Бог, природа, труд

Бригадере Анна Кришьяновна

Избранные главы из популярной трилогии классика латышской литературы. Писательница рассказывает о нелегкой жизни крестьян старой Латвии, дает яркие картины народного быта. В центре повествования — дочь батрака, одаренная, стремящаяся к знаниям девочка. Чуткость и восприимчивость помогают ей уже в раннем возрасте постичь морально-этические основы жизни. Книга глубоко поэтична, она проникнута возвышенной любовью к родному краю, его природе и людям.

 

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

«В чем смысл жизни? Отдать все силы служению ближним? Легко сказать, но как осуществить? Как исполнить это прекрасное, высочайшее предназначение жизни? Бедная девушка, ни денег, ни образования… Если бы смогла я все описать — все, что чувствую, вижу, думаю, — я бы считала, что цель достигнута. Судьба на все наложила запрет, все это суждено пережить мне в себе», — так писала юная Анна Бригадере в своем дневнике.

Прошло немало лет, прежде чем она отважилась сказать людям то, что волновало ее, занимало ее мысли, наполняло жизнь. В литературу она пришла, как зрелая личность, со сложившимися взглядами, которые с годами, углубляясь, обретая широту, в основном не изменились.

В 1896 году, когда писательнице было уже тридцать пять лет, в газете «Балтияс вестнесис» был напечатан рассказ «В больнице». С этого момента и ведет отсчет своей творческой деятельности Анна Бригадере. Вслед за ним публикуются другие рассказы и новеллы, которые сразу же ставят ее в один ряд с видными писателями-реалистами той эпохи.

Однако популярность и славу Анне Бригадере принесли прежде всего пьесы.

В 1903 году, в ответ на предложение перевести пьесу для детского театра, Анна Бригадере, используя богатства, таящиеся в сокровищнице народного творчества, создает пьесу «Спридитис», которой положила начало новому жанру в латышской литературе — жанру пьесы-сказки. «Спридитис» — первая латышская детская пьеса, которую можно назвать подлинным произведением искусства, имеющим непреходящее значение», — писал Андрей Упит, и он не ошибся в своей оценке. Герой сказки Спридитис в поисках счастья обошел многие сцены мира, пьеса была включена в репертуар МХАТа и лишь сложные материальные условия не позволили осуществить постановку на сцене этого театра. В жанре пьесы-сказки написаны и другие драматургические произведения писательницы — «Принцесса Гундега и король Брусубарда», «Майя и Пайя», «Волшебная птица Лолиты», которые до сих пор не потеряли своей ценности и ныне живут на сценах советских театров.

В последующие годы Анна Бригадере плодотворно работает и в области драматургии, и в области прозы, пишет стихи, но излюбленным ее жанром, как признавалась сама писательница, оставалась драматургия: количество написанных ею пьес приближается к тридцати. Среди них психологические драмы, трагедии, сатирические комедии.

Но вершиной ее творчества стала автобиографическая трилогия «Бог, природа, труд», «Суровые ветры» и «В каменной клетке», которая была написана как посвящение тем, кто взрастил и воспитал ее, преподал ей урок жизненной мудрости и стойкости, сформировал ее характер, заложил основы ее отношения к жизни.

Анна Бригадере обратилась к воспоминаниям, уже переступив порог шестидесятипятилетия, и больше всего тревожила ее мысль, что она не успеет дописать книгу, не успеет отдать дань уважения, выразить глубокую благодарность своим родителям, чья жизнь стала для нее примером.

Последние одиннадцать лет писательница провела на небольшом хуторе Спридиши, расположенном на берегу Тервете, откуда тропка приводит в Иллени — на хутор, где долгие годы батрачил ее отец. Право купить этот небольшой участок земли Анна Бригадере получает как дар к двадцатилетию своей творческой деятельности. И заброшенный, разрушенный хутор она превращает в дом, куда охотно и часто приезжают видные деятели латышской культуры, актеры, музыканты. Желанными гостями были здесь молодой Янис Судрабкалн, Янис Яунсудрабинь, Янис Осис, Павил Розитис, с благоговением и любовью произносились здесь имена Яниса Розенталя и Рудольфа Блауманиса, чье творчество и личность оказали огромное влияние на развитие таланта писательницы.

И она ведет своих гостей любимыми тропками — сначала к источнику, который сама разыскала и расчистила, затем к извилистым берегам Тервете, к Большому камню, в разбитый ею ботанический сад-дендрарий, который продолжал расширяться и после смерти писательницы, и сейчас, спустя пятьдесят лет, насчитывает более пятисот редких пород деревьев и кустарников.

Родилась Анна Бригадере в 1861 году в Земгале в семье батрака на хуторе Балляс. Отец ее, хоть и был сыном хозяина, отказался от наследства в пользу брата, чтобы таким образом спасти его от солдатчины. С раннего детства будущая писательница познала суровый крестьянский труд, и труд на всю жизнь становится для нее мерилом нравственной ценности человека.

Только три класса волостной школы сумела она закончить — после смерти отца надо было думать о том, как заработать на хлеб. С тринадцати лет работает она сначала швеей, потом продавщицей, но все эти годы не покидает ее заветная мечта получить образование. Но единственная доступная для нее в эти годы школа — это книги, о чем с щемящей болью рассказывает Анна Бригадере в своей трилогии о детстве. Лишь в Вентспилсе, куда она переезжает вместе с сестрой, она получает возможность регулярно читать и позже при поддержке брата ей удается получить диплом домашней учительницы, и долгие годы она обучает детей зажиточных горожан латышской буржуазной интеллигенции.

В конце 90-х годов, когда имя ее как писательницы становится известным, главным делом своей жизни она избирает литературу.

И лучшие ее произведения, проникнутые гуманизмом, отличающиеся правдивым отображением действительности, прославлением человека труда, овеянные духом фольклора, стали неотъемлемой частью латышского литературного наследия.

Умерла Анна Бригадере в 1933 году на своем хуторе Спридиши, как бы исполнив «прекрасное, высочайшее предназначение жизни» — в этом же году увидела свет последняя часть ее автобиографической трилогии, в которой рассказала она обо всем, что думала, что чувствовала девочка из батрацкой семьи.

В зрелые годы яснее ощущаешь свою связь с землей детства. Особенно, если каждый день, каждое утро ходишь тропками, по которым бегала девчонкой, каждое утро встречаешь солнце в той стороны, откуда оно ласкало своими лучами твое босоногое детство. Оживают в памяти картины прошлого, люди, в окружении которых жила маленькая девочка Аннеле.

И воспоминания о далеком детстве вырастают в пронизанное мыслью художника повествование о вступлении человека в жизнь, познании окружающей действительности, столкновении с суровыми ветрами, заботами и чаяниями человека труда — вот канва, на которой строится вся книга.

Первая часть трилогии «Бог, природа, труд», по которой обычно называется вся книга, показывает нам, как в детской душе начинает отражаться окружающий мир, как маленький человек постепенно осознает свою связь с природой, себя в этом мире, горизонты которого раздвигаются все шире, все дальше, как формируются первые, пусть и наивные, философские понятия: что такое бог, о котором так часто говорят взрослые? что такое труд? почему обновляется земля? что такое смерть?

Все это познает маленькая Аннеле, переезжая вместе с родителями с хутора на хутор, и каждое новое место встречает их новой работой и новыми трудностями, знакомит с новыми людьми, приносит новые радости и огорчения.

«С тех пор как Аннеле себя помнила, окружали ее люди, чьим уделом был суровый труд». И очень рано девочка понимает, что работа — это содержание, смысл жизни тех, с кем рядом она живет. И только труд делает осмысленным каждый прожитый день, трудиться — это и значит жить по-настоящему, Не случайно задумывается она, настоящие ли люди граф и молодая графиня — ведь они не работают, как отец, как мать, как те, кого она видит каждый день.

С раннего детства труд становится неотъемлемой частью жизни Аннеле — утром человек встает, он дышит, смотрит, слушает, он работает. Труд входит в ее жизнь постепенно — сначала как игра, потом как необходимость, закон жизни. Уже в шесть лет для нее нет большего стыда, чем не справиться с работой — как горько она плачет после грозы, но не оттого, что испугалась, не оттого, что побило градом, — оттого, что не уследила за стадом и оно разбежалось.

Зато сердце Аннеле переполнено радостью, когда возвращается она в день своего рождения с поля, где вместе со взрослыми убирала картошку. И отпустила ее мама в такую дальнюю поездку только потому, что это был день рождения девочки — трудиться наравне со взрослыми было подарком!

С какой любовью и теплотой рассказывает Анна Бригадере о людях труда, и нет в ее устах высшей похвалы, чем сказать о человеке — труженик. Такими тружениками были мать, которая и часа не могла усидеть без работы и говорила, что «без работы горше, чем без хлеба», и бабушка, которая скажет, бывало, «чем слова попусту тратить, лучше б взяли да сделали», и тут же сама сделает, пока другие спорят, и, конечно, отец, который сыграл такую огромную роль в формировании души маленькой Аннеле.

Не были для девочки большей награды, чем помогать отцу. День, когда отец впервые разрешил ей помогать ему, становится для Аннеле настоящим праздником. И отец учил ее работать так, чтобы труд приносил радость, учил понимать красоту и необходимость труда. Он и сам работал весело, с песней, работал красиво. Но по душе ему была только такая работа, где мог он проявить свой ум, свои знания — по чужой указке работать не мог. И потому предпочитал труд тяжкий, но не унизительный.

Велик и благороден этот человек в своем стремлении преобразовывать землю, превращающий бесплодную пустошь в щедрую ниву, строящий дом, в котором будут жить другие, так же как он жил в домах, построенных кем-то до него.

Мотни труда в трилогии тесно переплетается с мотивами природы, которая ежедневно раскрывает перед Аннеле свои тайны. Это и капля росы, алмазом сверкающая в траве, и зов кукушки в Авотском лесу, и трели жаворонка, и молодая рожь, которая течет, словно зеленая река, и канава, прокопанная отцом на новине, которая кажется разноцветным поясом, — много, много чудес таила в себе природа, у которой девочка находила утешение в самые горькие минуты своей жизни. Вспоминая свое детство, Аннеле, которая стоит на пороге большой жизни, думает: «Природа. Величественная природа. Везде она, всюду, все поглощает, все подчиняет себе. Смотришь на нее — не насмотришься, погружаешься в нее, растворяешься в ней и каждый раз открываешь нечто новое, неизведанное. <…>

Природа творила чудеса, но природа и учила. А кто не хотел ее познавать, тот не видел ее чудес. И не самым ли главным уроком, преподанным природой, был труд? Через труд природа выражала себя».

И, наконец, третья сквозная тема трилогии — религия, бог, о котором так часто говорили взрослые. Для маленькой Аннеле бог — это природа. В главе «Майское воскресенье» Анна Бригадере описывает, как маленькая Аннеле трансформирует слова молитвы, наделяет их смыслом, ей доступным: бог, который пасет свою паству, превращается в пастуха, его светлые одежды — это облака, жезл его — лучи солнца. Все, что недоступно еще пониманию маленькой девочки, конкретизируется, наполняется реальным содержанием, становится игрой.

Взрослея, Аннеле ощущает, как тесно жизнь людей связана с природой — со сменой дня и ночи, зимы и лета, весны и осени. И человек не в силах ничего изменить, человек подчиняется ее законам. Что же получается? Природа всемогуща, значит, она бог.

С годами влияние религиозных взглядов, господствовавших в то время, становится ощутимее, однако здоровая натура, жизнерадостность, жажда знаний, вера в свои силы оказываются сильнее религии. И в целом в трилогии жизненная правда одерживает победу над религиозными предрассудками. Поэтичные описания природы, эмоциональные зарисовки трудовой жизни оставляют в тени религиозные мотивы, прославляют красоту родного края и благородную роль труда.

Трилогия Анны Бригадере была написана в тот период, когда жанр автобиографических воспоминаний о детстве становится особенно популярным в латышской литературе. В рамках этого жанра были созданы такие шедевры, как «Белая книга» и «Зеленая книга» Я. Яунсудрабиня, «Дневник Малыша» Э. Бирзниека-Упита. Но не умаляя значения ни одного из писателей, мы с полным правом можем утверждать, что никто из них с такой глубиной не показал, как миленький человек приходит к философскому осмыслению жизни; ни в одной книге так поэтично не выражены этические идеалы, которыми жил народ — прославление труда, оптимизм, возвеличение добра, осуждение подлости и зла.

 

БОГ, ПРИРОДА, ТРУД

 

БАТРАКИ

Со двора и избу то и дело влетал пастушонок Лудис, оставляя двери настежь, словно калитку. Никто не ругал его за это. Тепло уж не берегли, как зимой. Ветер задувал в двери, окна. Углы опустели. Батрачка, что мыла и чистила их, ушла, чтобы новые жильцы не бранили за оставленные грязь и паутину.

Нынешним летом Лудис подрядился как взрослый, наняли его тут же по соседству. В Каменах он знал все наперечет — прибегал чуть ли не через день. Что здесь нового увидишь? Но сегодня пришел спозаранку — поглядеть, кто уйдет и кто придет в Камены в Юрьев день.

Только влетит в комнату — тотчас к Аннеле.

— Кто твои отец с матерью?

— Батраки.

— Куда идут они?

— На край света.

— А где тот край света?

— За морями, за долами, за высокими холмами, — перечисляет Аннеле, кивая в такт головой и изо всех сил пытаясь выговорить трудное «р».

Лудис громко, заливисто хохочет, потом крутанется на пятке, словно волчок, и выбегает; но вскоре снова тут как тут — и ну выпытывать Аннеле, кто ее отец с матерью.

И так уже в третий раз.

Аннеле сжала губы, насупилась. Будет с нее.

И хоть Лудис из тех людей, кто пользуется ее расположением, но тут было что-то не так. Почему он столько раз переспрашивает, почему так смеется?

— Ну, скажи же, скажи — куда ты пойдешь? На край света? А где этот край света? — приставал Лудис, пытаясь вытянуть из Аннеле слова, которым сам же ее и научил.

Аннеле в ответ ни слова.

— Ну и ладно, и не говори, но и ты не узнаешь, кто такие батраки, — поддразнивал Лудис. — Ну, скажи, кто такие батраки?

Не дождавшись ответа, он рассердился.

— Твои отец с матерью, дурочка! А ты и не знаешь. Вот оно как! Дурочка ты, дурочка, что с тебя возьмешь! — Лудис ткнул девочку кулаком в бок и был таков.

Аннеле, похожая на ворох с вещами, осталась наедине со стулом от материной прялки, на который была посажена. Рано утром укутали ее платками, а после поверху намотали и те, что забыли положить в сундук; и стала она такая большая и толстая, что и с места не сдвинуться.

Но стоит только повернуть голову, увидишь взрослых, снующих по двору: мать, сестру, брата. У сестры платок сбился, лицо раскраснелось, брат успел уже завозить новые постолы, разрешение обуть которые в Юрьев день вымаливал давеча со слезами. Но мать этого не видела. Не до того ей сейчас было. Вот она вывела Бусинку, привязала ее к забору. Та вырывается, мычит. Из всех хлевов ей отзываются. Прощаются с нею.

Пробежали через двор овцы с белыми дрожащими ягнятами, за ними брат и сестра с длинными хворостинами. Мать отвязала Бусинку и торопливо потащила за собой. Два воза с вещами, раскачиваясь, проехали по ухабистой дороге и исчезли.

У Аннеле потемнело в глазах. Что же это? Никто за ней не пришел? Никто не позвал? Ее просто забыли. Как же останется она в этом пустом углу, где раньше стояла высокая мамина кровать с красивым клетчатым одеялом и белыми подушками и который теперь кажется таким чужим, темным и неприветливым!

Это и есть долгожданный Юрьев день, о котором было столько разговоров?! Тут и придется ей остаться. Одной-одинешеньке.

Нахлынули слезы, в глазах закололо, словно раскаленными иголками, но всеми силами сопротивлялась Аннеле слепому, темному страху. Кричать нельзя ни за что. Снова Лудис начнет смеяться. Но и удержаться она не сможет, если никто не придет.

А во дворе, знай себе, насвистывал Лудис и звал кого-то. Ему откликнулся чей-то голос. Это отец Аннеле.

Отец! Он еще тут. Погрузив последний воз, он обходил все закоулки — не забыли ли чего. Лудис не отставал от него ни на шаг. Вот и снова все хорошо. Отец придет, придет!

И отец пришел, взял Аннеле, Лудис подхватил материн стул. Батрацкая совсем опустела. Постель и сундучок Лудиса лежат пока посередине двора. Хозяйка дожидалась остальных батраков, чтобы показать каждому его место.

Отец поднял Аннеле над головой и усадил на воз. У девочки дух захватило, на сей раз от радости, не от страха. Чего ей бояться на отцовском возу? Отец для нее что крепость.

Она ждала так долго, что платки успели сползти. Отец забрался на воз и повязал их, как умел. Аннеле засмеялась, потрясла головой, и все платки сползли снова. Отец сурово погрозил пальцем и завязал их туже. Тут уж Аннеле присмирела. Ясно, что отец играть не хочет.

Когда тронулись, Лудис уцепился за веревку, которой был закреплен воз, уперся в него ногами, так что полы куртки волочились по грязи, и проехал с ними немного к большой радости Аннеле — язык его, словно красный огонек, мелькал то с одной, то с другой стороны красивого желтого ларя. Но тут его заметил отец и поднял кнут:

— И не совестно, озорник ты этакий!

Лудис тут же спрыгнул, угодил прямо в большую лужу, да так и остался стоять, глядя вслед удаляющемуся возу. И вдруг, словно вспомнив, крикнул:

— Аннеле, кто твои отец с матерью?

Ответом ему был залепивший рот резкий порыв ветра, которым он захлебнулся.

Рваные облака над головой растаяли, и клочки их унесло ветром. Засияло синее-синее небо, засверкало солнце.

Когда оглянулись на повороте, Камены стали исчезать. Сначала скрылся овин, потом клеть, и дом, и сад. Торчал только колодезный журавль, похожий на указательный палец, но подступившие к дороге кусты скоро заслонили и его. Камены вместе с Лудисом как сквозь землю провалились.

Но вот издали стали наплывать другие хутора, названия которых Аннеле слышала не один раз, когда жила еще в Каменах.

— Вон Гравмали, — показал отец рукояткой кнута. Это был старый, развалившийся хутор. Изба склонилась над дорогой, словно старуха с перекошенной челюстью. На другой стороне, освещенные солнцем, красовались Вилки, белые и стройные, словно молочные бидоны. Посреди двора стояли пустые и груженые повозки, мелькали пестрые платки, мычал скот. Но вот и они остались позади, исчезли.

Дорога вела сначала сквозь заболоченный кустарник, где над самыми кочками и колдобинами носились чибисы, а в глубоких придорожных канавах блестела ржавая вода; потом — через простиравшиеся до самой кромки леса зеленя, на которые жаворонки без устали сыпали с синего неба свои трели — серебристые жемчужные ожерелья; наконец выехали на развилку, от которой, как от клубка, во все концы света разматывались четыре дороги, и по ним навстречу друг другу, словно в величественном полонезе, катились такие же возы, позвякивая колокольчиками. Телега с отцовским скарбом переехала большак, но продолжала двигаться в том же направлении.

Внезапно дорога оборвалась. На краю глубокого оврага возы остановились и стали медленно проваливаться вниз. У Аннеле перехватило дыхание. Такой бездонной глубины она еще не видывала. А кто это несется внизу сломя голову, пенясь и всхрапывая? Огромный, могучий, она на возу что пылинка рядом с ним.

— Папа, папа, кто там так шумит? — боязливо и удивленно Аннеле показала вниз.

— Тервете, дочка. Вешние воды разлились, вот и большая она нынче.

«Тервете…» — задумалась Аннеле, да так и осталась наедине со своим удивлением — отцовские слова ей мало что объяснили. «Тервете, Тервете, Тервете это, — повторяла она беспрестанно. — Как бежит, как шумит, как пенится!» — И казалось ей, что всю ее заполняет дивная, звонкая песня.

Внизу переехали через мост. Вода, черная, глубокая, крутясь, взбивала пену и неслась так быстро, что догнать ее не могли ни облака, ни ветер.

В низине было безветренно и тепло, как в запечье. Все уже тут: мать и Бусинка, брат и сестра с овцами. Берег речки порос зеленой, мягкой травой, можно было пустить скот и самим передохнуть.

Возницы остановили лошадей и подвесили к их мордам торбы. Аннеле сняли с воза. С другого воза мать достала узелок. В нем оказалось полкаравая с ямкой внутри. Ямка была заполнена свежевзбитым маслом и сверху прикрыта коркой. Хлеб мать нарезала и каждому дала намазанный ломоть. Все расселись на траве, словно цыгане. Только старших детей было не дозваться. Они убежали к бурлящей Тервете — один за ивовыми дудочками, другая за цветами, которых было здесь видимо-невидимо.

Аннеле никуда не пустили, да она и шагу ступить не могла. Шагнет, тут же запутается в платках и падает, а остальные весело смеются.

Да и зачем ей ходить! Сестра прибежала с цветами — для Аннеле, брат с ивовыми дудочками — и они для Аннеле!

Остатки хлеба искрошили овцам, Бусинке достались корки. Мужчины напоследок покурили и засобирались дальше. Вверх по крутой дороге возы взводили по одному, и с каждым шагал отец, то толкая, то придерживая его — бурные после долгой и суровой зимы вешние воды так размыли дорогу, что рытвины кое-где были глубокими, словно канавы.

Когда отец, взмокший, разгоряченный, спустился за последним возом, поднялись и остальные. Ягнят, точно малых ребятишек, в гору внесли на руках, чтобы не так притомились.

Наверху налетел резкий колючий ветер и хорошенько потрепал всех. Здесь был другой мир. Он то раскрывался, как огромная неведомая книга, то подступал вплотную, сужался; то озарялся, величественный и сверкающий, вздымая, словно на гребень волны, белые дома, светло-зеленые рощи, далекие-далекие горы, то снова темнел под большим плывущим облаком, наползавшим на солнце, как грозное чудище. Аннеле вбирала в себя эти бесконечные, сменяющие друг друга картины, пока они не переполнили ее и голова не стала клониться, как спелый колосок. Леса, поля, луга, облака опрокидывались, подминали под себя Аннеле, и вот уже они хотят ее раздавить. Она вскрикнула.

— Держись, дочка! Открой глаза!

Аннеле широко-широко раскрыла глаза и увидела улыбающееся, приветливое лицо отца.

— А где мама?

— Она уже впереди.

— Еще не край света?

— Теперь уже совсем близко.

Ветер стих внезапно, будто его кто-то ударил по губам. Зеленой, мерцающей на солнце излучиной раскинулась впереди березовая роща. В нее и въехали. Бахромчатые тени качались над дорогой, липкие ветки своими закрученными, словно береста, листочками гладили щеки Аннеле. Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! То рядом, то где-то вдали куковала кукушка.

— Папа, кто это там зовет?

— Это большие лесные часы.

— Большие лесные часы? — удивилась Аннеле.

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! — отозвалось в другой стороне.

— А вон маленькие часы, — отец показал на пернатую семейку, которая чирикала и щелкала в листве.

Ага! Теперь-то Аннеле поняла. Так вот они какие, эти часы! Ну и звенел от них лес! На все лады, красивее, чем звонкая, быстрая Тервете. Чем дальше в лес, тем интереснее. Только успевай смотреть и слушать!

Дорога выбралась на свет. Справа лес отступал, обходя стороной большой лесной луг, слева высился вдоль дороги, словно живая мерцающая стена. Внезапно и луг и лес кончились, тут-то и стояли Калтыни — хутор лесника. Родные Аннеле были уже здесь.

Возы остановились посреди двора. Батраки были дома. Важный шаг — от одного Юрьева дня до другого — сделан, теперь можно приниматься и за обычные дела.

Две большие девочки в розовых кофтах с широкими, пузырящимися от ветра рукавами подошли к Аннеле, громко тараторя и хихикая, и чуть ли не силой стали навязывать свою дружбу, суля удивительные вещи.

— Подойди, Аннеле, подойди, они родня тебе, — подбадривала мать. Но Аннеле прикрылась рукой, что птичка крылом, и больше ничего не хотела видеть. Глаза понасмотрелись всего и отяжелели, словно цветы от утренней росы. Веки смежились сами собой.

 

ПАЛЬЧИК БОЛИТ

Весна уступала свои права лету, и чем быстрее оно приближалось, тем больше становилось работы. Люди только бегом и бегали.

Мать трудилась не покладая рук. Аннеле же чувствовала себя в безопасности, лишь уцепившись за материнскую юбку. Кто знает, что таится в чужих углах этого незнакомого дома? Как доверишься чужим лицам, которые порой наклонялись со своих высот к маленькому человечку, то смеющиеся, то шутливо сердитые, то приветливые. Кто знает, друзья это или враги?

Матери надоело неотступное преследование, и она часто гнала от себя девочку: пусть сама играет. Но повернуть жизнь на свой лад Аннеле еще не умела.

Как-то утром присела Аннеле у костра, на котором мать готовила завтрак. На закоптевшем крюке бурлил большой котел. Пламя весело потрескивало, красные бусины искр, разбиваясь о толстое дно, разлетались в разные стороны. Аннеле так и подмывало схватить эти бусинки. Но только она потянется, мать тут же осадит: — Берегись, горячо!

Но ведь если все время слушаться, как узнаешь, что такое горячо? Дотронусь, и все!

И дотрагивается.

Ой, как больно, как горячо, до самых косточек, до самых жилочек! Теперь-то Аннеле знает, что такое горячо! И знает еще: сама виновата, и плакать нельзя, а что делать? Втягивает голос внутрь что есть силы. А внутри куда деть? Голос застревает в горле, а когда вырывается, то с таким шумом, что у матери уши глохнут и поварешка из рук вываливается.

Пальчик выпрямился, торчит, словно зайчик на пеньке. Мать схватила, осмотрела — ни крови нет, ни ранки. Этакий пустяк и плакать! И за то, что понапрасну испугала и не слушалась, Аннеле достается хороший шлепок.

Мама побила! Это было еще больнее, чем обожженный пальчик. Но где болело, сказать она не могла. Глубоко-глубоко внутри. Аннеле прижала руки к груди и, жалобно плача, свернулась, словно береста на огне.

Ой, как горячо, как жжет, но где горячо, не знала!

А матери хоть бы что! Схватила посуду и вот-вот выбежит во двор.

Не тут-то было! Не пустит Аннеле, заставит признать, что обидел ее этот гадкий котел, и отругать его как следует. А ее приласкать, приголубить, ведь ей так больно…

И вот куда мать ни повернется — Аннеле тут как тут; одну руку оторвешь, она двумя вцепится и, поджав ноги, повиснет на материнской юбке, словно яблоко на ветке; шикнешь на нее, чтоб молчала, верещит, словно на вертело посадили; а когда мать — в одной руке ведро, а за другую Аннеле ухватилась — пытается выскочить во двор и обе застревают в дверях, Аннеле получает еще один шлепок и, схватившись за косяк, кое-как удерживается на ногах. А мать уходит, пригрозив вернуться с хворостиной.

Аннеле, вцепившись в косяк, поливает его обильными слезами. В дверях она всем мешает, но с места не двигается. Кто ни пройдет мимо, толкнет: «Ай-ай-ай! Как не стыдно! Большая девочка, а ревет, как телка».

Не стыдно? Стыдно, так стыдно, что и глаз не поднять. Но что поделаешь, если такая тяжесть от обиды и боли во всем теле, что не шевельнуться?

Подошла и старшая из девочек, что в Юрьев день встречала ее в блузке с пышными розовыми рукавами. А уж она такая насмешница! Только увидела Аннеле, тотчас завела:

— Гляньте, люди, гляньте: Козлик убежал, Рожки потерял! Ищите, люди: Где козлика рожки? Вот они, вот: торчат, Словно острые наросты!

И она дотрагивается до лба Аннеле.

Аннеле перепугалась до смерти и, затаив дыхание, коснулась лба больным пальцем.

А вдруг и вправду на лбу рога растут?!

Нет, гладкий; как был, так и остался гладким, три сколько хочешь.

А насмешница знай себе хохочет, заливается.

Аннеле поняла, что обманута, и глаза ее снова наполнились слезами.

Вот и эта большая девочка смеется над чужой бедой! Ах, все так плохо! Куда ни глянет, ничего не видит, только словно где-то в тумане мелькает мать, видно, хворостину ищет; если она придет с нею, всему конец. Только и остается, что бежать: далеко-далеко от таких людей.

Ноги несут Аннеле в неведомые края, где она никогда еще не бывала. За хлев, за сад, ну и что с того! Вот и рига позади. Волнуется под ветром молодая рожь, течет, словно зеленая река. Пусть себе течет. Аннеле не до нее — бежать надо.

Но вдруг, откуда ни возьмись, на пути — огромная-преогромная яма. Дальше и ступить некуда. Невольно остановишься.

А что там такое блестит, в самой-самой глубине? Надо посмотреть.

Аннеле ложится на живот и на подушке вязкой глины скользит вниз.

А тут что? А тут коричневая вода, посредине опрокинутая бочка, а на самом ее краю зеленая лягушка. Блестит на солнце и квакает:

— Доброе утро, Аннеле!

Но Аннеле молчит, думает, знакома ли она с лягушкой.

Ей кажется, что знакома. Она опускается на колени на свою глиняную подушку и жалобно тянет:

— Пальчик болит.

— Зеленая трава, зеленая трава, — выпускает лягушка через одну надутую ноздрю.

Аннеле поворачивает голову. Где?

И правда. Самый край ямы оторочен мягкой, бархатистой травой. Вот бы потрогать, но Аннеле еще раз горько вздыхает:

— Очень болит.

— Белые березы, белые березы, — выпускает лягушка через другую ноздрю.

Аннеле запрокидывает голову.

Да, вот она стоит, большая береза, единственной ногой чуть ли не в яме, а за ней еще много таких, не сосчитать.

А первая береза поднялась в самое поднебесье, так что и вершины не видно, сколько ни смотри. Как же так, надо пойти поискать, где она кончается.

Но край ямы наверх не пускает. Куда ногу ни поставь, всюду глиняные подушки, и, весело кувыркаясь, скользят они вниз вместе с Аннеле.

— Никак, — жалуется Аннеле лягушке.

— Зеленая трава, зеленая трава, — поучает лягушка.

Да, если за зеленую траву держаться, то получается, тогда совсем иное дело.

Трава-мурава протягивает пучок то одной руке, то другой, а то обеим сразу, чтобы было за что ухватиться, и вот Аннеле уже наверху.

— Береза, береза, где твоя верхушка? — высматривает Аннеле, бегая вокруг дерева. А верхушки нет как нет.

— Какая ты большая, больше, чем рига в Калтынях, — удивляется Аннеле.

— Что мне калтыньская рига! За пазухой спрячется! — выхваляется береза.

— Теплая, теплая у тебя одежка.

Аннеле прижимается щекой к белой бересте. Теплая. Ласкает, гладит, целует ее.

Кружево свисающих ветвей касается щеки Аннеле, словно легкая, душистая волна.

— Какие длинные-длинные волосы, — дивится Аннеле, сравнивая толстую косу ветвей со своими белыми завитушками, торчащими из-под желтого платка, словно мышиные хвостики.

— А у меня не такие длинные.

— Вырастут, вырастут! — успокаивает береза.

— Где же твой голос? — ищет Аннеле, запрокидывая голову.

— Ищи, ищи!

Где же ему быть, как не в тех зеленых кудрях, не в той синей-синей выси. Там примостился он, на самом верху, сидит и крыльями машет.

— У-у! — смело выкликает Аннеле и снова припадает к березе, пытаясь обнять ее своими маленькими ручонками.

Не получается.

— Толстая-толстая.

— Все толстые, все добрые, — раздается певучий голос на самой вершине.

Да, все добрые. Вон они стоят. Много их. Пересчитает-ка их Аннеле: раз, два, пять; раз, два, пять!

Одни сочтешь, другие появляются, эти сочтешь, новые тут как тут. Раз, два, пять; раз, два, пять!

Аннеле идет, не торопится, Аннеле бегом бегает: эта белая, эта белая. Все, как одна, одна, как все: раз, два, пять!

Вот уж много сосчитано их, и тогда березы начинают прятаться. Одна спрячется, вторая; но тут появляется целая вереница других, низких, приземистых, до самых пят укрытых толстыми зелеными зипунами. Стоят плотно-плотно. Нигде не проберешься.

Аннеле оробела, а остановиться не может. Но как подошла к этим раскорякам, так земля под ногами закачалась; сделала еще шаг — нога утонула, словно в подушке. Постола наполнилась водой, как корытце, ой! Ледяной холод пронизал до костей.

Аннеле приставила вторую ногу — и та промокла. Теперь два корытца. Пузырясь, коричневая струйка поднимается над шнуром, достает до косточек. Все выше и выше.

Ой! Что это? Не шевельнуться. Словно она замурована. Нехорошо это. Недобрые раскоряки. «Чмок, чмок», — раздается в чаще.

Ой! Аннеле оглянулась. Все березы остались позади. А что они могут сделать? Ведь и они замурованы. Но они добрые.

— Березы, березы, подсобите!

— Раскинь руки, вытаскивай ноги!

Да, на это у Аннеле сноровки достанет.

Она вскидывает руки, наклоняется назад, находит равновесие, вытаскивает одну ногу, вторую, снова вязнет; потом быстро, быстро, быстро перебирает ногами, не давая наполниться водой постолам, и, когда ноги ступают на твердую землю, бежит что есть мочи туда, где белеют березы, бежит подгоняемая страхом, все дальше и дальше, туда, где призывно золотится поле.

И вот уже Аннеле на солнце. Тут луг, а вдоль кромки леса вьется дорога, по которой она приехала сюда в Юрьев день. Тогда луг был черным, а сейчас зеленый-зеленый и весь усыпан золотыми звездочками. Иные уже погасли. И вместо них появились ощетинившиеся пуговки одуванчиков. Коснется ветер головок, щетинки отрываются и улетают, летят в дальнюю даль.

Что ветер умеет, умеет и Аннеле. Она надувает щеки и с такой силой дует на пуговки, что сразу целый ворох щетинок испуганно взлетает и бросается врассыпную, как полова. А Аннеле знай себе дует во все стороны да гоняется за ними по лугу, пока все щетинки не попрятались кто куда, так что и гонять стало некого.

Ну, а когда дело сделано на совесть, можно и отдохнуть. Да и прошла она чуть не полсвета.

Трава густая-густая, полевица высокая, на прямых стеблях качаются вокруг красные и зеленые пупырышки. А что там внутри?

Пупырышки твердые. Ой, какие твердые. Аннеле давит изо всех сил, пока они не лопаются.

Аннеле! Аннеле!

Острая, пронзительная боль ударяет по пальцам: лопнул волдырь на месте ожога! Вот тебе за непослушание!

— Ой, как больно, пальчику больно! — Аннеле раскачивается от боли и озирается по сторонам.

Нет никого. Ничего нет.

Аннеле испуганно смотрит.

Ой, что же это?

Где изба? Ой, где изба?

Густая трава, полевица высокая, прямые стебельки с нераспустившимися цветами. Ни одной избы нет. Исчезли, словно и не было их на свете.

— Сюда-а, сюда-а! — зовет Аннеле и ждет, и не знает, кто придет. Стеснилось сердце от страха, тучей подбирается он к горлу, и вот уже разразилась туча потоками слез.

С плачем вскочила девочка и побежала искать дом, бежит, бежит, а лугу конца-края не видно. И такая она маленькая, что не разглядеть ей, где луг кончается; а там, за пологим холмом, за молодым ржаным полем виднеется крыша калтыньской риги.

Посреди луга алеет островок ярко-красных гвоздик. Только Аннеле на него ступила, как цветы стали цепляться за ноги липкими стебельками, и вот Аннеле уже растянулась на земле. Встревоженный шумом зеленый кузнечик прыгнул ей на колени и смотрит — удивляется.

У Аннеле разом высохли слезы и страха как не бывало. Кузнечик! Это же старый друг и знакомый.

— Си, си, си! Синее небо, синее небо! — поднимая то одну, то другую ножку, стрекочет кузнечик.

Аннеле перестала всхлипывать, словно гроза миновала.

Синее, синее небо. Славно.

Кузнечик то одну ножку поднимает, то другую и смотрит.

— Си, си, си! Солнце, солнце, солнце!

И в один прыжок скок Аннеле на лоб и — в траву.

На солнце жарко, точно в бане. От ног пар идет, постолы коробятся. С превеликим трудом, после долгих, настойчивых усилий, цепляя ногу за ногу, Аннеле удается стащить постолы, но как развязать намокшие шнурки? Ладно! Так тоже хорошо.

Было бы и совсем хорошо — лежать мягко, как на подушке, руки, ноги белые-белые, так и светятся, но где-то не так, как надо, где-то темно.

Пальчику темно.

Нет, не только пальчику, где-то в груди скребется маленькое-маленькое пятнышко, солнце обходит его стороной, и стучит оно молоточком, словно зовет: тук, тук! Но что это, Аннеле не знает. Долго-долго смотрит она в небо и думает. Голова наливается тяжестью.

— Баю-баюшки-баю, — шепчет ветер в траве.

— Си, си, си! Солнце, солнце, солнце! — трава и цветы, бутончики на тонких стебельках слили свои голоса в тысячеголосый хор и гладят, гладят Аннеле по щекам.

— Баю-бай! — хохотнул ветер и исчез, словно в воду канул.

Да, ветер-то улетел, но кто это идет?

Вот показалась голова огромной женщины: похоже, бабушки, но и не бабушки: одной рукой она прикрывает солнце, в другой тянет длинный-длинный платок и наступает прямо на Аннеле, прямо на глаза. «Дай мне палец!» — говорит женщина. Аннеле ничего другого не остается. Но только та взяла палец, хватает и саму Аннеле, концом большого платка завязывает ей глаза, и вот уже несутся они, как ветер. Чувствует Аннеле: не держат ее больше, вот-вот отпустят, а когда станет падать, пролетит сквозь землю, и упасть будет не на что. Вот беда-то какая! В горле у Аннеле кто-то кричит, кричит, но вырваться не может. А раз так, будь что будет — Аннеле собралась с духом и открыла глаза!

Открывает глаза и что же видит? Ни женщины, никого, только кто-то бежит по полю, кто-то зовет:

— Аннеле, Аннеле!

Да ведь это мама, ее дорогая, любимая матушка! Ну куда же вы все запропастились?

А нет ли в руках у матушки хворостины? Наверняка-то не знаешь, надежнее заслон выставить.

— Пальчик болит! — уже издали жалуется Аннеле матери.

Мать летит к ней, словно на крыльях.

— Не будет больно, не будет! Завяжу, утешу, приласкаю мою голубушку, дорогую мою, ненаглядную…

И мать поднимает Аннеле и несет ее на руках, целует и милует, все целует и милует, забыв и про хворостину, и про непослушного ребенка, и про мокрые постолы, про все, про все на свете.

А солнце ищет и не может больше найти в Аннеле ни одного темного пятнышка.

 

ОБРАЗЫ

Никому и невдомек, что Аннеле умеет читать. Увидит книгу или старую газету, выброшенную бутылочную наклейку или пожелтевший клочок бумаги, наклеенный на волоковое окошко, сложит букву с буквой, скажет вслух и слово выходит. Вот чудеса! И что ни слово, то образ. И диво-дивное — видишь то, чего и нет вовсе. Скажешь: з-и-м-а — зима, и тотчас увидишь белые поля, сады, укутанные сугробами, и ребятишек на санках, ну точь-в-точь, как в Каменах, а когда прочитаешь: ц-в-е-т-ы — цветы, то сразу запестреет чудесный калтыньский луг, желто-красный от лютиков и кислицы; скажешь: с-о-л-н-ц-е — солнце, и вот оно, ослепительно белое, стоит над липой, что растет у колодца, и горит красный угол в избе. Назовешь еще слово — новое диво. Вот в какую расчудесную игру умеет играть Аннеле! Никогда не наскучит.

Но случается Аннеле и горевать. Назовешь слово, а оно молчит, как его ни верти, как ни крути. Спросишь у матери, если та не занята, — ответит, а уж если некогда ей, бросит на ходу: «Этого тебе знать не положено. Много будешь знать, скоро состаришься».

Ну и пусть состарится! Подумаешь, беда! А что такое — состаришься? И когда это еще она состарится! Разве что через тысячу-тысячу лет, когда все слова будет знать и все на свете уметь.

Но сколько же можно жить в неизвестности — налилась она неведением, точно спелый колосок. Раз мать не говорит, пойдет к старшей сестрице — та сидит возле клети, чинит мешки и свистит, как батрак.

Подходит Аннеле к ней поближе, садится на корточки, подпирает ладошками подбородок и долго смотрит, как большая, блестящая игла снует взад-вперед.

«Сказать или не сказать?» — гадает Аннеле. Не очень-то она ей доверяет. И доверилась бы, да подчас сестрица так озорничает, что Аннеле никак в толк не возьмет, почему взрослые не бранят ее, — ведь бранят же Аннеле, когда она не слушается. Потому и не может сразу решиться.

Но вот слово выпорхнуло, что птица — и не поймаешь.

— Что это — вос-па-ри?

Штопальная игла замирает, свист обрывается, серо-голубые глаза вспыхивают.

— Воспари? Что это такое?

— Да.

— Хочешь знать?

— Д-да.

— Прыгать умеешь?

— Д-да.

— Ну так попрыгай. И воспаришь.

Аннеле подумала, отрицательно помотала головой.

— Не так.

— Что не так?

