Лулу Марципарина Бианка, родительница дракона. Звучит пышно. Звучит торжественно. Но что скрывается за пышным торжеством? Эх, что только не скрывается. Лулу надеялась, что выдержит. Ради маленького Драеладрика, только вылупившегося из яйца. Ради жизни.

Но где же сыскать в её жизни просвет? И чем ей удастся накормить несмышлёныша, кроме женской обиды? Увы, Лулу Марципарина давно уже сосуд с обидой, и сколько сосуд ни взбалтывай, опасное содержимое не преображается: оно законсервировано, как законсервирован её любимый — чем-то невнятным прогневивший небеса рыцарь Чичеро.

Чичеро спрятан в сундук. Марципарине сказали, что выпустить его из сундука — неверный ход, ведущий к проигрышу весь высокогорный Ярал и Эузу впридачу. Дело в том, что в беднягу Чичеро вселился демон, и не какой-то там, а главнейший, и сможет ли рыцарь контролировать демона, если выпустить их из сундука — кто же сможет поручиться?

Два человека могли принять решение о том, чтобы отпереть сундук: Бларп Эйуой и Эрнестина Кэнэкта, главные разведчики Ярала. И у первого, и у второй достало бы авторитета, чтобы сделать это в одиночку. Достало бы — но не достало.

И Бларп, и Кэнэкта причисляют себя к друзьям Лулу Марципарины, и даже к друзьям Чичеро Кройдонского, но дружба дружбой, а есть у них и обязанности. Обязанности таковы, что дружеские чувства не могут руководить их поступками безоглядно. Выпустишь друга, оглянуться не успеешь, а придёт конец всему Яралу. Оправдывайся тогда, стоя на пепелище, высокими и добрыми переживаниями, заслонившими чувство долга. Разве Лулу сама не понимает этой тяжести выбора?

Понимает. Но от понимания не легче.

Кстати, от её понимания точно так же не легче и тем двоим, способным решать. Марципарина вежливо молчит, но они-то знают цену её вежливости. И потому все её не высказанные доводы обращают к своей совести сами. Во всяком случае, она думает, что это так.

Совести Эрнестины Кэнэкты пришлось особенно туго. Как-никак, в её мотивации оставить Чичеро в заточении чувство долга не одиноко. Самое жалкое эгоистическое стремление — даже не к счастью, а к последним её крохам, урванным у подступающей старости… Как ещё можно определить страсть разведчицы к умелому в любви карлику?

Думая об Эрнестине в таком тоне, Лулу тоже чувствует свою неправоту. Она останавливается, не высказывая самых ужасных обвинений, ибо понимает: сердцу не прикажешь. К тому карлику, которого Кэнэкта избрала в любовники, сама Марципарина неравнодушна. И в тот же момент несправедлива: она не видит в нём отдельного человека. Так уж случилось, что для неё этот карлик — не более, чем часть её собственного любимого. Вернуть Лулу Марципарине Чичеро — значит обездолить Кэнэкту. Может быть, и всерьёз обездолить — и чем тогда сама Лулу будет лучше и выше своей эгоистичной подруги?

С другой стороны, чтобы быть лучше и выше, ей что, самой должно отказываться от счастья? И потакать несправедливости и дружескому вероломству? Вот до чего тугой завязался узел: одним лишь умом не распутаешь, разорвёшь только силой, а всякая сила будет неправедной.

По правде говоря, чего здесь не понимать? Соперничество в любви убивает дружбу — давно известная опытная истина. И то, что предметы любви у Марципарины Бианки и её подруги-разведчицы разные — лишь кажущийся факт. Раз уж так получилось, что одноглазый Дулдокравн — это не только самостоятельный карлик, но и составная часть Чичеро…

Но полно, допустимо ли видеть в людях вообще, да и в отдельных человеках — «составные части»? Может, любовь Марципарины — несусветная блажь, от которой стоило бы для общего блага отказаться? Ведь это любовь — к мертвецу, более того, к существу составному, к продукту некромантского изощрения, которое вплело в противоестественный синтез живых людей…

Если такое решение и впрямь лучшее, то оно — без горечи и не скажешь — уже выполняется. Выполняется само собой, и помимо каких-либо «благородных решений» со стороны Лулу. И результат понятен: оно Лулу убивает. Ибо — опять-таки — сердцу не прикажешь… И любовь — зла. Любовь к мертвецу — так точно.

Смешная, поди, коллизия? Чтобы сохранить добрые отношения с подругой, Марципарина должна умереть. Чтобы восторжествовала жизнь и справедливость — умереть. Чтобы не подвергать опасности Ярал — опять-таки умереть. Ясное дело, не сразу. Но и не понарошку. Кажется, в детстве, живя среди одних мертвецов, Лулу смотрела на мир чуток веселее.

