ЖИЗНИ В ПРИМЕРАХ, ПРИМЕРЫ ЖИЗНЕЙ

Невозможно точно зафиксировать во времени и в пространстве рождение жанра биографии. Можно лишь сказать, что в Античности любили - не меньше, чем мы сейчас, - наслаждаться трудами, посвященными действиям "великих людей" - царей, вождей, кондотьеров. Жанр, который мы называем биографией, развился в Греции, а затем в Риме, смешавшись с жанром элогии. И даже когда автор хочет показать своим читателям примеры человеческих пороков, он обращается к примерам из жизни "великих людей", а не никому не известных простых смертных.

Об этом свидетельствуют многочисленные сборники: давайте просто процитируем "Сравнительные жизнеописания" Плутарха (где Александр является позитивной фигурой рядом с Цезарем), или труд Корнелия Непота, посвященный великим иноземным военачальникам, который является переработкой намного более внушительного произведения, сегодня практически полностью пропавшего - "De viris illustribus". Конечно, ни Плутарх, ни Непот не писали биографий в том смысле, в котором их понимает нынешний историк. Уже эллинский историк Полибий, никого не упоминая напрямую, описывая пороки и достоинства Филиппа V Македонского, бросал упрек "другим писателям" в том, что они высказывают суждения "о царях и других знаменитых людях", не помещая их в точные исторические условия. В этом контексте он указывает метод, которому должно следовать:

"Мы никогда не будем делать выводов в преамбулах, как это делают другие историки, но всегда будем показывать царей и других замечательных людей в рамках обстоятельств и сопутствующих событий, делать ремарки, соответствующие ситуациям, в которых оказались герои, поскольку мы считаем, что этот способ рассказа о своих наблюдениях наиболее точно соответствует одновременно интересу писателей и интересу читателей" (Х.26.9).

В целом такого же мнения придерживается и Диодор Сицилийский, который в начале книги XVII, посвященной Александру, сообщает: "Но ничто нас не обязывает в преамбуле заранее воспеть какой-либо из подвигов этого царя: подробности свершившегося сами по себе обнаружат все величие его славы" (§ 1.4).

Различие видно у Плутарха в начале его "Жизнеописания Александра" (1.1-3), но у Плутарха совсем другой подход, чем у Полибия. Обращаясь к своим читателям, Плутарх так определяет свою программу: "Мы просим читателей не придираться к нам за то, что вместо того чтобы сообщать подробно и скрупулезно обо всех знаменитых действиях этих двух людей [Александр и Цезарь], мы сокращаем большую часть рассказа об этих жизнях. В целом мы не пишем историй, мы описываем жизни, и главным образом то, как и в каких наиболее ярких действиях проявляется их мужество или порок..." Основная задача, по Полибию, состоит в том, чтобы рассказывать в мельчайших деталях "о событиях и боях". Авторы "жизнеописаний", напротив, пытаются "проникнуть в потаенные закоулки души... Часто маленький факт, слово, шутка лучше показывают характер, чем бои, в которых пали тысячи людей".

Латинский автор Корнелий Непот в начале главы, посвященной подвигам фиванца Пелопида, демонстрирует ту же точку зрения: "Если я рассказываю о нем подробно, возможно, я больше опишу историю эпохи (historia), чем историю его жизни (vita)". Таким образом, замечает Непот, автор должен избежать двух подводных камней: во-первых, плохо проинформировать читателей, стараясь их не отвлекать, а во-вторых, утомить читателей, стараясь их образовать! Страх увидеть, как читатель бросает книгу, объясняет также, почему авторы "Жизнеописаний" охотно жертвовали точностью ради завлекательности. Кроме того, ни Плутарх, ни Непот не претендовали на лавры историков. Древняя биография писывалась скорее в дидактических целях, что и объясняет ее нравоучительный характер.

Подобные биографии невозможны без повторяющихся экскурсов к знаменитым примерам (paradeigmata, exempla), которые придают им жизненность и смысл. Плутарх высмеивал "ленивых... желающих получить готовенькое от других, все для них приготовивших" . Но он и сам написал множество трудов такого рода, которые он предназначал, в частности, императорам, которые, таким образом, "[не потеряют] слишком много времени, так как [смогут] вкратце познакомиться с изображениями многих достойных героев" . Именно так он высказывается в предисловии к своим "Афоризмам царей и стратегов" - труде, который он направил Траяну. Указывая на отличие "фактов и изречений" от "Жизнеописаний", Плутарх объясняет, что эти "памятные высказывания дают возможность правильно понять характеры и принципы поведения, свойственные руководителям". В другом месте он поясняет: "Характер и душа царей и могущественных людей проявляется главным образом в их речах" .

Сборники exempla были предназначены для обучения государственных мужей и военачальников. Они являются плодом долгой и терпеливой компиляции и написаны в развлекательной и понятной форме. Они составлены в виде коллекции высказываний и острот знаменитых людей (apophtegmes), политических, финансовых и военных стратагем, взятых из жизни могущественных царей и великих военачальников прошлого. Таковы, например, написанные в IV веке до н.э. греческие "Полиоркетика" Энея Тактика и "Экономики" Псевдо-Аристотеля, или, в римский период, "Военные хитрости" Полиена и труд Фронтина под темже названием. Валерий Максим уверяет, что он составил свои "Запоминающиеся факты и деяния" "подобно знаменитым авторам" и разобрал их тематически, "так, чтобы читатель мог избежать долгих усилий при поиске документов" . Однако вполне возможно, что сам он позаимствовал свои истории, героями которых были не римляне, в уже существующем греческом сборнике exempla

Сами цари и императоры не пренебрегали подобным занятием и время от времени составляли подобные сборники. Светоний утверждает, что этим занимался Август. Увлеченный греческой культурой, Август много читал и делал пометки:

"Прежде всего при чтении греческих авторов он искал рецепты и примеры, которым было бы полезно следовать в общественной и частной жизни; он их копировал дословно и очень часто передавал своим домашним, военачальникам или главам провинций, а также римским судьям те предупреждения, в которых нуждался тот или иной из них... "

Продолжение пассажа показывает, что, для того, чтобы составить собственные сборники, Август сам прибегал к чтению уже существующих тематических сборников exempla, причем изменяя состав представленных героев и наполняя конструкцию произведений чрезмерной пышностью.

Светоний также отдавал себе отчет в том, что авторитетность советов и примеров была основана на том факте, что рассмотренные вопросы уже вызывали интерес древних. То же верно для выбора прецедентов, даже в юриспруденции, что показывает речь Цицерона, обращенная против Верреса, оспаривающая пригодность аргументов противника и его примеров:

"Поскольку в столь важном деле, по поводу столь серьезного обвинения, когда защитник начал заявлять, что инкриминированный факт совершался достаточно часто, аудитория ожидает примеров, позаимствованных в древних временах, в литературных источниках и в письменной традиции, примеров, абсолютно достойных уважения, восходящих к глубокой древности. То есть это такие примеры, которые обычно достаточно авторитетны в качестве доказательства и довольно интересны слушателям" .

Таково же было и мнение Квинтилиена, который предлагал, чтобы ученики школ риторики использовали примеры, маленькие факты, взятые из жизни знаменитых людей, поскольку они являются "очень мощным средством в любых делах, так как они представляют собой иллюстрации, из которых в подходящий момент можно извлечь пользу... Весь мир согласился с тем, что нет ничего лучше подобных примеров, поскольку обычно будущее является ответом на прошлое... "

Exempla передавались таким образом из поколения в поколение. Изыскивая примеры для иллюстрации своей речи о предрассудках многочисленных народов, и цитируя египетские, персидские, гирканские обычаи, Цицерон, будучи сам мастером exemplum, ссылается на Хрисиппа, составившего список странных (то есть не греческих) похоронных практик: "Существует множество других обычаев, сведения о которых собрал Хрисипп, поскольку исследователь не должен пренебрегать никакими деталями . Представляя школу стоиков, Хрисипп действительно был "великим компилятором", как называет его Круазе. Он собирал различные примеры у предшествующих авторов, например у компаньона Александра, Онесикрита, которого цитировал Страбон. Тот утверждал, что, оскорбленный обычаем высушивания трупов в Согдиане-Бактрии, Александр запретил этот обычай . Другой текст констатировал тот же обычай во времена преемников Александра . В целом классификация Хрисиппа имела большой успех, поскольку описание уже ушедших варварских практик (как, например, инцест у персов) идентично (или почти совпадает) описанию Плутарха и поскольку Порфирий (в III веке н.э.) все еще ссылается на бактрийскую практику. Наконец, мы обнаруживаем список Хрисиппа, почти неизмененный, у Евсевия Кесарийского в IV веке после Р. Х. .

 

EXEMPLA И УРОКИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МОРАЛИ

Моралисты могут объединять собранные в виде сборников exempla по тематикам, составляя из них повествовательное и жизнеописательное тело своих произведений. Урок, который Сенека хочет дать своим "De Ira", очень прост: "Вот примеры, над которыми следует поразмышлять, чтобы избежать их повторения, и, напротив, вот примеры умеренности и мягкости" : такова единственная и подлинная цель сборника exempla С точки зрения Сенеки, примеры из персидской жизни, которые он приводит, иллюстрируют "жестокость гневных варварских царей, которых не смогли изменить ни воспитание, ни письменная культура" . Хотя, напрямую черпая у Геродота, он не отмечает ни одной из черт персидской монархии, которые были описаны автором "Историй": "Царь никого не отправляет на смерть... по причине одной единственной ошибки; он предается ярости только все тщательно обдумав и найдя многочисленные примеры умышленного вреда, причиненного виновником, более многочисленные, чем оказанные им услуги" . С другой стороны, Сенека намеревается предложить читателям тщательно обдумать примеры "умеренности и мягкости" . При этом ни один персидский царь не упоминается. Однако мягкость и умеренность Артаксеркса II стали общим местом в литературе римской эпохи . Кроме того, не скрывая, что Дарий III подвержен приступам бесконтрольного гнева и насилия, Квинт Курций неоднократно подчеркивает его мягкость и умеренность .

Очевидно, что у авторов сборников exempla нет никакого стремления к историческим изысканиям, намерения достигнуть полноты информации или внутренней связности. Они просто используют в дидактических целях эпизоды из жизни, вырванные из исторического контекста. В трактате Плутарха, посвященном "контролю над гневом", нет никаких упоминаний Великого царя, кроме крайне короткого и довольно неясного намека на Кира Младшего . Нередко возникает путаница между царями. Цицерон приводит забавную историю, главным героем которой был Дарий III, в то время как у Плутарха , этот герой - Артаксеркс II. Валерий Максим приписывает Оху подвиг "свержения магов", обычно приписываемый Дарию I ; в другом месте exemplum просто упоминается Дарий . В первом случае Ох принижается вследствие его измены по отношению к тем, кто ему помог; во втором Дарий восхваляется за личную смелость в поединке против "гнусной и жестокой тирании". Таким образом, очень возможно, что имя "Ох", отвратительная репутация которого связала с этим именем образ жестокого царя, будет систематически связываться с дурными и наказуемыми деяниями . Пример показывает, что возможны изменения в зависимости от темы, которую автор решил проиллюстрировать своим рассказом: рассказ может подвергнуться нескольким изменениям, чтобы как можно лучше послужить дидактическим целям.

В этих сборниках встречается и другой тип нравоучительных повествований: примеры, позволяющие объяснить читателям, почему и как рушатся империи. В подобных материалах постоянно встречаются ссылки на злоупотребления, роскошь и чревоугодие, и в связи с этими пороками постоянно упоминаются Великие цари. Очень часто разоблачается, приводя в качестве авторитетного источника (иногда даже неявно) Ксенофонта и контрпример неподкупной Спарты, обычай персидских царей выискивать повсюду самые изысканные блюда и наиболее экзотические рецепты. Говоря о Ксерксе, Валерий Максим заключает, без сомнения, вслед за Цицероном: "Но, в то время как он предавался различным излишествам, какие только несчастья не обрушивались на величайшую из империй!" Использовав почти те же выражения и выдвигая те же обвинения, философ Клеарх из Сол делает Дария III ответственным за разрушение власти персов: "Он не понимал, что губит себя, до тех пор, пока другие не выхватили у него скипетр из рук".

Нынешний историк не должен волноваться, узнав о таком разночтении, и даже придавать ему хоть какое-то значение. С одной стороны, надо просто знать, что Ксеркс, изображаемый посредством exempla, собранных Валерием Максимом, выглядит особенно отвратительным , и что в любом случае, согласно очень упрощенному пониманию римлян, Ксеркс и Дарий III могли считаться - как один, так и другой, - ответственными за распад империи: считалось, что поражения первого в Греции открыли длительный период необратимого упадка, а поражение второго от руки Александра окончательно развалило империю, построенную Киром. С тех пор стало общим местом все время приводить в пример безудержный поиск роскоши и удовольствий, приписываемый бесчисленными авторами некоему Великому царю , превращая, таким образом, - фактически в соответствии с моделью, навязанной Ксенофонтом , - личную ответственность в структурный анализ.

Подобные же, можно даже сказать, аналогичные приемы используются обычно в трудах некоторых "историков". Этот метод, например, использован Титом Ливием в его "Предисловии". Он считал, что "главное и наиболее благотворная польза от истории - ярко представлять вашему взору примеры всякого рода". Древние историки одновременно использовали и пополняли подобные сборники настолько, что многие повествования об Александре или Дарий очень похожи на серию exempla, размещенных с большей или меньшей ловкостью и логикой внутри ткани повествования: таким образом, в рассказе о стоянке Александра в Вавилоне у Квинта Курция видны те же культурные стереотипы об "упадке", которые являются костяком повествования Тита Ливия о стоянке Ганнибала в Капуе . Везде одни exempla! Но даже если с точки зрения современного человека, сборники exempla представляют собой малозначительный литературный жанр, основанный на крайне утилитарном представлении об истории, было бы ошибочно пренебрегать их вкладом и отбросить их при сборе возможных источников.

Примеры и афоризмы, затрагивающие сюжеты или персонажи, которыми пренебрегли или которых забыли, передают разрозненные осколки сведений, необходимых для восстановления потерянной информации. Через них мы получаем доступ к сведениям, которым очень часто отсутствуют в настоящих исторических трудах, или взятых из уже исчезнувших исторических произведений. Отсюда интерес к "Пиру мудрецов" Афинея который под видом разговора философов на званом обеде цитирует множество пассажей, взятых у авторов, о которых мы не знаем ничего, кроме имен. Кроме того, оказывается, что в этом произведении часто упоминаются Великие цари и обычаи, которые Ахемениды взяли у Александра, особенно в книге XII, где exempla в основном повествуют о роскоши (tryphe) и удовольствиях (hedone): персы в этом произведении описаны как учителя, так как "они имели репутацию людей, наиболее широко известных своей роскошью" (513)

Считается, что в exempla собрано то, что большинство древних историков и писателей объединяет под выражением "достойно памяти". Именно в таком ключе рассматривалась в античные времена история Александра не только писателями, но и самим действующим лицом этих историй, которое, согласно Арриану, высказывало сожаления о том, что рядом с ним нет никого, равного Гомеру, воспевшему Ахилла, кто мог бы стать "герольдом его памяти" . Готовясь к выполнению того, что в дальнейшем будет описано как беспрецендентный подвиг (в ходе осады индийской крепости), он выбирает позу, которая наиболее полно способствует укреплению его репутации и его позитивного образа у потомков:

"Он отдавал себе отчет, что, если бы он остался в этом месте, то он рисковал бы, не имея возможности совершить доблестный подвиг, достойный описания и памяти потомков (logou axion)... И если все же ему пришлось бы рисковать, он погиб бы в бою, совершая великие подвиги (megala erga) которые были бы достойны того, чтобы оставаться в памяти потомков" .

Диодор говорит о Александре следующим образом: "царь осмелился совершить нечто неслыханное, достойное памяти потомков (mnemes axia)" .

Такая концепция сокращает историю до рассказов о "великом человеке". Авторы сборников exempla предоставляют государственным деятелям Античности "созерцать образы множества героев, достойных памяти потомков (axioi mnemes)* . Именно "руководителям греческого народа, почитавшихся достойными памяти потомков (memoria digni)" Корнелий Непот посвятил большую часть своего труда, к несчастью, на сегодняшний день утраченного . Отсюда притворно путаные объяснения Лукиана Самосатского, который, ссылаясь на пример Арриана, оправдывается в том, что его интересует жизнь самозванца Александра из Абонотика и он посвятил ему свой труд: "Я краснею... за свое предположение о том, что память этого трижды презренного человека достойна того, чтобы сохранить о ней память в истории" . И наоборот, отсюда же заявление Валерия Максима, в следующих терминах объясняющего критерии отбора персонажей: "Я не люблю брать в качестве примеров истории малоизвестных персонажей (ab ignotis). С другой стороны, я стараюсь не упоминать о великих людях (maximi viri) только для того, чтобы лишний раз упрекнуть их в их пороках" . Как известно, эта концепция сохранялась в течение многих веков. Так, например, Вольтер был убежден, что история делается, по крайней мере, по большей части, энергичными действиями "великих людей" (царей, которым содействуют философы). Он утверждал, пользуясь терминологией, унаследованной со времен Античности: "История принца - это не то, что он сделал, а лишь действия, достойные того, чтобы остаться в веках" .

Разумеется, у нынешнего историка есть собственные критерии и собственные требования. Сама идея отбора "достойных памяти" фактов и деяний и отделения их от других, обреченных на забвение, противоречит нашему пониманию истории, и в частности, истории "великих людей". Но если пытаться рассуждать о царе, рядом с которым не было своего герольда или бытописателя, историку не из чего выбирать: он с помощью своих собственных методов просматривает, размежевывает и пытается извлечь пользу из пыльных обрывков документов, переживших века и выброшенных на берег потока забвения. В таких условиях, если производимые действия систематичны и методичны, сборники exempla содержат документы, из которых - с учетом их специфичности и ограниченности - историк может почерпнуть некоторую информацию не только в плане коротких зарисовок, но и как материал для интерпретации - "мораль истории", - что и придает им смысл.

 

НАСЛЕДСТВО АНТИЧНОСТИ

Стоит подчеркнуть, что у этого литературного жанра появилось обильное потомство. Читая труды средневековых, а затем и современных ученых, видно, что описанные в них сцены, предложенные комментарии и изобретенные апофтегмы очень похожи на то, что мы можем найти у греческих и римских авторов. И средневековые, и современные историки легко находили у античных коллег факты, которыми можно было подпитать и проиллюстрировать мужество и подвиги современных им монархов.

Естественно, речь не идет о простых совпадениях: практически все греческие и латинские классики были переведены, внимательно прочитаны и повторены - авторы с успехом создавали все новые сборники exempla, применяя прием, опробованный в античные времена. В литературном и культурном контексте, где доминировало стремление подражать Античности, этот тип литературы постоянно совершенствовался и воспроизводился. В 1547 году появилось печатное издание труда "L'Institution de Prince" ("Поучение принцам"), составленного Гильомом Бюде между 1515 и 1522 годами и посвященного Франциску 1. Опубликованное без названия, это произведение в 1907 году было озаглавлено Деларуэллем: "Le Recueil d'apophtegmes offert a Francois I" (Сборник афоризмов, преподнесенный Франциску I). В этом труде Бюде позаимствовал у Плутарха схему и количество "высказываний, сентенций и выдающихся деяний великих принцев... царей Ассирии, Мидии, Персии, Египта и Македонии, таких как Александр Великий и Филипп, его отец, и наследники Александра, правившие в разных странах Азии". Он ссылается на авторитет труда, послужившего ему образцом, как на книгу, которая была "настольной книгой Траяна, славного императора", и начинает свое повествование авторским приветствием своего славного предшественника. Когда Бюде намеревается познакомить читателей "с фактами и событиями прошлых лет, достойными того, чтобы остаться в памяти потомков", он обильно цитирует "греков, столь усердных и искусных в изучении истории"(10г). Бюде считал, что благодаря его труду великие деяния царей не канут в реку забвения (24v). Он сам составил на свое усмотрение первый придворный сборник exempla, в котором выводит "великого Артаксеркса, царя персов" и восхваляет его, наравне с Франциском I, за благосклонность по отношению к тем, кто преподносит ему даже совсем скромные дары, и за "доступность и человечность, а также добрый и милосердный вид" (2v-3r). Рассказанный в двух вариантах у Плутарха, а затем у Элиана, анекдот о простом крестьянине, набирающем воду в ладони, чтобы предложить царю напиться, был включен уже в некоторые сборники exempla византийской эпохи .

Публикуя в 1663 году свой перевод "Apophtegmata" Плутарха, Перро д'Абланкур упоминал предшествующие "Apophtegmata", опубликованные Эразмом в 1500 году под названием "Adagiorum Collectanea*, которые автор не переставал корректировать и пополнять в последующие годы . Он упоминал также публикацию эльзасского гуманиста Ликостена (Конрад Вольфхарт), которого он считал слишком "научным" (в нем слишком ощущался Колледж): однако составленный Ликостеном в 1555 году тематический план и его латинская афористичная лексика имели необычайный успех . Тридцатью годами позже (1576) в труд подобного же толка были включены несколько коротких историй и апофтегм, героями которых выступали Александр и его окружение. Автор этого произведения вовсю цитировал древних авторов, демонстрируя свою эрудицию и черпая материал во всех коллекциях exempla, позволяя себе при этом бесчисленные отступления . Он также посвящает длинную главу льстецам, наполненную ссылками и примерами exempla, взятыми у Плутарха и других древних авторов. В их число входит рассказ об "Александре, великом царе Македонии... который покинул свою страну, чтобы отправиться воевать с великим владыкой Дарием". Можно также процитировать "Опыты" Монтеня, публиковавшиеся с большим успехом трижды в разных редакциях - в 1580, 1582 и 1588 году: автор почерпнул сотни высказываний и фактов из сборников exempla, из жизнеописаний и различных произведений историков периода греческой и римской Античности .

Этот жанр сохранил свою огромную популярность в последующий период. Перечитывая программное заявление Валерия Максима или пояснения Квинтилиана к готовым спискам exempla , немедленно вспоминается Роллен, который, сам будучи учителем педагогики, выступал за то, чтобы ученики сами составляли собственные выписки: "Сборники подобного толка, составленные умелой рукой, освобождают от множества усилий и придают труду писателя черты глубокой эрудиции, не отнимая у него много труда, однако поэтому и не позволяют воздать ему значительные почести" . Вслед за Туррейлем он предлагает своим читателям маленький сборник "памятных фактов и высказываний Филиппа", чтобы таким образом "расписать характер этого принца". В этом эссе он приводит обоснования, очень подобные тем, которые приводил Плутарх, то есть говорит о том, что "некоторые факты и некоторые слова больше говорят [о великом человеке], чем их самые яркие поступки" (III, стр. 603). С античного периода и до наших дней этот жанр отмечен диалогом между принцем и философом. Назидательность является в нем главным принципом.

 

ОСКОЛКИ ВОСПОМИНАНИЙ И ФРАГМЕНТЫ ЖИЗНИ

Когда речь заходит о жизнеописаниях известных людей, сборниках высказываний или описаниях военных хитростей, передаваемых потомству в качестве примеров, достойных подражания, передачи в качестве положительного опыта и скрупулезного обдумывания, Дарий III занимает в них весьма скромное место. Он явно не относится к числу людей, "достойных памяти". Династия Ахеменидов и ее представители описаны всего у двух авторов. В завершающей части глав, посвященных описанию Персии и ее обитателей, Страбон подчеркивает значимость Кира и Дария, затем он перескакивает к последним царям, Арсесу и Дарию III, по отношению к которому он не испытывает большого восхищения: он утверждает, что Дарий III не принадлежал к царской семье . Со своей стороны, рассмотрев "почти всех достойных памяти потомков вождей греческого народа", Непот начинает главу хвалой персидским царям:

"Но из тех, кто присоединил к своему титулу неограниченную власть, наиболее значительными, по нашему мнению, были персидские цари Кир и Дарий, сыновья Гистаспа, которые оба были простыми гражданами (privatus), когда за их заслуги (yjrtus) они были удостоены царской власти. Первый пал на поле битвы. Дарий умер от старости. Из того же народа были еще трое: Ксеркс и два Артаксеркса, прозванные Длинной Рукой (Macrocheir) и Великой Памятью (Мпётоп). Ксеркс был знаменит главным образом тем, что во главе самых могучих армий на памяти людей (post hominum memoriam) он пришел по суше и по морю атаковать Грецию. Что касается Длинной Руки, то он заслужил свою репутацию (laus) главным образом благодаря своему внушительному виду, физической красоте, к которой он добавил удивительное военное (inaredibili virtute belli) мужество, поскольку он оказался наиболее достойным из всех персов. Великая Память, напротив, был славен своей справедливостью; ибо вследствие преступления матери он лишился жены , но сумел пожертвовать своими страданиями ради сыновней любви. Эти два царя, носящие одно и то же имя, были сражены болезнью и отошли в мир иной; другой [Ксеркс] умер под ударами префекта Артабана" (De regibus XXI).

Таким образом, мы видим, что о Дарий III речь не идет. Отметим просто, что указание "Дарий, сын Гистаспа" предполагает наличие подразумеваемой ссылки на другого Дария, с которым предупрежденный читатель не должен его спутать. Трудно сделать хоть какой-то вывод из подобного отсутствия информации, тем более, что Дарий II также не упоминается, и тем более, что Артаксеркс III и Арсес проигнорированы. Ни первый ни вторые не относятся, очевидно, к категории "царей, достойных памяти". Автор не объясняет причин своего выбора персонажей, но ясно, что избранные им фигуры составляют портрет идеального царя: рожденный как простое частное лицо, он отличается своими физическими качествами и исключительным личным мужеством в бою, а также личными человеческими качествами, порой проявляющимися больше всего в частной жизни (сыновняя любовь Артаксеркса II). Все это достаточно банально: речь не идет, собственно говоря, об индивидуализированных портретах. Ясно, что пассаж является всего лишь кратким резюме утраченного труда Непота, которое он посвятил "царям иных народов" и к которым он отсылает свои читателей.

Конечно, по весьма очевидной причине в подавляющем большинстве этот труд посвящен греческим и римским вождям и стратегам. Среди "Жизнеописаний" Плутарха Великому царю - а именно Артаксерксу II, - посвящен один-единственный рассказ. Это жизнеописание весьма необычно, так как это единственный рассказ, посвященный Плутархом не кому-либо из греков или римлян, и который, единственный из трех, не сопровождается никакой параллелью. Выбор Артаксеркс II объясняется, вероятно - по крайней мере, частично, - избытком информации, которую Плутарх нашел у Ктесия, Динона, Ксенофонта и некоторых других, а также, вероятно, у Датамеса, сатрапа Каппадокии, который взбунтовался против Артаксеркса II.

В сборниках exempla ситуация совершенно аналогичная. Среди финансовых и военных хитростей, собранных автором "Экономик" и Полиеном, Датамес является единственным персом, представленным в галерее знаменитых военачальников, составленной Корнелием Непотом. Если взять другой труд Плутарха, а именно "Apophtegmata" ("Апофтегмы"), приписываемые царям и знаменитым людям, то там есть упоминания о нескольких Великих царях: помимо Артаксеркса II, воспоминание о котором открывает сборник и предваряется льстивым и просительным посвящением автора императору Траяну, здесь можно встретить Дария I, Ксеркса, Артаксеркса I, Кира Младшего и его мать Парисатиду, а также двух военачальников IV века до н.э., Оронта и Мемнона, один из которых (Мемнон) был одним из военачальников, к которым прислушивался Дарий III: но о самом Великом царе там ничего не говорится, кроме как одновременно с историей, в которой восхваляется его победитель .

Взамен Дарий III мимолетно появляется в "Пестрых рассказах" Элиана из Пренесты, другого автора коротких нравоучительных историй римского периода. Он упомянут в списке из двадцати персонажей, которые, имея достаточно простое происхождение, достигли вершин власти: в этом списке есть два персидских царя - Дарий I, в подобном же контексте встречающийся у Непота и в "Историях" Геродота, и Дарий III, который в этом случае был отнесен к рабам, что одновременно неточно и несколько чрезмерно . Еще два упоминания о Дарий III можно найти в другом сборнике того же автора ("Животные"), и в обоих случаях восхваляется верность домашних животных. В форме трогательных историй о взаимной преданности между хозяином и животным эти краткие истории иллюстрируют плачевную судьбу Великого царя, вынужденного в одном случае (VI.48) спешно бежать с поля битвы (в чем ему помогает его кобыла) а в другом случае (VI.25) умирать в ужасном одиночестве (с ним оставался только его верный пес). Эти exempla находятся на пересечении интересов двух типов тематических сборников: "смерть знаменитых людей" и истории животных, верных своим хозяевам и даже спасающих их от смерти. Известна также история Дария I, спасенного верблюдом, который нес его запасы еды .

В "Памятных деяниях и высказываниях" Валерия Максима Дарий появляется только в историях, посвященных подвигам Александра, победителя персов , или мужеству македонцев, из которых автор извлекает следующую мораль: "Если бы это чудо оказалось перед глазами Дария, он знал бы, что солдаты этой нации не могут быть побежденными, поскольку он понял бы, что уже с ранних лет они обладали подобной выносливостью и стойкостью" .

Аналогичная ситуация складывается в "Stratagemata" ("Военные хитрости"), которые их автор, Полиен, адресовал во II веке н.э. императорам Антонину и Веру. Среди девятисот exempla, терпеливо объединенных автором, довольно значительное количество военных хитростей приписывается греческим военачальникам V и IV веков. Эти военные хитрости они применяли в войнах и столкновениях с персами. В этих рассказах также выведены некоторые Великие цари - Кир, Камбиз, Дарий, Ксеркс, Артаксеркс I и Артаксеркс III, - но не Дарий III. Там встречаются также имена военачальников и сатрапов Великих царей. Автор также представляет серию из тридцати двух примеров, взятых из истории Александра Великого . В них имя Дария III появляется пять раз, главным образом в виде ссылок: он является тем, кто командовал персами, противостоящими Александру, он тот царь, чьи армии были неоднократно разбиты; и больше ничего или почти ничего.

Даже когда Полиен в исключительно информативном пассаже об обычаях ахеменидского двора приводит список продуктов, использованных поварами Великого царя, он утверждает, что текст этот был найден солдатами Александра в Персеполе в 331/330 году, записанным на бронзовой плите, но он приписывает авторство нормативных актов Киру (§ 32): византийский толкователь, называемый Леоном Императором, решил, что речь здесь идет об ужине Дария III. Кроме того, приводится эпизод, который, согласно другим источникам, иллюстрирует умелую военную хитрость Дария и его советников перед Гавгамелами (они разложили на земле металлические ловушки, чтобы задержать македонскую конницу). Но эта хитрость была сведена на нет исключительной предусмотрительностью и ловкостью Александра, позволившей ему и его солдатам избежать тайных козней врага (§ 37). Дарию оказалось трудно получить удовлетворительную историографическую жизнь в агрессивной тени героя без страха и упрека!

 

ДАРИЙ ПЕРЕД ЛИЦОМ АЛЕКСАНДРА

Давайте теперь попытаемся посмотреть, что есть о Дарий у тех, кого можно было бы назвать "историками Александра", то есть у авторов римской эпохи, которые писали на греческом (Диодор Сицилийский, Плутарх, Арриан) и на латинском языках (Квинт Курций, Юстиниан), использовали по своему усмотрению труды, на сегодня уже утраченные или дошедшие до нас только в виде небольших отдельных фрагментов, и пытались создать непрерывный рассказ о жизни деяниях Александра либо в форме книги или в главе, специально предназначенной для этой цели (Арриан, Квинт Курций, Плутарх), либо в качестве одной из частей труда по всеобщей истории (Диодор, Помпей Трог, представленный в упрощенном виде Юстинианом).

Квинт Курций, Юстиниан, Диодор и Плутарх представляют особую традицию, обозначаемую термином "Вульгата" (лат. "Общественная"): считается, что она идет от Клитарха, который работал в Египте во времена Птолемея. Это весьма спорное и искажающее истину название, так как, подчеркивая наличие предполагаемого общего источника, оно стремится, с одной стороны, к тому, чтобы заставить историческую мысль заниматься бесконечным и часто бессмысленным определением одного или нескольких первоначальных источников, а с другой стороны, к тому, чтобы объединить весьма различных авторов, весьма разных во всем - и в частности, в своем литературном творчестве, то есть в их творческой свободе, - начиная с выбора материалов, которые они использовали и/или отбросили. В подобных условиях несравненно более полезны размышления об использованных литературных моделях.

В течение долгого времени к Вульгате относились немного пренебрежительно, сравнивая ее с Аррианом: во-первых, считалось, что Арриан является серьезным, точным и добросовестным историком, а кроме того, традицию Вульгаты признавали романизированной и произвольной. Такое противопоставление в настоящее время не слишком употребительно, хотя в неявной и невысказываемой форме продолжают предпочитать Арриана, даже в том случае, когда его оценки Александра и Дария не более надежны, чем высказывания других авторов римской эпохи. В действительности и Арриан, и Вульгата представляют собой документы, которые необходимо прочитать, расшифровать и интерпретировать с равным вниманием и с одинаковой степенью критицизма. В данном случае важно знать, насколько сильно разнится трактовка образа Дария у Арриана и представителей Вульгаты.

С общей точки зрения литературной композиции смерть Дария занимает особое место как у одних, так и у других. Наличие и сама длина похоронной речи, которую Арриан посвящает Великому царю, предваряет конец этапа в его повествовании : она завершает первую часть его труда, намного более короткую, чем вторая, посвященная периоду 330-323 годов. В "Истории Александра" Квинта Курция различие между двумя частями еще более ощутимо, но они намного более уравновешенные по объему - в каждой насчитывается по пять книг. Также известно, что Помпей Трог посвятил особую книгу - книгу XI - "событиям и деяниям Александра до смерти царя Персии" . Очевидно, что у Юстиниана, который преданно отрезюмировал произведение Помпея Трога , та же композиция. В эллинистической хронологической компиляции под названием "Паросский мрамор" смерть Дария является такой же исторической отметкой, как приход и смерть других персидских и македонских царей.