— Там еще слова: о-ду-ша!

— Душа! — Старшая так и покатилась со смеху. — Ах ты, кузнечик, где ты слова такие взяла?

— Ду-ша. Что это за слово? Скажи!

— Ах, сказать, чучело ты этакое! Сперва ты скажи, откуда знаешь такое слово?

— Из книги.

— Из какой книги?

— Из большой.

— Большой?! А как ты его узнала?

— Так я же видела.

— Показывай книгу! — приказывает старшая.

Аннеле поспешно бросается в батрацкую. На поставце, где книга всегда лежала, ее нет. Она перебралась на полку, что висит над родительской кроватью. Ничего не остается, как построить лестницу и лезть за ней. Сначала стул, на него скамеечку, а потом на кровать. Но кровать предательски мягкая, словно весенний рыхлый снег, и лишь свернув комом белоснежные подушки и уложив их друг на друга, Аннеле ощущает под ногами опору. До острого угла книги, который торчит над кроватью, дотянуться можно, а саму книгу не достать. Аннеле трудится в поте лица, тянется вверх, цепляет ее кончиками пальцев, пыхтит, подманивает, горит от нетерпения, и успех приходит, внезапный, как лавина: книга летит мимо ее носа, в белоснежные подушки, а потом вместе с подушками и испуганной Аннеле — на глинобитный пол. Но обе остаются целы и невредимы. Схватив книгу, Аннеле молниеносно выскакивает на двор. Сама, без чьей-либо помощи, находит нужное место и, водя пальцем по буквенным бороздкам, читает: «Вос-па-ри, о душа воз-люб-лен-ная».

С громким смехом старшая девочка вырывает у Аннеле книгу и, размахивая ею, кричит во все горло: «Эй, люди добрые! Сюда, сюда! Это чудо-юдо читать умеет!»

Сердце у Аннеле замерло. Только бы обошлось!

Но нет. Не к добру оказался этот крик.

Перепугались все: и мать, и старая Амалия, которая и это время рвала в огороде ботву.

— Что там еще с этой девочкой? — строго спрашивает Амалия, выпрямляясь во весь рост.

— Она читать умеет! Идите послушайте!

— Ты что смеешься, оглашенная? Грешно над словом божьим смеяться! — Старая Амалия оставляет работу, выходит из огорода, выхватывает у насмешницы книгу, осматривает ее со всех сторон — побывала та в грешных руках или нет?

Так и есть, побывала. Амалия, бабушка старшей батрачки Блиценихи, всего на своем веку насмотрелась, но не доводилось ей видеть, чтобы такое дитя малое, как Аннеле, всюду нос свой совало да над божественной книгой насмехалось, над книгой, от которой веет таким благочестием, что трепещет перед ней даже старая, поросшая мохом Амалия, куда уж там птахе вроде Аннеле.

— Боже милосердный! Кого растят! — И, положив книгу на валуны, подпирающие клеть, она оборачивается к матери и грозит ей пальцем.

Мать тоже выходит из сада — ведь Аннеле ее дочка. И начинает оправдываться. И читать не заставляла, и книгу не давала.

— Кто ж ее учит! Как найдет что печатное, так и бормочет про себя. Разве ж грех это?

— Так вот оно как! Не грех! Помутится в голове, такой тебе «не грех» будет! Мало, что ли, развелось богохульников! Сама-то от горшка два вершка, а уж печатное знает. Дай волю, она и по-писаному выучится. Попомни меня, хлебнешь еще с ней горя!

И, углядев, что Аннеле опять взяла книгу, Амалия говорит, как приказывает: «Книгу отобрать! Немедля! И спрятать!»

Аннеле вцепилась в книгу — не оторвать.

— Моя это, моя!

— Так-то вот! Я ли не говорила! Ужо глянете, что вырастет! Драть надо! — причитает Амалия, возвращается и снова сердито принимается рвать ботву. Ей что, пусть себе растет грешницей. Больно надо из-за чужого ребенка убиваться! Но от божьего суда все одно не уйти!

Перечить Амалии мать не может: гнев ее — святой гнев, во имя божье. Если провинилась Аннеле, наказать надо, яснее ясного. Но вот виновата ли Аннеле в том, что читать умеет, или нет, этого мать не поймет.

Посмотрит, что скажет Аннеле, все и прояснится.

— Кто тебе разрешил взять книгу?

Не может Аннеле на такой вопрос ответить.

— Как осмелилась ты взять книгу?

До чего же странные вопросы задают иногда взрослые! Ну как на него ответишь?

Аннеле гордая, прощения не просит. Не плачет. Стоит и молчит словно воды в рот набрала.

— И чего ты, мать, ждешь от такого дитя? — кричит Амалия из огорода, словно с амвона.

Аннеле получает тычок, и ее ведут в комнату.

Вот где вся правда раскрывается! На полу, в пыли, лежат белые подушки и одеяло — неопровержимое доказательство вины.

Второй тычок загоняет ее в угол. Ну и что из того, что краем глаза она видит, куда мать прячет книгу? Не нужна она ей больше! Пусть лежит себе хоть сто лет! И дела ей нет до нее! Для чего заговорила с сестрицей? Зачем спрашивала? Ну почему всегда так кончаются все ее самые горячие желания?

Ну нет, больше Аннеле спрашивать не будет, никогда, ни у кого. Сама будет думать.

Будет думать, пока не придумает.

Тут же в углу и начнет думать, долго думать.

Как же получилось с этой книгой? Пригрозили выпороть за то, что читать умеет, а минувшей зимой Кристапа пороли за то, что не умел читать. Сколько ни бился, все никак и никак.

Стоило Аннеле вспомнить о Кристапе, как комок в горле растаял и захотелось смеяться. Чудной этот Кристап. Только примостится Гедениха за прялкой и откроет книжку с вложенной в нее указкой, как Кристап тут же и спрячется. Куда подевался? И вот она бегает да у всех спрашивает. Но никто не знает. Кристап находил такие местечки, куда и мыши не юркнуть. Но Гедениха его все же отыскивала и с бранью загоняла в избу, охаживая по спине хворостиной. Кристап входил на длинных, негнущихся ногах, вздернув плечи так, что из-под куртки выглядывал край портов, садился, долго вертелся да чесался, пока Гедениха не умостится поудобнее и не поставит прялку на нужное место. Мать силком вкладывала ему в руку указку и книгу — сам он не шевелился, потом ждал, пока мать окликнет, и только тогда начинал протяжно, тягуче читать, тыкая указкой в каждое слово: «Я-а-я е-се-ме-я есмь-ге-о-го-се-гос-пе-о-госпо-де-дь».

— Господь, господь, — толкнет его Гедениха в бок.

— Господь, господь, — подражая матери, произносит Кристап.

— Ах ты, шельмец, обманывать меня вздумал! Там что, два раза «господь»? Там один раз. Скажи — господь!

— Скажи господь, — плача, повторял Кристап.

— Вот тебе: скажи господь, — Кристапу снова достается тычок. — Ах ты, неслух, имя божье вздумал осквернять? — И громким, срывающимся от гнева голосом Гедениха кричит прямо в лицо Кристапу: — Я есмь господь. Повторяй.

— Я есмь господь, — сквозь рыдания выдыхает Кристап, и крупные слезы капают с кончика его носа.

И так они сражались каждый день.

Кристап плавал по катехизису, пока тот не размокал, словно пареный веник. Тогда Гедениха со злостью вырывала книгу, и нос Кристапа тотчас высыхал. А пока мать заменяет катехизис книгой песнопений, Кристап зыркает вокруг и на Аннеле; потом вдруг сгорбится, растянет большими пальцами рот до ушей, остальные растопырит и скорчит самую что ни на есть препротивную рожу. Но так просто Аннеле уже не испугать, не маленькая, она только смеялась и подходила к Кристапу все ближе и ближе, чего никогда не осмеливалась делать во время чтения катехизиса. Книга песнопений ей нравилась, а катехизис нет. Кристап уже прочел ее и теперь только повторял наизусть. Для Аннеле эта книга тоже была что дом родной — ведь с тех пор как выпал снег Кристап читал ее вслух изо дня в день.

Все песни, которые повторял Кристап, запомнились и Аннеле. И когда чтец спотыкался на трудном слове, Аннеле, которая оказывалась поблизости, подсказывала; это ускользало от внимания Геденихи, дремавшей под монотонное жужжанье прялки. На добро Кристап отвечал добром. Когда ему удавалось заполучить книгу в неурочное время, он становился умником и хвастунишкой и раскрывал Аннеле все книжкины тайны: рассказывал про строгих «га» и «ка», про высокомерное «ха», безропотный, безликий мягкий знак, сердитые «ща» и «ча» и про всех их братьев и сестер. Тут Кристапу было раздолье, не то что с матерью. А когда Аннеле узнала каждую букву порознь, что ей стоило сложить их и прочесть!

И вот после того как Аннеле, не выходя из своего угла, побывала в Каменах, перепела все песни и села было в санки — прокатиться вместе с другими ребятишками по каменскому лугу, в избу вошла мать. «Будешь слушаться, можешь выйти», — сказала. «Непременно буду», — тут же пообещала она. Лишь бы не стоять больше на месте, лишь бы умчаться, как ветер. Но мать берет ее за руку, и обе направляются в клеть.

— Мама, мама, ты ларь откроешь, платки покажешь?! — Аннеле бежит вприпрыжку, скачет то на одной, то на другой ножке.

Мать и вправду подходит к зеленому, расписанному красными петухами сундуку. Когда тяжелая крышка откидывается, Аннеле хлопает в ладоши — не надо больше становиться на цыпочки и вытягивать шею, она и так может заглянуть в его самые потаенные местечки.

— Мам, сундук маленький какой стал! — удивляется она.

— Нет, это ты выросла, — отвечает мать.

— Выросла? — переспрашивает Аннеле и кладет руку на макушку. — Как это — выросла?

И она думает об этом долго, так долго, что мать успевает вытряхнуть все шелковые вещи и вот-вот захлопнет крышку. Вместе с крышкой взлетают вверх чудные дяденьки и тетеньки, столпившиеся на ее внутренней стороне.

— Мам, кто это? На каком хуторе они живут?

— Ни с какого они не с хутора. Это дамы и господа.

— Дамы и господа! — восторженно восклицает Аннеле, вцепившись обеими руками в крышку и не давая ей закрыться. Мать разрешает посмотреть.

Так вот они какие, дамы и господа! Один в длинных, выше колен чулках, туфлях с золотыми пряжками, в коротких штанах, вздувшихся пузырями, на плечах короткая зеленая накидка, шляпа с длинным белым пером. На одном боку сабля, на другом — кинжал. Усы лихо накручены, одной рукой в бок упирается, другой за саблю держится и смотрит прямо на Аннеле: «Ну, каков я?» «Дон-Жуан», — читает Аннеле. Второй и одет по-другому, и осанка у него другая, стоит в отдалении. Держит в огромных ручищах свиток и что-то показывает. «Ле-по-рел-ло», — читает Аннеле. А за ними дамы, в таких пышных одеждах, такие нарядные, что в глазах рябит. Донна Анна сложила руки, словно молится, Донна Эль-ви-ра схватилась руками за грудь. И много-много их, таких чудных, таких удивительных, но матери надоело, и вся недолга. И пока Аннеле просит, торгуется, мать захлопывает крышку, донжуаны и донны падают обратно в зеленый сундук, словно в могилу.

Но не тут-то было. Кто теперь похоронит их, раз они уже выходили из сундука! Куда ни пойдет Аннеле, они за ней следом. Отправится в свой роскошный Шишковый замок на опушке леса, где у нее чего только нет — и сад, и амбары, избы, огромные стада, — они тут как тут. «Откуда вы?» — смело спрашивает Аннеле. «Мы из господского дома», — отвечают тоненькими голосками. И ни капельки не важничают. Дамы и господа делают все, что ни прикажет Аннеле. Донна Анна и донна Эльвира поднимают свои шелковые юбки и идут доить коров, Лепорелло сажает снопы в овин, Дон-Жуан скачет в ночное. Вон мелькнуло его белое перо у ив, что возле бани! А уж как затеет Аннеле пир, есть на что посмотреть! В Шишковый замок съезжаются не только гости из зеленого сундука, но и родня отца и матери, и родня родни. Детей что муравьев в муравейнике, дам и господ тьма-тьмущая, в Шишковом замке всех не разместить, вот и приходится их выбрасывать в окна. Но они зла не держат. Там бескрайний луг, где все бутончики цветов — принцы, а полевица и цветы — прекрасные принцессы, там можно наиграться вволю, натешиться, какого бы роду-племени ни был каждый господин, и как бы ни была важна любая дама.

Так проходит лето, а когда подступит зима с ее морозами и метелями, спрячется Аннеле в самом укромном уголке избы, и всего у нее вдоволь — раскинет она золотую ткань своей фантазии и окутывает ею весь мир.

Но настает однажды темное утро, просыпается Аннеле, хочет открыть глаза и не может — залепил их кто-то воском, накинул путы на руки, на ноги. Напрягается она, открывает глаза и видит: во всех углах притаилась черная тьма, и лезут из нее Дон-Жуан со своим длинным пером, Лепорелло, донна Эльвира и кто-то еще, целая толпа, так что в глазах рябит, проскальзывают друг через друга, словно тени облаков, вытягиваются в тонкие нити, а лица их надуваются, как шары, и вот уже страшные чудища наступают на нее, давят на глаза, на самые веки, как колоды наваливаются на грудь, жарко дыша, так что теснит дыхание. «Мама, мама!» — только успевает вскрикнуть Аннеле, и непонятно откуда доносится до нее голос матери, которая из тумана протягивает к ней руки, и больше не помнит она ничего.

Долго еще одолевают Аннеле образы, черными и длинными лабиринтами хотят заманить в свое царство теней, и лишь после долгих недель блужданий память по тонкой шелковой нити выводит ее обратно на свет.

И снова поют скворцы, снова Юрьев день, и батраки собираются в путь — начинать новую жизнь.

 

БЕРЕЗОВЫЕ ГОРЫ

С таким же восторгом и беспокойством, с таким же предвкушением тайной радости, как и год назад, спозаранку качалась Аннеле в беспокойных волнах этого дня, словно камышинка в стремительном потоке. Повозка стоит посреди двора. Грузят пожитки. Коровы мычат, овцы блеют, ветер завывает и треплет Калтыни. Стоят они у самой северной оконечности леса. Но как ни треплет, с места сдвинуть не может. Так и оставаться им тут на веки вечные, так и покинут их тут, а вот Аннеле улетит, словно певчий дрозд: то на груше свистел-заливался, глянь, уж вспорхнул и — в лесу.

Скорее бы уж, скорее! Но утро нынче так тянется, столько всякого случилось, что и на неделю хватило бы! Сколько раз доставалось Аннеле, что вертится у взрослых под ногами, сколько раз она плакала и снова радовалась, сколько раз ее бранили и снова голубили, пока не настал, наконец, тот самый миг, когда скарб уложен и отъезжающие, утирая слезы, прощаются с теми, кто остается. Аннеле не плачет. «Не жалко расставаться?» — спрашивают ее. Она мотает головой. Она не знает, что значит расставаться.

Ножками в небо смотрит стол, привязанный на самом верху отцовского воза. Это место дня Аннеле. И сидит она там, как в носилках с пологом из небесно-голубого шелка, разукрашенного белыми розами облаков. Липкие, распускающиеся ветки гладят ее щеки, как и год назад, и кукует кукушка: «Ку-ку! Ку-да?»

— В другие места, в другие места!

— Ку-ку! Ку-да? В какие места?

— Солнцу навстречу, солнцу навстречу!

Лес, в котором ветер пел свою песню, остался позади. Едет Аннеле и тоже поет бесконечную песню. Едет и едет. Вдруг воз начинает раскачиваться — вот-вот опрокинется. Ей становится страшно. Где она тогда окажется? Снизу выныривает голова отца.

— Ну, ну, держись, дочка! С горы съезжаем. Тут я, рядом.

— Далеко еще ехать?

— Совсем уж приехали, скоро.

И снова под уклон, потом по залитой солнцем долине, снова в гору — и вот они, Авоты, прямиком во двор!

Посреди двора стоит маленькая сгорбленная старушка — встречает их. Это бабушка Аннеле, мать отца, которую иначе и не называют, как матушкой Авот. Первое, что она произносит: «Там, наверху, и есть твоя Аннеле?»

— Она и есть, — отвечает отец, снимая Аннеле с воза.

Бабушка берет Аннеле за руку и уж больше не отпускает.

— Пошли-ка в избу, может, что в моем поставце для тебя и найдется.

И так идут они с бабушкой, и вдруг, откуда ни возьмись, еще три такие же сыроежки, мал мала меньше. Это Лулите, Тинците, Юлците, дочки другого бабушкиного сына, живущие по соседству. Пришли посмотреть на Юрьев день в Авотах.

Бабушка достает из шкафчика белую штуковинку, похожую на меловую палочку, кладет на нее нож и, легко ударяя молотком, откалывает для каждой по кусочку. Оставшуюся палочку снова прячет в поставец. Юлците сразу засовывает свой кусочек в рот, грызет его, хрумкая и причмокивая. Аннеле стоит и не знает, что ей со своим делать и зажимает его в кулачке. Лулите шепчет: «С березовым соком ух как вкусно!»

Только бабушка отпускает девочек, Лулите тут же подбивать начинает: пошли да пошли к большой березе!

— К большой березе, — повторяет Тинците.

— Белезе, белезе! — лопочет Юлците.

Каждая из сестричек хочет взять Аннеле за руку, но у нее всего две руки. Лулите крепко держит одну, обе младшие сражаются за вторую, отталкивая друг дружку.

— Что дразнишь ребенка? — Лулите прогоняет Тинците, и младшая, одержав верх, гордо вышагивает рядом с Аннеле.

— То длазнис лебенка? — повторяет она, отталкивая Тинците.

— А где большая береза? — спрашивает Аннеле.

— На березовой горе, — отвечает Лулите и издали показывает: — Во-он она, большая береза.

— Бошая белеза, — Юлците протягивает розовый пальчик.

— Слышь, как течет, — настораживается Лулите. — У этой березы сок самый сладкий.

— Шладкий, шладкий, — шепелявит Юлците.

Идет Аннеле и диву дается — на такую высокую гору ей еще не приходилось взбираться. Авоты со всеми их крышами остаются у самых ног, а гора все выше и выше.

Из подсочины на большой березе так и журчит. Возле дерева прыгает босоногий мальчишка в холщовых портах, на голове не волосы, а настоящая пакля.

— Эй, сюда, сюда! Что покажу! — зовет мальчик. Когда девочки подходят, он зачерпывает полные пригоршни березового сока и швыряет им прямо в глаза.

Лулите топает ногой и сердито произносит: «Уходи отсюда, противный мальчишка!»

— Не уйду, вот и не уйду, — дразнится тот. — Хотите, я покажу этой чужой девчонке, где шишки растут?

— Где ж им расти? На сосне! — откликается любопытная Лулите.

— А вот и нет, — выпаливает мальчишка. — Вот где! — И изо всей силы щелкает Аннеле по самому кончику носа. — Ага! Что, больно, да? — с наслаждением, словно смакуя кусочек сахара, спрашивает он.

Больно до слез, но уж мальчишке Аннеле этого ни за что не покажет.

— Экая жалость, что не зима, а то бы я этой девчонке и Ригу показал, — тараща глаза, хвастливо произносит мальчишка.

— А где ж она, Рига? — Лулите и этого не знает.

— А-а! Делается вот как. Раскалить лезвие ножа на льду добела, а потом — раз! — к языку. Сразу Ригу и увидишь.

— Не слушай ты его, — притворяясь храброй и словно бы защищая Аннеле, поучает Лулите и тащит девочек ближе к дереву, предлагая по очереди попробовать вкусное питье и отбиваясь при этом от назойливого мальчишки, который так и норовит щелкнуть кого-нибудь по макушке, неожиданно крикнуть в ухо или вытворить что-нибудь еще. А когда и сама Лулите наклоняется к посудине, мальчишка подкрадывается сзади, ложится девочкам прямо под ноги, и стоит всем им разом повернуться, как валятся они в одну кучу. Кто-то испуганно вскрикивает, все бранятся, зато уж как злорадно веселится мальчишка!

И тут Лулите обрушивает на него поток таких бранных слов, что Аннеле даже опешила — откуда Лулите знает эти нехорошие слова? А что ни скажет Лулите, тотчас повторит Тинците, за ней лопочет Юлците. А мальчишка ничуть их не боится, то на одной ноге поскачет, то на другой и все дразнит и дразнит девочек.

Внезапно снизу донеслись ржание и лай. Мальчишку как ветром с горы сдуло.

— Ты не бойся, — утешает Лулите. — Он скоро уедет. За ним мать приедет, отдаст его в пастухи. А что еще с этаким озорником делать?

— Озолником делать! — откликается эхом Юлците.

Теперь, когда мальчишка убежал, можно спокойно оглядеться, поиграть на березовой горе. Вон там цветут перелески, чуть дальше желтеют баранчики, под прошлогодними листьями кое-где попадаются целые орехи, да из других посудин сок надо испробовать. Но вдруг откуда-то доносится протяжное: «У-у!» Лулите выпрямляется, прислушивается — откуда прилетело это «у-у!» на березовую гору?

— Это наша мать. Домой зовет. — Лулите смотрит в сторону соседнего хутора, двор которого отсюда виден как на ладони. Посреди двора стоит женщина, зовет, бранится: «Ну, дождешься ты у меня! А еще старшая! Куда детей увела! На Авотскую гору! Ну, достанется тебе, воротись только!»

— Мать зовет. Живо, живо!

— Мать зовет, живо.

— Зовет, зиво.

Схватившись за руки и даже не оглянувшись на Аннеле, они стали спускаться с горы. Вдруг, откуда ни возьмись, тот самый мальчишка как выскочит из кустов и давай кричать им вслед: «Горшок с ручками бежит, горшок с ручками!»

Только Аннеле вышла из-за клети, как навстречу ей выбежал огромный лохматый пес, напружинился и замер.

— Пусти, собаченька, пусти!

— Нет, нет, нет, — отвечает он, открывая свою огромную пасть.

Что же делать? Аннеле стоит как вкопанная, ни шагу ступить не может, и пес ни с места.

— Цитрон, Цитрон, не стыдно тебе? — окликает собаку какая-то девушка, сбрасывает ношу с плеча и бежит выручать Аннеле. — Ну кто ж на дитя лает? Не видишь, что своя? А ну, тихо! Дай лапу!

Пес умолкает.

— Погладь, не бойся! — говорит она Аннеле.

Осторожно дотрагивается девочка до головы лохматого пса. Цитрон прижимает уши и тыкается мордой в ее кулачок. А в кулачке что? Кусочек сахара, что дала бабушка. Самое что ни на есть для Цитрона лакомство.

— Ну вот вы и подружились. Цитрон не будет на тебя больше лаять.

Сглотнув сахар, Цитрон вылизал Аннелину руку и завилял хвостом.

А девушка уже подхватила свою ношу и умчалась. Она большая, щеки румяные, волосы пышные, золотистые. Красивая.

Вот и солнце садится. Идет Лизиня, зовет Аннеле. Пора спать укладываться. Она ей покажет куда.

На новом месте постлан мешок со свежей соломой, белая-белая простынка. Лизиня укладывает сестру, а сама спешит, торопится. Издалека доносится: «Ли-го! Ли-го!»

— Какие звонкие большие часы! Как долго поют!

— Это не часы, это девушки поют. Лето встречают. И мы пойдем. С наших гор далеко летит. Услышишь, когда станем с ними перекликаться.

— Возьми меня с собой, возьми!

— Нельзя! Мала еще. Заквакают лягушки, ты и оглохнешь. Только взрослые пойдут. И мать с нами. Ее голос далеко слышно. Будут и другие батрачки, и Лузе, и Карлина.

— Карлина — это та — с золотыми волосами?

— Она, она.

— Красивая.

— Лежи, лежи и слушай! Начнем вскорости!

И Лизиня убегает. Огорчилась было Аннеле, что ее не взяли, но печаль заслонили собой образы. И так много их. Вон Калтыни. Вон весенний лес. Синее небо. Белые облака. Бабушка. Лулите, Тинците, Юлците. Мальчишка в холщовых портах. Цитрон. Карлина. Березовая гора.

Неожиданно с березовой горы нахлынула волна звуков и смыла все эти картины. И вот уже унеслась далеко-далеко, переплетаясь с другими, нежными, долетающими издали. Не откатилась еще первая волна, как взметнулась другая — словно из бурлящего водоворота выплеснулась. Поле поет, изба поет, поет сердечко Аннеле. Ах, какие сладостные звуки! Слаще, чем самый сладкий березовый сок. Текут легко, нежно баюкают, вздымают высоко-высоко.

«Так вот они какие, Авоты!» — думает Аннеле.

 

МАЙСКОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Синее-синее воскресное майское утро. Отец с матерью собрались в Калтыни и берут с собой Аннеле. Аннеле от радости вприпрыжку скачет. В Калтыни! И хоть всего две недели прошло с тех пор как приехали они оттуда, кажется ей, будто Калтыни далеко-далеко и придется шагать за тридевять земель в тридесятое царство.

— Не носись ты так, утомишься, распаришься. Дорога не близкая, как бы после не пришлось отцу тебя на руках нести, — беспокоится мать, глядя, как Аннеле скачет по обочине — то кошачью лапку сорвет, то за баранчиком наклонится, то за шпорником.

Это она-то устанет? Ну нет! Пусть хоть сто верст прошагать придется, она их бегом пробежит! Только б дозволили, только б назад не звали все время. Разве устанешь, когда столько дел вокруг! Ведь не просто идти надо, а еще и все дела по дороге переделать.

А сколько цветов насобирала Аннеле! Сложила их до поры до времени в придорожной канаве: пусть дожидаются ее возвращения. Пойдет обратно, луг тут устроит. Место славное. А возле луга лес. Лес прямо сейчас поставить можно. И вот она уже в поте лица трудится возле молодой березки — ветки отломать пытается, кудрявые, тонкие.

Отец даже остановился, глядя, как она старается.

— Что ж ты делаешь, дочка? Столько цветов нарвала, а поникнут — выбрасываешь. А теперь и березке не даешь покоя. Сломаешь ты ее живо, только быстро ли она вырастет? И каково ей будет, безрукой, среди других стоять? Подумай, дочка, березка ведь тоже творение божье, как и ты. Живое создание. Ей, как и тебе, больно.

Аннеле пугается. Виновато и непонимающе смотрит на отца: березке больно? Цветку больно? Как мне?

— Ну да, — произносит отец серьезно. — Не ломай почем зря, не порть деревца. Пусть себе растут, пусть свету божьему радуются.

Долго идет Аннеле задумавшись. Позовет ли яркий цветок или пушистая зеленая ветка, она говорит себе: «Божье творение. Такое же дитя божье, как и ты. Больно. Не ломай. Больно».

А что ж тогда делать? Отец с мамой идут медленно. Идут, разговаривают. Аннеле убегает далеко вперед, возвращается, а они все говорят и говорят. О чем так долго разговаривать можно?

Но вот они сворачивают с дороги. Садятся на траву под высокой, раскидистой березой, что растет на солнечной поляне. Отец снимает картуз, у матери платок сполз на плечи. Так и сидят они, прислонившись к березе.

Аннеле тоже растягивается на траве. Смирная-смирная, тихая-тихая. Хорошо здесь. Как будто бы это Калтыни. Остаться бы тут на весь день!

«Почему отец с мамой теперь молчат?» — недоумевает она, приглядываясь к родителям. Мать пристально смотрит куда-то. Аннеле начинает смотреть туда же, и взгляд ее уносится высоко-высоко, далеко-далеко. В синее-синее небо.

Но вот он возвращается и снова ищет отца и мать. Ах, как любо ей смотреть на них. Каждому б таких отца с матушкой. И нисколечко они не такие, как третьего дня и намедни. Глаза у отца что небо синее, а у матушки щеки и рот — ах, какие? Аннеле думает и никак не может припомнить цветок, который был бы столь же пригож, как мама. Так и хочется ей смотреть на обоих. Как на цветы, на синее небо, березы. Но отчего? Никогда не было так, как сегодня. Думала-думала Аннеле и придумала. Оттого, что сегодня воскресенье. Лес, цветы, синее небо — воскресенье, отец с матерью — воскресенье. И руки их — воскресенье. Они не трудятся, лежат себе спокойно. И ноги никуда не спешат. И не говорят ни отец, ни матушка Аннеле: «Отойди, не путайся под ногами! Не до тебя!»

У мамы руки вместе сложены, и такие они спокойные, а глаза все так же смотрят ввысь, в самое-самое небо. Губы шевелятся. С кем-то она разговаривает. Не с отцом, не с Аннеле. С кем же? А вот и слова стали слышны. Колышутся они, словно на волнах спокойной реки, которую миновали они нынче утром:

— Господь-пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться:

он покоит меня на злачных пажитях

и водит меня к водам тихим.

Господь! Аннеле переворачивается ничком, упирается в землю локтями, и глаза ее снова устремляются ввысь — высоко-высоко, далеко-далеко в небо. Где же он там?

Мама сказала: господь — пастырь, пастух. Пастух? А ведь и вправду пастух, если подумать. Тулуп у него из барашков пены, весь в небесно-голубых складках. Сам он большой-пребольшой, сквозь лесную чащу пробиваются золотые острия его крыльев. Где ни скользнут, там луг раскинется, усыпанный цветами, засияют солнечные прогалины. А он все смотрит, все ищет. Кого отыскать старается? Ну, коли пастух он, значит высматривает овец своих.

Подкрепляет душу мою,

направляет меня на стези правды

ради имени своего.

Душа? Аннеле насторожилась. Что это: душа? Где она: душа? То самое незнакомое слово. «Воспари, о душа возлюбленная». Так написано в книге песнопений, что читала Аннеле в Калтынях. Смешно было сестрице, когда Аннеле спросила, что такое душа, но ответить она так и не ответила. Душа, душа! И у Аннеле есть душа! Сама она, знай себе, лежит на траве, а душа унеслась высоко-высоко в поднебесье. Сама она глаза закроет, а душа смотрит и смотрит, все видит. И все-то ей видеть надобно. Хлебом ее не накормишь, водой не напоишь. Ей все одно чего-нибудь да подавай. То солнца, то цветов, то птичьей трели, то быстрых крыльев. Нынче ей надо, чтоб было завтра, завтра — третьего дня, третьего дня — четвертого дня. А то вдруг опечалится, поникнет, и оживить ее нужно. И приходит главный пастырь и ее воскрешает. И тогда покой настает. Воскресенье. Синее небо — воскресенье, луга, лес, цветы, птицы, отец с матерью — все-все тогда воскресенье.

Если я пойду и долиною смертной тени,

Не убоюсь зла, потому что ты со мною;

Твой жезл и твой посох — они успокаивают меня.

Долина смертной тени! Нет-нет-нет, не туда! Не хочет Аннеле и слышать о ней, не хочет и видеть. Что ей за дело? Но увидеть придется. Так душа хочет. Вот и долину смертной тени ей подавай. Открывает душа глаза и смотрит. И следом летит. Отворяется земля, словно сундук без стенок и дна. И летит душа вниз, все глубже и глубже. Туда, где черные пещеры, каменистые гряды. Тьма ледяная. Утесы крутые. Ни зеленой травы, ни неба лазурного. Носится из конца в конец. Плутает, дорогу найти не может. Кто вызволит ее отсюда, из тьмы кромешной, из пучины бездонной?

Твой посох и твой жезл. Вдруг сверкнуло, словно молния. Золотой пастуший жезл опускается вниз. С горных высот в самую бездну долины смертной тени. И по нему, словно по золоченой лесенке, взлетает душа, и снова вокруг земля зеленая, небо лазоревое.

Ты приготовил предо мною трапезу

в виду врагов моих,

Умастил елеем голову мою,

Чаша моя преисполнена.

Прочь, прочь из долины смерти! Вот и снова земля как земля. Словно зеленая горница под голубым шатром неба. Белые столы стоят. Все рассаживаются. Отец, мать, сестра, брат, добрая старая бабушка и все-все домочадцы. В руке у каждого золотая чаша. Слуги господни в белых одеждах, подпоясанных золотыми поясами, обходят всех и наполняют чаши сладким-пресладким березовым соком. Ну и вкусный же он! Слаще, чем на Авотских горах, слаще, чем у самой большой березы.

Так благость и милость да сопровождают меня

Во все дни жизни моей, и я пребуду

В доме господнем многие дни.

А как же! Останется в доме господнем! Так вот же он, дом господень! Высокие зеленые деревья-великаны, раскидистые кусты, овеваемые прохладой солнечные просторы.

Аннеле прижимается щекой к земле. Она влажная, словно умылась сладкими слезами. И пахнет, как мед. Добрая, любимая земля!

— Пошли, дочка!

Мать встает, встряхивает платок и снова его повязывает.

— Ноги отдохнули? — спрашивает отец. — Пить не хочется?

Как же не хочется, еще как хочется! Испить бы березового сока из золотой чаши, вот была бы благодать. Но Аннеле знает — не течет больше березовый сок, дело к летнему празднику идет. А другого питья в лесу нет. Придется терпеть до самых Калтыней.

Отец берет ее за одну руку, мать за другую. На тенистой дороге в шелковой паутине застряли солнечные зайчики. Аннеле подтягивает ноги и, раскачиваясь на родительских руках, словно на качелях, перескакивает через яркие пятна; и весело, и радостно ей оттого, что родители дозволили так сделать. А все потому, что воскресенье. И потому, что в лесу кукует кукушка и цветут желтые лютики и первоцветы.

 

ЯНОВ ДЕНЬ

Торопятся батрачки управиться со всеми спешными работами. Летают, словно ветром их носит. Печь топят, круглые серые булки — караши — пекут, полы, столешницы, лавки скоблят, окна моют.

И у Аннеле, за что ни возьмется, все спорится, все в руках горит.

Но вот, вроде, и кончили. Карлина доделывает последние дела. Отряхнув ноги и взобравшись на лавку, девочка спрашивает у Карлины:

— Лиго да лиго! Что это за лиго?

— А ты по сю пору не знаешь? Глупая ж ты девочка! — смеется Карлина.

— Ну и что, что глупая! — строптиво произносит Аннеле.

— А ну-ка, слезай тогда с лавки! — гонит ее Карлина.

Но Аннеле и не думает уходить. Карлина встряхивает ее хорошенько. А та все равно ни с места. За что и получает сильный шлепок: не слушаться?! Ишь ты какая!

В избе пахнет свежеиспеченным хлебом.

В полдень каждый получает вкусный ароматный пирожок с мясом.

Лизиня и Карлина надели чистые кофточки, повязали праздничные платки. У каждой в руке корзинка с клубком ниток и ножик. Аннеле знает: пойдут они к излучинам Тервете за дубовыми венками. Но сегодня рассердила она Карлину, та ее с собой не возьмет.

Аннеле выбегает во двор, стоит, подпирая изгородь. Смотрит просяще, выжидательно. Неужто мимо пройдут, не заметят? Неужто не позовут ее? Карлина, та наверняка. Так и есть. Торопливо проходит мимо, даже глазом не повела. За ней Лизиня. Но у старой липы, что растет возле повети, она оглядывается.

— Ну что стоишь дожидаешься? Беги давай! Да поживей! Карлину нагоним!

Такое Аннеле дважды повторять не приходится. И обе как припустят! Вот-вот догонят Карлину. Ну что бы ей подождать их самую малость! А та и не собирается.

Возле леса только и оглянулась. И уж как рассердилась!

— Чего ты тащишь за собой эту мелюзгу? Раз так, я тебя дожидаться не стану.

И понеслась, только пыль столбом.

Аннеле даже остановилась, глаза слезами заволокло.

— Это я-то мелюзга? — произнесла она сквозь всхлипывания. — Я мелюзга?!

Ни шагу больше ступить не могла — ничего от слез не видно.

— Что ты, что ты, разве ж тебя Карлина назвала мелюзгой? Это она на галку, глянь, на сосне сидит.

— Галку не тащат, она сама летает.

— Ну, так она про жука, посмотри на дорогу, вот он с золотыми крылышками.

— И жук летает.

— Так давай и мы полетим. Покажем-ка этой Карлине, что и мы не лыком шиты, — весело произносит Лизиня.

И помчались они через лес и оказались на незнакомом поле. Карлины и след простыл. Ну и пусть себе бежит! Зашагали сами, выбирая путь покороче. Брели через густую рожь по узенькой меже. Голова Лизини, освещенная солнцем, плыла над колосьями, у Аннеле колосья над головой шумели, раскачивались.

Межа упиралась в самое клеверище. На нем паслись две косули. Увидев идущих, они подняли головы и застыли, выжидая: то ли бежать, то ли оставаться. Когда люди свернули в сторону, к обрывистому берегу Тервете, косули опустили головы и снова стали мирно щипать траву.

На высоком и крутом склоне среди чернолесья рядами возвышались дубы, затмевая своею красой остальные деревья. Таких красавцев Аннеле еще не видывала.

И хотя казалось, что дубы опустили свои ветви к самой земле, дотянуться до них было непросто — только ступишь, земля обрывается, из-под ног уходит. Попрыгает Лизиня с одной стороны, попрыгает с другой — все попусту. Вдруг она поскользнулась и, ойкнув от неожиданности, сорвалась вниз, прихватив с собой и Аннеле. И за кусты они цеплялись, и за траву, и за колючие стебли ежевики, но остановились только внизу, где, словно огромная столешница, раскинулся цветущий луг.

Блестящей, сверкающей лентой вилась внизу Тервете, зажатая с обеих сторон обрывистыми, поросшими кустарником склонами. А на самом верху начинался густой хвойный лес. Птицы щебетали в прибрежных зарослях, в лесу ворковала горлинка, но громче всех звучал жалостливый голосок какой-то незнакомой птахи.

— Болотный соловей, слышишь?! Жаль, что настоящий уже не поет. Вот бы послушала, подивилась!

Но Аннеле и так есть чему дивиться. Ну и деревья тут, а луг, а заводи! И птицы другие, и цветы не такие, как в Авотах. Ветреницы растут, тесно-тесно прижавшись друг к дружке, словно кинул кто на землю расцвеченный желтыми и синими узорами платок, ромашки похожи на огромные звезды, над головой Аннеле поднимаются диковинные цветы на усыпанных золотыми бубенчиками стеблях, которые Лизиня окрестила таким гордым слоном: королевина трава.

— В Авотах таких цветов нет.

— В Авотах ветры дуют, а тут, гляди, какая гора высится и от ветров цветы укрывает. Чего б им так пышно не цвести, раз гора укрывает, солнышко пригревает, Тервете водицей поит!

Тропинкой, вьющейся по пологому склону, девочки снова взобрались в гору. И оказались в молодой дубраве. Тут дотянуться до веток было легче, и взяли они сполна от их зеленого пышного наряда. Наломав дубовых веток, Лизиня примостилась на обрыве и принялась плести венки, Аннеле вскарабкалась еще выше и стала оглядывать окрестности. И горы-то тут другие, и берега, и долины, и опять горы, незнакомые хутора, рощи, леса. Из двух труб, утонувших во ржи, поднимаются высокие, ровные синие столбы дыма. А над полями дрожит и переливается зыбкое марево, пронизанное косыми лучами солнца.

— Чьи это трубы? — шепотом спросила Аннеле, словно боясь спугнуть напоенную солнцем тишину.

— Это Лаукмали. Близкая родня наша. В гости как-нибудь пойдем.

Долго стояла Аннеле, охваченная восторгом, убаюканная тишиной.

И вздрогнула от неожиданности, когда с бугра по ту сторону реки долетела первая песня:

Через год приходит Янис, лиго, лиго! Как мы Яниса встречаем, лиго, лиго! Молоком и пирогами, лиго, лиго! И дубовыми венками, лиго, лиго! [1] И тут же с другого пригорка, словно эхо, откликнулось: Янов день, священный день, лиго, лиго! На другие не похожий, лиго, лиго! Сын небесный в Янов день, лиго, лиго! Приветствует дочку солнца, лиго, лиго!

И вот уже зазвучало вблизи и вдали, на том берегу реки, на этом. Пастухи запели, славят Янов день!

— Ну, слушай! Праздник Лиго начинается! Пастухи первые запевают.

И тут кто-то громко-громко затянул, совсем рядом, совсем близко, в овраге:

Я весь год копила песни, лиго, лиго! Праздник Яна поджидала, лиго, лиго! Наступает праздник Яна, лиго, лиго! Мои песни пригодятся, лиго, лиго!

— Слышь, как поет! Это Карлина! Больше некому. Никто так красиво не умеет, как она. Ее песня летит далеко, над полями, над пашнями. Ау-у! Карлина, ау-у!

Карлина отозвалась. Появилась совсем рядом.

— Думали, не слышу? Я тут неподалеку была, только и ухом не повела, притворилась, что не слышу. Хотела венки сплести побыстрее. Зато у меня и красивее! Глянь-ка! Есть у тебя такие?

Карлина тряхнула висевшими на руке венками. А потом вытащила один, что прятался в самой середке, надела на голову Аннеле.

— Получай за мелюзгу, — и от души рассмеялась.

Венок был из листьев земляники, пышный, с сочными красными ягодами.

Добрая была Карлина.

— Подожди чуток, вместе домой пойдем, — сказала Лизиня.

— И минуточки дожидаться не стану. Дел-то еще сколько: ворота украсить надобно, скотину встретить, работников накормить. Не дашь Ингусу в положенный час, землю перевернет. Да к вечеру костры приготовить надо.