Есть статус-кво, который Лулу медленно убивает. Его можно нарушить, но нарушение чревато большими разрушениями сразу — и дружбы, и жизни, и всего Ярала… Где в своих рассуждениях Бианка ошиблась?

Не так уж и странно, что милая подружка Кэнэкта о заветном сундуке даже говорить избегает. Она из последних сил хранит статус-кво, при котором к напряжённому внешнему благополучию примешаны крупицы её личного счастья. Ещё бы, ведь и у неё тоже своя любовь, и эта любовь такого свойства, что возвращение Чичеро из сундука ей наверное помешает. Где найдёт счастье Марципарина Бианка, там Эрнестина Кэнэкта потеряет.

Но, кажется, рассуждение уже пошло по кругу. Как обычно, Лулу повторяется. И повторения — верный знак того, что никакого решения нет.

Лучшее средство от повторений — рвать. Рвать закольцованную нить рассуждений, делать с ней то, на что Марципарина редко идёт в отношениях со значимыми людьми. Кэнэкту никак не изымешь из жизни — нету сил, да и неправильно это, а вот из мыслей, на какое-то время — уже получается.

И, послушная собственному решению, Лулу оставляет в покое удушающий её узел отношений с Эрнестиной Кэнектой, чтобы перейти к той части узла, в которой дышится намного свободнее. Хотя всякое чувство свободы выявит свою иллюзорность, если узел — Гордиев.

Кто и мог бы спасти рыцаря Чичеро из его тяжёлого кованого гроба, так это Бларп Эйуой — человек, не имевший от его заточения никаких личных выгод. Совсем никаких. Надо лучше знать Бларпа, чтобы говорить об этом наверняка, но Лулу не сомневалась: разведка в широком смысле и составляла его личную жизнь. В широком — это вместе с исследовательскими перелётами на воздушных замках, с долгими периодами скрытной жизни в разных городах и замках, с проникновением в тайны редких библиотек и собирательством фольклора.

Выгод от заточения рыцаря Бларп Эйуой не имел, а вот ущерб наверняка чувствовал. Сотрудничество с Чичеро для него, наверное, не было бесполезным. Столько славных дел совершено вместе (вот, хотя бы, победа над великаном Плюстом из замка Глюм), столько ещё могло предстоять…

По правде говоря, был и момент, когда к решению выпустить товарища наружу Бларп Эйуой приближался совсем вплотную, но полностью взять ответственность на себя — всё же не мог и не хотел. В тот раз он спросил у Чичеро — да, прямо так, постучал по сундуку и спросил:

— Если я отопру замок, сможете ли вы гарантировать покорность демона? — или как-то наподобие, точнее Бианка уже не помнит.

И Чичеро тогда ответил:

— Нет, не смогу, — это глупо, но ответил именно так. Что, спрашивается, оставалось делать Эйуою?

Попрощаться, уйти.

Вспоминая ту, пусть недавнюю, историю, но с каждым днём, неделей, месяцем, годом уходящую в прошлое, Лулу Марципарина вновь и вновь силилась понять мотивы обоих участников столь краткого диалога у сундука, понять, быть может, лучше и точнее, чем они сами, — с тем, чтобы на новой основе.

Почему Бларп запросил гарантий на то, что Чичеро не мог ему гарантировать, в сущности, понятно. Ему, как разумному человеку, нужен был повод, чтобы выпустить товарища. Чтобы не «ни с того ни с сего».

Повод требовался, чтобы убедить себя, что появились хоть какие-то новые основания для этого акта милосердия. А заодно, быть может, и для того, чтобы подтвердить: прежние причины не выпускать мёртвого рыцаря из сундука были достаточно вескими. Мол, посланник Смерти посидел в сундуке, поразмыслил и — достаточно «перевоспитался», чтобы захотеть понадёжнее прежнего контролировать своего демонического попутчика.

В такой позиции Бларпа легко заметить изрядную долю слабости. Лживая, по сути, позиция. Закрывающая истину от себя, от Чичеро, да и от всего горного Ярала. С чем-то важным Эйуой не готов встретиться, вот и уходит, как только может.

Получается, хитроумный разведчик предложил Чичеро поучаствовать в своей хитроумной игре, тот же, как рыцарь, исполненный истинного благородства, с негодованием отверг сию сомнительную основу для своего освобождения. То есть…

То есть, обиделся, что ли?

Нет, уж для чего-чего, а для обиды у Чичеро, конечно, было крепкое основание, проверенное долгим сроком заточения в сундуке. Но: вот так обидеться и отказаться выходить? Когда тебя ждут — какие-никакие, а дела, когда тебя, наконец, ждёт любимая женщина?

