Несколько ступенек, вытесанных прямо в скале, спускалось к неглубокой речушке. Речка вывела Крабата и мельника Кушка к городу Безглазых, обнесенному двумя рядами высоких крепостных стен с валом и рвом. Между речушкой и стеной ютилась кучка жалких лачуг. Возле них сидели согбенные старики и играли худосочные дети, грязные и оборванные, но весьма дружелюбные. Все они с живейшим интересом уставились на двух чужаков, которые по узким деревянным мосткам через ров подошли к городским воротам и попросили их впустить.

Слепой стражник спустил на веревке корзину: "Положите в нее свои глаза".

Мельник Кушк подобрал с земли четыре камешка и положил их в корзину. Стражник поднял корзину, ощупал камешки и тотчас затрубил в рожок. В городе забили в набат, и на крепостные стены, насколько хватал глаз, высыпали солдаты - они стали сплошной шеренгой, плечом к плечу, и все до единого со стеклянными глазами. Позади каждой сотни стоял офицер; офицеры были зрячие, но смотрели только вперед, на противника, поскольку не могли вращать ни головой, ни глазами. На самой высокой башне замка, являвшего собой как бы город в городе, взвился флаг и замер, распростершись на ветру, как приклеенный: четкие черные зубцы крепостных стен на желтом фоне. Старики и дети тотчас бросились сломя голову к реке, и красный петух вскочил на крыши их лачуг. Очевидно, им было приказано поджечь дома, как только противник появится у стен города.

Мельник Кушк достал из кожаного мешка трубу и заиграл. Об этой трубе люди рассказывали чудеса, и зрячие офицеры, увидев, кто трубит, испугались, что он сдует крепостные стены, как случилось некогда в городе Иерихоне. Но мельник Кушк трубил не воинственный сигнал к атаке, а веселую мелодию народного танца "Как у нас за печкой пляшут комары". Комары, как известно, пляшут быстро, трубач играл все быстрее и быстрее, воздух завихрился, образовался гигантский смерч, он втянул в себя воду из речки, выплеснул ее на горящие лачуги и свернул шею красному петуху.

Теперь мельник играл уже шестой куплет "Как у нас в болоте квакают лягушки", лягушачий концерт в темпе prestissimo (Очень быстро (итал.)): смерч двинулся на город, офицеры ухватились за зубцы крепостных стен, но смерч нацелился только на городские ворота. Он приподнял их вместе с массивной надвратной башней - лишь на один миг и лишь настолько, чтобы под ними мог прошмыгнуть человек. После этого труба умолкла, смерч улегся, башня вновь стала на свои опоры, а противник исчез так бесследно, что даже натренированные глаза офицеров нигде не могли его обнаружить.

Крабат и мельник направились к центру города по мощенной булыжником улице. Никто не обращал на них внимания, никому не было до них дела. Улицы, широкие и гладкие, как смазанный маслом пирог, и узкие переулки в ухабах и рытвинах были забиты деловито снующими людьми, лишь немногие неторопливо прогуливались либо благодушно беседовали, собираясь небольшими группками. Не было видно ни одной повозки, жители этого города, казалось, и слыхом не слыхивали о существовании колеса.

Во всю ширину главной улицы были натянуты на равных расстояниях друг от друга яркие транспаранты, метровыми буквами возвещавшие жителям: ТЕЛЕВИЗОРЫ "КОРНЕЛИЯ" ЛУЧШИЕ В МИРЕ! ПОЛЕЗНЫЕ СВЕДЕНИЯ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ - С ДОСТАВКОЙ НА ДОМ! КИНОЛЮБИТЕЛЬ ЖИВЕТ И ЧУВСТВУЕТ ЗА ДВОИХ!

Кричащие плакаты на афишных тумбах и дощатых заборах, ограждавших строительные площадки, повторяли на разные лады призывы транспарантов, навязчиво выпячивая цены на эти и многие другие товары, скидку при распродаже и условия покупки в рассрочку.

Другие транспаранты - белыми буквами по синему фону - предназначались для воздействия на сознание граждан. Эти плакаты воспроизводили тезисы, вполне уместные в катехизисе, но на самом деле почерпнутые из преамбулы к городскому уставу.

Эти тезисы гласили:

"Наше высшее право - равные возможности для всех".

"Наш высший принцип - единство".

"Наш высший закон - свобода!"

Только теперь Крабат и Якуб Кушк поняли, что означали три буквы ПЕС в розетке из ярких цветов, которые бросались в глаза повсюду, куда ни кинешь взгляд, - на стеклах витрин, на пестрых бумажных флажках, на галстучных булавках, на брошках пожилых женщин.

Эти буквы воплощали символ веры города.

Крабат с мельником остановились на самом оживленном перекрестке и принялись внимательно разглядывать сновавших вокруг людей, стараясь уяснить, замечают ли они эти безмолвно кричащие отовсюду призывы. Крабат попробовал было замахиваться палкой на проходивших мимо, но ни один человек не отшатнулся, а Якуб Кушк достал зеркальце и стал наводить солнечные зайчики на глаза прохожих. Глаза вспыхивали и светились всеми цветами радуги, но никто не жмурился. И они поняли, что у всех поголовно жителей этого города глаза были искусственные - стеклянные или в лучшем случае из каких-то драгоценных камней, настоящих или синтетических. Друзья пошли дальше и наткнулись на группу мужчин, оживленно обсуждавших вчерашнюю финальную встречу двух ведущих команд первой лиги по игре в бабки. Все единодушно признавали, что встреча была интересной, но яростно спорили об отдельных фазах игры, и прежде всего об ее исходе. Когда мужчина, видимо не состоявший в болельщиках ни той ни другой команды, желая урезонить споривших, примирительно заметил, что голубым просто больше везло, все как один, в том числе и приверженцы побежденных желтых, набросились на него: как он смеет болтать о каком-то везенье, когда всякому известно, что всегда побеждает достойнейший. Тот не знал, куда деваться со стыда, и униженно просил прощения за эту нечаянную оговорку, так сказать ляпсус, ведь он, как и все, убежден, что всегда побеждает достойнейший.