Всколыхнулась рожь. Карлина шла межой, торопилась. И уже издали долетел ее голос:

Боже, все восполни в доме, лиго, лиго! Где мы ели, где мы пили, лиго, лиго! Как ты реки наполняешь, лиго, лиго! И глубокие озера, лиго, лиго!

Но вот и Лизиня покончила с венками. Бабушке из одних дубовых листьев, отцу с красным и белым донником, матери с васильками, дяде Ансису с ромашками. Теперь можно и домой.

На другом берегу запылали сосны. В зеленовато-алом небе, над темной полосой леса, показался ярко-белый серп луны. Легкой молочной кисеей укутал туман одинокую иву, склонившуюся к воде.

— Лиго, лиго, лиго! — летит с холма на холм, звенит в воздухе, взметнется ввысь и затихнет вдали.

Рощи и леса замерли, стоят, затаив дыхание, слушают, как дивно, чарующе звучат человеческие голоса.

 

СЕЯТЕЛЬ

— Пойдем к отцу, Аннеле.

— А где он?

— За бугром. В поле, что у большака.

Аннеле рада-радехонька, готова за какие угодно горы идти, куда ни позовут.

За руку маму не взять, обе у нее заняты. Вцепилась в материну юбку и поднимается за ней по косогору.

Посередине гора прогнулась, точно корыто. А над ним небесный полог, отороченный лесом. Стебельки отцветших цветов, травинки, жнивье, кусты и деревья — все опутано легкими серебристыми нитями. А многие не нашли себе пристанища, парят в воздухе, липнут к одежде, к волосам. Трава в тени леса вся в жемчужных росинках.

Послышался шелест, мелькнула чья-то тень. Словно бы прокричал кто-то: «Прощай, Аннеле!»

Запрокинула она голову и глядит ввысь. Черный треугольник растаял в далекой синеве.

— Кто это, мама?

— Перелетные птицы. От зимы улетают.

— Куда улетают?

— В теплые края.

— В теплые края? А в какие теплые? Как в Янов день?

— Должно быть. Ни снега там не бывает, ни холода.

— Ни снега, ни холода! Там что, всегда цветут ветреницы и баранчики, кукует кукушка?

— Не знаю, я там не бывала. А кто бывал, те чудеса рассказывают.

— Чудеса рассказывают? А почему мы не уходим в теплые края?

— Потому что бедные мы. У кого денег нет, тому путь туда заказан.

— А у птиц есть деньги?

— Ну и сорока, все бы трещала!

— Ну да! А птицы отчего дорогу знают? У них что, деньги под крыльями?

Мать молчит.

— А что это деньги? Откуда они берутся? Мы разве нигде-нигде не можем добыть денег?

— Вот тараторка! Глянь-ка лучше, где отец!

— Где отец?

Они уже за бугром. По другую его сторону тянется ровное-ровное, залитое солнцем поле. Черное еще, только-только прошлись по нему с бороной. Кто-то в белой рубахе и белых штанах вышагивает по полю.

— Вон тот дяденька, что ли?

— Ты что ж, отца не признала?

— А почему он такой маленький? Как я.

— Потому что мы на горе, а, отец под горой. Сверху все меньше кажется. А кто на горе стоит, больше становится.

— А почему?

— Почему, почему! Все-то тебе расскажи!

Аннеле долго стоит, понять старается. Как отец странно шагает! Ноги высоко поднимает, словно кто за ниточку дергает. Поднимет одну ногу, а рука в большое, висящее на шее лукошко тянется, поднимет другую ногу — рука, словно молния, вылетает, а за ней — серое облачко. Облачко тотчас на землю опускается. И ни разу не собьется с шага, ни разу рука не задержится. И так без конца, никак не остановится. Что он там кидает? Может быть, это птички летают, величиной с пылинку? И-раз! — хватает из лукошка. И-два! — бросает на землю. «И-раз! И-два! И-раз! И-два!» — считает Аннеле. И кажется ей, что ее ноги тоже начинают подниматься, как отцовские. Дошел отец до конца поля, поворотился и легко зашагал по той же дороге обратно. И-раз! И-два! И-раз! И-два!

— Пошли, дочка! Что загляделась?

На меже, что огибает поле, мать расстилает белое полотенце, достает ложку, хлеб, миску с молочным супом. Но отец все не идет и не идет, все сеет. Но вот лукошко опустело, и только тогда он подходит, идет своей обычной походкой, улыбается.

— Ну что, пришли помощники? Сможешь меня заменить, малышка? Держи-ка лукошко!

И он вешает лукошко Аннеле на шею. Придерживая за перевязь, легко опускает его на плечи. И кажется девочке, что повесили на плечи жернова. До другого края лукошка старается дотянуться — никак!

— Ой-ей-ей, какое тяжелое!

— Да оно ж пустое. Это что! А вот когда отец наполнит его вровень с краями да носит целый день, пока все поля не засеет, вот тогда оно тяжелое.

Аннеле соглашается. Не помощница она отцу в этом деле, не смогла бы ходить пританцовывая рядом с ним, будь на плечах лукошко.

Отец утер лицо, обвел взглядом голубой небосвод и неторопливо принялся за еду. А вокруг парят, летают серебристые, сверкающие нити.

В воздухе снова раздается крик. И шелест белых крыльев.

Все трое запрокидывают головы. Долго глядят вслед. Пока колеблющийся неровный треугольник не исчезает за горизонтом.

— Перелетные птицы.

— Гуси дикие. Все утро летят и летят. Рано зима ляжет.

— Солнце греть перестанет? — спрашивает Аннеле.

— Перестанет.

— Кто б и нам дозволил поглядеть на теплые края! — печально произносит мать.

— Ничего. Возвратится и к нам тепло, словно перелетные птицы. По этой черной пашне летом с косами пойдем. Зашумят колосья, закачаются, словно лес. Мы их в снопы свяжем. Новый хлеб уродится. То-то будет на что поглядеть! Так ведь, дочка? — спрашивает отец, глядя только на Аннеле.

— Да, — отвечает Аннеле, и лицо ее озаряется улыбкой.

Пока отец здесь, в Авотах, на этом поле, тут и есть те самые теплые края.

— Почему отец танцует? — Аннеле заливисто смеется.

— Не танцует он, детка. Новый хлебушек сеет. Нельзя смеяться, святой это труд.

Аннеле замолкает.

— Святой труд! Это святой труд!

И вот они уже внизу, возле отца.

 

БАБУШКА

Говорила бабушка мало, да и долгие разговоры слушать не любила, особенно если касались они работы. Скажет, бывало: «Чем слова попусту тратить, взяли б и сделали», и пока батрачки спорят, кому за водой идти, подхватит ведра и засеменит вниз по склону. В гору подниматься ей было трудно, а через порог, да еще с ношей, — и того труднее. Но она только тяжко вздохнет: «Ах ты, сила моя, силушка, куда подевалася», — и больше ни словечка не вымолвит. Вот и все ее жалобы.

Не раз задумывалась Аннеле над тем, куда ж это бабушкина сила подевалась. И как часто с нею случалось, подумала вслух: «Сила, сила бабушкина, куда ты подевалась?» Услышала это старая Анюс и ответила:

— И то, куда подевалась сила-то бабушкина? Да тут она ее и растратила, горы в Авотах переворотила!

— Где переворотила?

— Да тут же, в Авотах, и ворочала.

— Большие горы? Больше, чем нынче?

— А что ж ты думаешь!

— А куда ж они подевались?

— Эвон одна гора-то и идет, — Анюс махнула клюкой.

А шел там отец Аннеле. Какая ж гора это? Ничего не понять.

Анюс же рассказывала дальше.

— И таких, как твой отец, было у бабушки шестеро. И две дочки. Да еще двое, те давно уж в земле лежат. А скотина, а поля — на версты протянулись. И молотьба, и ночи бессонные. Да и странники всякие: цыгане, евреи, нищие со всех сторон помощи ждут, со своими болестями и горестями — все к бабушке. Это что ж, по-твоему, не горы ворочать? Вот я и говорю: король в своем королевстве столько не сотворил, сколько бабушка твоя на этом свете дел переделала. Пять раз вокруг света обошла, если б кто ее шаги считал.

Тут только и поняла Аннеле, что это за горы такие, что бабушке приходилось ворочать.

Бабушка стоит на пороге, разделяющем столетия, и от каждого есть у нее ключ. Что бы ни сказала она, что бы ни сделала, все у нее иначе, все не как у других. И все, что ни скажет она, ни сделает, жадно подхватит повсюду следующая за ней, все тонко подмечающая младшая внучка Аннеле, дочка бабушкиного сына.

От порога хозяйской избы, словно корни от комля, растекаются тропки. Столько ими хожено-перехожено, что, считай кто-нибудь бабушкины шаги, как Анюс сказала, пять раз свет обойти можно. Но есть среди них три особенных. Одна тропка вела вниз к роднику. Долгие-долгие годы ходила по ней бабушка с ношей в гору. Летней порой, когда батрачки были в поле, одной приходилось обихаживать детей, по дому управляться, смотреть за скотиной. Многие сюда приходили и уходили, а она оставалась все такой же, всех подбадривала, за всеми присматривала, обо всех заботилась.

Вторая тропинка вилась через поле, через лес, потом поднималась круто в гору и выводила на дорогу, что вела к церкви. Сколько по ней хожено! Церковь была для бабушки деревней, городом, местом встреч с родней и знакомыми — дальше она никуда не выбиралась. И как бы стар и немощен не становился ты, в церковь надо было ходить пешком — запрягать в воскресенье лошадь считалось грехом. Так повелось еще в годы бабушкиной юности, и в старости она строго придерживалась раз и навсегда заведенного, не хотела нарушать устоявшегося обычая.

Третья тропинка, уже заросшая травой, вела когда-то к хибаре. Там, где прежде стояла она, по сю пору еще лежали четыре валуна, а вокруг росли посаженные дядей Ансисом молодые яблоньки. Когда-то это была обмазанная глиной лачуга, с трубой и железными крюками, под которыми разводили огонь, чтоб готовить еду. Поставили ее в годы бабушкиной молодости, когда сгорела хозяйская изба и имение вместо нее построило для жилья глиняную избенку, но без очага. И вот к этой-то продуваемой со всех сторон лачуге с очагом ходила молодая хозяйка десять лет, в стужу и жару, приходила ни свет ни заря, уходила затемно.

Зимними стылыми утрами, поднявшись вместе с петухами, она первая спешила сюда — посмотреть, не загасил ли ветер старательно присыпанные пеплом горячие угли. И тяжко было, если снова приходилось высекать огнивом искры из кремня — в те времена о спичках мало кто знал. Но если добрый дух уберегал угольки, и они, возрожденные теплым дыханием, вспыхивали, рассыпаясь искрами на конце сухой лучины или в коричневых ветках можжевельника, и свет слизывал причудливые тени с закоптелых стен, считалось это счастливым предзнаменованием предстоящего хлопотливого дня.

Запереть клеть, глянуть, накормлены ли собаки, засыпать пеплом угли в очаге, как повелось с молодых лет, — этим и сейчас еще завершает свой день бабушка. Особенно заботит ее очаг. Никому не доверит она этого. Разобьет пламенеющие угли, загасит тлеющие головешки, сгребет все в одну кучу и засыплет пеплом — сперва тем, что поближе, самым горячим, потом чуть остывшим и, наконец, совсем холодным. Когда кучка становится похожей на пирамиду и на ее поверхности не видно ни одной искорки, бабушка осеняет ее крестом и тихо шепчет что-то. Может быть: бог отец, бог сын, бог святой дух! Может быть: мать огня, мать огня, сохрани, сбереги, не дай погаснуть святой искре очага!

И хоть сама бабушка редко покидала дом, гостей в Авотах всегда было полным-полно. Правда, не все гости были настоящие. Одни приходили или приезжали один-единственный раз, и больше их никто никогда не видал. Они шли к бабушке за помощью: скотину ли вылечить, свои ли болезни и напасти…

Приезжали женщины с ребятишками, даже еврейки из Жагаре и еще более дальних мест. Ребятишки все были худые, с большими, уродливыми головами; говорили, бабушка избавляет таких детей от хвори. Про одну еврейку вот что рассказывали: осмотрела бабушка ребенка ее, как и других больных детишек, все косточки поразмяла, взвесила его на весах и дала матери пузырек со снадобьем и пучок корешков, сказала, как ими пользоваться, как за ребенком присматривать, и велела каждый день в отваре из корешков купать. Но мать ребеночка то ли все советы перезабыла, то ли смотреть за дитем не умела, но только посчитала, что самое главное — взвешивать, и давай стараться: и утром взвешивает, и вечером. А ребенок на глазах тает. Вернулась она в Авоты, плачет-заливается: «Вешай я, вешай свой ангел, а весы все не помогай!» Слова эти после часто повторяли в Авотах, когда кто-то ждал результата от бестолково сделанного дела.

Таких просителей принимала бабушка обыкновенно в полдень. И всегда бабушка спрашивала, а сам больной или тот, кто приходил за больного, отвечал. Кто приезжал раньше и не очень спешил, дожидался полудня, когда дом затихал и бабушка бывала посвободней. Но и тут ей не сиделось на месте. И пока шептала чудодейственные слова, по большей части написанные на серой или синей бумаге из-под сахара и обведенные меловым кружком с крестом посередине, шла она то в амбар, то в погреб, продолжая нашептывать слова и правой рукой легко осеняя бумажку крестом. В эти минуты даже Цитрон, попадавшийся у нее на пути, сворачивал в сторону, не осмеливаясь приластиться. Глянуть украдкой, ничего не спрашивая, — вот и все, на что решалась в эти минуты Аннеле.

В избе под самым потолком висели пучки сухих трав и корней, животворная сила которых была известна одной бабушке. Некоторые травы можно было собирать только в тот час, когда вставало солнце, другие — только в полдень, третьи — поздним вечером. Одни корни были выкопаны весной, другие — осенью; одни надо было сушить обязательно в тени, другие на солнце, третьи — в печи, на сильном жару.

Много целебных трав бабушка собирала сама, особенно из тех, что росли поблизости — места были знакомы ей издавна. Но немало трав приносили ей издалека в обмен на мешочек крупы или муку.

Приходила изредка старая цыганка, такая же знаменитая травница. Принесет, бывало, редкостное, невиданное растение прямо с корнем, найденное ею где-нибудь в лесной чаще. Бабушка внимательно осмотрит его: корни разотрет, сок из листьев попробует, цветы распотрошит и, если оставалась довольна находкой, на вознаграждение цыганке жаловаться не приходилось.

А перед началом летней страды Авоты становились огромной красильней. Куда ни повернешься — всюду разноцветные мотки ниток сушатся. Горшков с отварами и настоями из цветов, коры и корней у бабушки было видимо-невидимо. Ни одной хозяйке не удавался такой ярко-синий цвет — только бабушке. Красить научилась бабушка еще в юности. Рассказывали, что как-то еще деду своему наказала она привезти из города протраву, которую в отвар клали, чтобы краска ярче становилась и дольше не выгорела, а тот возьми да и забудь. Бабушка попрекнула его как раз в полдень, когда он с поля вернулся и постолы снимал. Так это его так задело, что он тут же вскочил, да, как был в одной постоле, прыгнул в телегу, на которой только-только навоз возили, и умчался в город. И не успели еще люди встать после полуденного отдыха, воротился он с покупкой обратно. Потом всем мужчинам советовал: избави вас бог женщинам на глаза попасться, коль нападет на них охота красить.

Случается Аннеле спать в бабушкиной каморке. Проснется она иной раз ночью и видит в тусклом свете, льющемся из маленького оконца: сидит бабушка и в руках у нее шевелятся спицы — позвякивают чуть слышно, словно крохотные бубенчики на колпачке у гнома.

Бабушка вяжет длинный чулок, серый, как вечерние сумерки. И что-то тихо шепчет. Считает. Словно вырывается на поверхность бурлящий под землей ручеек. Потом она сворачивает вязанье, складывает руки и начинает шептать еще проникновеннее, еще неистовее, словно стоит перед нею самый верный друг и поверяет она ему в ночной тиши тайны, о которых не должен знать никто на всем белом свете.

В ясные ночи бабушке часто не спится, она встает, подходит к окну и долго смотрит на звезды. Шаги ее легки, словно дыхание. Аннеле кажется тогда, что бабушка далеко-далеко, так далеко, что даже окликнуть ее нельзя, потому что не одна она. А вот кто с нею рядом, Аннеле не знает. Но он добрый. И в Авотах все могут спать спокойно.

Как-то в ясный зимний день бегала Аннеле по двору и вдруг увидела бабушку — стояла та у изгороди и пристально вглядывалась в сторону заходящего солнца. И чего это там бабушка заприметила? Так и подмывает узнать.

Но бабушка словно бы не замечает девочки. Ветер шумит, рвет бабушкину одежду, а по щекам ее катятся слезы.

Но отчего так пусто в той стороне, где садится солнце? Чего там не хватает?

Ой! Аннеле внезапно пугается. Там же нету, совсем больше нету березовой горы! Нет, нет, гора стоит, как стояла, нет только на ней ни одной березки, ни одного деревца. Все словно бритвой срезаны. Под корень их скосило, и лежат они теперь, как снопы поваленные, в своих белоснежных одеждах.

— Где березовая гора, бабушка? Где березы?

— Ты же видишь, дитя!

— Кто это сделал, бабушка?

— Кто б ни сделал, — отвечает бабушка.

— Почему же ты позволила?

— Куда уж мне! Вырастают дети, своим умом живут, родительских советов не слушают. Мог бы дождаться, пока глаза закрою, но нет, так, говорит, лучше. Может, и лучше, но придет лето, и этой красы нам уж не видать больше.

Аннеле понимает, что срубить березы велел дядя Ансис, и ни о чем больше не спрашивает.

Наступит лето, но не зазеленеют больше кудрявые березы, не будет туесков со сладким соком, не будет редкой красоты цветов, росших на тенистой горе, не будет и освещенной солнцем тропинки между березами и нивой, где шептались над ее головой колосья.

Так стоят они обе возле изгороди и оплакивают любимую березовую гору.

 

В ПОИСКАХ ЗЕМЛИ

По воскресеньям, в послеобеденную пору, приходят в Авоты гости — мужчины с соседних хуторов. Не играть в карты — они не так беспечны, как молодые парни. Не осматривать авотские луга и пашни, лошадей и постройки, как приезжающие в гости хозяева, нет у них ни лошадей, ни земли, они батрачат на соседних хуторах, как отец Аннеле в Авотах. И к отцу они приходят поговорить.

Аннеле по душе и эти люди, и их разговоры. Микелис Гелзис — маленький сухонький мужичок в клетчатых портах и сермяжной светло-серой куртке, которая, как он похваляется, еще со свадьбы сохранилась. Только войдет в комнату, какой-нибудь зубоскал не преминет встретить его словами: «Эй, Микелис, не шпи, не шпи, заворонки уз поют!» На что Микелис в ответ: «Вот жлые, так жлые! Правду бог говорит, што яжык беж коштей!»

И все — и больше не сердится. Привык, что посмеиваются над ним сызмальства за то, что некоторые звуки не произносит, а словами этими: «Не шпи, не шпи, заворонки уж поют!» — он будил как-то другого батрака.

Микелис говорун не ахти какой, но зато слушает он и глазами, и ушами, и рот откроет. И каждый раз, только кто-нибудь кончит говорить, он подтверждает: «Как зе, как зе! Вот и я говорю!» И бледно-голубые глаза его блестят, раскрасневшиеся щеки горят — так нравится ему тот, кто говорит.

Вилис Рудметис — тот горяч и зол, вспыхивает, словно сухой куст можжевельника. Кто бы ни говорил, тут же слово вставит, словно угрожая неизвестно кому. Одет он в толстый вязаный камзол, ему жарко, рыжая борода торчком, он то и дело ерошит густые вьющиеся волосы. Тут уж ему под ноги не попадайся!

Батраки заводят разговор о чужих, дальних странах, о войнах и перемириях, о курфюрстах и королях, господах и слугах. Но чаще всего говорят они о земле. И как родники сливаются в ручей, а ручьи — в реку, так и все их речи сводятся к одному — к разговору о земле. В центре всего этого отец Аннеле. Когда он заговаривает, остальные молчат, внимательно слушают. И даже Вилис Рудметис не перебивает. Чаще всего отец встанет посреди комнаты, а остальные вокруг. Кто помоложе да погорячей — стоит, кто постарше да поспокойней — сидит.

Много-много раз доводилось Аннеле слушать их разговоры, пока не поняла она, что земля нужна батракам и что земля — это такая штука, которую найти надо во что бы то ни стало. Для молодых парней земля ничего из себя не представляла. Ингус говорит: «На что мне ваша земля… Одна голова не бедна, а и бедна, так одна».

Тогда отец ему отвечает: «Будет жена, будут дети, хлебнешь и ты нашего горя».

— Нету правды на свете, нету, — сердится Вилис Рудметис. — По справедливости, у каждого должен быть свой клочок земли. А теперь как? У него есть, у меня ист. Почему у меня нет?

— Как зе, как зе! Вот и я говорю! — спешит вставить Микелис.

— Должна быть на свете правда. Искать только надо, — произносит Зангус, отец Юритиса.

А Вилис Рудметис перебивает:

— С дубинкой в руках надо искать. Отчего в имении все блестит? Отчего господа лоснятся? Не от нашего ли пота? А? Кто бедняку правду даст, если сам ее искать не станет? Вот я и говорю, с дубинкой!

Вилис Рудметис сыплет искры, как лучина, которой размахивают во тьме, а отец Аннеле произносит примирительно:

— Распустится ли цветок, если силой почку раскроешь? Заставишь хлеб созревать к Юрьеву дню? Всему свое время. Я только так скажу: настанут когда-нибудь справедливые времена и земля у всех будет.

— Как зе, как зе, вот и я говорю! — радостно соглашается Микелис. А Вилис Рудметис только шмыгает носом да помалкивает.

Так они беседуют, и слова отца примиряют всех. Но опять настает воскресенье, и опять все начинается сызнова. Пока Аннеле, наконец, как следует не разобралась: землю искать — значит искать правду.

И вот однажды утром просыпается и вся горит от нетерпения: самое важное из самых важных сегодняшних дел — отыскать землю и обработать ее.

Где она только ни побывала: нет такой земли, как ей надо, и все тут. Не диво, что и работники не нашли. Не простое это дело. Придется идти далеко-далеко. Искать как следует. Но прежде надо в дорогу собраться.

И Аннеле идет в комнату, где мать хранит корзинку с лоскутами для шитья, что-нибудь из нее да сгодится. И правда, хватает и на передник, и на шаль большую, и на платок — голову повязать. Собралась было Аннеле во двор выйти, да в сторону окошка глянула. Сидит возле него Карлина, серые льняные нитки мотает. А на подоконнике лежат огромные очки Юрисова деда в роговой оправе. Когда дедушка ищет что-нибудь или разглядывает, он цепляет очки на нос и сразу все видит и все находит. Вот ведь как просто: надеть очки, тут же и земля отыщется. Так-то, поди, надежнее.

А что Карлина скажет? Что скажет, то и скажет!

Аннеле тихо подходит к окну.

— Это можно? — несмело тыкает она пальцем в очки.

— А что, не даются? — спрашивает Карлина. — А ты попробуй, можно ли.

А разве нельзя? Аннеле размышляет, сомневается и, наконец, протягивает руку с твердым намерением: «Возьму».

— Коль можешь взять, бери.

И Аннеле не только берет, но тут же и надевает их, так что очки висят на самом кончике носа, а Карлина не только не говорит ни слова, но еще помогает Аннеле завязать тесемки за ушами. И так хохочет, так хохочет, что и Аннеле вторит ей.

Да, в очках совсем другое дело — далеко и искать не надо, со двора видно, где земля — вот она, под боком.

И в таком укромном местечке, что никто, кроме Аннеле, ее не видит, никто о ней не догадывается.

Надо только проползти под высокой дощатой изгородью, и работай себе хоть до седьмого пота.

Земля, которую посчастливилось отыскать Аннеле, круглая, словно каравай хлеба, вокруг поднимается лес раскидистых высоких стеблей, а на самой земле какие-то хилые, пожухлые ростки с одним-двумя крохотными листочками.

Они-то ей зачем? Повыдергала их Аннеле все до одного, кинула в высокую траву.

И давай землю обихаживать. Вспахала ее, отбороновала, межи провела и со знанием дела наделяет ею всех, кто нуждается. Юрисову отцу — под картошку, Микелису Гелзису — под ячмень, Вилису Рудметису — под рожь, на то он и косарь первый, отцу родимому самый большой кусок — под пшеницу. Трудится Аннеле не покладая рук, угодья свои обходит: не проклюнулось ли уже, а там, где не взошли ростки, там пересеять надобно.

Давно уж скинула свое дорожное одеяние, и даже очки, отыскавшие землю и исполнившие свое предназначение, соскользнули, упали неведомо куда.

И кто знает, что вырастила бы Аннеле на своей земле, не испугай ее в самую страдную пору устрашающий вопль, раздавшийся над головой, словно гром среди ясного неба. Глянула она вверх и увидела прямо над собой бахрому серого платка, из-под которого метали искры черные, злые глаза Каминскенихи.

— Оюшки, грядка моя! Люди добрые, гляньте, что надо мной учинили! Да пристало ли человеку дите свое так распушать! Да и не дите это вовсе, тварь злобная! Что из нее вырастет! Ни богу не уступит, ни людям… Я этого так не оставлю! Пусть мне возместят! Пусть до последней копеечки выплатят…

Чувствует Аннеле, что самое время припустить со всех ног. И мчится она сквозь заросли крапивы, сердечко вот-вот из груди выскочит. Но куда тут спрячешься? Мир вдруг съежился, стал крохотным-крохотным, осталась только одна карающая рука. Рука матери. Близко она, близко, ах, как близко! И самое важное, самое прекрасное дело сегодняшнего дня закончилось так невесело, потонуло в горестных и долгих всхлипываниях.

Весь оставшийся день Аннеле бродила печальная, понурая. Не пойдет к людям, пойдет лучше к соснам, что на опушке леса, к незабудкам, что цветут в канаве вдоль болота. Незабудки и сосны могут цвести и расти, как вздумается, делать то, что по сердцу, а с Аннеле слово взяли — никогда-никогда так не поступать, как сегодня. А чтоб не забыла она своего обещания, ей хорошенько всыпали.

Ну и пусть! Боль быстро проходит, если приноровиться втягивать мускулы в том месте, которому достается больше всех. Больно совсем другое — как нежданно-негаданно белое стало черным, добро оказалось злом.

Как сладко томилась душа, когда вышла она поутру искать землю и правду, и вдруг стало так, что и земля, и правда — все принадлежит злой Каминскенихе.

Рыдания уж поутихли, когда проходившая мимо Карлина погрозила Аннеле пальцем.

— Спасибо еще скажи, что прибрала я дедовы очки, а то б досталось тебе на орехи как следует.

Аннеле даже опешила. Неужто это та самая Карлина, которая еще поутру была ее сотоварищем, сама помогала надевать очки и так весело, так заразительно смеялась?

 

ДЕНЬ НА ПАСТБИЩЕ

— Вставай, вставай, — кричит кто-то над самым ухом, норовя стащить с Аннеле одеяло. — Вставай! Солнце-то уже вон где! Хорош пастух, допоздна спит! — И выбегает, хлопая дверьми.

Аннеле цепляется за одеяло, закрывается им с головой, и грезится ей: ночь еще длинная-длинная… как дорога до самых Лейниеков, еще длиннее… как до Петермуйжи… еще длиннее. Спать и спать можно, долго-долго, и сны такие сладкие.

Резко звякает щеколда.

— Аннеле, Аннеле! Гляди, дождешься, прибежит мать с хворостиной!

Это бабушка. Она подходит, стаскивает с головы одеяло, кутает ноги Аннеле.

— Да гони ты этот сон палкой! Разве ж из него каравай испечешь? Сбегай, ополосни глаза в роднике, растает сон, что облачко.

Аннеле присела на постели на корточках, а глаза закрыты.

«Все бы на свете сокровища отдала, позволили б только поспать еще ну хоть чуть-чуть», — шепчет в полусне она кому-то несуществующему, как и ее «сокровища».

Снова входит бабушка и, глянув на сидящую в постели внучку, давай ее нахваливать:

— Умница, дочушка, умница. Вот тебе хлеба ломоть, коль проголодаешься. Нынче и завтрак тебе нести некому — в поле все.

Ресницы у Аннеле все еще смежены. Глаза словно покрывалом укутаны.

— Бабушка, а на дворе вёдро или дождь?

— А у тебя что, глаз нету? Никак все сон не одолеешь? Стыдись!

Стены в избе толстые, старые, в батрацкой промозгло, словно в погребе. Распахивает Аннеле на миг глаза: солнце! Старая яблоня, заслонившая окно, переливается солнечными бликами — ни дать ни взять расселись по веткам золотые пичуги. Сон тут же и рассеялся, точно облачко.

Сени залиты светом. Вон оно, солнце, только-только выглядывает из-за конька повети.

Мать уже выгнала скотину. Стоит за воротами, дожидается Аннеле.

— Да когда ж она выйдет, эта девчонка! Поторапливайся! У меня уж и руки зудят, столько дел переделать надо. Все собрала? Торба? Хворостина? Хлеба положила? И пускай их по оврагу, по оврагу. Там поутру хорошо пасти. Да и я буду знать, откуда домой покликать. А теперь гони!

Последние слова мать произносит уже смягчившись. Но Аннеле далеко, старается поспеть за своим стадом, которое, хрюкая и визжа, взбирается вверх по склону.

Спросит кто-нибудь Аннеле: «Долго ль пастушишь?», она наморщит лоб, думает, думает и, наконец, отвечает:

— Ой, как долго! С Юрьева дня.

А сейчас уж до Янова дня рукой подать.

Будущее Аннеле решилось при ней. Когда отец нанимался, уговор был, что каждый третий день его очередь пасти.

— Что ж делать-то будем? Не нанимать же пастуха? — мать была обеспокоена.

— Хочешь не хочешь, а придется! Ничего не поделаешь! — не раздумывая ответил отец.

— А я так считаю… — и мать пристально посмотрела на девочку, — Аннеле пусть идет…

— Мала больно! — Отец положил свою большую руку Аннеле на голову.

— Где ж мала?! Семь годков уже.

— Осенью только и минет.

— Пусть и осенью. Глянь, как вымахала, словно все девять, да и ума набралась. Управится.

— Управится! — засмеялся и отец. — Что ж, пусть обвыкает, не оглянешься, как в пастухи наниматься подоспеет время, тут уж паси каждый день.

Так и повелось — минуют два легких дня, третий настанет трудный, минуют два чудесных дня, настанет третий — порой еще чудесней.

В овраге Аннеле «усмиряет» свое стадо. Обежала вокруг, согнала в кучу и давай «учить» — только свистит хворостина в воздухе; более сурового наказания она не признавала. Свиньи тотчас зарываются пятачками в черную землю, ищут лакомые корешки.

По одну сторону оврага к самому краю поля подступает густой, плотный, как стена, лес, по другую — высятся горы, поросшие молодым стройным березнячком.

На опушке, в лесной тени, трава усыпана белыми каплями росы. Туда и бежит Аннеле, бродит по росистой траве, оставляя за собой широкие черные дорожки.

Постолы от росы намокли. Но ей хоть бы что. На березовые горы надо еще глянуть. Вершины берез окунулись в голубое небо, словно в синее озеро, ни листик не шелохнется, только там, где вспорхнет птица, ветка качнется.

Но Аннеле все мало, ноги так и зудят — и туда сбегать хочется, и сюда. И тут опоздала, и там, раньше встать надо было; каждое утро сулит столько нового, невиданного, но такого, как нынешнее, такого удивительного, замечательного утра еще не было; бегом, бегом, раньше солнца добежать, чтобы творило оно свои чудеса не тайком, а у тебя на глазах, чтоб рядом быть, чтоб все увидеть.

— Ку-ку! — раздается в лесу. Прыжками мчится Аннеле через овраг, стрелой вонзается в полог листвы. — Ку-ку! — зовет уже вдалеке; — ку-ку! — опять близко. Словно мышка затаилась Аннеле в орешнике. А сверху, с высокой сосны, так и сыплется прямо на голову: ку-ку! ку-ку! ку-ку!

Сквозь листву видно Аннеле, как при каждом «ку-ку!» щелкает клюв, будто клацает железяка.

— Хватит ку-ку! Хватит ку-ку! — кричит она и смеется.

— Ку, — торопливо выталкивает кукушка и замолкает испуганно; далеко-далеко в лесу она роняет вторую половинку: — Ку!

Но Аннеле ее уже не слушает. В ушах звон стоит от голосов: свиристит, цвенькает, щелкает — дрожит от них лес. Она тоже крикнет в самую гущу этих голосов.

— У-у! — тянет осторожно. Звуки гаснут совсем рядом, в зеленой листве. Аннеле тянет дольше, голос летит к самым вершинам: у-у! Птичьи голоса все равно громче. Тогда Аннеле набирает полную грудь воздуха и начинает высоко-высоко, голос заглушает пение птиц, летит выше деревьев, далеко-далеко; и вот уже спалась грудь, прилипла к спине. — У-у-у! — торжествующе заканчивает Аннеле. Серебристые звуки повисают в воздухе, и вот уже их не слышно, и вот они исчезают. Все птицы дивятся: ну и ну!

Вдруг Аннеле встрепенулась, вспомнила о своем стаде, вскочила и во весь дух помчалась к опушке, только сучья под ногами затрещали. Все ли? Пересчитала, загибая пальцы. Все!

Пеструха-Щетинное Ухо все ближе и ближе подбирается к кромке леса, ей только бы в лес удрать, но тут хворостина как свистнет, и она, сердито хрюкая и перебирая ногами, поворачивается и утыкается мордой в бодяк, растущий на краю поля.

А от поля глаз не оторвать — зеленый ковер с разноцветными крапинками. Тут и ромашки, и анютины глазки, мак и вьюнок из земли выглядывают; солнце ласкает, зовет их: вставайте, вставайте! Срывает с них одеяло, как мать нынче поутру с Аннеле.

Цветы распускаются, лес звенит от радости, в прозрачном воздухе деревья нежатся, и сердце Аннеле переполняют желания, бьют через край: и в лес сбегать хочется, где тропинки из солнечных лучей сотканы, и в молодой лесок, что за березовыми горами, где, должно уж, земляника поспела, и на луг, где в заболоченной канаве еще накануне незабудки видела, — везде бы побывала, но — не может! нельзя! Долг, словно на веревочке, держит.

Вдруг лицо ее розовеет, глаза искрами вспыхивают. Большими прыжками она мчится туда, где в тени валяется ее торба. Хватает ее: толстая! Так и есть. С вечера сквозь сон слышала, как сестра говорила. Лизина книжка в ней новая!

Аннеле гладит, прижимает к себе торбу: «Милая моя, хорошая! Милая моя, хорошая!» «Милая моя, хорошая!» — это Лизиня. Увидела она горящие глаза сестренки и сама дала книжку — попросить Аннеле не осмелилась.

Книжку эту, маленькую, в черном переплете с позолоченными слипшимися краями, подарили сестре в день причастия. Откроешь ее и сразу же картинка — Спаситель. Аннеле затихла и долго-долго вглядывается в него. Смотрит и чувствует, как в глазах закипают горячие слезы.

Книжка что давний знакомый в новом платье. Коротенькие молитвы, отрывки из библейских сказаний и песни. Много, много песен! И все Аннеле спеть может. Протяжно, с переливами и без них, как сейчас поют. Молятся все, голоса вибрируют, а они с Лизиней придержат голос, а потом как затянут, звонко и высоко, всех перепевают. Никто не умеет, как они с Лизиней «аж в ушах звенит», говорит бабушка.

Аннеле листает, песню ищет. Но одной все нет и нет, самой красивой. Такой, которая могла бы передать все, что делается нынче в лесу и в небе, в поле и в сердце.

Да нет же, вот она. Самая-самая красивая, самая чудесная.

Мне б тысячу языков дали И ртов целую тысячу, Среди тех, кто славит бога, Была б на первом месте я!

Аннеле начинает чуть дрожащим голосом, но восторг растет, и голос взлетает над обрывом на зеленую гору, летит над вершинами — в синее небо. Словно струны кокле, дрожит и сама Аннеле, словно тысячи голосов в ней поют; лес вековечный, самоцветы луговые, ширь поднебесная слушают ее песню; глаза наполняются горячей влагой, ни шевельнуться она не смеет, ни оглянуться: стоит у нее за спиной бог и через плечо заглядывает в книгу с золочеными страницами.

Полдень. Аннеле бегает по двору.

— Спать, спать, Аннеле! Поутру не добудиться было, к вечеру совсем сон одолеет!

Аннеле — нырк! — за кучу хвороста, руки за спину; спрятала, в руках кружка. Стоит на самом солнцепеке, выжидает.

Выбегают «взрослые» дети, кто откуда, собираются стайкой, перешептываются и — как припустят к лесу.

Аннеле за ними. Коновод оглядывается: «А ну, быстрей! Давай, давай, нажми!» — приказывает. Но не тут-то; было. У Аннеле ноги длинные, чуть не на пятки им наступает.

У леса ватага, словно по окрику, остановилась, с угрозой все оборачиваются к Аннеле. Она тоже стоит, словно к земле приросла, и глазом не моргнет. Старший кричит:

— Пойдешь ты домой или нет? Знаешь, куда мы?

— По ягоды.

— А вот и нет, а вот и нет!

— А чего кружки за пазухой?

— Нельзя тебе с нами! Знаешь, куда мы?

— Потому и нельзя! Знаешь хоть, что за место это такое?

Еще бы не знать! Давно, ой, как давно хочется ей в Лосиный сад, мимо которого ни одна живая душа по ночам не ходит, а если кто пойдет — поглотят его синие и красные огни, что трещат там и полыхают, а пойдешь в полдень один, так из-за каждого куста белые женщины выглядывают. Лосиный сад — таинственное, запретное место; если лесник поймает там кого, пощады не жди. В Лосином саду и так бывает: смотришь на человека во все глаза, а он тут же исчезает неведомо куда. В Лосином саду удивительные голоса поют, но попробуй начни искать, кто поет, увидишь, куда он тебя заведет! Живут в Лосином саду птицы с такими блестящими перьями, что глянешь — сразу и ослепнешь, а земляника в Лосином саду поспевает величиной с полпальца.

— Потащись только за нами! Мы убежим, спрячемся, а тебя увидит ведьма с зелеными глазами, как посмотрит, так головой больше и не повернешь!

— Закукует тебя недобрая птица, крестом осенить себя не успеешь, как скособочит.

— Окликнет тебя голос, обернешься и тут же в соляной столб превратишься, как жена Лота.

— Придет лесник, мы-то убежим, а тебя он поймает, бросит в яму, как Иосифа.

— Вместе с убийцами.

— В Лосином саду ям с убийцами видимо-невидимо.

Аннеле слушает и бровью не поведет, и слова не вымолвит. Только весь ее вид говорит о том, что она пойдет с ними во что бы то ни стало, пусть наговорят ей страстей хоть с три короба.

И ребятишкам ничего другого не остается, как смириться.

— Пусть бежит, коль так приспичило. Все лучше, чем дома после ее рев слушать. Все удовольствие тогда испортит.

— Пусть! Но, чур, на меня не сваливать, если что случится!

— Что с ней случится! Она ж большая у нас. Вот и скотину пасет.

И какая-то девочка берет Аннеле за руку, и спор затихает сам собой.

Вся ватага мчится под гору — в гору, под гору — в гору, внизу девочки хватаются за руки, настороженно вглядываются в чащу: никого! Под пологом леса земля рябит, словно водная гладь, усыпанная крошечными блестками, которые трепещут поверх черных теней.

Вдруг лес обрывается широкой, благоухающей, пышущей жаром полосой света. Лосиный сад!

Это большой, окаймленный лесом четырехугольник. Сосенки-подростки, по одной или по нескольку разом, выкарабкиваются из пышных сочных веток, распластавшихся по самой земле, и устремляются вверх, стройные, словно маленькие церковки с крестом на куполе. И все пространство между крестами залито солнцем. Пчелы, стрекозы, кузнечики, оводы «парятся», словно в бане, в этом белом мареве. Земля вся усыпана цветами, словно узорчатые платки по ней раскиданы. А высокие травяные подушки усыпаны земляникой, и столько ее, что в глазах красным-красно.

Все тут же и кидаются собирать.

— Я первый!

— Нет, я! Не подходи! Уходи отсюда! Это мое место! Ищите сами! — И раскинул руки, других отпихивает. А второй зовет: — Сюда, сюда! Хоть горстями собирай! Сюда! Пусть подавится этот обжора своими ягодами.

И ребятишки бросаются к другому холмику.

Но так дело не идет. Больше подавишь, чем насобираешь. И старший мальчик решает: каждый пусть собирает отдельно. Только не разбредаться далеко и тихо-тихо перекликаться, вот так: у-у! — чтобы лесник не услыхал.

Глаза уже свыклись с чудесами. Никто не вскрикивает, не ойкает, когда тут же рядом — вон, вон и вон! — видит еще краше, еще крупнее ягоды: знают, что в Лосином саду землянику хоть граблями сгребай, и то всю за день не соберешь. Здесь самая первая ягода, ароматная, — в лесу еще не созрела.

Кружка у Аннеле с верхом полна. Горкой насыпаны самые крупные ягоды, самые зрелые. Она устраивается в тени под сосенкой, вытягивает ноги. Можно и передохнуть — рубашонка прилипла к спине. С боку на бок перекатывается, плашмя ложится — все ягоды вокруг, до которых рука дотягивается, в рот попадают. Чуть дальше манят пунцовые венчики липких гвоздик, пахучие лесные фиалки. Встанет, сорвет обязательно.

