Хорошо сложенный блондин, с привлекательными чертами лица и с решительным взглядом серо-голубых глаз, Олаф Нильсен представлял собою отличный тип скандинава.

Он неизменно нравился женщинам, однако алые розы любви лишь чуть-чуть царапнули его своими шипами. Немного легких увлечений в первый период возмужалости, затем кратковременное отклонение в сторону неприкровенного удовлетворения запросов плоти, и к тридцати годам жизни Олаф Нильсен счел себя забронированным от радостей и невзгод, ниспосылаемых шаловливым Амуром.

Обладая хорошим состоянием, свободный от стеснительных родственных связей, он дал волю своей наклонности к путешествиям.

Справедливость требует отметить, что это не был шаблонный туризм — перебрасывание себя из одного наиболее посещаемого места в другое. Нильсен путешествовал толково; а в приобретаемом увеличении умственного багажа он находил оправдание своего беспечального, нетрудового время препровождения.

Оставим открытым вопрос, насколько прав был он, рассуждая подобным образом, и поспешим за Олафом Нильсеном туда, где ему суждено было прочесть незабываемую главу из книги его жизни и расстаться с удобной позицией равнодушно-любопытствующего наблюдателя.

Мы застаем Нильсена в тот момент, когда он, заканчивая свои странствия по Европе, шагает с мешком туриста за плечами по одной из дорог, пролегающих по равнине Валенсии.

Он не брезговал этим способом передвижения, как лучше всего позволяющим заглянуть в внутреннюю жизнь посещаемой страны.

Вечерело и Нильсен спешил добраться засветло до заранее намеченного селения, где, как ему указали, было нечто вроде гостиницы.

Достигнув цели и переговорив с хозяином, он получил в свое распоряжение комнату и весьма скудный ужин.

За это время торопливая южная ночь уже успела набросить на все свое густое покрывало.

Прежде, чем лечь в постель, Нильсен, по установившейся у него привычке, совершил обход своего помещения. Это была обширная, почти лишенная мебели комната; единственным украшением выбеленных известью стен был какой то женский портрет. В первую минуту Нильсен не обратил на него внимания; но когда он, несколько время спустя, уже лежа в постели, курил, регистрируя мысленно впечатления дня, свою последнюю перед сном папиросу — свет зажженной им спички упал непосредственно на портрет и Нильсен с изумлением убедился, что перед ним незаурядное произведение искусства.

Зажегши свечу, он провел добрых четверть чеса перед портретом.

Это была по типу и по костюму несомненно испанка.

Мастерство художника проявилось особенно в придании глазам необычайной живости.

Одаренный художественным чутьем и сам недурной художник, Нильсен крайне заинтересовался портретом.

Посидев несколько у открытого окна, в которое вливался легкий аромат валенсианской ночи, Нильсен вернулся в постель, но, несмотря на усталость, вызванную продолжительной ходьбой, он заснул не скоро; его как бы заворожили эти чудесные, блистающие негой желания глаза портрета.

Мысли его приняли необычное направление и им овладело неприятное чувство нарушенного душевного равновесия.

Когда на следующее утро Нильсен рассмотрел портрет более детально, впечатление оказалось несколько бледнее вчерашнего.

Сырость и мухи сделали свое дело, а времени для них было более чем достаточно, так как, по всем признакам, портрет был написан давно.

Нильсен полюбопытствовал, нет ли подписи; вместо таковой оказалась две буквы — О. Н.; это совпадение с его собственными инициалами прибавило звено к интересу, который возбудил в нем портрет.

Позвав для расчета хозяина гостиницы, Нильсен, между прочим, спросил кого изображает портрет.

— Мне говорили, сударь, что это Хуаннита, Хуаннита Паляфокс, но так ли это, я доподлинно не знаю.

Вот все, что мог добиться Нильсен от прозаического трактирщика.

Ближайшей целью Нильсена было посещение Сагунта. Именно здесь впервые ярко вспыхнули искры пожара, охватившего беспечного до сих пор туриста.

Непонятным образом, впечатление виденного в сельской гостинице портрета выросло в потребность видеть его еще, более того, иметь при себе.

С большой лишь натяжкой смог гордившийся своей невозмутимостью Нильсен объяснить странную потребность степенью художественного впечатления, произведенного портретом.