К нему-то и обратился Крабат с вопросом, приобрел ли он уже телевизор "Корнелия". Тот ответил, что, к сожалению, в последнее время его преследовали неуда... но тут другой мужчина перебил его наставительным восклицанием "Но-но!", после чего первый, смущенно улыбнувшись, закончил начатую фразу - ...преследовали неудачи с его старым телевизором "Юлия", и добавил, что при некоторых дополнительных усилиях у него, вероятно, в этом же месяце появится возможность приобрести "Корнелию".

Оказалось, что телевизоры имелись у всех присутствующих, но вот последней моделью многие еще не успели обзавестись.

Позади них раздался скрипучий голос: "А у меня и вовсе никакого нет. Пожалейте меня!"

Почти все тут же сунули руку в карман и бросили по монетке через плечо - там у цоколя Каменного Роланда примостился человек, собиравший деньги в старую шляпу.

Одет он был ничуть не хуже тех, что, праздно болтая, стояли перед ним. И он был зрячий!

Мельник Кушк заметил: "Тут самые бесспорные пословицы переворачиваются шиворот-навыворот".

Нищий заговорщицки приложил палец к губам, поднял с земли последнюю монетку и заскулил: "Уважаемые горожане, подайте на стаканчик вина!"

Все громко расхохотались, а один сказал: "Ишь чего захотел! Вода из колодца - вот твое вино. Смотри - пей, да не пьяней!"

И опять все покатились со смеху, а нищий пальцем поманил чужаков и прошептал: "А уж вам-то наверняка придется раскошелиться".

Это прозвучало как угроза, но его единственный глаз - друзья только теперь разглядели, что правый глаз у нищего был все-таки стеклянный, - подмигнул им вполне дружелюбно; кивком головы нищий пригласил их следовать за ним.

Они пересекли просторную квадратную площадь, на гладком темном покрытии которой через равные промежутки четко выделялись шесть кругов, выложенных белым мрамором. На восточной стороне площади стояло здание ратуши, обрамленное высокими флагштоками, на которых не висело никаких флагов; над порталом сверкали золотом три буквы - ПЕС - в искусно выполненной розетке из голубого мрамора. Вслед за нищим Крабат и Якуб Кушк спустились в погребок при ратуше. В нос ударило смесью винных и пивных паров с отвратительным чадом, который всегда поднимается там, где готовится сразу множество блюд. Зал был полон, но не до отказа, так что они легко могли бы найти свободный столик; тем не менее нищий с ходу направился в глубь помещения, откуда каменная витая лестница вела во второй погребок - "для отцов города". "Тут и вино получше, и народу поменьше, и можно потолковать без помех", - пояснил он.

Этот погребок был вдвое меньше первого, однако устроен так, что можно было и отгородить клиента от остальных гостей, если он хотел побыть в одиночестве, но ничего не стоило и сдвинуть к стенам легкие перегородки, и тогда все отцы города и их супруги могли просторно расположиться за большим общим столом и пировать в свое удовольствие.

В этот час дня зал был пуст, лишь в одной нише сидел человек, потягивая вино прямо из кувшина.

"Это советник городской управы, ведающий жильем; а пьет он от скуки, - сказал нищий. - Всех и дел у него, что раз в месяц подсчитать число бездомных и число пустых квартир".

Якуб Кушк возразил, что для этого приходится, наверно, немало побегать по городу, ведь как-никак...

Но нищий только рассмеялся: "Как-никак числа эти никого не интересуют, поэтому господин советник не утруждает себя подсчетами, а просто в нужный день приглашает нищего к себе в кабинет и считает, сколько монеток набралось в его шляпе, а потом выдает это за число свободных квартир. А число бездомных устанавливается таким же манером на следующий день".

В зал вплыла кельнерша с могучими формами и подала им меню; на семи страничках не значилось ни одного блюда. Нищий полистал меню с таким видом, словно внимательно его изучал, и наконец заказал для всех "парадный обед бургомистра": мозельское к рыбному блюду, красное бургундское к жаркому и на десерт бутылку старого арманьяка. "Обед этот, правда, дороговат, но обошелся бы им куда дороже, если сообщить кому следует - ну хотя бы вот этому советнику, пирующему в одиночестве, - что глаза у них зрячие", - заметил нищий, когда кельнерша удалилась. Якуб Кушк не имел ничего против вкусного обеда, а тем паче против хорошего вина, но его разозлило, что этот тип пытается их шантажировать. Не рой другому яму, заявил он, ведь и ему, мельнику, не заказано встать, подойти к советнику и просветить его насчет нищего,

Нищий опять весело расхохотался, предложил мельнику встать, подвел к столу советника и знаком показал - говори, мол.