Но хочет подняться, а руки и ноги свинцом налились, гвоздики ввысь тянутся, растут, растут, чуть не до облаков вырастают и обступают со всех сторон. Но вот чудо! Нет вдруг ничего, ни гвоздик, ничего, только огромный серый дядька с зелеными глазами. Аннеле шевельнуться хочет — никак. Словно к земле прикована. А зеленые глаза выскакивают у дядьки изо лба и — бумм! — Аннеле по лбу, и опять все исчезло. И снопа два глаза — бумм! — по лбу и исчезают. И третьи также. Не вытерпит Аннеле, вот-вот закричит. Но только рот открыла, серый дядька как крикнет ей в самое ухо: «Лесник, беги!»

Глаза распахнула — словно обухом кто по голове стукнул. Голова у самого комля сосны, зелеными ветками прикрыта. Но отчего так, раздумывать некогда. Шуршат, качаются вокруг ветки, все припустили, мчатся стрелой. Только слышно то тут, то там: «Ходу, ходу, быстрей, быстрей!»

Аннеле хватает кружку и стремглав мчится следом. Ветки, потревоженные бегущими, качаются далеко впереди, она последняя. От страха похолодела вся. Истории про ведьм, привидения, про псов бешеных, про змей вновь ожили, лезут со всех сторон, на пятки наступают.

Скорее, скорее! Сердце колотится, ноги едва земли касаются. Стрелой вылетает она из Лосиного сада, влетает в лесную чашу, где ее уже поджидают. Стоят тихо, насторожились, и полные страха глаза их зовут Аннеле из зловещего места. Только очутившись рядом со всеми, Аннеле осмелилась оглянуться.

— Кто там был? — спросил один громко, и все заговорили разом, перебивая друг друга.

— Лесник.

— А ты его видел?

— Нет, не видел!

— А кто видел?

Все молчат. Никто не видал.

— А я слышу, шуршит. Только наклонился за ягодой, как снова — шурк! Совсем рядом. Ну, думаю, змея! И вдруг ясно так слышу — кто-то идет, насвистывает. Шагнет и остановится, шагнет и остановится.

— А я вижу — все бегут, только ветки трещат, ну, думаю: не иначе, бешеная собака. И как припущу!

И все рассказывают, перебивая друг друга, хохочут. Каждый струхнул не на шутку, но хочет казаться смельчаком, хочет посмеяться над чужим страхом.

Миновал полдень, и снова Аннеле на круче. Сейчас пасти не то что поутру. Долго и упорно сражается она со своими подопечными, которые так и норовят сбежать в прохладный хлев. Но когда смутьяны, тяжело дыша, зарываются в землю, она видит, что одержала верх.

Сейчас все бы, кажется, спряталось под землей. Цветы поникли, опустили головки, лес замер, даже солнце, белесое, ленивое, на длинные белые пики опирается.

Будь оно там, где в полдень, еще б жарче палило. Похоже, что оно и не движется. А вдруг там избранный богом народ со своими врагами сражается, как при Иисусе в Гаваонской долине, когда Иисус повелел: стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аиалонскою?

Аннеле вскакивает и, приставляя пятку к носку, быстро измеряет тень. Нет, все-таки длиннее, чем в Лосином саду. Значит, движется солнце, только еле-еле, как и все в такую страшную жару.

Аннеле бредет к опушке, где стоит куст боярышника, и падает в тень, на траву. Руки и ноги налились истомой, на сердце невесело. Где ты, ясное, лучезарное утро?

Как хорошо-то было, как весело! А сейчас всем тяжко, не до веселья!

Аннеле ничком припадает к земле, затихает. Думает долго-долго.

Почему надо было тайком бегать в Лосиный сад? Почему там нельзя собирать ягоды? Чтоб траву не вытоптать? Но никто там не косит, а сосенки так вытянулись, что ребятишки рядом с ними будто карлики. За что гоняет лесник взрослых и детей, если поймает в Лосином саду? Ягоды оберут? Но их там так много, что и всем миром не обобрать. Граф, мол, запретил. Но сам-то граф землянику не собирает. Что ему Лосиный сад! Лесов у него столько, что и за день не объехать; куда ни глянь, что лес, что роща — все графское; старый Микус, еще когда жив был, говорил, что ему б и одной сосны хватило целый год печь топить, а у графа миллионы миллионов сосен. Зачем ему одному столько?

А что он делает, граф? Взрослые иной раз говорят, что он, знай себе, ест и спит. Но так ведь не бывает. Какой же человек это вытерпит?

А может, граф и человек-то не всамделишный?

Нет, всамделишный. Должно быть, все так, как сказал батрак Ингус — граф день-деньской деньги считает. Вот и бабушка, когда мука, или свечи, или сахар на исходе, кручинится: нельзя, нельзя покупать, осенью графу нечего нести будет. И отцовы братья тоже. Придешь к ним погостить, так они с отцом обойдут все поля и возвращаются — задумчивые, озабоченные: сами, говорит, уж как-нибудь перебьемся, лишь бы графу было что нести. Отец, правда, графу не носит, зато целый год трудится и трудится рук не покладая, чтоб дяде было что графу отнести.

Нет, незачем графу день-деньской деньги пересчитывать. Хоть и граф он, все одно не вытерпит. Он, верно, и верхом ездит, наденет белые в облипочку штаны, красный картуз и как припустит! Как тот, что вместе с молодой графиней во двор влетел на прошлой неделе. Словно ветер неслись они с горы. Одного коня графиня за холку держит, сама на другом сидит. Конь на задние ноги встает, а графиня сидит, и все ей нипочем. Люди в дверях толпятся, в окна выглядывают, а дядя так даже на двор вышел. На колени упал, руку графине целует. Ну и чудно! Такая молодая, а уж руку ей целовать! Графиня на коне гарцует, перья на шляпе, словно петушиный гребень, колышутся, а язык коверкает, точно пастушонок Янка: «Казяин любезный, почему цыган гонит с пастбищ? Где идти бедный цыган?» А тем утром дядя прогнал цыган со своей земли на цыганскую гору; потравили ему цыгане весь луг; ну, чистая напасть они: крадут, поля травят, каждый день попрошайничать приходят. А графиня велит цыганятам редьку сажать, а потом их рисует. Дядя стоит, затылок чешет, а графиня своим гребнем петушиным колышет, лошадь под ней кругами ходит: «Благодарью, казяин любезный, благодарью!» — говорит. И умчалась, словно ветер. А тот, что в красном картузе, за ней.

Странная эта графиня. Вроде бы женщина, вроде и нет. Настоящий ли человек графиня, вот что?

Многое на свете совсем не так, как надо. Дядя вот, так он никогда не работает, как другие. И хозяйские дети тоже. Скотину не пасут, зимой все во дворе: работы им никакой не дают, в школу начинают ходить, когда и год их еще не подошел. Хозяйским детям многое дозволено, а для Аннеле все это «грех».

Какой он, этот замок, где граф и графиня живут? Старая Анюс говорит: кресла шелком обиты, стены все в золоте, посуда из фарфора белого, полы глазурью покрыты. Все там блестит-переливается!

Возле замка Аннеле довелось быть, когда чудеса показывали. А в замке-то побывала? Как бы не так!

Ну да ладно, замок он и есть замок. До него дойти можно. Старая Анюс ходила изо дня в день, дядя ходил, и все, кто графу деньги носит. Но граф подолгу дома не живет. Соберет все деньги и уезжает в чужие края, туда, где солнышко все время землю греет, не прячется. Чужие края! Вот это да!

По осени улетают туда перелетные птицы. Никому-никому из наших там не побывать. Туда только граф может уехать, у которого денег куры не клюют. Но все-таки доехать до них можно. Пусть один только граф и может доехать. А вот что там, куда ни дойти, ни доехать? За всеми лесами, за сводом небесным, за тем местом, где солнце встает, за тем, где оно садится? Там то, что никто-никто не видел, никто-никто не слышал!

Можно дойти дотуда, когда умрешь? Там ли нынче старый бобыль Мик, который чуть-чуть пожил в Авотах и зимой умер? Не сам он, конечно, самого его в гроб положили, на погост свезли, а вот куда голос делся его, смех? Пока он думал, он везде был, разговаривал, бранился, и вдруг его не стало! Сколько хочешь жди: вот-вот раздастся Миков голос — не дождешься! Чей хочешь голос услышишь, а Миков никогда; сколько хочешь гляди на дверь и приговаривай: вот, вот сейчас войдет Мик — не дождешься! Там, где положено ему быть, — пусто.

Анюс сказала, что теперь-то уж Мик на небесах. Но не всегда Анюс верить можно. Когда Мик еще живой был, сколько раз говорила она, что он в ад попадет, потому что так и сыплет проклятиями. И все, что о чудесах рассказывала, было совсем не так.

Ругаться-то Мик ругался. Стоит какой собаке под ноги ему подвернуться, так он ее как пнет! Мама говорит, что Мика «работа заела». А ребятишкам ни одного дурного слова не сказал и плохому не учил.

Нет, в ад Мик не попадет. А если господь и захочет, Спаситель не пустит. Спаситель возьмет Мика за руку и долго-долго молиться станет, пока господь ему все грехи не отпустит.

А богу — что ему от того, что Мик в ад попадет? Что для него Миковы грехи? Тому, у кого глаза мерцают, как звезда утренняя, одежда словно солнечное сияние. Окропит он Миковы грехи пучком иссопа, и станут они белые-белые, белее снега. Ведь господь бог всемогущ, господь бог вездесущ.

Но всегда ли вездесущ господь? Вот поутру был, когда в книжку заглядывал. Сердце ее большим стало, весь бы мир обняло; и пылало оно как терновый куст в Моавитской равнине, а сейчас она съежилась, что червяк, заползающий в землю. Бог стоит вдалеке и не зовет ее к себе.

Почему же не тянется больше ее сердце к богу? Потому что теперь она грешница.

Аннеле тяжко вздохнула.

Грешница! Человек зачат и рожден во грехе. Куда ж от греха денешься?

Ходила вот в Лосиный сад, а надо было спать идти, как велели. Ослушалась, значит.

А как всегда слушаться? Уж лучше тогда совсем не жить на свете. Жить-то как? То прыгать и смеяться грех, и по воскресеньям положено читать только слово божье, другую книгу — грешно, а на неделе грешно читать всякие книги — работать положено, в другой раз и не поймешь, что грешно, а что нет. Старая Анюс скажет, бывало, чего, мол, голову ломать, думай не думай, нутро у человека сызмальства порченое, вот и надо искупать зло свое всякий раз.

Злой человек, злой. Так и есть. Глаза щиплет от слез, сердце разорваться готово — так ему тяжко. И обильно поливая сложенные руки слезами, она произносит громко: «Очисть сердце мое, господь, обнови мой дух. Не отвергни от меня лицо твое, не лишай меня своей благодати».

Вот теперь хорошо. На сердце легко-легко стало. Мысли угомонились, попрятались, кто куда. Аннеле обняла колени руками, прикрыла глаза; сквозь ресницы, через маленькую-маленькую щелочку видно, не разбегается ли стадо.

Сидит она, притихла.

Время тянется и тянется, ползет как улитка.

Вдруг из-за леса доносится глухой рокот, прокатывается по лесу, летит за горы, грохочет за горами, за полем, затухая вдали.

Аннеле открывает глаза. Прислушивается: гроза?

«Нет. Приснилось, видно». Но вдруг почудилось ей, что горы и деревья, цветы и травы затаились, словно ждут чего-то. Тихо-тихо становится. Все замирает. Аннеле прижимается щекой к коленям.

Снова загрохотало — на этот раз сильнее. Лес вздрогнул, закачался, загудел — словно грозный зверь проснулся.

Аннеле вскочила, отбежала подальше от кромки леса и посмотрела вверх. Гроза, гроза! Уже тут! Небо за лесом заволокло черными громадами туч с прозрачными серыми кромками. Солнце тонет в них, вонзая в тучи добела раскаленные лезвия. Сверкает молния. Аннеле начинает считать — далеко ли гроза, но путается; сердце прямо в ушах стучит, сбивает. Не успевает и до шести сосчитать, как грохочет снова, и небо раскалывается пополам.

Воздух рокочет. Лес освещен белесоватым светом, листья повисли, ни травинка не шелохнется. Рычание гулким эхом прокатывается по замершему лесу, во весь опор мчится к ней; ржаво-белые пенистые клочья облаков растекаются по свинцовым грудам туч.

«Ой! Вон она, вот! Над самой головой!» — вскрикивает Аннеле, а сама словно приросла к земле.

Завывая, выкручивая деревья, налетает на лес ураган, срезает вершины, и те с треском валятся на землю. Аннеле и глазом моргнуть не успела, а в лесу уж полно бурелома. Тучи рычат над головой, заглушают вой урагана.

И вдруг в лесу зазвенело, засвистело, дробно застучало, словно речная галька рассыпалась по огромному листу жести.

«Град, град!» — шепчет Аннеле и, сжав кулачки, бросается, не помня себя, в ту сторону, где должны быть свиньи. Но их давно и след простыл. «Домой, домой!»

Но куда бежать? Вокруг, куда ни глянь, мутная завеса дождя. Огромные градины, даже кусочки льда секут Аннеле по спине, плечам, шее, ладошками она пытается прикрыть голову, бежит наобум в сторону дома, как вдруг мутная пелена прямо перед глазами озаряется ослепительным зигзагом, и она падает на землю.

Очнулась Аннеле от нового удара грома. Зубы у нее стучат, руки и ноги онемели; шевельнула одной ногой — на месте, шевельнула другой — эта тоже двигается.

«Вытерплю, вытерплю, что бы ни было! Не убьет, не убьет!» — твердит она, успокаивая себя, вскакивает и мчится дальше.

И тут из пенящихся, бурлящих потоков дождя выныривает человек в рубахе, с непокрытой головой. Отец.

Молча подхватывает он Аннеле, сажает на плечи и шагает по клокочущей воде, загребая ногами, словно веслами.

Только вошли в избу, вокруг сразу же натекла огромная лужа. Куда ни встанут, от них тут же ручейки разбегаются в разные стороны. Зашла в избу бабушка, на голову наброшено толстое одеяло — свиньи по огороду разбежались, с трудом в хлев загнала.

Аннеле даже в жар бросило. «Вот тебе и помощница! — слышится ей. — Не доглядела!»

И вот лежит она уже в постели, все на ней сухое, только глаза мокрые.

— Отчего глаза мокрые? — спрашивает мама. — Сильно градом побило?

— Побило.

— Больно так, что ли?

— Не-а.

— Так что ж плачешь?

Молчит Аннеле.

— Сильно испугалась?

— Испугалась.

— Оттого и плачешь?

— Не-а. Стану я от этого плакать!

— Так чего нюни распустила? — уже строго спрашивает мать. И Аннеле выталкивает сквозь рыдания: «Не досмотрела! Не досмотрела!»

Мать треплет Аннеле по голове, смеется.

— Что ты, глупышка! Вся в синяках, а туда же — не досмотрела! Тут и взрослый бы не справился.

В комнате тихо и прохладно, как и утром. Нигде и мышка не зашуршит. Аннеле смотрит на солнце — оно теперь заглядывает в окно на другой половине избы. Только что груша стояла вся в красных полосах света, алело поле молодого клевера, и вот все погасло. Солнце словно тонет в земле — вот половина осталась, вот край — краешек — два длинных-длинных золотых луча…

Два золотых луча зацепились за ресницы и повисли на них.

 

В ПРЕДЧУВСТВИИ ДОРОГИ

Понятие о времени пришло к Аннеле только в Авотах. До этого глаза застилала розовая мгла, из которой, словно золоченые шпили башен, выплывали мгновения, миги, переливались, мерцали невиданным светом и гасли. Но стоило приехать в Авоты, время словно привязало нить от своего огромного клубка к последнему придорожному столбу и давай из него разматывать дни и ночи, зимы и весны, недели и месяцы, месяцы и годы. Время то летело на крыльях, то с места не двигалось, как лентяй-лежебока. Но если уж заберет что-нибудь, больше ни за что не отдаст, кого уведет, тот уж не возвращается.

Раньше, бывало, со стороны Аков каждую субботу спешила домой Лизиня. Теперь она живет в Елгаве. Но наступает суббота, и снова Аннеле у окна, смотрит вдаль, ждет. Так ей хотелось, чтобы пришла Лизиня, чтоб не было больше того времени, которое увело сестричку в дальнюю сторону. Как хотелось порвать ей нить и выбросить тот кусок времени, забыть о нем. Не будет его, и Лизиня сможет вернуться. Как молила Аннеле, как звала: «Приди, приди, Лизиня! Приди, приди, Лизиня!» Закрывала глаза, приговаривала: «Открою, а на тропинке стоит Лизиня, будто и не уезжала, идет ко мне, как прежде». Но ничего не получалось. Увидеть Лизиню можно было только с закрытыми глазами, сомкнешь ресницы — и вот она, несется, словно на крыльях, улыбается, привычно размахивает своей корзинкой. А вот она уже в избе. Светлеет вокруг, все улыбаются, и отец, и мать. А вот они обе бегут по полю, зимой Лизиня ее через сугроб переносит, летом вместе в лесу, среди звонких птичьих голосов, среди цветов. И говорят, говорят, наговориться не могут. И тогда так легко на сердце делалось. Словно запутанный клубок размотаешь, все понятным становится.

Но были дни, когда Аннеле к окну и близко не подходила. Не любила его больше. Знала — хоть все глаза высмотри, никогда Лизиня не придет с той стороны. Время то миновало.

Аннеле казалось, что время бывает разное: белое и черное. Раньше оно всегда было белое-белое, мелькнет только кое-где черное пятнышко: отругают или накажут за то, что взрослые называют проделками. Пусть себе называют, как хотят, беда невелика. Постоишь недолго в углу — как силе противиться? — поплачешь, горе все изойдет слезами, повернешься на одной ноге, на другой, и опять время яркое, белое, как само солнышко. Теперь все по-другому. Темные пятнышки времени расползались, заслоняли собой мгновения, минуты, превращались в часы. А то вдруг привяжется какая-нибудь мысль, мучает, докучает. На самом деле все так, как видится, или нет? Чувствует, что на многое вокруг другими глазами смотреть надо, по-другому понимать; видеть и то, что глазам не видно. И кажется ей иногда, что люди говорят не то, что надо, смеются, когда не смешно. И такое могут сказать со смехом, что тот, кому скажут, от злости, досады и боли чуть не плачет. Особенно батрачки вдруг ни с того ни с сего начнут браниться, выкрикивать скверные слова. Странно, как можно злить; обижать друг друга и этому радоваться? Какая может быть радость, если радует вовсе не то, что любишь — как любишь солнце, цветы, птиц, лес, Лизиню, бабушку, отца и всех-всех таких добрых и хороших. Странно, когда радует, что другой сердится, странно, что нравится браниться. Непонятно все это. Должно быть, это и есть черная радость. Радость, которая не приносит добра.

Дел у Аннеле сейчас не меньше, чем у взрослых. Вот уже второе лето каждый третий день пасет она скот. А как пришла осень, снова заняла она свое старое место — наматывать нить на цевки. Были дела, которые и летней, и зимней порою выполняли дети: полоть, травы нащипать, листьев нарубить, вязать, шить, трепать и чесать шерсть. Работа была не в тягость. За каждое дело бралась горячо, но уж если не нравилось, то сидеть становилось невмоготу: все сидишь и сидишь, а глаза все сто раз сделали-переделали и забыли. Мысли жили не в лад с руками — сердились на них за то, что такие неповоротливые, непроворные. А то и вовсе забудут о них — улетят далеко-далеко, в неведомые страны. И тут же отец легонько — толк! «О чем задумалась, дочка? Так ли работать надо?» С быстротой молнии мысли возвращались к рукам, исправляли ошибку, но удар и обиду помнили долго. А дел переделать мыслям надо было видимо-невидимо: и новые земли сотворить, и населить их образами; мысли приходили и уходили и сладу с ними не было никакого. Что поделаешь, если уводят они ее совсем не туда, куда велено? Что поделаешь, если из-за них валится все из рук, если заставляют они забывать то, что для взрослых самое важное? Вот тогда-то часто доставалось ей, и довольно ощутимо: не думай, не мечтай! И если доставалось от матери, то обидно бывало до слез. Как может мама наказывать ее за то, в чем она не виновата? Мать тогда становилась далекой, чуть-чуть чужой. Она, верно, ничего не знала об Аннелиных мыслях. Нет, наверняка не знала. Ведь как часто случалось — выскочит у Аннеле неожиданно вопрос или возглас, взрослые и давай смеяться да еще приговаривают, чтоб впредь глупостей таких не говорила. Это ее отпугивало. И стала она тщательно скрывать свои мысли и игры от взрослых, стала понимать, что ее обижают, и как раз те, кто был ей дороже всех. Когда ее наказывали, она думала: взрослые наказывают потому, что им власть дана на это; провинилась ты или нет, надо все перетерпеть; и никогда не плакала, не просила прощения. За это слыла она упрямицей. Другие дети, мол, плачут, прощения просят, а она ни за что. Батрачки все уши Аннелиной матери прожужжали — и радости ей от этого ребенка не видать, и все-то она будет делать по-своему, и своенравна, не то, что другие.

И тут мать принималась еще строже следить за тем, чтобы деревце Аннелиной жизни не пускало ненужных ростков, не раскинуло бы пышной кроны упрямства. Что-то было в Аннеле такое, что противилось миру взрослых, но сама она не считала себя упрямой, огорчалась, что не похожа на других детей и готова была по первому зову откликнуться, при первой же улыбке броситься маме на шею, прильнуть к ее груди.

Но приласкать ребенка, понаблюдать за ним, проникнуть в его мир — до того ли было рабочему человеку. Такое могли позволить себе только богачи, господа, что жили в роскошных дворцах и изнывали от безделья.

Невесело стало без доброй, отзывчивой Лизини, которая одна была отрадой для Аннеле. Даже затейница и насмешница Карлина стала молчаливой и неулыбчивой. Однажды, зайдя к бабушке в каморку, Аннеле наткнулась там на Карлину с красными, заплаканными глазами.

Впервые она видела плачущей веселую красивую батрачку.

— Отчего Карлина плачет? — с тревогой спросила Аннеле.

Не сразу ответила бабушка. Закрыла большую книгу песнопений, в которой каждая песня начиналась красивой продолговатой картинкой и буквой, сплетенной из причудливых завитушек, а остальные буквы были такие большие, что хоть рукой трогай — у нее одной была такая книга, — поставила ее на полку и только тогда сказала: «Карлина и Ингус порешили идти к пастору».

Почему Карлина должна идти к пастору с Ингусом, Аннеле не поняла, но что при этом полагалось плакать, ее не удивило — все, кто собирался идти к пастору, обычно плакали.

Однако Карлину отчего-то стало жаль. Жаль тех дней, когда Карлина была веселой, часто смеялась, хоть нередко и подшучивала над Аннеле.

Многого было жаль. Многое причиняло боль. Наступило черное время, которое так часто прорывалось сквозь бело-розовое.

— Что с тобой? — не раз спрашивали взрослые.

— Болит у тебя что? — спрашивала мама.

Могла разве объяснить Аннеле, что болит?

— Растешь. Так бывает: то там поболит, то тут. То одна косточка, то другая. Все оттого, что растешь.

И в Авотах было уже не так, как прежде. Что-то должно было измениться. Смутно сознавала Аннеле, что это «что-то» касается всех их и дяди Ансиса.

Дядя Ансис был хозяином в Авотах и младшим сыном бабушки. Каждый старший сын, когда миновал его черед идти в солдаты, оставлял дом младшему брату, потому что в те времена хозяева не служили в русской армии. Каждый делал для своих все, что мог, лишь бы спасти от рекрутчины, иной раз даже больше, чем если бы тот заболел и был при смерти. Так вот и Авоты переходили от брата к брату, пока хозяином не стал самый младший.

С первой же встречи отношения с дядей Ансисом у Аннеле установились не совсем дружеские. Когда она приехала из Калтыней, дядя, увидев ее, всплеснул руками и с деланным удивлением воскликнул: «А кто там приехал! Моя маленькая невестушка! Ну, иди же ко мне, иди!» и попытался обнять и поцеловать девочку. Но Аннеле стала плакать, царапаться, колотить руками и, вырвавшись, ничего лучшего не нашла, как спрятаться под кроватью. Дождавшись, пока все стихло, она смело выбралась из своего укрытия, но тут, откуда ни возьмись, налетел на нее дядя, подхватил своими большими, сильными руками и поцеловал, невзирая на ее крики и сопротивление. Зато потом, когда он отпустил ее, она чуть не час навзрыд плакала, пока мать не рассердилась и, не зная причины слез, виня во всем ее упрямство, не поставила Аннеле в угол, чтобы та на досуге как следует подумала. С тех пор Аннеле сторонилась дяди, хотя смотреть, что делает он, как и о чем разговаривает, ей очень нравилось.

Дядя часто уезжал. А когда бывал дома, редко оставался один — приезжали гости. Случалось, что он привозил их с собой. Говорил: студенты. Все были молодые и веселые. Жили, бывало, по нескольку дней кряду. Пили и пели. Все чужие песни на немецком языке, редкую песню споют латышскую. И сами на разных языках говорили. А бабушка тогда чайник за чайником кипятила и мясо жарила. Но видно было, что такие гости ей не по душе. То и дело слетало у нее с языка «пустомели». Больше ничего она не добавляла, но слово это и само по себе было нелестным. Потом распорядится лошадей чужих выпрячь, задать им корму — если про них забывали, они начинали ржать, бить копытами землю в ожидании ездоков. А то заедут гости ненадолго. Тут же бросались запрягать, и дядя уносился с ними.

Дядя привозил новые плуги, бороны, кое-что из утвари. Посуду бабушка прятала в шкаф и никогда ею не пользовалась. Не признавала всякие там «жестянки».

А зайдет, бывало, разговор о дяде Ансисе, бабушка только и скажет: «Новые времена, новая жизнь. Ничего-то я в ней не разумею, пусть делает, как знает».

Любимую упряжную лошадь дяди Ансиса часто гладила, кормила лучше других, все приговаривала: «Загонят, загонят бедную лошадку».

Дядя всегда куда-то спешил, всюду опаздывал, приезжал, когда его и ждать перестанут, невесть что передумают. Новые мысли, новые планы прямо-таки одолевали его. С южной стороны дома дядя разбил большой сад и собирался расширять его из года в год.

Братья только плечами пожимали: «Денег он разве не требует? Да и что сад? Хлебом, что ли, накормит?»

— Не сразу, конечно, со временем принесет он мне хорошие деньги, — отвечал по обыкновению дядя и продолжал задуманное.

Не только свой хлеб, но и скупленный по соседним хуторам возил он на мельницу, а муку отправлял в город. За это окрестные хозяева прозвали его купцом.

Купец так купец, от этого дяде ни жарко ни холодно.

Большую часть времени проводил он в городе, по кабакам да судам, тяжебщик он был большой. Откупая в надел свой дом, затеял спор с самим графом за какую-то обиду и от тяжбы не помышлял отказываться и только посмеивался, когда ему говорили, что сломает он себе на этом шею.

Дядю часто приглашали почетным гостем, особенно на похороны, говорили, что никто не умеет проводить усопшего в последний путь так, как Авот, и никто, ни один пастор, не умеет говорить краше, чем Авот. Воскресным утром за чтением молитвы такая вдруг дрема нападала на всех, что изба превращалась чуть не в сонное царство; тут дядя поднимал глаза от книги и начинал говорить своими словами. Лица тогда обращались к нему, глаза светлели — все слушали, затаив дыхание, утирая слезы. Слова его текли плавно, и слова-то все знакомые, понятные, понятнее, чем у пастора, — ведь он знал, что у кого на сердце, кого что печалит, кого что радует.

Но когда видела Аннеле, как бабушка останавливалась посреди двора и глядела вдаль, туда, где виднелась широкая дорога, или как поднималась среди ночи и тихо, словно тень, стояла у окна, знала она, что ждет бабушка дядю Ансиса, и ни один ее ребенок не причиняет ей столько хлопот, сколько этот статный, широкоплечий парень.

Как-то, дело уж шло к весне, дядя подозвал к себе Аннеле.

— Подойди-ка ко мне! Знаешь, что случится? А ну, угадай! Не можешь? Ну так и быть, сам скажу — сестричка на пасху приедет. Вот так! За это можешь и спасибо сказать!

Аннеле захлопала в ладоши, зарделась от радости, но спасибо так и не сказала — осталась в долгу. Да дядя, похоже, не очень и ждал.

И вот настало вербное воскресенье. Теплое, теплое. На узкой деревянной скамье возле батрацкой избы сидят отец, мама и бабушка. Беседуют, похоже удручены. «О чем это они говорят?» — нет-нет да и глянет Аннеле с тревогой в их сторону. Мать молча кивнула ей, и когда девочка подошла с вопросом в глазах, посадила к себе на колени, прижала крепко-крепко. Аннеле замерла от счастья — как редко выпадает ей такое! Разрешили остаться, слушать, о чем говорят взрослые!

— Неужто другого исхода нет? И слово ваше последнее? — спросила бабушка, словно не хотела верить тому, что услышала.

— Последнее, мать. Нынче утром с Лаукмалисом окончательно поладили. На Юрьев день и уйдем, — промолвил отец.

— Что ж, Лаукмалису счастье привалило. Ну, и ладно, и хорошо, такое ж дитя мое, как другие. Но что станется с Авотами без твоего догляда?

— Что вы такое говорите, мама? Что изменится? Не калека хозяином остается, здоровый человек. Да и умный человек к тому же.

— Отродясь не ходил он и не станет ходить за плугом. Кому как не тебе знать это.

— Приспичит, так станет.

— Нет, сынок. Слишком легко ему все доставалось. За годы, что прожил ты здесь, хозяйство-то вон как поднялось, сердце радовалось, глядя. Чужой разве станет так спину гнуть, трудиться в поте лица? А по-другому в Авотах и работать нельзя — коли хочешь здесь жить да хлеб есть. Малосильному горы ничего не вернут.

— Ладно, ладно, мать. Столько сил отдавать только тогда и можно, если никто по рукам, по ногам не связывает. А Ансис что ж? Да и жениться задумал осенью. Кто знает, как все обернется, если промеж нами чужой окажется? А мешать никому не хочу. Ни себе, ни другим зла не желаю.

— Что ж, чужой он и есть чужой. Но это все ж дом твоего отца.

— Из которого ушел я с посохом в руке.

— Так, сынок, так, — вздохнула бабушка. — Будь моя воля, так бы не вышло, но что я могла поделать? Думаешь, не терзается мое сердце?

— А кто мог и должен был что-то сделать, и пальцем не шевельнул. Пообещали мне братья, что будет и у меня свой дом, свое хозяйство — ведь каждый из них получил долю наследства, только мне ничего не досталось. Имущества мне не дали, зато обещаний надавали: понадобится, мол, получишь. А когда понадобилось, когда первое место подвернулось, кто стал отговаривать? Братья. Тут, мол, плохо, и там плохо, и на третьем месте плохо. Тогда-то и понял я — что ни попадись мне, от всего будут отговаривать, а то как бы помочь не пришлось, завершить дело по справедливости, как обязаны перед богом. Смирился я, отказался от мысли о своем куске земли. Да коли б и захотели мне помочь, никакого согласия меж ними не было б. А причиной ссоры между братьями стать я не хотел.

— Только и есть у тебя богатства, что справедливый ум, — заметила бабушка.

— Да, не могу терпеть неволи и несправедливости. Не могу по чужой указке работать, оттого и решил — пойду лучше к Лаукмалису хутор новый ставить. Работа тяжкая. Придется новь подымать, там же пустошь голая, но не я первый, не я последний. Зато уж делать буду, что по душе, а не ждать, когда прикажут сделать то, что и делать-то стыдно. Как все сложится, еще не знаю. У Лаукмалиса жить не доводилось. Справедливый он. Может, самым лучшим братом окажется. И еще: там сможем больше скотины держать, фунт-другой масла продадим, глядишь, парень в городскую школу осенью поедет. Да что уж говорить теперь. Решено, значит так тому и быть.

— Может, и впрямь так оно лучше. Что ж, с богом.

Бабушка попыталась встать и не смогла.

— Ноги отяжелели, — улыбается она. — Посидишь, так и вовсе немеют. Вот она, весна, косточки ломит.

Отец помог ей подняться и проводил в гору.

Мать сидела молча, только время от времени вытирала глаза. Она и сейчас молчала.

Впервые Аннеле слышала, чтоб отец с бабушкой так говорили. Недоумевая, поглядывала она то на одного, то на другого. Что все это значит? Что такое стряслось? Что еще должно случиться?

— Отец уйдет из Авотов? — спросила она испуганно, когда они с матерью остались вдвоем.

— Не только отец, все мы уйдем.

— Из Авотов?

— Да.

— Уйдем из Авотов? Насовсем? — девочка своим ушам не верила.

— Да, детка, да. Скоро уж, на Юрьев день.

— Нет, нет! — замотала головой Аннеле. — Это ты шутишь со мной? Ты нарочно, я знаю.

— Ты же слышала, что говорил отец. Разве шутил он?

— Но как же можем мы уйти из Авотов?

— А ты думала, что мы здесь век проживем? Это же не наш дом. Нет у нас дома нигде. Знай об этом. Ты уже большая. На Юрьев день и уйдем.

Да, все это было правдой. Отец не шутил, и мать не обманывала девочку. Аннеле слушала, как будто все это ее не касалось, и понять ничего не смогла. Никогда, никогда не думала она, что настанет час и придется покинуть Авоты. Подошел отец, присел с ними рядом.

— И для тебя настанут трудные дни, — сказал он Аннеле. — Каждый день пасти станешь.

— Какой из нее пастух, — жалеючи произнесла мать, лаская девочку. — Только восемь исполнилось. Да еще овцы, которых Лаукмалис сулился пригнать на лето. Где ж ей с ними управиться!

— Не так страшно. Зачем работой пугать, ни темная, ни светлая стороны которой ей неведомы. Пастбище большое, на версты тянется, ни полей, ни пашен нет, так что и стеречь нечего. Да и дочка у нас не балованная. Сызмальства к труду приучена. Как сама думаешь, сможешь пастушить, как большая? — улыбнувшись, обратился отец к Аннеле, пытаясь скрыть за улыбкой чувство горечи.

Девочка не нашлась, что ответить. Она была оглушена столь неожиданно свалившимся на нее известием. О переезде говорили, как о деле решенном, она должна была смириться с неизбежностью надвигавшихся событий, с неотвратимостью будущего, в которое и ей позволили заглянуть; и она поняла, что впредь труд будет для нее не игрой, а нелегкой обязанностью. Все эти чувства Аннеле испытывала впервые. И казалось ей, что все происходит не наяву, а во сне.

— Что поделаешь? Неужто я с легким сердцем покидаю Авоты? Здесь стояла моя колыбель, здесь прошло детство. Именно потому и бился я все эти годы. Неужто в радость каждую весну рушить собственное гнездо? Но такова она, жизнь!

— Жизнь? Жизнь? Кто она, эта жизнь? — подняла испуганные глаза Аннеле. Но ни отец, ни мать словно не заметили ее вопрошающего взгляда и продолжали начатый разговор.

— Послушай ты тогда своих братьев, — промолвила мать, — не пришлось бы тебе ходить с места на место, был бы у тебя свой дом, свое хозяйство. Разве мало возили тебя братья по хуторам, где были дочки на выданье? Мог пойти в примаки. Но не захотел. Взял бедную батрачку, и вот оно как все обернулось.

— Братья хотели, чтоб жил я их умом, а не так, как мне по душе. Я же выбрал жизнь с тобою в бедности, а не с богатой да нелюбимой. Ты была девушка совестливая, пригожая, работящая, чего больше желать?

— Я тогда еще всерьез на тебя не заглядывалась, — проронила мать с глубоко затаенной улыбкой.

— Для детских ли ушей все это? — Отец обеспокоенно обернулся к Аннеле, словно собираясь ее отослать.

— А что дурного мы говорим? — заметила мать, еще крепче прижимая к себе дочку. — Я думаю, все наши речи и ребенок может слушать. Да, заглядывалась я тогда на другого парня, только и ждала, когда отступишься от меня, пойдешь в примаки. Потому-то все тянула и тянула с ответом. В Упесмуйже, где тогда батрачили, был парень, может, помнишь…

— Юрген? — удивленно произнес отец.

— Он самый. Красивей тебя был и на выдумки горазд.

— Знаю, знаю. Ветрогон!

— По молодости разве понимаешь? Нравился он мне. А родители все отговаривали — Юрген, мол, перекати-поле, никто ни роду, ни племени его не знает. Нынче здесь, завтра там. Авот, мол, тот другое дело. Все говорят — человек порядочный. За таким мужем всегда сыта будешь. Вот так и случилось — то ли родительский совет, то ли верность твоя неколебимая, то ли беспечность Юргена — а может, все вместе — только мысли мои все чаще стали к тебе обращаться, все о тебе думала, пока сама не заметила. И вот как-то по весне, черемуха уж зацвела, была я воскресным утром у родителей в Межсаргах и слышу вдруг, как зазвенел лес — идет кто-то, песню поет. А уж как славно ты пел тогда! У меня точно пелена с глаз упала: до чего, думаю, пригож и хорош должен быть человек, который так поет. И нет на всем белом свете лучшего. Вот тогда и решила: пойду за тебя.

Аннеле захныкала. Незнакомые слова обрушились на нее тяжкой ношей, от которой как-то надо было освободиться.

Мать умолкла, словно спохватилась — может, и вправду неладно так говорить при детях? Отец пересадил девочку к себе на колени.

— Что плачешь, дочка? Мы ведь все вместе. Живы-здоровы. И вся жизнь у нас впереди. Все уладится с божьей помощью.

Глаза его лучились, он наклонился и поцеловал дочку. А потом и мать поцеловала и крепко прижала к себе. Неслыханное, невиданное, небывалое чудо в жизни Аннеле!

С порога хозяйской избы бабушка звала отца. Бегом избежал он на горку, послушный, как ребенок. А мать не шевельнулась. Казалось, она далеко-далеко отсюда, наедине со своими мыслями.

— А что вы делали в Упесмуйже? — спросила Аннеле.

— Где? В Упесмуйже? Отец был там старшим работником, я по дому помогала. Я ведь тоже молодой ушла из отчего дома — какой у лесника достаток, да если еще детей мал мала меньше. В Упесмуйже только и пришлось мне батрачить. Господа людьми оказались, не то, что другие немцы, и работа у меня спорилась. Потому и жаловаться не на что было. Не очень-то хотели нас отпускать, хотя на свадьбу нашу смотрели милостиво. Но отец думал, что в Айзприедах мне легче будет, чем в имении. И в Айзприедах неплохо было. Молодому везде ладно. Но уж как несладко с места насиженного подниматься — только обживешься, обвыкнешь, пора расставаться. Трудно было уходить из Айзприедов, где после свадьбы жили, где дети родились, а уж отсюда и того горше.

— А почему отец ушел из Айзприедов?

— А вот почему. Не может отец жить, затаив зло. С Айзприедом, свояком своим, мужем сестры, они ладили. Отцу, когда нанимался, выделили кусок земли, которую он сам и поднял, и обработал. А когда? Вечерами да ополдень, от сна время урывая. И с каждым годом отцовская пашня все щедрее становилась. И позарился на нее другой. Пришел в Айзприеды брат хозяина. Подумал, видно, что отцу лучшая земля досталась, та, что ему причитается, как ближайшему родичу. Нашептывал Айзприеду, пока тот не отдал. Отец не захотел смириться с этим. Вот и ушел.

И в Каменах чуть не то самое приключилось. По уговору, мог отец засеять пуру пшеницы на лучшей земле, но Каменис обманул его и выделил самую плохую землицу, так что летом костру только и накосили. Не мог отец простить такое брату и на другой год не остался, даром, что Каменис с утра до вечера вокруг ходил, уговаривал, невесть что обещал, увидев, какой отец работник. Но не верил отец ему больше.

С пригорка спускался отец, и мать смолкла. На этом и закончился разговор.

Аннеле шла медленно-медленно — тяжелая ноша досталась ей нынче. Казалось даже, что за этот час созрело в ней все, что исподволь копилось четыре года, проведенные в Авотах. Разговор родителей она восприняла не только как пересказ чего-то происходившего или происходящего, но ощутила и свою причастность к тому, что происходит, ощутила свою связь с чем-то глубоким, неосознанным. И хоть больно было покидать Авоты, горько и обидно за отца с матерью, которым выпала в жизни нелегкая доля, неведомая сила помогала смело идти навстречу чему-то смутному, далекому, вселяла уверенность в то, что удастся преодолеть в жизни любую преграду.

Почти все работники собирались уходить в Юрьев день из Авотов, каждый в свою сторону. Дядя решил больше не нанимать батраков, обремененных семьей, и подрядил только парней и девушек. Карлина и Ингус подались в соседнюю волость. Старой Анюс работу в имении давать перестали, и она перебралась к своей дочери. Зангус со своими ушел еще в прошлом году. Слово свое дядя сдержал. На пасху привез из Елгавы Лизиню.

Ее отпустили до Юрьева дня, и она решила помочь своим перебраться на новое место.

Лизиня вытянулась, и Аннеле казалось, что она еще больше похорошела, но и стала чуть-чуть чужой. Карлина долго и печально смотрела на нее.

— Побледнела наша дикая розочка в этом городе, — только и проронила.