Причиной этого является только собственное предпочтение авторов, так как смерть Дария сама по себе является важной датой в их концепции всемирной истории, поскольку она обозначает конец Персидской империи и переход к македонской гегемонии. Смерть Дария является важной вехой и в более ограниченных рамках истории Александра, поскольку является первой четко определяемой завершающей точкой. У множества древних авторов смерть Дария и то, как Александр становится его преемником, является чем-то вроде театрализованного завершения столкновения между этими царями. Это действительно конец восхождения обоих царей к вершинам: один достиг вершины, а другой скатился вниз . Это была их первая и последняя встреча: один - полный жизни, а другой - мертвый (или умирающий). Эта сцена крайне драматизирована в различных традициях. Это был также момент, когда Александр (за что его весьма осуждали древние авторы) перенял обычаи двора Дария. Короче говоря, и у тех и у других, но в различной степени, смерть Дария является важным элементом повествования: с точки зрения истории или судьбы последнего из Ахеменидов, период 334-330 годов является драмой в том смысле, который вкладывается в этот термин в театре.

Разумеется, было бы чрезмерным считать, что эта первая часть представляет собой "историю Дария". Но, даже несмотря на выбранную Аррианом амнестическую форму повествования, Дарий фактически является единственной царственной фигурой, которая перед лицом македонского завоевателя способна была при необходимости соперничать с ним. В некотором смысле оба царя рассматриваются параллельно, что облегчается тем фактом, что они взошли на престол приблизительно в одно и то же время. Для тех, кто не интересовался исключительно судьбой Александра, соблазнительно провести синоптическую историю - этот выбор мог бы стать для автора интересной композиционной задачей. Таким образом, в начале книги V, то есть после рассказа о сражении при Гавгамелах, Квинт Курций очень отчетливо оправдывается за то, что он не вставил туда описание развития греческих военных действий:

"Если бы я хотел сообщить в хронологическом порядке то, что произошло у греков или у иллирийцев во Фракии под руководством и командованием Александра, мне пришлось бы прервать описание событий в Азии, общее представление о которых, без сомнения, стоит давать вплоть до бегства и смерти Дария, что позволит представить в моем труде последовательное развитие, соединяющее все факты воедино. Таким образом, я начну с того, что покажу последствия сражения при Арбелах" .

И на самом деле он возвращается к событиям в Европе только в начале книги VI, уточняя (1.21): "Таким был исход этой войны, которая началась так внезапно, но которая закончилась еще до победы, которую Александр одержал над Дарием".

Диодор придерживался противоположного мнения. Он начал описывать попеременно военные действия в Европе и в Азии и делал экскурс в европейские дела . Таким образом, не следует удивляться, что книга XVII открывается следующим программным утверждением:

"В лежащей перед вами книге рассказ о деяниях Александра начинается с его восшествия на престол, а далее описываются все его подвиги, которые он совершал до самой смерти. К этому мы присоединим рассказы о том, что происходило в течение того же периода в пределах обитаемого мира (oikoumene). Нам кажется, что таким образом мы легче всего сможем сохранить в памяти потомков исторические факты, представляя их в сокращенной форме, позволяющей представить их в должной последовательности, один вслед за другим (1.2)".

Подобное заявление мы находим в начале каждой книги: автор определяет период, который он собирается описать, и напоминает о том или тех периодах, о которых он уже говорил в предыдущих томах. Следующая книга (XVIII) открывается, таким образом, достаточно логично: "В предыдущей книге описывались все деяния Александра вплоть до его смерти" (§ 1.6). Причина понятна: Диодор пишет рассказ, посвященный Александру. Но в то же время и там, и в других местах автор собирается перемещаться с одного отрезка истории на другой. После описания в нескольких главах первых лет царствования Александра (§ 2-4), он заявляет: "Теперь, когда мы рассмотрели положение в Греции, мы намерены перейти к ситуации в Азии". Переход происходит очень легко, потому что в конце царствования Филиппа II македонский армейский корпус действовал в Малой Азии. Подобным образом Диодор сообщает о положении и действиях этого корпуса, а затем решительно переходит к описанию положения в Персидской империи, устанавливая четкую связь с содержанием предыдущих книг (XVI).

В частности, в ходе длинного рассказа, посвященного экспедиции Артаксеркса III в Сиро-Финикию и в Египет (42-51), он упоминает "гнусного" персонажа - Багоаса (Багоя, 49-51), который играл первостепенную роль в процессе, приведшем Дария III на трон: "Так как в нашем рассказе будет вестись речь о Персидском царстве, необходимо вернуться несколько назад во времени, чтобы оказаться у самых истоков событий" . Далее следует повествование о придворных заговорах и династической борьбе, обескровившей двор, начиная с убийства Артаксеркса III до прихода к власти Дария III. Далее следуют два различных рассказа о приходе Дария и очень положительная оценка его персоны, после чего идет рассказ о военных приготовлениях, предпринятых им перед лицом македонской угрозы (§ 5-6).

Такая же история представлена в книге X "Истории Филиппа" ("Филипповы истории"), которую Помпей Трог посвятил истории Персидского царства периода между 380 и 335 годами, заканчивая ее нашим Дарием, "который должен был выдержать войну против Александра Великого" . К несчастью, это произведение было утеряно, за исключением краткого пересказа, выполненного Юстинианом. Конец книги X был посвящен мрачной и кровавой истории династии ахеменидских царей за период между воцарением Дария II и восхождением на престол Дария III. Лишь Диодор и Юстиниан приводят необычную версию воцарения Дария. Эти главы стоят особняком в древней литературе, вследствие явно выраженного стремления показать, пусть даже мимолетно, того, кто собирался вести войну с Александром. Можно только сожалеть, что пропали первые две книги "Истории Александра" Квинта Курция, в которых почти наверняка несколько глав было посвящено Дарию перед рассказом о высадке Александра.

Подобный экскурс является важным включением в обширную литературную композицию, и является не чем иным, как парным портретом обоих царей. Александр также был упомянут на страницах книги в весьма выгодном, хвалебном свете, как Юстинианом, так и Диодором. Описав все трудности, которые ожидали молодого человека после смерти его отца, Диодор заранее описывает действия, которые тот должен был предпринять, чтобы стабилизировать свое положение на троне:

"Вопреки великим затруднениям, которые испытывало царство, и серьезным угрозам, Александр, будучи еще весьма молодым, в короткий срок привел в порядок, вопреки всем ожиданиям, все общественные дела, какими бы трудными они не были. Он заслужил симпатию одних людей уверенностью, с которой он беседовал с ними. Страх, который он внушал, не позволил свернуть с пути истинного другим. И, наконец, он силой заставил некоторых подданных подчиниться своей власти" .

Совершенно ясно, что описание Персидской империи и Македонского царства задумано и построено, в особенности у Диодора и Юстиниана, параллельно. Александр осудил персидского царя за то, что он был замешан в убийстве Филиппа II . Со своей стороны, Диодор заметил, что Александр и Дарий начали свое царствование приблизительно в одно и то же время . Было известно, что вначале Дарий заблуждался относительно молодости нового македонского царя, но вскоре он "занялся большими военными приготовлениями. Он оснастил многочисленные триеры, собрал большое количество вооружения, подобрал наилучших военачальников" . Короче говоря, мобилизация людей и снаряжения идет полным ходом с той и с другой стороны.

Это синоптическое видение позволяет ему еще эффектнее заключить вводные главы событиями в Европе и Азии, когда Александр собирается отправиться воевать против Дария. Подчеркнув выдающиеся качества одного и другого, он теперь может легко представить войну, которая вот-вот начнется, как нечто вроде дуэли между двумя людьми, которые уже доказали свою значимость - один в Европе, другой в Азии. Этот образ их противостояния также развивается, но на этот раз в полемической и обвинительной форме, в письме (придуманном), посланном Александром Дарию в ответ на попытку персидского царя к примирению после поражения при Иссе: "Если, впрочем, ты не согласен по поводу царской власти, сразись за нее еще раз, уверенно ожидая меня; но беги, так как я настигну тебя повсюду, где бы ты ни находился" . Точка зрения Диодора и Юстиниана весьма разнится: совершенно ясно, что высокие качества воина и военачальника, бесспорно, делают Дария достойным противником для того, кто пришел положить конец распре по поводу суверенитета. Это дуэль за "первое место" - здесь заранее предвидится исчезновение одного из противников и порождение власти, которая объединит Европу и Азию.

 

РИМЛЯНЕ О ДАРИЙ

Стоит добавить, что, помимо Арриана, авторов Вульгаты и Плутарха, в эллинистической и римской Александрии постепенно сформировалось нечто вроде биографической, беллетризированной, отчасти выдуманной истории Александра и его завоеваний. Наиболее ярким примером подобного рода является "Роман об Александре". Хотя некоторые византийские переписчики приписывали его Каллисфену, племяннику Аристотеля, надо признать, что текст, который мы знаем на сегодняшний день по многочисленным копиям различных эпох, является произведением неизвестного автора, который - скорее всего, в III веке н.э. - воспользовался многочисленными версиями, циркулировавшими в его время. Образ Александра, который намеревается живописать автор "Романа", сформулирован абсолютно ясно: "Идеал доблести и благородства, воплощенный в конкретном человеке... Мы собираемся показать великие деяния Александра, высокие качества его души и тела" (1.1.1-2). Оригинального текста на сегодняшний день не существует, но он был переведен на латинский язык Юлием Валерием под названием "Подвиги Александра Македонского" ("Res Gestae Alexandri Macedonis"), что вполне могло быть также первоначальным названием труда, который привыкли называть "Роман об Александре".

"Большинство людей ошибается, говоря, что он был сыном царя Филиппа. Это не совсем правильно. Он не был сыном этого царя, об этом говорят наиболее мудрые египтяне, он был сыном царя Нектанеба, но сложил царский сан" (1.1.3). Таким образом, египтоцентрическая тональность романа ощущается буквально с первых строк. "Отец" Александра появляется на заднем плане во вполне узнаваемом историческом контексте повторного завоевания долины Нила Артаксерксом III в 343/2 году, следствием которого было бегство фараона в Эфиопию . В "Романе" прогнанный из своей страны персидским вторжением Нектанеб укрывается в Македонии, и бог сообщает египтянам, что их фараон "вернется в Египет в качестве царя, но не в образе старца, а в виде молодого человека, который низложит власть их врагов - персов" (1.3.4). Затем описывается волшебное оплодотворение Олимпиады от Нектанеба, рождение Александра, признание отцовства Филиппом, отношения Александра с Аристотелем, описание его ярких достоинств, особенно его "ума и бойцовские качеств" (1.16.4). Ввиду отсутствия его отца, который был на войне, Александр впервые оказывается лицом к лицу с персами. Он встречает посольство Великого царя, пришедшее требовать выплату традиционной дани в "сто золотых самородков весом в двадцать фунтов". Он грубо отсылает послов к их хозяину, обещая вскоре прийти и отобрать ранее выплаченные подати. Но перед тем как уехать, послы успевают заказать портрет Александра знаменитому художнику и получить его.

Так начинается первая часть "Романа"; она закончится смертью Дария. Экспедиция в Азию выбирает маршрут по меньшей мере необычный и сложный. Победив персидских сатрапов при Гранике и завоевав побережье Малой Азии, Александр отплывает на Сицилию, покоряет римлян, затем получает Африку и Ливию. Он посещает алтарь Амона, и бог признает его как своего сына. Далее следует несколько глав о пребывании царя в Египте: он не только основывает там Александрию, но его происхождение является также причиной того, что во время остановки в Мемфисе он официально признается царем Египта. Стоя перед статуей, представленной ему как изображение Нектанеба, на которой был записан текст пророчества о войне против персов, он решает наложить на египтян "налоги, которые прежде выплачивали Дарию". Жители охотно на это согласились и с триумфом проводили его до границы страны. То есть война с Дарием была не репрессивной войной против персов, обвиненных в разрушении греческих алтарей в ходе мидийских войн, а имела целью уничтожить последствия подчинения Египта персами и сделать из Александрии "столицу обитаемой земли".

Маршрут, описанный в романе, повторяет тот, которым Александр следовал начиная с весны 331 года, но некоторые события по необходимости перемещены во времени. Ведь именно возвращаясь из Египта (а не направляясь на юг!), Александр осаждает Тир, захватывает его и "оставляет там финикийского сатрапа". В это время он встречает первое посольство Дария, которое доставляет ему ремень, мяч и шкатулку, полную золота. Царское письмо объясняло смысл столь странного подношения:

"Таков твой возраст: ты еще младенец и нуждаешься в том, чтобы тебя школили. Поэтому я послал тебе ремень, мяч и шкатулку, полную золота, чтобы ты выбрал то, чего ты хочешь больше всего: ремень, чтобы напомнить тебе, что тебе еще надо учиться; мяч, чтобы ты развлекся с детьми твоего возраста и прекратил подстрекать наглую банду подростков, как главарь - разбойников, маня их за собой на бесчинства, сеющие тревогу в наших городах... У меня достаточно золота и серебра, чтобы покрыть ими всю землю. Поэтому я послал тебе шкатулку, полную золота, на случай, если тебе нечем кормить твою банду разбойников" (1.36).

Можно предугадать тон ответного послания молодого македонца, который обращает символический, смысл послания против самого отправителя: ремнем он собственноручно свяжет варваров и обратит их в рабство; мяч - это символ того, что он завоюет весь мир; что касается шкатулки, то она означает, что Дарию придется выплатить дань своему молодому победителю.

Видя неготовность своих сатрапов, Дарий сам противостоит своему противнику и располагает свой лагерь около реки Пинарий. В это время Александр оставляет южную Малую Азию и отправляется в Киликию, а затем в Финикию. Мы видим, как Александр преодолевает Тавр и, подходя с севера, достигает Киликии, как это и было в реальности. Итак, два противника стояли лицом к лицу, то есть достигнув того положения, которое они действительно занимали перед битвой при Иссе. Затем последовал разгром персов и безостановочное бегство Дария, захват царской палатки, матери, супруги и детей Великого царя. В то время как царь снова собирал армию, македонец вновь начинает свой удивительный путь, который возвращает его в Европу, в Абдеру, на берегу Южной Фракии: в этот момент рассказчик повествует о наказании, наложенном на Фивы - событие, которое в действительности состоялось до выступления Александра!

"И тотчас же Александр, соединив свои войска, бросился навстречу противостоявшим ему варварам, пересекая Киликию". Так начинается книга II, в которой два царя готовятся к схватке, но маршрут Александра существенно отклоняется. Рассказав красивую историю выздоровления царя после принятия ванн в Кидне в Киликии, автор отправляет героя на завоевание Великой Армении. Александр отдает своим войскам команду пересечь Евфрат, "приказав воздвигнуть мост при помощи пролетов и железных опор". Затем было сражение около Тигра, на берегах которого Великий царь расположил свой лагерь, но это сражение кончилось ничем. И опять Александр готовит свои войска, цари обмениваются письмами, и Дарий просит помощи у Пора, царя индийцев. Александр достигает Персии и, переодевшись, пересекает замерзшую реку Странг, после чего получает аудиенцию при дворе Великого царя в качестве посланника царя Александра. Опознанный одним из персов, который был в составе посольства при дворе в Пелле, он спешно оставляет пиршественный зал и снова переходит реку, которая вскрывается ото льда в тот самый момент, когда его преследователи достигают берега!

Ту же самую реку, скованную льдами, вскоре пересекает Дарий, пришедший померяться силами с Александром. И снова поражение! В ходе бегства Дарий сумел пересечь замерзшую реку, но его войскам этого сделать не удалось. В отчаянии он пишет Александру, предлагая ему обменять членов своей семьи на горы золота. Вскоре Александр и его армия достигают дворца Дария в Персии. Царь приказывает поджечь дворец Ксеркса. В это время Дарий укрылся в Мидии, а затем около Каспийских Ворот, где двое его сатрапов, Бесс и Ариобарзан, составляют заговор и закалывают царя своими мечами. Затем следует знаменитая сцена смерти Дария. Привлеченные ложной надеждой на вознаграждение, убийцы Великого царя были сами убиты вскоре после совершения преступления.

Еще заметнее, чем в исторической традиции, в композиции "Романа" четко разделяются две части произведения, отделяемые одна от другой смертью Дария. Начиная с момента гибели Дария рассказ приобретает совсем другую тональность; Александр в нем иногда говорит словами его писем к матери, Олимпиаде. Отбросив эпизод столкновения и дуэли с индийским царем Пором, автор опустил этапы завоевания стран Иранского плато и Центральной Азии - тем более что предатель Бесс и его сообщник были казнены после смерти Дария. Автор показывает нам лишь путешествие молодого человека, в котором живет "желание увидеть конец земли, посмотреть и исследовать эти места". Он встречает удивительные народы, необыкновенные деревья и плоды, "людей без головы, коренастых гигантов с горящим взглядом, людей, которые лают, как собаки"... Александр исследует даже дно морей, используя для этого стеклянный колокол! Он знакомится с легендарными принцами и принцессами, такими, как царица амазонок... Затем он возвращается в Вавилон и умирает. Во всей этой части в действиях и желаниях героя полностью отсутствует мотив взятия территорий силой. Он отправился на поиски чудес света и самого себя. Как в греческой легенде, так и в арабском мифе, Александр - "властитель перевалов и дорог", как изящно сформулировал это Франсуа де Полиньяк.

Даже в беллетризированной форме, первая часть наполнена описаниями завоеваний, столкновений царей между собой, побед в различных сражений, захвата территорий, за которыми мы можем следить по карте, несмотря на все выдумки и повороты сюжета. Основной акцент там делается наличное противостояние между двумя царями, на желании македонского царя столкнуться со своим противником один на один. Родной брат Великого царя, Оксиделк (Оксиарт), беспощадно выражает свои сомнения в способностях Дария успешно противостоять своему молодому противнику. Превосходство, приписываемое Александру, символизируется тем, что македонский царь соглашается еще до сражения поставить под вопрос свою царскую власть и таким образом снова отвоевать ее у того, кто ее у него оспаривает:

"Повтори все снова, Александр, и таким образом царская власть останется в твоих руках. Он не доверил ведение войны ни своим стратегам, ни своим сатрапам, как и ты, но бросился в первых рядах в атаку на врагов, сражаясь перед лицом своих войск, принял участие в схватке, чтобы, став в бою одним из многих, снова стать лучшим и, одержав победу, подтвердить перед всеми свое право на царскую власть... Александр показал себя лучшим во всем, ничего не передоверяя, но исполнив все благородно, согласно своей рыцарской смелости. И в бою он был подобен льву" (II.7.4-6).

На протяжении всего рассказа Дарий проявляет себя неспособным противостоять своей судьбе...

 

НЕКРОЛОГ-УБИЙЦА

В своем "Анабасисе" Арриан скрупулезно, шаг за шагом, описывает мельчайшие события жизни македонского царя, никогда ничего не сообщая о Дарий. Объяснения и обоснования своего стремления отделить истину от лжи, которые он дает во введении, касаются только жизни и личности Александра. Дарий вообще не представлен читателям "Анабасиса". До момента, когда он встал во главе армии и повел ее в Киликию, где его постигла неудача при Иссе в ноябре 333 года, упоминания о Дарий практически полностью отсутствуют, за исключением туманных и неопределенных намеков. И лишь дойдя до момента его смерти в июле 330 года, Арриан впервые дает краткое ретроспективное описание его личности и жизни. В этом пассаже приводится весьма жесткий взгляд на образ последнего из Великих царей:

"Таков был конец Дария, последовавший при афинском архонте Аристофонте в месяце гекатомбеоне. Не было человека, который бы вел себя на войне так трусливо и неразумно; вообще же жестокостей он не творил, может быть, просто потому, что творить не довелось: только вступил он на царство, как пришлось ему воевать с македонцами и эллинами. Даже при желании нельзя было издеваться над своими подданными, находясь в опасности, еще большей для себя самого, чем для них. При жизни на него обрушивалась одна беда за другой; с самого начала, как он пришел ко власти, не было у него передышки. Сразу же его сатрапы были разбиты в конном сражении при Гранике; сразу же были отняты Иония, Эолида, обе Фригии, Лидия и Кария, кроме Галикарнасса, но вскоре был взят и Галикарнасс, и вдобавок еще все побережье вплоть до Киликии. Затем его собственное поражение при Иссе, где его мать, жена и дети на его глазах были взяты в плен; потеря Финикии и всего Египта; позорное бегство - одним из первых - при Арбелах и гибель большого войска, состоявшего из одних варваров. С этого времени он как беглец скитался по своей державе и умер, преданный своими близкими в самый критический момент; царь и одновременно узник, ведомый с позором, он погиб от козней, которые замыслили самые близкие ему люди (6). Такова была судьба Дария при жизни; когда он умер, его погребли по-царски; дети его получили от Александра такое содержание и воспитание, какое они получили бы от самого Дария, останься он царем. Александр стал ему зятем. Когда Дарий скончался, ему было около 50 лет" (III.22.2-6).

Портрет и рассказ весьма обобщены - настолько, что это позволяет обвинить автора в некоторой карикатурности или по крайней мере упрощении. Особенно ясно это видно в описании поражений Дария в форме ускоренной ретроспекции, где Арриан, чтобы лучше показать неизбежность поражения персов и непосильную для последнего Великого царя ответственность, наполнил свой рассказ выражениями и временными наречиями, которые придают процессу поражения необычайную и искажающую скорость, при этом не колеблясь вольно использовать хронологию событий, которой он достаточно скрупулезно следовал в первых книгах "Анабасиса". Дарий представлен им как бесцветный и посредственный индивид, наделенный гнусной трусостью, неспособной противостоять с величием и твердостью судьбе, которую он вынужден встретить. Даже возможные достоинства (умеренность) поставлены под сомнение и превращены в пороки и потенциальные недостатки (жестокость), которые не проявились только вследствие отсутствия подходящих исторических обстоятельств! Обвинительная речь тем более впечатляющая, что на протяжении всего рассказа, в особенности во время описаний сражений, Арриан сохраняет ту же тональность.

 

НИ СМЕЛЫЙ СОЛДАТ, НИ ЗАМЕТНЫЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК

Ясно, что Арриан не собирается признать наличия у Дария хоть какого-то мужества: напротив, он осуждает его более активно и по большему числу оснований, чем другие авторы. Давайте рассмотрим одно из суждений Арриана: "В области военной деятельности он был, более чем кто-либо, мягок и достаточно осторожен" . При всей своей тривиальной банальности определения, использованные Аррианом, были, разумеется, очень значимы для читателей. Говоря о ситуации Артаксеркса перед сражением при Кунаксе, Плутарх пишет, что у него было "большее количество лучших сатрапов и стратегов в совете и во время битвы, чем у Кира" . Это позволяет ему выбрать лучших среди приближенных - например, Мардония, "одного из первых среди персов по своей отваге на войне и мудрости в совете" , или Тирибаза, дававшего Артаксерксу мудрые советы и почитавшегося за "его отвагу на войне и здравые суждения на совете" . Стоит вспомнить персов, отобранных Артаксерксом III в ходе египетской кампании: они наделены одновременно "отвагой и верностью" . И наоборот, персидские военачальники могут обвиняться в "трусости и неопытности" . Давайте процитируем также Парсондаса из мидийско-персидской легенды: "Его отвага и ум вызывали восхищение" .

В этом и те и другие, похоже, сообразуются с достоинствами самого царя, которые сначала Дарий I, а затем Ксеркс выказывают при любом удобном случае, "во дворце и на поле битвы" (DNb; ХР1). Но читатели приведенных произведений в основном не были персами. В одной апофтегме Плутарх утверждает, что, "сочиняя собственное хвалебное слово, Дарий [I] говорил, что он становится более прозорливым на поле битвы и в присутствии опасности" . Оценивая Дария III, Арриан, разумеется, не ссылается, даже косвенно, на царские заявления. Когда в начале IV века до Р. Х. греческий поэт написал эпиграмму в честь ликийского династа Арбинаса из Ксанфа, он также восхвалял "его ум и его силу", но из этого не следует, что поэт имитировал заявление Дария. Восхваление соединения качеств ума и мужества не является чисто персидской монархической идеологией. Намного более вероятно, что греческий поэт черпал вдохновение и формулировки в гомеровских поэмах.

В конце концов теми же терминами может быть описан греческий советник Харидемос, которого мы вскоре увидим действующим рядом с Дарием III. Он также "весьма восхищал отвагой и талантами стратега, участвовал в военной кампании рядом с царем [Филиппом]. Он стал советником, который действовал в этом качестве при Дарий" . Греческий стратег с тем же успехом может приветствоваться за свои качества "отваги и живости ума", даже если он состоит на службе врага македонского царя .

С помощью умело подобранных терминов Арриан легко показывает эллинистически настроенному читателю военную несостоятельность Дария. Первое определение ("мягкий") скорее демонстрирует его неспособность к участию в боях, и даже, как мы увидим, трусость. Второе определение ("достаточно осторожен") соединяет неспособность выстроить приемлемую стратегию и следовать ей с должным упорством и постоянством. Тот же термин использует Геродот, чтобы объяснить читателям, почему и как, не сделав необходимых приготовлений в тылу, Камбиз выступил войной против эфиопов, "на край света... и это был поступок сумасшедшего, человека с отсутствием здравого смысла".

В некоторых диалогах, которые он ведет от лица Александра и Пармения, Арриан, будучи сам специалистом и практиком военного дела, очень понятно объясняет, что должен делать военачальник, достойный этого звания, беря при этом за образец македонского царя. Этот царь смел и "готов рваться навстречу опасности" . В то же самое время он наделен здравым смыслом, то есть способностью обдумать ситуацию и оценить реальны, обстоятельства, которые позволяют или запрещают атаковать в тот или иной момент : "Ему нет равного в том, чтобы распознать, что надо сделать как в сложной, запутанной ситуации, так и в понятном положении, чтобы разрешить ситуацию к своему успеху" . Это качество, которое греки называют gnome, противопоставляется гневу: вождь никогда не должен принимать решение, если он потерял хладнокровие и не способен полностью владеть своими порывами и страстями .

Согласно Периклу и Фукидиду (II. 13.2), которые явно оказали на Арриана значительное влияние, первое достоинство лидера - это умение сосредоточить значительные финансовые ресурсы, позволяющие оплатить военные расходы. Но ум превыше хозяйственной подготовки: даже будучи хорошо снабженным деньгами и солдатами, военачальник плох, если он лишен gnome; он идет навстречу гибели и вовлекает в нее свою армию. Арриан уверен, что именно в этом кроется истинная причина последовательных поражений царских армий - они объясняются личными недостатками царя, у которого, несмотря на то что он пользовался неисчерпаемыми резервами, не было достоинств, необходимых ни для солдата, ни для их главнокомандующего.

 

ОТ ОДНОГО НЕКРОЛОГА К ДРУГОМУ

Выразительность черт еще очевиднее и демонстрируется еще жестче, если параллельно посмотреть на содержание некролога, посвященного тем же Аррианом Александру. В нем он крайне эмоционально воспевает сверхчеловеческие достоинства и Александра и защищает память этого героя от осуждения некоторых черт его характера и действий:

"Телосложением он был очень красив, и весьма вынослив; его ум был крайне проницательным; мужество его было невероятным; никто не любил славу и опасность так, как он, никто не был столь внимателен, выполняя волю богов. Он вполне был способен управлять наслаждениями тела, и лишь в удовольствиях разума проявлял себя ненасытным ради славы, которую они приносят. Ему нет равного в том, чтобы распознать, что надо сделать как в сложной, запутанной ситуации, так и в понятном положении, чтобы разрешить ситуацию к своему успеху. Никто лучше него не мог правильно расположить войска... рассеять их страх перед лицом опасности. Во всем этом он выказывал невероятное благородство души. И если действие включало неизвестность, он бросался туда с невероятной смелостью и дерзостью; он удивительно умел быстро выхватить из-под носа у врага добычу прежде, чем тот сообразит начать опасаться такой возможности; никто тверже него не держался принятых соглашений и договоренностей и никогда не позволял сделать ничего, за что его могли бы обвинить в неискренности; он был очень хозяйственным по отношению к своим богатствам, не тратя их безмерно на свои удовольствия, но был расточителен, стремясь обязать других" (VII.28).

Конечно, как и у Плутарха , физический портрет Александра выглядит по меньшей мере лаконично и стереотипно, возможно, просто потому, что у того не было впечатляющего телосложения, достойного царя. И тем более катастрофичным для памяти Дария является то, что, вопреки установившемуся литературному правилу, Арриан не приводит никаких упоминаний о физическом облике персидского царя, даже несмотря на ставшее общеупотребительным описание Плутарха: "Дарий был красивым и большим человеком, и он превосходил всех других мужчин по красоте и величественной осанке" . Александр является единственным героем этой истории Арриана, образцом и примером всех мыслимых достоинств (в процитированном пассаже их приведено не меньше девятнадцати). Рядом с ним множество простых смертных выглядят посредственно, даже серо: Дарий, бесспорно, наиболее заметный представитель этой серой массы.

 

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ НОРМЫ; О РОЛИ MIMESIS

Далее я буду часто иметь возможность вернуться и весьма подробно рассмотреть образы Дария и Александра, такими, какими они представлены у различных авторов. Прежде всего важно понять, почему и на каком основании Арриан пришел к решению наделить персидского царя столь явно выраженными негативными чертами. Вопрос и ответ на него очень важны, так как многие детали этих портретов являются основополагающими для современной историографии. Обсуждение этого вопроса тесно связано с проблемой литературных моделей, из которых черпали информацию Арриан и другие авторы, и норм, которым они подчинялись.

Необходимо подчеркнуть - и все время напоминать - о глубинных разногласиях между древней историографией и историческим методом, сформировавшимся в течение XIX и XX веков в Европе. Конечно, такое временное ограничение может вызвать улыбку, поскольку можно сказать, что автор, похоже, решил ломиться в открытые двери. Но улыбка и ирония исчезают по мере того, как мы начинаем погружаться в древнюю и современную литературу, развившуюся на основании образа Александра и его приключений. Все еще чересчур поглощенная определением и исследованием "первичных" источников, использовавшихся известными нам авторами римской эпохи, которые на сегодняшний день либо числятся в утерянных, либо существуют в виде разрозненных фрагментов, нынешняя историография продолжает завышать, пусть даже неявно, исторический вклад Арриана и других авторов, которые удобно, недостаточно ложно были занесены в категорию, называемую "историки эпохи Александра". В действительности же литература, которую мы вынуждены использовать, чтобы восстановить историю взаимоотношений Александра и Дария, не имеет ничего общего с реальной историей, такой, как мы привыкли ее понимать. В своем столь вдохновляющем эссе о mimesis Эрих Ауэрбах посвятил этому вопросу несколько страниц, внося некоторую ясность:

"Античная историография не интересуется действующими силами, но видит лишь достоинства и недостатки, успехи и ошибки; как в области разума, не остается места для исторического развития - повествование носит сугубо морализаторский характер... Моралистическая историография... не может создать синтетико-динамические понятия... Вторая отличительная черта этой историографии состоит в том, что она является образцом ораторского искусства... Морализм и риторика несопоставимы с концепцией реальности, считающейся последствием развития определенных сил... [использованные тексты] обнаруживают как границы древнего реализма, так и границы исторического сознания античных народов" (Mimesis, стр. 49,51).

Естественным следствием была приверженность моделям, позволяющим продемонстрировать и объяснить события - к ним тяготели все авторы античного периода. Еще сильнее это было выражено в римскую эпоху, когда произведения греческой литературы бережно собирались и одновременно им систематически подражали, повторяя и перепевая избранные отрывки. Эти отрывки изучали и повторяли в школах как образцы, изменять которые категорически возбранялось. Мы знаем, что Дионисий Галикарнасский написал исследование "О mimesis" (О подражании), ныне утерянное, но доказано, что "сборники подражаний великим писателям были еще до него одной из трех частей, обязательных для образования оратора" (Круазе). Дионисий широко трактовал то, что он считал необходимым позаимствовать у великих историков прошлого (Геродот, Фукидид, Ксенофонт и т.д.).

В другой из его работ, "Аттические ораторы", Дионисий, вслед за многими другими, борется с тем, что он называет упадком, постигшим, согласно его мнению, ораторское искусство после Александра. Оно было испорчено пороком, называемым им "азиатством". Этот порок характеризовался признаками, очень близкими к тому, что обычно говорили, описывая Персию эпохи Дария: изобилие (euporia), роскошь (tryphe), отсутствие достоинства (ageneia), вялость (malakia), изнеженность, - короче, распутная куртизанка, "прибывшая вчера или позавчера, из какой-то дыры в Азии - отдаленной мидийской, фригийской или карийской провинции" и занявшая место "законной, свободнорожденной супруги". Столь печальной эволюции Дионисий предлагает противопоставить ни больше ни меньше как восстановление древнего порядка (he arkhaia Taxis), то есть древнюю риторику, основанную на мудрости (§ 1.2).