Чтобы покончить с непривычным состоянием духа, он решил приобрести портрет.

Не раздумывая более, он нанял повозку и через некоторое время уже вел переговоры о покупке с владельцем портрета.

Совершенно не ожидая того, Нильсен наткнулся на препятствие.

Хозяин гостиницы, несмотря на предложение довольно крупной суммы, отказывался продать портрет.

Его рассуждения были малоубедительны, но решение твердо. Картина, мол, много лет висит на месте, она досталась еще прадеду и тому подобное. Словом, дело не ладилось.

Тогда Нильсен нашел другой исход. В его багаже туриста-художника находилось все необходимое и он решил скопировать портрет.

Наняв комнату на неделю и заплатив, в угоду трактирщику, деньги вперед, он принялся за дело.

Обычно Нильсен работал медленно, но на этот раз, к некоторому его изумлению, работа спорилась необычайно; краски ложились уверенно, портрет, до мелочей схожий со всеми оттенками оригинала, но более живой, был готов в три дня.

Когда пришедший проводить уезжавшего Нильсена хозяин гостиницы увидел копию, он не мог удержаться от удивленного восклицания.

Нильсен, и довольный и как то расстроенный всей этой историей с портретом, поспешил, не вдаваясь в разговоры, распроститься.

Следующим пунктом в маршруте Нильсена была Сарагосса.

Этот, и поныне горделиво выглядящий город, произвел на него особенное впечатление; ему все время казалось, что он бродит по знакомым местам и его не покидало чувство чего-то уже пережитого в стенах старого города.

Кстати сказать, теперь это был уже несколько иной Олаф Нильсен; впечатлительность и чуткость к совершающемуся и к запечатленному в мировой картине незаметно пришли на смену прежнему равнодушному созерцанию жизни и ее явлений.

К тому же занявший уже видное место в переживаниях Нильсена портрет Хуанниты Паляфокс заявлял о себе в Сарагоссе настойчивее, чем в предшествующие дни.

Манящие, греховные глаза портрета не давали Нильсену покоя в течении всего дня и, фантазируя вечером перед роковым для него изображением красавицы, он впал в состояние, когда эротические образы положительно заполонили его воображение.

Наступила первая ночь, проведенная Нильсеном в Сарагоссе; ночь воплощения; ночь сбывшейся мечты.

Нильсен не смог бы с уверенностью сказать, была ли это сонная греза или подлинная действительность, так фантастично, но вместе с тем так реально было все происшедшее.

Хуаннита Паляфокс, во плоти и крови, провела с ним, в его постели, эту ночь, полную страстных наслаждений.

Ее явление, вернее, материализация находилась в прямой связи с портретом.

Нильсен помнит, как освещенный бледными лучами луны портрет стал как бы тускнеть, расплываться, но вместе с тем, казалось, он начал фосфоресцировать; излучения увеличивались, сгущались и вскоре приняли форму столба, закрывшего совершенно портрет.

В комнате повеяло холодом. Прошло еще несколько времени и пораженный Нильсен увидел в непрестанно изменявшихся очертаниях явления контуры женского тела; еще немного, и он различил в лице призрака черты Хуанниты.

Потрясенный до крайности, он не имел времени даже вскрикнуть, как ощутил на себе прикосновение нагого женского тела; гибкие руки обхватили его со всем пылом страсти; нежные, несколько холодные губы впились жадным поцелуем в его уста.

Да, это была Хуаннита — такая, какой он ее себе представлял в своих мечтах.

Подхваченный, унесенный потоком страсти в ее величайшем напряжении, Нильсен позабыл обо всем и не помнит как миновала ночь.

Он проснулся поздним утром, утомленный безмерно, разбитый физически и нравственно.

Взглянув первым делом на портрет, он увидел его на прежнем месте неизмененным; казалось только, он стал еще свежее, жизненнее.

Прошел день, а вечер принес жажду повторения знойных безумств минувшей ночи.

К тому же Нильсен, отуманенный всем происшедшим, искал подтверждения, что все это не было попросту эротическим сном, протекшим лишь необычайно реально.