— Погоди, через неделю снова стану румяная. По лесам да лугам набегаюсь, как бывало. В избе ни часу лишнего не просижу.

Где только ни побывали они с Лизиней — и в лесу, и на заливных лугах. Но разговоры уж не прежние меж ними были. Часто-часто засмотрится Лизиня вдаль, словно сама с собой беседует. Задумается старшая, а младшая потревожить ее не решается. Да ей и самой было о чем поговорить с пригорками, с деревьями.

— Аннеле, Аннеле, хочешь покинуть нас? — спрашивали они с укоризной.

— Нет, нет, — кричала в ответ Аннеле.

— Уйдешь и забудешь.

— И уйду, не забуду, никогда, никогда, ни одного деревца не забуду, ни одного холмика.

Наступила пасха. На горе между двумя старыми березами повесили качели. Вешать их помогал и Ингус — пусть помнят о нем в Авотах. Понабежали ребятишки и молодежь с соседних хуторов. Все славили легкие качели, взлетающие высоко-высоко в небо. На другой день пришла даже челядь из имения. Стройный, красивый парень в сапогах с высокими блестящими голенищами и красном картузе как подошел к Лизине, так и прилип, словно репей.

Весь гнев, на который только была способна Аннеле, отражался в ее взгляде, когда она смотрела на парня, но тот и не думал уходить. Только сбегал куда-то, и снова тут как тут. Но и Аннеле от Лизини ни на шаг. Когда красивый парень заметил это, он учтиво посмотрел ей в глаза, как бы предлагая: «Ну, что, будем друзьями?» Но глаза Аннеле говорили другое: «Не будем, уходи отсюда!»

А Лизиня, глянув на них, засмеялась, тряхнула головой и убежала качаться. И два мальчугана, подрядившиеся на лето пастушить, тут же натянули веревку.

— Высоко качать?

— Что есть силы!

Они и давай стараться. Качели летали, словно челнок, с каждым разом все выше и выше. Вот они самую малость не достают до перекладины, вот уже вровень, а вот и над нею взлетает золотистая головка с пышными длинными косами.

— Ой, как далеко видно! Синие горы, синие леса, красные избы! Никому так далеко не видно! — ликовала она. А на красивого парня больше так ни разу и не глянула.

И еще после пасхи случилось два важных события.

На пасхальной неделе Ингус и Карлина снова ездили к пастору, а с ними отец и дядя Ансис.

А дома бабушка готовила для них угощение — варила похлебку с лапшой и жарила мясо. Когда они вернулись, всех позвали к столу.

Но сели не сразу. Дядя Ансис с торжественным видом сложил руки и обратился к таким же торжественным и смущенным Ингусу и Карлине — говорил о новой жизни, о радостях и бедах, о любви и согласии. Карлина то и дело шмыгала в рукав. После хором прочитали молитву. Аннеле поняла, что теперь Ингус и Карлина стали мужем и женой. Должно быть, это хорошо, но это уже была не та Карлина.

На следующей неделе брат ходил к конфирмации. Когда Аннеле увидала его, высокого, стройного, в полусуконном кафтане, с белым платком на шее, она испугалась и отступила. Неужто теперь почитать его надо, как взрослого? Это что ж, теперь всегда придется его слушаться? Над этим надо было хорошенько подумать. Брат с сестрой, как вернулись после полудня из церкви, так все и ходили вместе, только и говорили о том, как теперь будет, что ждет их впереди. А для Аннеле не нашлось и словечка.

Последние дни промелькнули незаметно, даже оглянуться не успели, как настала пора уходить. Вот их всего пять осталось до Юрьева дня, вот три, и вот настал последний вечер в Авотах.

Все ходили притихшие. К ужину никто не притронулся.

Занимался рассвет нежеланного сердцу Юрьева дня, о котором было думано-передумано и в который все еще не верилось.

«Добегу до опушки, еще до большой березы, еще до родничка», — решала Аннеле.

— Не уходи далеко, дочка, вот-вот двинемся. За скотиной надо приглядывать, — строго сказала мать, разом обрывая все мысли девочки о прошлом, настраивая ее на новые обязанности.

В нынешний Юрьев день Аннеле на воз не сажали. Она бежала по обочине дороги и присматривала, чтоб с ее стороны животина не забредала в только что проклюнувшиеся зеленя.

Глянет назад раз, глянет другой — Авоты все дальше и дальше. Отступают назад лесистые горки, напоенные ароматом душистой смолы, родниковые овраги, цветущие яблоневые сады.

 

СУРОВЫЕ ВЕТРЫ

 

НОВЫЙ ДОМ

И небо было новое, и земля. Не умолкая, сыпали на землю свои трели жаворонки — из необъятной синевы выныривали еле заметные дрожащие точки, и только глаз успевал приглядеться, как снова тонули они в море света, рассыпая ожерелья звуков по обе стороны дороги. Цветы, такие знакомые и каждый раз бесконечно новые, то в поле позовут, то из придорожной канавы выглянут и останутся позади, уступая место другим. Солнце и ветер устраивали хоровод вокруг стен незнакомых домов, заглядывая в прорехи дырявых крыш, которые, хоть и обветшалые, под апрельским солнцем, казалось, сверкали чистотой.

Аннеле шла той дорогой, которая виднелась с Авотовых гор. И уводила она в мир. Но когда батраки приблизились к перекрестку, воз с поклажей, подле которого шагал отец, неожиданно свернул с широкой дороги, к которой устремлены были все помыслы девочки и которая, чудилось, вдали поднимается в гору. За ним свернули и остальные.

Коровы и овцы обогнали возы. Возле первых мостков, соединявших проселочную дорогу с большаком, мать остановилась и прокричала вдаль:

— Здесь сворачивать?

— Дальше, дальше, — отозвался отец.

Так шли они довольно долго. Только у третьих мостков отец махнул, чтобы сворачивали направо.

Возы увязали в глине и еле-еле тащились. Погонщикам приходилось во все глаза смотреть за скотиной — как бы не потравили чужие посевы. Но Аннеле, хоть и напоминали ей, чтоб не забывала о своих обязанностях, примечала все, что встречалось им на пути в этот Юрьев день.

Избы вдоль дороги были все красивые да высокие. Прошли мимо хутора с красными блестящими крышами, который, если смотреть с Авотовых гор, виднелся где-то у самого горизонта. Постройки словно новые бидоны для молока, изгороди целые, сады огромные. Хорошо бы здесь поселиться, если уж в Авотах оставаться было нельзя. Калитка и ворота так и манили зайти; в садах укромные местечки, в которых можно спрятаться, словно в лесу. А подойдешь поближе к такому хутору, встретит тебя бурливый серебристый ручеек, выныривающий из зарослей лозняка.

И вон тот мог бы стать новым домом, славно было б здесь жить, но никто не останавливается, все шагают дальше. Аннеле ни у кого не спрашивала, далеко ли еще, придут, сама увидит, а покуда глаза и мысли отыскивали на обочине самые красивые местечки и находили там приют, словно перелетные птицы на мачтах чужих кораблей.

Сумерки густели, все хутора остались позади и дорога внезапно оборвалась, как лопнувшая струна. Впереди простиралась очерченная синей каймой леса равнина — ни луг, ни поле, ни лесная поляна. Чахлая рыжеватая травка с трудом пробивалась из земли.

— За скотиной можно не смотреть. Стеречь здесь нечего, — сказал отец.

Мать приостановилась, всплеснула руками и молча покачала головой.

— Так вот она какая, эта новина? — уронила.

Возы направились в глубь равнины. Раскачиваясь, ехали по кочкам и топким местам, кое-где виднелись следы колес. Похоже, здесь собирались мостить дорогу.

Но куда они едут?

В центре равнины, в самом низком ее месте, стояла освещенная вечерним солнцем постройка, крытая соломой. Туда и направлялись возы.

— Что там за будка? — спросила Аннеле.

— Это и есть Новый дом.

Аннеле словно онемела от неожиданности. Противоречивые чувства бились в горле. Первым вылетел смех — ну и домишко, что избушка на курьих ножках, такие только в сказках бывают, а зовется «Новый дом», но тотчас ему на смену пришло чувство острой горечи: да вот оно, то самое, что отказывается принимать сердце; и оно неотвратимо. И чем-то грозным, недобрым повеяло вокруг, словно тяжелая свинцовая туча придавила все к земле.

Внезапно из лесу вырвался огромный столб клубящегося дыма и помчался вперед, словно птица по черной борозде, волоча за собой вереницу невиданных, странных избушек.

— Во, еще будки! И мчатся! — воскликнула ошеломленная девочка. И вспыхнула, когда все вокруг так и покатились со смеху.

— Да не будь же такой дурехой, — стали объяснять взрослые, — это железная дорога, и мчится по ней поезд: впереди паровоз, а будки и не будки вовсе, а вагоны. В вагонах люди сидят, что тебе в избах, и едут в дальние края.

Ну и ну! Железная дорога, поезд, паровоз, вагоны. Так значит, есть здесь и такое, о чем в Авотах и слыхом не слыхивали.

Чем ближе подходили, тем выше становилось новое жилище. Изба словно из ямы выбиралась.

— А почему она в таком низком месте? — спросила девочка.

— Так к воде ближе, глупая, — опять пришлось ей выслушать.

За избушкой, крытой соломой, виднелась начатая постройка. Это был хлев, выложенный из глины. Возле одной стены соорудили временные стойла под крышей, чтобы было где разместить скотину.

Чуть подальше, шагах в двадцати от дома, простиралась водная гладь. И хоть ноги не слушались от усталости, посмотреть так и тянуло.

А воды-то сколько! Уж не озеро ли это? Озера она еще не видела. Это что-то совсем новое. До воды надо было добираться по кочкам, которых было здесь ровно столько, сколько булыжника в мостовой. Под ногами хлюпало, ступишь на кочку — она из-под ног уходит. Чуть не из-под каждой кочки вылетала птичка с хохолком, взмывала вверх, камнем падала вниз, носилась вокруг Аннеле, задевая за волосы, лоб и жалостливо, тревожно кричала: чиви, чиви! чиви, чиви! уходи! уходи!

Чибисы словно подавали друг другу знаки — взмывали в воздух, сновали среди кочек, кричали неумолчно, и всполошили все вокруг. Куда ни ступит — писк раздается, словно рой комаров жужжит. Тревожились птицы за своих птенцов, которых среди кочек было видимо-невидимо. Напрасно клялась Аннеле: «Не хочу я вам зла, чибисы. Не обижу я вас». Не слушают чибисы. За врага принимают, за недруга, которому не место в их стане, и кричат не умолкая: чиви, чиви! уходи!

Аннеле вскоре поняла, что значит их «уходи!». Чибисы хитрят, заманивают ее подальше от своих гнезд, хотят увести в глубь новины. «Увидят они, что я не дам себя обмануть, что ничего плохого им не делаю, и придется им со мною свыкнуться», — думала она и шла себе дальше, а чибисы провожали ее и кричали все жалостливее и громче.

Вечернее небо отражалось в озерке, словно в зеркале. На самом деле не озерко это было, а большая лужа, образовавшаяся в ложбинке. Вся новина была похожа на корыто, а здесь было самое глубокое место.

Над тонкой трубой новой избы в небо поднимался высокий столб дыма. «Иди сюда!» — звал Аннеле.

А куда же еще? Туда и придется бегать. Изо дня в день — ведь там теперь ее дом.

Тесно было в новой избе. Словно тот, кто строил ее, побоялся сделать в огромном пологе новины прореху побольше. Стены из грубо отесанных бревен, проконопаченные мхом, источали смолистый аромат. Оконце, разделенное на четыре клеточки, пропускало свету ни много ни мало, а сколько могло. Все было сделано на скорую руку. За неказистым столом сидели два батрака Лаукмалиса, которые помогли перебраться. Один из них был Микелис Гелзис, теперь он жил в Лаукмалях. Мать нажарила мяса и яиц. Обычное угощенье в Юрьев день. Ели не торопясь, хотя обратный путь предстоял неблизкий. «Успеется. Дом не заяц, в лес не убежит». Так сказал Микелис, как всегда улыбающийся, словоохотливый хоть и до чужих речей жадный.

— Ну, Кришьянис, вот у тебя и земля, вот у тебя и избенка, — сказал он. — Даром что не своя, но надрываться тебе здесь хватит до конца дней твоих. Да что там до конца дней! Пять жизней в нее можно вложить. Эта пустошь на версты тянется!

Отец был задумчив и молчалив. Пригладит волосы, пробормочет что-то себе под нос, не желая вступать в разговор с Микелисом. Беседа не клеилась. Аннеле кажется, что на сей раз Микелис не с того конца начал. Никто его и не поддержал. Мужчины простились.

Далекий лес заалел в лучах заходящего солнца. Микелис взгромоздился на телегу и, отогнув рукой ухо, долго вслушивался в новину.

— Не гляди, что пустыня, и здесь свои войска есть, — произнес он. — Одни залегли, а другие тут как тут! Слышите, ор какой.

Вокруг озерка, где недавно носились испуганные чибисы, квакали лягушки. Полчища лягушек. Тьма-тьмущая. А чуть подальше еще. И дальше. И дальше. От миллионноголосого кваканья вибрировала земля пустоши.

А в Авотах был однажды Юрьев день, когда женщины и девушки с Авотских гор на весь свет весну славили. Когда это было? Где это было? Кажется Аннеле, что сто лет прошло с тех пор, как она в Юрьев день приехала из Калтыней в Авоты. Там соловьи поют, тут чибисы кричат и лягушки квакают.

И унеслась мыслями в Авоты, оббегала все тропинки, осмотрела в саду каждую почку, которой завтра распуститься пора. И засыпая, сама с собой лукавила: не будет всего этого, не будет, проснусь поутру, окажусь снова в Авотах. И каким же сладостным был этот обман! С такими мыслями она и заснула. Мать разбудила Аннеле, когда только-только встало солнышко. Скотину выгонять пора — с собой корма никакого не взяли.

«Да, вот оно, начало», — подумала Аннеле, торопливо натягивая одежду. Руки и ноги послушно делали свое дело, а сердце все еще не верило. Неужто и впрямь настало время, о котором отец говорил в Авотах еще перед пасхой? Неужто в нем, таком неотвратимом, даже щелочки не появится, сквозь которую прошмыгнуть можно на волю?

Не хочет этому сердце верить, не хочет.

Утро знобкое, а мать уж на дворе ждет.

— Ну, все взяла?

У Аннеле ничего не было. А что пастуху надобно?

В сердцах мать схватила Аннеле за руку и завела обратно в избу.

— Не видишь, где вещи твои? Бери-ка накидку! — И подняла со стула тяжелое одеяло. Не одеяло то было, а юбка из грубого сукна, собранная на вздевку. Только не доводилось ей видеть, чтоб мать ее надевала. Видно, для нее делали, чтоб было чем укрыться на выгоне.

Как ее надевают? Натягивают на голову? Как Каминскениха и старая Анюс, когда прикрывались грубой присборенной юбкой, расхаживая под дождем в Авотах?

— Не хочу! Не надо мне такой накидки, как у старых бабок, — отпихивалась Аннеле обеими руками.

Но мать силком натянула на нее юбку.

— Ерунду-то не болтай! Как у старых бабок! Здесь же ни обрыва нет, ни деревца, которые от дождя и ветра укроют. Еще спасибо скажешь, что есть она у тебя. Всякое за день может случиться! Домой-то в полдень гонять не будешь — не лето. Ладно, коли за день утробы свои наполнят. Новина, на сколько глаз хватает, ровно ладонь голая. Вот тебе хворостина, вот корзинка.

— А что в корзинке?

— Вязанье начатое да хлеба горбушка. Обед принесу, если пригонишь поближе к дому. Ну, иди смело. Вначале животина беспокоиться будет, пожирнее траву станет искать. Ты и сама не спи, поглядывай, где лучше. Да там увидишь.

— Ладно, ладно, — отозвалась Аннеле, — а докуда пускать можно?

— Этого и я не знаю! Далеко ль пускать можно? — переспросила она отца, который, сняв рубаху, отесывал толстое бревно возле нового хлева. Блестящий топор сверкал на солнце. Отец выпрямился и показал рукой:

— На полдень пускай до широкой канавы — сама увидишь, на полночь — до такой же канавы, на восход — не дальше дороги, на закат — до редкого соснячка и кустарника, которые к большому лесу подступают. Вот твои границы. Между кустарником и лесом луг, туда скотина рваться будет, но ты смотри в оба, это чужой надел.

— А лес?

— И лес тоже. Туда, гляди, ни шагу.

— Ладно, — произносит Аннеле, а сама с места не двигается. Топор весело взлетает вверх, падает вниз, сверкает на солнце, чернеет в тени. Смолистые щепки отскакивают от бревна. Блестящие капли пота катятся по отцовскому лбу. Мог бы глянуть еще разок, сказать что-нибудь, но нет, больше не смотрит.

— Ты что ж на ходу дремлешь? Гляди, коровы где!

— Да, да, иду, иду!

Большими прыжками нагоняет Аннеле свое стадо. Вот и большая канава, про которую говорил отец. Глубокая, широкая, недавно выкопанная. Кто ж ее копал? Выходит, тут и другие живут?

Нет, следов людей не видно. По ту сторону канавы торчат кустики, везде кочки, ржавая болотная вода. За пограничной дорогой начинаются поля Дакшей. Какой-то мальчик пасет там овец. Чуть поодаль виднеются и сами Дакши — дома за купой деревьев выглядят зажиточно. Вчера мимо них проезжали.

Пастушок подошел к самой дороге. На другой ее обочине — Аннеле. Стоят оба молча, таращатся друг на друга. Мальчик постарше Аннеле, с белыми льняными волосами. Когда они вдоволь насмотрелись друг на друга, мальчишка вытащил из кармана дудочку и принялся играть. Но ничего стоящего из этого не вышло. У Аннеле дудочки не было, и ей ничего другого не оставалось, как смотреть.

Но вот с дудочкой было покончено. Мальчишка вытащил из кармана нож и давай играть с ним: бросал под углом, швырял в воздух, ловил за лезвие. Потом стал показывать, как играть в камушки. Подкидывал по два, по три разом и ловил, да так быстро, что и глазом не успеешь моргнуть. После каждого своего номера он вызывающе смотрел на Аннеле, словно бы спрашивая: «Ну, как? А ты что можешь?»

Все бы это было ничего. Но почему мальчик молчит? Он, что, немой, что ли? Ей и в голову не приходило, что ведь и она молчит. Вдруг он выпалил бранное слово, подхватил лежащий на земле кнут с узелками на конце, взмахнул им устрашающе и хлестнул по ногам большую белую Аннелину овцу, которая перешла через дорогу, несомненно, с дружескими целями, договорившись об этом с дакшскими овцами.

— Эй, глаза где? Я тебе покажу лезть в чужой надел! — И над дорогой еще раз просвистел его длинный хлыст.

Белая овца с громким блеяньем врезалась в свое стадо, и все они, вспугнутые, понеслись по новине.

Аннеле даже в жар бросило. Ах вот он какой, этот мальчишка! Нет уж, с таким играть она не станет!

Странный крик раздался в воздухе. Большие тени пронеслись над головой. Огромные птицы с серыми шелковистыми крыльями опустились в болотистый кустарник за канавой.

Что это за птицы? Стоило подойти к ним поближе, устрашающий клич летел ей навстречу: не подходи!

Стая поднялась в воздух и опустилась чуть дальше.

Все утро, едва не до полудня, девочка пыталась подкрасться к птицам. Куда там! Та, которая сторожила и отпугивала, была бдительней. И каждый раз это была одна и та же птица. Пока остальные старательно щелкали своими длинными клювами в ржавой жиже, она стояла, вытянув голову и зорко наблюдала за непрошенной гостьей. И так, и эдак пыталась девочка подобраться к птицам, но безуспешно. Такого сторожа было не обмануть. Настоящий капрал.

Подошла мать, принесла обед.

— Мама, мама, какие большие птицы!

— Где твоя накидка? — вместо ответа спросила мать. Аннеле схватилась за шею — накидки не было. Повернулась туда, повернулась сюда: нигде не видно.

— Так и знала, что она больше новь будет греть, чем тебя, — промолвила мать, улыбаясь. И протянула теплую глиняную миску: — На, поешь!

— Да, мам, такие большие-большие серые птицы!

— Это журавли. Болотные птицы. Вся новина — настоящее птичье царство.

— Журавли? Они к себе и близко не подпускают!

— Так и есть. Журавли умные, чуткие птицы. Сторожей выставляют. И стоят те сторожа что солдаты в карауле. К ним лучше и не приближайся.

— Даже если им ничего плохого не делают?

— Это у них спросить надо, кто делает, а кто нет. У птиц своя мудрость, свое понятие.

— И я знать хочу, что они знают!

— Тогда тебе придется сделать так, как дурачок Микелис сделал, — чтоб стояли они и тебя дожидались.

— А как он сделал?

— Насыпал воробьям соли на хвост и давай ловить. Может, и с журавлями эдак можно?

Если уж мать так говорит, то и Аннеле может. Она лукаво прищурилась и спросила:

— Так то, наверно, был наш Микелис Гелзис?

Вместо ответа мать хлопнула Аннеле по губам. Не больно, но должно означать:

«Как смеешь так говорить о взрослых?»

Под вечер с пригорка, что возле Дакшей, спускается большое стадо овец, следом две погонщицы. Овцы эти не из Дакшей — они пересекают дорогу, что служит границей, и бегут в глубь пустоши. Одна погонщица забегает вперед, сдерживает стадо, другая направляется к Новому дому. Вскоре она выходит вместе с матерью и уже втроем они заворачивают овец, и гонят их прямо к лесу, туда, где Аннеле пасет свое стадо.

Ага! Это овцы из Лаукмалей, которых пригнали на кормовище. Те самые, о которых отец говорил еще в Авотах.

Овцы запрудили все пространство вокруг, обтекали ее, как вода. Маленькие рты, большие рты мекают, бекают, блеют. Бусинка и Пятена мычат, не переставая, словно бы спрашивая: «Что же это такое значит? Это кто еще такие?» Аннелины овцы сбились в кучу и боязливо шарахнулись в сторону. Рослая девушка с бледным лицом подошла к Аннеле.

— Здравствуй, пастушенька! Вишь, кого мы тебе пригнали. Хозяйка Лаукмалей привет и гостинец тебе посылает, а еще велела сказать: коли хорошо пасти будешь, осенью туфли получишь.

— Слышишь! — подбадривает мать.

Но Аннеле словно бы не видит, не слышит ничего. Даже пальцем не шевельнула, не взяла гостинец от Лаукмалихи. Тогда гостья засунула его девочке за пазуху.

Так вот она какая, жизнь! Сказали, что пригонят овец из Лаукмалей, и пригнали. И никуда от них не денешься!

Вот о чем она думала.

 

БЕДНОСТЬ

Часто слышала Аннеле, как мать говорила: «Плохо ли, хорошо, но в бедности мы никогда не жили, кусок хлеба всегда был, да и другим в трудный час могли пособить. Чего ж больше и хотеть от жизни?»

За день на пастбище все разговоры взрослых припомнит Аннеле. Все переберет.

«Хлеба? Да, хлеба им всегда хватало. Каждое утро мать кладет в ее корзинку ломоть хлеба с ямкой, наполненной маслом, но масла еще ни разу не хватило на весь кусок. Вот если разделить хлеб и половину съесть без масла, то на вторую половинку как раз и хватит. Вот тогда вкусно! Испеченный матерью хлеб и без ничего вкусен, словно вино или мед. О хлебе и говорить нечего, он всегда был и всегда будет. Но разве хлеб — это все?

Авоты, Авоты! Вот где было всего вдоволь! На новине этого нет. На новине бедность.

В Авоты весна приходила такая щедрая, что хоть десятью руками бери, всего не ухватишь. Молодые березки, верба, купальницы, золотые поля одуванчиков! А кислица, а нежная заячья капуста — наберешь полный рот и ну жевать. О березовом соке и говорить нечего! Вот питье, так питье, самому королю б такого! Что ни день — светлый, солнечный, что ни день — новое, неизведанное! Цветущие яблони, вишни, земляника сулили чудесное лето, щедрую осень.

На нови этого и в помине нет. Поднимешься на кочку и смотришь, как цветут и осыпаются сады на чужих хуторах, а здесь с трудом пробивались сквозь замшелую землю ростки; стыдливо вылезали невзрачные цветочки, росли чертополох, репейник. Коровы и овцы так и рвались в ольшаник, где в тени трава была пожирнее — изредка попадался и кустик земляники, но острые овечьи зубы срезали его под самый корешок. Ягод, сколько ни жди, не дождешься. Разве это не бедность?»

Весна выдалась затяжная, холодная. Дули сильные ветры, продували равнину насквозь. Как-то поутру солнце встало в сверкающем белом пологе. Снег был рыхлый и пушистый, словно перетертый сахар, и к завтраку растаял, потек ручейками. После этого стали выпадать теплые дни. А тут уж и праздник лета на пороге.

Праздник лета! Только подумаешь об этом, как светлеет на сердце. Слова эти точно волшебный ключик от летних амбаров, полных чудес, и означали они, что наконец-то сбудутся все ее безграничные желания и долгие зимние сны.

Вот каким был праздник лета в Авотах! А каким он будет здесь, на голой пустоши? Ладно, придет, увидим!

Когда в субботний полдень Аннеле пригнала свое стадо домой, она одним глазком заприметила, что в квашне зреет тесто. Ага, значит, будут караши. «А… да… а березки… будут?» — зардевшись, неожиданно спросила она у матери.

— Березки? — удивленно переспросила мать. — Нет, детка, откуда ж здесь березкам взяться?

— Разве ж березок здесь вовсе нет?

— Ты что ж думаешь, отец пойдет за березками на чужой надел? Да хорониться еще, чтоб не поймали? — начала мать строго, но, увидев, что Аннеле, и так устыдилась своих слов, закончила примирительно: — Нет, нет, детка, этого ты не жди!

Аннеле отошла, грустно покачав головой: «Нет, нет, детка, этого ты не жди».

Но детка, которая все это выслушала, была из тех, что свято веруют. Беспечно тряхнула она головой.

Ну уж, что это за праздник лета без березок! Где это видано? Уж откуда-нибудь они да возьмутся! Березки и в Авотах тайком появлялись. Парни никогда загодя ни о чем не говорили, только вдруг исчезнут, а потом — глянь только! Шелестела изба, шелестело в избе, когда вносили пахучие охапки, — словно сам лес приходил.

До чего ж славно ждать праздника. После полудня собрала она мелкие невзрачные цветочки, что росли на пожне, чтоб венки сплести, коровам рога украсить. Но мало было таких, которые ей нравились. Бусинке сплела из розовых кошачьих лапок, получились пушистые, красивые, словно предвечернее небо. Но Бусинка так мотала рогами, что венок расплелся и один конец его повис. Широким розовым языком она подцепила его и — только венок и видели. Бусинка все жевала б и жевала: у нее на зубах и камень не выдерживал — крошился.

Время от времени Аннеле посматривала в сторону дома — не позовет ли мать? Но все никого да никого! Перед самым закатом мать сама вышла навстречу: надо отогнать скотину туда, где трава пожирнее. Да, вспомнила Аннеле, вечерами перед летним праздником и Лиго скотину обычно пасли на местах, куда подобраться было труднее — трава там была сочнее. Но тут где такое место?

Мать, должно быть, знала, потому что погнала стадо к большой луже. К месту, пересеченному широкой канавой, в которую стекла вода; трава здесь была темно-зеленая, густая. Эту канаву отец вырыл неделю назад. Теперь он выравнивал землю, насыпал вдоль канавы вал.

Приветливо глянул на девочку, улыбнулся. И Аннеле улыбнулась. Любила она бывать вместе с отцом.

— Пастьба у вас здесь долгая не получится, — сказал отец, — но погоди, дай срок, увидишь, какой тут клевер вырастет, вот где раздолье животине будет.

— Здесь клевер будет расти? — Аннеле ушам своим не поверила.

— Да, дочка, и какой еще! Не только клевер, но и рожь, и ячмень, овес и пшеница. Пшеница тут стеной встанет. Глянь-ка на эту землю. Это ж дно золотое.

Отец взял горсть тучной земли, подкинул ее на ладони, словно взвешивал спелое зерно. Девочка ничего не поняла, но доверчиво смотрела на отца. Как хорошо, что отец радуется!

Мать покачала головой.

— Расти-то будет! Но твое ли вырастет?

Аннеле метнула взгляд на отца. Что ответит?

Отец помолчал, сразу не нашелся, но улыбка не погасла.

— Пусть и не мое! Но разве ж это мне мешает радоваться? — И принялся копать дальше. Тут и мать улыбнулась, рукой махнула: — Вот такой ты и есть!

У Аннеле глаза затуманились. По сердцу ей пришлись отцовы слова. Добрый отец, до чего ж она любит его!

Как ждала, как надеялась Аннеле, что войдет она в избу под вечер, а там березки шумят. Но не было их, не было. Миска с молоком стоит, караша рядом, но кто ж ест карашу в праздничный день, когда комната не украшена? В молоко, правда, сливки добавлены, но само-то оно обыкновенное. А настоящей праздничной едой был путелис. И его не было.

Опустив ложку в миску с молоком, Аннеле замерла, задумалась. Привиделось ей, будто лежит она на авотском дворе на травке, на самом солнцепеке, возле расстелена большая белая простыня и на ней толстым слоем рассыпаны для сушки: отварной горох, отолкиши пшеницы и ячменя. И все это надо охранять от птиц. С охотой выполняла Аннеле эту работу. Но самой ненасытной птичкой была сама: так и похрустывали на зубах зерна, предназначенные для путелиса. До чего ж вкусно!

Но больше нравилось ей, когда зерно, смолотое на крупной мельничке, засыпали в приготовленные для путелиса сливки. Ни одна еда так весну не напоминала, как эта. Ее и умирая можно было есть.

— А путелиса не будет? — спросила как-то Аннеле.

— Ишь ты, сластена! Где ж взять такое лакомство? — заметила мать, и все на этом.

Да, уж если путелис лакомство, то ничего не поделаешь. Лакомств на пустоши никаких не было.

— Ну, что размечталась? Есть не хочешь? — донесся до Аннеле мамин голос.

— Я уж ем, — и начала мешать в миске.

Близилась полночь, а Аннеле и глаз не сомкнула. Лежала и думала: «Праздничная ночь. Все тропинки выметены, во всех избах подоконники и двери березками украшены, потолки ветками рябины утыканы, боярышника, сирени. Таинственно зашелестят березки, если невольно прикоснешься к ним, вытянешь во сне руку. А все мирно спят, надев белые льняные рубашки, не знают, о чем шепчутся березки с рябиной, сиренью и калиной, не знают, что воздух напоен сладким ароматом. Как могут они спать? Неужто не хочется им узнать, о чем шепчутся ветви, какая тайна в этом аромате, в этих цветах?

Праздничная ночь! В полях белым-бело от росы, леса и сады зазеленели. Почки не по дням, по часам наливаются, чтобы распуститься с первыми же лучами солнца».

И не знала она, отчего так тяжко ей, чего по-настоящему хочется, кого именно жаль, почему вдруг перехватило дыхание. Горячая волна подкатила к горлу, вот-вот выплеснет. Она испугалась, сжала зубы. Но над подушкой уже поднялась мамина голова.

— Что, доченька, уж не заболела ли?

Аннеле лежала тихо, словно мышь.

— Болит у тебя что?

«Да, а если и скажу, что болит, мать ответит: растешь ты», — так про себя подумала.

Да и что сказать? Сама не знает. Потому ли всхлипнула, что нет березок? Скажи она об этом, мама только посмеется. Да и будет над чем. Ну уж, такой дурочкой она себя не выставит. Закутается лучше как следует и притворится, что спит.

А над полями густеет глубокая-глубокая праздничная ночь!

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Сентябрь выдался теплый. Пожня из конца в конец заткана белыми нитями паутины. В полдень они поднимались над землей, плавали в воздухе, словно отпущенные на волю шелковые паруса. Аннеле догонит их, дунет: пусть летят в теплые страны.

Журавли день ото дня становились все беспокойнее. На журавлином болоте стучали топоры. Завеса кустов с каждым днем редела, и как-то утром сквозь них ясно и отчетливо проступили два высоких соседских дома. Сам сосед прыгал с кочки на кочку и рубил ольшаник, словно камыш срезал. Журавли вытягивали свои красивые шеи, клекотали, взмывали вверх и снова опускались на землю, словно не могли дождаться, когда же, наконец, это пугало исчезнет отсюда. Но ждали они напрасно! Казалось, сосед хотел вырвать все кустики до одного, сравнять все до одной кочки, прогнать журавлей. «Улетайте, улетайте! Нет вам здесь больше места. Здесь плуг ходить будет и борона».

«Чтоб не получилось у него, чтоб не получилось», — неотступно думала Аннеле — всей душой она была на стороне журавлей.

И вот однажды солнечным утром журавли поднялись над болотом, взлетели высоко-высоко. Летали туда-сюда, сбивались в кучу, перекликались. А один летал кругами, клекотал, кричал, будто беспокоился, все ли поднялись с болота. И вот пристроился впереди всех. Остальные по обе от него стороны, так что получилось как бы два крыла. И заскользили навстречу солнцу.

Нежно, приглушенно то один крикнет, то другой; впереди, посередине, на концах вереницы. Кого звали они? «Прощайте, прощайте!»

Аннеле раскинула руки. Чудесные, умные птицы! Полететь бы, как они! И не спускала с них глаз, пока за белым облачком не скрылись вечные странники.

— Доброе утро, девочка, как дела?

Это был сосед, в руке держит хворостину. Как и весной, на нем синие чулки, такие яркие, славно он их только что надел. А сам почернел, словно цыган, стал совсем худой. Так захлопотался.

— Работников ищу. А ты не хочешь на толоку, картошку убирать? — произнес он своей скороговоркой.

Аннеле не знала, что ответить. С чужими не получался у нее разговор. Да и книг, что обещал, сосед не принес. Она же считала, коль дал слово — сдержи.

Сосед, казалось, угадывал мысли.

— А книжки ты получишь. Вот страда кончится, поеду в пасторское имение, привезу.

Так вот откуда хотел он книжки привезти! Тогда и ждать нечего! Книжки из пасторского имения приносила для Аннеле еще Лизиня, и давным-давно она их все прочитала. Но соседу она ничего не сказала — он ведь хотел как лучше.

— Ну, как? Хочешь поехать со мной? — не отступался сосед.

— Куда?

— На упесмуйжские угодья. У меня там картошка посажена. Там-то уж спину погнешь!

Да, туда б она поехала с охотой.

— Мама не пустит.

— Пустит, — уверенно произнес сосед и, как бы подтверждая свои слова, вздернул подбородок. Стегнув воздух хворостиной, легкой походкой споро зашагал к Новому дому.

Возвращаясь, он прокричал уже издали:

— Так вот. Приходи вечером к нам, не опаздывай. Мать тебя отпустила.

— Отпустила? — удивилась девочка.

Так и оказалось. Ближе к вечеру мать прислала какую-то бобылку — старушку с соседнего хутора — сменить Аннеле. Работать та уже не могла, а раза два в лето уносила и от Аннелиной матери по караваю. И нынче она, видно, пришла за той же надобностью и готова была отпустить Аннеле в большую поездку.

Мать тут же велела собираться: вымыться, заплести косы; завтра спозаранку не до того будет — ни свет ни заря выедут. Позволила надеть праздничное платье, повязать новый розовый платок, а вот постолы обуть наказала старые — все одно в земле перепачкает, собирая картошку. Свою корзинку дала, с чужой чтоб не тяжело было, но и не легко тоже — а то высмеют такую работницу. Мать была необычно веселой и приветливой. И когда все наставления были кончены — и как вести себя и чужом доме, и от работы не отлынивать — она сказала самое важное:

— Не будь у тебя завтра такой день, не пустила б тебя никуда.

— А какой день у меня завтра?

— Завтра твой девятый день рождения, — промолвила мать, словно гостинец преподнесла.

День рождения? Непонятное что-то. Что за день такой?' Девятый день рождения! Неужто так важно это, что даже знать об этом надо? Должно быть. Ведь завтра ей предстоит такая важная работа — едет на толоку, убирать картошку, как взрослая. Одно только это возвышало девятый день рождения, придавало ему необычность, хотя для девочки он был первым.

Помня о своем девятом дне рождения, смело направилась Аннеле к соседям. Солнце только-только садилось за пограничную канаву, когда шагала она по тропинке, протоптанной соседом через кустарник. И тут всплыл застарелый страх: как войдет она в чужой дом? Что скажет? Что станет делать? Но вспомнив, что завтра ей исполняется девять лет, Аннеле застыдилась собственной робости и решила вести себя так, как подобает в эти годы.

Нередко случается, что вещь или место издали кажутся совсем не такими, как вблизи. Так и соседские дома — когда Аннеле подошла ближе, оказались вовсе не такими, какими она себе их представляла. Многое было совсем-совсем иным, и она словно с кем-то спорила, твердя: нет, не так, вовсе не так. Избы, правда, были высокие и красивые. За ними горушка полого спускалась вниз, откуда торчали стропила двух незаконченных построек. Посреди двора, прямо под окнами, была и клумба с георгинами и астрами, но крапива и сорняки их почти заглушили. Во дворе было грязно, дорожки не подметены.

Аннеле так углубилась в свои мысли и наблюдения, что совсем забыла, зачем пришла. И вздрогнула от испуга, когда раздался чей-то голос:

— Это еще что за девчонка! Вытаращилась, словно домов не видала! Уж не вызнавать ли чего пришла?

Прямо за цветочной клумбой, в распахнутых настежь дверях, стояла женщина. Молодая, полная. Черный в узорах платок повязан наискось — одно ухо прикрыто, над другим до самого ворота кофты свисает длинная прядь волос. Должно быть, хозяйка.

— Добрый вечер! Я пришла… — произнесла Аннеле несмело.

Женщина засунула руку под платок и почесала в затылке.

— Ты что, та самая девчонка и есть, что напросилась в имение с нами ехать, картошку убирать?

Напросилась?! Так сосед ведь сам пришел, сам позвал! Аннеле удивилась, но смолчала.

Женщина ответа и не ждала. Повернулась и вошла в дом. Аннеле за ней. Хозяйка вышла в другую комнату, и Аннеле осталась одна.

Первая комната была просторная, с большими окнами, стены побелены, а стекла грязные-грязные, мухами засижены. На столе скатерть, похоже, в прошлом году стиранная, стол уставлен посудой, и чистой, и немытой, с остатками еды, валяется какая-то одежда, скомканный платок, детские помочи, пеленки. В углу кровать, видно, неубранная с прошлой ночи, возле нее на полу пучки соломы. Стол большой, с блестящими ножками, кровать с высоким изголовьем, у одной стены полированный комод, вдоль стен стулья. Но куда ни глянешь, всюду разбросаны вещи: там сито, там лукошко для муки, совок, детские пеленки. Только и было свободного места, что посередине. Непривычно такое для Аннеле. В их избе комната вдвое меньше, но казалась она просторнее, чище и богаче.

За дверью, где скрылась хозяйка, послышались женские голоса.

— Мужик-то совсем из ума выжил! По хуторам ходит, девчонок тащит картошку убирать. На что такая малявка годится-то? — Аннеле узнала голос хозяйки.

— Все ж две руки. Они никогда не лишние. Старый да малый иной раз и поболе сделают, чем этакие бездельники, как тот батрак и батрачка.

— А кто ж тех лодырей нанимал? Я, что ли? Все он это, ваш сыночек умный.

— Если сын мой за дело берется, так дело сделано, а вот за тобой пятерых следом посылать надо.

— А кто обо всех печется? Одна я за всех думаю, всех кормлю. Попробуй-ка всех насытить завтра хлебом да маслом.

При этих словах что-то тяжелое упало на землю. Аннеле стремглав бросилась к двери, думая только об одном: домой! домой!

Что ей — соседского хлеба надо или масла, или картошки? Но в дверях стоял сосед.

— Вот и хорошо, что пришла. Чай пить будем? Угощу тебя вареньем. Она уж сварила, верно. Я сахару привез. — Он стал освобождать стол, перекладывая сваленные на нем вещи на кровать, подоконники, стулья.

Путь к отступлению был отрезан. Что скажет сосед, что скажут отец с матерью? Да и что она им скажет? В первый раз отпустили ее в чужой дом, а она только и сумела, что убежать оттуда.

Хозяин скрылся за дверью, в комнате, где сражались женщины. Голос его зазвучал резко.

— Чай где? Готов? А ну, подавай на стол! Где варенье? Давай сюда! Хлеб ставь! Масло ставь!

— Скорый ты больно! На пожар, что ли? Рук-то не десять у меня. Хозяйство, скотина, дети, да в дорогу собраться.

— За скотиной батрачка смотрит, за детьми — мать, всего-то и дел у тебя, что обед сварить да на стол собрать. Постыдилась бы!

— Кого это мне стыдиться прикажешь? Девчонки этой, что нос во все сует?

Аннеле заткнула уши. Слышать не хотела, как все бранятся.

Вошел хозяин, в одной руке нес глиняную кружку и стакан, в другой — черный жестяной чайник, налил заварки сначала в кружку — для Аннеле, потом в стакан — себе. За ним женщина уже в годах внесла хлеб и вместительный горшок с заляпанными краями.

— Варенье вот. Жужжит, что тебе муха в паутине.

Не сказав больше ни слова, она вышла.

— Принеси-ка масла, мать! — крикнул ей вслед хозяин.

— За маслом уж она не пойдет, и не надейся! — ответила та.