Чтобы проиллюстрировать свою речь, Дионисий берет пример ритора Эге-сия из Магнезии, который около 250 года до Р. Х. написал историю Александра. Страбон сделал из него "инициатора азиатского стиля, развратившего установленные аттические обычаи" . Сам Дионисий видит в нем проявление самого принципа литературного упадка, альфу и омегу ненавидимых им авторов, которые позволили себе быть достаточно оригинальными и освободиться от требований традиции. Он разоблачает это на примере того, как Эгесий трактовал один из эпизодов истории Александра, а именно наказание, наложенное македонским царем на Батиса, назначенного Дарием управляющим Газой. Читая Квинта Курция, и нескольких авторов, по времени более нам близких, становится ясно, что он сам или его источник умудрился достаточно искусно скопировать гомеровскую модель - наказание Гектора Ахиллом. Именно это пытался сделать и Эгесий, но Дионисий считает, что он не сумел это сделать достаточно искусно, поскольку его азиатская манера "подходит лишь для женщин или людей низкого сословия". Видно, что обсуждение не сосредотачивается вокруг вопроса о том, попытался ли тот или другой деятель провести, как мы сейчас сказали бы, "историческое" исследование. Речь идет просто об осуждении с точки зрения традиционных правил mimesis литературного качества произведения,

Это осуждение Эгесия Дионисием, квалифицированное Страбоном как "риторическое", многое говорит нам об "историках Александра" римской эпохи. Обсуждение касается интеллектуального климата, в котором работали авторы. Писатели римской эпохи, жившие в период между принципатом и империей, были прежде всего "моралистами", как в политическом смысле этого термина, так и прежде всего с точки зрения общественных и культурных норм того времени. В произведениях, которые в основном являются историзированными сочинениями о власти (peri basileias) и о здравом и уравновешенном применении власти, они используют разновидность повествования, подписываемого и прерываемого вставками из общеизвестных exempla и апофтегм, с целью возвысить "хороших царей" и разоблачить "плохих". Арриан также следует этой тенденции. Об этом свидетельствует его заявление, помещенное в начале книги: он утверждает, что основывается в ней главным образом на двух трудах Аристобула, "потому что он принимал участие в походах царя Александра и Птолемея, и потому, что он не только принимал участие в походе, но и сам был царем, и поэтому не мог врать ввиду того, что это деяние для него позорнее, чем для других людей". Такое заявление может показаться следствием обезоруживающей наивности, но только в том случае, если его рассматривать с точки зрения исторического метода, исповедуемого в наши дни. В действительности же Арриан основывается на совсем иной логике. Базируясь на образовании, которое он получил у Эпиктета, и, скорее всего, думая об императорской власти своего времени, он считает своим долгом способствовать утверждению одной из принятых характеристик "хорошего царя", который должен говорить только правду.

Продолжая находиться в интеллектуальном контексте Арриана (и множества других авторов, которые здесь также имеются в виду), важно напомнить о важном наблюдении: mimesis была для них литературной нормой, которой охотно подчинялись, поскольку подражание позволяло соперничать с наилучшими. Таким образом, от одного автора к другому, из одного века в другой передавались типажи героев, ситуаций, речей (придуманных), которые неутомимо воспроизводились раз за разом, абстрагируясь от исторической вероятности, и даже больше: не стремясь к исторической точности. Лукиан, знавший труды Арриана, написал замечательный, небольшой по объему труд "Как надо описывать историю". Он высмеивает там всех тех, кто, как он говорит, пытаются писать об истории, не потрудившись познакомиться с началами исторического метода, и потому он вознамерился исправить их ошибки и научить их ремеслу.

В особенности он высмеивает тех, кто намеревается рабски имитировать великих предков: "Один копирует Фукидида, другой переписывает Геродота", или еще: "Все эти историки пытаются соперничать с Фукидидом" (§ 18,26). Он разоблачает стремление современных ему историков посвящать свои книги восхвалению великих людей, чью биографию они писали:

"Единственный долг историка состоит в том, чтобы рассказать все, как было. Но он не сможет этого сделать, если боится. Артаксеркса, чьим врачом он является; если он ожидает пурпурное одеяние, золотое ожерелье, великолепного коня в плату за похвалы, расточаемые в его труде" (§ 39).

Читатель Лукиана знал, что автор целился этими строками в Ктесия, врача при дворе Артаксеркса, а также во всех тех, кто согласились служить Великому царю и получать от него почетные подарки. Артист или врач, о котором, как о Гиппократе, известно, что он отказался ответить на приглашение Великого царя прибыть к его двору, стал настоящим литературным типажом.

Проблема состоит в том, что, являясь неистовым и страстным сторонником mimesis, Лукиан, будучи талантливым полемистом и пародистом, не нашел ничего лучшего, чем дать несколько уроков этого метода. Адресуя похвалы Фукидиду и Ксенофонту - которых он расценивает как "беспристрастных писателей", что может весьма удивить - Лукиан осуждает Аристобула, который "описывал поединок Александра и Пора, специально зачитывая царю эту часть своего труда, в надежде, что этот пассаж позволит ему снискать милость правителя по причине придуманных подробностей, которые он изобрел для того, чтобы еще более возвысить славу Александра, и преувеличений реальных подвигов вождя" (§ 12). Арриан в своем "Предисловии" выразил всевозможное доверие, которое он ощущает по отношению к Аристобулу, и, возможно, парадокс возник вследствие желания высмеять своего современника. Он состоял в том, что упреки в адрес историков-придворных превращены самим Лукианом в разновидность монархической басни: энергично отклоняя подхалимство Аристобула, "царь взял книгу и бросил ее в Гидасп, по которому они собирались плыть". Мораль истории проста и понятна: идеальный царь - друг правды (aletheia), он ненавидит льстецов (kolakes). Таким образом, Лукиан сам пользовался обоснованиями, не слишком отличающимися от тех, которые употреблял Арриан в своем "Предисловии" для пущей убедительности, говоря Птолемею: "Он сам был царем, и для него врать было позорнее, чем для кого-либо другого".

Конечно, нередко подчеркивалось, что примат подражания, по крайней мере у лучших писателей эллинской и римской эпох, не исключает при необходимости способности к самостоятельному творчеству. Не стоит переводить mimesis совсем буквально, как "подражание"; это не является подражанием, а скорее "ссылкой на литературное наследие" (Ж. Бомпер). Подобное замечание наверняка порадует специалистов от литературы и литературного творчества. Но оно существенно отличается от мнения историка, которому пришлось оказаться лицом к лицу с ужасным чудовищем, порожденным невероятным, но плодотворным союзом подражания и творческого воображения. Естественно, необходимо придавать большое значение различиям между текстами одного античного автора и другого, но нередки случаи, когда древний "историк" посвящает себя подражаниям и при этом готов на самые чудовищные выдумки, абсолютно непроверяемые современными историками. С точки зрения метода, ныне хорошо обкатанного при помощи критики документов, работа историка Александра и Дария очень часто сводится к тому, чтобы взвесить правдоподобие подражания и оценить невероятность фантазий, рискуя придать слишком большое значение собственным интерпретациям.

 

АРРИАН И КСЕНОФОНТ: ОТ ОДНОГО АНАБАСИСА К ДРУГОМУ

Ни в коей мере не желая обесценить его талант, можем утверждать, что, будучи современником Лукиана, Арриан также весьма активно использовал ресурсы mimesis. Не стоит сомневаться, что в противопоставлении Александра и Дария, а также в большинстве других пассажей произведения, Арриан, как и большинство его литераторов-современников, использовал и преобразовал в своих интересах замечательные литературные образцы. Фотий говорил о нем, что он был, с точки зрения языка и стиля, "бесспорно, подражатель Ксенофонта". Его восхищение Афинами и Ксенофонтом общеизвестно; свидетельством тому, помимо всего прочего, служит заглавие его книги, посвященной завоеваниям Александра - "Анабасис". Работая над парными портретами Дария и Александра, невозможно не упомянуть на редкость очевидную параллель, а именно - отчетливое противопоставление Ксенофонтом царя Артаксеркса II и его молодого брата Кира Младшего. В особенности стоит вспомнить портрет молодого принца, который Ксенофонт, согласно правилам, которым следовал и Арриан, представил в форме развернутого повествования, помещенного сразу после исчезновения Кира с поля битвы при Кунаксе.

Прежде чем перейти к более подробному рассмотрению, скажем, что этот замечательный пассаж отлично вписывается в элогическую литературу, которая, зародившись в определенных придворных кругах, была подхвачена в определенный период той греческой литературой, авторы которой вступались за Кира: именно благодаря чистому и простому подражанию античной литературе этого периода мы превозносим Кира Младшего, что длительное время являлось доминирующей тенденцией современной ахеменидской историографии.

Давайте также рассмотрим труд Плутарха "Артаксеркс". Плутарх также черпает информацию и основывает свои суждения на трудах Ктесия и других авторов "Персики". Постоянно подчеркивается тема духовного и политического превосходства Кира над своим братом. В другом месте Ксенофонт подводит итог своим рассуждениям под видом мнимого диалога: "Клянусь Зевсом, я верю, что если бы Кир Младший выжил, - говорит Сократ, - то он стал бы великолепным монархом. Он доказал это, в частности, когда двинулся против своего брата, чтобы оспорить его власть" . По словам Плутарха, "Кир не переставал хвалить себя, говоря, что у него сердце более великое, чем у его брата, что он образованнее и лучше подготовлен в искусстве магов, что он может пить вино и не пьянеть, в то время как его брат был подлым и вялым, и не садился верхом на коня ни на охоте, ни на поле битвы" . Таким образом легче понять борьбу, которая происходила при дворе Дария II, отца Артаксеркса и Кира, разделяя его на два лагеря: "Те, кто желал изменений и потрясений, считали, что создавшееся положение требует человека вроде Кира, - ярких достоинств, отлично подготовленного для войны и преданного своим друзьям, и что величие империи требовало царя гордого и амбициозного" , - то есть всех тех качеств, которых лишен Дарий и которыми в избытке наделен Александр.

Давайте теперь более подробно рассмотрим надгробную речь Кира в "Анабасисе" Ксенофонта. Прочитаем ее параллельно с надгробными речами, посвященными Аррианом Александру и Дарию. С первых же слов читатель понимает, что цель речи состоит в том, чтобы во всем противопоставить Кира своему брату Артаксерксу, законному царю. Как и у Арриана, который, очевидно, довольно много позаимствовал у своего предшественника, портрет построен на серии моментов, в которых один превосходит другого (в греческом тексте таких моментов четырнадцать):

"Начиная с самых юных лет, когда он воспитывался вместе со своим братом и другими персидскими детьми, Кир был заводилой во всем... Позже, он больше всех других любил лошадей и управлялся с ними, как никто другой . Его высоко оценивали в военных упражнениях, стрельбе из лука и метании копья. Когда подошел возраст, он проявил себя страстным охотником, ему нравилась опасность, когда он оказывался лицом к лицу с диким зверем. Однажды на него набросилась медведица: он не испугался, стремительно напал на зверя, был выбит им из седла, получил раны, шрамы от которых остались навсегда, но в конечном счете убил ее, что совсем не помешало ему воздать добром тому из соперников, кто первый прибежал к нему на помощь" (1.9.2-6).

Видны многочисленные следы стилистических заимствований у Ксенофонта, в том числе в портретах, которые Арриан создает, опираясь на категории, использованные Ксенофонтом в различных своих трудах. В некотором смысле образы Артаксеркса рядом с Киром Младшим и Дария рядом с Александром являются обезличенным портретом Великого царя, который тот же Ксенофонт, в другом своем небольшом по объему труде ("Агесилай"), противопоставил царю Спарты Агесилаю, греческому герою, обладающему всевозможными достоинствами: первый "редко мог продемонстрировать миру свои достоинства, а Агесилай охотно проявлял свои добродетели в любое время... В Персии люди могут обежать землю, изыскивая что-то, что они могли бы с удовольствием выпить, тысячи других людей стараются изобрести нечто, что смогло бы подстегнуть их аппетит... Агесилай же, благодаря своей любви к труду, пил с удовольствием все то, что находил под рукой, с удовольствием ел любой продукт" (§ 9). В этот момент хочется вспомнить об описании Александра, сделанным Аррианом: "он был скромен в телесных удовольствиях и ненасытен только в удовольствиях разума", в противоположность Дарию, "который, чтобы удовлетворить свою привычку к роскоши, никогда не отдалялся от своего обоза, даже когда находился в военном походе" .

Необходимо добавить, что копирование произведения Ксенофонта и его литературной техники не является простым школярским упражнением. Если Дарий столь незначительно упомянут в произведении Арриана, то это прежде всего потому, что "Анабасис" посвящен воспеванию подвигов Александра. Арриан очень четко выражает свою точку зрения в длинном пассаже, традиционно называемом "вторым предисловием":

"Александр считал Ахилла счастливым, потому что тот имел Гомера, который стал его глашатаем, сохранившим его память для будущих поколений. И, конечно, Александр действительно мог считать Ахилла таковым, потому что, несмотря на свои возможности в других областях, кое-чего ему все же недоставало: его подвиги (ta erga) не были воспеты так, как он того заслуживал, ни в прозе, ни в стихах; он не был воспет даже лирическими поэтами, такими как Гиерон, Гелон, Ферон и многие другие, которые даже не выдерживали с ними сравнения; в результате его подвиги (ta erga) были известны намного меньше, чем достаточно малоинтересные факты из прошлого. Доказательством служит тот факт, что поход Десяти Тысяч с Киром в верхние земли (anodos) к морю, страдания, перенесенные Клеархом и теми, кто попал вместе с ним в плен, последующих набег (katabasis) под командованием Ксенофонта, были намного известнее благодаря Ксенофонту, чем Александр и подвиги Александра (ta Alexandrou erga). Александр один руководил походом, он не бежал перед Великим царем, он даже не возликовал, победив противников, мешавших его продвижению к морю. Среди греков и варваров нет никого, кто совершил бы столь же невероятные подвиги, как по числу, так и по значимости (kata plethos he megethos). И я утверждаю, что именно это побудило меня к созданию настоящего труда: я не считаю себя недостойным познакомить мир с подвигами Александра (ta erga Alexandrou). Я имею право дать себе подобную оценку, поскольку мне нет необходимости ставить свое имя, ведь люди его достаточно хорошо знают; мне не нужно говорить, где моя родина, моя семья, должность, которую я исполнял в своей стране; мне достаточно сказать, что с самого детства мои труды были известны и уважаемы, как известны и сейчас, на моей родине. Я уверен в этом, и поэтому я не считаю себя недостойным встать рядом с величайшими писателями, писавшими по-гречески, и писать об Александре, который является одним из величайших полководцев" (1.12.5).

Арриан намеревается воспеть подвиги (erga) Александра. Многочисленные применения этого термина не оставляют в этом никаких сомнений и в конечном счете ясно свидетельствуют о том, что он создает подражание произведению Геродота: тот намеревался живописать и напомнить потомкам erga царей и народов, в особенности царей - лидийских, вавилонских, египетских и персидских . Также нет никакого сомнения в том, что, еще более, чем Ксенофонт и Геродот, Арриана вдохновлял образ Гомера, особенно при описании наиболее героических аспектов жизни молодого македонского царя: вскоре мы вернемся к этому.

Предисловие содержит также ясное упоминание о Кире и Десяти Тысячах, но отношение к ним бесконечно менее позитивное, чем в речи, вложенной в уста Александра перед сражением при Иссе. Разумеется, следует подчеркнуть, вслед за Моргенсом X. Хансеном, что эти речи перед сражением были полностью составлены древними авторами, начиная с афоризмов и очень коротких фраз, который военачальник мог произнести, переходя от одного отряда к другому, двигаясь вдоль строя войск, в случае необходимости обращаясь к солдату или к десятнику или сотнику . Таковы и речи Александра перед Иссом, к которым я обращаюсь.

В них, согласно Арриану (П.7.9), "Александр вспомнил о Ксенофонте и его Десяти Тысячах, которые не могли сравняться с ними ни по числу, ни по чему-то иному... победили неподалеку от Вавилона самого Великого царя со всей его армией, а затем в своем походе к Понту Эвксинскому с успехом атаковали и побеждали все народы, которые пытались преградить им путь". В "Предисловии" же, напротив, Арриан умудряется противопоставлять оба "Анабасиса" и обоих вождей: Александр сам ведет армию, в то время как у Кира на флангах стоят греческие военачальники; Десять Тысяч и Ксенофонт не были одиноки перед лицом многочисленной армии царя: в первой части похода, марша в глубокий тыл, их направлял Кир (анабазис в строгом смысле этого слова); речь не идет о безусловной победе под стенами Вавилона; напротив, этот прецедент не оценивается слишком положительно: ясно сказано, что Десять Тысяч бежали от Великого царя, и что победы, которые они одержали впоследствии, были одержаны над значительно менее знаменитыми противниками. Более того, они одерживались в то время, как греки бежали к морю (katabasis, поход к побережью); Александр же, напротив, не участвовал в katabasis, он не бежал от Великого царя.

Иными словами, исторические прецеденты комментируются и подаются в зависимости от требований текущего момента: в первом случае (речь перед Иссом) историю Десяти Тысяч используют для того, чтобы воодушевить, укрепить и обосновать превосходство греков над варварами на основании хорошо известного topos, противопоставляя число (варвары) и качество (греки); во втором случае Аррианом руководит желание доказать, что никто не совершил erga (подвигов), сравнимых с подвигами Александра. В данном случае приключение Десяти Тысяч приведено в качестве контрпримера, так как, в сущности, они вели себя подобно Дарию III. Давайте особенно запомним ссылку на бегство перед лицом врага, так как - у Арриана в особенности, - неоднократные панические бегства из гущи сражения являются чертой, периодически определяющей поведение Дария III при столкновениях с Александром, и противопоставляющей одного другому. Также ясно, что согласно логике изложения, определенной в его "Предисловии", Арриан не упоминает никаких подвигов (ergon), приписываемых Великому царю, в то время как согласно традиции, которой следуют Диодор Сицилийский и Юстиниан, Дарий до своего воцарения совершал запоминающиеся деяния .

Сравнения, противопоставляющие великих полководцев, при которых автор настаивал на трусости, присущей персам, часто принижали значение побед Александра. Этот парадокс веселит Лукиана, который выступает от лица Филиппа, очень критически оценивая победы, одержанные его сыном: "Ты, всегда боровшийся только с подлыми трусами (deloi)... мидийцами, персами, армянами... всегда готовыми бросить свои луки, копья и щиты... разве ты не знаешь, что до тебя Десять Тысяч, ведомые Клеархом, сражались с ними так, что они даже не предполагали, что греки могут убегать?" В другой главе "Диалогов умерших" Ганнибал подчеркивает превосходство собственных побед с формулировкой, в которой снова утверждается трусость Великого царя: "Я сражался с самыми храбрыми, а не с индийцами или армянами, то есть с людьми, которые убегают прежде, чем их начинают преследовать, оставляя победу отважным... Александр, тот тоже торжествовал над трусливым Дарием" .

Воспеватели Александра вполне осознавали этот подводный камень риторики. Чтобы избежать подобной трудности, они любили дать слово Дарию, заставляя его самого превозносить мужество Александра. Это особенно очевидно в речи, которую его заставляют произносить, восхваляя великодушие, проявленное Александром при смерти его жены Статиры: "Ну что ж! - воскликнул он. - Персия не пала совсем низко, и нельзя сказать, что мы последние из подлецов и трусов, раз потребовался такой человек, чтобы восторжествовать над нами" .

 

КИР МЛАДШИЙ, АЛЕКСАНДР, ДАРИЙ И ИХ ПРИВЕРЖЕНЦЫ

Мы можем выделить у Ксенофонта некоторые характеристики "идеального военачальника", которые, так сказать, еще более отягощают и без того негативный образ Дария III. В качестве особо убедительного примера давайте возьмем обязательную для хорошего военачальника способность привлекать и сохранять нерушимую преданность друзей и солдат при помощи своего к ним великодушия.

Совсем как Александр у Арриана, который "не жалел своих богатств, чтобы оказать услугу другим", Кир у Ксенофонта особенно восхваляется, совсем, как Кир из "Киропедии", за одно из своих качеств, polydoria - этот термин мы можем перевести как "великодушие", но который этимологически восходит к понятию "раздачи множества даров" (dora). Это качество заключается в вознаграждении за оказанные услуги и в щедром одаривании тех, кто преданно служит. Кир посылал своим друзьям "половину гуся или половину своего кувшина с вином каждый раз, когда он получал их, что было им очень приятно" , так и Александр, "каждый раз, когда ему приносили очень редкие плоды и рыбу, он распределял их между своими друзьями, порой не оставляя ничего для себя" . Именно благодаря этой практике Кир Младший смог объединить вокруг себя персидских дворян и, что еще важнее, всех тех, кто были иначе обязаны хранить верность законному Великому царю, Артаксерксу II.

Давайте возвратимся к уже процитированному пассажу из "Экономики" и к легитимационной речи Ксенофонта. Сократ, от лица которого ведется речь, объясняет, что Кир Младший стал бы превосходным правителем, основываясь на следующем наблюдении, представленном как несомненное доказательство:

"Ни один дезертир не был передан, как говорят, Киром Великому царю, но тысячи и тысячи перешли от Великого царя к Киру. И в этом, на мой взгляд, доказательство высоких качеств военачальника, которому охотно повинуются (ekontes) и соглашаются оставаться в ним в опасности: друзья Кира сражались рядом с ним столько, сколько он жил, и, когда он был убит, все они покончили с собой, сражаясь над его телом, за исключением Ариея" (IV. 17-18).

То же самое мы видим и в "Анабасисе":

"Хотя Кир был всего лишь подданным своего брата, никто не бросил его и не перешел на сторону царя. Это попробовал сделать только один Оронт, причем этот Оронт быстро понял, что человек, которого он считал верным себе, был более верен Киру, чем ему самому. Напротив, было множество таких, кто оставил царя, чтобы поддержать Кира, когда отношения между братьями стали враждебными. Среди этих людей было множество тех, кого Артаксеркс любил более всего, но они сочли, что Киром они будут лучше вознаграждены, чем царем" (1.9.29).

Подобное же мнение высказывает Ктесий, придворный врач Артаксеркса II, который, в своих "Персидских историях" демонстрирует твердую политическую позицию относительно памяти Кира Младшего: "От Артаксеркса к Киру перебегало множество людей, но никто не дезертировал от Кира к Артаксерксу. Арбарий, который попытался присоединиться к Киру и был отвергнут, был сожжен" . В действительности же множество персидских дворян предпочло поддержать Артаксеркса против Кира, и дезертиров у Кира было намного больше, чем это готовы признать Ксенофонт и Ктесий. Но не имеет большого значения тот факт, что исходные наблюдения были вымышленными: мы рассматриваем процесс создания образа идеального правителя, воплощенного в образе человека, про которого необходимо доказать, что он имеет больше заслуг для того, чтобы занять царский трон, чем его брат. Настойчивость, с которой говорится о верности персов, является лишь частью речи, содержащей доказательства легитимности претензий Кира на царскую власть, речи, составленной в пользу Кира и в ущерб его брату, который описывается абсолютно лишенным всяческих достоинств подлинного царя.

Что особенно важно - так это то, что мы встречаем совершенно идентичную речь в письме, которое, согласно Арриану, Александр послал в ответ на дипломатические ходы, сделанные Дарием после Исса. Македонский царь не довольствуется обвинениями против Великого царя и его предшественников в том, что они являются зачинщиками этой войны, он позиционирует себя как политическую альтернативу Дарию. И в этом ключе он начинает методично ставить под сомнение законность власти своего противника, который, как он считает, захватил царскую власть, нарушая правила, ахеменидские и персидские традиции. Среди аргументов, которые использует Александр согласно Арриану, фигурирует, например, следующий:

"Теперь, когда я победил в сражении сначала твоих военачальников и твоих сатрапов, а затем и тебя самого и твою армию, которая у тебя была, теперь, когда я получил эту страну по воле богов, я беру на себя заботу о тех, кто, сражаясь на твоей стороне, не нашли смерти в сражении и нашли убежище около меня: ведь в военном походе против меня они участвуют вопреки собственной воле (ekontes)" (II. 14.9).

Речь совершенно ясна и основана на противопоставлении двух категорий противников: тех, кто перешел к нему по своей воле, и тех, кто перешел к нему в результате поражения. Александр утверждает, что персы, оказавшиеся после сражения в его лагере, не являются военнопленными, стремящимися вернуться в лагерь Дария, чтобы принять участие в реванше. Совсем наоборот - они охотно присоединились к Александру и, вместо того чтобы быть соратниками Великого царя, отныне хотят его встретить в качестве соратников македонца.

Обоснованная этим аргументом речь логично перетекает к следующему предложению: "Поэтому приди ко мне сам, как к хозяину всей Азии, которым я являюсь". От Ксенофонта к Арриану, от Кира Младшего к Александру, и, наконец, от Артаксеркса II к Дарию III видна недвусмысленная связка: к концу Артаксеркс II и Дарий III лишаются своего статуса Великого царя, не просто вследствие поражения от своего открытого врага, но и также вследствие выбора, выраженного публично их бывшими соратниками. И более того, когда речь частично изменяет свою направленность и начинает выражать более позитивное отношение к Артаксерксу, начиная с Кунакса, удаленное сравнение с Дарием снова не в пользу последнего из Ахеменидов . Это постоянно повторяющийся аргумент в монархической литературе: он вновь был использован Птолемеем, чтобы разоблачить жестокость и незаконность власти Пердикки . В дальнейшем мы увидим, что, базируясь на тех же идеологических предположениях, идентичное осуждение против Дария выражается в персидской и арабо-персидской литературе .

Стоит вспомнить один из аргументов из речи Сократа, считавшийся способным доказать нерушимую верность приближенных делу Кира и ему самому: "Когда он был убит, все они покончили с собой, сражаясь над его телом, за исключением Ариея". Контраст между смертью Кира Младшего, описанной Ксенофонтом, и гибелью Дария III, рассказанной Аррианом, действительно разителен, но общий мотив, как в литературном, так и в идеологическом плане, довольно очевиден. Давайте сначала посмотрим на описание Кира в "Анабасисе" Ксенофонта:

"То что произошло после его смерти, еще вернее доказывает, что будучи сам храбрым воином, он умел выбирать верных, преданных и надежных людей. Когда он умирал, все его друзья, которые еще были живы, все сотрапезники погибли, сражаясь за него. Исключением оказался один Арией: он стоял со своими войсками на левом крыле и командовал кавалерией. Когда он узнал, что Кир убит, он спасся со всей армией, которой командовал" (1.9.30-31).

В качестве примера чудесной самоотверженности и преданности любимому и уважаемому хозяину, каким был Кир, некоторые древние авторы рассказывали красивую историю Артапата. Вот как она излагается у Ксенофонта:

"Говорят, что Артапат, самый верный его жезлоносец, увидев распростертого на земле Кира, спрыгнул со своей лошади и бросился на него. Одни утверждают, что царь отдал ему приказ перерезать себе горло за Кира, а другие говорят, что он извлек свой меч и зарезался сам. У него был золотой меч; он также носил ожерелье, браслеты и другие драгоценности, как и наиболее благородные персы, так как пользовался уважением Кира за свою верность и преданность" (1.8.28-29).

Какая разница по сравнению с описанием смерти Дария у Арриана!

"Изгнанный из собственной империи и скитаясь, он пал жертвой подлейшего предательства от руки своих приближенных, так как оказался в позорной телеге, одновременно и царь, и заключенный в оковах. В конечном счете он погиб от рук своих самых близких придворных, в результате подлого заговора против него" (III.22.5).

Тема и ее обработка весьма интересны: ведь среди наших авторов Арриан - единственный, кто развивает ее в рамках речи, направленной против Дария. Затем эта тема была подхвачена сборниками exempla, о чем свидетельствует "красивая история", рассказанная Элианом . В ней он противопоставляет жалкую смерть Дария, оставленного всеми - за исключением его собаки! - и восхитительную верность Артапата, который предпочел покончить с собой рядом с телом его хозяина.

 

АЛЕКСАНДР, ДАРИЙ И ГОМЕРОВСКАЯ МОДЕЛЬ

Давайте возвратимся ко второму предисловию "Анабасиса" и к декларации Арриана: "Александр считал Ахилла счастливым, потому что тот имел Гомера, который стал его глашатаем, сохранившим его память для будущих поколений... И я утверждаю, что именно это побудило меня к созданию настоящего труда: я не считаю себя недостойным познакомить мир с подвигами Александра (ta erga Alexandrou)".

Известно, до какой степени греческое воспитание было основано на непрерывном чтении Гомера, особенно "Илиады". Арриан напоминает, что после смерти своего друга Гефестиона Александр обрил себе голову в память об умершем, и комментирует это следующим образом: "Я не считаю этого неправдоподобным вследствие его желания подражать Ахиллу, с которым он мечтал посостязаться, начиная с самых детских лет" . Со своей стороны, создавая восторженный портрет молодого Александра, Плутарх сообщает: "Он также имел врожденный вкус к литературе и к чтению. Он считал "Илиаду" своей опорой при обучении воинскому искусству и говорил об этом. Он носил с собой подробный критический анализ этой поэмы, сделанный Аристотелем. По свидетельству Онесикрита , он всё время держал его под подушкой рядом с мечом". Согласно Диону Хризостому , царь даже знал наизусть всю "Илиаду" и большую часть "Одиссеи". В начале кампании имеется множество ясных его ссылок на Троянскую войну: так же, как это пытался сделать Агесилай, Александр - совершенно на иной почве - пытается построить свое приключение на следах Ахилла и Агамемнона.

На основании этих ссылок некоторые историки реконструируют "гомеровский" портрет Александра, уловив только его опьянение славой и не заботясь о рациональности, столь свойственной военачальнику. До такого доходить, разумеется, не следует. Его стремление к героизму вполне понятно, но не менее понятно желание просто поразить воображение. Описанное Аррианом паломничество к гробницам греческих героев в Трое свидетельствует о его бесспорном восхищении Александра персонажами того, что мы называем мифологией, но что для него было подвигами героев прошедших веков. Однако это также свидетельствует о стремлении приспособить для себя их славу и явиться всем в качестве их законного преемника: "Он посвятил в храме свои доспехи Афине Илионской и взял себе взамен некое священное оружие, хранившееся там со времен Троянской войны; говорят, что гипасписты несли его перед ним в сражениях" .

Не вызывает никаких сомнений, что подражание древним героям является элементом древней традиции, целиком посвященной воспеванию славы Александра. Как и все, кто был воспитан на греческой культуре в любом уголке греко-римского мира, Арриан хорошо знал Гомера. Что может быть лучше, чем черпать вдохновение из "Илиады", описывая подвиги Александра? Героические гомеровские образы образуют ритм и организовывают древние сказания, представленные в форме типовых гомеровских рассказов и именно так и понимаемые читателями. Это замечание особенно справедливо для батальных сцен. Давайте просто рассмотрим описание некоторых подвигов (erga).

Во время сражения при Гранике Александр подает пример в атаке: "Он вскакивает на коня, убеждая своих сподвижников следовать за ним и показать свою смелость". Он многократно демонстрирует героизм в поединках . Это описывается также и у Диодора, который повествует о единоборстве (monomakhia) между Александром и неким персом, результат которой был встречен овацией солдат в обоих лагерях . У Диодора видная прямая ссылка на Гомера: он сообщает, что Александр получил множество ударов, среди которых "три по щиту, который он взял в храме Афины".

Самым интересным является недвусмысленный и наводящий на размышления контраст между персидскими военачальниками и Александром. Перед сражением армии были выстроены по обеим берегам реки. "Александра легко было узнать по сверкающему вооружению и готовности его окружения служить ему" . Он не только не скрывается, но и намеренно выставляет себя на всеобщее обозрение до битвы и подвергается ударам во время сражения: "Его легко было узнать по щиту и плюмажу на шлеме, с каждой стороны которого вздымался султан перьев удивительной величины и белизны" . У Гавгамел "шлем был железный, но он сверкал как чистое серебро" . Этот мотив был целиком заимствован в эпопее Гомера, где изображены Гектор "в сверкающем шлеме" и Ахилл, у которого "сверкающий щит с множеством узоров закрывает грудь, а на голове покачивается шлем, из-под которого выбиваются яркие пряди золотых волос".

По Арриану, Александру пришлось врезаться во главе своих всадников в самую гущу персидской кавалерии, чтобы выгнать их "из самой гущи вражеской кавалерии, оттуда, где засели персидские командиры" . Такая точность незамедлительно подсказывает, что, определенно основываясь на Ксенофонте, Арриан говорит о позиции, занятой Дарием входе обоих сражений, следующих одно за другим. Он говорит, что "Дарий расположился в самом центре всех войск согласно обычаю, заведенному у персидских царей" . Согласно Арриану, то же самое он сделал и при Гавгамелах: "В центре, где находился царь Дарий, располагались родственники царя, мелофоры, индийцы, карийцы, называемые изгнанными, и мардские лучники". Эта информация, скорее всего, взята у Аристобула, который, восстанавливая расположение персидской армии при Гавгамелах, утверждал, что он использовал "план, воспроизводящий ход сражения таким, каким записал его Дарий, и который впоследствии был взят у него" .

Арриан устанавливает подлинность этой информации при помощи следующей ссылки, подобной примечаниям внизу страницы: "Ксенофонт, сын Грилла, показал в своей книге смысл и разумность этого положения". Действительно, в описании расположения армий Артаксеркса и Кира Младшего в сражении у Кунакса Ксенофонт использует следующую формулировку:

"Кир знал наверняка, что царь находится в центре персидский армии. Впрочем, все военачальники варваров командуют своими армиями, находясь в центре своих войск: они считают, что это для них наиболее правильное место, так как они закрыты со всех сторон, а кроме того, если им случается отдать приказ, армия получает его вдвое быстрее. Таким образом, царь находился посередине своей собственной армии... У него не было никакого противника, с которым бы он находился лицом к лицу" .

Трудно избавиться от впечатления, что в повествовательной логике Арриана точность только усиливает негативное отношение к Великому царю, который, дорожа прежде всего своей безопасностью, уклоняется от личного поединка. Таким было представление, созданное Каллисфеном: изначально расположившись в центре своей армии, Великий царь мог выскользнуть и незаметно перейти на другое место, чтобы избежать личного столкновения с противником .