Она спустилась над землей, эта вторая ночь Олафа Нильсена в Сарагоссе, и была для него повторением первой; только ласки его нездешней любовницы были вдвое жарче; ее страстность дарила порою уже не наслаждение, а становилась мучительной; поцелуи жгли и горели как укусы.

Когда, на следующий день, с трудом встав с постели, Нильсен тревожно рассматривал себя в зеркало, он ужаснулся происшедшей в нем перемене.

Здоровый загар его лица исчез бесследно, его заменила зловещая бледность, а бескровные и слегка припухшие губы припомнили ему эти как бы пьющие кровь поцелуи.

Сев в кресло, он глубоко задумался.

Перед его мысленным взором прошли все моменты неразъяснимой, с точки зрения общепринятой логики вещей, загадки — этой таинственной связи его, Олафа Нильсена, с портретом Хуанниты Паляфокс, теперь точнее уже с нею самой, ибо он более не сомневался, что портрет оживал.

Он встал и подошел к нему. Прелестное лицо нежно ему улыбалось и только глаза, сияющие и влажные, звали повелительно к наслаждению.

С остатками былой мужественной решительности Нильсен снял портрет с мольберта и уложил его среди дорожных вещей; затем позвонил, уплатил по счету и отправился на вокзал ждать первого отходящего поезда.

Он смутно сознавал, что отъезд из Сарагоссы, перемена места, могут сыграть значительную роль в ходе захвативших его событий.

Затем, наметив себе Биарриц, Нильсен полагал, что в шумной атмосфере этого скорее международного, чем французского курорта он сможет рассеяться и хотя сколько-нибудь освободиться от опасных чар портрета; уничтожить его у Нильсена не хватало силы.

Пробыв несколько дней в Биаррице и не тревожимый умышленно нераспакованным портретом, Нильсен стал приобретать уверенность, что фантастические события, имевшие место в Сарагоссе, более не повторятся.

Между прочим, теперь они казались ему менее реальными и, быть может, с течением времени он бы окончательно отнес их к разряду исключительно пластических сновидений.

Но еще раз он пережил нечто подобное и не менее осязательно, чем в Сарагоссе.

В одну из последующих ночей, когда Нильсен, возможно, несколько больше думал с вечера о портрете, о Хуанните, он был разбужен ее бурной лаской.

Поддавшись в первую минуту чувственному порыву, Нильсен, однако, вскоре сумел возбудить в себе желание освободиться от этих объятий, уже более мучительных, чем желанных; ему помогло воспоминание идущего вслед за ними разрушения в организме. Когда, затем, преисполненный сверх того сознанием ужаса, которым веяло от этих сношений, он вскочил совершенно отрезвленный на постели — Хуаннита исчезла.

Нильсен зажег электричество, оделся и вышел из отеля.

Эта ночная прогулка под небом, усеянным звездами, вблизи тихо набрасывавшего на берег волну за волной океана, внесла много нового, освежающего в ход мыслей Нильсена.

В нем созрело решение порвать наиболее реальное звено цепи, связывавшей его с Хуаннитой — сжечь портрет. Этою дорогою для него ценой Нильсен хотел купить освобождение от губительных и сверхъестественных ласк своей пришедшей из мрака времен возлюбленной.

Вернувшись утром в отель, он, к немалому изумлению администрации последнего, потребовал, чтобы растопили камин в его номере.

Когда приказание было исполнено, Нильсен, взглянув только раз на эти роковые и незабвенные для него черты, бросил портрет в огонь.

Чувство острой боли владело им до того последнего момента, пока от портрета остался один пепел; и не скоро вернулось к Нильсену его былое спокойствие, а меланхолическое настроение сопутствовало ему отныне неизменно.

Третья материализация Хуанниты Паляфокс (хотя, пожалуй, правильнее было бы говорить о смешанном процессе материализации и образования лярвической сущности), происшедшая в Биаррице, была последней.

Как ни избегал этого Нильсен, но очень часто мысли его возвращались к тем памятным дням.

Значительно позже, много лет спустя, упорядочивая свой фамильный архив, Нильсен наткнулся на несколько документов, свидетельствовавших, что его предок, также Олаф Нильсен, был в корпусе маршала Ланна при осаде и взятии наполеоновскими войсками Сарагоссы, которую мужественно защищал один из героических людей Испании, носивший фамилию Паляфокс.