— Ну, так и одним вареньем обойдемся, правда, девчушка? — весело произнес хозяин, как бы приглашая Аннеле выразить свое согласие.

Аннеле поняла, что хозяйка все, что ни дает, от сердца отрывает, и потому не хотела есть, но и не есть не могла, чтобы не обидеть хозяина, который разыскал и зажег свечной огарок — в комнате стемнело, — отрезал толстый ломоть хлеба, щедро намазал его вареньем. Хлеб был кислый, недопеченный, а варенье черно-синее, горькое. Но хозяин ел с удовольствием, быстро покончил с едой и поспешил во двор.

Тут вошла хозяйка, собрала разбросанные по кровати и стульям вещи, снова побросала туда же, покопалась в комоде и, видно, так ничего и не найдя, подошла к столу.

Аннеле казалось, что та с нее глаз не сводит, неохотно откусывала от куска, жевала и никак не могла проглотить хлеб с острым привкусом железа, потом положила кусок на стол и больше к нему не притронулась. Хозяйка взяла его, подержала в руке: «Разборчивая больно, как я погляжу». Аннеле подумала: сейчас она уберет посуду, но все осталось на своих местах. Что была она, что не была.

Мать хозяина внесла мешок с соломой, составила два стула, кинула на них сенник: «Здесь переспишь. Куда тебя денешь». Задула огарок, торчавший в бутылочном горлышке, и ушла.

Аннеле посидела, подождала чуть-чуть, не зная, что предпринять. Никто больше не заходил, и ей ничего другого не оставалось, как лечь. Не раздеваясь, вытянулась она на мешке. Одеяла не было, подушки не было; пошевельнуться не смей — тотчас стулья разъезжаются в разные стороны. В окно виднелась начатая постройка, холодная и отпугивающая — хотелось плакать, она чувствовала себя такой одинокой в чужом доме, словно оказалась в пустыне. Но вот вошла ночь, прикрыла ей глаза, и Аннеле заснула.

Внезапно она проснулась. Дверь в кухню отворилась, и пламя свечи резануло по глазам. Со свечкой вошла хозяйка, неся пузатый холщовый мешок. Положила на стол мешок, поставила свечку, сама села подле и взгромоздила на стол ногу, после чего стала сматывать с нее бесконечно длинный грязный лоскут, от которого исходил дурной запах. На ноге оказалась гноящаяся рана с багровыми краями.

Хозяйка взяла в одну руку огарок, а другой стала давить на больное место, кривила губы и беспомощно оглядывалась. Вдруг она заметила, что Аннеле на нее смотрит.

— Болит. Болит, проклятая. Я уж и навоз коровий прикладывала, все одно — болит, как болела.

— Мама на такую рану кладет сало или творог, или лук. И другие снадобья есть, только я всех не знаю.

— Ишь ты! — протянула хозяйка недоверчиво. — Сало, творог, лук! Болячку кормить надо, что ли?

«Как можно не знать того, что все знают?» — подумала Аннеле и давай наставлять дальше:

— Рану чистить надо. Как следует промыть теплой водой с мылом. И саму рану, и всю ногу.

— Ишь ты! А вода, что ж, помогает?

— Помогает! Если уж никакое снадобье не помогает, надо лить водой на рану, — с жаром рассказывала Аннеле: ей доводилось видеть, как лечили раны.

— Лить воду? А как это? — полюбопытствовала хозяйка.

— У отца моего такая рана на ноге была, до самой кости. Не заживало все и не заживало. Шерстинки от носка попали. А тогда не заживает. Ну вот, и начали лить, и через неделю прошло. А делают так: вскипятят ведро поды, а когда она остынет, так что терпеть можно, берут две ржаные соломинки, их тоже в воде кипятят, приставят к ране и ковшиком льют на них горячую воду. И льют себе, и льют, часами льют, пока соломинки не вытянут шерстинки из раны и все не заживет.

— Ишь ты! Ну, уж в это я все одно не поверю. — Хозяйка недоверчиво покачала головой. — Ворожба это, так и в календарях пишут. Ах ты, стерва, как больно! — скривив губы, вдруг снова вскрикнула она, и рот ее, освещенный пламенем свечи, сделался огромным-огромным, так что исчезли все остальные черты лица — и глаза, и нос, и даже щеки, и Аннеле расхохоталась, не успев отвернуться и впиться зубами в сенничек. А когда она снова взглянула на хозяйку, та сидела словно в забытьи: баюкала в руках ногу и задумчиво смотрела на пламя свечи.

— А еще помогает прикладывать подавленные обухом топора шляпки опят. Тоже жар снимает и заживляет, — поспешила Аннеле загладить свою вину.

— Вот еще, есть у меня время на этакую-то чушь, — сердито произнесла хозяйка и стала заматывать ногу тем же грязным лоскутом. Потом тяжело поднялась и вышла. Возле двери задула свечу. Непроглядная темень была во дворе, и Аннеле показалось, что и сама хозяйка черная и уходит она в черную тьму, и отчего-то сжалось сердце.

Едва забрезжил серый рассвет, Аннеле разбудили. За ночь она продрогла до самых косточек. Не согрелась и в дороге — стоял плотный туман, и воздух был сырой и прохладный.

Поле в усадьбе было огромное, бороздам конца не видно. В тумане, насколько хватал глаз, копошились люди, словно муравьи. Здесь посадили картошку батраки и чиновники из имения, и сегодня, в день уборки, каждый спешил убрать свой надел. Сосед еще с прошлого года был старостой в имении, потому так быстро отстраивался, потому и получил здесь несколько пурных мест.

Аннеле семенила без устали: с двумя корзинками к бурту, с двумя обратно. Вторую корзинку дала ей соседка. На своей борозде она обогнала остальных, не хотела, чтобы подумали, что справляется хуже других, что хозяйке задаром придется ее кормить.

Внезапно стена тумана раздвинулась и выплыло солнце, белое, ослепительное. Величаво, словно король, шествовало оно по небосклону.

Красота-то какая! Все ожило, засверкало — усадьба с белыми нарядными домами, аллеей красных кленов вдоль широкой белой дороги, желтыми купами берез в лесных излучинах и сам вечнозеленый лес-исполин, который, казалось, обнимал все вокруг своими огромными темными руками. Мужчины разделись до рубах, так тепло стало — будто солнце по земле катилось, всех ласкало, всех согревало. Вдвое быстрее замелькали руки, вдвое быстрее забегали ноги, стоило только глянуть на давно невиданную, милую сердцу красу.

В усадьбе прозвонили на обед, и все, как один, побросали работу и поспешили к прихваченным с собой припасам. Сосед, и на еду, и на работу скорый, выпряг лошадей из плуга, насыпал им корму и стоял возле телеги. Батрак и батрачка присели возле кучи картофеля в ожидании полдника, а хозяйка все еще ползала по своей борозде, хотела, видно, закончить. «Ну, чего она не идет!» — нетерпеливо бросила батрачка и захлопала в ладоши, хозяин прошел по борозде навстречу, недалеко, правда, остановился и стал ждать. Но вот и хозяйка выпрямилась и пошла, путаясь в тяжелой, длинной присборенной юбке. Хозяин засунул руки в карманы брюк, словно так только и мог отвлечь их от работы, ничего не сказал, только глаза его нетерпеливо бегали.

Развязали мешок с едой и стали вынимать из него хлеб, масло, мясо, но все нетерпеливо поглядывали на телегу, где стояла большая жестяная посудина и миска. Посудина сама по себе была вещь видная, привезли ее из усадьбы — на хуторах таких не водилось. Умно, заботливо поступила хозяйка, что подумала о каше. Нынче ее с неменьшим удовольствием есть можно, чем летом.

Кашу вылили в миску, и хозяйка стала рыться в мешке, в телеге, искать в широких складках юбки, все быстрее и быстрее, волнение ее нарастало, она и мешок встряхнула как следует, вывернула его, потрясла еще раз. И опустила руки. «Ах, они, стервы, дома на столе остались», — произнесла она, точно они ее обманули. Это были ложки, которые она искала и не нашла.

И снова Аннеле не удержалась и прыснула в платок. Да и было чему смеяться — уж больно потешно выглядела хозяйка с открытым от удивления ртом, негодовавшая на ложки, которые должны были быть в мешке, а они, стервы, дома остались. Да и про ложки «стервы» сказала. Ну и смешная же!

— Ложек нет, а каша есть, — выпалил батрак, схватил миску и поднес ко рту; две маленькие струйки потекли у него по усам, батрачка засмеялась, толкнула его, чтоб не выхлебал все, выхватила миску и стала пить, пока на дне не осталась одна гуща, которую уж никак было не ухватить.

Хозяйка наполнила миску по второму разу. «И ты попей», — предложила мужу.

Тот встал, вытер нож о штаны, сложил его, сунул в карман и молча ушел.

И тут среди едоков, расположившихся кружками вокруг своих припасов, послышались гомон и смех. Люди повскакивали. Из-за бурта картофеля, откуда ни возьмись, выскочил зайчонок, да как припустит. А за ним помчались поразмять ноги те, кто помоложе, и пошла такая потеха — все, словно сговорившись, понеслись наперегонки. Только подбежит заяц к одной кучке, там сразу вскакивают и ну догонять! Словно маленький длинноухий проворный зверек тянул за собой на веревочке всю молодежь: парней и девушек, мальчишек и девчонок. Пока те не отставали один за другим и не возвращались на место. А когда зайчишка оказался вне опасности, обернулся к своим преследователям, присел на задние лапы, уши поднял, ждет, словно вызов бросает: а ну, догоните! Да уж, нашли с кем тягаться! И сидел он на холмике, что лесной царек. Солнце освещало белую грудку, а лес, раскинувшийся пышным венцом, словно охранял его, угрожая нападавшим.

«Не поймали, не поймали», — радовалась Аннеле, всем своим существом участвуя в этой полуденной суматохе.

А за спиной кто-то говорил. Хозяйка.

— Вот тебе и раз! Снова убежал, не попил, не поел, как следует, словно рот ему залепило. Не мог, что ли, попить, как батрак, прямо из миски? Так нет же! Велика беда, ложек нет! На нет и суда нет! И завсегда-то так, завсегда. Все не по нем. Наденешь длинную юбку: чего, как гусыня, переваливаешься? Наденешь короткую: у тебя что, подол собаки отгрызли? И так завсегда. Разве ж нельзя по-хорошему? Так нет же! Как и жить-то с таким? Горе одно!

Аннеле оглянулась. С кем это она разговаривает? Вроде никого. Батрак и батрачка умчались зайца ловить. А хозяйка смотрела прямо на Аннеле.

«Мне? Это она мне говорит?» Девочка испугалась, вспыхнула. Она ведь не взрослая, чтобы с ней так разговаривать. Она не знала, что ей делать. Хозяйка на беду свою жалуется ей? Аннеле? Чем-то тяжелым и холодным придавило, сердце облилось жалостью. Стыдно стало, что давеча над хозяйкой смеялась. Да, совсем другие были эти соседи, совсем другие у них обычаи в доме.

Хорошо, что подошел хозяин.

— За дело! За дело! А ну-ка, поторопимся, в срок уехать надо! Не так уж много и осталось!

Но это «немного» все никак не хотело уменьшаться. Или только казалось ей это? Когда шла Аннеле высыпать свои корзинки, ноги подгибались, цеплялись коленками одна за другую. А борозды стали вдвое, втрое длиннее, чем были. И конца им не видно. Часы после полудня стали ползти так медленно, что, казалось, прожила она самый длинный летний день. Сколько ни смотришь на солнце, оно все на том же месте стоит и стоит.

И вдруг она оказалась возле самого леса. Красным отсвечивают осины, рдеют вершины деревьев. Убрана последняя борозда, вот и по ней с бороной прошли. Домой! Домой!

Словно гора с плеч свалилась, тяжести в ногах как не бывало. Домой! Аннеле кажется, что целую вечность не была она дома. Дорогие отец с матушкой! Кранцис! Ждут ее, дождаться не могут. Словно она из дальних стран возвращается. С важным делом управилась. Уж как любит их она, как любит!

Рано ложатся осенние сумерки. Только погрузили мешки, запрягли лошадей, как совсем стемнело. Аннеле едет впереди, на хозяйской телеге. В углублении между двумя мешками соседка кинула пустые и предложила девочке прилечь — путь не близкий, все одно сон одолеет. Да и день нелегкий выдался для такой пичуги.

Диву дается Аннеле, как ласково говорит с ней хозяйка. Да и сосед нахваливает — работящая, со взрослыми почти вровень шла. И между ними лад, говорят по-доброму.

Аннеле в душе сопротивляется, хочет испытать все, что на долю взрослых достанется, ночью тоже не спать. Но ноги сами собой подгибаются, и она ложится. Хозяйка бросает ей свой платок, а раскачивающаяся телега начинает баюкать. Будто сквозь вату доносится до нее цокот копыт, голоса.

И вдруг, словно силясь вспомнить что-то, она распахивает глаза. Что же было сегодня… самое-самое важное… что же это было?

И видит Аннеле звезды. Как красиво мерцают они над темными зубцами сосен! А сосны то поднимаются, выныривают, то снова тонут, то надвигаются, то исчезают, остаются позади, а звезды идут следом, заглядывают в глаза. Они-то и помогают ей вспомнить, что за день был сегодня.

— Вспомни же, вспомни! Или забыла? Сегодня же день твоего рождения! — говорят звезды.

«День рождения!» — чуть не вскрикнула Аннеле. И такое огромное, важное дело сделано. И звезды! Какие звезды! Миллионы миллионов!

 

ОСЕНЬ

Холодный непрошеный ветер налетел как-то утром из-за выступа леса, за которым прятался таинственный хутор лесника. И задул, задул надолго, и не думал меняться. Сдул последние воспоминания о лете. Казалось, там, в излучине леса, стоит волшебный чан, который бурлит и пенится, и поднимаются из него, и несутся над новью, наплывая друг на друга, неисчислимые гряды облаков. И еще казалось, будто за тем выступом пар свивался в сплошные серые нити дождя, а потом кто-то невидимый взмахом косы подрезал их и плотный, тяжелый вал дождя обрушивался на землю. Такими вставали рассветы, такими угасали закаты. С каждым днем все плотнее пелена забвения окутывала то, что было когда-то. Серебристый летний свет, клики журавлей, легкая поступь и безмятежность — где они?

По утрам Аннеле плотно куталась в накидку, которую летом теряла то в одном, то в другом углу пустоши. За ночь та не успевала просохнуть, оттягивала назад голову, от нее исходил затхлый запах, но кое-как она все же защищала от ветра, который, словно крапива, жалил открытые места.

Пасти приходилось против ветра, а животные не любили, когда дождь сек по глазам. Овцы отвернут голову в бок, жалобно блеют, так и норовят податься в сторону Дакшей; и Аннеле, полагаясь на их мудрость, натянув против ветра свою накидку, как парус, шла следом, не сопротивляясь. И только у дороги забегала вперед. Так же скособочив головы, все гуртом тащились назад, прямиком к лесу. Здесь было хоть какое-то укрытие. Овцы забирались в кусты, но дождь сыпался и с них, пополняя и без того щедрый дар небес: вода капала, стекала жемчужными струйками с каждой ветки, с каждой веточки. Жалобно блея, перемекиваясь, овцы сорвут то тут, то там по клочку травы и устремляются дальше, не желая подолгу оставаться нигде. Промозглая сырость гнала и людей, и скотину с места на место.

С рассвета и дотемна день тянулся однообразно — в полдень домой скот уж не гоняли. Поля опустели, дороги опустели. Сколько ни высматривай, ни души не увидишь. Напрасно глаза пытались отыскать за пограничной дорогой голову белобрысого мальчишки. В Дакшах, хуторе зажиточном, кормов, видно, хватало, и скотину держали в хлеву. Зависть кольнула в сердце — вот и этого мальчишки нет на выгоне. Ему-то хорошо, а каково ей, Аннеле?

Небо порой и обманывало. Тучи на мгновение светлеют, дождь редеет и совсем перестает. «Если досчитаю до десяти, нет, до пятнадцати, нет, до двадцати, и пролетит птица, то дождя сегодня больше не будет, выглянет солнце». И Аннеле начинает: двадцать, пятьдесят, сто, двести — небо словно вымерло. А когда всякая надежда уже потеряна, чиркнет по облакам темная точка, продержится недолго против ветра, а потом камнем падает вниз.

В часе шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд; шестьдесят шагов — и минуты как не бывало. Раз — шестьдесят, два — шестьдесят, три — шестьдесят; сколько же пройти надо, чтобы час получился! Досчитает до середины — обязательно собьется. И начинает сначала. Должно быть, час прошел, а то и два, а то и три, столько она сосчитала, а время будто ни на воробьиный скок не укоротилось. В небе, хоть и затянутом тучами, не так светло, как в полдень, значит, нельзя еще съесть свой хлеб. А то оставшийся день покажется длинным-длинным. Ветер завывает, сечет лицо, одежду. Читать нельзя, вязать нельзя. Песни — те всегда с нею, но лучше и не начинать. Завеса дождя песне путь преграждает. Пугается она, глохнет, ищет приюта у певуньи, бременем ложится на сердце.

Животные забеспокоились. Рвутся домой. Гнать их обратно против ветра бесполезно. Чувствуют — вечер близко. Можно вперед забежать, придержать ненадолго, но стадо растекается, окружает ее со всех сторон. Пока шли к воротам, и сумерки спустились. День прошел, и быстрее, чем казалось.

Топится плита. Аннеле присела на корточки, не скинув мокрого пастушьего одеяния, смотрит прямо в топку. Тепло проникает в косточки, от одежды пар поднимается, и чем теплее становится, тем плотнее облако пара вокруг нее. Кранцис жмется поближе, скулит, будто прощения просит. Изменил дружбе сегодня, шкуру свою от дождя берег.

«Смилостивься, Аннеле, ты же сама понимаешь. Когда дождик льет, не могу я с тобой ходить. Мне в будке лучше, на сухой подстилке».

Еще бы ей этого не понять!

И вот как-то настал день, когда петухи пели с утра до позднего вечера. А Золотой гребешок поет так голосисто, что и в избе слышно. «Ну и петь горазд! — улыбается мать. — Пришел конец ненастью. Снова выглянет солнышко!»

Дождь и вправду перестал, а солнца нет. Там, где ему быть положено, плотной стеной стоит туман. За сто шагов избы не видно. Выплывает из тумана засохший куст репейника, усыпанный рыжими жемчужинами, трава на пустоши поникла под тяжелым украшением из слез. Пройдет корова или овца, тянется за ней черный след. Постолы так намокли, что воду из них выливать можно. Ни скотине, ни людям укрыться негде. Туман от всего мира отрезал, не видно окрест ни домов, ни живой души.

Внезапно из белесой мглы доносятся удары лома. Мелькнул огонек. Сердце встрепенулось от радости — жива новина.

Огонек горит на самой макушке огромного камня. Вокруг валуна вырыта глубокая канава, которая медленно наполняется водой. Отец чем-то занят поблизости, будто и не замечает, что со всех сторон жмутся к огню незваные гости. Когда отец серьезным делом занят, он по своему обыкновению не глядит вокруг, не разговаривает. И спрашивать его бесполезно, загодя знаешь, что ответит. «У глаз спроси», — вот что ответит. Похоже, что сердится он, но и камень насупился — словно объявили войну друг другу. Пришел черед камню умирать — участь его решена. Но Аннеле жаль камня. Все лето он укрывал ее, защищал от ветра и дождя. Плохо без него будет. Пусть бы выстоял, думает она, но и принять такой мысли не может — не трудиться же отцу понапрасну!

Да и отец не отступится. Этого и ждать нечего. Как задумал, так и сделает.

Неподалеку лежит вязанка сухих белых поленьев с медовыми каплями смолы. Бросишь такое полено, пламя ввысь взметнется, трещит, искры рассыпает. Аннеле поднесла к камню руку: пышет от него жаром, как из печи. Отец берет лом, ударяет им несколько раз по каменному лбу, качает головой. Горяч, да не совсем. Взвесив поленья в руке, выбирает потяжелее, посмолистее. Еще выше взметнулось пламя. А отец то туда сбегает, то обратно, ноги до колен проваливаются в коричневую воду, от смолистого дыма копотью покрылось лицо, и бегут по нему, оставляя белые бороздки, ручейки пота. Кинет одно полено, другое, постучит ломом, разворошит огонь: пламя гудит, смола на поленьях пузырится, течет, словно пена из кипящего котла ползет через край, черный дым сквозь туман не может пробиться, хлопья сажи летят, рассыпаются. Чем тебе не ад? Аннеле же ад такой по нраву — глаз оторвать не может, с места сдвинуться.

Но вот ее заметил отец. Строго произносит:

— А ну, беги! Скотину отгони подальше! Спиной встань! Голову прикрой!

Раздается оглушительный взрыв. Овец словно ветром сдуло — стрелой понеслись. А сверху град камней сыплется. И стук градин сопровождается непрерывными быстрыми ударами лома.

Когда Аннеле возвращается, отец стоит, утирает рукавом пот.

— Готово! Ну, гляди теперь!

По самой маковке прошли две глубокие трещины и раскололи камень на четыре части. Вся земля вокруг устлана обломками.

— Ой! — вскрикнула Аннеле.

— Вот так оно! — глянул на нее отец, улыбающийся, довольный. Разделся до рубахи, словно на дворе лето, руки на груди скрестил, стоит, дух переводит, потом снова берется за лом, откалывает куски, бросает их через канаву.

— Глянь-ка! Лопнул, что тебе перезрелое яблоко!

— Да, а в середке сверкает, переливается. И не подумаешь. Такой серый был снаружи.

— Это гранит. Дожди и ветры потрудились над ним, и стал он гладким да серым. А внутри свежий, алый, словно плоть молодая.

— Живой разве камень? — спрашивает Аннеле, несмело заглядывая отцу в глаза.

Но отец не отвечает. Весело и споро двигается он, откалывает кусок за куском, дробит на мелкие части. Снова гудит огонь, кипит смола, вздымаются столбы дыма, раздаются удары лома.

Аннеле подбирает осколки — в серой траве они отсвечивают красным. Каждый осколок составлен из еще меньших. И так ловко, словно трудились над ним заботливые руки. Один осколок красный, другой зеленоватый, третий — седой, еще один — с синим отливом. И каждый камешек светится, а все вместе горят так, что Аннеле нет-нет да и приложит руку: а вдруг теплые?

До чего ж красив изнутри камень! А драгоценные камни ведь в тысячу раз красивее!! И прячутся они в земле. Сколько же тогда в земле чудес! Может, под самыми ногами, под дерном такие диковины упрятаны, которые никому на земле и видеть не доводилось? Почему же не ищут их люди? Что-то не слышно было, чтоб кто-нибудь из нынешних людей в Преисподней побывал и видел какое-нибудь чудо. Рассказы о чудесах как начинаются? «Отец отца моего отца». Что ни приключалось, все в стародавние времена. А после уж чудеса не являлись людям. Видно, нынешних времен боятся. Наступит ли такая пора, когда они опять начнут людям показываться? Вот бы дожить до нее!

Из тумана появляется мать, несет обед. Ставит еду на расколотый камень, оглядывается, всплескивает руками.

— Муженек, муженек, что понаделал ты тут? Словно великан, один ворочаешь. Надорвешься еще, занеможешь!

Увидела, что отец в одной рубахе работает, всполошилась, браниться стала:

— Да в уме ли ты? Словно на сенокос вырядился? Туман-то, ровно свинец, ложится.

— Какой туман! Огонь кругом! Да и протянет легонько, не беда! Если махать, не останавливаться, кровь всю хворь разгонит, — весело отвечает отец.

Миска, ложки, хлеб — все уместилось на красноватом камне, словно на подносе.

— Намедни еще середка и думать не думала, что солнце увидит, а нынче столом нам служит, — произнесла Аннеле.

— И то. А скоро на камне этом новые дома стоять будут. Ригу построим, избы поставим. Все нам и сгодится, — говорил отец, а сам приглаживал волосы, приводил в порядок воротничок и рукава рубахи, прежде чем взять хлеб.

— Построить-то построите, но разве ж твое это будет, ты ли в них жизнь свою проживешь, — со вздохом проронила мать.

— Да разве ж я один на свете? Не я буду жить, так другой. Как и я живал в домах, построенных другими. Люди друг о друге заботиться должны.

На что мать отвечает быстро и сердито:

— Человек по силам дело выбирает, а ты меры не знаешь. Ломишь что медведь, и вся недолга.

— То да се удается с божьей помощью, — спокойно улыбаясь, произносит отец, отламывая от краюхи.

— Да, да, братья твои умники. И в сказках о том говорится.

— Ну и ладно, мать. Зато я не раб, которым помыкают. Ведь по доброй воле я так работаю. В Авотах все привычно было, и прискучило это мне. А здесь что ни день, то новое дело, и силу, и ум применить можно. А когда на голой земле раскинутся пашни, поднимутся дома, да все своими руками сработанное, — разве ж это пустое?

— Верно, если б еще и свое было, — мать вздохнула, но ответа так и не дождалась. Отец заговорил о другом.

— Думаю, отпаслись мы. Нечего ребенку день-деньской мокнуть. Голая новина, словно ладонь.

Мать согласилась.

Она уж о том думала. У соседей, хоть и выгон лучше, а скотина недели две как в хлеву. Отпаслись, вот-вот снег выпадет.

— Скорее бы. Микелис приедет со второй лошадью, начнем свозить валуны со всей новины. И богатство это превратим в дома. Вот где покатаешься! — И желая порадовать Аннеле, отец легонько хлопнул ее по плечу.

 

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ

Зима и лето! Зима и лето! Пастушья страда! Вот и пробежало время. Снова наступила весна.

Ледяные сосульки.

Тонкие, толстые, в зазубринах, бахромчатые, прозрачные, словно узорчатая кайма, висят они под стрехами. Всходит солнце. С сосулек капают янтарные капли: кап, кап, кап!

Словно мед-самотек, чистый, прозрачный.

Февраль уж на исходе. К свечному дню так оттаяло, что напиться хватило не только голубям, но и быкам тоже. Значит, быть, ранней весне. И хотя несколько дней стояли еще лютые холода, но солнце с каждым днем пригревало все сильнее, подтапливало, плавило лед.

Кап, кап, кап!

Встало ослепительное солнечное утро.

— Пойдем-ка в хлев, — зовет мать. Таинственно улыбается.

Стоило отворить двери, как в хлеву ожило: ягнята блеют, овцы орут во все горло, коровы мычат, поросята хрюкают. Мать всем отвечает: «Тихо, тихо! Не пришел еще ваш черед. Дожидайтесь!»

Вошли, двери не затворили. Хлынуло солнце широким потоком. Пусть бежит, пусть греет. Не зима, чтоб тепло беречь, как сокровище драгоценное. Свежий воздух животине только на пользу пойдет.

Коровы стоят, жуют, головы к хозяйке поворотили. Одна Буренка лежит на большой охапке золотистой соломы, как на взбитых подушках. И она бы поднялась, да не может. Только беспомощно вертит головой. Мать гладит, успокаивает: «Лежи, знай, Буренушка, лежи!»

И тут Аннеле увидала, почему лежит Буренушка. Рядом с нею торчит еще одна голова с белой звездочкой во лбу.

— Ой, мама, у Буренки теленок! — Аннеле радостно захлопала в ладоши.

— Видишь? Теперь и Буренушка мать. Нравится тебе маленькая телочка? Крепенькая, сильная родилась. Растить ее будем.

— Красивая, красивая! Такая же будет, как Буренка.

Аннеле гладит шелковистую шерстку, а Буренка смотрит недоверчиво, сопит, нацеливается рогами на Аннеле.

— Буренка не узнает меня больше. Забодать грозится.

— Это она боится, как бы ты ее дитя не обидела. Как назовем телочку?

— Звездочка. Ты же видишь, у нее звездочка на лбу.

— Пусть будет Звездочка. Это твоя корова. Начнет молоко давать, масло продавать станем, деньги на школу копить.

У Аннеле загорелись глаза. Школа! Но когда? Звездочка только родилась, когда еще молоко станет давать! Один год, два года, три года. «Что ж, так долго ждать придется?»

— А что же делать? Отцовского заработка только и хватает, что на хлеб. Лишнюю-то копейку скотинушка дает. Но долго ли так будет? Пашня-то вон все шире, а выгон все меньше. А когда сведут пастбища на нет, кто позволит батраку держать столько скота, какая ты ни будь родня. Да строятся вовсю. Нынче летом ригу заложат, другим летом — избу хозяйскую. А гнездо будет, и птица появится. Придет хозяин. Коли Алдис, так еще куда ни шло, а вот коли Крист — кто знает, как дело обернется. Не жили еще, не хозяйничали.

Но вот коровы подоены, корму им задали, хлев вычистили, ягнят, которых чуть не у каждой овцы по два, обласкали, и мать запирает хлев.

Со стрех уж не каплет — струйками течет. Солнце стоит над самой крышей. Прозрачный ручеек стекает в лужицу и устремляется дальше. Льдинки блестят, словно глаза заплаканные. Среди сугробов, где снег осел, земля обнажилась и торчит, как увесистый, облепленный грязью мужской кулак. Чем дальше от дома, тем их больше. Некоторые сугробы еще держат, а в других тонешь по колено, и снег шуршит под ногами, словно береста. Ветер дует, солнце печет, каждый снегу побольше извести старается. Снег скоро сойдет, трава зазеленеет. Настанет первый день пастьбы. Вот весело-то будет! Коровы, задрав морды, мычать начнут не сходя с места, оповещая всех о своей радости, овцы на своем языке станут переговариваться, а ягнята так совсем одуреют — первый раз солнышко увидят, как шальные станут прыгать на всех четырех ножках. Представишь, и то смешно делается. То-то день будет, настоящий праздник! На свет, на волю дольную, из темной избы, из тесных четырех стен, целый день на выгоне с чибисами, жаворонками, журавлями, с ветрами и бегущими облаками! Вот где славно-то будет!

Минула пасхальная неделя, и приехал Лаукмалис. Сразу же о распутице заговорили. Все дороги раскисли, колеса по ступицу вязнут, лошади не под силу вытащить. А новина, где глина одна, и вовсе ад сущий.

— Зато уж и расти у тебя здесь будет, стелиться колос от тяжести станет, — утешает отец гостя.

Мужчины осматривают материал для строительства, завезенный еще зимой. Земля оттаяла, может, на новой неделе начнут основание под ригу закладывать. Дай только дорогам обсохнуть, понаедут мастера и работники из Лаукмалей. Потом они обходят угодья, прыгая через канавы с весенней, мутной от глины водой, которые изрезали новину вдоль и поперек. С ними и Кранцис, гоняет чибисов, а те с криком кружатся над ним, кричат, чуть не на нос садятся, точно мухи. Возле широкой канавы пес останавливается, скулит, лает, просит перенести. Отец подходит, берет его на руки. Что с ним поделаешь! Животина что дитя малое. Мать за это время успела нажарить мяса, яиц, вскипятить чай. Когда все возвращаются, угощенье ставят на стол. Гость ест неторопливо, на вопросы отвечает: что делают домочадцы? как дела в Авотах? Мелнземах? Спасибо, говорит. В Лаукмалях все по-старому, а вот в Авотах и в Мелнземах дочерей или сыновей поджидают.

— Ах, вот как, — роняет отец и замолкает.

В разговор вступает мать, мог, мол, Лаукмалис прихватить с собой и Анците. Глядишь, девочка ее время бы скоротала. За зиму, почитай, сверстников не видит. Лаукмалис помолчал, усмехнулся, довольный, и наконец произнес:

— Путь неблизкий, да по такой ростепели. Куда с ребенком! — И тут же: — Да и дочке моей уж не попрыгать туда-сюда, как бывало. Привязана. В школу пошла.

— В какую школу? — спрашивает мать.

— Не в волостную еще. В имение ходит, к мамзели. Язык учит. Писать, говорить. В имении все на немецком только и говорят. А как станет ходить к Форстманису, дело быстро пойдет на лад.

— Что и говорить, что и говорить, — произносит мать, и лицо ее становится печальным.

— Сыновьям со школой не повезло, у дочки зато все по-другому будет, — произносит Лаукмалис важно. — Как же это я свою дочку не выучу, если ты, работник, и то отправил сына в Елгаву. Ну уж нет! Так и порешили: закончит волостную школу, в Елгаву поедет, на гувинанку выучится, справлю ей тогда синее шелковое платье.

Первое же упоминание о том, что Анците ходит в школу, для Аннеле было что нож в сердце. А потом пошли укол за уколом: и про немецкий язык, и про Елгаву, про гувинанку, и про синее платье.

А у нее ничего-ничегошеньки такого нет.

Что такое гувинанка, она, по правде говоря, не знает, по, наверное, что-то большое и важное. Анците Лаукмале по новой дороге идет, а ей на обочине оставаться. Кажется ей даже, что Анците поднимается в воздух и летит над ней, как те большие невиданные птицы, что вчера, размахивая крыльями, неслись по непаши и про которых мать сказала, что это, верно, лебеди-кликуны. И почему-то плакать захотелось, когда смотрела она на них, а сейчас слезы и в самом деле на глаза наворачиваются, душат. Только бы не всхлипнуть, не опозориться перед взрослыми. И чтобы не разрыдаться на глазах у всех, она выскочила за дверь. А когда спряталась за дальний угол избы, дала волю слезам — всхлипы перешли в рыдания. Но она тут же справилась с ними, загнала подальше — разве слезы горю помогут? Добьешься разве слезами чего-нибудь?

Нет покоя ногам, нет покоя душе. Куда-то бежать надо, догнать кого-то надо. Анците догнать, чтоб не опередила, не выучилась всяким премудростям. Если б только можно было в школу ходить, ног бы не жалела, на крыльях бы понеслась, ничего б не трудно было!

С тяжестью в сердце направилась Аннеле к озерцу, где, как и каждой весной, окрестности оглашали тревожные крики чибисов, охраняющих от опасности свои гнезда, своих птенцов. Никогда не станут они такими умными, как жаворонки, которые, знай себе, рассыпают трели на невидимой высоте, нимало не беспокоясь о гнездах, устроенных то ли в ямке от лошадиного копыта, то ли просто в борозде. Разные птицы, и разные у них судьбы.

Чахлые купальницы, мелкие баранчики там и сям желтели в топи вокруг большой лужи. Не найдешь здесь, сколько ни ищи, цветов, что росли на авотских лугах. Если б отец успел прокопать здесь канавы, вода бы стекла в них и выросли цветы крупные, яркие, красивые. И цветам неодинаково живется.

Так и всем ребятам, всем людям живется неодинаково. Этому каждый день учит Аннеле.

Когда будила мать Аннеле, та первым делом спрашивала: какая погода на дворе? И каждый раз мать не преминет сказать что-нибудь хорошее. Если светило солнце, то это было такое солнце, какого еще не бывало: ну ровно по земле катится. Если шел дождь, то ситничек, который умывает, поливает, всем росту прибавляет. Если был ветер с дождем, то всегда это был добрый ветер, который тучи разгоняет, солнышко вызволяет. А если два, три дня, а то и больше шел проливной дождь, то нынешним утром он как раз и перестанет, выглянет солнце и всем бедам придет конец. Погода всегда была хорошая, и лишь ждала пастушку, чтобы излить на нее свою благодать. Надо только самой быть хорошей.

Ах, эти утра, эти ранние вставанья! Аннеле подозревала, что мать будит ее раньше положенного часа. Только наступит самый сладкий сон, ее тут же и будят. Уши слышат, а руки и ноги не шевелятся, и все тут, спят как убитые. Потому-то и спрашивала каждое утро: а что на дворе? Пока спросишь, пока мама ответит, время и тянется, можно полежать. А потом самую чуточку подождать, не скажет ли мама чего еще? Да куда там! Быстрая она, проворная, нахвалит-нахвалит день, как повелось, потом скажет: вставай, вставай! А сама за дверь и на двор. И вот уже из открытых дверей хлева доносится мычанье, блеянье. Где уж тут поваляться, полодырничать! Хочешь не хочешь, а приходилось делать так, как хорошие дети в сказках, которых мать не уставала ставить Аннеле в пример. Рывком из постели, голову в таз с холодной водой, раз-два — одеться, отложив основательное мытье и расчесывание волос до вечера.

А когда на пастбище измеряла тень, оказывалось, что ничуть она не длиннее, чем в другие утра. И не в чем было упрекнуть мать. Но не каждое ли утро будила она ее слишком рано?

Полдень.

— Спать, спать, дочка, а то утром опять не поднимешься!

Что это мама говорит? Неужто не встает она каждое утро? Неужто идти спать из-за того, что сонливая по утрам? Да еще в такой час, когда делать можно все, что душа ни пожелает.

А дел-то сколько, и каких интересных! Перво-наперво к цветочной клумбе, что в огороде. Как там цветы поживают? Прижились и шалфей, и дикая рябинка, и божье дерево, а какие пышные георгины и штокрозы; саженцы этих цветов принесли от соседей — ведь цветы из дома в дом ходят, словно друзья, посланные богом. Но больше всего заботит Аннеле грядка, засеянная семенами неизвестных цветов. Семена на пасху привезла Лизиня, и вот появились ростки: продолговатые и загогулиной, стеблистые и кустистые, пушистые и гладкие. Слегка касается их пальцами, смотрит, не появились ли где бутончики? Нету. Ждать надо, терпения набраться.

Жаром пышет солнце.

Ни звука на дворе, ни ветерка в воздухе.

Скрипнула калитка.

— Ох, нашумела! — Аннеле вздрагивает.

Но никто не слышал. Спят. Только Кранцис в своей будке недовольно тявкнул:

— Не ходи в самый полдень, Аннеле. Ты же видишь: не могу за тобою следовать. Плавлюсь от жары. — Дышит тяжело, язык высунул.

— Лежи себе, лежи! Я и сама управлюсь.

Только тень за нею бродит. К самым ногам льнет. Широкая канава тянется через ржаное поле. Первая, что вырыл отец. А цветет как! Похоже, украшенный бисером пояс забыли во ржи. Приют в ней нашли все цветы, что растут в поле и на лугу. Трава пышная, сочная, видно, ни скот здесь не бродил, ни человеческая рука не прикасалась. А может, и земляника в цветах прячется?

Так и есть!

Склонившись над ароматными дарами земли, девочка застывает, прислушивается. И думает. Что это? Тишина? Но она звенит и поет. Цветов в поле что звезд на небе, — распустились ромашки, воловьи очи, шелкунец лесной. Алеют, светятся маки, жить которым лишь до полудня. Ржаное поле — зеленовато-коричневый лес колосьев! Все благоухает, звенит, томится, шевелится, дышит. А кто поработал, умаялся, сладко спит в прохладной избе, спит тяжелым сном усталости.

И не знают люди, как светел и щедр полуденный час. Как сладок аромат солнца, как звонко дышит земля. Как чудесно летом и здесь, среди цветов, что растут в канаве среди ржи, колосящейся на новине. Чудесное лето!

В воскресенье, когда солнце перевалило за полдень, на пастбище появляется мать — поговорить с девочкой, попасти коров на местах, куда добраться труднее, чтоб получили свое воскресное угощение. Увидела у Аннеле книгу под мышкой и говорит:

— Вот, вот! Учись! Полезно тебе нынче почаще в книгу заглядывать. Придет зима, в школу пойдешь.

— Как? Этой зимой? — воскликнула Аннеле.

— Да, да. Видишь, как время пролетело. Минет и нынешнее лето, кончится пастушья страда, а ты думала, конца этому не будет. Так и жизнь проходит, словно утренний сон, — говорит она, будто слова из грустной песни произносит.

Вот радость-то! Нежданная, негаданная! Пораженная, Аннеле не знает, что и сказать. Но чего-то жаль тоже. Пастушьих дней? Неужто и вправду они кончились? И никогда не вернутся?

— Зимой в школу пойду, а летом что? Снова пасти?

— Будем надеяться, что нет. Когда приезжал Лаукмалис, мы с отцом толковали с ним об этом. На лето он еще работника нанимать собирается — отцу одному не управиться. И тому, если с ребятишками будет, придется скотину пасти. Тогда сможешь и летом в школу ходить.

— А если придет работник без детей?

— Навряд Лаукмалис такого нанимать станет, — мать покачала головой

— Летом вдвое больше учатся, чем зимой?

— Так говорят.

— Мама, мама, неужто все это на самом деле будет?

— Будем надеяться, детка. Заслужила ты, чтоб в школу ходить.

И вот куда ни пойдет Аннеле, за что ни возьмется, только о школе и думает. Сосчитала месяцы, недели, дни. С каждым днем школа все ближе и ближе. Только едва-едва ползут они, но тот день, что прожит, уходит, побежденный. Да и не впустую проходит время. Заново все книги пересмотрела, все молитвы повторила — без этого в школу и не думай идти.

Библейские сказания назубок знает, катехизис с его заповедями тоже помнит, сбивается только все время на одном: «Что это?». Для чего спрашивать то и дело надо? Из-за этого вопроса иной раз говоришь вовсе не то, что знаешь. Поэтому часто и путаешь. Таблица умножения сыплется, словно бусинки с нитки — считай, как хочешь: с начала до конца или наоборот. Но самая большая гора, которую покорить надо, — это «Переводчик» немецкого языка Шпитца. Половина пройдена, а до осени Аннеле надеялась одолеть его целиком. Правда, чувствует она себя в нем не совсем уверенно. «Переводчик» что куст с шипами — колет, отпугивает, заставляет другой дорогой идти. Стоит только подумать: все идет гладко, замечательно, тут же и споткнешься, словно о пенек, через который не перебраться, и отступать приходится. С «Переводчиком» этим Аннеле ведет войну не на шутку. Одолеть его надо, как судьбу. Это она знала твердо. Каждый, кто хотел выше шагнуть, должен был преодолеть «Переводчика». И только тогда мог приступить к «Двумстам заданиям», выйти на светлый, солнечный простор.