Мельник Кушк сказал: "У вашего нищего один глаз зрячий".

"Милый ты мой, - заплетающимся языком пробормотал в ответ советник, - неужто ты так нализался, что забыл: все нищие слепы, иначе и быть не может. - Потом он вдруг ухмыльнулся во весь рот, словно его осенило. - Ага, догадался: ты советник по делам Золотого Пса и хочешь взять меня на пушку. Знаешь что, милый ты мой, я могу пить сколько влезет и валяться под столом, но вера моя непоколебима. Нищий есть нищий, и все нищие слепы, иначе и быть не может. - Он сделал большой глоток из своего кувшина, громко рыгнул и засмеялся злым смехом. - Меня не подловишь, милый ты мой, не на такого напал! Ибо, даже лежа под столом, я твердо знаю, что Золотой Пес - венец творенья, а все нищие слепы".

Когда они вернулись к столику, Крабат сжал в кулаке рукоять своей палки и спросил: "Сделать его зрячим?"

"Даже если бы это было в твоей власти, - ответил нищий, - для него ничего бы не изменилось. Он бы и собственным глазам поверил не больше, чем словам твоего друга. Так что оставьте его в покое, ешьте и пейте, а потом я сведу вас в одно веселенькое местечко".

Они ели и пили, но Крабат, не утерпев, спросил, что такое Золотой Пес. Оказалось, никакого Золотого Пса на самом деле нет, но люди твердо верят, что он существует и перегрызет глотку всякому, кто осмелится усомниться в трех основных принципах ПЕС из преамбулы к городскому уставу.

"Понятно, - заметил Крабат, - пес сожрет отступника, отступник сожрет пса, а что останется?"

Нищий рассмеялся: "Останется порядок!"

Они ели и пили, и нищий спросил о цели и причине их появления в городе; вообще-то он не любопытен и без того слишком много видит и знает, но, весьма вероятно, сможет сослужить им службу.

Крабат ответил, что службу им служат труба и кларнет, - он поднес к губам свою палку и надул щеки, кларнет заиграл, - куда им идти, они чуют нюхом, а откуда идут, не знают, ибо глаза у них спереди, а не сзади,

"Но сейчас, - подхватил Якуб Кушк, - мы пожаловали прямиком из Италии, а именно из города Пизы. Там на всех углах и перекрестках как раз возвестили, что герцог обещает мешок золота художнику, который сумеет верно написать его портрет. Мы отправились к герцогу, и Крабат сказал: "Мой друг берется написать твой портрет". Герцог ответил: "Если он напишет меня таким, каким я отражаюсь в зеркале, я велю отрубить вам обоим голову. Если приукрасит, велю вздернуть обоих на виселице; но если напишет меня таким, каким я сам себя вижу, получите мешок золота и должность придворного живописца. - Потом подвел нас к окну и показал семь рядов могил. - Там лежат живописцы, которые, к сожалению, не справились с заданием", - сказал он и засмеялся.

Герцог был безобразен до ужаса: левого глаза нет, на спине горб, как у верблюда, тело великана, а ноги карлика, да еще и косолапые. Мы посовещались, после чего я сказал: "Вели наполнить мешок золотом, господин герцог". И принялся за работу. Через неделю картина была готова: опустившись на колено, герцог натягивал лук и целился в турка - левый глаз прищурен, плечо выдвинуто вперед, так что горба не видно. Ничего не добавил, ничего не убавил, он был такой, как есть, но его уродства видно не было.

Герцог долго разглядывал картину, потом удовлетворенно пробурчал: "Ты изобразил меня таким, каков я есть на самом деле. И за это получишь обещанное золото. Но прежде вы оба должны построить рядом с собором колокольню, высокую, тонкую и устремленную ввысь, как благородный дух, живущий в моей плоти".

Так он сказал, а потом велел принести два паланкина, в первый поставил картину, которую я написал, во второй он уселся сам и приказал слугам нести оба паланкина через все герцогство. Всем жителям надлежало высказать свое мнение о картине; кто ее хвалил, платил серебряную монету за то, что удостоился чести лицезреть столь великое произведение искусства; кто не хвалил, лишался всего имущества за то, что осмеливался видеть своего повелителя не таким, каким он сам себя видел.

Целый год разъезжал герцог по своим владениям, обирая подданных. Когда он вернулся в город Пизу, башня, высокая и тонкая, как его душа, была готова: она стояла рядом с собором, сильно накренившись набок, и из всех ее сводчатых окон торчали ослиные головы. Герцог взвыл от бешенства, как ваш Золотой Пес, и грохнулся оземь замертво".

"А вы?" - спросил нищий.

"А мы перелезли через Альпы, что оказалось весьма затруднительно. При случае мы просверлим в них дыру, тогда будет легко ездить в Пизу, чтобы поглядеть на косую башню. Вот только ослов не всегда застанешь на месте".

Нищий нашел этот рассказ очень забавным и заметил как бы между прочим, что тоже хотел бы иметь свой портрет.

"У тебя паланкина нет", - отрезал Крабат и спросил, где тут нужное место, здешнее вино, мол, действует на почки, как июльское солнце на глетчеры.

Нищий указал ему дорогу, а Якубу Кушку сказал: "Твой приятель строит из себя весельчака, да только вид у него такой, будто его последние волосы сдуло ветром и теперь они растут на чужих головах, а он их ищет. От этого и впрямь кровь может скиснуть в жилах. Уж коли ты лысый, то и тверди себе, что самое милое дело, когда башка как коленка, - глядишь, ты и счастлив".