Нет уж, такая обиженная реакция посланника в картину мира Марципарины никак не укладывалась. Пусть ты даже трижды негодуешь на произвол заточителя, дело-то понятное, но к чему же оно должно подтолкнуть? Доказать Эйуою его лживую неправоту — раз. Если не удаётся доказать — обругать его, ударить, а то и схватиться в честном поединке на мечах — вот в чём проявилось бы подлинное рыцарство. Да, условием такого поединка была бы тактическая хитрость: согласиться с Бларпом понарошку, а потом… Этак и для Чичеро вопрос бы разрешился, и несправедливым обидчикам был бы преподан хлёсткий и красивый урок.

Но — вовсе отказаться выходить? Да чем ты тогда лучше?

Кто не выходит из сундука, когда его готовы уже выпустить — всё равно с каким объяснением — тот или полный дурак, или индюк напыщенный.

Чичеро не дурак, во всяком случае, не полный — Марципарине ли не знать? Да, он мёртв, он разрушен и много чем обделён, однако понять, к чему приведёт отказ контролировать демона — уж это ему под силу.

А значит, упёрся из принципа. Не подумал о тех, кто во встрече с ним очень нуждается. Не подумал даже о троих карликах, без которых его нет. И о любви своей не подумал — только бы поставить на место Эйуоя. Так какой же отсюда следует вывод?

Напрашивался неутешительный для Марципарины ответ. Похоже, она рыцарю в сундуке вообще не нужна. Это от неё он прячется.

* * *

Иной раз думается: а не зря прячется. Кто прогневил дракона, тому бы и на глаза ему не попадаться, а уж драконицу — ту сердить опасно втройне. И не в том дело, как она выглядит, а в тех силах, которые бурлят внутри. Что с того, что миру не предъявлена огнедышащая пасть? Пасть для драконов — что труба для печи. Служит для отвода излишка внутреннего жара.

Человек ты, или драконица — кто разберёт? Вроде, больше похожа на человека, и даже самую протяжённую часть жизни причисляла себя к ним. Но люди не несут драконьих яиц. Кто бы чего ни говорил — не несут. Обычно вовсе того и не хотят, но ведь и не могут. Желания соригинальничать здесь мало: нужна подходящая наследственность.

Лулу Марципарина Бианка — из рода породнившегося с людьми дракона Драеладра. Смешно, но истинную свою родословную ей пришлось обнаружить совсем недавно. По дороге в Ярал и в самом Ярале.

А прежде-то думала… Ой, какую ерунду с самого раннего детства ей выдавали за её родовую историю. Внебрачная дочь высокопоставленного мертвеца — в таком происхождении её убеждали с младенчества. Или не внебрачная, а от тайного брака. Или не дочь, а внучка. Но мертвец… О, мертвец поставлен столь высоко, что даже имя его долгое время не называлось. Чтобы верней удивить при первой встрече, когда «всё откроется».

Воспитывалась маленькая Лулу в городе Цанц, в сообщающейся с Подземным ярусом мира пещерной его части. Воспитанием заведовали мертвецы, более того — некроманты. Некроманты часто были умны, попадались среди них и настоящие мудрецы, а кое-кто из подлинных светил некрософии даже мог отнестись к девочке вполне доброжелательно. Из самых авторитетных и самых доброжелательных воспитателей Лулу выделяла некромейстера Гны. Его-то в детских фантазиях она и признала своим отцом.

Гны её не разубеждал, но и не давал подтверждений. Влияние на девчушку ему льстило, но он же и находил причины слишком близко не подходить. Много позже Бианка выяснила, что драконическое начало, жившее в ней, несовместимо с началом мертвецким, разрушительно действует на бальзамированные тела. Но в детстве её посещало лишь смутное ощущение своей инаковости, которое легко было отнести на счёт разницы между ещё живым ребёнком — и взрослыми, ответственно перешедшими в посмертие. Драконы же… О них ей избегали рассказывать, и даже слугам велели подальше прятать иллюстрированные книги.

Что до летящих по небесам драконьих замков — ну так Смерть с ними, с атмосферными явлениями: какой уважающий себя мертвец вздумает их всерьёз обсуждать?

В самом раннем детстве драконическое начало в Лулу Марципарине либо никак себя не проявляло, либо проявления не очень-то ей запомнились. Не зря ведь её опекали некроманты — какую-то часть готовых проявиться стихийных сил её природы они могли прикрыть своими заклинаниями. Именно прикрыть, а не обуздать — на последнее мертвецкая магия неспособна. Ибо «иноприродна», говоря подходящим словечком из хитрого лексикона некромейстера Гны…

Кстати, а как сейчас поживают могучие силы драконической природы в маленьком крылатом сынишке Марципарины? Молодая мать чутко прислушалась, проницая вниманием ночной мрак. Силы спали.