«Переводчик» — ежедневный суровый труд, а «Двести заданий» — праздник, лакомство, которое на потом оставлять положено. Книжка вдвое тоньше «Переводчика», глянешь на нее — и сразу появляется уверенность, что шутя ее преодолеешь. Собраны в ней небольшие рассказы, стишки, сказки. Почти все в них Аннеле понятно, а когда попадется незнакомое слово, Аннеле думает над ним долго-долго, и так его повернет, и этак, пока не отгадает. И все легко запоминается. Одолеет «Переводчика», «Двести заданий» сами в руки упадут, как спелые яблоки.

Часто думает Аннеле и о своем будущем учителе. Видеть его она не видела, но по рассказам других знает, что он высокий, статный, ростом с отца, с большими голубыми глазами, которые каждую проделку мальчишек замечают, и если он поднимет палец, а то и линейку — что бывает нередко! — то дрожит весь класс. Подумаешь об этом, и так странно кольнет в груди. Но Аннеле отгоняет страх. Учитель не только строгий, но и добрый, хороший. Да и Аннеле уже не маленькая, не будет же она стоять, засунув палец в рот, и молчать. Вернее всего учитель удивится: и когда эта девочка успела столько узнать? А еще так случится: все стоят возле кафедры и каждый должен отвечать. Но никто правильно ответить не сможет. Один пожмет плечами, другой. Тогда учитель обведет своими ясными глазами ребят, увидит Аннеле. «Пусть ответит девочка с новины», — укажет он на нее, потому что имя Аннеле сразу не запомнит. И то, что задано, Аннеле без запинки ответит. Нигде не споткнется. И тогда учитель скажет: «Хорошо. Девочка с новины, пройди вперед и сядь на первую парту». А на первой парте сидит тот, кто учится лучше всех.

Дождаться бы поскорее!

Все, что было до этой поры, затмила радость предстоящего ученья, лихорадочные приготовления к школе, волнение. Прежние обязанности выполняла Аннеле скорее по привычке, мысли ее были далеко-далеко.

Близилась осень. С каждым днем огненная дуга, по которой катилось солнце, становилась короче. Ветер приносил с поля запах спелых колосьев. Ближний лес огласился непривычными звуками. Лаяли собаки, трубили трубы, раздавались выстрелы. Однажды на горушку, что возле леса, взлетел пушистый ком и с громким визгом понесся к Аннеле. Это был Кранцис, который стал часто тишком убегать из дома и пропадать много дней кряду. Подбежал, дрожит весь от страха, упал на брюхо, ползет, хвостом виляет, скулит, словно наказания боится. А когда девочка к нему наклонилась, испугался, отпрыгнул — а вдруг ударят. Долго приманивала его Аннеле, звала, пока, наконец, пес не подчинился ласке, подполз ближе и, повизгивая, стал лизать руки.

— Что с тобой, Кранцис? Что стряслось, собаченька?

Она простила его. Но за что? Что пережил он в лесу? Что совершил, за что просил прощения? Как бы там ни было, на сей раз Аннеле отпустила ему провинность, наказав четвероногому другу впредь не убегать на чужую сторону, леса остерегаться, где поджидают его всякие напасти.

Кранцис был за все благодарен, признателен — кругами носился вокруг девочки, прыгал, громко лаял. Весь день он ходил за нею следом, был хорошим сторожем и верным другом, малейшую попытку овец нарушить порядок пресекал в самом зародыше, читал в глазах Аннеле каждое ее желание, выказывал готовность играть, проявлял ловкость, словом, вел себя в тот день так, что заслуживал только похвалы, а на другой день исчез с самого утра.

— Где Кранцис? — спросила Аннеле, когда в полдень пригнала стадо домой.

— Да не видать что-то.

— Как бы не случилось с ним чего.

— Что ему сделается? — не задумываясь, ответила мать. — Привык шастать окрест в последнее время. В лесу стреляют, трубят охотники. Будоражит это его. У собаки и нрав собачий. Сам-то он наполовину борзая, вот и тянет его след искать, гоняться за зверем. Появится, никуда не денется.

Но и вечером миска с едой осталась нетронутой, конура пустой. Собака не появлялась.

— Кранцис пропал! — встречала Аннеле каждого домочадца, надеясь на утешительный ответ. Но взрослых судьба Кранциса не волновала. Микелис, так тот даже посмеивался: «Ноги протянул твой Кранцис. Так ему и надо. Не лезь в капкан. Чего искал, то и нашел».

И только отец утешал:

— Не печалься! Погнался, видно, вместе с охотничьими собаками. Поди прибежит.

Не прибежал Кранцис и на другой день — ни утром, ни вечером, когда скотину в хлев загнали.

— Пропал Кранцис, — Аннеле горестно покачала головой.

— Похоже на то, — подтвердила и мать. Этого Аннеле вынести не смогла, уронила на землю все, что держала, и бросилась к лесу.

Нарядный луг скосили, он высох. Аннеле остановилась и стала звать, аукать, подманивать. Но не напрасно ли? Ведь два дня зовет его. А может, лежит он где-нибудь раненый? Может, еще откликнется, заскулит? В вечерней тиши она услышала бы и как трава растет. Но вокруг царило безмолвие. Лес отнял у нее Кранциса.

Тьма сгущалась.

«Кранцис, дружочек мой, Кранцис, дружочек мой», — шептала девочка и, печальная, возвратилась домой. Шла новиной, где Кранцис прожил свою такую короткую жизнь.

«Кранцис, дружочек мой, Кранцис, дружочек мой».

 

НЕ ТАК, КАК ДУМАЛОСЬ

Школа, школа!

Как в святилище входит сюда Аннеле. Большие окна, большие двери, широкие ступени. Цок, цок! — звучат шаги по кирпичному полу сеней. Скрип, скрип! — скрипят сапоги по дощатым полам комнат, постолы разъезжаются, шаркают. Классные комнаты, сени, лестница — всюду полным-полно учеников и их провожатых. Перекликаются, болтают, тараторят, степенно говорят. Те, кто потише да посмирнее, стоят вдоль стен, жмутся по углам, ждут, пока схлынет толпа, тогда и они смогут сделать все, что положено: войти к учителю, назваться, выбрать кровать, парту — подальше от кафедры. Тех, кто посмелее да понастойчивей, издали слышно, словно тучу грозовую, — то внизу грохочет, то вверху, перекрикивают друг друга, торопятся рассказать, что видели. Кто совсем не такой, как дома, кто такой же. И не успела Аннеле осмотреться, как увидела, что стоит рука об руку с какой-то девочкой возле лестницы и сталкиваются они грудь с грудью с накатывающейся на них сверху волной. Девочка в цветастом зеленом платке тянет ее за собой. Стремглав, ничего не видя вокруг, мчатся они через комнаты, где спят и умываются девочки, через коридор, влетают в мальчишескую спальню. И здесь такая же суета, шум, говор. В умывальне вдоль стен пристроено жестяное корыто с дырками в дне. Незнакомая девочка все это давно уже разглядела — не раз и не два заскакивала сюда. То с одной девочкой, то с другой. «Хочешь поглядеть, как вода течет?» — спрашивает она и тут же поворачивает кран. Вода еле-еле струится — бак пуст. Незнакомая девочка пальцем направляет струйку на дырку, показывая, как брызгает вода и как она стучит, словно дождь по крыше, когда мальчики по утрам умываются. В одном месте жесть едва держится. Девочка дергает за нее изо всех сил. Жесть гремит. Еще раз дергает. А так как этому корыту досталось не только от нее, кусок отлетает и остается у нее в руках. Девочка пугается, стреляет глазами во все стороны — не видел ли кто.

— Ох, и достанется тебе! — грозит она Аннеле, швыряет жесть, вырывает свою руку и была такова. Аннеле даже в жар бросило: растерялась, страшно и стыдно ей. Толкаясь, проходит через комнату шумная ватага мальчишек. Никто ничего не заметил. Ну и пусть тогда валяется жестянка эта!

Внизу ждет отец. Берет девочку за руку.

— Не пропадай надолго! Наша очередь скоро. Пойдем к учителю.

У Аннеле коленки подкосились. О чем он станет спрашивать? С чего начать, чтобы не сбиться? Да еще жестянка эта! Учитель сидит за большим столом, пишет. Волосы густые, пряди на лоб свисают. Устало поднимает глаза на вошедших.

— Анна Авот? С какого хутора? Ах, да, дочка Кришьяниса. Когда родилась? Имя матери? Читать умеет? Хорошо. Следующий.

— Где постель ее будет? — спрашивает отец.

— Наверху. Места занимать по порядку. Там увидите. Выбирать не разрешается.

Да. Отец понимает с полуслова. У учителя сегодня столько хлопот! Не будешь же с каждым пускаться в долгие беседы.

Отец приносит с повозки маленький коричневый сундучок, с которым еще старшие ходили в школу, и вдвоем они поднимаются по лестнице. Рядами стоят коричневые деревянные кровати. Посередине узкий проход. Половина кроватей занята. На многих сидят отцы и матери, разговаривают со своими ребятишками. Дают последние наставления.

Девочки и мальчики стоят вперемежку, потому что еще приказа не было, чтоб мальчики не ходили в комнату к девочкам, и наоборот.

Аннеле застилает свою кровать одеялом, что дала с собой мама, кладет подушку. Кровать длинная, сенник короткий. В изножье торчат голые доски, потому что и одеяло, как его ни вытягивай, коротко. На досках ноги мерзнуть будут.

Но вот все сделано, и они с отцом присаживаются на кровать, прислушиваются к тому, что говорят другие, словно им уже и сказать друг другу нечего. Потом отец встает — вечереет, а до дома путь неблизкий.

— Держись, дочка, не осрами, — говорит отец, и его теплая, большая ладонь касается головы Аннеле, словно благословляя. Губы что-то тихо шепчут. Потом надевает шапку, Аннеле провожает его, но он больше не оглядывается.

И снова бродит Аннеле по просторным комнатам, то вниз спустится, то наверх поднимется, там постоит, тут постоит. Как много ребят, и ходят они все по двое, по трое, стоят табунками, а она никого из них раньше и не видала, к кому же ей подойти? Мимо идет девочка в цветастом зеленом платке, с которой она бегала в умывальню. Вот ее она знает. Та не одна, с какой-то девочкой. Аннеле подбежала, потянула ее за рукав. Но девочка в платке глядит отчужденно, словно бы никогда не видела Аннеле, сердито вырывает рукав и уходит с подружкой. Не торчи перед глазами злополучный кусок жести, который эта самая девочка оторвала от умывальника, решила бы Аннеле, что все привиделось ей во сне.

Темнеет. С улицы вваливается ватага ребят, щеки у всех обветрены, горят. Шагают размашисто, говорят громко. Держатся табунком вокруг мальчика на полголовы выше остальных. Примус, примус, примус — первый, первый, первый — только и слышится со всех сторон.

Примус — самый высокий мальчик. И он, и ребята, толпящиеся вокруг него, учатся не только зимой, но и летом.

В классе темно. Примус влезает на стол, тянется к лампе. Ребята внимательно следят за каждым его движением: не понадобится ли чего, не упадет ли спичка, не поскользнется ли на столе. Каждую секунду они готовы подхватить его, удержать. Но примус — смелый парень. Он поднимается даже на цыпочки, а когда лампа загорается, взмахивает руками и спрыгивает прямо через головы ребят в узкий проход.

Первогодки облепили лампу со всех сторон, словно мошкара. Мало кому из них доводилось видеть такой яркий свет.

Примус стоит у классной доски. Она исчерчена вдоль и поперек. Кусок мела искрошился.

— Чья работа? — грозно озирая класс, спрашивает примус и, не дождавшись ответа, нетерпеливо продолжает: — Чтоб в первый и последний раз. Сегодня спущу, а завтра, если кого застукаю, — по пальцам надаю, пощады не ждите. Это вам не пастбище, это школа, ясно?!

Должно быть, ясно — шум сразу затих. А он все не унимается:

— А ну, тихо! Чтоб порядок был! По партам!

Прошелестело по партам, словно косой траву срезало. Расселись. А примус стоит и ждет, пока все не успокоятся. Что еще скажет?

— Сейчас марш ужинать, ясно? А после наверх и по кроватям. И попробуйте пикнуть да взад-вперед шататься! Это вам не в ночное ездить, это школа, ясно? Попробуйте только утром водой обливаться, тратить ее попусту. Вода не для того, ясно? Сегодня для вас мы наносили, а с завтрашнего дня будете ходить все поочередно. Воду станете носить и для девочек. Они на кухне будут работать, посуду мыть, ясно?

Раздался гонг.

В класс вбежала рослая девочка.

— Ужинать, ужинать!

На столах в больших мисках дымился неочищенный картофель, в мисках поменьше лежала нарезанная кусочками селедка. У кого не было ножа, чтобы чистить картошку, обходился собственными зубами и ногтями. Челюсти у всех двигались.

К селедке Аннеле была равнодушна. В доме ели ее редко, и то она часто ее не съедала. А здесь нельзя, решила она. Селедка была ржавая и сухая, соленая до горечи. Украдкой глянула Аннеле на соседей: едят или нет? Кто ел, а кто успел уже сунуть ее под картофельную шелуху, валявшуюся прямо на столе. Раз так, то и ей можно. Съела свою картофелину, мучнистую, с лопнувшей кожурой. Больше не хотелось.

А чего хотелось, и сама не знала. Навалилась какая-то тоскливая тяжесть. Сердцу было горько и печально. Неприятно смотреть на столы, заваленные картофельной шелухой. Почему они коричневые? Дома стол белый, точно мел. Как поедят, мать скоблила его пучком травы с песком. И шелуху дома так не бросали, на место клали, в отдельную миску. Здесь так не заведено. Здесь к божьему дару не испытывали должного почтения. Вот и сама она припрятала свой кусок селедки, как другие. И почему за руками никто не проследил? Что-то было не так. Теснит, давит грудь. Сквозь широкие окна вползала непроглядная тьма. Непривычная, чужая. Ни один цветок не защищал от нее. Дома на маленьком оконце у Аннеле стояло два горшка: с геранью и миртом. Когда поливала, всегда смотрела — нет ли новых листиков? Стоят они дома молчаливые, покинутые. Может, отец уже вернулся? Некому выбежать ему навстречу. Сейчас они с матерью, должно быть, сидят возле стола. Отец про школу рассказывает, про Аннеле, а мать роняет: «Да, одни мы теперь на этой пустоши».

До рези защипало в глазах. Аннеле отворачивается от окна, смотрит в другую сторону, где сидят за столом мальчики. Как и в классе, они сидят слева, девочки справа. Кто-то из мальчишек громко произносит: «Ну и соленая селедка! Глянь, у девчонок соль на глазах выступила!»

Мальчики смеются. Аннеле испуганно опускает голову. Это о ней сказал он, о ком же еще?

Те, кто ходит в школу круглый год, сидят в том же помещении, что и первогодки, занимают в классе треть парт и живут своей жизнью.

Аннеле сидит на восьмой парте, откуда начинаются ряды первоклашек. Парты тянутся до самых дверей. Малыши уткнулись в свои дощечки, так что видна только спина, старательно выводят букву за буквой, которые учитель, объясняя и показывая, медленно пишет на доске, чтобы все поняли, как это делается.

Ее дощечка давно исписана. Что для нее эти буквы — детская забава. Делать ей нечего, и глаза блуждают вокруг. Первое, на чем они останавливаются, — это учитель. Он высокий и статный, держится прямо. Лицо крупное, румяное, глаза смотрят строго, испытующе. На своем стуле за кафедрой он сидит только тогда, когда вызывает отвечать, а когда ученики пишут или учат, он вышагивает по проходу, заложив руки за спину, из конца в конец класса большими размеренными шагами. Сапоги скрипят, правый громче, чем левый. На скрипучем сапоге он поворачивается возле двери и шагает обратно. Аннеле тут же опускает голову — смотреть больше нельзя, а то заметит. Иногда он диктует предложения старшим ученикам, а те пишут. А то вдруг вытащит руки из-за спины и сунет их — большие, белые, мягкие — в карманы брюк, откинув полы сюртука. Края карманов поистрепались, и Аннеле, чтобы учитель не заметил, что она видит это, быстро отводит глаза в сторону.

Бывает, будто что-то вспомнив, учитель внезапно остановится, зайдет в соседний класс. Здесь учатся те, кто готовится идти к конфирмации. Учит их причетник, который утром приходит, а вечером уходит из школы. Он немец и разговаривает смешно. Учит притчам и библейским сказаниям. Но этот класс не интересует Аннеле. В ее глазах причетник и есть причетник, а никакой не учитель.

Стоит учителю выйти, класс начинает жужжать, словно улей. Головы поднялись, глаза так и шныряют вокруг. Только примус, самый первый на первой парте, все так же сидит, склонившись над тетрадкой. Глянул в одну сторону, в другую, но так как в классе не очень шумно, он перестает обращать внимание на это жужжанье. Первые парты в мальчишеском ряду Аннеле хорошо видны. Рядом с самым лучшим учеником — примусом — сидят два светловолосых мальчика. Сразу видно, братья. Волосы пышные, вьющиеся, подстрижены одинаково, и лицом схожи. Только один покруглее, второй худой. Круглолицый Аннеле не нравится, зато другой кажется самым красивым мальчиком в школе.

Среди девочек прима — Эмма Дзелзскалне. Она распределяет, кому идти на кухню, кому накрывать на стол. Глаза у нее карие, стройная, красивая. Ходит гордая, важная. Девочки так и льнут к ней, счастливы, если могут ей чем-нибудь угодить, если Эмма бросит им приветливое слово. Но за ней это почти не водится. На первогодок она и вообще-то внимания не обращает, прикажет, и все.

Счастливые те, кто учится и летом. Малыши все вместе и одного из них не стоят. Для Аннеле они, что господа против крестьянского сословия. Живут своей жизнью, смеются своему, говорят о своем, свои у них секреты. Если учитель король, то они его вассалы. Указания или замечания учитель делает им вполголоса, как своим людям, и все больше по-немецки, особенно Эмме Дзелзскалне, которая часто отвечает учителю сидя, а не вскакивает, как малышня.

В два счета справляется Аннеле со своими буквами, и снова ее пытливые глаза исподтишка оглядывают класс, впитывают каждую мелочь. Внезапно это заметил учитель. Прервал свое хождение, остановился около ее парты.

— Почему ты не пишешь?

— Я уже написала.

— Покажи.

Учитель осматривает дощечку с одной стороны, с другой. Кажется Аннеле, что слишком долго. «Теперь он все поймет», — думает она.

— Ты знаешь все буквы?

— Да.

— Кто научил тебя?

Когда учил? Кто учил? Аннеле и не знает. Отвечает наобум:

— Брат.

Учитель возвращает доску.

— Тогда можешь списывать с книги.

И вот она списывает: «Кошка и мышка», «Собака и кость», «Пахарь и плуг». Пишет и украдкой пожимает плечами. Напрасный труд. Сколько на это времени уйдет?

Она не вперед движется, она отстает. Чем зря писать, лучше выучить все, что учитель задает тем, кто круглый год в школу ходит. Зачислил бы он только ее к ним. Заметил бы только, что в учебе она далеко-далеко впереди.

Как бы сказать об этом учителю? Надо было говорить, когда он разговаривал с ней. Но как? В классе такая тишина, что слышно, как грифели скрипят. Начни она, все бы уши навострили, и кто знает, что из этого вышло бы. Учиться легко, а вот с учителем разговаривать ой как трудно.

Про себя можно. И она начинает, словно читает молитву.

«Дорогой учитель, пусти меня к тем, кто больше знает. Ты увидишь, как я буду учиться. Я же «Переводчика» знаю, и «Двести заданий» тоже. Все, что ты им рассказываешь, я понимаю. Почему же я не могу учиться с ними вместе? Я ведь учиться хочу. Опередить всех хочу. Идти все дальше и дальше. Милый, милый учитель, разреши мне пойти вперед!»

И горящими глазами смотрит на учителя, хотя губы ее немы.

— Ну, Авот, опять по сторонам смотришь? Твоя доска уже исписана? — произносит учитель с кафедры — фамилию Аннеле он уже запомнил.

— Да, — еле слышно выдыхает девочка.

— А ну-ка покажи!

Аннеле подходит. Сердце готово выскочить из груди. Сейчас учитель спросит, тогда она все и скажет. То, что про себя произносила.

Учитель осматривает дощечку с обеих сторон. И тут Аннеле почувствовала, что она не помнит ни одного слова из тех, что хотела сказать учителю. Ни одного. В отчаянии она прижимает кулачок к губам, словно пытаясь добыть слова изо рта, как ядро из скорлупы. С чего начать? С чего начать?

Учитель метнул на нее грозный взгляд, произнес строго:

— Не грызи ногти!

Аннеле вздрогнула — так неожиданно и несправедливо прозвучали его слова.

— Но я же не грызу!

— Как не грызешь? Я что, слепой, по-твоему?

Этого Аннеле утверждать не смеет. Но ведь и она не виновата.

— Я не грызла.

— Не дерзи!

Аннеле замолчала.

Вот и конец всему. Никогда больше не осмелится попросить она, чтобы разрешил он ей учиться вместе со старшими. Никогда, никогда.

Учитель возвращает ей доску. Смотрит недовольно.

— Списала ты правильно. Но почерк твой никуда не годится. Кто тебя учил так писать?

— Я сама научилась.

— Ты должна учиться писать лучше. Завтра возьмешь у меня тетрадь, там будет показано, как нужно писать. Называется это чистописание. Поняла?

Возвращаясь на место, Аннеле невольно глянула на светловолосого мальчика. А тот сидит — рот до ушей. Насмехается. «Не грызи ногти!» — говорит его усмешка.

Ну уж все! На этого мальчика она никогда даже краешком глаза не посмотрит.

Она усаживается на место, и кажется ей, что все повернули к ней головы, все улыбаются. И говорят то же самое: «Не грызи ногти!»

Лицо ее пылает. Грудь стеснило, дышать нечем. Выругали ее перед всем классом, но она ни в чем не виновата. Неужто учителю и впрямь так показалась? Но пусть и показалось, не мог разве тихо и спокойно сказать, чтобы услышала только она, как в таких случаях говорил обычно отец: «Не делай этого, дочка, некрасиво». А он сказал так, что весь класс слышал. И вот теперь все по одну сторону стоят, она одна-одинешенька — по другую. И никто не станет спрашивать, виновата или нет, а если и спросят, все равно не поверят. Правду знает она одна. И знает, что учитель был несправедлив. Учитель! Все оказалось совсем не так, как она представляла. Учитель словно отдалился, стал недосягаемым.

Назавтра Аннеле купила тетрадь у учителя. Полистала.

«Мама мыла Милду». «Кошка ловит мышку». «Ветер катит волны».

Пересчитала линии. Много их, и все заполнить надо. Десять раз подряд заданы ей буквы и слова. Как написаны на первой строчке.

«Мама мыла Милду». «Ветер катит волны».

Первая строка ей удается, вторая тоже, но чем дальше вниз, тем буквы становятся непослушнее и непослушнее, и водят ее рукой, как хотят.

Учитель недоволен.

— Другие делают успехи, а ты нет.

Он показывает классу несколько тетрадей с красивыми, будто вырезанными из дерева буквами. Это тетради ребят, которые учатся и летом.

— Вот как надо писать, — говорит он.

Но для Аннеле все это тайна за семью печатями. Выписывать буквы не научится она никогда, с этим надо смириться. И зная, что эту задачу ей все равно не решить, она оставляет всякие попытки. Зато с удвоенным вниманием прислушивается к тому, что рассказывает учитель избранным. И все-то запоминает она легко, шутя. Но и этого ей мало, она словно истомилась от жажды: пьет и никак не может напиться.

В спальных комнатах пустынно и холодно. По вечерам слетаются сюда ребятишки, чирикают, словно стайки воробьев. Спешат воспользоваться отсутствием учителя — то сделать, это сделать. Там свалку затеяли, оттуда несутся смех и возгласы, тут подушки летают по воздуху. Пар вырывается изо ртов, словно дымок, но вот он уже не виден, комната согревается. На лестнице раздаются шаги учителя. Все врассыпную бросаются по кроватям. Учитель сначала заходит к мальчикам: раз пройдет по комнате из конца в конец, два, три, а потом сразу же к девочкам. Все должны уже лежать. Обойдет комнату девочек, еще раз заглянет к мальчикам, подождет, пока все не успокоятся, постоит чуточку возле лестницы, прислушиваясь, и вот его шаги слышны уже на лестнице — спускается. И тут у ребят словно гора с плеч сваливается. Можно и с соседкой пошептаться — поделиться страшной тайной, обсудить случившееся за день. Вспыхнет смех — словно ракета взлетит в воздух, раздастся возглас, и тогда все головы приподнимаются над подушками. Прислушиваются. И как часто такой смешок, словно прилипчивая болезнь, заражал всех, перепрыгивал с кровати на кровать, да так тихо, словно из ладошки в ладошку его передают, — внизу, под самой комнатой девочек, живет учитель.

Раза два в месяц приезжал в школу еврей Мейритис. Лошадка у него неказистая, и товар невидный. «Кружева, чепчика, иголька». Какая торговля в школе! Хоть покупателей и полным-полно, но все безденежные. Ребятам он товар и вовсе не предлагает. Все больше на учительской половине крутится и всегда допоздна, — его оставляют и ночевать. Хоть Мейритис заезжий торговец, а все ж на других не похож. Он бывает только в таких домах, где приличные люди живут, и всюду его принимают, как гостя, на почетном месте спать укладывают, кушанья не простые подают. Учитель с ним чай распивает. Ходят слухи, что был он когда-то богатый, и манеры у него изысканные, и вообще умный он. Учитель вечера напролет с ним беседует.

А когда учитель обходит спальни, следом, шагах в трех позади учителя, который по своей привычке идет, заложив руки за спину, семенит Мейритис — хилый, маленький, с белой бородкой, в длиннополом кафтане и черной ермолке. Девочки накрываются с головой — смех так и рвется наружу. Мейритис никогда не молчит, все говорит и говорит — дергается, руками размахивает, плечами пожимает, а учитель бросит изредка слово, а то, кажется, его и не слушает. Но Мейритис не огорчается. Иной раз что-то бормочет себе в бороду — ничего не разобрать. Видно, сам с собой разговаривает, привык, разъезжая на своей лошаденке по проселочным дорогам. Никто ему не отвечает, да он и не ждет ответа. Все, что ни увидит, тотчас обсудит сам с собой на своем наречии.

Учитель, наконец, выходит из комнаты, но возвращаясь к себе, минует лестницу и заходит снова как раз в тот момент, когда Аннелина соседка — Минните Скуя задала загадку — «Большая белая овца с маленьким черным хвостиком» — и на все ответы знай выкрикивает: а вот и нет, нет, нет! Девочки наперебой предлагают самые невероятные, самые немыслимые отгадки, пока самая смелая не отважилась: «Это учитель и Мейритис!» Грохнул такой смех, поднялся такой невообразимый гам, что учитель решил посмотреть, что здесь происходит. Но только ступил на порог, девочки — нырк! — под одеяло, как утки под воду. Одеяла дрожат, одеяла колышутся от еле сдерживаемого смеха. Аннеле зарывается в свои пышные, густые волосы. Сенник у нее короткий, одеяло тонкое. Вот и расплетает она на ночь косы и кутается в густые, длинные волосы. Если поджать коленки, то и пальцев не видно. Подходит Мейритис к ее кровати, останавливается и давай щупать своими костлявыми старческими руками в изножье, качает головой и тянет через нос: ой-ей-ей-ей! Ближайшие кровати вздрогнули, словно волна землетрясения по ним прокатилась, да такой силы, что докатывается до самого дальнего угла. Учитель обводит кровати недоверчивым взглядом — под одеялами бурлит, словно бежит там подземный поток, — но крикнуть «тихо!» не находит причины, однако на всякий случай снова обходит комнату.

Как и в первый раз, Мейритис останавливается у той же кровати, качает головой и снова тянет: ой-ей-ей-ей!

Ушел великан учитель, ушел коротышка Мейритис! Молниеносно сдирают девочки одеяла с головы: чуть не задохнулись от жары и смеха. Но как только учитель вышел за дверь, лихорадка смеха проходит, больше уж не душит так.

— Почему он возле меня останавливался? — недоумевает Аннеле.

— А то не знаешь? — откликается Минните. — Ты же как чучело настоящее со своими волосами. Самая настоящая ведьма. С одного конца поглядит, с другого поглядит, не поймет никак, где у привидения голова, где ноги. Вот и ойкал он, вот и качал головой.

После обеда начинается большая перемена. На сей раз она будет длиннее — к учителю приехали гости. Мальчишки уже пронюхали об этом и, дожевывая на ходу, хлынули во двор, словно снежный ком с горы. За школу, на берег Тервете. Там сегодня между «турками» и «русскими» крупное сражение начнется — за ночь свежего снегу навалило. «Русские» внизу, в прибрежных кустах, на более выгодных позициях. Это все больше старшие мальчики да ребята из класса причетника. На горе «турки» — малыши, первоклассники и второклассники. Такова уж их участь — быть «русскими» привилегия ребят из старших классов. Но хоть и малыши они, зато их вдвое больше, чем «русских». И задору в них хоть отбавляй. Они быстрые, подвижные, на одну пулю тремя ответят. Вот их сколько. Сомкнутыми рядами, словно туча комаров, с воинственным «ура!» несутся они с горы. Но пули врага бьют сильнее. На берегу снег старый, затвердевший. Да и руки у «русских» посильнее да покрупнее. А до реки два шага шагнуть и к твоим услугам то порог, то полынья, где вода по голышам бурлит. И на позиции «турок» летят тяжелые снаряды. Тут уж и глаза, и голову береги, да и ногам и рукам туго приходится. Внезапно кому-то достается по лбу и раздается трубный звук. Это вызывает бурю протеста со стороны «турок».

— Камни, камни! Они камнями бросаются! Жулики, а не воины!

Девочки стоят на горе, руки в шерстяные платки кутают. Участвовать в сражении им запрещено, зато кричать они могут, сколько душа пожелает. И они кричат и угрожают противнику, который не имеет права обижать младших, камнями бросаться, целиться в голову, в глаза или нос, а то они тут же побегут учителю жаловаться.

Ну, если уж собираются учителя вмешивать, какое может быть сражение! «Русские» прерывают бой. Никто из них камнями не кидался. Просто у них снаряды такие, «обжигают», потому что они настоящие солдаты, а не какие-то там слюнтяи, у которых вместо костей каша распаренная.

Такого «оскорбления» «турки» снести не могут. Нет среди них слюнтяев, нет ни одного размазни. Им сам черт не брат. Подтянулись, рядами выстроились. Пусть только подойдут «русские».

А те и с места не двигаются.

«Турки» вынуждены отправить гонца с предложением возобновить войну, попросту говоря, им приходится упрашивать снова начать военные операции. Долго упрашивать. Наконец, «русские» смилостивились, прислали ответ.

— Согласны. Только изгнать с поля боя плаксу. Пусть к девчонкам отправляется.

«Плакса» словно в землю врос. Три «турецких» воина с места его сдвинуть не могут. Наконец приходит подкрепление, его силой волокут на гору и швыряют прямо в толпу девочек.

Неслыханная несправедливость, надругательство! «Плакса» клянется, что попали камнем, подобранным в реке. Уж этого он не потерпит! Пусть только поле боя очистится, он разыщет камень, покажет его учителю.

Да, и девочки готовы ему помочь. Пойдут как свидетели все как одна.

Аннеле сегодня на кухне. Назначена вместе с Минните Скуей и еще двумя младшими. Во второй четверке старшие девочки. Распоряжается ими Эмма Дзелзскалне. Гордая, властная, как царевна. Малышам надлежит навести порядок в столовой: убрать посуду, вытереть, столы, вымыть полы. Эмма следит, чтобы везде было чисто, нигде ни пылинки. Подвернулась самая маленькая девочка, она тут же: «А ну, переделай!»

Минните трудится рядом с Аннеле, но всеми помыслами у Тервете, на поле боя. Вынесет тарелки в кухню, кое-как побросает, так что все сыплется, грохочет, и к окну — то к одному, то к другому. Не только смотрит, не только слушает, но и руки, и ноги, и вся она среди сражающихся. Она, словно генерал, издали видит все, что на берегу делается, или думает, что видит, тормошит девочек, кричит им в самое лицо. А когда на берегу раздается громогласное «ура!», она прилипает к окну — пусть миски на кухню сами идут, пусть, кто хочет несет, нет ей до них никакого дела!

— Гляньте-ка, гляньте! Бежит с берега. Зовет учителя. Камнем чуть не убило. Уши оторвало. Из носа кровь так и хлещет, так и хлещет! Я знала, что так и будет. Наверное, большие бросались палками, а то и камнями. Вон и учитель бежит. Без шапки. Ну и будет им головомойка! — все это Минните произносит радостной скороговоркой.

Учитель, и правда, спешит к месту сражения, сопровождаемый взволнованными, что-то рассказывающими, перебивающими друг друга девочками, среди которых затесался и «плакса» с шишкой на лбу. Минните, в чем была, бросается на берег — узнать все подробности, но в дверях за плечо хватает ее Эмма Дзелзскалне. Она уже побывала в классе, поглядела в окно на сражающихся, а теперь снова на высоте своего положения, и лицо ее строже обычного. Держит Минните за плечо, выговаривает:

— Это что здесь такое? Так вы работаете? Для чего вы здесь — у окна стоять или без дела шататься? В столовой чисто? Посуда вымыта?

— В столовой чисто. Мы все убрали. Пусти! — Минните дергает плечом, хочет вырваться.

— Тогда марш котлы чистить!

Увидела поблизости Аннеле, и ей приказывает:

— Скуя, Авот, обе котел чистить!

Девочки недоуменно переглянулись.

— Мы? Почему? Это не наше дело. Это старшие делают, — в голосе Минните удивление.

— И вы не маленькие.

— Но это не наше дело. Я не буду.

— Я тоже, — Аннеле непокорно задирает подбородок. — Мы свою работу выполнили. Нам дна не достать.

— Это уж я сама знаю, достать или не достать. Я здесь приказываю, а не вы.

Минните дернула плечом, освободилась.

— Никакая ты нам не указчица. Ты такая же ученица, как и мы.

— Ты несправедливая. Ты не должна так делать, — произносит Аннеле.

— Ты же не учитель, ты такая же ученица, как мы, — настаивает на своем Минните.

— Только этого и не хватало, чтоб какие-то девчонки взялись мне указывать — могу, не могу. Живо за котел принимайтесь!

Но обе девочки еще больше заартачились.

— Так мы тебе и пошли! Раз приказываешь, нарочно не пойдем!

— Хорошо! Тогда я пожалуюсь учителю.

— Мы первые пожалуемся. Вон он идет! — воскликнула Минните и бросилась к дверям. Учитель в это время как раз проходил мимо окон, сердитый, лицо красное. За ним шли мальчики, чуть дальше — девочки. Присмиревшие, все проходят в класс. У некоторых мальчиков растрепаны волосы, но ни шишек, ни ран не видно.

Эмма схватила Минните в самых дверях, держит крепко. Но не так той больно, как она кричит.

— Учитель, учитель, Дзелзскалне вывернула мне плечо!

— Замолчишь ты или я вправду пожалуюсь?

— Я первая пожалуюсь! Учитель!

Учитель идет мимо. Двери распахиваются, и он входит в кухню.

— Что здесь происходит?

— Они не слушаются! — показывает Эмма на девочек. И не успевает Минните раскрыть рот, как в разговор вступает Аннеле.

— Неправда. Это не мы непослушные, это Дзелзскалне несправедливая.

Учитель недоуменно вскидывает брови.

— Что она сделала?

И, обращаясь к Эмме, приказывает по-немецки: «Говори!»

У Аннеле замирает сердце.

Вот тебе и справедливость! Раз уж заговорили по-немецки, ясно, на чьей стороне будет правда.

И Эмме приходится рассказывать все подробно, хоть она и старается себя обелить. Учитель, однако, посчитал, что она не права. Нельзя самовольно менять установленные порядки. Младшие есть младшие, какого бы роста ни были. И обижать их нельзя.

Аннеле понимает каждое слово, произнесенное учителем, а Минните только видит, что Эмма вспыхнула, опустила глаза и вышла из кухни вслед за учителем. Этого ей вполне достаточно. Аннеле же распрямляет плечи, вскидывает голову, и кажется ей, что все это сделал учитель, и при этом возвысился сам. Все-таки он добрый и хороший, и еще справедливый.

Она была днем великого суда полностью удовлетворена.

Ну и быстро бежит время! Не успела оглянуться, как зима пошла на убыль. В холодные лунные ночи все так странно искрится и сверкает, словно озаряется отсветом далекой-далекой весны. Морозный, прохладный воздух, чуть дрожащий от теплого детского дыхания, беспрепятственно хозяйничает в большой комнате.

В такие ночи Аннеле часто просыпалась. На дворе мерцала ночь, чудилось, будто таинственная пряха сучит из своей кудели волшебные нити и оплетает ими, как паутиной, поля, леса, избы. Все становилось иным, чем днем. Царило безмолвие, под покровом которого затаилась жизнь. В большие окна заглядывали звезды. Небо, усыпанное звездами и прочерченное звездными дорожками, обрамлено черной каймой леса. И эти минуты были для Аннеле отраднее сна; она лежала с открытыми глазами и думала: как же все устроено на белом свете, как все устроено в школе?

Как счастлива была она, когда осенью впервые переступила порог школы! Еще совсем немного, несколько недель, и зиме конец. Дала ли ей школа то, к чему она так стремилась? Нет. Не раз ей казалось, что шагает она знакомой дорогой. Она представляла себе, что сразу же выучится всему, чему учат в школе, всему, что знает учитель. Но он день-деньской расхаживал по классу, заложив руки за спину, высокий и неприступный, и похоже, ему просто нечего рассказать Аннеле.

Но если подумать хорошенько, то ушла она вперед и шагала широко, стремительно. Многое теперь знает из того, чего раньше и не ведала. Теплится в ней огонек, разгорается все ярче и ярче. Вспыхивает сам собой. Часто-часто думает она над чем-нибудь, бьется, и вдруг все проясняется, словно книга на нужном месте открылась. Ни у кого и спрашивать не надо. Все так и получается, как говаривала, бывало, мать, когда не хотела отвечать маленькой Аннеле на вопрос: «Потерпи, вырастешь, мир и раскроется». Теперь и она видит, что растет. И раскрывается мир, и порой горько делается, а порой удивительно сладостно. Будто внезапно распахивается в ней нечто, что словами не выразить, только сердцем понять можно. И тогда она любит все, что ее окружает, — и это залитое лунным светом заснеженное поле, и ясную ночь, и лес, и спящих рядом девочек. И отца с матерью, что одни сейчас в домишке на пустоши, и сестру с братом, что живут в Елгаве. И давным-давно привычное озаряется вдруг новым светом. Так бывает, когда в руке держишь огонек, и вещи и предметы вокруг обретают неожиданные очертания, озаряет их нежность, таящаяся в сердце. Верно, она и помогает раскрыть мир. Верно, это и значит расти. И чем больше думает девочка, тем больше проникается нежностью, тем беспредельнее становится мир, тем безграничнее радость от того, что мир будет распахиваться перед ней все шире, все глубже.

И вот наступил день, когда на завтра ничего не задано. Завтра выдадут свидетельства, и школа закроется. Всю вторую половину дня ребятишки свободны — нет ни уроков, ни домашних заданий. Не следит за ними больше недреманное учительское око. Учитель сидит в своей комнате и пишет свидетельства. И писать будет до полуночи. Примус ему помогает.

Свободные, счастливые, радостные, гурьбой сбегают мальчики и девочки с откоса к Тервете. Земля оттаяла, ноги вязнут, грязь летит во все стороны — но кого теперь это заботит? Поют скворцы, цветет верба. Тервете ворчит, сердитая, мутно-коричневая. Девочки спускаются к самой воде. В затишье кое-где желтеют калужницы, а под кустами можно уже набрать букетики перелесок. Мальчишки обходят места зимних сражений, где доводилось им и победы одерживать, и терпеть поражения. Настала пора других игр. Силой меряются, борются, наперегонки бегают. Сегодня все настроены мирно. Споры решаются полюбовно. Веют над полями весенние ветры.

Радость освобождения плещет через край. И когда она с закатом солнца вливается в школьные стены, в комнатах словно грохочет гром, и его раскаты докатываются до комнаты учителя. Тот высылает примуса утихомирить ребят, но кто его слушается? Власть школы кончилась. Оставят на завтра в школе за то, что шумели? Ну и пусть! Все равно последний день.

Через некоторое время примус появляется снова, с книгой в руке. Книга интересная, прислал ее учитель. Пусть кто-нибудь один читает, остальным велено слушать.

— Дай сюда книгу!

— Кто читать будет?

— Когда дашь, тогда и будем.

— Книгу дам тому, кто будет читать. Никому другому. Так велел учитель.

Тишина. Примус ждет.

— Ну, что молчите?

— Захотел! Кто ж сам вызовется? Кому дашь, тот и будет читать, — сумничал кто-то.

— На, читай! — протягивает примус книгу советчику.

— Я? Почему я? Пусть Биеля читает!

Биеля — один из тех светловолосых мальчиков, что сидят с примусом на первой парте.

— Отстаньте от меня! Не буду! — Биеля отнекивается изо всех сил.

