запрещать мне что бы то ни было! — сказала она.

Она запрокинула голову и увидела прямо над собой картину — нечто вроде сливной ямы, куда стекались веселое лукавство и символизм художников XIII века, — монах, весьма фамильярно обращавшийся с толстой свиньей…

Побледнев от гнева, Евгения ударила Мериме зонтиком по руке.

— Вы хотели быть инспектором исторических памятников для того, чтобы показывать мне эту мерзость? Поздравляю вас!

И она тут же увезла автора «Коломба» в Тюильри.

Подобная стыдливость естественным образом сопровождалась некоторым простодушием. Весь двор убедился в этом, когда однажды императрица посетила одну из выставок. Остановившись перед статуей, изображавшей целомудрие, она заметила:

— У нее слишком узкие плечи. Это некрасиво.

Ньеверкерк, сопровождавший императрицу, обратил ее внимание на то, что еще не сформировавшаяся девушка обладает иными пропорциями тела, чем зрелая женщина, и что такой облик лучше всего соответствует представлению о целомудрии. Со свойственной ей живостью императрица парировала, не подозревая о том, какой смысл можно вложить при желании в ее слова:

— Можно хранить целомудрие, не обладая узкими плечами. Не вижу в этом необходимости.

Присутствующие едва удержались от смеха.

Придворные дамы не разделяли суровости Евгении, ее безразличия к разного рода увеселениям. В Тюильри царили разброд, роскошь, красота, нетерпение и сладострастие.

Вот какую картину рисует очевидец, граф Гораций де Вьель-Кастель:

«Что же касается добродетельности женщин, то всем, кто заинтересуется этим вопросом, могу сказать одно: их поведение сильно смахивает на управление театральным занавесом — юбки приподнимаются каждый вечер не менее трех раз.

Женщинам уже не достаточно внимания мужчин, процветает лесбиянство.

В наше время чувства управляют людьми, готовыми потакать любому их капризу.

Гомосексуализм перестал быть позором; маркиз де Кюстин считается приятным и любезным собеседником.

Стоит только закрыть глаза на пороки соседа, и он будет с уважением относиться к вашим слабостям.

Свободомыслие маскируется светскими разговорами: дамы без ума от бесед весьма игривого и опасного содержания, но облеченных в добродетельные одежды слов, принятых в так называемом «хорошем обществе».

Если мужчина прямо обратился к женщине со словами: «Не хотите ли вы переспать со мной?», — то его сочтут грубияном, не знающим правил хорошего тона; но если он, переходя в атаку, скажет: «Вы сводите меня с ума!» — и без особых церемоний приступит к делу, то ему гарантирован успех, он прослывет «душечкой».

Изо дня в день стыдливость несчастной императрицы подвергалась тяжелым испытаниям. Император и Морни не могли отказать себе в удовольствии посвящать ее во все подробности светской жизни. Однажды утром они пересказали ей анекдот, героиней которого была Мари д'Агу. Эту историю можно найти в записках месье Вьель-Кастеля:

«Графиня д'Агу была воспитанницей Листа и имела от него троих детей, потом она приехала в Париж и стала любовницей Эмиля де Жирардэна, затем Лема, затем еще кого-то. Последним ее возлюбленным был писатель-социалист Даниэль Стерн.

Однажды вечером мы пили чай, сидя у огня. Мы были вдвоем. Она сказала:

— Мне хотелось выяснить, что испытывает женщина, принадлежа сразу двум мужчинам одновременно.

— Это как же? — спросил я.

— Как? — засмеялась она. — Вы когда-нибудь ели сэндвич?

— Да…

— Знаете, как его готовят?

— Конечно! На кусок хлеба с одной стороны намазывают масло, а с другой стороны кладут ветчину.

— Прекрасно! Так вот, я приготовила сэндвич и сама заняла место хлеба…

Можно представить себе чувства Евгении, узнавшей о подобном развлечении.