Якуб Кушк подумал: может, мы и вправду ищем то, что ветром унесло. Страна Счастья! Он вздохнул. К примеру, не далее как вчера вечером я ведь был вполне счастлив, когда сидел на старом мельничном жернове у речки, поджидая Крабата и наигрывая от нечего делать на трубе. И вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Обернувшись, я увидел автомобиль, подъехавший, видимо, уже давно, и молодую женщину рядом; она ободряюще улыбнулась мне и взглядом попросила сыграть что-нибудь еще. Я заиграл, а она подошла ближе и уселась против меня на старой тачке для мешков с мукой. Тачка была слишком низкая, и женщина это понимала.

Ее интерес ко мне был чисто профессиональным: она хотела привлечь меня к участию в ансамбле народной музыки, как сама призналась потом, когда уже давно привлекла меня к себе и мы с ней на два голоса пели песнь царя Соломона; у нее была копна густых черных волос и черные дуги бровей над карими глазами, которые никак не хотели закрываться. Я люблю саму любовь, сказала она мне тогда.

"Знаешь что, - сказал Кушк, - на сегодняшнюю ночь хорошо бы нам найти юбку с блузкой, конечно вполне заполненные, но не дополна".

Нищий заверил, что этого товара здесь полным-полно, и он ставит свою старую шляпу против их зрячих глаз, что при таком большом ассортименте они еще помаются, выбирая между вполне и дополна. И он стал подробно описывать и сам ассортимент, и надежные способы не ошибиться в выборе.

Крабат вернулся к столику и некоторое время сидел, слушая его речи, а потом сказал: "В этих делах ты ориентируешься, как блоха в собачьей шкуре. А в прочих всех тоже?"

"А ты спроси - вот и увидишь", - ответил нищий.

"Я ищу Чебалло, - сказал Крабат. - Лоренцо Чебалло".

Нищий отрицательно покачал головой, человека с таким именем в городе нету, есть только Себальдус, Оскар Себальдус. И еще Клеменс Леверенц. Только у этих двоих имена звучат хоть немного похоже.

Они подозвали кельнершу и потребовали счет. Вместо того чтобы ужаснуться при виде кругленькой суммы, проставленной там, Якуб Кушк взял счет и отнес его советнику по жилищным вопросам.

"Ты позволил себе насмехаться над Золотым Псом, приятель, - сказал он строго. - За это тебе придется оплатить мой счет".

Советник вскочил как ужаленный и принялся благодарить, то униженно кланяясь, то вытягиваясь по стойке "смирно". "Я тебе чрезвычайно признателен за твою доброту", - пробормотал он.

Он все еще кланялся, когда они были уже на винтовой лестнице. Обернувшись, нищий рассмеялся, а Якуб Кушк спросил, может, Золотой Пес все-таки существует, если его так боятся.

"Я вам его покажу, - ответил нищий. - Единожды в час Пес изрыгает лай".

Он бесцеремонно проталкивался сквозь густую толпу, незадолго до закрытия магазинов заполнившую торговые улицы и растекшуюся плотными группами по главной площади. Крабат и мельник с трудом за ним поспевали. На последнем отрезке пути - просторной, мощенной грубо отесанным камнем и почти безлюдной площади - нищий припустил рысью, и они побежали за ним вдоль стен огромного собора в стиле ранней готики к громоздкой башне, покоившейся на квадратном основании и примерно на середине принимавшей круглую форму, чтобы затем, постепенно сужаясь, легко взмыть в небо острым, как игла, шпилем.

На лестнице внутри башни, по которой они теперь взбирались, ступеньки кое-где были пропущены: видимо, кто-то счел это самым простым способом преградить посторонним доступ на колокольню. "Десятка два молодых людей, которым втемяшилось послушать вблизи лай Золотого Пса, свернули себе шею на этой лестнице", - на ходу бросил нищий.

Еле переводя дух, они добрались до колокольни и увидели один-единственный, хотя и огромный колокол. В нем оказалась большая трещина, проходившая от края почти до середины. Массивный, тяжелый язык колокола свисал вертикально, но крепление, к которому он был подвешен - то ли расшатанное временем, то ли неверно прикрепленное с самого начала, - примерно на сорок пять градусов отклонялось от горизонтального положения.

Едва Крабат и мельник Кушк осмотрели громадный колокол, как откуда-то сзади раздалось жужжание не замеченного ими часового механизма, тяжелый язык подтянулся к стенке колокола и слегка коснулся ее - послышался звук, очень похожий на глухой и протяжный зевок, - потом язык откачнулся к противоположной стенке, пришелся точно по трещине и - оттого, что висел криво, - лишь шаркнул по ней. Раздался короткий грозный лай, сменившийся постепенно затухающим злобным рычаньем.

Золотой Пес смолк; нищий бросил на своих спутников странный торжествующий взгляд - будто гордился и тем, что открыл им тайну Золотого Пса, и тем, что такая тайна существует в их городе. В то же время было видно, что, показывая механизм действия Золотого Пса, он тем не менее сам склонен был верить в существование Пса, как в некое духовное и нравственное начало, к которому, очевидно, считал и себя причастным.