* * *

Драконы сильны, драконы могучи, но прежде того, как усилиться, их могущество тихо дремлет, незаметное для внешнего глаза. В этот ранний период, ключевой для становления всей дальнейшей судьбы драконов, они спокойны, доверчивы и очень уязвимы.

Уязвим и малютка Драеладрик. Но не просто уязвим, а недоверчив и беспокоен. А это не лучшее настроение, чтобы успеть ему быстро развиться в могучую и неуязвимую с земли воздушную крепость.

Ранние треволнения ослабляют. И множат незащищённые зоны на теле, в чувствах, воле и уме. Иной раз, пытаясь разобраться в переживаниях маленького Драеладра, Бианка сталкивается с такими сильными всплесками беспокойства, каких сама доселе не ведала.

Может, это её собственное беспокойство за малыша? Нет. Собственное было бы другим. Лулу Марципарина достаточно хорошо разбирается в своих чувствах, чтобы не путать их с чувствами, приходящими извне. Своё от чужого тонко различается благодаря многим уникальным особенностям, таким, например, как высота звона, качество запаха, вкуса и цвета. Переживания Драеладра для неё — милые, трогательные, совсем не чужие, но притом и далеко не свои.

Отчего Драеладр тревожится? Может, именно оттого, что его будущая драконица-мать в свой период ранней безмятежности была жестоко обманута. Введена в заблуждение о мире и о себе. Хитроумно уязвлена.

Когда-то малышка Лулу, а скорее — просто малышка, мирно спала в драконьем гнезде и была похищена мертвецами. Внешне дракона она ничуть не напоминала, но похитители, уж наверное, знали, кого забрали с собой. Если даже не знал тот из них, кто первым взял ребёнка на руки (исполнителей редко посвящают в неявные детали задачи), то уж наверняка догадывался тот, кто его послал.

Кто же послал? Некромейстер Гны? Может, и не он, но именно в его кураторство малышка затем попала. И в её отношении некромейстер имел какие-то планы, которыми предусматривалось сокрытие её драконьей сути как от её самой, так и от дальнего круга. Сколько мертвецов было посвящено? Теперь уже и не важно: говорят, некромантская гильдия Цанца была полностью разгромлена и вырезана в краткий период захвата города отшибинскими карликами, а Гны тогда же ударился в бега.

Но то пришло потом. А тогда… В городе Цанце традиционно задавали тон две гильдии, всей своей деятельностью ориентированные именно на посмертие: бальзамировщики и некроманты. Первые врачевали мёртвые тела, вторые — мёртвые души.

Тело маленькой Лулу напоминало человеческое, а вот в душе гнездились драконьи силы, потому посвящённые некроманты знали, как сильно они рискуют. И знали, что это дитя — в отличие от чисто людских — они никогда не смогут ввести в посмертие. И всё-таки, зная это, почему-то рассказывали девочке о преимуществах заведомо недостижимого ею состояния. Но зачем? Чтобы поселить в душе зависть?

Или затем, чтобы верней обманывать непосвящённых. Чтобы поменьше внимания привлекать. Желая использовать скрытую драконицу в какой-то своей игре, Гны приложил немалый воспитательский талант и старания, чтобы сделать её поведение малоотличимым от типичного для других детей аристократического сословия. И действительно, в детстве она отличалась от них очень мало, почти ничем. Почти только вечным эскортом из мёртвого слуги, да в придачу одного-двух воспитателей в некромантских фиолетовых мантиях.

Что ж, такие старания, взамен того, чтобы просто «убить дракона» — знак известной меры доброжелательности… Искать ли в последней мысли разумную основу, или видеть одну иронию — это уже дело личного вкуса.

Как и у многих детей аристократов земли Цанц, детство Лулу почти полностью прошло в одиночестве среди взрослых мертвецов. Лишь у кого-то из маленьких отпрысков знатных фамилий в услужении бывали вороватые живые слуги, но чаще — честные и дисциплинированные слуги мёртвые. Такие не взбрыкнут, не позарятся, ведь по условиям контракта заранее предоставляли хозяевам «призрачную шкатулку» с заключённой в неё собственной тенью. Иначе говоря, душой.

С живыми сверстниками (в детстве-то все сверстники были живыми, лишь в пору совершеннолетия их ждал главный некромантский обряд) Лулу Марципарина виделась редко. Сначала — из-за того, что имела неопределённый родовой статус: чья она дочь, некроманты держали в тайне, лишь на что-то смутно намекали. Потом — из-за того, что статус определился. Лулу думала, ей в торжественной обстановке, наконец, скажут, что дочерью она приходится некромейстеру Гны. Однако — ничего подобного! Когда назвали имя «высокопоставленного мертвеца», предназначенного ей в родители, то как нарочно выбрали самое главное из имён города Цанц.