Александр же, напротив, доступен взглядам, его может увидеть любой. Создается даже впечатление, что армии останавливаются, чтобы восхищаться личным подвигом молодого царя. Позиция Александра кажется выписанной кистью художника, в противоположность положению, которое классические тексты регулярно приписывают персидским царям: те чаще всего не принимают участие в схватках, они держатся в стороне и созерцают сражение, как спектакль, который проходит перед их глазами .

Гомеровское видение присуще не только Арриану. В описании сражения при Гранике, созданном Диодором, поведение персов очень смелое, но действия Александра просто героические: он один сражается со множеством врагов:

"Родственники царя начали метать копья в Александра. Затем, сражаясь врукопашную, они грудью встали на защиту своего царя от множества опасностей, стремясь убить молодого царя. Но он не признавал себя побежденным множеством своих врагов, несмотря на окружающие его опасности. В его кирасе уже было две вмятины, одна - в шлеме и три - на щите, который он взял в храме Афины. Между тем, вместо того, чтобы растеряться, он собрался перед лицом опасности, горя восторженностью безрассудной смелости" (XVII.21.1-2).

Можно обнаружить множество повествовательных и литературных элементов в рассказах, предлагаемых тем же Диодором об атаках против Тира:

"Он убедил македонцев, что они должны продемонстрировать не меньшее мужество, чем он сам... Он осмелился делать то, во что видевшие это даже не могли поверить... По подвесному мостику он поднялся один на крепостную стену, не страшась воли Фортуны и не испугавшись воинственной ярости тирийцев. Имея в качестве зрителей армию, которая победила персов, он приказал другим македонцам следовать за ним и повел их за собой. Он убивал врагов, до которых мог дотянуться, поражая одних копьем, других - мечом, убивая некоторых ударами ребром щита, и таким образом смирил великую отвагу противника" (XVII.46.1-2).

То же мы видим у Квинта Курция: "Знаки царской власти и сверкание доспехов легко позволяли узнать его. Именно в него целились враги прежде всего. Его поведение, безусловно, достойно восхищения". То же было в Газе: "Он надел кирасу, которую надевал столь редко" .

Гомеровский mimesis присутствует везде. Известно, как тот же самый Квинт Курций описывает казнь Бетиса, командира гарнизона: "Он творил свою славу, повторяя Ахилла, от которого он происходил" , ссылаясь на книгу XXII "Илиады": "Ахилл оскорбил божественного Гектора. Он прорезал ему сзади сухожилия на ногах, от пяток и до лодыжек, затем привязал его тело к своей колеснице. Он поднялся на колесницу, надел свои известные доспехи, и, повинуясь одному удару кнута, его жаркие кони умчали его вдаль".

Многие истории, повествующие об осадах, особенно в Индии, подтверждают склонность их авторов к героическим древним источникам. Возьмем Арриана. Перед лицом врагов, укрытых в крепости, "Александр первым поднялся на вал и появился там, открытый взглядам, как хозяин. Видя это, македонцы, - охваченные стыдом, поднялись на вал вслед за ним . Затем, несколько дней спустя, новый вал и новая крепость станут свидетелями новых подвигов македонского царя. Не ожидая помощи, Александр хватает лестницу и начинает туда подниматься:

"Укрытый щитом, он начал подниматься; за ним последовал Певкест, носитель священного щита, взятого Александром в храме Афины, в Трое - он всегда держал его возле себя и приказывал нести перед собой в битве... Александра, стоящего на валу, обстреливали снизу из-за зубцов башен (так как ни один индиец не осмеливался приблизиться к нему)... Его было очень легко заметить по сверканию доспехов и его безумной отваге. Он отдавал себе отчет, что, оставшись на этом месте, он подвергся бы множеству опасностей, не сделав ничего запоминающегося, тогда как если бы он прыгнул вниз с вала, индийцы были бы, скорее всего, поражены ужасом от одного только его поступка; если бы ему все же было необходимо подвергнуться великим опасностям, он погиб бы, сражаясь, совершив великие подвиги (megala erga), достойные того, чтобы остаться в веках. Придя к этому заключению, он прыгнул вниз с вала в крепость... [Он был тяжело ранен]... В то время когда он лежал там, Певкест старался прикрыть его, вздымая его священный троянский щит..." (VI.9.3-5; 10.2).

Этот рассказ встречается и у других авторов: "Царь сумел совершить неординарный поступок, который заслуживает того, чтобы о нем рассказали. Считая, что уйти с вала и присоединиться к сотоварищам, не совершив чего-то, было бы недостойно его личной славы, которой он только что добился, он прыгнул внутрь стен города" . Диодор добавляет, что, будучи тяжело^раненным стрелой в грудь, Александр продолжал защищаться и даже атаковать. Он убил варвара своим мечом и "бросил вызов на личный поединок тем индийцам, которые этого хотели" . Этот героический и гомеровский мотив, если он действительно присутствовал, очень часто встречается в V книге "Илиады". Стремление к известности также позаимствовано из этой этой эпопеи: "Я не умру без борьбы и без славы, без великого подвига, рассказ о котором дошел бы до потомства" (Гектор).

Именно с точки зрения этой героической воинственной этики, поведение Александра показывается и обсуждается при описании битв при Иссе и у Гавгамел, в особенности у Арриана. Такая ссылка может только усилить негативность портрета Дария. В любом случае Александр сам, с юношеским пылом, встает во главе своей армии. Уже в битве при Гранике он отверг осторожность советов Пармениона и первый бросился в реку: персы, которые легко узнали его "в ярких доспехах и по готовности окружения служить ему" выставили перед ним несколько кавалерийских эскадронов . Окруженный свирепыми врагами, он яростно дрался, "и его щит, который он взял в храме Афины, получил три повреждения" . Давайте процитируем также рассказ Юстиниана о сражении у Гавгамел:

"Александр атаковал везде, где опасность была наибольшей, и везде, где он видел больше всего врагов, яростных и свирепых в битве. Он всегда бросался туда и хотел, чтобы опасность была значительно большей для него, чем для его солдат. В этом сражении он завоевал азиатскую империю..." (XI. 14.5-6).

Легко увидеть последствия доверчивости современных историков, попавшихся на удочку этой смеси mimesis и воображения, которую предлагает Арриан. Подобие между двумя разными "Анабасисами" порождает множество сомнений и относительно идеализированного портрета Кира Младшего, созданного Ксенофонтом, и того отвратительного образа Дария, нарисованного Аррианом - не только в надгробной речи, но и на протяжении всех глав, описывающих первые годы войны, ведомой Александром против ахеменидской империи.

Дарий у Арриана менее всего является исторической личностью, с ярко прописанной и четко прослеживаемой индивидуальностью. Это скорее историографический фантом, созданный при помощи стереотипов. Дарий все время находится в положении второстепенного персонажа, призванного усилить блеск молодого македонского завоевателя. В конечном счете его образ менее всего отражает наблюдения историка: это скорее литературный персонаж, отражающий одновременно как способность к литературному творчеству автора, так и исключительно греко-римское представление о героях. Осуждая труды, заклейменные им как неудачные потуги придворных льстецов, Арриан в действительности сам очень четко следует той же самой логике: образ Александра в "Анабасисе" - это прежде всего один из вариантов жанра элогии, хвалебных воспеваний.

 

ДАРИЙ, АЛЕКСАНДР И ПОР

Из всех встречавшихся на пути македонца противников можно выделить еще одного царя, и традиции, существующие относительно этого героя, усиливают - явным или завуалированным контрастом - отвратительную репутацию Дария. Речь идет об индийском царе Поре. Все древние авторы подчеркивают его физическую привлекательность: "Одним из царей Индии был Пор, принц, знаменитый как своей физической силой, так и величием души ... Большинство историков соглашаются с тем, что Пор был ростом в четыре локтя и одну пядь" , или даже еще больше, если верить Арриану и Диодору! Говорили даже, что его фигура была соразмерна с размерами его слона , и "он бросал копье с мощью, с которой не могла сравниться даже катапульта" . Отсюда размышление от лица Александра, написанное Квинтом Курцием: "Наконец я вижу опасность, стоящую вровень с моим гением: мы имеем дело одновременно и с необычными зверями, и с неординарными людьми" . Это еще и способ внушить нам, что Александр также был высоким, чего не было на самом деле!

Согласно Лукиану, царь бросил в Гидасп листки, которые заставил его прочитать Аристобул, где Александру приписывались бессмысленные подвиги в ходе личного поединка с царем Пором - в особенности убийство слонов одним-единственным дротиком . Красивый exemplum, предназначенный проиллюстрировать то, что отделяет царя - раба своих льстецов, - от царя, подчиняющегося требованиям служения истине! Все эти пассажи развивают столь хорошо знакомую тему об идеальной царской власти, причем Александр представлен как бесспорное главное действующее лицо, даже когда он соглашается разделить сцену с "приятелем".

Рассказ о сопротивлении Пора вполне соответствует героическому образу: несмотря на то что ему было нанесено множество ран, он тем не менее готов сражаться до конца. Согласно одной из версий, в конце битвы его кладут на повозку, Александр приходит на него посмотреть. Пор заверяет его, что признает Александра более сильным бойцом, чем он сам, и добавляет: "Но даже теперь я не жалею об этом, поскольку я - второй после тебя". Отсюда следует решение, принятое Александром: "Он допускает Пора в круг своих друзей и незамедлительно жалует ему, с добавлениями, царство, господином которого он был" .

У Арриана мы обнаруживаем те же компоненты, но сопровождаемые некоторыми своеобразными и весьма интересными комментариями. После сражения Александр едет верхом вместе с несколькими компаньонами навстречу своему противнику, как если бы он пришел воздать должное царю, как бы признавая его власть или - как в данном случае - его духовные достоинства. "Он восхищается его ростом и его красотой, этим проявлением непокорства: один храбрец встретил другого, героически сражаясь за свое царство против другого царя" .

Это противопоставление заставляет вспомнить о том, как древние авторы описывают решение, принятое в конечном счете Дарием, о том, чтобы сражаться против Александра. Согласно сообщению Диодора, решение было принято в ходе военного совета: "Он не смог найти военачальника, подходящего для такого дела, и был вынужден собственной персоной спуститься к берегу и возглавить сражение за спасение своего царства" . Напротив, столкновение Александра с Пором - это встреча двух смелых людей, двух царей в полном смысле этого слова. Кроме того, на вопрос Александра о том, как следует с ним обращаться, Пор отвечает просто - "как с царем", и Александр "обращался с этим храбрецом как с истинным царем, за что Пор, начиная с этого момента, был верен ему в любых обстоятельствах" .

Противопоставление с Дарием и персидскими царями приходит на мысль не только на основании фразеологии, но и становится совершенно ясным из текста Арриана:

"Совершив в бою великие подвиги, не только как военачальник, но и как отличный солдат, Пор, увидев, что его кавалерия разбита, что его слоны частично погибли на поле битвы, а частично лишились погонщиков и бродят без управления, не убежал, дав сигнал бегства своим собственным войскам, как Великий царь Дарий: он продолжил сражаться, пока имелась хоть горстка индийцев, способных держаться на ногах" (V. 18.4-5).

Этим все сказано! Таким образом, понятно и отношение Александра. Отношение к Пору как к царю противопоставляется ответу, который он дал Дарию после сражения при Иссе. Великий царь написал: "Он, царь, пришел просить другого царя о том, чтобы тот отдал ему его жену, его мать и его детей" . Ответ Александра был резким: "В создавшихся условиях приди ко мне, как к господину всей Азии... когда ты будешь обращаться ко мне, обращайся как к царю Азии; не пиши мне как равный равному... Если же ты не согласен по поводу передачи царской власти, сразись за нее еще раз, твердо ожидая меня, но не убегай, так как я все равно нагоню тебя, где бы ты ни был" . У Арриана, как мы видим, четко прослеживается противопоставление Дария и Пора. Этот последний имеет одинаковые с Александром царские достоинства - "рыцарские", как мы могли бы сказать, достоинства, которые столь ярко проявляются на поле битвы. В обоих случаях речь делает из Александра идеального царя, как противопоставляя его Дарию, так и признавая в Поре те же достоинства, носителем которых он является.

 

В ЛАГЕРЕ ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

В. произведениях авторов Вульгаты нет никакой надгробной речи по последнему из Ахеменидов - ни благожелательной, ни негативной. Тем не менее общий тон произведений несколько отличается от того, что мы видим у Арриана, особенно в суждениях о Дарий.

Давайте возьмем Квинта Курция. Ясно, что он оценивает все несколько иначе, чем Арриан: вместо того чтобы постоянно следовать за Александром, не отступая ни на шаг, ему нравится создавать у читателя впечатление, что он уводит его в центр лагеря Дария, где он заставляет говорить и действовать Великого царя и его приближенных. Вот почему мы видим описание, например, военного совета весной 333 года , описание похода Дария при оставлении Вавилона или сцену пыток евнуха Тириота по приказу Великого царя . Моменты такого рода наиболее многочисленны в книге V, так как Квинт Курций решил последить события вплоть до смерти Дария, не прерывая их рассказом о европейских делах: читатель, таким образом, "присутствует" на военном совете, состоявшемся в Арбелах после поражения при Гавгамелах , на собраниях, где текут нескончаемые речи, затем попадает в гущу заговора, сплетенного Бессом и его офицерами против Дария , и, наконец, читает сцену его смерти, к несчастью, неполную из-за утраты части манускрипта .

Но может ли нынешний читатель позволить себе обманываться приемами, которые позволяют автору прежде всего представить свои размышления на тему морали - в конечном счете, очень банальные, - относительно сути власти и превратности человеческой жизни? Анализируя такие рассказы, надо всегда иметь в виду технику апофтегм, такую, какая была показана Плутархом, которой в значительной степени пронизаны все труды, посвященные Александру: "Часто маленький факт, слово, шутка, показывают характер лучше, чем бои, в которых погибают тысячи людей" . Именно с такой оговоркой следует читать анекдот Арриана о персидских принцессах, приведенных к Александру и Гефестиону:

"Лично я сообщил эти факты, не считая их ни абсолютно истинными, ни полностью неправдоподобными. Что бы там ни было, если дело было именно так, я хвалю Александра за его сострадание к этим женщинам и одновременные знаки доверия и почета по отношению к его другу; если историкам кажется, что он мог действовать и говорить таким образом, я поздравляю его с этим" (11.12.8).

Иначе говоря, сточки зрения Арриана, это "если не правда, то хорошая находка!", и важно только то, что он может добавить таким образом еще один штрих к духовному портрету Александра.

По чисто литературным причинам было бы, разумеется, очень удобно заставить говорить самого Великого царя, узнавшего о смерти своей жены со слов евнуха, бежавшего из лагеря Александра, или после сражения собирающего своих советников необращающегося к ним с нескончаемой речью, "воспроизведенной" автором в прямой или косвенной речи. Было бы весьма соблазнительно заставить говорить греческого солдата, находившегося в непосредственном окружении Дария - Патрона, командира греческих наемников, в уста которого Квинт Курций вкладывает множество реплик, обращенных к своему господину. Но в данном случае обсуждаемый солдат является лишь рупором Квинта Курция, скорее всего, просто созданием пера автора, и его присутствие никак не гарантирует подлинность рассказа. Точно так же в случае разговоров (предполагаемых) между Дарием и Патроном Квинт Курций, озабоченный обоснованием сцены разговора, который должен был остаться абсолютно секретным и конфиденциальным, без свидетелей, утверждает, что царь "говорил по-гречески" . Зато изображая Дария на пороге смерти, дающего поручение простому солдату передать послание Александру, Юстиниан дает понять, что царь неспособен говорить на другом языке, кроме своего собственного. И было бы глупо уточнять степень достоверности обоих текстов с целью определить реальность лингвистических способностей Дария: ни Квинт Курций, ни Юстиниан об этом не заботились, и, скорее всего, у них нет никакой информации по этому поводу; им важна только связность рассказа и эффективность их литературной хитрости.

 

ИЗМЕНА И ВЕРНОСТЬ

Также верно и то, что время от времени Квинт Курций, похоже, анализирует ту или иную политическую ситуацию с точки зрения интересов Дария. Тому свидетельством является употребление термина "предатель" (traditor) в применении к персам, которые перебежали в лагерь Александра. В этом плане особенно интересен случай с Мифреном, который сдал без боя крепость Сарды, благодаря чему попал в близкое окружение македонского царя. Когда после сражения при Иссе Александр хочет послать своего эмиссара, чтобы успокоить плененных персидских принцесс, находящихся в глубоком горе из-за смерти Дария, он решает послать к ним Мифрена, "человека, который предал Сарды, поскольку тот знал персидский язык". Затем царь отказывается от этой мысли, "опасаясь, как бы вид предателя не усилил горе и страданий пленниц" . Мифрен также квалифицируется как предатель (proditor), когда получает сатрапию после взятия Вавилона. Он объединен там с двумя другими персами, которые только что передали город Александру. Все они, похоже, вознаграждены за их измену в пользу македонского царя: "Александр предоставил перебежчику Мазу сатрапию Вавилона и включил в свою свиту Багофана, сдавшего крепость; Армения же была отдана Мифрену, предавшему Сарды".

Также интересен и важен пример (безымянный) коменданта города Дамаска. После Исса Александр посылает Пармениона овладеть Дамаском и огромными богатствами, которые Дарий оставил там перед сражением. Македонцы находят ахеменидского солдата, некоего Марда, гонца с письмом от коменданта Дамаска Александру:

"Правитель в нем приглашал Александра послать, не задерживаясь, одного из его военачальников с несколькими людьми, чтобы передать ему все, что оставил ему на хранение Великий царь. Парменион приказывает сопроводить Марда и отправить его к предателю (proditor). Но тот выскользнул из рук своих стражей и был в Дамаске надень раньше" (III. 13.2-3).

В конечном счете комендант приказал вывести из Дамаска людей, животных и сокровища, организовав ложное бегство, которое имело целью в действительности передать эту добычу врагу. У него все получилось. Отношение Квинта Курция к предателю однозначно негативное:

"Но карающие боги, не медля ни минуты, наложили заслуженное наказание на того, кто отдал в руки врага подобные богатства. Один из его сообщников, верный, как я думаю, царской власти, убил предателя и принес его голову Дарию - приятное утешение для царя, которому изменили; поскольку за него отомстил его враг, то он понимал, что память о его достоинствах не выветрилось полностью из людских сердец" (111.13.17).

Тем не менее, разумеется, нельзя сказать что Квинт Курций постоянно принимает сторону Дария против Александра. Если он осуждает тех, кто изменил Дарию, то не потому, что сожалеет, что они облегчили задачу Александра, и не потому, что он использовал персофильские источники. Его намерения базируются на точке зрения скорее драматической, чем исторической. Латинский автор стоит на стороне законности, порядка и морали. Он хвалит тех, кто остается верным своим обязательствам, и осуждает тех, кто восстают против установленной власти и обманывают доверие царя, независимо от того, кто является этим царем - Дарий или Александр. Приближенные Александра также должны были при любом удобном случае доказывать свою верность, в том числе и тогда, когда они получили письмо персидского царя, в котором тот побуждал их к измене, то есть к убийству, их царя. Квинт Курций осуждает некоего Сисинеса, "одного из верных компаньонов царя" или одного из греческих солдат, "на верность и преданность" которых Александр надеялся и рассчитывал . В глазах Квинта Курция не имеет большого значения, что фактически Сисинес находился на службе Дария и что Арриан характеризует его "как перса из его окружения, которому Великий царь очень доверял" . В действительности его интересует только exemplum монархической морали. Отсюда же невероятная популярность истории, в которой Александр очень сильно простудился после ледяной воды Кидна. Врач Филипп, подозреваемый в измене, вылечил царя, чем в полной мере продемонстрировал ему свою преданность. Квинт Курций извлекает мораль из этой монархической басни: "Итак, невозможно сказать, насколько сильно эта нация, помимо врожденного почтения к своим царям, ощущала к Александру страстное восхищение и обожание" .

Если снова перенестись из лагеря Александра в лагерь Дария, речи и выступления от лица героев не будут столь же многочисленными, многословными и риторически красивыми. Exempla и предлагаемые наставления практически не меняются: речь по-прежнему идет о восхвалении того, что, по мнению автора, является величайшим достоинством, а именно - почитание монарха. Это особенно сильно проявляется в этой части произведения, где он ставит лицом к лицу с одной стороны - Царя и его приближенных, а с другой стороны - вероломных сатрапов Бесса и Набарзана, а также войска Бактрии. В частности, особые похвалы обращены к греческим наемникам и их военачальникам, "чья преданность царю не изменилась до самого конца" . То же касается и Артабаза, "самого старого из друзей царя", который, хотя и был изгнан в Македонию во время царствования Артаксеркса III, выказал по отношению к Дарию "преданность, которая никогда и никем не была оспорена" . В целом, согласно его утверждению, персы решили, что "покинуть царя было бы кощунством" . "У этих народов престиж царя чрезвычайно высок: его имени достаточно, чтобы объединить варваров; и почтение к его прошлым удачам следует за царем во времена несчастий" .

Подобные формулы разбросаны повсюду в труде Квинта Курция, утверждающего, что после Исса "Александр не мог обнаружить, куда направился Дарий... так как у персов есть прекрасная черта - они способны преданно хранить тайны своих царей... Древняя монархическая дисциплина требовала молчания под страхом смерти; болтливость наказывалась жестче, чем какой-либо иной мерзкий поступок" . В этом контексте он считает, что тот кто наказал предателя Дамаска и принес его голову Дарию, был "почтителен к царской власти" , и Дарий мог считать поэтому, что он не потерял еще верность своих подчиненных. Поэтому он также хвалит верность Батиса, управляющего Газы - "человека невероятной верности", добавляет он с одобрительной интонацией, и по этой же причине осуждает предательство не "гомеровское", но "варварское", которое ему навязывает Александр, теперь сторонник "чужестранных обычаев" .

Верность Батиса подчеркивается с тем же пылом, с какой автор недавно разоблачал Бесса, сатрапа Бактрианы, которому Дарий, вернувшийся после поражения у Исса, приказал подготовить новую армию: "Но его подозревали в вероломстве, и было известно, что он не хотел оставаться на вторых ролях. Он вызывал страх у царя: он так стремился к царской власти, что опасались его измены - единственного средства достигнуть желанной цели" . Все эти персонажи встретились в Экбатанах в результате поражения при Гавгамелах. Находясь рядом с царем и его приближенными, Бесс и Набарзан разработали план "предать" Дария и передать его Александру, но они опасались, что македонский царь, будучи сам естественным защитником верности монарху, накажет их за измену . Когда Квинт Курций говорит от лица Дария, царь, чтобы вернее убедить своих приближенных остаться ему верными, называет их "отцеубийцами" - термин, который также использовался в отношении врача Филиппа, подозревавшегося в том, что он травит Александра, или молодого пажа Димноса, которого подозревали в заговоре против своего царя . Дарий провоцирует своих близких, внушая им, что единственная альтернатива продолжения войны - это, "подражая Мазу и Мифрену, принять неверную власть всего лишь над одной провинцией" . Действительно, - говорит он им, - "предатели и дезертиры правят в городах, которые принадлежат мне... А взамен вас хотят соблазнить" .

Постоянно возвращаясь к этому моменту, Квинт Курций отводит также важную роль Патрону, главе греческих наемников, который с маленьким отрядом выживших сопроводил Дария в Экбатаны. Квинту Курцию нравится подчеркивать и хвалить нерушимую верность греков по отношению к Дарию , и особенно верность Патрона, "готового рискнуть всем, что у него есть, ради верности слову ... Патрон следовал за колесницей царя, выжидая случая заговорить с ним, так как он предчувствовал измену Бесса" . Затем он добился личной встречи с Дарием, для того, чтобы в его присутствии разоблачить заговор Бесса и Набарзана. Квинт Курций вкладывает ему в уста следующую речь:

"Царь, мы лишь небольшая горстка выживших из пятидесяти тысяч греков, но все мы последуем за тобой и твоей судьбой; твоя нынешняя судьба находит нас столь же верными, как и в дни твоего благополучия: какую бы страну ты ни выбрал, мы пойдем с тобой, и она заменит нам нашу родину и станет нашей судьбой. Твои успехи и твои несчастья соединили нас с тобой. От имени нашей нерушимой верности я прошу тебя и умоляю устроить твою палатку в нашем лагере и поручить нам твою охрану. Мы отказались от Греции" (VII. 5-6).

Несмотря на все риторическое мастерство, демонстрируемое Квинтом Курцием, длинное повествование, описывающее самое сердце персидского лагеря, подчиненное ритму ряда речей главных действующих лиц (Дарий, Артабаз, Патрон, Бесс) и разговоров между ними, вызывает массу сомнений у современного читателя. Очень подозрительна настойчивость, с которой нам внушают мысль о решающей роли греческих наемников. История Патрона и его воинов есть всего лишь частная иллюстрация темы, столь долго муссируемой древними авторами. Рассказывая о прибытии к Дарию частей греческих наемников перед сражением при Иссе, тот же Квинт Курций комментирует это следующим образом: "Именно на них более всего надеялся Дарий... Они были его главной и почти единственной надеждой" . Но topos использовались и намного ранее, поскольку они были отработаны и постоянно совершенствовались в процессе рассказов о войнах, ведшихся Великими царями на протяжении IV века до н.э.: именно на основании этих текстов была выработана очень спорная теория о "военном упадке персов", неспособных, как говорили, сохранить свою империю без решающего вклада греческих наемников, нанимаемых за золото на эгейских рынках . При совершенно иных условиях, конечно, место, приписанное Квинтом Курцием Патрону при Дарий, окруженном опасностями и предателями, напоминает чрезмерную значимость, которую все греческие источники придают Мемнону, состоявшему в числе полководцев Великого царя в начале войны. Узнав о смерти греческого военачальника и совсем не стремясь самостоятельно встать во главе своих войск, Дарий тщетно ищет возможного преемника среди своих приближенных, но никого не находит .

Сама композиция этих глав свидетельствует скорее о желании автора построить драму, сюжет которой вращается вокруг вечных тем измены и ненадежности фортуны: "Я сам являюсь доказательством превратностей судьбы", - восклицает царь перед своими приближенными (8.15). Одиночество несчастного героя здесь скорее носит характер эмблемы. Дарий становится "изгнанником в своем царстве" (8.11), с ним остается всего несколько верных ему людей (Артабаз, Патрон и их персидские и греческие солдаты), в то время как бактрийские войска полностью перешли на сторону изменника Бесса (10.5). Затем, убежденный, что "донос греков был справедливым"(12.3), царь сам торопит Артабаза покинуть его и перейти в лагерь греков. И теперь он вновь оказывается полностью наедине с собой, если не считать нескольких евнухов, которые "не знали, куда скрыться":

"Обычные охранники царя, которые должны были заботиться о его спасении даже ценой своей жизни, рассеялись, не считая себя достаточно сильными, чтобы сражаться с приближающимися массами вооруженных людей. Таким образом, бесконечно велико было одиночество царя, оставшегося в шатре... Войдя в шатер и будучи предупреждены евнухами, что царь жив, Бесс и Набарзан арестовали его и связали. И этот царь, который только недавно мчался на колеснице, которого почитали и признавали, перед которым склонялись, стал теперь, даже без вмешательства иноземцев, пленником собственных рабов, и его бросили на позорную телегу" (V.12.9,15-16).

Эти главы подготавливают читателя к дальнейшим событиям: убийство и затем смерть Дария; поручение, переданное умирающим царем своему победителю - отомстить "отцеубийце"; и, наконец, преследование Александром Бесса . Захват Бесса и поход в Бактрию являются, таким образом, необходимыми элементами логической цепочки событий, так как любое преступление должно быть наказано и каждый предатель должен подвергнуться наказанию, которого он заслуживает.

 

ДАРИЙ И КАДУСИЙСКИЙ ВЕЛИКАН

Что еще более удивительно, в пассажах Диодора и Юстиниана излагается история, предполагающая показать всем исключительное мужество Дария, благодаря которому он взошел на персидский трон. Но нам следует вернуться к традиции, специфичность которой создает проблему.

Диодор Сицилийский посвятил свое повествование истории персидской династии, поставив в его центр отвратительную личность - хилиарха Багоаса, "злого и агрессивного евнуха", которого он уже представил в предыдущей книге. Диодор рассказывает, как этот персонаж убил Артаксеркса III и посадил на троне младшего сына покойного, юного Арсеса. В тот момент, когда он сам балансировал на краю могилы, он устранил царя и его детей и передал высшую власть "одному из своих друзей" по имени Дарий прежде, чем его уничтожил новый царь . Это повествование не делает из Дария по-настоящему позитивного героя: как и его предшественник, он скорее игрушка в руках Багоаса, которому был обязан тем, что тот привел его на трон, в то время как "царский дом был полностью уничтожен отныне, и не было больше никого, кто по своему рождению мог претендовать на трон". Подобная версия придавала Дарию вид узурпатора, чью царскую власть Александр мог оспорить законно, обращаясь к своему противнику со следующими словами: "Убив Арсеса с помощью Багоаса, ты захватил власть вопреки справедливости и правосудию, вопреки закону персов и нанося им вред" .

Только в концовке истории в образе Дария появляются положительные черты, так как, устав сопротивляться интригам Багоаса, "он пригласил его за свой стол, как будто для того, чтобы оказать ему особую честь, и, дав ему кубок [предварительно отравленный хилиархом], вынудил его выпить яд" . Новый царь доказал таким образом свою способность действовать, в том числе хитростью, соединенной со скрытым насилием.

Далее изложение течет намного более доброжелательно, даже искренне хвалебно:

"Если Дарий был признан достойным трона, то это потому, что у него была репутация человека, превосходящего всех других персов в мужестве (andreia). Однажды Великий царь Артаксеркс (III) вел войну против кадусиев, и один из них, знаменитый своей силой (alke) и мужеством (andreia), бросил вызов на поединок (monomakh6sai) одному из персов, кем бы он ни был. Никто не рисковал принять вызов, и Дарий был единственным, кто вышел вперед перед лицом опасности. Он убил того, кто вызвал его на бой. Он получил от Великого царя множество дорогих подарков в качестве вознаграждения, и в глазах всех персов это было признанием его отваги. Именно за это смелое поведение его признали достойным трона, и он получил власть в тот же момент, когда Филипп умер и Александр сменил его на троне. Таким был человек, которого Судьба избрала противником мужественному Александру, и они сражались в великих битвах (agonas) выясняя, кто из них лучший (peri tou pr6teiou)" (XVII.6).

В книге X своих, ныне утерянных, "Филипповых историй" Помпей Трог описал персидскую историю в период между царствованием Артаксеркса II и приходом Дария III, посвящая достаточно много места мятежам сатрапов. Прологи напоминали, как автор расценивал царствование Арсеса, а затем царствование Дария, "которому выпало вести войну против Александра Великого", - обычная перифраза, которая позволяла древним авторам отличить этого Дария от его одноименных предшественников . К счастью, произведение Помпея Трога вкратце изложил Юстиниан, который донес до нас маленький кусочек истории Дария:

"Затем Ох... развязал войну против кадусиев. В этой войне один из врагов вызвал персов на бой. Некий Кодоман, на которого надеялась вся армия, вышел к нему, убил его и вернулся к своим с победой, вернув почти потерянную славу. Этот Кодоман получил за свой подвиг право управления Арменией. Впоследствии, после смерти Оха, народ, который не забыл отваги (virtus), проявленной Кодоманом, возвел его на трон, и, чтобы ничто не ущемляло его царского величия, его удостоили именем Дарий. Этот принц вступил в войну, объявленную ему Александром, сражался с большим мужеством и долгое время удача ему улыбалась. Но в конце концов он был побежден Александром и убит своими приближенными. Его смерть ознаменовала конец Персидской империи" .

Разумеется, происходящие из единого промежуточного источника, оба пассажа описывают Дария достаточно одинаково - это образ героического бойца и активного, энергичного и эффективного правителя. Именно этой традиции следовала европейская историография, которая, после Боссюэ, хотела подчеркнуть достоинства противника Александра: "Дарий, который царствовал в то время в Персии, был справедливым, храбрым, щедрым, любимым своим народом и не испытывал нехватку ни в разуме, ни в силе, чтобы выполнять свои намерения". Тексты, касающиеся мужества Дария-Кодомана во время кадусийской войны, очевидно, также создают достаточно привлекательный образ.

Читая Диодора, мы не можем отделаться от ощущения, что существовало две версии прихода Дария к власти, и что тексты искусственно присоединены один к другому, хотя они во многом несовместимы. Согласно одной версии, Дарий является приближенным, можно сказать - должником Багоаса, которого хилиарх заставляет занять трон, чтобы еще эффективней контролировать царскую власть. Согласно другой версии, он обязан властью своему личному мужеству, которое было признано и вознаграждено царем Артаксерксом III (управление провинцией) и всеми персами (восшествие, на царский трон). В первой версии Дарий лишь последний представитель царского рода, даже еще менее выдающийся, чем Арсес, выдвинутый, а затем устраненный Багоасом, и даже еще менее известный, поскольку в тексте подчеркивается, что он не принадлежал к семейству Ахеменидов. В другом тексте, напротив, Арсес даже не упоминается, и Дарий сменяет непосредственно Артаксеркса III.

 

ТРАДИЦИЯ ПОЕДИНКА ПЕРЕД ЛИЦОМ ДВУХ АРМИЙ

Эта традиция весьма распространена во многих обществах. При перечислении побед, выигранных неким Лацием Сиккием Дентатом, Валерий Максим уточняет, что данный персонаж принял участие в ста двадцати общих сражениях; что он "тридцать шесть раз привозил трофеи, взятые у врага, и из этого числа в восьми случаях он делал это в присутствии обеих армий, вызывая врагов на поединок" . Этот пассаж показывает, что ритуализированные поединки должны были тщательно отделяться от поединков, которые могли произойти в ходе общих сражений. Множество подобных массовых баталий, в которых выделялись личные поединки, было описано в "Илиаде", подобные же массовые бои велись и Александром, и нередко описывались по гомеровскому принципу.