И как бы отвечая на вопрос, которого ему никто не задал, или опровергая упрек, которого ему никто не бросил, он объяснил: "Во-первых, ни одна живая душа не пошла бы со мной на башню. Во-вторых, я не могу показать слепым то, что можно лишь увидеть. И в-третьих, - он рассмеялся, - щедрее подают те, у кого есть тайные причины бояться Золотого Пса. Так что пускай себе лает, тем более что я все равно не в силах заткнуть ему пасть. К тому же мне достаются лишь жалкие гроши от тех барышей, которые благодаря Золотому Псу загребают другие".

Спустившись по лестнице до того места, где сваливались вниз и ломали себе шею молодые люди, которые хотели посмотреть вблизи на Золотого Пса, они увидели в проем башни крыши и стены замка.

"Кто в нем живет?" - спросил Якуб Кушк.

"Замок пуст и мертв, - ответил нищий. - Но нужно, чтобы он был и чтобы над ним взвивался флаг".

"А где Себальдус?" - спросил Крабат.

Они нашли его в маленьком кафе, где он играл в шахматы с аптекарем; Себальдус оказался местным трубочистом в черном люстриновом пиджаке; он бережливо прихлебывал пиво и щедро сыпал скандальными историями, добытыми им из черных каналов его профессии.

Крабат отрицательно покачал головой, и они отправились искать Клеменса Леверенца. Тот стоял в высоком поварском колпаке под статуей Роланда у фасада ратуши и продавал горячие сосиски. Занимался он своим делом хоть и добросовестно, но без всякого интереса. Страстью его были органные трубы, и он весьма словоохотливо поделился своими заботами: ему посчастливилось придумать совершенно новую конструкцию; три трубы по этому принципу он уже изготовил и приступит к четвертой, как только подкопит необходимую сумму. На горячих сосисках, к сожалению, далеко не уедешь, еле хватает, чтобы сводить концы с концами, а до искусства так руки и не доходят.

Крабат заплатил за три порции, дабы материально поддержать искусство, и торговец с особым тщанием выискал для него в своем котле самые толстые сосиски, не забыв и о горчице, которую он специальной ложечкой с педантичной точностью разложил по тарелочкам.

В очереди за Крабатом стоял человек с аккуратно подстриженной черной бородкой. Глаза у него были из великолепно отшлифованных агатов с отверстиями посредине величиной с булавочную головку. Человек этот одну сосиску съел, а другую сунул в трубу Якуба Кушка.

Крабат, который все это время расспрашивал органного мастера-самоучку о сути его нового принципа, но толком так ничего и не выяснил, проходя мимо человека с черной бородкой, вдруг заметил, что нос у того непомерно велик, уши оттопырены и мотаются, как лопухи, а голова все время опущена книзу, как у страдающих специфической болезнью позвоночника.

Обогнув ратушу, они наткнулись на компанию молодежи в необычных нарядах. Молодые люди, собравшиеся там, производили впечатление театральной труппы, репетирующей пьесу-аллегорию из жизни цветов. Большинство молодых людей были в костюмах васильков, многие - в основном девушки - наряжены красными полевыми маками. Попадались также ромашки и маргаритки, но гвоздик было мало, и роза только одна.

Люди-цветы не обращали внимания на прохожих, те в свою очередь не замечали их. Живописными группами они располагались прямо на мостовой и беседовали друг с другом, поглощая принесенную с собой еду и запивая ее водой из колодца на площади; светловолосый кудлатый юноша в костюме розы тихонько напевал мелодичную песню о ветре и солнце, подыгрывая себе на гитаре: И солнце пригреет, и дождь напоит, и ветер погладит цветы. А где это все, и где они все, того не узнаешь ты. У ног певца рыжий парень-василек занимался любовью с девушкой в костюме полевого мака, растерявшего почти все свои лепестки. Она тихонько повизгивала в ритме песни, словно исполняя своеобразный рефрен к ней. На углу, у ратуши, пристроились еще несколько молодых людей из той же компании: они разложили на грубых одеялах или старой мешковине самодельные и довольно оригинальные украшения для продажи - кольца, пряжки, цепочки, по большей части из латуни или меди, филигрань и чеканка; попадались тут и деревянные резные ложки, черпаки и светильники. Вежливо и ненавязчиво они предлагали свои изделия, а цену называли в продуктах: пряжка шла за буханку хлеба, светильник за фунт сала, кольцо за пачку сахара; брали и деньгами. Они не торговались и не проявляли недовольства, хотя покупателей было мало.

Живописная компания являла собой вполне мирное, вернее, безмятежное зрелище. Даже увлеченно предававшаяся любви парочка почему-то отнюдь не противоречила общему впечатлению покоя. Вероятно, это объяснялось тем, что при всем разнообразии индивидуальностей выражение лиц у всех было на удивление одинаковое: спокойствие с налетом какой-то - отнюдь не трагической - меланхолии, по настроению соответствующее песне светловолосого юноши с гитарой.

Крабат купил кольцо у молоденькой девушки-маргаритки. Девушка была нежная и хрупкая; ее темные волосы, разделенные четким пробором посередине, свободно рассыпались по спине и плечам, а светлая льняная блуза, вся в складках наподобие лепестков, была приспущена с правого плеча так низко, что обнажала маленькую полудетскую грудь, почти целиком умещавшуюся в руке юноши тоже в костюме маргаритки, на коленях которого она сидела. Юноша не гладил и не сжимал рукой ее грудь, а просто держал в ладони, то ли согревая своим теплом, то ли защищая от чего-то, а скорее всего, просто в знак их принадлежности друг другу. Глаза у девушки были из дорогих топазов, у юноши же из простого светло-голубого стекла.