Умбриэль Цилиндрон, Управитель всего Цанцкого воеводства — ведь неслабо же звучит! И пусть на саму воспитанницу некромантов эта весть не произвела всеми ожидаемого впечатления, зато весь остальной город Цанц она просто-таки потрясла и сразила. Ведь Жемчужномудрый цанцкий воевода был произведён в отцы не одной Марципарины. Он приходился отцом и всему городу.

За это его все любили. Ну, или обязаны были любить.

Надо сказать, что город Цанц в пору детства Марципарины ещё не удостоился войти в состав мёртвого Запорожья, но усиленно к тому готовился. Наверное, как и другие пещерные города, расположенные вдоль главной магистрали среднего мира — Большой тропы мёртвых, но всё же поболее других городов. Пусть немногим, но всё же поболее.

Управителя Цанцкого воеводства издавна обуревали честолюбивые планы. Ему хотелось быть вторым мертвецом в некрократии после самого Владыки Смерти — и это, наверное, только для начала. У себя в Цанце тщеславный Цилиндрон поставил почти точную копию Мёртвого Престола из подземных чертогов Владыки Смерти.

Как отнёсся Владыка Смерти к таким амбициям Умбриэля Цилиндрона? Наверное, неоднозначно. Зависит от того, кто таков сам Владыка Смерти, или что он такое. Если ты существо, чем-то подобное человеку, то желание другого человека на тебя походить должно быть тебе лестно. Если же его желание столь велико, что готово тебя полностью скопировать, а то и подменить — то кому такое понравится? В том и неоднозначность.

Да только подобен ли Владыка человеку хоть в чём-нибудь, это ещё вопрос. И в нём — вопреки некромантскому составу своих воспитателей и учителей, Марципарина Бианка так и не разобралась. По правде говоря, некроманты и сами знали о Смерти далеко не всё. И чем меньше знали, тем, как водится, больше темнили — приём строго по секрету и с самым таинственным видом.

* * *

Имена для драконов особенно важны. Для людей они, конечно, важны тоже, но не настолько. Назовёшь человека чужим именем — проживёт и под ним, даже не заметит. А драконы ради своих имён вылетают на поединки. Двоих драконов под одним именем одновременно жить не может.

Имя насыщает дракона энергией. Не само имя её источник, но помимо имени такой энергией не напитаешься. По словам сведущего в вопросе Бларпа Эйуоя, имена сродни фильтрам, через которые представители драконьей расы сообщаются с силой породившего драконов Божества.

Имена несут память рода. Нет, не так. Есть особая память имени, память долгой прерывистой линии, составленной из жизней драконов, которых звали одинаково с тобой. В эту линию включены только предки, но не все из предков, а только те, что имели назначение, сходное с твоим.

Именем дракона определяется его сила: сила воли, желания и ума, сила интуитивных озарений и крепость заклинающих слов. Нарекая имя дракону, не всякий родитель дерзает претендовать на большее. Если претендентов окажется больше одного, право носить загаданное сильное имя придётся подтверждать на поединке.

Самых сильных имён немного, сильнейшее из них — Драеладр. И Лулу Марципарина Бианка может гордиться: снесённое ею яйцо получило именно это имя ещё до появления на свет самого сына-дракона, к тому же, что важно, с полного согласия большинства драконьих родов, собравшихся на совет у драконицы-архиматери Гатаматар.

Самой Марципарины Бианки, правда, на том драконьем совете не было. Но был Бларп Эйуой, чьё драконье имя — Бларобатар — открывало ему дорогу на подобные собрания. Так вот, Эйуой сообщил, что на совете царило беспокойство. Шутка ли: умер старый Драеладр, чьё имя на протяжении многих веков удерживало мировое равновесие.

Без Драеладра кто мог поручиться за неуязвимость небес? Кто мог противостоять дальнейшей экспансии мёртвых, что Срединный мировой ярус, почитай, заполонили? Мать-драконица Гатаматар ни поручиться, ни противостоять не могла, другие драконы тоже.

Требовалось скорейшее рождение нового Драеладра, пока в созданный смертью старого разрыв между временами не хлынули полчища рукотворных существ Нижнего мира. Других драконов, готовых вылупиться, в ту пору не оказалось — только тот Драеладрик, встречи с которым ожидала Лулу. Потому его права на главное династическое имя никто не дерзнул оспаривать.

Именем дракона определяется и его слабость. Слабости у большинства драконов легко заметны: тот неумён, тот несдержан, а у этого крылья скрипят в полёте. Бывают и такие имена, чьи слабости намного сильнее весьма посредственных сил, потому их наречение нововылупленным дракончикам иначе и не объяснишь, как умственной слабостью родителей.