Как отмечает Арриан , описывая сражение при Гранике, "люди сражались верхом, но это было похоже на бой пехоты: в ходе борьбы они тесно сплелись между собой, конь с конем, человек с человеком". Квинт Курций, говоря об Иссе, делает подобное же замечание о личных столкновениях:

"Вынужденные перейти врукопашную, македонцы, не колеблясь, берутся за мечи. И много крови пролилось тогда: армии сошлись так тесно, что доспехи ударяли в доспехи и меч летел в лицо. Лень или трусость скрыть было невозможно: стоя нога к ноге, как для целого ряда поединков, они оставались на месте до тех пор, пока победа одного не освобождала ему путь" .

При Гранике перс Спитридат, "муж замечательной отваги", сопровождаемый отрядом лучших всадников, бросился на македонцев, "думая, что боги дали ему возможность личного поединка. Возможно, его личная отвага могла освободить Азию от страшной угрозы, надвигавшейся на нее". Александр решил противостоять ему и "всадил дротик в грудь сатрапа... Видя совершенный им подвиг, находившиеся рядом воины обеих армий издали страшный крик". Этот эпизод был введен лишь для того, чтобы сконцентрировать взгляд и воображение читателя на подвиге царя, ремарка же не уточняет, что данный поединок был личным . Утверждая, что "Фортуна собирает в одном месте самых смелых, чтобы решить, кому присудить победу", Диодор следует своей модели, и, чтобы отдать честь Александру, прибегает к формулировке, которую он использовал несколько ранее, упоминая о престиже Дария после единоличного поединка с кадусийским великаном: "По единогласному признанию, царь получил приз за отвагу, так как оказалось, что благодаря его единоличной победе в поединке была выиграна вся битва" . Но в действительности бой Александра и Спитридата, впрочем, сопровождавшийся огромным количеством других поединков, протекавших параллельно, не решил судьбы сражения.

При описании кампаний Александра незамедлительно приходит на ум еще одна параллель с кадусийским поединком, известным Диодору и Квинту Курцию. Дело происходит в иранской провинции Ария, сатрап которой, называемый Александром Сатибарзаном, "умелым военачальником исключительной отваги", выступил против македонцев. Царь посылает против него армию. Начинается общее сражение, и, согласно Диодору, оно не приводит к результату:

"Тогда, сняв собственноручно шлем, покрывавший его голову, Сатибарзан показался и бросил вызов на поединок добровольцу среди военачальников врага. Когда Эригий принял вызов, начался великий бой, и случилось так, что Эригий оказался победителем. Растерявшиеся из-за смерти своего военачальника, варвары перешли на службу к царю, предварительно получив от него гарантии" .

Рассказ Квинта Курция почти такой же. Он просто уточняет, что Эригий ответил на вызов, "несмотря на свою старость", и с гордостью показал свои седые волосы. Сцена самого поединка представлена во вполне канонической форме:

"Считалось, что по данному приказу обе армии прекратили бой; в любом случае, солдаты незамедлительно отступили, оставляя свободное пространство, встав в круг вокруг людей, решающих не только свою, но и их судьбу, так как они все были связаны одной судьбой" .

Интересно, как Квинт Курций описывает исход поединка: "Эригий подошел и поприветствовал Александра, который протянул ему голову варвара как доставшийся тому трофей" . Используя типично римскую терминологию , Квинт Курций показывает, что в Риме также знали традицию поединка: когда римлянин до начала сражения убивал вражеского военачальника, он захватывал его доспехи, которые в качестве законной добычи (spolia opima) он приносил на алтарь Юпитера, - по крайней мере с некоторыми оговорками . После Ромула наиболее знаменитым примером таких приношений был, разумеется, Марцелл, "умелый воин; тело его было сильным, рука - быстрой, характер - воинственным... 13 личном поединке он превосходил самого себя. Он никогда не отклонял ни одного вызова, и он убил всех, кто его вызывал на бой". Наиболее громкий его подвиг был совершен во время битвы с галлами в Кпастидиуме:

"В этот момент царь Гесат заметил его и понял по некоторым признакам, что он был командующим армией. Он бросился на своем коне вперед и поскакал далеко впереди других. Он несся навстречу врагу, выкрикивая слова вызова и размахивая копьем. Это был человек, превосходивший других галлов своим телосложением, выделявшийся сверкающими доспехами, которые блистали на солнце вспышками серебра, золота и разноцветными искрами... Марцелл бросился на этого человека, копьем пробил его кирасу и, помогая себе ударом своего коня, сбил его на землю, еще живого, а затем, вторым и третьим ударом, добил его на месте..."

Римские предания любят упоминать также о Максиме Валерии Корвине, также сражавшегося с галлами:

"Военачальник галлов, невероятной величины и высоты, в сверкающих золотых доспехах, двигался вперед огромными шагами, покачивая в руке копье. Он посмотрел вокруг себя свысока, презрительно и гордо, и спросил, есть ли кто-нибудь во всей пришедшей сюда римской армии, кто осмелился бы сражаться с ним. В то время как большинство воинов были раздираемы страхом и стыдом, трибун Валерий, получивший перед этим приказ сражаться с этим высокомерным галлом, молча мужественно вышел вперед. Они пошли навстречу один другому, остановились и схватились между собой... Вот так трибун на глазах у обеих армий в честном поединке победил и убил столь жесткого вражеского военачальника" .

Также был известен Манлий, взявший прозвище Торкватус. Говорят, что прозвищем своим он был обязан золотому ожерелью, снятому в качестве добычи с убитого им врага:

"Галл вышел вперед... Вдруг наступило молчание: он закричал страшным голосом, чтобы тот, кто согласен с ним на рукопашную, вышел вперед. Никто не осмеливался выйти, ввиду его чудовищных размеров. Тогда галл принялся высмеивать римлян и высовывать язык. Это огорчило некоего высокородного Тита Манлия, поскольку столь великий стыд их постиг в этом городишке. Этот римлянин, как я уже говорил, вышел вперед и не потерпел, чтобы римское мужество было посрамлено каким-то галлом. Со щитом пехотинца и испанским мечом он встал лицом к лицу с галлом... Победив же его, он отрубил ему голову, снял с него ожерелье и, как оно было в крови, надел себе на шею" .

Особенно ярко выделяется - как в библейском бою Давида против Голиафа , так и в противостоянии между Александром и Пором , а также в примерах Марцелла, Максима Валерина и Манлия Торквата, одна постоянно повторяющаяся деталь этих поединков - невероятный размер "военачальника варваров". Это же мы можем видеть в описании поединка, происходившего на Сицилии между Пирром и военачальником мамертинцев:

"Пирр вышел один вперед и встал перед строем, чтобы противостоять им. Он подвергался огромным опасностям, атакуя столь опытных и смелых мужей... Затем один из врагов, бегущий далеко впереди прочих, гигант, отлично вооруженный, бросил вызов царю высокомерным голосом, потребовав выйти ему навстречу, если тот еще жив. Пирр был в ярости. Он повернул обратно, несмотря на своих приближенных. С ужасным лицом, на которое страшно было даже смотреть, испачканным кровью, он прорвался через ряды своих бойцов, обогнал варвара и нанес ему по голове удар мечом столь сильной рукой и таким хорошим железом, что оружие прорезало тело до самого низа, и две половинки его упали по обе стороны от меча. Этот подвиг остановил продвижение варваров, которые восхитились Пирром как высшим существом, и они остановились, пораженные" .

Эту же черту мы обнаруживаем в отрывке поэта Алкея, процитированном Страбоном. История происходит на Ближнем Востоке, в неовавилонскую эпоху (в конце VII в. до Р. Х.): "Алкей говорил, что его брат Антименид, сражаясь бок о бок с вавилонянами, совершил великий подвиг и избавил их от опасности, убив огромного воина, рост которого на ладонь превышал пять локтей". За этот подвиг он был вознагражден, получив меч с рукоятью из слоновой кости .

 

ДАРИЙ-КОДОМАН И КАДУСИИ

Поскольку данная практика находит отражение в самых различных культурных средах (от Средиземного моря до Тихого океана), подвиг, приписываемый Дарию, очевидно, не связан только с иранской традицией. Даже вызов, брошенный Сатибарзаном, не доказывает, что речь шла о практике, принятой исключительно в сатрапиях иранского плато. В конечном счете македонский военачальник, Эригий, сразу понимает смысл вызова, брошенного его противником, и отвечает на него не задерживаясь, просто потому, что подобная практика не была неизвестна в Македонии. Однако это не исключает, что подобные поединки являются частью иранской традиции.

Если ахеменидская документация не дает подобных свидетельств, мы найдем примеры в Иране более поздних эпох. Красивый пример приводит Прокоп в своих "Персидских войнах", где описано столкновение между персами-сасанидами и византийской армией, ведомой Велизарием и Гермогеном. Сражение медлило начаться. Молодой неизвестный перс выдвинулся из рядов и проезжался верхом перед передовыми рядами римлян, бросая им вызов. Дальнейший рассказ почти дословно повторяет то, что мы уже неоднократно встречали: "Никто не осмелился выйти навстречу опасности, за исключением некоего Андреаса, одного из приближенных Буза, который не был ни солдатом, ни кем-то, приученным к военным занятиям. Он всего лишь руководил школой борцов в Византии, привлекая в нее молодых людей". Не спрашивая ничьего мнения, Андреас вышел вперед и убил перса. Разъяренные, персы послали другого всадника с той же целью - "необыкновенно мужественного всадника исключительного размера". На этот раз речь не шла о молодом человеке, это был опытный воин, о чем свидетельствовали его седые волосы. И снова никто не ответил на вызов, за исключением того же Андреаса. Первый же удар сбросил на землю обоих бойцов: приученный к борьбе, Андреас получил преимущество перед персом, который оказался в невыгодном положении ввиду своего большого роста. Римская армия криками приветствовала подвиг, и обе армии разошлись .

Множество поединков описано в "Книге царей" Фирдоуси, и все они проходят согласно незыблемому ритуалу: боец бросает вызов, никто не осмеливается на него ответить, за исключением солдата, отмеченного некоторым качеством или некоторой характеристикой (например, старик с седыми волосами , - мотив, присутствующий не только в истории Сатибарзана и Эригия, но и в случае с Андреасом Византийцем). Один из наиболее известных рассказов - тот, в котором Сохраб выкрикивает вызов перед пологом шатра царя Кау. Никто не осмеливается на него ответить, за исключением знаменитого Рустама, про которого он вскоре узнает, что он его отец. Два героя столкнулись в строго определенном месте, "на расстоянии в два фарсанга между двумя армиями, на которое никто не осмеливался вступить" . Затем Рустам нанес Сохрабу смертельную рану...

Если мы вернемся к текстам, от которых мы отвлеклись на время, мы сможем заключить, что история боя с кадусийским великаном легко вписывается в предложенную схему: армии, стоящие друг против друга, представитель "варварского" народа громким голосом вызывает кого-либо наличный поединок, который происходит на оставленном свободном пространстве между двумя армиями, причем солдаты являются простыми зрителями. Кадусийский воин, выделяющийся особо впечатляющими размерами, вышел из рядов и бросил вызов солдатам Артаксеркса; из всей царской армии только будущий Дарий принял вызов, и его победа в поединке была признана обоими лагерями как отмечающая конец сражения и войны: кадусии признали себя побежденными, а Великий царь был признан победителем. Дарий-Кодоман спас свой лагерь и престиж царя.

Один из конструктивных элементов повествования вплетает эту историю в персидскую имперскую традицию: в контекст войны, ведомой царем против кадусиев. Классические авторы принимали участие во множестве походов, предпринятых при Дарий II, Артаксерксе II и Артаксерксе III против этого народа, чья территория раскинулась от северных земель Ирана до подступов к Каспийскому морю. Эти периодические "визиты" имели целью главным образом возобновить договор "дружбы и союза", который связывал Великих царей и кадусийских царьков, - союз, на основании которого кадусии должны были платить дань и предоставлять военные отряды . Именно на этом основании Дарий III после Гавгамел намеревается потребовать у кадусиев и саков, чтобы они предоставили солдат для армии, которую он намеревается восстановить в Экбатанах .

Соблазнительно предположить, что отношения между центральной властью и кадусиями иллюстрируют то, что Марсель Мосс определил как "регламентированную враждебность". Соглашение может быть заключено между двумя общинами в результате целого комплекса сложных взаимных обязательств и уступок (potlach), поэтому поединки вполне могли иметь место:

"Кланы, племена, семейства сталкиваются и сражаются либо отрядами, встречаясь на ничейной земле, либо при помощи своих вождей, либо совмещая то и другое вместе... В основе этой практики лежит принцип соперничества и антагонизма. Доходит и до сражений и убийств сталкивающихся между собой вождей и наиболее заметных воинов" .

Во время подобных экспедиций, становившихся порой для Великих царей серьезным затруднением, стоит обратить внимание на повторяющийся элемент рассказов, который воскрешает в памяти однообразный характер поединков между римлянами и галльскими военачальниками: персидский боец проявляет в поединке исключительные качества, за которые царь выделяет его из прочих и отличает. Первый пример - случай с Датамом, "относившимся к тем солдатам Артаксеркса [II], который выполнял охрану дворца". Он был сыном Камизара, "и сам был смелым человеком, отличным солдатом, чью верность Великий царь нередко имел возможность испытать". Датам получил первое повышение:

"В первый раз он показал, на что он способен, на войне, которую Великий царь вел против кадусиев, где он сыграл важную роль. В этой войне погиб Камизар, и он сменил своего отца в совете царя" .

В ходе другой экспедиции Артаксеркса II против тех же кадусиев уже некий Тирибаз избавил армию и царя от больших трудностей. Он сумел одурачить двух кадусийских царей, убедив каждого из них, что Великий царь хотел сделать именно его своим привилегированным союзником: "Мирный договор был заключен с каждым из двух царей. С тех пор Тирибаз стал важной особой и престиж его был очень высок, и когда они вернулись, он уже был подле царя" .

Так что не стоит удивляться тому, что кадусийский контекст и тема единоличного поединка были выбраны намеренно, чтобы a posteriori выстроить героическую биографию нового царя. Легко объяснимо, что и в Персии легитимность царской власти иллюстрируется при помощи прославления воинских доблестей - это совершенно ясно видно по "зеркалу принца", которое представляет из себя надпись, вырезанную Дарием на своей гробнице. Греческие авторы очень любили дворцовые легенды, построенные на этой теме. Геродот, например, давал следующее объяснение отстранению Смердиса его братом Камбизом: "Единственный среди персов, Смердис сумел согнуть приблизительно на два пальца лук, который ихтиофаги привезли от эфиопов, в то время как другие персы не сумели этого сделать" . Что касается греческих авторов, которые описывали противостояние Артаксеркса II и его брата Кира, то их труды полны коротких историй и афоризмов, посвященных теме военного превосходства младшего над старшим братом.

В конечном счете интересно отметить, что мотив превращения героя в царя уже был введен Ктесием в кадусийском контексте. Он говорил, что еще до победы Кира кадусийцы были ожесточенными врагами мидийцев: под предводительством перса Парсондаса, изгнанного с лидийского двора, они одержали великую победу над мидийцами: "и в результате, обожаемый жителями, Парсондас был провозглашен царем" . Можно также процитировать Страбона, даже если связь с повествованием, вполне вероятно, очень слаба. Страбон утверждает, что "выбирать в качестве царя наиболее смелого человека - нередкое явление у мидийцев, но это практикуется только у горных народов, а не повсюду" .

Настойчивый упор наличное мужество персонажа и его возвышение благодаря царской милости хорошо согласуется с другим правилом составления романизированных биографий, согласно которому герой является не сыном царя, а простым частным лицом (idiotes). Дарий был особенно достоин принять царскую власть. Так думал Корнелий Непот о Кире и о Дарий I, "наиболее значительных царях, которые, - и тот и другой - происходили из простых граждан, и лишь их заслуги принесли им царскую власть" . Как видно по главе Валерия Максима (III.4), описание жизней этих простых людей, ставших царями, или в любом случае очень значительными фигурами в государстве, составляло обязательную главу в сборниках exempla Дарий III фигурирует рядом с Дарием I в подобном списке, составленном Элианом . И, без сомнения, именно основываясь на Элиане и на теории, разработанной Платоном, Хеерен в своем учебнике отнесся к Дарию положительно: "Не будучи, как его предшественники, взращенным в серале, Дарий 111 продемонстрировал достоинства, которые сделали его достойным лучшей судьбы, чем та, что его ожидала" (1836, стр. 119).

Кроме того, эта легенда полностью устраняла другую версию, бесконечно менее привлекательную, в которой Дарий был простой марионеткой в руках Багоаса. В ней также устранялась версия о царствовании Арсеса, так как Юстиниан утверждает, что провозглашение царя имело место сразу после смерти Артаксеркса III, потому что умерший царь отличал и выделял Кодомана. Именно "персидский народ" в порыве спонтанного энтузиазма вознес его на трон ввиду его ярких достоинств и дал ему знаменитое имя Дария.

Нет никаких сомнений в том, что подобные легенды о легитимности царской власти широко распространялись при помощи различных менестрелей и рассказчиков. Динон, отец Клитарха, в своем пассаже ссылается на знаменитого аэда, который при дворе Астиага призывал царя к бдительности, под видом пения и метафор указывая ему на опасность, которую представляет собой перс Кир . Как свидетельствуют об этом Ксенофонт и Страбон , именно при помощи "людей мудрых", то есть магов, легенды собирались у их создателей, запоминались и затем передавались молодым персам из поколения в поколение. О такой форме передачи красноречиво свидетельствует фрагмент, сохраненный в "Истории Александра" Хареса из Митилены, грека, состоявшего на высокой должности при македонском дворе. Он рассказал там очень красивый иранский любовный роман, героями которого были прекрасная принцесса Одатис и принц Зариадр. Он давал следующие, очень интересные, уточнения о хождении этой истории среди персов и иранцев: "Эта любовь останется в памяти всех варваров Азии, и она будет пределом всех желаний. И они будут живописать ее с алтарей, во дворцах, и в простых домах, и во многих семьях дочерям дадут имя Одатис" .

Это конкретная иллюстрация распространения историй в обществе, которые в основном не прибегают к написанному, но передают факты и деяния великих людей при помощи голосов сказителей-аэдов, наделенных памятью и воображением, а также при помощи рисунков художников, владеющих красками и сохраняющих жизнь. Таким образом, вполне возможно, что какой-то автор эпохи Александра мог параллельно собрать и записать версию героического поединка, выигранного Дарием, адаптируя ее для греческих читателей, собственная мифическая и историческая память которых была полна подобных историй ритуальных поединков.

 

ОЦЕНКИ И ПРОТИВОРЕЧИЯ

В общей сложности нет никакого сомнения в том, что разнообразные древние авторы придали Дарию портрет или черты характера, которые могут ощутимо разниться. Авторы Вульгаты пишут не только о поединке между двумя царями, но и указывают на местоположение царя в ходе больших сражений. В то время как, ссылаясь на Ксенофонта, Арриан уточняет, что Дарий был в центре своей армии, Квинт Курций отмечает, что при Иссе Великий царь стоял на левом фланге, там, "где он был готов сражаться" ; то же и при Гавгамелах: "Дарий был на левом фланге, окруженный значительным числом войск" .

Говоря о поведении Дария во время сражений, они используют обычно выражения и формулировки достаточно или очень позитивные. Плутарх единственный из всех дает "очень царственный" физический портрет Дария: "Он превосходил всех других мужчин по красоте и представительности... Стоя посреди своего царского эскадрона, он отличался от всех своей красотой и размерами, стоя на колеснице" . Юстиниан подчеркивает его стойкость при военных столкновениях: "Дарий вступил в войну, которую ему навязал Александр Великий, с большим мужеством, и долгое время фортуна была на его стороне" . Подчеркивалось личное мужество Великого царя: "Дарий, с высоты своей колесницы, властвовал над всем" . Сражаясь на своей колеснице один, он метал копья в нападающих, в то время как многочисленные персы сражались рядом с ним" . Диодор и Квинт Курций также говорят о том, что это не Великий царь дал сигнал о крахе при Гавгамелах:

"Все были убеждены, что царь был убит. Траурные вопли, дикие крики, стоны приближенных и придворных Дария привели в беспорядок всю персидскую армию, которая до тех пор сражалась с равными шансами на успех" .

Передаваемая Квинтом Курцием и Юстинианом история о битве при Гавгамелах также достойна внимания. Ссылаясь на определенные анонимные источники, ("как говорят"), Квинт Курций сообщает, что, "выхватив свой меч, Дарий спросил себя, не избежал ли бы он, умерев с честью, стыда бегства. Но, высоко поднятый на своей колеснице, он покраснел оттого, что покидает своих приближенных" . Раздумья о самоубийстве напоминают позицию Арсита, поставленного Дарием во главе армии в Малой Азии в 334 году. После поражения при Гранике "он убегает во Фригию, и там, как говорят, он покончил с собой, поскольку персы сочли, что это он был ответственен за случившуюся неудачу" . Юстиниан цитировал Помпея Трога и за ним Орозия : "Дарий, видя поражение своих войск, также хотел умереть"; Юстиниан добавляет, что "те, кто его окружали, вынудили его бежать" .

Квинт Курций и Юстиниан вводят также особо значительный монархический повод, который необходим для того, чтобы ощутимо смягчить негативное суждение относительно бегства Великого царя. Оставляющие спешно поле битвы при Гавгамелах и направляющиеся к городу Арбелы остатки царской армии должны были перейти реку Ликос. Царские советники посоветовали разрушить мост, таким образом отрезая путь преследователям. Дарий отказался принять тогда такое решение по следующим причинам:

"Он отлично понимал, что, разрушая мост, он оставил бы врагу тысячи и тысячи персов, которые не достигли еще реки. Оставив после себя мост нетронутым, он сказал, - согласно известному преданию, - что он предпочтет оставить проход тем, кто его преследует, чем закрыть его для тех, кто спасается бегством" .

Отношение, очень отличное от позиции далекого преемника Дария - сасанидского царя Хосроя, который, в аналогичных обстоятельствах, дал срок в три дня своим солдатам, чтобы преодолеть мост на Евфрате: "В условленный день часть его войск была оставлена в арьергарде, так как она не перешла реки: не испытывая никакой жалости к своим солдатам, царь послал людей разрушить мост" .

Необходимо добавить, что Диодор и Юстиниан - единственные, кто упоминают о македонской опасности, с которой жил Дарий с самого воцарения . Квинт Курций и Диодор также сообщают о мерах по организации тыла и снабжения, предпринятых Великим царем в начале его царствования и между сражениями при Иссе и Гавгамелах . Они также единственные, кто говорит о персидской контратаке, проведенной на арьергардные части Александра после сражения при Иссе . Диодор, но еще более Квинт Курций, похоже, имели также особый интерес к "дедовским обычаям" персов, на которые они неоднократно ссылаются. Таким образом, можно сказать, что в целом видение Квинта Курция, Диодора и Юстиниана, несомненно, менее неблагоприятно, чем то, которое мы находим у Арриана на протяжении первой части "Анабасиса", и между прочим, в некоторых случаях, оно отмечено значительной оригинальностью.

 

ЕСТЬ ЛИ "ИСТОРИЯ ДАРИЯ"?

Должны ли мы заключить из этого наблюдения, что Диодор, Квинт Курций и Юстиниан имели доступ к единственному и особому источнику, который был основан на сообщениях, полученных из лагеря самого Дария? Существовала ли когда-нибудь персидская версия "истории Дария", или по крайней мере персофильская версия событий?

Таков был тезис, защищаемый английским историком Тарном, который, будучи яростным защитником несравненного величия Александра, не мог допустить даже частично реальность позитивных представлений о Дарий, которые периодически встречаются то там то сям: "великий и добрый" Дарий - фикция... Это был жалкий пример деспота и труса, не способного ни на что" - уверенно пишет он (I, стр. 58). Он приписывал позитивный портрет Дария утерянному произведению, созданному неизвестным автором, которого он называет "источник из числа наемников". Он считает, что этот труд отражал точку зрения греческих наемников, бывших на службе у Дария. Именно этим источником пользовался Диодор, составляя описание событий до сражения при Иссе; его использовал Квинт Курций, описывая период до смерти Великого царя (II, стр.71-75; 105-106). Из этого источника Диодор и Квинт Курций позаимствовали портрет "смелого Дария", хотя, согласно Тарну, "в действительности он был обыкновенным трусом" (II, стр. 72)

Тарн пошел даже дальше, так как - по крайней мере под видом гипотезы, - он предлагал определить происхождение сведений, обильно используемых Диодором и Квинтом Курцием. Он считал, что главным вдохновителем, даже автором обсуждаемой книги, был, разумеется, Патрон, начальник наемников на службе Дария. Об этом можно думать на основании глав, посвященных Великому царю в книге V Квинта Курция. Сцены из лагеря Дария и короткие истории не доказывают обязательное участие в написании каких-то привилегированных информаторов, которые затем оставили бы свои воспоминания. Текст скорее похож на умело составленные exempla, чем на исторические воспоминания, которые были бы основаны на несомненных и поддающихся проверке свидетельствах.

Основываясь главным образом на рассказах, относящихся к первым годам войны, некоторые исследования убедительно доказали, что этот "источник из числа наемников" не что иное, как фантом. Если вполне допустимо, что в ходе войны или после их захвата наемники могли рассказать о том, свидетелями чего они были в персидском лагере (или то, что они услышали на своем уровне), существование труда (составленного Патроном или нет) кажется почти невероятным. Скорее следует говорить о возможности существования устных свидетельств, которые по своей природе невозможно идентифицировать. Самое большее, что можно добавить, так это вполне вероятную гипотезу о персах, которые сражались с Александром на протяжении 334-330 годов и могли затем также рассказывать о пережитом своим близким. Возможно, что именно таким образом были собраны рассказы о кадусийском подвиге будущего Дария.

Кроме того, порой трудно сделать твердые заключения из сопоставления трудов Арриана и авторов Вульгаты по поводу одного и того же эпизода. Давайте возьмем в качестве примера местонахождение Дария в ходе обоих сражений: согласно Квинту Курцию и Диодору, он находился на левом фланге , в то время как, основываясь на труде Ксенофонта, Арриан утверждает, что он находился в центре, чтобы быть в наибольшей безопасности и одновременно иметь возможность сноситься и с левым и с правым флангом . Арриан не первый, кто говорит об этом. Под видом прозрачного намека Плутарх ввел этот мотив в одну из многочисленных версий знаменитого (но, скорее всего, недостоверного) разговора, происходившего в Пелле между Александром и послами персидского царя: озабоченный тем, чтобы собрать информацию, необходимую для задуманного им похода, молодой правитель хотел знать, "какое место занимал Великий царь во время сражений" . Почти в то же время мы находим упоминание о позиции в центре войска у Николая Дамасского, рассказывавшего о сражении Кира Великого против лидийского царя Астиага: "Кир находился посередине вместе с наиболее благородными персами" . Автор не упоминает свой источник; речь идет, возможно, о Ктесий. Наконец, в эпоху Арриана, в своей пародии на поход Александра, Лукиан не упускает возможности сделать из этого элемент фарса: "Для меня, - заявляет Сампипос, - центр, как это в обычае у персидских царей, когда они присутствуют в ходе военной кампании" ; тем временем он предназначил правое и левое крыло двум своим компаньонам. Принимая во внимание, что Ксенофонт не использует термина nomos, именно у Арриана Лукиан нашел его и скопировал .

Авторы римской эпохи вводят понятие "царь в центре" в качестве конструктивного элемента рассказа. У Лукиана, под видом чистой насмешки, центральное расположение каждого из царей (Сампипоса и персидского царя) является обоснованием мотива личного поединка. Таким же образом в рассказе Ксенофонта о сражении при Кунаксе Кир Младший предположительно хотел встретить своего брата один на один. Из этого контекста следует, по мнению Плутарха, что за несколько лет до 334 года Александр уже думал о положении, которое Великий царь будет занимать в битве, чтобы иметь возможность встретиться с ним в личном поединке. Вероятно, именно по этой причине Аристобул поставил Дария III в центре в ходе сражения при Иссе, - представление и интерпретация, вызвавшее ироническую критику Полибия: "Откуда Александр и Дарий оба знали, где будет находиться царственный противник в его собственной армии?"

В греческих и римских текстах часты ссылки на обычаи персов, в том числе у авторов византийской эпохи: Агафий не упускает возможности посвятить некоторые главы религиозным и общественным обычаям "нынешних персов" (в сасанидскую эпоху), используя, помимо всего прочего, сведения, почерпнутые у классиков, таких как Геродот и Ктесий, которые позволяют ему также неоднократно упомянуть "персов древности" (ахеменидской эпохи) . Ссылки на персидские обычаи также часты в ходе повествований, не только у авторов, повествующих о походе Александра, но также и у Прокопа, который посвятил длинное описание в его "Войнах" столкновениям между византийскими и сасанидскими армиями.

Часто бывает затруднительно принять решение о достоверности и недостоверности обычаев, о которых рассказывают греко-римские авторы. Вся проблема состоит в том, чтобы разделить между собой реальные обычаи, обычаи, изобретенные для оправдания или украшения повествований о Персии, и обычаи, упоминаемые автором греко-римской или византийской эпохи согласно модели, заимствованной в mimesis у автора классической эпохи. Если взять пример обычаев, упоминаемых греческими авторами относительно наследования царской власти, то приходится заметить, что они основаны на образе правовой и почти конституционной персидской монархии, который никак не соответствует реальности. Ссылка на те же самые обычаи были вставлены в одну очень подозрительную речь, при помощи которой пытались оспорить династическую законность Дария III .

В заключение можно сказать, что ничто не указывает на то, что когда-либо существовала "История Дария", которой могли бы вдохновиться авторы Вульгаты, и откуда, например, они черпали бы оригинальные сведения о "традиционных обычаях персов". Самое большее можно сказать, что в этой области Клитарх мог иметь привилегированный доступ к некоторым специфическим сведениям при помощи его отца Динона, автора труда по персидской истории (Persika). Но этот труд ныне утерян, и мы не знаем, в какой момент карьеры Дария Динон заканчивал свой рассказ.

 

ОДИН АЛЕКСАНДР, ДВА ДАРИЯ

Впрочем, у наших авторов нет никакого серьезного продуманного плана реабилитации Великого царя. По мере необходимости и плана аргументации один и тот же автор в различных трудах, даже в разных главах одного произведения, может поддержать абсолютно противоположные тезисы, или, точнее, привести полностью отличающиеся один от другого портреты. Таким образом, буквально в одном абзаце Диодор излагает две противоречивые версии прихода Дария на трон. О том же свидетельствуют труды Плутарха: в то время как в "Жизни Александра" Дарий описан позитивно, в "De fortuna Alexandre он неистово громит Дария, как игрушку в руках судьбы, простую марионетку в руках бесчестного евнуха Багоаса, недостойного и незаконного Великого царя. Стоит ли повторять, что, несмотря на постоянное упоминание "историков Александра", которые называются так исключительно вследствие языкового удобства, авторы, которых мы используем - за неимением лучших! - не историки в том смысле, в котором мы сейчас понимаем этот термин?

Точно так же, показав отважно сражающегося Дария, наши авторы без тени сомнения живописуют паническое бегство, в которое он бросается, как только его положение оказывается уязвимым. Например, Квинт Курций сурово осуждает решение, принятое Дарием под воздействием страха, который убегает, "постыдно избавившись от знаков царской власти" : в нескольких словах автор полностью уничтожает в глазах читателя благоприятное впечатление, которое внушает его предыдущий рассказ. Что касается темы поединка, то приведенные выражения были призваны лишний раз подчеркнуть воинственный пыл Александра, рвущегося в первые ряды, чтобы бросить вызов своему противнику.

Таким образом, ясно, что суждения, благоприятные для Дария, представлены вперемешку с очень негативными суждениями, и что они вкраплены в рассказ, действие которого всегда оборачивается на пользу его противника. Восхищение личностью Александра и его бесподобными подвигами в форме гомеровских mimesis свойственно не только Арриану. Вот, например, как Диодор начинает свою книгу, посвященную македонскому завоеванию:

"Вскоре этот царь [Александр] совершил великие подвиги, и его ум позволил ему превзойти величие подвигов всех царей, воспоминания о которых дошло до нас с начала времен. За двенадцать лет он захватил большую часть Европы, почти всю Азию, что принесло ему, с полным правом, славу, уравнивающую его с героями и полубогами минувшего... Он происходил по отцовской линии от Геракла, а по материнской - от Эакидов, и сумел поддержать репутацию предков как своими физическими, так и моральными качествами" .

Этот пассаж подтверждает, что Квинтом Курцием, Диодором и Плутархом также широко использовались многие героические и гомеровские мотивы. Последний, как известно, написал две риторические речи о "Fortune d'Alexandre". Одна из тем, которой автор оказал особое внимание, была тема ран, полученных Александром в ходе сражений, когда он находился во главе своих войск; при этом речь не шла только о личных подвигах. Особенное внимание придавалось ранам, полученным в ходе осад. Большое место занимают истории о подвигах в течение осады "темного укрепленного городка посреди большой варварской страны" (Индия), так как "с чем его можно было сравнить, кроме блеска молнии?" Пронзенный со всех сторон, царь показывает сверхчеловеческое мужество перед лицом страданий:

"Он осыпан ранами с головы до ног, он весь в рубцах от вражеских ударов, нанесенных врагами копьем, мечом и кусками камней ... Понятна слава, принесенная ему его ранами, ведь каждая часть его тела напоминала о побежденном им народе, добытой победе, взятом городе, сдаче царей? Вместо того чтобы скрывать свои шрамы, он их показывал, как изображения, вырезанные на теле его мужеством и храбростью" .