Нищий прошептал Крабату на ухо: "Хочешь вот эту малышку? Но она стоит дорого, целый мешок сахара".

Юноша поднял голову; "В этом месяце ей хватит на жизнь, нищий". И он обнял другой рукой бедра девушки.

Она прильнула к нему и сказала: "Говорят, у совы отец был хлебник. Господи, мы знаем, кто мы такие" но не знаем, чем можем стать" (В. Шекспир. Гамлет. Перевод М. Лозинского).

Отойдя от них, нищий рассмеялся и сказал Крабату: "И кроме всего прочего: никакого тебе удовольствия. Ты трудишься в поте лица, а она лежит себе, как бревно, и цитирует Офелию. Тут кто хочешь собьется с ритма".

Улица, спускавшаяся прямиком к трактиру "Волшебная лампа Аладдина", была перегорожена. Стена высотой в два человеческих роста, тянувшаяся раньше вдоль левого тротуара, была с помощью огромных кранов, работающих почти бесшумно, перенесена на правую сторону улицы. Эта стена состояла из громадных - снаружи черных, внутри светло-зеленых - тесаных глыб, между которыми кое-где были вмазаны небольшие кубики из толстого розового стекла. Этих стеклянных кубиков, позволявших заглянуть сквозь стену, не было в старой кладке; наружная поверхность у них была выпуклой. Вмазаны они были на таком расстоянии от земли, что при желании посмотреть сквозь них приходилось становиться на колени. Под таким углом зрения всё в городе - и люди, и дома - виделось в розовом свете и намного крупнее, чем было в действительности.

За линией старой стены, подступая к ней почти вплотную, лепились приземистые, подслеповатые бараки, меж которыми вздымались вверх коробки двух одинаковых зданий без окон, производивших тем не менее отнюдь не мрачное, а скорее даже приятное впечатление. Оба здания были окрашены в золотисто-желтый цвет и отличались лишь изображениями на огромных декоративных фризах. На одном здании фриз представлял веселых пекарей за работой, на другом восхвалял в цветной эмали труд плотников.

Нищий не мог решить, хорошо ли, что стену перенесли, или плохо: с одной стороны, сказал он, хорошо, что горожане потеряли улицу, так им, болванам, и надо; с другой стороны, "окраинные" тем самым продвинулись в глубь города, а это настораживает.

"Окраинные", то есть жители лачуг за городом и приземистых бараков по ту сторону стены, такие же зрячие, как и он, что само по себе в какой-то степени естественно и, - разумеется, cum grano salis (Буквально: с зерном соли - то есть с некоторой иронией, язвительно (лат.)) - представляют собой чуждый, потенциально опасный для города элемент, без которого город, однако - и это также вполне естественно, - не может обойтись, ибо некому будет печь хлеб и стругать доски. К сожалению, этому симбиозу, хорошо сбалансированному и полезному для обеих сторон, в последнее время все чаще угрожают экспансионистские или даже аннексионистские поползновения "окраинных". Подавай им то пол-улицы, то целую улицу... Доступ в город, само собой разумеется, открыт для всех, нужно только временно сдать свои глаза. Есть специальная мастерская, где глаза им подбирают по желанию даже из полудрагоценных камней - в кредит и при предоставлении достаточных гарантий. Некоторые пользуются этой возможностью, но большинство хочет невозможного: сохранить свои глаза и стать полноправными гражданами города. В результате возникла бы полная неразбериха и... Тут ему пришла в голову такая потешная и нелепая мысль, что он весь затрясся от хохота и вынужден был прислониться к стене.

Сквозь смех он наконец выдавил: "Представьте себе, какая бы заварилась каша!"

Видимо, он сам попытался это представить, потому что вдруг сразу помрачнел и даже не на шутку забеспокоился.

Оглядевшись по сторонам и не обнаружив никого поблизости, он все же придвинулся вплотную к Крабату и Кушку и прошептал: "Ну ладно, нищий станет императором, хорошо - то есть ничего хорошего я тут не вижу, - но ПЕС этого не потерпит, и тогда повешенных не оберешься!"

Он увидел по их лицам, что они ничего не поняли. Тогда он поднял с земли острый камешек и нацарапал на тротуаре шесть кругов, но, едва закончив, испугался и хотел все стереть.

Однако Крабат и Якуб Кушк уже подошли и стали смотреть вниз, - вниз на главную площадь, на темном покрытии которой четко выделялись шесть кругов, выложенных белым мрамором. Посреди площади стоял герольд, разряженный, как попугай; герольд возвестил: "Граждане, выбирайте выборщика!"

В сумятице голосов, выкрикивавших разные имена, все чаще и громче звучало одно имя, которое в конце концов стали скандировать все горожане - там были одни мужчины, - столпившиеся вокруг огороженного пространства с шестью кругами: Се-баль-дус.

Трубочист Себальдус, видимо, предчувствовал свое избрание, потому что вынырнул из толпы, как только герольд, словно ища его, подошел к краю ограждения; на трубочисте был уже не люстриновый пиджак, а голубой сюртук хорошего покроя на желтой шелковой подкладке, как и полагалось по обычаю. В сопровождении герольда он торжественным и неспешным шагом совершил круг почета по огражденному пространству; толпа замерла в молчании, и над головами поплыли звуки органа в тональности до мажор и до минор, долго еще висевшие над площадью и после того, как орган умолк.