Слабости сильнейших драконов неявны, более того — намеренно держатся в секрете, раскрыть которые подчас позволяют лишь тексты древних мифов. Хитроумный Бларп Эйуой не зря собирает старые поверья, сказки да легенды из разных человеческих местностей. Он-то и разведал, что имя Рооретрала уязвимо для «злобного хохота», что бы это определение ни означало, а имя Ореолора предрасполагает к «жизни во сне».

Так вот, имя Драеладра особенно хорошо ещё и тем, что вовсе не имеет слабости. Точнее, как замечал дотошный Бларп-Бларобатар, эта слабость до сих пор никем не разведана. А если и разведана, как замечал он позднее, пребывая уже в шутливом расположении духа, то — живых разведчиков не сохранилось. Отчего только Бларпу вздумалось на эту тему шутить?

Бианке, вот, к сожалению, не смешно. Тому есть веская причина. Пусть с именем у её Драеладрика всё сложилось благополучно, но… Не чересчур ли медленно он растёт? Если не имя, то что влияет? Если не влияет, то отчего Марципарину посещает такое тревожное чувство, будто не только её семья, но и весь мир накануне краха?

— Могли ли повлиять имена родителей? — допытывалась Лулу Марципарина у компетентного Бларпа Эйуоя.

— Влияние родителей есть всегда, — отвечал тот, — но дело не в именах. Ни у Чичеро, ни у вас, досточтимая родительница, нет никаких наречённых драконьих имён. А человеческие не в счёт.

Ответ исчерпывающий. Но не успокоительный. Бларп упомянул влияние родителей, и ведь да, налицо самая отягощённая наследственность. Чичеро — тот вообще мертвец. Ясно, на телесном уровне Лулу Марципарина Бианка имела дело с тремя живыми карликами, но ведь и карлики выступали не от своего собственного имени. Когда эти люди выступают от собственных имён, идут они к другим женщинам, не к Марципарине. Вон, одноглазый Дулдокравн — тот ходит к Кэнэкте, у них любовь. А чтобы зашёл к «досточтимой родительнице» Драеладра, для того мертвеца Чичеро должно предварительно извлечь из покрытого чарами сундука. Смешно?

Отнюдь не всё благополучно и с влиянием матери. Да, живая. Да, женщина из смешанного человечески-драконьего рода. Но воспитывалась-то мертвецами! Самыми отъявленными — некромантами. Могла ли она не получить от такого воспитания неизгладимый отпечаток на душевных силах?

А имя её? Не несёт ли оно также хитрого некромантского заклятия? Всей драконьей частью своего естества Бианка чувствует: никакого заклятия нет, имя дано вполне искренне, без явного зложелательства. Будто и не врагу. Может, не некроманты давали?

Но почему тогда, стоило матери Драеладра лишь задуматься о собственном имени — и бессонная ночь проходила в сумбурных нелогичных размышлениях, из коих к утру запоминались одни урывки?

И всё же. Лулу Марципарина Бианка — откуда взялось это имя? Ответить просто. Имя далеко не драконье. Всё указывает на то, что его дали мертвецы. Возможно, доброжелательно настроенный некромейстер Гны, который, надо отдать ему должное, пытался малышку понять.

Да, очень похоже. Цанцкий некромейстер — он и далее, когда драконьи силы из Марципарины стали вырываться, как лава из вулкана, продолжал постигать необычную для себя сущность девушки с искренним интересом.

Такой интерес — залог соответствия имени. А ведь имя у девочки-дракона вполне прижилось: не было ею сразу отторгнуто, а там понравилось и вошло в привычку. И составной характер имени не составил неодолимой помехи, поскольку Лулу в идейной своей глубине действительно была Бианкой, а на поверхности — Марципариной.

В самом деле, славные имена, раскрывающие в человеке богатство внутренней сложности. Странно даже представить себя в других словесных одеждах, но в этих трёх платьях — можно щеголять, не боясь соскучиться.

Конечно, в самой тройственности имени может таиться и известная опасность. Перспектива разделения. Но в ней — не некроманты виновны. А внутренняя сложность опыта Лулу Марципарины Бианки как чем-то подобного Чичеро разноприродного существа.

* * *

Кто знает, в чём состояла интрига, в которой цанцкие некроманты надеялись использовать девочку, похищенную из гнезда дракона? В том ли, чтобы во славу Владыки смести с поста Цанцкого воеводы Умбриэдя Цилиндрона — как это и случилось добрых тридцать лет спустя? Или же, наоборот, она требовалась самому Цилиндрону, а задача состояла как раз в удержании власти?

Спросить некого. Одно несомненно, толком использовать её так и не удосужились, а может, и пожалели. Странная для некроманта жалостливость в отношении Лулу исходила от Гны, и если в детстве воспринималась как должное, то по мере взросления всё более удивляла, предрасполагала к мыслям: а что, если официальная версия лжёт? Что, если её отец — всё-таки Гны, а не Умбриэль Цилиндрон?