В данном случае Плутарх выражает римское отношение к военным шрамам, настоящим "знакам необыкновенного мужества", которые, как он говорит в другом месте, кандидаты на консульство должны были показать всем как неопровержимые свидетельства их гражданского мужества . Очень любили цитировать замечательный пример ста двадцати сражений, в которых принял участие Лаций Сиккий Дентат. На его теле было сорок пять шрамов, но всегда уточнялось, что "на спине его не было ни одного шрама" так как, очевидно, почетны были только рубцы "от ран, полученных на передней поверхности тела (adversa согроге)". В глазах римлянина Квинта Курция раны, полученные Александром и его военачальниками, являются достаточными "доказательствами его мужества" . И когда авторы Вульгаты хотят отметить мужество персидских дворян, они могут это выразить при помощи того же образа. Квинт Курций выделял среди персов тех, кто был ранен в лицо Александром, и тех, у кого была пробита насквозь спина при бегстве . Мужество первых он приветствует в следующих терминах:

"Вокруг колесницы Дария лежали наиболее благородные его военачальники, погибшие со славой на глазах у царя. Все лежали лицом к земле, так, как они упали в бою, получив раны спереди" .

Тот же автор неоднократно возвращается к теме шрамов македонского царя: "Хотя предыдущая рана еще не зарубцевалась, Александр опять сражается в первом ряду" . Еще более явное заявление он делает от лица царя, возбуждающего мужество в своих войсках перед сражением при Гавгамелах: "Он начал с того, что дал всем пример мужества: он сражался в передних рядах. К этому призывали все его раны, каждая из которых была его украшением" . Такая настойчивость в упоминании ран, полученных Александром, как у Плутарха, является, таким образом, частью кода, призванного подтвердить несравненное, бесподобное мужество и терпение героя. Тело царя, превращенное в книгу со "знаками славы" , становится свидетелем истории: "Каждая часть его тела напоминала о побежденном народе" .

В этом, подчеркивает Плутарх, Александр противоположен персидским царям и Дарию, который недвусмысленно поставлен среди "царей, которые никогда не были ранены, кто никогда не проливал своей крови. Таковы эти любимцы Фортуны, эти Охи, эти Артаксерксы", а также "Дарий III, Сарданапал" . Так что можно сказать "о человеке, который никогда не был ранен, кто не проливал никогда своей крови, кто никогда не сражался?" - таковы Дарий I, Ксеркс или Арсес [Дарий III], "который потрудился всего лишь снять свое рубище посыльного, чтобы надеть царскую одежду и причесаться должным образом" .

Давайте вернемся к тому моменту в "Жизнеописании", посвященном Плутархом Александру, где в хвалебной форме он защищает его память от обвинений, возводимых против него в античные времена. Описание достоинств будущего царя весьма красноречиво. Используя обычную, даже банальную, литературную хитрость, Плутарх делает так, чтобы его исключительно достойные намерения были подтверждены публично врагами, с которыми царь готовится воевать, в данном случае - в ходе разговора с послами Великого царя в Пелле. Плутарх превращает их в описателей бесподобного величия молодого македонского царевича: "Они восхитились им и подумали, что таланты Филиппа, столь восхваляемые, не шли ни в какое сравнение с размахом и талантами его сына" . И далее: "Ошеломленные, они шли, повторяя: "Вот великий царь; наш же царь всего лишь богат!"

В конечном счете, от Арриана до авторов Вульгаты, каким бы ни был противник Александра - явный (Александр, Пор), подразумеваемый (Кир Младший) или подсознательно сравниваемый по мужеству в mimesis (Артаксеркс), Дарий был обречен проиграть сражение за память потомков, как под натиском оружия, так и в результате совместных литературных усилий греко-римских авторов, не жалеющих сил, чтобы воспеть славу македонского царя. Абсолютно ясно, что поведение персидского царя описано и оценено с точки зрения этических норм, в которых Александр является паладином несравненных достоинств: Великий царь не умеет ни приобрести, ни сохранить верность своих близких, он лишен понимания ситуации, которое свойственно великим стратегам, он не сражается в первых рядах, он не берет приступом городов и его тело не покрыто памятными шрамами. Согласно подобной логике, он остается лишь "Дарием, который был побежден Александром".

 

ОТ АРРИАНА ДО "РОМАНА": ОДИНОЧЕСТВО ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

Основные черты образа Дария у автора "Романа об Александре" идентичны с представлением Арриана: Дарий не способен принять вызов, брошенный противником; он, бесспорно, является плохим царем. Его пороки ясно видны еще по первому посольству, которое он посылает Александру в период пребывания того в Финикии. Он презирает своего противника, считая его ребенком, который "хочет, чтобы его школили, как младенца"; чуть позже он приказывает своим сатрапам "захватить Александра и отослать его в Македонию, на его родину, к его матери Олимпиаде, дав ему трещотку и косточки, которыми развлекаются македонские дети". Отсюда и его высокомерный ответ:

"Даже все человечество, объединенное под общим командованием, не сможет разрушить царство персов. Я располагаю таким множеством солдат, что их больше, чем песчинок в пустыне и их невозможно пересчитать, и ты должен дать им то, что им нужно, чтобы они могли вернуться на родину. Но если ты не повинуешься моим приказам, я пошлю войска, чтобы преследовать тебя, чтобы мои солдаты захватили тебя. И тебя будут почитать не как сына Филиппа, а распнут, как бунтовщика" (1.36).

Поэтому понятна реакция македонского царя, который расценивает своего противника как хвастуна, которого он сравнивает с "бессильными псами, которые много лают, чтобы при помощи лая показать свою силу".

Начиная с первых же встреч и разговоров между царями возникает постоянно повторяющийся мотив измены приближенных Дария, которые, пораженные силой и харизмой молодого македонского царя, пытаются к нему присоединиться. Еще послы Великого царя хотели объяснить Александру, "как хитростью захватить Дария во время войны". Александр отклоняет их предложение, но предписывает им хранить молчание на переговорах: "Выражая свой восторг, послы Дария устроили ему шумную овацию".

Вскоре, пораженный уверенностью Александра, Дарий приказывает своим "сатрапам за Тавром" захватить македонца. Сатрапы отказываются, из-за страха, который вызывает у них македонский царь и его армия, и вынуждают Дария прийти самому им на помощь с большой армией. В оригинальной форме здесь появляется тема, которая затем будет отточена в "исторических" текстах : только по причине слабости своих военачальников Великий царь возглавляет свою армию и противостоит Александру. Вскоре он доказывает свою неспособность, а его бегство описано следующими словами и выражениями:

"Персы, потерпевшие серьезное поражение, бросились в бегство... Затем, под покровом ночи, Дарий, страшно напуганный, бросился бежать как можно дальше. Между тем колесницу главнокомандующего было очень легко узнать; он бросил свою колесницу, сел верхом на лошадь и пустился в бегство. Но Александр, решивший во что бы то ни стало захватить Дария, бросился следом за ним, чтобы его не убил неизвестно кто. Таким образом, Александр, промчавшись шестьсот стадий, захватил колесницу, доспехи, супругу, дочерей и мать Дария, но самого Дария спасла ночь; после чего, взяв новую лошадь, он снова пустился убегать от своих преследователей" (1.41.8-10).

В ходе последнего сражения поведение царя было аналогичным. Дарий не колеблясь сбежал, направляя колесницу по телам собственных солдат: "Испуганный, он заставил колесницу повернуть назад, и колесами сбил множество персов; он скосил их, как крестьяне срезают колосья в полях". Кроме того, вместо того чтобы позаботиться о судьбе своих солдат и для этой цели приказать сохранить мосты в порядке , он переходит замерзший Странг, а когда его солдаты в ходе бегства дошли до реки, на ней уже начался ледоход, который "унес всех тех, кто вошел в реку, тогда как остальных персов убили македонцы" (11.16.8). Затем был заговор под руководством Бесса и Ариобазана, которые рассчитывали таким образом получить взамен прощение и вознаграждение от Александра.

Среди произведений римской эпохи, которые мы привычно относим к романтическому жанру, стоит выделить и еще один труд на латинском языке, "Пути Александра", который, около 338 или 340 года после Р. Х., описывает подвиги македонца (а также троянцев) для императора Константина II, накануне похода последнего против персов-сасанидов. Иногда этот труд приписывается Юлию Валеру (но это спорная гипотеза). Он, похоже, написан под сильным влиянием Арриана, и изображение Дария в нем фундаментально не отличается. Находясь лицом к лицу с героем, полным мужества и отваги в сражениях, разделяющим суровую жизнь рядовых и всегда готовым лично возглавить войска, Великий царь прибегает к хитрости, чтобы физически устранить своего противника, и к подкупу, чтобы отсоветовать ему продолжать борьбу. Убегая, он бросает царские регалии. При Гавгамелах "он видит своих людей растерявшихся перед лицом полной неясности, но желание остаться целым и невредимым заставило его пренебречь репутацией, и он повернул назад... Другие солдаты без колебаний "проголосовали ногами", последовав примеру царя, и разделили его участь" (LXII). Преследование Александра потерпело неудачу, так как "Дарий быстро исчез, не оставляя следов".

Некоторые моменты "Пути" были, напротив, инспирированы Вульгатой. Это показывает описание бегства евнуха Тириота после смерти Статиры, жены Великого царя - история, о которой особенно подробно написал Квинт Курций. Здесь евнух безымянен, его не приводят в палатку Дария, который задает ему вопросы (как у Квинта Курция и Плутарха), - он появляется как deus ex machina, и к тому же в момент, когда Дарий собирается обратиться с речью к войскам перед сражением при Гавгамелах! Не ссылаясь определенно на смерть Статиры, евнух держит длинную речь, в которой восхваляет сексуальное воздержание Александра и уважение, которое он проявил по отношению к захваченным принцессам. В то время как Великий царь "перед лицом армии молился богам, говоря, что, если бы судьба не дала ему право управлять персами, Александр был бы достоен этого" (LVII).

Постоянно подчеркиваемая Аррианом тема измены приближенных Великого царя вновь выходит на первый план в другой биографической истории Дария. Среди сочинений, долгое время приписывавшихся Плутарху, имеется один любопытный, небольшой по объему, труд "Параллельные греческие и римские истории", автор которых подражает Плутарху. Он хочет показать при помощи примеров, взятых из жизни известных римлян, что в действительности сказки и легенды могут быть основаны на исторических фактах. Для этого автор цитирует параллельно эпизоды жизни персонажей, принадлежащих к тому, что он называл недавним прошлым. В этом контексте Дарий III располагается рядом с этрусским царем Тарквинием Великолепным (§ 11). По мнению автора, и тот и другой пострадали в результате измены сына. Автор упоминает первое поражение Великого царя при Гранике, где он потерял "семь сатрапов и пятьсот две колесницы". Эти "семь сатрапов" Псевдо-Плутарха встречаются в "Пути": "они управляют всей Азией", утверждал автор. Именно против них Александр посылал авангард под руководством Пармениона и Аттала, чтобы ослабить сопротивление персов (XIX). Речь идет о "сатрапах Дария" из "Романа" (1.28.4), которых автор называет также "сатрапы/стратеги из-за Тавра" и "охранители царства Дария"(1.39.8). Что бы там ни было, согласно Псевдо-Плутарху, Дарий решил атаковать снова на следующий день. Но Ариобазан, его сын, особо хорошо расположенный по отношению к Александру, пообещал предать своего отца. В возмущении последний приказал отрубить ему голову.

Анонимный автор напрасно старается упомянуть свои источники, то есть тех, которых он называет "людьми, посвятивших себя историческим записям" (в данном случае речь идет о некоем невразумительном Аретаде Книдском, предполагаемом авторе труда, посвященного Македонии). Изложенный анекдот, по всей видимости, имеет очень отдаленное отношение к истории сражений между Дарием и Александром, но он вносит свою лепту в очернение и без того отвратительной репутации последнего Великого царя.

 

ОСТАНОВКА НА ИЗОБРАЖЕНИИ: ДАРИЙ НА НЕАПОЛЬСКОЙ МОЗАИКЕ

Существует еще один хорошо известный иконографический документ, находящийся вне литературных текстов, но имеющий сними определенную связь и подпитывающий "историю Дария". Речь идет о знаменитой мозаике, открытой в "доме Фавна" в Помпее 24 октября 1831 года, и с тех пор называвшейся "мозаикой Александра", "Битвой при Иссе" или "Неапольской мозаикой" (рис. 28). В то время как последнее название просто напоминает, что мозаика хранится в настоящее время в археологическом музее этого города, оба первых выражают частные, но спорные интерпретации относительно персонажа, являющегося главным героем картины, и о возможной идентификации исторических обстоятельств, вдохновивших художника.

Составленная из более чем двух миллионов кусочков естественно окрашенного известняка, имеющая размеры более чем 5,12 м х 2,71 м (5,82 м х 3,13 м с рамкой), мозаика изображает бой между двумя армиями, с первых часов после открытия мозаики отождествленными как армии Дария III и Александра (рис. 29). С правой стороны композиции находятся девятнадцать персонажей (рис. 30): среди них можно узнать Великого царя в колеснице (рис. 31-32). В его левой руке лук, он наклонился и протягивает правую руку вперед, в то время как возница хлещет коней, чтобы спешно покинуть поле битвы; рядом с колесницей спешенный перс держит лошадь (рис. 43). Справа и за колесницей ясно видны группы всадников, наибольшее число которых являются персами, судя по их прическам и одежде. На заднем плане, возвышаясь надо всей группой, длинные копья устремляются в небо, передавая движение (справа налево) армии Великого царя; нижние копья в беспорядке, при этом один из всадников этой группы держит знамя со слабо различимым рисунком. Перед колесницей можно так же различить персидского всадника, чей конь пал и его тело также пронзено копьем, которое держит один из всадников, расположенных на левой стороне (рис. 33): этот всадник, выдвинувшийся вперед (слева направо) - Александр, одетый в богатый доспех, украшенный изображением горгоны (рис. 34). На заднем плане дерево с сильно обломанными ветвями, выше которого располагается очень длинное копье, связывающее и уравновешивающее обе части композиции. Легко понять, что это открытие всколыхнуло энтузиазм археологов, историков искусства, а также широкой публики, воспитанной на примерах Античности. В первый раз все увидели изображение Дария на колеснице лицом к лицу к Александру - сцена, которую Ле Брюн представлял себе, составляя свою картину сражения при Арбелах (рис. 35): с луком в правой руке, сидящий на гигантском троне-колеснице Дарий в ужасе видит, как его молодой противник, верхом, пожинает победные лавры, символизирующиеся полетом орла, парящего над всей сценой.

С самого первого дня не прекращаются дебаты по интерпретации этого изображения, а в последние года количество публикаций даже умножилось. Я подведу итог основным результатам дискуссии, не углубляясь в подробный анализ мозаики, оставляя другим заботу о том, чтобы проанализировать состав, цвета и перспективы в рамках общих рассуждений об эллинистической живописи. Так как - никто в этом никогда и не сомневался, - мозаичист использовал в качестве модели не дошедшую до нас картину, созданную неизвестным художником, предметом обсуждения остаются личность художника, датировка картины, и то, что автор хотел ею сказать.

В зависимости от датировки мозаики - относится ли она к концу царствования Александра, создана сразу после его смерти или, напротив, выполнена намного позднее, - нельзя понять, создал ли художник сначала образец, который затем широко копировался, или он вдохновился уже существующим рисунком. Что бы там ни было, мозаика не является единственным экземпляром "Сражения Александра с Дарием". Известны также изображения на вазах из Южной Италии, приписываемые мастерской "художника Дария" (около 330-320? гг. до н.э.), на которых также изображено поражение и бегство Дария на колеснице, преследуемого Александром, на коне, с копьем в руках, бросающим его вслед убегающему противнику (рис. 44) . На этом изображении Великий царь также низведен до положения побежденного. Он делает жест правой рукой по направлению к своему противнику, подобно тому, как его изображает автор мозаики. "Сражение Александра" является также одним из мотивов, изображенных на замечательном сидонском саркофаге, условно называемом "саркофагом Александра" (рис. 36а). Этот мотив обнаруживается на многочисленных италийским изображениях. На барельефе, найденном в Риме, император (римский), сидя на коне, пронзает копьем живот всадника-варвара (в данном случае германца). Это изображение сделано по единой модели, которой также следовал и художник-мозаичист. Всадник, пронзенный копьем, изображен и на погребальной этрусской урне из Изернии (рис. 3бс), а также на кубке с вырезанным именем С. Попилия (рис. 36Ь), где этот мотив соединен с изображением врага, обратившегося в бегство на колеснице и преследуемого конным воином. Таким образом, нет никакого сомнения, что распространение этого мотива в римской Италии восходит к весьма известному культурному и политическому факту и является подражанием Александру. Вероятно, именно по этой причине владельцы "дома Фавна" приказали выполнить там подобную мозаику.

Мозаика находится не в самом хорошем состоянии: без сомнения, она пострадала во время транспортировки в Неаполь в 1843 году, но она уже была повреждена еще в древности, что доказывают четкие следы выполнявшейся реставрации. В левой стороне (изображение Александра) имеются значительные лакуны; вероятно, не хватает участка в центре картины, в зоне контакта между фигурой Александра (двигающегося слева) и фигурой Дария (двигающегося справа). Некоторые лакуны наносят особенно большой ущерб изображению, поскольку отдельные детали изображения выполняют разъясняющую роль, в особенности рисунок, который изначально находился на поднятом знамени с правого края картины (рис 30, № 13).

С самого начала дискуссии по этому поводу были краткими ввиду крайней скудости доступной информации о произведениях, темой которых были бы битвы Александра; Плиний в этой связи цитирует труд Филоксена Эретрийского, чьим покровителем был Кассандр (один из преемников Александра). Согласно автору конца I века н.э., некая Елена из Египта написала картину, на которой был изображен Александр во время сражения при Иссе. В этом тексте говорится также о некоем Аристиде из Фив, авторе картины, на которой Александр (?) сражается против персов . Сегодня на труд Филоксена опираются чаще всего, но высказанная Кваранти в 1832 году гипотеза, приписывающая авторство картины Апеллесу, снова появилась в недавно изданной книге (Moreno 2001), хотя другие авторы, напротив, считают неправдоподобным отсутствие упоминаний в древних текстах о выполнении подобной работы художником, столь близким к Александру.

Очень важный в глазах историков искусства вопрос об авторстве пропавшего шедевра не должен заслонять собой исследование способов создания и путей распространения изображений Дария. Основываясь на этой точке зрения, были выдвинуты различные интерпретации фактов, и они продолжают активно обсуждаться. Кратко говоря - является ли образ, доносимый до нас в мозаичной картине, позитивным или негативным? Хотел ли художник показать великого, смелого и достойного царя в постигшем его несчастье, или он изображал подлого властителя, бросающего свои войска, выстроившиеся для битвы? Эти споры начались с момента обнаружения мозаики. В 1787 году, во время поездки в Италию, Гёте посетил Помпеи, и в том числе дом, где обнаружили мозаику - именно по этой причине впоследствии это строение называли "домом Гёте". Примерно пять месяцев спустя после открытия археолог В. Цанн сделал первый рисунок и послал его Гёте, который получил его 6 марта 1832 года, за шестнадцать дней до смерти. Потрясенный "таким чудом искусства", Гёте немедленно ответил археологу, который просил его совета. Он был рад увидеть в Александре "триумфатора" над Дарием, менее потрясенного угрожавшей ему опасностью, чем жертвенностью одного из своих воинов, насмерть пораженного противником.

С тех пор было сделано множество наблюдений и приведено много доводов, имевших целью воссоздать намерения художника или определить характер полученных им инструкций. В 1931 году X. Фурманн привел множество аргументов с целью показать, что автором картины-первоисточника был Филоксен. Он развил тезис, согласно которому художник хотел изобразить Дария лишенным величия и мужества: "Единственной его заботой является собственная судьба... Абсолютно по-другому изображен Александр, твердый и уверенно идущий к своей цели". Автор видел доказательство своего тезиса в изображении лошади, которую держат в поводу перед колесницей (рис. 43). Он полагал, что эта лошадь была предназначена для облегчения бегства Великого царя (стр. 143, 148). Как обычно, картина была интерпретирована при помощи древних текстов, которые констатируют присутствие подобной лошади, "помещенной для этой цели", согласно выражению Квинта Курция . Фурманн считал также, что невозможно точно определить одно из двух сражений; художник намеревался изобразить битву Александра с Дарием, а не отразить конкретный момент вполне определенной битвы.

Другая школа пыталась интерпретировать намерения и действия художника (кем бы он ни был) совершенно по-другому. Одним из наиболее почетных и влиятельных представителей ее был и остается Карл Ниландер, который обосновал большую часть своих интерпретаций на идентификации знамени, которым размахивает один из персов в правой части композиции. Благодаря использованию древних рисунков он хотел доказать, что это знамя не было сигнальным флажком (phoinikis), использовавшимся в Греции и в Македонии, а речь идет о персидском царском знамени. К тому же, по его мнению, длина копий не предполагает, что персидское войско было смято солдатами Александра, снабженными длинными македонскими копьями (sarisse); автор напоминает, что до сражения при Гавгамелах Дарий использовал македонские доспехи. Таким образом, в замысле художника нет намерения показать поражение персидской армии, которая была бы взята в клещи маневрами македонских армий. Напротив, считает Ниландер, армия Великого царя сохраняет свои боевые порядки.

Кроме того, повторяя интерпретацию, предлагавшуюся уже некоторыми толкователями, К. Ниландер считает, что во всей сцене доминирует не Александр, а Дарий, занимающий главную позицию на своей колеснице. Дарий показан здесь не как трус, но как царь, озабоченный жертвой благородного воина, бросившегося перед колесницей: именно на него, а не на Александра, смотрит Великий царь, и в его взгляде совсем нет страха. Художник хотел таким образом показать самоотверженность персов по отношению к своему царю: вместо того чтобы оставить его в минуту опасности, они готовы отдать свою жизнь ради его спасения. Таким образом, полагает Ниландер, нет ничего невозможного в том, что заказчиком художника был знатный человек, который после смерти завоевателя остался убежденным сторонником политики ирано-македонского сближения, проповедуемой Александром. За это говорит также большая точность деталей одежды и драгоценностей, надетых на Великого царя и окружающих его персов, а также предметов вооружения всадников и сбруи лошадей. Все это говорит о ясно выраженном желании реабилитировать память Дария.

Направление, заданное Ниландером (в том числе его идентификация изображенного на мозаике сражения как битвы при Гавгамелах) нашло благоприятный отзыв у некоторых комментаторов. Е. Бадьян считает, что этому произведению следовало бы дать название "мозаики Дария". Он также считает, что поза лошади Александра создает впечатление, что тот отказывается двигаться вперед. По его мнению, точность картины предполагает, что художник "должен был работать по крайней мере на основании реалистического описания Дария, изображение которого кажется столь же реалистичным, как и изображение Александра и что, таким образом, "Дарий был единственным из ахеменидских царей, черты которого нам доподлинно известны".

Тем не менее, если принять в расчет все интерпретации и комментарии, меньшее, что можно сказать - это то, что разногласия между интерпретациями остаются глубокими, основанными на ряде повторяющихся аргументов, из которых многие весьма непрочны. Можно взять один совсем недавний пример. Другой комментатор, Пфроммер, напротив, считает, что точность персидских деталей часто застает врасплох, или, точнее, что ее надо оценивать на основании знаний о Персии, весьма распространенных в ту эллинистическую эпоху. По этой и некоторым другим причинам автор заключает, что картина могла быть выполнена несколько десятилетий спустя после смерти Александра, в том числе в египетском политическом контексте. В то время как Ниландер считал, что заказ исходил скорее всего из круга приближенных первого Селевка, Пфроммер предлагал считать, что, изобразив Александра, торжествующего над бегущим Дарием, художник намеревался воспеть превосходство царей из дома Лагидов над "азиатскими" - в данном случае селевкидскими, - царями, с которыми они столкнулись в ходе Сирийской войны. В этом довольно своеобразном контексте Дарий характеризуется как подлый человек, готовый воспользоваться жертвой своих приближенных, чтобы броситься в бегство. Вполне четкая идентификация изображенного сражения как битвы при Иссе дополняет данную интерпретацию, которая, в свою очередь, служит основанием для нескольких вопросов.

Многие аргументы и тех и иных оппонентов можно вывернуть наизнанку. Вопреки тому, что считают С. Ниландер и его сторонники, достаточно неочевиден тот факт, что заказчик картины хотел создать абсолютно положительный портрет Дария. Задача определения современным историком вдохновителя и заказчика кажется чересчур сложной и щекотливой. Возможно, художник не хотел взваливать на плечи одного Дария всю тяжесть поражения, и он решил показать, что именно возница принял решение повернуть колесницу? Такая интерпретация возможна, но она не кажется абсолютно очевидной. Можно ли утверждать с уверенностью, как некогда говорил Гёте, чтобы взгляд Дария был направлен исключительно на благородного воина, пораженного копьем Александра, и выражает ли он исключительно чувство сострадания? Не смотрит ли Великий царь скорее на своего прямого противника - Александра, и не полон ли он страха перед бурной и победоносной атакой того, кто, владея копьем и энергично направляя коня, собирается вскоре встать перед Дарием, который, стоя на колеснице, разоружен и, не чувствуя в себе способности сопротивляться, предпочитает избежать прямого столкновения с молодым македонским царем? Действительно ли можно прочитать во взгляде Дария обуревающие его чувства? Расхождение в видении у различных художников совершенно очевидно влияет на субъективный характер таких толкований (см. рис. 31-32).

Конечно, Дарий не изображен однозначно: лук, который он держит в одной руке, и пустой колчан на левом боку ясно показывают, что он лично участвовал в сражении. Тем не менее общий смысл композиции не оставляет никакого сомнения зрителю эллинистической и римской эпох. С первого взгляда движения различных групп очень четко выражают намерение художника: он показывает тот момент, когда, перед лицом яростной атаки македонского царя, несмотря на жертву воина-перса, который упал на землю перед своим царем, Дарий отступает, однако, оставляя свою армию в боевом порядке, на что указывают движения его всадников и ряд копий, наклоненных справа налево. Художник с потрясающей силой и яркостью создал живое изображение, на котором царствование одного сменяется победой другого. Даже в образе "трагического героя", который придал ему художник, Дарий остается действительно побежденным, который - по причинам, определить которые не позволяет объем изображения, - оставляет место боя вместо того, чтобы отдать все силы, и в том числе свою жизнь, для спасения империи и Персии.

 

СЛОВА И ИЗОБРАЖЕНИЯ

У документа, задуманного и выполненного на основании этой стержневой идеи и превращенного затем в изображение, неизбежно будет ограниченная повествовательная и справочная ценность. Было ли изображение Великого царя сделано на основании некоторого образца, как полагает Е. Бадьян, и написал ли художник лицо Дария достаточно реалистично? При отсутствии какого-либо подтверждения невозможно сделать об этом какие-то выводы, так как, в конце концов, ни прическа, ни одежда Дария на мозаике не соответствуют точно ни "царской тиаре", ни "царскому платью" (kandys), которые считаются частью "царских регалий".

В то же самое время достаточно легко установить соответствия между текстами и изображением. Вот, например, персидский всадник, расположенный перед царской колесницей, который насмерть поражен Александром. На память незамедлительно приходит описание сражения при Иссе, данное Квинтом Курцием:

"Дарий, с высоты своей колесницы, возвышается надо всеми: это могучий призыв для персов, которые его защищают, и для врагов, которые его атакуют. Его брат Оксиарт, видя, что Александр угрожает царю, образовал вместе со своими всадниками заграждение перед колесницей царя. Своим вооружением и физической силой он намного превосходил всех прочих; своими чувствами и своей привязанностью он принадлежал к небольшой группе избранных; он уверен, что отличился в этом бою, уничтожая атаковавших его смельчаков и обращая других в бегство... Александр со своими македонцами бросились напролом. Началась бойня. Вокруг колесницы Дария валялись останки его военачальников, погибших на глазах у своего царя. Они лежали лицом к земле, так, как они упали в бою, получив рану от удара спереди" (III. 11.7-9).

Явно черпая вдохновение из того же источника, Диодор подчеркивает также бессмысленное мужество Оксиарта:

"Когда этот перс увидел, что Александр бросился в атаку на Дария, и понял, что он не может остановить его, он почувствовал страстное желание разделить судьбу своего брата. Он взял с собой отборных всадников, которыми он командовал, и бросился на Александра. Полагая, что верность, которую он выказал по отношению к своему брату, принесла бы ему славу у персов, он сражался прямо пер^ед квадригой Дария... Но Александр и его воины превосходили персов в храбрости, поэтому число погибших [персов] около колесницы Великого царя все увеличивалось... Решив избежать наиболее серьезных опасностей, Великий царь сам хватает вожжи, вынужденный при этом потерять священную величественность и свою выправку, и нарушить обычай, который в Персии установлен для царей" (XVII.34.2-6).

При описании сражения при Гавгамелах персонажи снова вводятся теми же словами и теми же образами: "Дарий двигался на колеснице, Александр верхом... Погибнуть на глазах у царя казалось каждому из персов самой прекрасной смертью". Здесь Квинт Курций добавляет новый вариант: "[Затем] возница, который сидел перед Дарием, был убит ударом копья" . То же и у Диодора:

"Александр бросился на Дария, окруженного царским эскадроном и остатками элитной кавалерии. Великий царь выдержал удар врага: он сам сражался на своей колеснице, бросал копья в нападающих, тогда как многочисленные персы сражались вместе с ним. Так как оба царя рвались навстречу друг другу, Александр бросил копье в Дария и не попал; но он сумел поразить возницу, который стоял рядом с царем, и свалил его на землю" (XVII.60.1-2).

Тем не менее, единые в красочном описании "поединка двух царей" , Квинт Курций и Диодор не в состоянии "точно указать", что именно художник изобразил на своей картине, и что могут прочитать на ней современные зрители. С полным правом можно предположить, что художник вдохновлялся версией, которая была принята нашими авторами и которая фактически смешивает два изображения Дария: бойца, который не колеблясь вступает в бой, чтобы померяться силами с Александром, и при этом бойца, который отчаивается иили убегает, когда вражеская угроза становится слишком серьезной; художник, скорее всего, проиллюстрировал вторую фазу событий; первая же (сражающийся Дарий) предполагается состоянием лука и колчана.

Сравнивая поведение, приписываемое Дарию в ходе обоих сражений, с тем, что мы знаем о поведении Великих царей при подобных обстоятельствах, мы замечаем глубокие разногласия и спрашиваем себя: а сражался ли Дарий на своей колеснице? Насколько можно судить по весьма скудной информации, никто из Великих царей никогда не принимал участие в боях, ни верхом, ни на колеснице. Единственное, что напоминает это сражение или приходит на ум при упоминании об участии Дария в битве, является сценой поединка претендентов (Кир Младший и Артаксеркс II при Кунаксе) .

Столь вдохновенно описанных в официальных записях, особенно в "Зеркале принца", вырезанном на фасаде гробницы Дария I в Накш и - Рустам (DNa), изображений царских военных подвигов нет в царских резиденциях, за исключением изображения "царственного героя", сражающегося против разнородных чудовищ, которых он одолевает при помощи рук и короткого меча (рис. 37). Эта сцена многократно повторяется на печатях (рис. 38), где также можно найти изображение царя, держащего веревку, которой связаны ряды пленников (рис. 39). С этой точки зрения сцена на мозаике представляет исключение: она не соответствует персидскому представлению о поведении царя на войне, но скорее иллюстрирует греческое видение образа.

Единственной параллелью мозаике и исходной картине является другая картина, написанная на деревянных досках, хранящаяся сегодня в мюнхенском музее . Одна из изображенных там сцен представляет собой бой персов против скифов, которых легко опознать по высоким красным тиарам. Если допустить, что речь идет о войне, которую вел Дарий I против причерноморских скифов, картину можно датировать приблизительно 500-ми годами до н.э. Что бы там ни было, на изображении (рис. 40) можно ясно различить слева первую царскую фигуру. Царь с помощью натянутого лука пускает стрелы в скифских всадников. На переднем плане, перед колесницей, ясно виден еще один Великий царь, который одет в длинное персидское платье (kandys) и зубчатую корону. Он хватает скифа за бороду, погружая при этом в его тело короткий меч; под его ногами лежит еще один враг (рис. 41). Вряд ли это реалистичная сцена - скорее всего, перед нами еще одно изображение "царственного героя".

Таким образом, если картина призвана проиллюстрировать бойцовские качества, связываемые с личностью любого Великого царя, это делается в весьма идеализированной манере; она не основывается ни на реальном сражении, ни на конкретном описании. То есть картина не является реальным подтверждением того, что Великий царь должен был принимать личное участие входе войн и сражений. То же самое можно сказать и о неапольской мозаике. Нет никаких сомнений, что в ходе официальных шествий, а также в начале сражений Дарий III, "согласно обычаю", находился на своей колеснице, откуда "он царил надо всем" . Это, впрочем, объясняет то политическое значение, которое македонская пропаганда связывала с захватом колесницы Дария III; при этом заявлялось, что были захвачены лук и платье царя. Но ничто не доказывает, что Великий царь бросал копья и метал стрелы со своей колесницы или сражался с Александром один на один .