Герольд и выборщик возвратились на середину площади, и Себальдус, не сходя с места, трижды медленно и неуклюже повернулся кругом, очень смахивая при этом на танцующего медведя, а потом под звуки органа, игравшего в той же тональности, зашагал вперед. Невидимый орган умолк, когда он приблизился к первому кругу, а как только он в него вступил, зазвучал вновь, теперь уже в тональности фа мажор. Герольд возвестил: "Круг нищего!"

Толпа зааплодировала. Себальдус снова трижды повернулся кругом, прежде чем двинуться дальше, ко второму кругу.

На этот раз орган заиграл в тональности си мажор, и герольд выкрикнул: "Круг крестьянина!"

Вновь раздались аплодисменты, и опять выборщик Оскар Себальдус двинулся дальше, выполняя свой почетный долг: найти шесть звучащих кругов и назвать их - круг нищего, круг крестьянина, горожанина, дворянина, короля и императора, чтобы выборы в городскую управу происходили в точном соответствии с уставом города.

Наконец последний круг был найден и назван. Теперь музыкантская команда парадным маршем продефилировала по площади и заняла место на трибуне возле ратуши. Грохнули пушечные залпы, взвились в небо и разорвались на умеренной высоте ракеты, из которых на землю дождем посыпались пластмассовые бутылочки с водкой и коньяком. В ликующий рев толпы вплелась мелодия наимоднейшей песенки "И ангел вдруг с небес ко мне на лошадь влез", исполняемой музыкантской командой, а с крыш всех зданий, обрамлявших площадь, на огромных парашютах-крыльях прямо в толпу мужчин опустились девушки в костюмах ангелов и фей.

Только после того, как музыканты повторили мелодию песенки три раза вместо положенных двух, восьмерым фанфаристам, стоявшим на балконе ратуши, удалось в какой-то степени привлечь внимание толпы к герольду, чтобы он мог возвестить о начале выборов.

Распорядители выловили в толпе и удалили с площади растрепанных фей и ангелов, и из дверей ратуши торжеств венным шагом вышли прежние отцы города - бургомистр, комендант и казначей, которые по уставу имели право заново выставить свои кандидатуры на выборах, а от трех групп избирателей - город делился на три округа - выступили вперед еще три кандидата, уже отобранные на предварительных выборах. Все они были в одинаковых спортивных костюмах из голубого и желтого шелка. В задних рядах шумно суетились букмекеры, принимая последние ставки.

По сигналу герольда шестеро кандидатов под звуки органа, игравшего в первоначальной тональности, двинулись на середину площади, где выстроились в кружок лицами к толпе, словно для хоровода наизнанку. - Под те же звуки органа они стали исполнять диковинный танец, плотным кольцом медленно и торжественно двигаясь по кругу и низко кланяясь через каждый шаг.

Тем временем выборщик Оскар Себальдус, двигаясь в том же ритме и тоже низко кланяясь через шаг, внес игральный мяч величиной с кокосовый орех в "круг нищего". Едва выборщик, положив мяч в середину круга, вышел из него, как орган смолк, странный хоровод в центре площади распался и танцоры бросились врассыпную, чтобы найти для себя круг; орган вновь заиграл, отмечая успехи каждого из них.

Взрывами хохота и злорадных рукоплесканий толпа наградила бывшего бургомистра, угодившего в "круг нищего", а ободряющие выкрики адресовались главным образом кандидату третьего округа, самому знаменитому спортсмену города, попавшему в "круг короля". Кое-кто из букмекеров под шумок еще принимал высокие ставки на этого человека, хотя после занятия кругов это запрещалось уставом.

Смех вызвал и городской казначей Фаллориан, оказавшийся в "круге императора": Фаллориан на всех семи предшествующих выборах вначале всегда занимал этот круг, а в конце неизменно скатывался в третий - "круг дворянина". Поскольку за четыре года, прошедшие со времени последних выборов, Фаллориан сильно разжирел и нажил астму, никто не верил, что он и в восьмой раз сумеет добраться до этого круга.

Опять выступил вперед герольд; он огласил "Положение о выборах", которое и так все знали наизусть, спросил, как полагалось по закону, не желает ли кто-либо опротестовать процедуру подготовки и хода выборов на данный момент, - желающих не оказалось, - назвал имена кандидатов в алфавитном порядке: Бетиус, Мунк, Ракиа, Сартори, Фаллориан, Эрасмунт - и произвел пушечный выстрел, возвещавший начало решающей игры.

В течение десяти минут воздух над площадью кипел, бурлил и клокотал от рева болельщиков, имевшихся, по-видимому, у всех кандидатов, за исключением разве что Эрасмунта, коменданта; но самыми горластыми приверженцами, вне всякого сомнения, располагали Мунк - спортсмен и Бетиус - глава гильдии мясников.