Последнему до «дочери» в обычные дни и дела-то не было. Только в праздничные, когда протокол требовал её официального присутствия. Да и тогда — Марципарину эмоциональная холодность вознесённого над головами Умбриэля заставляла крепко задуматься. К чему эти спектакли на тему важности родственных чувств? К чему приуроченные к дням её рождения симпозиумы с угощениями? К чему, если она сама Цилиндрону неинтересна?

На торжественные симпозиумы имени себя Лулу приходила с книгой. Знала, что всегда представится возможность уединиться у облюбованного ею фонтана в дальней оконечности Зеркального зала. Пару мгновений займёт формальность открытия симпозиума — и дальше делай, что хочешь. Никто не подойдёт, не помешает. Да и просто не подойдёт.

Когда Лулу Марципарина стала вырастать из девочки в девушку, в ней начали пробуждаться мощные энергии драконической стихии. Умбриэль Цилиндрон этого пробуждения вовсе не заметил, а вот Гны был начеку. Как только Лулу принялась влюбляться в своих воспитателей, некромейстер стал их быстрее тасовать. Только девушка почувствует, что кто-то из них симпатичен ей настолько, что без него она жить не может — а хитромудрый Гны тотчас удалит именно этого мертвеца. Пройдёт час-полтора мучительных страстей — и удивлённая воспитанница вдруг заметит: а жить-то можно! И не так ей важен оперативно убранный предмет воздыхания — подумаешь, свет в оконце…

Дикие желания нежданно захлёстывали Марципарину — и с той же внезапностью отступали. Нахлынет — отхлынет. Накатит — откатит. Заштормит — обернётся апатическим штилем. Вознесёт — укачает.

Странно, что все неожиданные для неё самой чувства Лулу некромейстер Гны успевал предугадывать. Видно, в тонкостях изучил её драконически восприимчивую натуру. Но какая же злоба обуревала воспитанницу всякий раз, когда к зарождению её нового чувства Гны оказывался готов. И снова переиграл… И опять… И теперь…

В ослеплении от яркости собственных чувств Марципарина всякий раз идеализировала сменный предмет своих обожаний. Она и думать не могла, что перепуганные чрезмерностью её внимания некроманты сами спешат доложить главе цанцкой гильдии о назревающей проблеме. Нет, ей казалось, что некромейстер вездесущ и всевидящ. И потом, когда сильный гнев испарялся, на его месте обнаруживалось нежное дочернее чувство. Не к напыщенному индюку Цилиндрону, а к тому, кто чутко реагирует на все замысловатые движения души воспитанницы.

Хотя… Была ли в них тогда замысловатость? Быть может — лишь напор и бешеный ритм страстей. Вызывающий тревогу внимательного Гны. Страшный для воспитателей-некромантов. Опасный для мёртвых воздыхателей из города Цанц, которые явились чуть позже, вились вокруг, точно шмели над лужицей медвяного нектара, но в глупости своей не знали, с чем играют. Загнавший в сундук даже перепуганного рыцаря Чичеро.

* * *

Воздыхатели, правда, издевательски непостоянные, у Марципарины появились годам к двадцати двум — в том возрасте не девушки, а молодой женщины, когда наигравшаяся с юными своими жизнями цанцкая молодёжь уже готовится переходить в посмертие. Мол, перебесились — пора и честь знать. Остепениться, выйти в уважаемые мертвецы, а для того — заняться каким-нибудь делом. А, как известно, жизнь — серьёзному делу помеха.

Наблюдая, как на глазах мертвеет её окружение, Марципарина не могла взять в толк: а её-то почему не трогают некроманты-учителя, ни к чему не готовят? Даже обидно. Может, она сама должна о чём-то их попросить?

Но даже когда ей случалось завести разговор об обряде перехода, некроманты тотчас уходили от ответа. С ловкостью, говорившей о долгой тренировке заранее.

Её что, решили оставить в живых? За какие такие проступки?

Позднее, уже с появлением в Цанце Эрнестины Кэнэкты, перед молодой дочерью Умбриэля Цилиндрона был исподволь раскрыт верный ответ — о том, что бродящие в ней мощные энергии — драконьего свойства, каковое исключает проведение в её отношении всяких там некромантских обрядов. Но в течение ряда лет, пока яральская разведчица до закрытого города Цанца ещё не добралась — о чём могла думать Марципарина? Она недостойна посмертия. Она всех хуже. Официальный отец Умбриэль Цилиндрон очень ею недоволен.

Страдая от собственной неполноценности, Марципарина с удвоенным пылом откликалась на понятное стремление мёртвых аристократических сынков Цанца завести с нею отношения. Большинство из них она непроизвольно отталкивала сразу же — этим самым удвоенным пылом. Тех же, кого при первой встрече её пыл недостаточно пугал, о чём-то важном просвещали родственники — и молодые люди ретировались уже со второй встречи.