 

ПЕРСЫ В ПАРФИИ

Рядом с Александром Дарий навсегда сохранит свой негативный посмертный образ. Причину этого необходимо искать в контексте - одновременно историческом и литературном - перехода власти от Дария к Александру, поскольку именно с этого момента начинается то, что принято называть "ориентализацией Александра" - то есть то, что нынешние историки классифицируют как иранскую политику, состоявшую в присоединении побежденных под свою власть. На самом деле Александр очень хорошо знал, что он не смог бы успешно завершить поход без содействия иранской аристократии, которая была настоящим становым хребтом ахеменидской империи.

У древних авторов эта политика выражается внешне принятием придворных ахеменидских обычаев. Эта эволюция была очень плохо воспринята некоторыми представителями окружения Александра из числа его советников и военачальников, которые обвиняли царя в том, что он забыл "суровые и чистые" обычаи их македонских предков. Эти обвинительные речи основываются на глубинных греческих представлениях: восточные цари губят себя роскошью и сладострастием, они изнежены и поэтому неспособны проявлять мужественную силу и военную энергию. Заметим, что подобные представления весьма противоречивы, так как роскошь, в которой одни видят симптом и причину "духовного упадка", другими считается ярким проявлением могущества, власти и богатства. По этому поводу велась яростная полемика. Свидетельством тому является знаменитый пассаж, где, в противоположность своим современникам, Плутарх защищает принятие церемониальных ахеменидских одежд Александром. При этом он прибегает к метафоре одомашнивания животных (к тому же не слишком доброжелательно по отношению к иранцам и "варварам" в целом):

"Охотники на хищников наряжаются в кожу оленей, охотники за птицами надевают туники с перьями; мы стараемся не надевать красную одежду, находясь рядом с быками, и белую - рядом со слонами, потому что эти цвета возбуждают и пугают этих животных. И если великий царь пытается, как животных, приручить и смягчить непокорные и воинственные народы, если он в состоянии успокоить их, принимая их национальный костюм и образ жизни, который им привычен, если он примиряет таким образом их жестокое сердце и успокаивает их злопамятство, почему надо это ставить ему в упрек? Давайте скорее восхитимся мудростью, с которой он смог, слегка изменив привычки, усмирить Азию и, победив тела оружием, получил сердца при помощи одежды".

Теперь понятно, почему в трудах римской эпохи фигура Александра имеет двойственное значение. Многие военачальники и императоры приводят Александра в качестве известного прецедента, очень удобного для узаконивания их завоеваний и политических намерений, но у многочисленных историков и римских моралистов образ Александра также отмечен негативным отношением, так как македонский царь, по их мнению, выгодно пользуется деспотической властью, которую авторы осуждали уже у Дария и прочих Великих царей, и которую они осуждают также у Рима.

Таким образом, сравнение - утверждаемое или искусно внушаемое, - между Александром и Дарием имеет очевидное следствие: Дарий продолжает, даже после смерти, использоваться в антимодели высшей власти, такой, против которой возмущаются греческие и македонские противники Александра, и такой, которую осуждают римские круги, стремящиеся к возвращению к источникам древней морали, особенно во времена принципата. Под забвением традиционных македонских обычаев римские моралисты подразумевают отход от старых римских традиций некоторыми из своих военачальников, которые, как и Александр, вкусили отравляющей привлекательности Востока. Это заметно, а contrario, в парных портретах Цезаря и Александра у Веллея Патеркула, который является одним из представителей этого семейства строгих моралистов. Сравнивая личности и подвиги этих двух персонажей, он считает, что Цезаря можно сравнить только с Александром, каким он был до своего катастрофического изменения, когда он не пристрастился к вину и был хозяином своих страстей: напротив, Цезарь никогда не позволял себе наслаждаться сном или едой: им управляло не удовольствие, а жизненная необходимость .

Тема духовного упадка Александра под влиянием тлетворного Востока стала настоящим topos в римской литературе. Нет никакого сомнения в том, что эти topos основаны одновременно на системе римских ценностей, которые противоположны поведению, принятому тогда Александром, и на подразумеваемой или явной ссылке на современные события. Говоря о персах - о которых они знают очень мало, - авторы римской эпохи в реальности очень часто подразумевали парфян, против которых римским военачальникам и императорам пришлось вести много очень жестоких войн с весьма переменным результатом. Некоторые из них заканчивались кровавыми провалами. Лукиан, которого трудно заподозрить в симпатии к Александру, даже использует термин "парфяне", относясь к персам эпохи Дария и, таким образом, еще безжалостнее подчеркивая противопоставление между македонскими успехами и римскими поражениями: "Александр захватил Вавилон, почитаемый парфянами. О стыд! Народы Востока более опасались сарисс (македонские длинные копья), чем сейчас опасаются дротиков (pilum) римлян... Эта Парфия, столь гибельная для Красса, была всего лишь маленькой надежной провинцией для малышки Пеллы!"

Парфянские войны составили предмет многочисленных римских произведений. Но не издевается ли Лукиан над этими людьми, которые внезапно обнаружили у себя призвание историка ? Один из современников Лукиана, Арриан, был не только автор "Анабасиса Александра" - он также составил "Parthica", в которой повествует о деталях похода Траяна против Парфии. И если в то же самое время персы присутствуют в "Военных хитростях" Полиена, то это вследствие конъюнктурных причин - из-за парфянской опасности, угрожавшей восточным границам империи (в 161 г. римляне подверглись унизительным поражениям в Армении). Автор, кроме того, возводит свою родословную к македонским корням, и беспардонно указывает на себя в качестве наследника достоинств людей, которые под руководством Александра были способны покорить персов силой своего оружия. Не имея возможности, - говорит он, - самому поступить на военную службу, он предлагает императорам Антонину и Веру сборник стратегических exempla, полный наставлений по ведению военных кампаний! Таков же смысл дарственной надписи, с которой около двух веков спустя (около 338 г.), анонимный автор "Itinerarium Alexandre направляет свой труд императору Константину II, готовящемуся к встрече с армией сасанидского царя.

Сравнение персов с парфянами было тем более уместным, что Парфия в свое время входила в число стран, подвластных Великим царям, и в ее составе имелась сатрапия, граничившая с Гирканией. Она занимала стратегическую позицию на дороге, которая, связав Экбатаны и Рей, проходила по всей Центральной Азии - так называемый "путь на Хорасан". Весь этот регион сыграл первостепенную роль во время мятежей, разразившихся в Центральной Азии во время захвата власти Дарием I. В январе 521 года Экбатаны стали штаб-квартирой нового царя, а его отец Гистасп отдавал свои приказы из Парфии-Гиркании. Этой же дорогой воспользовался его далекий потомок Дарий III. Весной 330 года он, прежде чем быть убитым в глубине парфянских земель, направился со своей армией в Рей и к выходу в Каспийское море, где ему сообщили о прибытии Александра. Как и любая покоренная страна, Парфия посылала отряды в царскую армию: парфянские отряд фигурирует в составе армии Дария III при Гавгамелах . Когда Александр забирает власть в свои руки, он поручает пост сатрапа Парфии Амминапу . Для Полибия нет никаких сомнений в том, что Парфия являлась частью земель, принадлежавших Великим царям, "в то время, когда персы были хозяевами Азии" .

Таким образом, Юстиниан легко показывает связь между персами и парфянами, ощущавшуюся в Риме ("Александр был на землях парфян") . Именно в Парфии, в деревне Тара, умер Дарий, из чего Юстиниан извлекает следующее сентенциозное наблюдение: "Я верю, что бессмертные боги решили таким образом, чтобы власть персов угасла именно среди тех, кто должен был наследовать им в их империи" . Со своей стороны, Квинт Курций начинает делать многочисленные ссылки на парфян, как только Александр доходит до этих районов: "Парфияне живут в стране, в настоящее время занятой парфами, пришедшими из Скифии... Цари Македонии владели другими городами, которыми теперь владеют парфы... Медия сейчас занята парфами, которые держат там свои зимние квартиры... Оттуда переходят в Парфиену (Parthyene), страну в то время безвестную, стоящую теперь в первом ряду народов, расположенных на востоке от Евфрата и Тигра, выходящих к Красному морю" .

Связь между парфами эпохи Александра и парфянами римской эпохи также ясно показана Дионом Кассием, который в своей "Римской истории", рассказывая о начале войн Рима против Парфии, делает ретроспекцию в следующей форме:

"Этот народ живет за Тигром, большая их часть живет в фортах и гарнизонах, а также в нескольких городах, среди которых Ктесифон, где находится их царская резиденция. Изначально этот народ существовал уже среди древних варваров (oi palai Barbaroi), и они носили то же название при власти персидских царей. Но в ту эпоху они жили только на ограниченной части страны и не навязывали своего господства ни какой пограничной территории. Но, когда было свергнуто персидское господство и македонское царствование достигло апогея, когда преемники Александра ссорились между собой, деля земли на куски и создавая отделенные монархии, парфы впервые появились под предводительством некоего Аршака. Его наследники звались Аршакиды, etc." .

В своем экскурсе о Персии Аммиан Марцеллин также указывает на эту преемственность, напоминая, вслед за Юстинианом, о легендарных истоках династии, с помощью весьма неточной формулировки: "Когда Александр почил в Вавилоне, персы вытащили на свет парфянские имя Арзаса, неизвестного человека, который, будучи вожаком разбойников, стал, благодаря целой череде подвигов, знаменитым основателем династии" .

Древние авторы также свидетельствуют о заимствовании или сохранении парфянами ахеменидских обычаев. Хорошо известный благодаря целой серии текстов обычай Великих царей пить воду только из Хоаспа приписывается Плинием парфянским царям . Со своей стороны, Страбон упоминает о том, что парфянские цари меняют свою резиденцию в зависимости от времени года, проводя зиму в Ктесифоне . Атеней устанавливает их преемственность с Великими царями, утверждая, что "это были первые люди в истории, которая стали знаменитыми благодаря своему роскошному образу жизни (tryphe)". Персидские цари были первыми, кто жил таким образом, переезжая из резиденции в резиденцию: "Таким же образом парфянские цари живут весной в Рее, зимуют в Вавилоне и проводят остальное время в Гекатомпиле" . Говоря о прибытии Дария III в Экбатаны, Квинт Курций пишет совсем естественно: "Это столица Мидии: в настоящее время она занята парфами, которые живут там летом" . И, читая Диона Хризостома, довольно трудно решить, приводит ли он воспоминание о поездке Великого царя или говорит о поездке парфянских царей . Таким образом, легко понять, что в пародийном произведении, где он представляет новое завоевание Александра, осуществляемое честолюбивым афинянином, Лукиан смешивает очевидные реминисценции "Анабасиса" Ксенофонта и древних авторов, писавших об Александре (в том числе, вероятно, Арриана) с очевидными ссылками на парфянского царя, чья столица находилась в Ктесифоне . В конечном счете Лукиан не более точен, чем иные его современники, и он не ставит историческую точность своей целью: таким образом, он без проблем может приписать Аршакидам столь прославленный у греков золотой платан ахеменидского двора .

 

САТРАП ДАРИЯ, ИЛИ ОБРАЗ ИЗВРАЩЕННОЙ МОНАРХИИ

В политических и морализаторских целях древние авторы проводят параллели между Дарием, персами и парфянами, живущими в роскоши и сладострастии, с одной стороны, и с другой стороны - между Александром, Дарием и персами (выделяя тот факт, что Александр проник в страну парфян). Захватив власть Дария, представляясь в качестве мстителя за него и перенимая обычаи ахеменидского двора, Александр в римской историографии сам превратился в Великого царя, в Дария.

Начнем с очень известного пассажа политической фантастики, принадлежащей перу Тита Ливия, где обнаруживаем сравнение между парфянами и Александром: он серьезно утверждает, что их известность и могущество безотчетно подчеркивается "греками, озабоченными восхвалением славы парфян в ущерб римлянам". Автор сам является опытным пользователем exempla и представителем племени писателей нравоучительных историй, что ясно видно из того же его предисловия. Он намеревается "мысленно проследить за постепенным ослаблением дисциплины, начиная с первого отхода от обычаев, что постепенно стало нарастать со скоростью лавины день за днем, и в результате их падение в последнее время стало столь сильным, что средство против этого зла стало столь же нестерпимым, как и само зло". Для него бесспорно, что зло стало результатом внешних завоеваний, в особенности после побед, одержанных Манилием, и его триумфа по возвращению в Рим в 187 году до н.э.:

"Роскошь иностранных наций вошла в Рим именно с азиатскими армиями; именно она ввела в город кровати, украшенные бронзой, ценные ковры, вуали и тонкие ткани... Именно в эту эпоху на пирах стали появляться певицы, женщины-арфистки и комедианты для развлечения гостей... повара, которые были для наших предков самыми последними и наименее полезными из рабов, стали наиболее дорогими, и подлое занятие стало называться искусством" ...

Экскурс в эпоху Александра сильно пропитан этими представлениями о прошлом. Тит Ливии хочет объяснить, почему, если бы Александр хотел атаковать Италию, он не имел бы никаких шансов на победу: что он оказался бы лицом к лицу с римлянами, которые в тот момент не были испорчены азиатской роскошью. Иными словами, параллельные воспоминания об Александре и Дарий появляются у него в рамках размышления о негативных изменениях в римских нравах.

Чтобы успешно привести свои рассуждения к намеченной цели, Тит Ливии рассматривает Александра до и после смерти Дария. Конечно, он не отрицает, что, прежде чем уступить персидским обычаям, Александр был великим военачальником (egregius dux); кроме того, надо добавить, говорит он, что Александр, единолично командуя войском, мог взять себе всю славу, и у него была возможность умереть молодым, до возникновения возрастных неприятностей и затруднений. Напротив, пишет он, если бы он пошел войной на Рим, то против него стояли бы исключительно достойные римские военачальники, которые наверняка разгромили бы его. Отсюда возникает вполне ожидаемое сравнение: Александр был в состоянии меряться силами только с каким-нибудь "разложившимся" Дарием. В целях демонстрации этого Тит Ливии представляет все в карикатурном виде:

"Царь, тащивший в своей свите толпу женщин и евнухов, наряженный сверх меры в пурпур и золото, нагруженный драгоценной рухлядью, был скорее легкой добычей, чем врагом, и Александр победил его без особого сопротивления. Его заслугой было лишь то, что он не побоялся напасть на это пугало. Италия показалась бы ему весьма отличной от Индии, по которой он прошел во главе пьяной армии и в постоянных дебошах" .

Обсуждая победы македонца над персидским "огородным пугалом" Дарием, Тит Ливии еще легче расправляется с "ориентализированным" Александром:

"И я еще говорю о том Александре, который не был тогда опьянен благополучием, которое никогда ни для кого не было менее переносимым, чем для него. Если рассматривать его новое поведение и новый характер, который он обрел в результате победы, то, придя в Италию, он был бы более подобен Дарию, чем Александру, и привел бы туда армию, не имеющую ничего общего с Македонией, выродившуюся вследствие воспринятая персидских нравов. Я вспоминаю с огромным сожалением, что столь великий царь с презрением сменил свой костюм, с восторгом принимал лесть, требуя, чтобы перед ним падали ниц на землю - нравы, которые были бы невыносимы и для побежденных македонцев, а уже тем более невозможны для македонцев-победителей..."

Образ, как мы видим, очень простой и очень сильный: Александр превращается в персидского царя, в Дария - превращение, обозначаемое термином degenerare, который часто обнаруживается в латинских текстах, сообщающих об отвратительной ориентализации Александра: испорченные наслаждениями и мерзостями врага, македонская армия и ее военачальник оказываются неспособными в войне, совсем как перед этим Дарий и его воины, выращенные в "изнеженной Азии".

Диодор рассказывает, как после смерти Дария Александр продолжил свой поход в Гирканию. Один из его наиболее ярких подвигов, описанный у всех древних авторов, любящих красочные "восточные" описания, является любовная встреча с Фалестрис, царицей амазонок, с которой он проводит тринадцать дней и тринадцать ночей любви. У Диодора этот чувственный эпизод отмечает безудержный переход к образу жизни своего побежденного и скончавшегося врага, особенно в том, что касается одежд или царских сожительниц:

"После чего, думая, что он уже преуспел в своем предприятии, и никто больше не сможет оспорить его власти над империей, он начал страстно предаваться персидской роскоши и пышности азиатских царей. Для начала он завел на своем дворе азиатских распорядителей. Затем он назначил своими телохранителями наиболее знаменитых людей, в число которых входил тот же Оксатр, брат Дария. Затем он надел диадему персидских царей и тунику с белыми полосами, пояс и остальную часть нелепого персидского наряда, за исключением штанов и халата с рукавами. Он также разделил между своими компаньонами платья с пурпурной каймой и одел лошадей в персидские сбруи. Затем, как и Дарий, он повсюду возил своих сожительниц, чье число было никак не меньше числа дней в году. Само собой разумеется, что они были женщинами удивительной красоты, так как их выбирали между всеми женщинами Азии. Каждую ночь они собирались возле постели царя, чтобы он мог сам выбрать ту, которая проведет с ним эту ночь. Между тем Александр редко следовал этим обычаям и жил, дорожа старинными традициями, чтобы не шокировать македонцев... Однако многие его тем не менее порицали".

Изображение македонского царя, погрязшего в роскоши и сладострастии, столь типичных для Дария, встречается у всех древних авторов. Вот, например, у Юстиниана :

"После этого Александр взял наряд персидских царей, а также их диадему, прежде неизвестные у Царей Македонии. В результате, образно говоря, он подчинился закону побежденных... Помимо одежды он также захотел подражать сладострастию персов и разделил свои ночи со множеством царских наложниц, прекрасных и высокородных. К этому присоединились пышные пиры, без которых сладострастие казалось бы жалким и сухим, он увлекся игрой в царское великолепие, абсолютно забыв, что при помощи таких обычаев невозможно ничего приобрести, а, напротив, так теряются великие империи".

Отсюда возникло шумно выражавшееся возмущение всей его армии, что он "выродился и изменил своему отцу Филиппу, настолько, что даже отрекся от обычаев своей родины и принял персидские обычаи" . Филипп действительно "предпочитал бои празднествам и использовал свои огромные сокровища только для военных действий... Отец любил умеренность, сын все больше предавался несдержанности, именно с этими качествами отец заложил основы мировой империи, а сын израсходовал славу этого великого труда" .

Арриан пишет подобную политико-морализаторскую речь в виде длинного отступления между казнью Бесса (убийцы Дария) и делом пажа Каллисфена. Он осуждает казнь Бесса после его поимки в Согдиане, поскольку, рассуждает он, наблюдаются заимствования достойных осуждения персидских практик:

"Упрекнув его за то, что он изменил Дарию, Александр приказал отрезать ему нос и уши... Я не одобряю это чрезмерное наказание Бесса. Я считаю варварским это калечение и полагаю, что Александр позволил себе вовлечься в соперничество с богатством мидийцев и персов... Никакое завоевание не полезно для счастья человека, если человек, который, совершил эти подвиги, не обладает, в то же самое время, способностью обуздывать свои страсти" .

Он также не одобряет нововведений в устройстве пиров и в одежде македонского царя:

"Я не одобряю того факта, что, будучи потомком Геракла, он одевается по-мидийски вместо того, чтобы одеваться по-македонски, как одевались его предки; и то, что он не постеснялся поменять прическу, которую он, победитель, носил всегда, на прическу под персидскую тиару, прическу побежденных - я не вижу в этом ничего похвального... В вопросе о попойках он также приобрел новые, абсолютно варварские, привычки" .

Резко возражая софисту Анаксарху, ярый сторонник таких нововведений, Каллисфен, напоминает, что македонские монархические традиции сильно отличаются от персидских норм, и, чтобы обеспечить вполне убедительное подтверждение своим словам, он выбирает в качестве контрпримеров двух персидских царей, которые имели наихудшую репутацию у греко-римских авторов:

"Надо бы тебе напомнить, что ты не приятельствуешь ни с Камбизом, ни с Ксерксом, и они не являются твоими советчиками. Ты сын Филиппа... чьи предки властвовали не посредством насилия, но по обычаю" .

С одной стороны, деспотическая власть, основанная на полном всевластии принца, а с другой - власть, смягченная "обычаями предков": никакой другой пример, кроме примера персидских царей, не мог проиллюстрировать речь с большей силой.

Даже отмечая возникшую с момента взятия Газы тенденцию македонского царя к перенятию прискорбных иностранных обычаев , Квинт Курций относит настоящее начало негативной эволюции Александра и его приближенных к периоду длительной стоянки в Вавилоне, после сражения при Гавгамелах. Относительно этого эпизода Диодор крайне сдержан: "Александр позволил своей армии передохнуть подобным образом после завершения испытаний, которые она только что перенесла. Избыток провизии и гостеприимство жителей побудили его остаться в городе более тридцати дней". Еще меньше он говорит об этом, описывая вторичный приход войск в город, на обратном пути из индийского похода: "Как это было недавно, жители тепло приняли солдат. Все бросились в сладострастие и роскошь: у них было под рукой все, что необходимо для полного довольства" . Диодор весьма прозрачно намекнул на римские идеи о роскоши, духовном упадке и ослаблении военной дисциплины, и Квинт Курций также говорит об этом.

Начиная с вечера разгрома, Дарий, назначенный глашатаем идей автора, разворачивает повествование о грядущем, в котором утверждает, что если он оставит открытой дорогу на Вавилон, то именно потому, что роскошь и женщины неизбежно испортят его противников . Далее Квинт Курций лицемерно утверждает, что если сатрап Суз охотно переходит на сторону Александра, то это было приказано ему самим Дарием, "дабы трофеи задержали Александра" . Описание вавилонских развлечений Александра состоит из множества соответствующих картин:

"Александр жил в этом городе дольше, чем где бы то ни было ранее, и ни в одном другом лагере не было таких проблем с военной дисциплиной. Нет ничего хуже вавилонских обычаев; ничто не может сильнее прельстить и возбудить безудержные страсти. Родители и мужья заставляют детей и родных заниматься проституцией с гостями, несмотря на позор... Эта известная армия, победившая Азию, объевшись, после тридцати четырех дней всех этих мерзостей, была бы безусловно слишком слаба для ожидавших ее опасностей, если бы у нее был враг..."

Этот пассаж является не чем другим, как разновидностью римской литературы exempla Как показывают первые слова и мораль истории, "стоянка Александра в Вавилоне" легко могла бы быть включена в качестве главы в сборники Фронтина и Валерия Максима, озаглавленные "О военной дисциплине" или "Древние институты". Согласно Валерию Максиму , также как Титу Ливию и множеству других авторов, отвратительный "привкус роскоши" был введен в Рим вследствие побед в Македонии и в Азии. Он страстно осуждается, так как он развратил людей и народы, и более всего римлян, так же, как ранее были развращены спартанцы, - таков "Павсаний, который, совершив наиболее прекрасные подвиги, предался азиатским обычаям, и не краснеет от того, что его покинуло мужество, размягченное вследствие воздействия изнеженной жизни, которой он жил" . Как и целое римское литературное течение, жаждущее быть хранителем и носителем традиционных ценностей, Квинт Курций, даже без особо резких выражений в этом пассаже, разоблачает праздность (otium) как нечто противное древним жизненным правилам, позволяющим армии остаться единой, сильной и мощной . В данном случае праздность сделала армию слишком слабой (debilior), и только отсутствие достойного врага позволяет скрыть очевидное. Таков истинный мотив Квинта Курция, который использует все клише о разложении и распаде, чтобы показать изменения, произошедшие в характере Александра.

Именно по причине римских мотивов и их стереотипного характера легко отыскать соответствующие параллели. Наиболее поразительный пример можно заимствовать у Тита Ливия - это описание стоянки Ганнибала и его армии в Капуе:...

"Он отправился на зимние квартиры в Капую. Большую часть проведенного там времени он думал о своих войсках, поселенных в домах города, которые уже давно были проверены в деле, закалены в лишениях и непривычны к роскоши. Избыток трудностей сделал их непобедимыми; но они безоговорочно поддались наслаждениям неумеренного сладострастия, тем сильнее опьяняющих их, чем больше они были их лишены. Они бурно окунулись в развлечения. Долгий сон, вино, пиры, разгул, ванны и отдых, которые привычка делает день ото дня все более привлекательными, развратили их до такой степени, что впоследствии их более защищала слава прошлых побед, чем нынешние силы... Можно также заметить, что армия Ганнибала по выходе из Капуи уже не была столь же боеспособной, как до прихода туда. Почти все жители Карфагена безудержно общались с женщинами легкого поведения; и когда они снова стали жить в палатках, они почувствовали раздражение от солдатской жизни, им недоставало уже и мужества, и сил. Позже, в течение всего лета, они толпами бежали из своих отрядов, и эти дезертиры также скрывались именно в Капуе" .

Этот exemplum - поскольку это он и есть, - также использован Валерием Максимом в главе, посвященной роскоши и удовольствиям самых разных видов (luxuria и libido):

"Изнеженность Капуи была очень полезна для интересов нашей республики. Она связала Ганнибала силой своей привлекательности. Его невозможно было победить силой оружия, [но он был побежден] злоупотреблением хорошего стола, вина, приятных ароматов и сладострастия, что вынудило его и его армию расслабиться в удовольствиях..."

Как и другие авторы, Квинт Курций возвращается к этому вопросу после смерти Дария:

"Но когда разум Александра, более стойкого к военным трудам, чем к отдыху и бездеятельности, был освобожден от повседневных размышлений о преследующих его угрозах, он начал принимать приглашения на развлечения. И он, которого не могли победить персидские армии, был побежден их пороками: длительные пиры, бессмысленная привлекательность долгих попоек и бессонных ночей, игры, толпы наложниц. Он позволил себе полностью поменять свои обычаи, переняв иноземные нравы; он принял их для себя за образец, как желательный образ для своих сподвижников, чем поразил рассудок и оскорбил взгляд своих соотечественников до такой степени, что многие из его друзей считали его предателем своей Отчизны..."

На пирах появились восточные певицы - новинка, о которой Квинт Курций говорит следующим образом: "Отвратительное, невыносимое для чужестранных ушей". Преувеличенно стыдливый, Квинт Курций считает своим долгом извиниться перед своими читателями, поскольку полагает необходимым добавлять непристойные уточнения, в частности о бесстыдстве женщин, которые "в конце снимают одежды с нижней части тела!"

Чуть позже он также рассказывает о любовной встрече с царицей амазонок: "При этом он позволил свободно кипеть своим страстям, изменил скромности и умеренности, которые даже на вершине власти остаются высшими достоинствами, сменив их на гордыню и сластолюбие" . Сообщив о введении в обиход придворных персидских обычаев, автор не преминул отметить свое отношение к "здравым традициям власти, определенным македонскими царями, их гражданский порядок. Александр же взял за образец персидскую монархию".

Но в этом пассаже более интересны совершенно четкие уподобления с Дарием. "Александр надел на голову пурпурную диадему, затканную золотом и серебром, такую же, какая была у Дария... Он прикладывал печать Дария к письмам, направляемым в Азию... У него было триста шестьдесят пять наложниц, точно так же, как было у Дария" , что привело к недовольству македонцев, "народа, непривычного к сладострастию... Их царь стал более похожим на побежденных, чем на победителей, он превратился из македонского военачальника в сатрапа Дария" . Только у Квинта Курция в этот момент появляется описание истории страсти Александра к молодому евнуху Багоасу, которого уже любил Дарий, что еще более усугубляет негативный образ македонского царя, который с этого времени не прекращал "вырождаться" до такой степени, что "раздавал царства или забирал жизнь согласно причудам одного продажного мужчины" .

Ясно, что осуждение Александра за то, что он превратил "суровую" македонскую монархию в деспотичную власть, испорченную роскошью и сладострастием, направлено также - и даже в первую очередь, - против Дария, его соблазнителя: он представляет собой тип азиатского деспота, который, стоя во главе огромных армий, но без реальной силы, развращен изнеживающей роскошью, которая следует за ним везде, даже во время войны, как утверждал Арриан . Справедливо, что после его смерти память о нем и его наследие подхватил Александр. Считалось также, что Дарий даже назначил своего противника в качестве мстителя за себя цареубийце Бессу, о котором было известно, что он провозгласил себя царем Бактрии, надел царское платье и принял царское имя Артаксеркса. Но, с точки зрения македонской пропаганды, речь здесь идет прежде всего об узаконивании военного наследства и о новой власти, которая намеревается подражать исчезнувшему монарху.

Тем не менее и после смерти Дарий не получает того, в чем ему традиционно отказывается при описании времени открытого противостояния с Александром. В глазах всех авторов римской эпохи Дарий не считается примером, достойным подражания. Он скорее является прецедентом, который надо осмыслить и ни в коем случае не повторять. Кроме того, такой автор, как Плутарх, в своих двух небольших по объему трудах "О судьбе Александра" защищает полита ку, проводимую его героем по отношению к персам и мидийцам , при этом о Дарий не говорится ничего положительного: напротив, представленный там образ особенно ужасен.

Давайте наконец вернемся к последним фразам надгробной речи Дария у Арриана: "Вот что произошло с Дарием при жизни. После смерти он удостоился от Александра царских похорон, а его дети получили достойное воспитание, которое было бы у них, если бы он оставался царем", и Александр стал его зятем" . Может создаться впечатление, что Дарий получил нечто вроде посмертной реабилитации. Но это не так. Логика речи показывает скорее, что Арриан хочет в этом отрывке еще раз показать благородство Александра - до такой степени, что благодаря великодушию и благосклонности победителя Дарий и сам не остался без должного погребения, и его дети получили воспитание, достойное своего рождения. При этом одна из его дочерей становится женой царя (благодаря браку, который несколькими годами позже Александр заключил с нею). Иными словами, до самого конца персидский царь оказался не в состоянии самостоятельно выполнить все свои общественные и личные обязательства.

 

ПЯТЬ ИМПЕРИЙ

Уже неся в себе часть ответа, предшествующий анализ приводит к необходимому вопросу: является ли суждение о поведении Дария III в римской литературе чем-то особенным, или оно основывается на общей оценке персидской монархии?

В концепции времени, которое мы называем ахеменидским периодом, заключена одна из стадий политической эволюции, которая неумолимо привела к мировому господству Рима. Эта теория очень четко отражена в предисловии "Историй" Полибия или во введении к труду "Римская античность" Дионисия Галикарнасского. Первый "интересуется вопросом, как и благодаря какому правлению римское государство смогло - совершенно невиданная вещь, - распространить свое царствование практически на всей земле, и это произошло менее чем за пятьдесят три года". При этом он упоминает "наиболее значительные империи прошлого, те, которые привлекли наибольшее внимание историков", те, "которые можно счесть сопоставимыми": среди них упоминаются персы, пелопонессцы, македонцы. В более обширном отрывке Дионисий ссылается на ассирийцев, мидийцев, персов, а затем на македонцев.

Рассуждения подобного типа постоянно встречаются у авторов, пишущих об эволюции политических сообществ до возникновения всемирной власти Рима. Их можно найти, например, у Веллея Патеркула, в его пассаже относительно "власти в Азии" от ассирийцев (Сарданапал) до мидийцев (Арбак), где он использует римскую хронологию Эмилия Сура: "Ассирийцы были первыми из всех народов, которые установили гегемонию; следующими были мидийцы, затем персы, македонцы, и наконец гегемония пришла в Рим... Нин был первым ассирийским царем, следовавшим гегемонии" . Позже (конец V в. после Р. Х.) Зосима, этот "Полибий эпохи упадка", четко показывает модель наследования персидского, македонского, а затем римского владычества . Оспаривая своих оппонентов в вопросе оппозиции между христианством и язычеством, Орозий в начале V века после Р. Х. также использовал навязанную древними авторами модель, согласно которой власть переходила от Нина, первого ассирийского царя, и Семирамиды, к Сарданапалу, при котором "власть перешла от ассирийцев к мидийцам", а затем к персам, которым Орозий посвящает довольно много глав, прежде чем перейти к Александру, "этому бедствию", а затем к эллинским царствам и к римским завоеваниям .

Эту теорию последовательности империй упоминает Арриан в прогнозе post eventum относительно сражения при Иссе: "Это ужасно, что персы увидят, как македонцы перехватят у них гегемонию в Азии так же, как персы захватили ее у мидийцев, а те - у ассирийцев" . То же самое он говорит по поводу индийцев, завоеванных Александром: "Эти народы были ранее завоеваны ассирийцами, затем - мидийцами, после чего их покорили персы, и они платили за свои земли дань Киру, сыну Камбиза" . Отсюда тот престиж Кира, к которому апеллирует Дарий перед сражением при Гавгамелах: "Нетленна память о Кире, который забрал власть у мидийцев и лидийцев и передал ее в руки персов" . В лукиановском диалоге Кир также упоминается: "Кир, сын Камбиза, передал персам империю мидийцев. Он победил ассирийцев и овладел Вавилоном. И сейчас он готовит поход против лидийцев, чтобы расправиться с Крезом и стать таким образом властелином мира" .

Рассматриваемые с точки зрения всеобщей истории (koine historia), такой, как ее видит Дионисий Галикарнасский, римляне располагаются в длинной цепочке преемственности завоевателей, но в то же самое время они отличаются от предшественников невероятной мощью и завершенностью своих достижений - отсюда, например, тот престиж, который автор связывает с завоеваниями Помпея: "Иберийцы никогда не покорялись ни мидийцам, ни персам; они даже избежали македонского царствования, поскольку Александр быстро оставил Гирканию. Между тем Помпей обратил их в бегство в ходе великой битвы" . Именно этот тезис развивает Плутарх в своем небольшом по объему историческом труде "Судьба римлян":

"Доблесть и добродетель , вероятно, примирились между собой, объединились, и, однажды объединившись, осуществили и завершили вместе самый прекрасный из человеческих трудов... Долгое время величайшие империи мира развивались и сталкивались по воле случая, поскольку среди них не было явного первенства, а каждый его страстно желал. В результате оставались одни руины и всеобщая нестабильность. Это продолжалось до того момента, когда Рим, набравший полную силу и достигший абсолютного развития, связал не только все присоединенные им народы и нации, но также и иноземные царства, расположенные за морями. Высшая власть стала стабильной и устойчивой. Таким образом, на мирных землях единая верховная власть безошибочно пошла по единственному пути" .

