После 4 сентября 1870 года Франция жила при трудно определимом режиме, которому наспех было присвоено название Республика, но который не опирался ни на какую конституцию.

В феврале 1871 года Тьер, только что избранный Национальным собранием «главой исполнительной власти», неистовствовал:

— Это звание — наклейка на пустой бутылке?

И, чтобы придать большую определенность своей Должности, он собственноручно дописал: «Французской Республики».

Так он стал президентом республики, которой еще не было.

Собрание, большинство членов которого стояло на монархических позициях, загудело. Тьер успокоил депутатов:

— Сейчас, — говорил он лидерам правых, — вы разделились на легитимистов, орлеанистов, бонапартистов. Что вы можете? Когда вы договоритесь между собой, мы создадим «единую монархию»… А пока нам нужно временное правительство. «Пусть будет Республика, ведь какое-то название нашему режиму необходимо дать…

В знаменитом Пакте от 10 марта говорится: «Нашей задачей является преобразование государства… Когда она будет выполнена, мы сможем сказать: мы получили израненную, кровоточащую, чуть живую страну теперь она немного оправилась. Пришло время придать ее существованию стабильную форму. Клянусь, что тогда мы не станом уклоняться от решения проблем, остающихся пока в стороне».

8 июня собрание проголосовало за отмену закона о высылке, что позволило легитимистам и орлеанистам вернуться во Францию.

Граф Парижский, внук Людовика-Филиппа, герцог Омаль, принц де Жуанвиль и герцог де Шартр прибыли в Версаль, а граф де Шамбор, сын герцогини де Берри и внук Карла X, покинул Бельгию, чтобы поселиться в замке Шамбор.

Правые, уверенные в скорой реставрации монархии, приободрились. Все это не помешало, однако, 31 августа депутату Риве предложить Собранию окончательно закрепить за месье Тьером титул президента Французской Республики.

Доверчивые монархисты, положившись на обещания марсельца, согласились, и предложение Риве было принято 491 голосом против 94.

В ожидании, пока дом на Елисейских полях будет готов, Тьер с женой и свояченицей временно расположился в префектуре Версаля.

Эти две женщины, плохо одетые, жадные, лицемерные мещанки, вступили в правление Францией.

О скупости мадам Тьер можно судить по одному анекдоту: однажды, когда княгиня Трубецкая завтракала у президента, месье Тьер извлек из вазы персик и предложил его гостье. Персик оказался гнилым.

Смутившись, президент протянул княгине другой, и та с улыбкой приняла его и тут же отложила в сторону, поскольку он был ничем не лучше первого.

Месье Тьер был в отчаянии. Внезапно он просиял: он заметил роскошные персики на сервировочном столике. Тьер приказал было подать их княгине, но неожиданно вмешалась его жена:

— Нет, друг мой, эти персики приготовлены к обеду.

В декабре 1871 года монархисты, видевшие, что Тьер принял герцога Омаля, который утверждал, что слышал от него следующее заявление: «Республика — дрянная девчонка, стоит пустить ее в дом, как она своим непотребным поведением распугает всех, собравшихся в нем», — стали проявлять признаки нетерпения.

Адольфу еще удавалось успокоить их. Но в начале 1872 года он внезапно перешел в наступление:

— Мы должны держаться Республики. Она — законное наследие Империи…

На этот раз монархисты поняли, что их одурачили. Через несколько месяцев месье Тьер, подзуживаемый женой и свояченицей, которые чрезвычайно гордились своим положением, подтвердил свое «предательство», заявив:

— Республика существует. Рассуждать о другом режиме, значит провоцировать новую революцию…

Собрание (большинство членов которого составляли монархисты) решило бойкотировать Тьера и лишить его возможности присутствовать на прениях.

— Отныне вы имеете право обращаться к Собранию лишь в письменном виде, — заявили ему. — Если вы захотите, чтобы мы вас выслушали, вам следует подать заявление не менее чем за двадцать четыре часа до заседания.

Тьер был в ярости, кричал, что он не «боров, которого откармливают взаперти, и не политический евнух».

Шла весна 1873 года.

23 мая герцог Бролье выступил против Тьера. Президент смог ему ответить, согласно новому положению, лишь на следующий день.

Когда он закончил свою речь, председатель Собрания объявил:

— Заседание будет продолжено, когда президент Республики покинет Собрание.

Тьер вскочил:

— А если я займу президентскую трибуну?

— Я прикажу вынести ее! А также, если понадобится, и все остальные трибуны! — последовал ответ.

За выражение недоверия президенту проголосовало 360 человек при 344 голосах против.

Президент вернулся домой взбешенный.

— Я сформирую новое правительство…

Мадам Тьер почувствовала и себя оскорбленной решением Собрания.

— Нет, — сказала она, — не нужно создавать нового правительства. Нам нанесли обиду, и мы уедем… В противном случае мы вскоре подвергнемся новым нападкам.

В тот же вечер под напором жены Тьер подал в отставку.

В то время, когда Тьер решил уйти с политической арены, а его жена паковала посуду, скатерти — все, вплоть до дверных ручек, — собираясь покинуть префектуру Версаля, Собрание обдумывало кандидатуру нового главы государства. В 11 часов вечера убежденный монархист Патрис Мак-Магон, герцог Маджентский, был избран президентом исполнительной власти.