Мяч, дававший о себе знать пронзительным свистом, перелетал из конца в конец огороженного пространства, кандидаты, соблюдая правила игры, с большим рвением и хитростью боролись за круги, и, когда новый пушечный выстрел возвестил последнюю минуту матча, Мунк оказался в "круге императора", Бетиус рядом с ним в "круге короля", а Фаллориан, бывший бургомистр Ракиа и Эрасмунт почти безнадежно застряли на последних кругах. Площадь ревела и бесновалась, теперь уже только имена спортсмена и мясника гремели в воздухе. Но когда грохнул третий и последний выстрел, пригвоздивший каждого кандидата к тому месту, где он стоял, и толпа замерла затаив дыхание, а орган заиграл бравурное вступление, сменившееся затем тональностью ре мажор, выбранной Себальдусом для "круга императора", то оказалось, что последняя минута смешала все карты: в "круге императора" стоял плюгавый, неказистый и тощий Эрасмунт, бывший комендант. По уставу и обычаю он стал на четыре года бургомистром города.

Раздались аплодисменты в его честь и выкрики "долой".

Орган заиграл в тональности до мажор для "круга короля". В этом круге стоял Ракиа, прежний бургомистр и новый комендант города.

Тональность ля мажор означала "круг дворянина"; кто злым, а кто и веселым смехом встретил известие, что жирный астматик Фаллориан в конце концов добился-таки опять должности городского казначея.

Тем самым триумвират городской управы был полностью укомплектован, а игра в выборы была проведена в острой и напряженной борьбе; правда, ее исходом горожане были не совсем довольны. Но поскольку все правила были соблюдены, начиная с тайных выборов Оскара Себальдуса выборщиком, а спортсмена Мунка, мясника Бетиуса и директора гимназии Сартори кандидатами округов и кончая подготовкой и проведением решающей игры, они удовольствовались тем, что громкими рукоплесканиями еще раз выразили свои симпатии потерпевшим поражение кандидатам.

Высшее право - равные возможности для всех - было соблюдено, а что побеждает всегда достойнейший, тоже было каждому известно, и, значит, торговец Фаллориан, хлебозаводчик Ракиа и владелец мебельной фабрики Эрасмунт оказались достойнейшими, и было бы в высшей степени неразумно и вредно для всех, если бы вдруг к власти пришли менее достойные.

Теперь горожане столпились вокруг букмекеров. Выигрыши были невелики, поскольку большинство участников заранее сделали ставку на поражение своих кандидатов, которых они сами выбрали и во все горло старались поддержать.

Новый бургомистр тут же на площади назначил спортсмена Мунка советником по жилищным вопросам, главу гильдии мясников - советником по народному образованию, а филолога Сартори - комиссаром по ценам и заработной плате. Все три назначения были встречены бурными аплодисментами, а несколько самых уважаемых горожан в порыве энтузиазма даже внесли в ратушу на своих плечах трех только что избранных правителей города, в том числе и толстяка Фаллориана.

Якуб Кушк в сердцах уже открыл было рот, чтобы напрямик спросить нищею, знает ли хоть кто-нибудь в городе, что у этой досточтимой троицы глаза настоящие, но вдруг заметил, что воробей, взлетевший в тот момент, когда нищий нарисовал круги на тротуаре, а потом испугался и хотел их стереть, всего два-три раза взмахнул крыльями: значит, время почти стояло на месте.

Крабат примирительно положил руку на плечо друга, словно желая его предостеречь, и сказал нищему: "Вол сидит на дереве, целый день умещается в спичечном коробке - все на свете относительно. Часы перемалывают время, мельница отсчитывает урожай, кровать служит опарой, а хлеб замешивают в гробу. Или наоборот. Все можно вывернуть наизнанку, главное, чтобы у тебя были хлеб, кровать и гроб. У кого хлеб, тот бог для тех, у кого его нет".

Нищий, вначале немного смутившийся, теперь оправился и весело подхватил:

"И если у тебя есть брачное ложе, то и невеста найдется. И если у тебя есть гробы, то чужие слезы обратятся в вино на твоем столе. Старо как мир! На этом держится жизнь. Там, - он показал на два высоких здания без окон, - все это известно. Ракиа печет хлеб для всего города. А Эрасмунт производит только кровати и гробы, лишь он один во всем городе. У него погреб полон самых лучших вин, а уж насчет женщин... Сам он похож на обглоданную селедку, но известно, что супружеской кровати не приобретешь, пока невеста не даст ему задаток".

От городских ворот к главной площади тянулся длинный караван тяжело нагруженных ослов.

"Фаллориан, наш бог торговли, видимо, опять заключил выгодную сделку, - тоном экскурсовода сказал нищий и вдруг ехидно ухмыльнулся. - Кстати, только одних ослов впускают в город, не заставляя сдавать глаза на хранение".

Якуб Кушк спросил его с такой же ухмылочкой: "А почему бы тебе не принять участие в игре и не стать, например, бургомистром?"

Нищий подумал немного, потом пожал плечами.

"Уж ты скажешь тоже! Мне - бургомистром! Зачем, скажи на милость, для чего? Да мне и некогда. "Волшебная лампа" съедает уйму времени, ведь трактир принадлежит мне. Зря, что ли, я городской нищий? Любому городу нужен свой нищий, без него счастье горожан было бы неполным. И мое жалованье стоит у казначея отнюдь не в самом конце выплатной ведомости!"

"Но на самом деле, - продолжал он, уже на ходу, - все гораздо сложнее, чем кажется вам, зрячим, и проще пареной репы, как кажется им, незрячим. И если не принимать близко к сердцу, то иногда даже забавно взглянуть на все это одним глазком. - Он рассмеялся, заметив невольный каламбур. - Теперь мне и впрямь пора взглянуть одним глазком на свое хозяйство. Само собой разумеется, что вы - мои гости".