Надо воспринимать греческий термин arete в смысле мужества, то есть в смысле virtu: таким образом, это сила, мужество и ум, сознательные и организованные, противопоставляемые неконтролируемым капризам слепого случая, судьбы (Tuche). Плутарх говорит, что неслыханные успехи римлян являются следствием уникального союза собственного желания и выбора Тихе.

Напротив, Александр обязан своими успехами единственно arete, в то время как персидские цари обязаны своим могуществом единственно Tychu. Таким образом, мы видим здесь повторяющиеся рассуждения об универсальной гармонии и "исторической цели", созданные и распространяемые гегемонистской властью, которая только что покончила с разобщенностью. Давайте подумаем об обеих речах Плутарха, озаглавленных "De Fortuna Alexandre, который представляет Александра как объединителя разобщенного мира и вдохновителя универсальной гармонии. Различные народы отныне соединены греческими культурными нормами: "Более счастливы были побежденные Александром чем те кто ускользнул от его завоевания, так как не нашлось никого, кто вырвал бы их из их несчастной жизни, в то время как победитель силой привел побежденных к счастью" . В IV веке после Р. Х. Евсевий Кесарийский повторил подобные рассуждения в "Евангельских набросках", на сей раз с эсхатологической точки зрения, навязанной христианством, и используя ссылки, неявно, но вполне очевидно почерпнутые у Фукидида и Плутарха:

"То, чего не было еще никогда в истории, чего не осуществил ни один известный человек прошлого, возникло единственно из слов нашего Спасителя... Обычаи всех наций одинаковы и справедливы, и у всех они ранее были скотскими и варварскими... Теперь уже, став его учениками, персы не сочетаются браком со своими матерями, скифы оставили людоедство... Другие расы варваров не совокупляются более в инцесте со своими дочерями или сестрами... Это было прежде; но сегодня этого нет совершенно, единственный спасительный закон уничтожил скотскую и бесчеловечную проказу всех подобных обычаев" .

Подобные речи неизбежно ставят предыдущие гегемонистские попытки на их "законное место": у Полибия, Плутарха, Дионисия Галикарнасского и многих других предшественники Рима, в том числе Персидская империя (кратко, но по необходимости упоминаемая ), могут рассматриваться только как блеклые эскизы гармоничной картины, которую один лишь Рим оказался в состоянии нарисовать в совершенстве:

"Фортуна оставила персов и ассирийцев, легким своим крылом ненадолго осенила Македонию, но вскоре сбросила Александра вниз, пронеслась через Египет и Сирию, возводя там и тут троны, а затем, отклонившись в сторону, несколько раз воодушевила жителей Карфагена; наконец, явившись на Палатин, в момент пересечения Тибра, она сложила крылья, сняла сандалии и оставила свое неверное и ненадежное занятие. Таким образом, она прибыла в Рим, решив там остаться навсегда" .

Хотя времена изменились, Клавдий в 400 году после Р. Х. неутомимо ведет те же речи, как будто для того, чтобы убедиться, что в них есть некая магическая сила, укрепляющая в период смут и волнений, сила, которую знала древняя Римская империя:

"Римская власть никогда не закончится; другие империи пали жертвами пороков, порождаемых роскошью или ненавистью, которые внушает гордыня; именно так Спарта разрушила хрупкое величие Афин, чтобы, в свою очередь, изнемочь под превосходством Фив; именно так Мидия выхватила власть у ассирийцев, чтобы, в свою очередь, отдать ее персам, которые позднее были побеждены Римом. Но у Рима, чтобы удержать эту власть и оживить религию Нумы, были оракулы Сивиллы" .

С точки зрения Плутарха, одним из знаков яркого превосходства Рима является то, что он смог выйти за собственные пределы и захватить иноземные царства "за морями": преодоление морского пространства, похоже, ощущается как основополагающий акт победы и гегемонии. Формулировка terra marique, "на земле, как на море", появившаяся в Риме около 67 года до Р. Х., наилучшим образом выражает разницу масштабов, в том числе при соотнесении с Александром. Заявление Плутарха также находится в дискурсивной гармонии с общим мнением Полибия и Дионисия Галикарнасского, согласно которому персы, напротив, никогда так и не сумели ни перейти морские границы Азии, ни приручить время, откуда и последовало ограничение их гегемонистским устремлениям:

"Каждый раз, когда они в этом упражнялись, они подвергали опасности свою власть и само свое существование [Полибий]... Они не сохранили свою империю дольше двухсот лет [Дионисий]... Мы увидим, что они далеки от римской гегемонии, которая предпочтительнее всех прочих, предшествовавшей ей на человеческой памяти, не только вследствие величия империи и красоты ее деяний... но и по причине ее длительности - история начиналась в глубокой древности и дошла до наших дней".

Такова же искаженная картина славного ахеменидского прошлого, существующая у Аммиана Марцеллина :

"Достаточно хорошо известно, что обширные завоевания этого народа распространили его власть до Пропонтиды и Фракии, покорив огромное число стран, но гордыня его честолюбивых властителей заставила осуществлять нападения на земли чересчур удаленные, что в конечном итоге спровоцировало его ослабление за счет сильных встречных ударов, начиная с Кира: он преодолел Босфорский пролив с неисчислимым воинством и был уничтожен скифской царицей Томирис, мстительницей, которую направляли ее сыновья. Затем Дарий, а после него Ксеркс, атаковавшие Грецию и потрясшие весь мир до самых основ - они со своими войсками были практически уничтожены как на суше, так и на море. Они едва нашли способ спасти самих себя".

Видно, что, вопреки заявленному намерению исправить ошибки предшественников , Аммиан без стеснения обращается со своими источниками: он смешивает часть описания похода Ксеркса за Босфор и поход Кира в Центральную Азию против саков (скифов), описанный у Геродота , с мифическим противоборством с Томирис, царицей амазонок. Имеется также некоторая путаница между походом Дария в Грецию и тем, который Ксеркс возглавлял собственной персоной. Но, как известно, точность не являлась основной заботой автора: в его задачу входит набрать как можно больше примеров из exempla для того, чтобы составить впечатляющую и убедительную речь.

Страбон, со своей стороны, в кратком экскурсе в период персидской истории между Киром и Дарием III, не упускает возможности подчеркнуть печальную судьбу персов, которые, сохранив "гегемонию над Азией в течение приблизительно двухсот пятидесяти лет, были завоеваны македонцами, а затем подпали под власть парфян" .

Подобная очевидность, принятая практически всеми, не требовала долгих книжных исследований, посвященных тщательным исследованиям истории персидской монархии. Конечно, пример Страбона показывает, что была известна последовательность династии великих царей, что авторы того времени были также информированы о многочисленных придворных обычаях, переданных авторами "Persika" и компаньонами Александра, объединенных в сборниках exempla, в том числе в специализированных сборниках - таких, как, например, ныне утерянный сборник, озаглавленный "Особенности Персии", приписывавшихся некоему Гераклиду Александрийскому .

К тому же руководители Рима должны были также столкнуться в ходе своих новых завоеваний с проблемами, связанными с их положением наследников - пусть даже весьма отдаленных, - Персидской империи. Например, Тацит сообщает, что во времена Тиберия сенаторская комиссия вела расследование в Малой Азии, с целью решить, необходимо или нет сохранить привилегии, затребованные храмами и некоторыми населенными пунктами ; некоторые из местных руководителей ссылались на уставы, установленные ахеменидскими царями, в особенности Киром и Дарием I. Именно в эпоху римской империи изобретательные фальшивомонетчики создали подробный документ, вырезанный в камне на греческом языке, который представлял собой письмо, посланное Дарием I одному из его подчиненных, по имени Гадат, в Малую Азию. Это письмо обосновывало налоговые привилегии, на которые ссылался алтарь Аполлона во времена римского господства.

Также возможно (но здесь далеко до уверенности), что парфянские и сасанидские цари потребовали у римлян признания статуса законных наследников ахеменидского величия. Согласно Диону Кассию, Ардашир намеревался "потребовать то, чем обладали его предки, вплоть до греческого моря". Сасанидский царь возводил свой род к Киру, "первому, кто передал мидийскую империю в руки персов", и упоминал при этом Дария, "их последнего царя, погибшего от руки Александра Македонского" . Не без здравых причин подобный тезис ставился некоторыми историками под сомнение. Они утверждают, что подобные декларации, известные исключительно по греко-латинским источникам, являются скорее продуктом римской пропаганды. Давайте отметим, что этот тезис, похоже, формулируется с помощью ссылки на теорию наследования империй, с использованием типичного греко-римского определения, которое обычно соединяется с образом Дария III. Из всего этого можно увидеть только то, что римляне не забыли ни о существовании в прошлом персидско-ахеменидской империи, ни о ее территориальной протяженности, но в этом нет ничего неожиданного: в конце концов, страны между Средиземным морем и Евфратом, на которые распространялся римский протекторат, переплетались с западными сатрапиями Великих царей.

И наконец, римские военачальники должны были сражаться в Малой Азии с династиями, которые претендовали на то, чтобы быть потомками Кира и Дария, - такова, например, Понтийская династия. В триумфальном кортеже после победы над Митридатом, "шестнадцатым потомком Дария, сына Гистаспа, царя персов", фигурировало даже "ложе [пиршественное] Дария, сына Гистаспа" . Среди наиболее близких Митридату людей мы видим его сыновей, имеющих имена Артаферн, Кир, Оксатр, Дарий и Ксеркс . Тот же Помпей также победил "Дария, царя мидийцев" . В триумфе Гая находился Дарий Аршакид . Римляне знали также о царях династии Коммагены, которые, согласно письменным и художественным свидетельствам, связывали себя с Дарием, сыном Гистаспа. Но эти выражения более или менее фиктивных прав наследования не предполагали и не создавали базы для точных знаний об эпохе царствования ахеменидской Персии.

 

ПЕРСИДСКИЕ ЦАРИ В РИМСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ EXEMPLA

В сущности, то, что знали римляне о прошлом персов, пришло к ним главным образом через очень косвенные отголоски полемики, которую они читали у греческих классиков, в особенности Геродота, а также Платона, Ктесия, Ксенофонта и придворных хроникеров кампаний Александра. И Великие цари у авторов римской эпохи занимают положение слабых, можно даже сказать, анекдотическое. Лишь некоторые персонажи избежали этой участи благодаря главным образом Плутарху и Корнелию Непоту - Артаксеркс II и близкие к нему люди: брат Кир Младший, его мать Парисатида, а также такие сатрапы, как Оронт и Датамес. Среди других царей наиболее часто упоминаются Кир, Дарий и Ксеркс: это произошло благодаря Геродоту, Платону и еще более Ксенофонту с его "Киропедией", который первым создал модель хорошего царя, ставшую известной в классический период и сохранившую этот статус в римскую эпоху.

Если образы Дария и Ксеркса так хорошо сохранились в памяти в виде анекдотов и апофтегм, то это произошло вследствие широкой распространенности нравоучительных анекдотов, имевших отношение к мидийским войнам. Пародийный пассаж в "Мастере риторики" (§ 18) Лукиана показывает, что некоторые эпизоды мидийских войн систематически вносились в сборники анекдотов, построенных на историческом фоне:

"Пусть все твои речи заканчиваются упоминаниями Марафона и Кинегира, ибо без них ничего невозможно добиться, постоянно говори о переходе Афона под парусом и Геллеспонта пешком. Пусть в твоих речах через слово упоминается солнце, которое закрыли от взгляда мидийские стрелы, бегство Ксеркса, Леонид, восхищенный расшифрованной надписью Офриада, Саламин, Артемизион и Платеи".

Таким образом, становится ясно, что ужасная репутация Ксеркса поддерживается и писателями римской эпохи. Анекдоты Валерия Максима, в которых выведен Ксеркс, полностью основываются на его греческом походе. Он остался в памяти только потому, что выведен в упоминающих его exempla как тот, кто принял своего победителя Фемистокла, изгнанного афинянами . Все упоминания о нем весьма неблагоприятны: он не принимает в расчет ни предзнаменования, ни мнение специалистов (магов) ; он сносит статуи, похищенные у афинян ; будучи "во главе целой Азии", он оказывается неспособным противостоять маленькому отряду решительно настроенных спартанцев и побеждает их только предательством , его постигает катастрофа в то время, как он предпринял безумную попытку сковать море цепями ; он ответственен за потерю "всей молодежи объединенной Азии, служившей в его армии" ; побежденный, он постыдно поддается страху и убегает . У него не только нет здравого смысла, у него даже рассудок помутнен , он надут от гордости и отсутствия чувства меры, о чем говорит и его имя (sic) ; к поражению и развалу его империи также привела его любовь к роскоши и удовольствиям .

Нет никаких сомнений в том, что мидийские войны по-прежнему рассматриваются как показательное событие, сохранившее бесспорную оперативную ценность в идеологических и политических рамках столкновения с парфянами. Но еще чаще в хвалебной литературе римской эпохи приводится в качестве контрпримера эпизод гордыни Ксеркса, который хотел превратить море в континент (мосты на Босфоре), и его окончательный провал. Эти истории были особенно полезны в качестве exempla для тех, кто доказывал уникальность римской власти, которая одна достойна доминировать над всем известным миром, "как на суше, так и на море".

Разумеется, согласно времени и обстоятельствам, прецедент мог быть использован по-разному. В начале V века после Р. Х. Клавдий был убежден, что огромная армия Стиликона, идущая против варваров, является лишь прецедентом, который он считает весьма обнадеживающим:

"Никогда столь значительные силы, говорящие на столь различных языках, не подчинялись единому командованию... Говорят, что подобным образом армия, которую Ксеркс собрал на краю света, осушала реки, встречавшиеся ему на пути, омрачала свет дня, в то время как его флот преодолевал подводные камни и наводил мост на море, чтобы его можно было перейти, не замочив ног" .

Клавдий мог бы также сослаться на войска Дария III, численность которых греческие и римские авторы регулярно раздували до абсурдных величин. Они не упустили также возможности упомянуть проблемы, вызванные разнообразием языков, которыми пользовались представители различных воинских контингентов . И опять мы видим здесь скорее пример образцового exempla, а не серьезный исторический анализ.

Упоминание о некоторых из Великих царей мы находим в труде "De Ira" Сенеки, который по-своему использует примеры, прямо или косвенно взятые из чтения "Историй" Геродота. Особенно он нацеливается в Камбиза: он чересчур увлекается вином и впадает в пьянство во время пира, больше смахивающего на пьяную оргию, он, как бы играя, убивает молодого персидского аристократа ; он бросается в абсурдный военный поход, в течение которого его солдаты умирают тысячами . Дарий также осужден Сенекой за то, что он убивал персов, которые не хотели принимать участие в его походе . Ксеркс действует аналогично в подобной же ситуации: "Его судьба была такой же, какую он заслужил: побежденный, впавший в поражение, видя повсюду, как рушится его судьба, он шел между трупами своих людей" . По логике самой речи Сенеки, Кир также не избегает достаточно негативного суждения, так как он вспылил на реку, и по этой причине его поведение оценивается как буйное помешательство (furor): "Он потерял, таким образом, и время, столь важное в подобных обстоятельствах, и энергию солдат, которую он извел на бесполезный труд, и возможность внезапно атаковать. Он объявил войну реке, вместо того чтобы объявить ее своим врагом" .

В целом нетрудно понять, как древние авторы отбирают и строят свои нравоучительные истории. Хотя, согласно испытанной временем технике риторики, они любят ссылаться на авторитет "древних документов" , их информационная работа сводится чаще всего к быстрому прочтению греческих произведений (в случае персидских анекдотов, написанных Сенекой, это был Геродот), или - еще проще, - сверяясь с уже написанными и изданными сборниками exempla.

 

ПЕРСИДСКИЕ ЦАРИ В ИСТОРИЯХ ОБ АЛЕКСАНДРЕ

Римские авторы, которые вставили упоминания о персидских царях в свои истории о походе Александра, действовали точно так же. Ярчайшее тому подтверждение - речь, вложенная в уста Каллисфена, который противится нововведениям Александра в его дворе после смерти Дария III и хочет разрушить аргументы, выдвинутые Анаксархом для защиты и иллюстрации политики царя. Негативные ссылки, выдвинутые философом, недвусмысленны - они призваны подчеркнуть противопоставление между высокомерием абсолютных деспотов и их военной беспечностью, особенно явно выражаемой по отношению к врагам, о которых им известно, что они более слабы, чем они сами. Досталось всем Великим царям, начиная с Кира и кончая Дарием III:

"Ты не часто встречаешь и советуешься не с каким-нибудь Камбизом или Ксерксом, но с сыном Филиппа... Надо тебе напомнить, что Киру нанесли поражение скифы, народ бедный и независимый, и что, в свою очередь, Дарию преподнесли урок также скифы, Ксерксу - афиняне и спартанцы, Артаксерксу - Клеарх и Ксенофонт, с их Десятью Тысячами, а нашему Дарию - Александр, перед которым никто не падал ниц".

Если в этой обвинительной речи, направленной против персидских царей и Александра, идеологическая нагрузка главным образом падает на Камбиза и Ксеркса - как одного, так и другого греки осуждали за их жестокость и нетерпимость, - то можно увидеть, что Кир здесь также заклеймен за поражения, на том же основании, что и Артаксеркс II и Дарий III. Тем не менее в целом он пользуется особым статусом и престижем, по причинам, которые легко понять. Он был основателем империи, "он установил гегемонию персов... Он забрал власть у мидийцев и лидийцев, чтобы передать ее Персии" . Он был "наиболее предприимчивый монарх Азии, чему доказательством является его поход против скифов и в Центральную Азию, где он основал город Кирополис . Благодаря победам в царских резиденциях накопились огромные богатства, которые затем попадут в руки Александра, и Персеполь в том числе : "Там были огромные сокровища, много золота и серебра. Оно накапливалось со времен Кира, первого царя персов" . Могущество и слава демонстрируются великолепием основанной им столицы, Пасаргады, где располагается его гробница, многословно описанная компаньонами Александра , и перед которой маги продолжают приносить традиционные жертвы . Его известность такова, что в формулировке, где видна рука известного ритора, каким был Квинт Курций, Александр "удивляется, что погребение столь славного и богатого царя не было более роскошным, чем у какого-нибудь плебея" . Известность Кира связана не только с его победами, но и с его умом и проницательностью (phronema): по этой причине Плутарх упоминает его в начале списка знаменитых людей (Агесилай, Фемистокл, Филипп, Брасид, Перикл), от которых Александр унаследовал особые достоинства .

Если Кир стоит особняком в рассказах о походах Александра, то это потому, что македонский завоеватель сознательно хотел приспособить для себя его память, представляясь как его преемник. В качестве "первого царя персов и основателя их гегемонии в Азии" Кир действительно обладает царской легитимностью и наделяет ею своих преемников. Цари надевали мантию Кира в ходе церемонии инвеституры в Пасаргаде . Они были преемниками Кира в непрерывной династической цепочке , за исключением Дария III, обвиненного в том, что он присвоил трон знаменитого основателя династии. Таким образом, ясно, что, согласно Арриану, который долго описывает меры, предпринятые Александром в Пасаргадах, македонский царь "имел в глубине души намерение после победы над персами нанести визит к гробнице Кира" . Древние авторы без колебаний поддерживают версию о том, что Александр перевел на греческий язык надпись на стене гробницы, которая гласила: "Я, Кир, тот, кто дал власть персам" . Страбон говорил об Александре, что тот был "другом Кира" . И то, что царь намеревался пощадить Кирополис, несмотря на мятеж, является следствием того, что "ни один другой царь из противостоявших ему не внушал ему большего восхищения, чем Кир и Семирамида" . В то же самое время он вступает в соперничество с моделью, которую намеревается как повторить, так и превзойти. "Никто другой не вторгался с войной в земли индийцев, кроме Кира, сына Камбиза. Он дошел до земель скифов и был наиболее предприимчивым из азиатских монархов" . Кир, согласно Арриану, не преодолел просторы Гедросии: "Он пришел в эти земли с намерением захватить индийскую территорию; но, прежде чем он смог достичь своей цели, он потерял почти всю свою армию. Солдаты стали жертвами пустыни и непреодолимых трудностей пути; эти факты, сообщенные Александру, возбудили в нем чувство соперничества по отношению к Киру и Семирамиде".

Александр намерен сохранить для себя одного всемирную славу "первого царя персов". Отсюда ожесточение против Орксина, захватившего власть в Персии во время индийского похода, представленного Квинтом Курцием следующим образом: "Будучи родом из Семи Персов , он намеревался представить дело так, будто он является прямым потомком великого царя Кира... благородство и фортуна которого поставили его выше всех варваров" . Со своей стороны, Дарий также пытается привлечь на свою защиту Кира, и перед битвой при Гавгамелах он обращается к его памяти со следующими словами: "Нетленная память о Кире, который отнял власть у мидийцев и лидийцев, чтобы передать ее персам" . С точки зрения Александра, такая претензия невыносима, о чем он утверждает в речи, которую вкладывает в его уста Квинт Курций: "Сам Дарий не получил Персидскую империю по наследству; он достиг трона Кира только благодаря евнуху Багоасу".

Если вернуться теперь к Дарию и Ксерксу, то они появляются только в упоминаниях о мидийских войнах, под видом царей, о которых Александр заявляет, что против их памяти он ведет репрессивную войну. И в речи, произнесенной Александром перед сражением при Иссе, отмечено: "Если бы он обратился к грекам, то напомнил бы им вторжения в Грецию этих народов, когда сначала наглый Дарий, а затем и Ксеркс, потребовал у них землю и воду... Он напомнил бы им, как были дважды уничтожены их храмы мечом и пламенем, как были взяты приступом города, как были осквернены все человеческие и божественные соглашения" . Обвинения против них содержались в письме, которое царь посылает Дарию: "Дарий, имя которого ты носишь, опустошил и разграбил берег Геллеспонта, на котором живут греки, а также греческие колонии Ионии; затем с большой армией он пересек море, принеся войну в Македонию и Грецию. И снова царь своего народа, Ксеркс, пришел атаковать нас со своими дикими воинствами варваров... Опустошать наши города, сжигать наши деревни... Войны, которые вы предпринимаете, кощунственны" . Персеполь обречен на разрушение, так как именно оттуда вышли армии Дария и Ксеркса в свой святотатственный поход . Несмотря на могущество, Дарию и Ксерксу не удалось сделать греков рабами персов.

Особенно ясно, что воспоминание о Ксерксе постоянно присутствует в рассказах о высадке Александра и его троянских подвигах, даже если его имя там не упоминается. Квинт Курций разоблачает предателей, которые "хулили" Бранхидов: "Чтобы понравиться Ксерксу, они осквернили храм в Дидимейоне" . За ним также следовали беотийцы, которые обосновались в Вавилоне, где находились до прихода Александра . Ксеркс вывез из Греции статуи, которые он поместил в Вавилоне. За кощунства, совершенные им в Греции, ему отомстила куртизанка Таис, о которой известно, что она привела людей, которые подожгли дворцы Персеполя . Александр подчеркивает, что персы "понесли бы, от лица греков, самое суровое наказание, если бы они были обязаны видеть его на троне и во дворце Ксеркса" . Плутарх сочиняет даже немой диалог между Александром и Великим царем во время осады Персеполя, диалог, который свидетельствует, впрочем, о двойственном взгляде на персидскую монархию:

"Видя огромную статую Ксеркса разрушенной толпой тех, кто спешил ворваться во дворец, он остановился и обратился к нему с речью, как к живому: "Должен ли я пройти, - сказал он, - оставив тебя распростертым на земле, из-за твоего похода против греков, или я должен отдать тебе должное за твое великодушие и мужество, которое ты выказал?" В конечном счете, после долгих размышлений, он пошел дальше" .

Если, на том же основании, что и Камбиз, Ксеркс считается типом нечестивого деспота , то это потому, что его пагубные действия приносили зло также и его собственным народам : "При входе в Вавилон Александр предложил вавилонянам восстановить храмы, которые Ксеркс заставил уничтожить, в особенности храм Бела, бога, которого вавилоняне почитали более всего" . Арриан возвращается к этому при описании второго пребывания Александра в Вавилоне: "Храм Бела был стерт с лица земли Ксерксом после его возвращения из Греции, как и все другие алтари Вавилона" . Отвратительный образ Ксеркса и его огромных армий время от времени появляется в историях, передававшихся в Греции после индийских войн; но история разрушения храмов Вавилона, похоже, была изобретена либо после прихода Александра, либо в годы, последовавшие после его ухода. В римскую эпоху она стала практически канонической. Арриан постоянно обращается к ней при упоминании историй о мерах, которые предпринял Александр в Экбатанах после смерти Гефестиона: "Другие авторы говорят (но я им не верю), что Александр заставил снести до основания храм Асклепия в Экбатанах: деяние, достойное варвара, и нисколько не связанное со всем тем, что мы знаем об Александре. Это деяние, напротив, скорее пристало гордыне Ксеркса и очень хорошо согласуется с историей о цепях, которые, как говорят, он велел погрузить в Геллеспонт, намереваясь тем самым отомстить Геллеспонту" .

Ссылка на Ксеркса также присутствует в двух небольших по объему трудах Плутарха "Fortune d'Alexandre*. В этом чисто риторическом произведении Плутарх намеревается доказать, что Александр был царем-философом, какого мир никогда не знал. Его победы объясняются не вмешательством Фортуны (Туспё), а его личными качествами (arete). Чтобы успешнее доказать это, Плутарх, естественно, вынужден часто сравнивать успехи Александра с достижениями других монархов, среди которых немало персидских правителей. Среди них Ксеркс, оцениваемый как "неразумный варвар, который потратил столько бессмысленных усилий для того, чтобы возвести над Геллеспонтом мостки", в то время как "разумные монархи соединяют Азию и Европу не балками, плотами, безжизненными и нечувствительными связями, но законной любовью, целомудренными свадьбами, общим потомством" . Это очевидная ссылка на браки между македонцами и иранками, которые очень приветствовал Александр. Чтобы лучше продемонстрировать, что Александр всем обязан именно своим личным качествам и личным подвигам и ничем не обязан богине Тихе, Плутарх намерен противопоставить условия его вознесения на трон тому, как пришли к власти персидские цари. В длинном пассаже он встраивает Дария III в целый ряд царственных наследников, которые, в отличие от Александра, не обладали ни одним из необходимых качеств:

"Я рассматриваю роль, которую сыграла Фортуна, и все доводы тех, кто считает, что именно ей Александр обязан своим величием. О, Зевс, почему это не говорится о человеке, который никогда не был ранен, никогда не проливал свою кровь, никогда не сражался? Человеке, которого возвело на трон Кира ржание лошади, как первого Дария, сына Гистаспа , или о том, кто поднялся туда благодаря ласкам, расточаемым другому человеку его супругой, как Ксеркс, который вступил на трон вследствие маневров Атоссы по отношению к Дарию? Можно ли овладеть венцом власти над Азией так, как это сделал он, который пришел к власти благодаря интригам Багоаса, нашедшего Оарса, которому нужно было только сбросить рубище посыльного и облачиться в царскую мантию, правильно причесаться и надеть венец на голову?"

Верный читатель Геродота, как и все греки, Плутарх почерпнул у него образы Дария и Ксеркса, но он использует их в иронической и полемической форме, которой совсем не было у автора, которым он воспользовался. Что касается "этих царей, которые никогда не были ранены, кто никогда не проливал свою кровь", речь по-прежнему идет о персидских царях, "Охах , Артаксерксах, которых с момента рождения Фортуна вознесла на трон Кира" . И, несколько путая Дария с Арсесом, Плутарх расценивает Дария III как "раба и посыльного Великого царя". В то время как Александр сделал себя сам, совершенно самостоятельно, в то время как ему пришлось сражаться против все более грозных врагов, такие люди "как Артаксеркс, брат Кира, были провозглашены царями после их отцов, при их жизни; они одержали победы без слез, провели свою жизнь в празднествах, организуя торжества и театральные постановки. Наконец, каждому из них повезло - он смог состариться на троне" . Здесь мы видим одну из излюбленнейших проблем эллинистической политической философии: будет ли лучшим царем сын царя или сын простого частного лица? Именно поэтому помимо Артаксеркса II Плутарх упоминает Антиоха, сына Селевка или Птолемея Филадельфа, указывая на то, что сыновья только и делают, что без труда прибирают себе наследство, завоеванное со славой их отцами, боевыми товарищами Александра Великого.

Именно в этом контексте Дарий, "тот, который был побежден Александром", упомянут в пассаже в "Пестрых историях" Элиана: он описывается там как сын раба; персидский царь является частью (как и Дарий I, "носитель колчана Кира") списка вождей и царей, вышедших из полной неизвестности . Валерий Максим также посвятил этому вопросу целую главу - "Люди скромного происхождения, ставшие великими" . Персидских царей там нет, но автор, который прочитал Геродота , не забыл упомянуть анекдот, в котором Дарий I показан в то время, когда он был простым частным лицом. Этот topos использован Непотом, который считает, что "Кир и Дарий, сын Гистаспа, наиболее значительные фигуры среди тех, кто присоединил к своему имени неограниченную власть. И тот и другой, они оба были простыми частными лицами, когда за свои заслуги они добились царской власти" . Действительно, как уже говорил Платон, не будучи сыновьями царя, они избежали недостатков и пороков, присущих дворцовой жизни . Но на этот раз, перед лицом героической судьбы Александра, предполагаемое неясное происхождение персонажа толкуется не в пользу этого персонажа: остается только определение "Дарий, который был побежден Александром".

Обращаясь напрямую к богине Тихе, Александр добавляет к осуждению сравнение, которое еще больше обесценивает его противника: "Твое произведение - это Дарий, раб и посыльный Великого царя, из которого ты сделала хозяина Персии, Сарданапала, который интригой получил пурпур, и которого ты украсила царским венцом" . У Плутарха, как у большинства других древних авторов, Сарданапал стал эмблемой азиатского деспота, загубленного роскошью и пороками. Плутарх противопоставляет его Семирамиде-завоевательнице: "Сарданапал, из которого Природа сделала человека, украшался пурпуром в недрах своего дворца, валялся, задрав ноги вверх, среди своих сожительниц; после смерти ему поставили каменную статую, и он был изображен танцующим в одиночестве, по обычаю варваров, щелкая пальцами над головой. К ней сделали подпись: "Ешь, пей и блуди: все остальное неважно!" Это сближение, сделанное Плутархом, еще более унижает Дария, и так уже представленного как ничтожная игрушка в руках Фортуны. Эпитафия (придуманная) на гробнице Сарданапала особенно сильно контрастируете (не менее сфабрикованной) эпитафией, которую, согласно Онескриту, древние авторы читали на гробнице Дария Великого (или Кира?): "Я был другом для моих друзей. Как всадник и как лучник я доказал, что я превосходил кого бы то ни было; я был наилучшим среди охотников" .

 

ОТ ОДНОГО ДАРИЯ ДО ДРУГОГО: ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ

Согласно очень благосклонной легенде о воцарении Дария III, Юстиниан утверждает, что, помещенный на трон народом, новый царь "был удостоен имени Дария, чтобы не ощущать недостаточности царского величия" . Если выбор этой трактовки обнаруживает, возможно, его большие амбиции и его уважение к ахеменидскому прошлому и его личным достоинствам, нельзя не констатировать, что сопоставление достаточно жестокое с точки зрения истории: один Дарий расширил и организовал империю, другой ее потерял. Это банальное наблюдение не только не ускользнуло от древних авторов - они сделали из него основу для своего исторического видения.

В пассаже Элиана Дарий III и Дарий I включены в одну и ту же категорию людей, вышедших из полной неизвестности и ставших царями, но контраст хорошо заметен: один - это "[тот] кто был побежден Александром"; другой же был известен повсюду под родовым именем: "Дарий, сын Гистаспа", или же, согласно другой, часто упоминаемой формулировке, (в которой приводится наиболее известный подвиг из его царствования): "Дарий, тот, кто убил мага и кто передал власть персам" . Перед лицом столь знаменитого одноименного предшественника наш Дарий становится тем Дарием, из-за ошибки которого империя персов перешла в руки македонцев, как ясно видно из того отрывка, в котором Страбон излагает династическую историю Персии:

"Человек, который установил гегемонию персов, был Кир. Его сменил его сын Камбиз, который был убит магами. Маги были убиты семью персами, которые затем передали власть Дарию, сыну Гистаспа. Затем последним наследником Дария был Арсес. Он был убит евнухом Багоасом, который возвел на трон некоего Дария, не принадлежавшего к царской семье. Он был смещен Александром, который затем царил сам в течение десяти или одиннадцати лет. Затем гегемония над Азией была разделена между его многочисленными преемниками и их потомками, а затем она исчезла. Гегемония персов над Азией длилась приблизительно двести пятьдесят лет".

Этот параграф закрывает последнюю часть книги XV, которую Страбон посвятил географии Персии, истории и традициям народа и династии этой страны. Следующая книга (XVI) посвящена Вавилону и Ассирии . Описывая Ассирию, он упоминает деревню Гавгамелы. Он говорит о ней как о "значительном поселении", поскольку приводит воспоминание Дария I: "Там он дал отдых верблюду, который помог ему пересечь скифские пустыни" . Чтобы назвать царя, Страбон использует хорошо знакомое выражение: "Дарий, сын Гистаспа". Естественно, несколькими строчками выше он не преминул, напомнить о сражении, произошедшем в Гавгамелах в 331 году: это там, где "Дарий был побежден и где он потерял свою власть" . Говоря об одном Дарий и о другом, Страбон очень ярко показывает взлет и падение могучей империи!