Правые ликовали.

— Как только легитимисты и орлеанисты договорятся, Генрих V займет престол, — говорили они.

Гамбетта был изумлен решением Собрания. Он, как и другие республиканцы, был не подготовлен к стремительности действий правых.

Прямо с заседания Собрания он отправился к Леони Леон. Он метал громы и молнии.

— Я этого так не оставлю! Какой-то солдафон, поповский прихвостень, лакей Наполеона III, жалкий шотландец будет возглавлять наше правительство! Это плевок в лицо нации!

В гневе депутат совсем позабыл, что в нем самом течет итальянская кровь, но злословие доставляет такое наслаждение всякому политику!

Леони успокаивала его:

— Нет, ты должен быть осторожным. Быть может, мы находимся накануне государственного переворота. Стоит ли рисковать? Тебе придется защищать своя идеи, а это гораздо сподручнее делать на свободе, чем в тюрьме. Нужна осмотрительность. Тебе придется быть сдержаннее на трибуне. Лучше, если ты ограничишься только статьями, но отсылать в типографию их можно будет только после того, как ты тщательно взвесишь каждое слово…

Гамбетта был тронут этими мудрыми речами. Он обещал проявить осторожность и в течение ближайшего времени заниматься исключительно своей газетой «Ля Репюблик Франсез».

Он сдержал свое слово, перестал появляться в Собрании и, в ожидании лучших дней, много путешествовал.

Леони воспользовалась этой паузой, чтобы обработать своего толстого возлюбленного. Она терпеливо внушала этому вольнодумцу, заявившему: «Клерикализм — вот истинный враг!» — мысль о религиозной терпимости и даже об уважении папства.

Этой женщине он писал: «Ты для меня — самая мудрая и надежная советчица, моя муза, вдохновительница, тебе я обязан своими самыми удачными шагами…» Или: «Мое чувство к тебе больше, чем любовь, — я слушаюсь тебя». Она как-то призналась Габриелю Аното: «Заметными изменениями в политических взглядах он целиком обязан мне. Поверьте, я не хвастаюсь. У меня есть тому доказательства, записи наших разговоров, словно эхо, донесут правду о том, кем я была для Гамбетты и для Франции…»

Гамбетта целиком положился на свою мудрую любовницу. Он даже стал воспринимать ее как свой талисман. Он писал: «Твое появление было хорошим предзнаменованием: день начался удачно. Любовь поддерживает меня, и я взываю к ней, когда отправляюсь на бой».

Или: «Ты даешь мне силы для борьбы. Тебе я обязан своими триумфами и в глубине сердца понимаю, что только под твоим крылышком я могу достичь успеха».

Или: «Я так привык советоваться со своим оракулом, что не могу надолго отлучаться от него. В моей любви теперь присутствует большая доля фетишизма, и к этому нужно привыкнуть, каким бы требовательным я ни стал…».

Или, наконец: «Я люблю и благословляю тебя, как больной, исцелившийся благодаря чуду, может любить и благословлять своего идола, своего Бога. По сути, ты и есть моя единственная религия, единственная опора в моей жизни…»

Естественно, этому ангелу-хранителю, талисману, фетишу, помогавшему ему во всем, регулярно воздавались пышные почести.

Три раза в неделю Гамбетта инкогнито приезжал на улицу Бонапарта, чтобы припасть к Леони, как богомольцы припадают к ногам статуи святого. Чаще всего он приезжал по вторникам. В такие вечера лестница освещалась маленькой лампочкой…

Нельзя сказать, чтобы эти визиты оставались совершенно незамеченными. Напротив дома, где жила Леони, находилась канцелярия, и клерки, обратившие внимание на хорошенькую соседку, пялились на нее из окна, отдыхая от переписки бумаг. Один из них, Гастон Жоливе, в «Воспоминаниях одного парижанина» описывает детские трюки, к которым прибегал Гамбетта, чтобы остаться не узнанным. Вот что он сообщает:

«Когда Ружо (начальник канцелярии) отлучался, чтобы встретиться с клиентами или же во Дворец, я подходил к окну, отодвигал занавески и наблюдал за тем, что происходит в доме напротив. Мелькавший в окнах верхнего этажа женский силуэт навевал мысли о сочинениях Мюссе.

Женщина, приподняв занавеску, смотрела в небо. На какую-то минуту мне становилось видно ее лицо, но она, заметив мой любопытный взгляд, быстро скрывалась в глубине комнаты. Вряд ли я смог бы узнать ее на улице. Как-то Ружо, застукав меня за этим занятием, сказал:

— Закройте окно! Нечего пялиться на эту шоколадку!

Немного позже он рассказал мне то, что утаил в тот день, когда таким образом охарактеризовал эту даму с улицы Бонапарта. «Шоколадка» была та самая мадам Леон, о которой все говорили как о любовнице Гамбетты, Я сразу же вспомнил, что много раз видел на улице толстого господина, который обычно держался за щеку, словно у него был флюс. Впоследствии, на вершине политической карьеры, он перестал скрывать свои похождения и, нисколько не стесняясь, останавливал экипаж с трехцветной кокардой прямо перед дверями возлюбленной…»

Это еще раз доказывает, что министр может позволить себе не скрывать свои слабости…