Некоторых же — самых родовитых и упрямых — отваживал сам Цилиндрон, снисходя для таких разговоров со своего высоченного стула. Надо сказать, характер официального «отца» Марципарины был таков, что сам процесс отваживания был для него особенно вдохновителен.

Что думать юной красавице? Мертвецы её сторонятся. И даже те из них, которые, казалось, желали её, по зрелом размышлении с негодованием её отвергают. А те, кому всё же не страшно, всё равно пугаются гнева её отца, чем показывают неготовность к мало-мальски решительным подвигам в её имя. Угу, и этих тоже не вдохновила. Видать, с нею как с женщиной что-то очень-очень не то.

Намного позднее Бианке рассказали, в чём было дело. Конечно же, в несовместимости мертвецов и драконов — о том ей твердила, например, Эрнестина Кэнэкта. Но чем такая несовместимость грозит, Кэнэкта уточнить затруднялась. Чем-то ужасным, но чем?

Опасно ли это для мёртвой души — тени, спрятанной в «призрачной шкатулке»? Но чем же опасно, если душа удалена и спрятана? Кэнэкта молчала, не в силах найти вразумительный ответ. Не имела она в своём личном опыте ни подлинных драконьих страстей, ни схоронённой в шкатулку мёртвой души. Могла лишь фантазировать, да и то неуверенно.

Помог Бларп Эйуой — уже здесь, в Ярале. Он, как и Марципарина, в сути своей — человекообразный дракон из рода Драеладра. И даже, в отличие от Лулу, имеет собственное драконье имя, даром что слабенькое — Бларобатар. А значит, через имя может общаться с тем из Семи Божеств, которое сотворило драконов. В сочетании с редким среди драконов умением понимать мертвецов, эта способность делает его носителем уникальных знаний. Тех, каких Эрнестине недоставало.

Так вот, Эйуой Марципарине ответил.

Что происходит, если мертвец попадает в жаркие объятия драконицы? Пожар происходит. Страдает ли заключённая в шкатулку мёртвая душа? Конечно, страдает — рыдая на пепелище тела. Ибо первое из того, что с телом произойдёт — это вспыхнут мертвецкие бальзамы. Когда мертвец воспламенится, тем для него вся любовь и закончится. Драконица тоже рискует получить множественные ожоги. Держать в объятиях промасленный факел — чревато, знаете ли.

Слушая Бларпа, Бианка не без содрогания узнавала об опасностях, которых избежала лишь чудом — и благодаря слаженности работы некромантов-соглядатаев. Стоило им спасовать хоть раз — и запылал бы костёр. Стоило ей оказаться хитрей — то же самое. Или — хоть раз, хоть кому-то из мёртвых её поклонников проявить несгибаемую волю и твёрдый характер.

Не проявили. Никто. И рыцарь Чичеро из Кройдона — тоже.

Залог твоей безопасности оказался в том, что ты никому-никому-никому-никому не была нужна!

* * *

Больше всего Бианку ранило то, что рождение маленького Драеладра не произвело на рыцаря Чичеро никакого заметного впечатления. Она-то думала, он так вдохновится, что уж теперь сам измыслит способ, как ему извлечься из ненавистного заколдованного гроба. Но не тут-то было. Полная безучастность гадкого любимого мертвеца — ведь она же невыносима!

— Ты разбиваешь мне сердце! — громко кричала Марципарина. — Никто другой, ты один, ты будешь виноват! Ну, что молчишь? Твоё молчание говорит, знаешь о чём? О безразличии! О безразличии ко мне, о безразличии к твоему сыну! Молчание — обоюдоострый меч, ты не знал? Молчание может иногда исцелить, но молчание может и убить, и именно сейчас твоё молчание того самого безучастного свойства…

Чичеро упрямо продолжал молчать, хотя Марципарина, распаляясь, чуть ли не качала своим отчаянным криком всю преогромнейшую Белую гору, на вершине которой и стоит городок Ярал.

Увы, никакие крики так и не произвели на молчуна должного впечатления. Может, всё дело в том, что кричала она не вслух?

Но даже закричи она во всеуслышание, сотряси гору пронзительным человечьим сопрано да тяжёлым драконьим басом, что изменится? Тот, кто не желает слушать, всё равно не услышит.

Марципарина ведь знает, что имел в виду её вероломный любимый, залезая подальше от гнева драконицы в кованый сундук и упрашивая доброго Эйуоя ни в коем случае не выпускать! Конечно знает, ведь она драконица, а драконицы знают всё!

Всем своим поведением любимый мертвец ей показал, что в гробу он её видел.

Видел. Сидя. В гробу.