— Он и читать-то не умеет, пришептывает, пыхтит, как пароход, — замечает еще один умник.

— По два раза каждое слово повторяет, а за это время уже другое прочесть можно, — добавляет третий.

— Он в словах путается, как муха в паутине, — это третий.

Так перебирают всех мальчиков, и никто из них не выдерживает суровой критики.

Мальчики читать не будут, это ясно. Ни Биеля, ни остальные с первой парты. О других и говорить нечего. Пусть девочки читают, что им еще делать? Почему Эмма Дзелзскалне читать не может? Первая ученица! Настоящая немка! Пусть не перечит, раз велят — ведь она такая хорошая и послушная.

Эмма гордо вскидывает голову.

— Стану я вам читать! И не подумаю даже. Я пошла наверх вещи собирать.

И другим старшим девочкам вдруг понадобилось собрать вещи. Раз Эмма не читает, кто ж станет это делать!

— Я знаю кто. Пусть Анна Авот читает, — раздается голос Минните, которая ни на шаг не отходит от примуса — так хочется ей заглянуть в книгу, увидеть, что там внутри.

— Ты хочешь читать? — недоверчиво примус протягивает книгу Аннеле.

— Да, у нее звонкий голос, — торопится подтвердить Минните.

— Я не знаю, — смущается Аннеле.

— Будет, будет! У нее звонкий голос, и читает она, словно молитву произносит. Она будет читать, а мы все слушать.

Примус подкинул в руке книгу раз, другой, лицо его явно не выражает удовольствия.

— Хочешь или нет?

Аннеле пугается: вдруг унесет книгу обратно?

— Дай!

— Смотри! Книгу не запачкай, края не загибай, страницы не порви. Тебе в руки дал, с тебя и спрошу.

— А то она не знает! Давай скорей! — нетерпеливо перебивает Минните.

И вот Аннеле сидит в центре класса, под большой яркой лампой. В обнимку с ней Минните. Остальные расположились вокруг. Старшие мальчики неспроста разместились подальше — станут они слушать, что там читает эта девчонка-первогодок!

Книжка совсем новая. Страницы слиплись, листаешь, шуршат, как шелк. Рассказов в ней много, названия разные. Какой же выбрать?

— Самый-самый хороший, — предлагает Минните.

— Читай, где откроешь, — советует другая девочка. Книжка открывается посередине — на «Герое Тервете».

— Какая Тервете? Что за школой течет, наша речка? — спрашивает Минните.

Да, она, та самая.

Аннеле читает. О древних латышах, что жили в поселениях, и о вождях, что жили в замках. Обильно колосились нивы, тучные паслись стада. Но вот приплыли на кораблях чужеземные воины, жгли, грабили, убивали, оставшихся в живых крестили насильно. А предки окунутся в реку, смоют крещение и снова на врага поднимаются. Но вот пришли целые полчища завоевателей, и оружие было у них такое, какого не знали предки — древние латыши. А где оружие и огонь были бессильны, там хитростью действовали. Созвали вождей на сход, в сарай согнали, и сарай тот подожгли. Уничтожили вождей, после чего поработили народ. Дольше всех сопротивлялись чужеземцам земгалы. Сто лет сражались земгалы за свою свободу. Храбрые вожди у них были.

Храбрее всех был Виестур, который правил Земгале и жил в Терветском замке. Храбрым воином был и Намейтис, который правил после Виестура. А когда земгалы уже не могли противостоять несметным полчищам, они не сдались, они сожгли свои замки и рассеялись по чужбине.

Сердце Аннеле пылает, голова в огне. Заливает их жаркая волна, но бурный вихрь вздымает, и они взлетают на гребень этой волны. Латыши. Предки. Свободные. Вольнолюбивые герои — шепчет сердце. Словно обрело оно тысячи глаз и ушей, и встало перед ним далекое прошлое. Вот какие времена тогда были. Какие гордые были люди, какие храбрые! Не на жизнь, на смерть стояли здесь, на этой земле, на родной земле. И взгляд ее устремляется в окно: все представляется так живо, что кажется явью.

Золотым кольцом очерчен горизонт. Тихо вокруг. В далекое-далекое прошлое канули великие времена.

— Что замолчала, Авот? Читай дальше!

Все сгрудились вокруг, мальчики и девочки. Их дыхание напоминает шелест листьев, их дыхание согревает.

— Читай, Авот, читай!

Голос ее внезапно прерывается. Кто там стоит в дверях? Учитель. Давно стоит и слушает. Мгновение пристально смотрит Аннеле ему в глаза, тому, чье внимание надеялась завоевать, когда шла осенью в школу, но так и не добилась этого. И вот сейчас этот взгляд, пытливый, удивленный. Он словно спрашивает: что это за девочка читает, как она здесь оказалась?

Отцу недосуг было приехать за Аннеле. Прислал вместо себя Микелиса, а тот появился в такую рань, когда никого еще и не думали забирать. У Аннеле в глазах потемнело, когда его увидела.

— Ничего не поделаешь, — пояснил Микелис. Весна идет, работы хоть отбавляй. Ему еще в Лаукмали надо, и там десять дел переделать. Пока он возьмет только ее вещички, а сама пусть своим ходом добирается. Да и не в радость по такой грязи трястись. Пусть идет себе по дороге, к вечеру он ее нагонит и подвезет.

Первое школьное свидетельство. Счет — хорошо. География — хорошо. Закон божий — хорошо. Чистописание — посредственно. Стыдно. Посредственно все равно, что плохо. Стыдно, когда в табеле такое стоит — «посредственно». Латышский язык — очень хорошо. «Очень» подчеркнуто. «Может быть, потому, что в тот вечер учитель слышал, как я читала», — решила Аннеле.

Дует резкий весенний ветер. Вместе с гурьбой ребят покидает Аннеле школу. Бегут до опушки леса, останавливаются, оглядываются. Виднеется высокое здание школы с красной черепичной крышей. Стоит оно, словно мать, провожающая своих детей в мир. Защемило в груди. Жаль школы, но больше всего жаль, что обманулась в своих мечтах, что не стала ей школа любимой матерью.

Горстка ребятишек быстро тает, словно комок снега в кулаке. Те, кто живет поблизости, убежали, не попрощались. Бегут проселочными дорогами, так что только брызги летят во все стороны. И вот уже только одна девочка идет с Аннеле, но когда поднимаются в гору, и она сворачивает на межу, которая выводит прямо к дому на горе; идет, не обернется.

Ушли и те, кого дольше всего хранила память: Минните Скуя, Эмма Дзелзскалне, примус, два светловолосых брата; ушли, не оглянулись. Встретит ли она когда-нибудь их, увидит ли? Кто знает? Одна идет она этой бесконечно длинной дорогой. Микелис нагоняет ее возле самого дома.

 

БАГРОВОЕ СОЛНЦЕ

Аннеле вышла из школы первой и припустила бегом. Добежала до тропинки и только там оглянулась. Гурьбой высыпали из двери школы мальчики и девочки. Смеялись, задирались, толкались, словно отпущенные на волю жеребята. Это от них она сбежала.

А здесь так тихо, так хорошо. Сегодня все казались Аннеле добрыми — удалось то, о чем она давно мечтала, к чему так стремилась. Сегодня, когда несколько старших ребят, а среди них и три рыжих брата, приятели Слудинатайса, подошли к кафедре отвечать закон божий на немецком языке, она неожиданно для себя оказалась среди них. Как осмелилась она, как принесли ее туда ноги, спроси ее — не объяснит. Столько раз видела себя там, что надо было, наконец, решиться, и она решилась. Кто-то засмеялся, толкнул соседа локтем. Снова ребята переглянулись, засмеялись. И вдруг вся группка ощетинилась локтями, и острые и колючие, как иголки, они стали выталкивать Аннеле.

— Уходи! Иди на свое место! Знаешь, где оно? На последних партах! Чего тебе здесь надо? А ну, ребята, оттащим эту девчонку назад. За юбку тащите! За косы!

Но тут на кафедре появился учитель,

— Что за шум? — И к Аннеле: — А, это ты? Что тебе?

Страх сжал горло, во рту пересохло. Только и смогла, что поднять руку с книгой. Учитель взял книгу, полистал. Стал приветливее, разговорчивее.

— Это книга твоего брата. Узнаю. Ну, так что же ты хочешь? Вместе с большими? А ты сумеешь? Знаешь что-нибудь?

Только и сумела Аннеле кивнуть головой.

— О сотворении мира помнишь?

Сердце екнуло, заколотилось в горле, но слова полились неудержимо:

«Am Anfange schied Gott Himmel und Erde. Und die Erde war wüste und leer und es war finster, und der Geist Gottes schwebte über der Finsternis.

Da sprach Gott: es werde Licht: Und es war Licht. Und Gott schied das Licht von der Finsternis und nannte das Licht Tag und die Finsternis Nacht.

Und da ward vom Abend und Morgen der erste Tag».

— И ты понимаешь, что говоришь?

— Да.

— Можешь остаться, посмотрим, что получится, — разрешил учитель, и ни один локоть не коснулся ее больше, когда она присоединилась к группе, стоящей возле кафедры.

И вот Аннеле усаживается на краю канавы и вытаскивает из узелка немецкую библию. После сегодняшнего успеха это сейчас самая интересная книга.

Она гладит ее, отгибает уголки, считает страницы. Зададут еще несколько раз столько, сколько сегодня, и все. Тогда она будет знать много-много немецких слов и сможет читать настоящие книги. Учиться немецкому по библии легко и просто — она же каждое слово знает по-латышски.

Листает она книгу и вспоминает все, что произошло возле кафедры. И кажется ей, что то были качели, и подняли они ее высоко-высоко над землей.

Аннеле шла через ржаное поле. Колосья белые, тяжелые. Провела по ним рукой, лаская. Упруго склонились они, снова выпрямились, зашелестели, и ей казалось, шепчут они: пусть будет! пусть будет!

Вышла на дорогу и услыхала звон кос. На дальнем краю покоса мелькали мужчины и женщины, парни и девушки в белых одеждах, хрустела рожь, падая широкими полукружьями.

Жатва началась! И отец на поле вышел. Косит первую на новине рожь.

Отец! Но отчего так кольнуло сердце? Вспомнился чужой отец, который несколько дней назад внезапно умер. Отец школьного товарища брата. Когда она услыхала об этом, страшно испугалась. Она и представить раньше не могла, что умирают и отцы, и матери. И вот случилось. А что если и у ней…

Снова воспоминания вернули ее в те дни. Дурные мысли! Чего приходят они, возвращаются и возвращаются! Бегом взбежала на Страутыньскую горку, оттуда уже и дом виден.

Да, рожь косить начали. Сколько копен уже? Раз, два, три — Аннеле насчитала восемь. И все?

Где же белая рубаха отца? Он же должен быть там. И Микелис Гелзис, который обычно помогает отцу. Нет никого. Не видно нигде их склоненных фигур, и косы не точат, и за копнами нет, не сидят, не полдничают. Что же случилось? Почему начата работа и брошена? Не в отцовской привычке это.

Из дому вышел мужчина. Аука. Один.

На дворе стояла повозка. Микелис подвел лошадь, возвратился на скотный двор, прибежал обратно, хлопнул себя по бокам, потом по лбу, побежал снова на скотный двор, возвратился со сбруей и стал поспешно запрягать.

Вышла мать из избы, что-то сказала Микелису и также поспешно скрылась.

Эта беготня, в другой раз показавшаяся бы Аннеле потешной, производила жуткое впечатление, потому что нигде не было видно отца.

Она свернула с дороги и понеслась прямо через целину, которую готовили под новое ржаное поле. Со двора выехал Микелис, яростно погоняя лошадь.

— Куда ты, Микелис? — крикнула девочка, и чужим показался ей собственный голос.

Микелис махнул рукой вперед и ничего не ответил.

«Видно, в Лаукмали. Стряслось что-то», — прошептала Аннеле.

Мать выбежала на середину двора, остановилась, словно стараясь припомнить, куда спешит, глянула на девочку, не узнавая, и без сил опустилась на сложенные доски. Не в силах больше сдерживаться, сама ответила на немой вопрос, застывший в широко раскрытых от ужаса глазах Аннеле.

— Да… отец. Только косить вышли. А тут будто зверь какой напал. Так и скорчился. Ни шагу ступить не мог от боли. Видно, в нутре оборвалось. На руках отнесли. Хорошо, что лошади две. Микелиса в Лаукмали отправила, Янис за доктором умчался. Другого ничего не придумала.

Отец лежал в тесной комнатушке новой избы, что помещалась в ее дальнем конце. Аннеле содрогнулась — так изменилось его доброе лицо. Черты удлинились, искажены болью, лоб в испарине. Он метался из стороны в сторону, приглушенно стонал, но, увидев Аннеле, с усилием сдержал стон, слабо улыбнулся: «Видишь, дочка, какие мои дела».

Аннеле неловко подошла, положила руку на его горячие дрожащие колени. Крепко, до боли отец сжал ее пальцы: «Иди, гуляй. Не для детских глаз это». Лицо потемнело, стало неузнаваемым. Он отвернулся к стене.

Куда идти ей, что делать? Полистала книжки — буквы прыгали перед глазами, ничего не видела, не понимала. Бросилась к дверям, за которыми лежал отец. Но входить мать запретила.

Прижалась к стене, прислушалась: стонет, мечется. Но вдруг он успокаивается и начинает что-то говорить, тихо, проникновенно, как с другом. Аннеле боялась вслушиваться.

— Иди, смотри лучше, не едет ли Янис с доктором, — отослала ее мать.

Как будто не выскакивала она уже десятки раз, не глядела в сторону Добеле.

Доктор, доктор! Ни на минуту не забывала о нем. Что за человек он? Что может сделать? Поможет ли?

Внезапно всю ее обдало холодом. Она вспомнила: доктор ведь ничего не может. Его привозили, но он никогда ничего не мог.

«Сбегали, притащили доктора!» — сколько раз доводилось ей слышать эти слова, когда разговор заходил о больных людях, и вспомнила она, как быстро все это делалось. А потом — «ничего нельзя было поделать!». Всегда оказывалось поздно. Не помогал доктор.

Аннеле бродила с места на место, нигде покоя найти не могла. Об учебе и думать было нечего.

Аннеле, оцепенев, сидела на куче досок, сложенных посреди двора. Казалось, грудь и голова сдавлены железным обручем. И так больно было, так горько. Закрыть бы на минуточку глаза, забыть все. Все, все. Долго сидела она так, уронив голову на руки.

Когда снова открыла глаза, с неба смотрели на нее белые звезды. Только казалось, что время не движется. Слышны были голоса. Микелис распрягал лошадь. Рядом стояли Лаукмалисы — хозяин и хозяйка.

— Думаю, не подать ли весточку старшей в Елгаву. Сама не знаю, что делать, — произнесла мать.

— Уже послали за ней. Микелис только приехал, я тотчас велел Алдису запрягать и ехать в Елгаву. Завтра, должно, приедет. Что надо, то надо. Вовсе не значит это, что он вот-вот умрет, а вдруг повидать захочет, что тогда?

— Мама, доктор приехал? — подошла Аннеле.

— Нет, дитя, но скоро, должно, будет.

— Отправь-ка ребенка спать, золовка! Ни к чему ей все это, — сказал Лаукмалис, погладив Аннеле по голове. А потом медленно направился к дому. Мать отослала девочку на сеновал — в сене ночь проспать можно.

— Отцу лучше? — только и осмелилась спросить Аннеле.

— Да, да. Поспокойнее стал. Может, и обойдется. Приедет доктор, может, все и обойдется.

Ворота сарая распахнуты настежь. В проеме стоит мать.

— Вставай, дочка, школьное платье надень да обуйся.

— Разве в школу пора?

— Не в школу. В другое место. Записку от доктора отнесешь, там тебе дадут что-то.

— Доктор был?

— Только уехал.

— Что он сказал? Что сказал доктор?

— Что сказать он мог? Вопросов не задавай, торопись!

Аннеле оделась, а мать уже ждет ее во дворе — протягивает бумажку, написанную доктором, да кусок хлеба на дорогу.

— В дом не входи, не тревожь. Доктор порошок дал. Как будто притих чуток. Может, поспит немного. А ты беги. Видишь, за железной дорогой большой лес — это Унгурский лес, а крыши вдалеке — это Унгури, а в лесу том женщина живет. У нее то, за чем идешь. Дорог в лесу много, а когда выйдешь на верную, приведет она тебя прямо к ее домику. Дом красивый, с палисадником. Женщина эта повитуха. Встретишь кого, тут же и спрашивай, где повитуха живет. Каждый скажет. Дорогу объяснить не могу, сама там никогда не бывала. Если дорог много, то как встретишь кого, сразу спроси. И держись больше унгурской стороны. Было б кого послать, тебя бы не отпустила. Янис доктора повез, да и он притомился, всю ночь не спал, а Микелис не гож для такого дела.

Аннеле сорвалась с места. Мать крикнула ей вдогонку:

— Не гони, не гони так, устанешь! Путь не близкий, на обратную дорогу сил не хватит. Да запомни все, что наказала.

Аннеле зашагала вперед. Лес, казалось, совсем близко. Тут же и железная дорога.

Но перебраться через железную дорогу не удалось. В широких канавах поблескивала желтая от глины вода, хотя дождей давно не было. Низина. Пришлось шагать до переезда.

Когда Аннеле пересекала дорогу, жена обходчика проводила ее строгим взглядом — что-то не примечала она здесь эту девочку. Может быть, она знает, где дом повитухи, мелькнуло у Аннеле, но сторожка уже осталась позади. Не у первого же встречного дорогу спрашивать. Да и лес, вот он. Дорога сворачивала направо, огибая топкие места, где были накиданы сучья, чтоб в дождливую пору не вязли повозки, и наконец привела в красивый лес и сама стала широкой-широкой, как большак. Словно зеленый поток, струилась она среди деревьев.

Аннеле казалось, что впервые видит она такой удивительный лес.

Какая сочная, зеленая трава, какие большие цветы, краски невиданные, а какие деревья могучие! Березы вершинами в поднебесье устремились, листья у дубов блестящие, точно в Янов день, вязы раскинули свои ветви, словно шатер, под ними струятся золотистые легкие тени. Усталости как не бывало. Живительную радость излучало все, что окружало ее здесь. Как дурной, мучительный сон забылось и то, почему она очутилась в этом лесу. Словно волшебный свет заполнил сердце девочки, вытеснив весь мрак. Вершины деревьев высоко-высоко, беспределен небесный свод, залитый солнечным сиянием. Нет боли, нет страданий! Гладкие бархатные дороги зовут, манят, ноги сами идут. Целый бы день вот так шла и шла.

А домика все не было.

За поворотом вместо одной дороги стало три. По какой же идти? Глаза выбрали самую красивую.

Так шла она, шла, пока не показалось ей, что дорога ведет назад. Но только не в сторону Унгури, не в сторону какого-то другого обжитого места — чем дальше, тем колея становилась все незаметнее.

Придется вернуться к развилке и пойти по другой дороге.

Чтобы сократить путь, она решила пройти через лес.

Вскоре она снова очутилась на дороге, но тут ей почудилось, что это вовсе не та дорога, по которой она шла.

Деревья как будто не те, да и дорога внезапно опять разветвилась. Но она еще сомневалась: может, и та дорога, просто боковую она не заметила?

И ничего лучшего не придумала, как повторить первую попытку: идти по одной из них, пока не выйдет на широкую дорогу, если же нет, то повернуть назад и пойти по второй.

Но широкая дорога исчезла, словно с лица земли ее стерли. Она сбегала в одну сторону, сбегала в другую. Смотрела, искала, пока не поняла, что заблудилась окончательно.

Остановилась, глянула на тень. Был полдень. Припомнились страшные рассказы о леших, сбивающих путников с дороги. Незнакомые места, неведомые дороги. Самый полдень! А вдруг появится леший?

Стремительно огляделась. Расправила плечи. Нет, нельзя ей бояться. Будь что будет, она не испугается. Но вот куда идти? Что делать? Надо было спросить у жены обходчика. А здесь у кого спросишь? Ни живой души.

И с тяжелым сердцем она снова двинулась вперед. Вдруг остановилась и не могла больше сделать ни шагу. Что же делать? И ее охватила такая усталость, такое отчаяние, что она упала на землю.

Защитный панцирь — чувство восхищения и радости, которое подарила ей природа, когда вошла она утром в лес, — внезапно рассыпался на осколки, снова навалилось горе, смутное, черное, страшное.

Отец! Что делает он сейчас? Каково ему? И ждет ее. Мама все поглядывает в сторону Унгури и ждет. А она заблудилась, дороги отыскать не может. Но от нее помощи ждут. От нее!

А что если весь день искать придется и все равно она не отыщет? Ночь наступит, а она все не найдет. Что тогда? Ни туда ни сюда дороги не знает.

— Боженька, боженька, укажи мне домик!

В отчаянии она оглядывается вокруг, словно молит о помощи. И вдруг ей чудится, что в одном месте наряд у деревьев светлее и прозрачнее. Она бежит туда прямо через лес. Деревья расступаются, и вот они все реже и реже. А вот и крыша, и сад, и дом. Красивый, и перед ним палисадник. Дом весь укрыт цветами, много цветов, нежатся они на солнце. Неужто место, которое она искала, так близко? Почему ж она так долго блуждала вокруг и ничего не видела? Не в сказке ли все это?

Нет, не в сказке. Кудахчут куры, хрюкают поросята, играют, ссорятся дети. Живут здесь люди.

Молодая приветливая женщина появляется на пороге: «Кого ищешь, девочка?»

Аннеле излагает свою просьбу. Легко текут слова, словно клубок разматывается, но посреди рассказа она замолкает. Отчего эта приветливая женщина печально покачала головой, когда сказал она о болезни отца? Или знала больше, чем хотела показать? Ни о чем не спросила, вошла в дом и вскоре вернулась, вынесла узелок: «Неси осторожней!» — сказала и вздохнула: «Пусть попробуют, авось поможет».

А когда Аннеле поведала, как долго плутала по лесу, добрая женщина вывела ее на прямую тропинку. И они идут вдоль опушки. Неподалеку видны Унгури. Мирно стоят, окруженные садами. Там сегодня, знать, нет никакой беды.

Дальше дорога уже знакома, и Аннеле чуть ли не бегом мчится домой.

Механически мать берет узелок. «Поможет ли теперь?» — печально качает головой. Не спрашивает даже, где Аннеле была так долго. Кажется, она и не замечает, что день уже клонится к закату.

Лаукмалис еще не уехал. «Не к добру это», — думает Аннеле. Спросить, как чувствует себя отец, она не осмеливается. Входить в комнату больного с тех пор, как вчера запретила ей мама, тоже не решается. Помочь ничем не может, и посмеяться вместе с отцом, как бывало, не может, если же будет грустной — отец заметит, а ему и так плохо, очень плохо. Никто с ней не разговаривает, никто не поможет ей нести тяжкую ношу, которая так неожиданно свалилась на нее. Она знает: всем тяжко, но они хоть говорят между собой, они, похоже, знают нечто о той ужасной тайне, которая окутала Новый дом и которую Аннеле не может отгадать, словно трудную загадку. Она пытается прочесть ответ в глазах взрослых, прислушаться, не зазвучат ли их голоса веселее — значит, есть надежда; пытается угадать по их шагам, неторопливым, спокойным или поспешным, взволнованным: будет ли снова все хорошо, будет ли, как было?

В большой недостроенной комнате стоит кровать. Лаукмалис, когда не сидит у отца, спит на ней, потому что ночью глаз не сомкнул. Мать входит к нему, и они ведут тихий разговор.

— Не помогает, все пустое! Что ни давай, что ни делай! Ничего не помогает. И сколько терпеть можно? Как бы ни был силен человек, а когда-никогда сломается. Во двор давеча вывела, так на ногах уж не стоит. Виснет на руке, что тебе дитя. А то вдруг с прежней силой сожмет мою руку: останься, останься, не уходи! Чего: останься, как надо-то? Глаза вдаль устремит, потом оглядится.

Голос матери затихает, слова едва слышны.

— Крепкое дерево буря ломит, — говорит Лаукмалис.

Аннеле не хочет больше ничего слышать. Одно она видит: стоит отец тихо-тихо, и только взглядом все вокруг обводит, словно с миром прощается.

Брат стоит возле колодца. Лицо распухшее, глаза красные, заплаканные.

— Не гляди! Чего смотришь? — отворачивается он сердито. И долго моет лицо и глаза, чтобы стереть следы слез.

— Ты пойдешь к отцу?

Брат знает, что последует дальше: возьми меня с собой! И отвечает, не дожидаясь просьбы:

— Нельзя тебе! Отцу покой нужен. Помочь ты все одно не поможешь. Только под ногами будешь вертеться да мешать. Поняла?

Да, понять-то можно. Все так отвечают. Как трудно маленьким! Разве ей он не отец? Она в самый уголок заберется, словно мышь затаится. Лишь бы там быть, где другие. Знать и видеть, что делается.

Аннеле сидит в сарае на своей постели, завернувшись в одеяло. Спать не будет, не хочет, только чуть-чуть согреется, а то вдруг ни с того ни с сего начинают стучать зубы. Спать она не будет, все время об отце будет думать.

Люди приходили и уходили, советовали, что-то делали, но помочь не мог никто. Видно, и доктор тоже, и те снадобья, что она принесла.

Но почему так? Лизиня, когда занемогла, долго-долго тоже не узнавала ничего вокруг, в беспамятстве лежала, но однажды открыла глаза и поняла все, увидела Аннеле, увидела и узнала всех, а потом и поправилась.

Надежды уж никакой не было, да бог спас.

И тогда она бога просила, горячо молилась в темном закутке за отцовскими кроснами, и бог услышал ее.

Не сразу, правда. После уж, потихоньку, незаметно. Как весна незаметно приходит. А тут болезнь такая, что сразу помощь нужна. Ждать нельзя.

Но ведь каждый вздох молил бога: «Сделай так, чтоб отец стал здоров!»

Но одной молитвы было мало. Надо было верить.

Христос сказал: «Вера горами движет».

Волна радости захлестнула ее, когда она в первый раз прочитала эти слова. Значит, если веришь, добьешься всего, чего хочешь.

Она пробовала молиться и верить, но ничего не получалось. О книгах и школе молилась. Других бед у нее раньше не было.

Потом перестала. Может, слова эти так святы, так возвышенны и смысл их совсем в другом?

Но вот они снова всплыли в памяти, ясные, твердые, убедительные, словно впервые она слышит их. И снова волна радости захлестнула все ее существо. Христос не только про горы сказал, но и еще: «Молитесь и веруйте, да сбудется».

Верить, верить! Изо всех сил. Больше, чем верить! Но как? Как верила раньше — не помогало. Нужно было по-другому верить, еще сильнее. А одной ей это, видно, не под силу. Если бы все верили! Если бы все пришли на помощь!

Но где они, все? То-то и страшно, что никто не верил, что отец выздоровеет. Что бы они ни говорили, но в душе не верили. Ни мама, ни брат, ни Лаукмалис, ни доктор, ни та чужая приветливая женщина, так печально покачавшая головой. Аннеле хорошо знала, что та думала, когда говорила: пусть попробуют. Все одно напрасно — вот что она думала.

Что ж, ничего другого не остается, одной надо верить,

Но как ее обрести, эту веру? И вдруг ей показалось, что она на правильном пути. Ей вспомнилось ясное, цветущее воскресное утро на лугу, когда вся она была охвачена блаженным ощущением счастья. Да, вот так! Вера должна быть светлой, ясной и радостной. Она просто не станет думать о больном отце, будет думать только о здоровом. И она представила себя маленькой, когда жили они еще в Авотах, и отец приходил в полдень с жатвы, стройный и молодой, с косой и граблями на плече, картуз на затылок сдвинут, сам улыбается, глаза сияют. И пел так красиво: «Конь мой где-то запропал на просеке пнистой».

Но тут же поняла она, что неверный путь избрала. Стоит о здоровом подумать, и о недужном вспоминаешь, и так больно, так больно делается. И ничего не выходит. Если хочешь верить, ни о чем на свете не надо думать, Все, все надо забыть, отринуть, чтоб захватила великая сила веры.

Она пытается погрузиться в себя, отыскать эту силу, но по ушам ударяет звон отбиваемой косы, хруст падающих колосьев. Вдали свиристит коростель. Что это? А, это Микелис и Аука рожь косят. Дойдут до конца гона, наточат косы и идут обратно.

Аннеле заткнула уши. Не хочет она этого слышать. Не хочет. Но ничего не помогает. Звуки словно через все преграды проникают, уши стремятся вобрать все шумы. Еще отчетливее, еще ближе они кажутся. За перегородкой мычат и жуют свою жвачку коровы. Как? Уже так поздно?

Да, на небе показался бледный серп луны. Косари косят допоздна, потому что и начали поздно. В жару зерно осыпается.

Все вспомнила Аннеле и почувствовала, как по капле, словно сок из подсоченного дерева, вытекает из ее сердца сила, которая нужна была, чтобы верить. Голова клонилась к земле, гудела.

«Прилягу ненадолго. Согреюсь. Подожду, пока все затихнет. Тогда начну верить. Тогда поверю».

Но вдруг звуки исчезли. Безграничный, глубокий покой объял тело. Собственный голос донесся откуда-то издалека: «Поверю, поверю».

Для безоглядной веры нужны другие силы.

И видит Аннеле сон. Вековой, девственный лес. Без конца, без края. Плутает она, дороги найти не может. Ей спешить куда-то надо, торопиться, бежать. Грабители и разбойники за ней по пятам гонятся. То тут, то там выглянут из-за дерева зеленые, насмешливые глаза, снова спрячутся, что-то мешает им подойти к Аннеле. «Быстрей иди, ищи, ищи!» — подгоняет ее кто-то. «А что искать?» — не может вспомнить Аннеле. Забытое железным обручем впилось в голову. «Торопись, торопись!» — подгоняет, на пятки наступает, а она с места сдвинуться не может.

Деревья? Нет, не деревья это. Люди, в серые хламиды закутанные. Столпились у нее за спиной. Перешептываются с закрытыми ртами: «Слышь, удержи девочку! Спасем ее!» Она хочет крикнуть и не может. Пропал голос. Конец твой пришел — произносит кто-то тонюсеньким голоском внутри, а другой подбадривает — не пришел, нет!

И вот уже перед ней та самая широкая дорога. Деревья тень отбрасывают. А дорога ведет к домику. Теперь она знает, зачем идет, — там лекарство для отца.

Идет, идет, а домик пропал. Лес все гуще и гуще — деревья со всех сторон подступают, так что и ногу поставить некуда, не шевельнуться. Ветки прямо на руках лежат. Но это не ветки. Это цветы, удивительные цветы. Нет, и не цветы это, а головы, живые головы. Но стоит шевельнуться, и снова они на деревьях, словно огромные цветы расцветают. И вот будто она уже дома, так хорошо, так легко ей. И отец рядом. Идет от Страутов и несет что-то в шапке. Кранциса несет, думает Аннеле.

И вот уже нет у него шапки. Отец стоит в белой одежде, как воскресным утром. И в руке большой лесной цветок. «Глянь, Аннеле, нравится? — произносит он весело. — Погладь!» И уже не цветок это, а птица. Вертит головой туда-сюда, и красивые перья на шее блестят, словно золото.

«Но ты же болен, отец, я должна бежать за лекарством», — вспоминает Аннеле.

«Иди, малышка, иди!» — смеется отец. И пропал. Но это и не отец был. Только белое облачко в глазах отражается — ведь Аннеле лежит на новине.

Лежит Аннеле на новине. Но почему она лежит? Надо встать, встать. За скотиной доглядывать. Гром. Гроза приближается!

«Вставай, Аннеле, вставай! Иди сюда!»

Да, да, идет. Сейчас, сейчас. Вот только снимет с глаз что-то тяжелое, узнает, почему ей надо лежать на новине.

Да, гроза приближается. Небо черное-черное. Ураган уже ревет в лесу. Отцу на коня вскочить надо бы, скотину догнать. А то гроза за собой утащит.

«Аннеле! Вставай! Не слышишь? Вставай, иди сюда!»

Да, встанет. Сейчас, А где платье? Платье уж на ней. Да, идет. А куда?

На высокую-высокую стену надо взбираться. А наверху водная гладь, и через нее мостки переброшены. Узкие. Но ей не страшно. Она на цыпочках перейдет. Но вдруг вода под нею начинает шуметь. Вот-вот Аннеле упадет. Она вскрикивает.

Глаза распахиваются. Где она?

А она стоит под стрехой, на узкой доске, перекинутой через брус — потолок в сарае временный. Как вскарабкалась она по высокой стене сарая, как очутилась наверху, где все залито лунным светом, понять не может.

Внизу тихо мычат, сопят, чавкают коровы. Ласточки спят еще в своих гнездах под крышей. Она соскальзывает с балки, зарывается в сено, вытягивает руки и ноги, которые совсем занемели. И приходит сон, свинцом давит на веки.

Вдруг кто-то грубо хватает ее за руку — так, что она даже садится. Трясет. Это брат.

— Ты все спишь и спишь, ничего не слышишь. А мы зовем тебя; никак дозваться не можем. Как ты можешь спать? Тебя отец ждет. Иди! Отец умирает!

И убежал. Дверь оставил настежь. Со двора льется розовый свет.

Аннеле стоит, как оглушенная. Прислонилась к косяку. Кому брат сказал? Кого будил? Ее? Что это за слова такие? Что за слова такие? И вдруг понимает — что за слова. Тысячеголосым эхом отражается от стен, от крыши, несется со двора: отец умирает! Умирает!

Идти надо, а она не может. Ужас сковал руки, ноги, ужас заледенил кровь. И она сейчас умрет. Она пытается поднять руку, поднять ногу, но они безжизненно повисают, и она стоит, удерживаясь за косяк.

А глаза живут, видят все, что делается вокруг, видят каждую мелочь: ласточки снуют взад и вперед, одна тащит в клюве желтую соломинку. «Должно быть, с ржаного поля принесла», — и Аннеле хватается за эту ненужную мысль, как за соломинку.

Вдруг алым вспыхивают черные крылья и белая грудка ласточки, широкой полосой льется багряный мерцающий свет над нетронутой землей, белые капли росы загораются в траве, словно красные звездочки. Солнце! В венце лучей поднимается оно над землей.

Озаренная алым светом, бежит через двор Лизиня. Подхватывает Аннеле под мышки и чуть ли не на себе тащит к дому.

— Сестричка! Сестричка! Где же ты? Отец ждет тебя. Все утро зовет: где моя младшая? Где моя младшая?

Слезы душат ее.

Дрожь охватывает Аннеле, когда она поднимается по ступенькам крыльца. Все глаза устремлены на нее. «Почему не идешь?» — вопрошают с упреком. В комнате полно народу. Собрались все родные братья отца: Лаукмалис, Мелнземис, Авотс. Комната залита нежно-алым светом. Все лица залиты нежно-алым светом.

— Подойди к отцу! — шепчет Лизиня.

Аннеле падает на колени возле кровати. Сквозь туман видит она сидящего на кровати отца, белая рубашка на груди расстегнута, темные волосы обрамляют иссиня-бледное лицо.

До неузнаваемости изменилось оно. Нет в нем больше ничего земного.

И тут она чувствует, как головы ее касается отцовская рука, и веки ее опускаются. В глубокой, залитой светом тишине раздается чей-то голос. Отец? И в голосе его тоже нет больше ничего земного. Слова падают с тихим звоном, как серебристые капли воды. «Да благословит тебя господь и сохранит тебя. Да призрит на тебя господь светлым лицом своим и помилует тебя. Да обратит господь лицо свое на тебя и даст тебе мир».

И воцаряется тишина, безграничная, беспредельная тишина.

Окно багрово пылает в лучах утреннего солнца. Тело отца, облитое светом, вытянулось на ложе, и дядя Ансис положил одну руку отцу на глаза, другую поднес к своим губам, обводит всех взглядом, словно знак подает: тихо! Тихо! Смолкните, сдержите слезы, затаите дыхание!

И произносит торжественно, необычно:

— Спи спокойно, спи вечным сном, дорогой брат!

Все падают на колени возле кровати, а братья отца начинают дрожащими голосами: «Как близок мой конец!»

Солнце поднимается все выше. Скотину погнали на пастбище. Люди вышли в поле. Как же можно ездить, ходить, говорить, делать что-то, когда отца больше нет? Что ж, не видали люди ничего, не знают? А может, все это неправда? Может, это тоже сон, как и прошлой ночью, когда все было таким близким, но оказалось всего лишь сном? Заснуть бы сейчас и спать, долго-долго, а когда проснешься, чтобы снова все стало так, как раньше. Она опускает голову на колени. Пусть сон придет и унесет ее. Но рядом говорят.

Отцовы братья сидят на досках, сложенных посреди двора. Говорят об отце. Вот Лаукмалис говорит: «Нелегкая жизнь у него была. Никто из нас столько не сделал, сколько он. Надежа он был во всех делах. Преданный и телом, и душой. Не знаю, сумел бы кто из нас быть таким. А как о детях пекся. Серебра и золота нет у меня, но свое благословение я даю вам. Вот его слова. А когда старшие причастились, о младшей все беспокоился, все не мог дождаться. Ведь как гнал смерть от себя, из последних сил, лишь бы успеть передать своему дитя единственное, что у него было, — благословение.

— Детям нелегко придется, — вставил Мелнземис, который и всегда-то говорил мало.

— Да, старшие куда ни шло, а меньшая? Хорошо, не знает еще, что все это значит.

Аннеле незаметно отошла. Как мало знают отцовы братья, как мало знают люди о других людях.

И вот они уехали. Сестра с братом собирались в Елгаву — хлопот было много. Денег у матери не было. Лизиня успокаивала, обещала обо всем позаботиться.

— Где ты возьмешь, бедняжка? — беспокоилась мать.

— Соберу все, что есть, все гроши, а не хватит, в долг возьму, а после помаленьку отдавать стану. Но батюшку проводим, как полагается.

Мать целыми днями хлопотала по дому — с болезнью отца все было заброшено. Но вдруг ноги у нее подкосятся, присядет — на стул ли, прямо ли на землю — и плачет, плачет.

Аннеле плакать не могла. Бродила вокруг с отчаянием в глазах, места не находила. Забредала далеко-далеко по непаханной земле, возвращалась назад, словно не нашла того, что искала, словно глаза ничего не видели. И в избе, и во дворе, тропки и тропинки, ветер и облака, небо и земля — все умерло со смертью отца.

Знойный полдень. Косят рожь. Ни травинка не шелохнется. Только над нивами стоит зыбкое дрожащее марево.

Аннеле сидит в тени навеса, поджав колени, опершись спиной о стену. Тело саднит, словно ее побили, одни и те же мысли, точно камень, давят на веки, заслоняют мир, непроглядная темень вокруг, ничего не различить.

Внезапно она встает и идет в ригу. Ей надо видеть отца. Пустынно во дворе, пустынно на новине. Вокруг царит полдневный покой.

Двери гумна еле слышно скрипнули. Все здесь еще новое, белое, нетронутое. В основание риги вмурован тот огромный валун с новины, что разбил на осколки еще отец.

Усопший лежит в среднем овине — здесь прохладнее.

Она входит на цыпочках, но слышит свои шаги, слышит биение своего сердца. Ей кажется, что от двери до двери ей предстоит пройти долгий-долгий путь, и на каждом шагу надо отбиваться от толпы невидимых сторожей, которые запрудили помещение.

Стены и колосники сверкают белизной, источают смолистый аромат. Но еще белее тот, кто лежит на дощатом настиле посреди овина. Казалось, дорогое застывшее лицо притягивало весь свет, попадавший в это тесное помещение.

Девочка смотрит и не может отвести глаз. Не верит, не верит она, что никогда лицо это не озарится светлой улыбкой. Погасла улыбка, но отсвет ее остался — так небо алеет долго-долго, хоть солнце закатилось за горизонт.

И вот нет его, нет его, нет!

Холодом сдавило сердце, обожгло виски, словно прикоснулась она к ледяной стене тьмы.

Но сердце не хочет смириться, отталкивает беду, твердит свое: «Есть, есть, есть!» Сердце повторяет: «Да будет свет!»

«Да будет свет! И стал свет!»

Словно звуки набатного колокола прозвучали в юной душе великие слова бытия.

Где-то он есть. Есть свет. Вечно.

И отец тоже был свет.

Он никогда не погаснет. Не исчезнет. Никогда, никогда!

«Милый батюшка, милый батюшка», — девочка протягивает руки к усопшему. И вдруг необоримое светлое чувство, сметая все на своем пути, нахлынуло на нее, оттеснило темный поток горя. Вознесло ее душу, словно порыв весеннего ветра.

На другой день Микелис привез белый, грубо отесанный гроб. Приготовил его для себя какой-то старик, которого знал Лаукмалис. Он сам и поехал к нему, сговорился, посулив после жатвы изготовить взамен другой. Сейчас, когда зерно осыпалось на корню, недосуг было тесать гроб для покойного, который покинул землю в столь неурочный час.

Лизиня привезла из Елгавы плотную лиловую бумагу, похожую на бархат, и на ощупь бархатистую. Нарезала ее на длинные полосы и обвила ими белые доски. Потом они с Аннеле сходили в лес, набрали полные охапки брусничных веточек, увешанных тяжелыми красноватыми ягодами, сплели из них много-много одинаковых веночков и прибили к стенкам гроба. Длинными гирляндами украсили похоронные дроги. Других украшений не было.

Воскресным утром, только занялась заря, выехали на кладбище — путь предстоял неблизкий. Провожавших было немного — пятеро отцовских братьев, братья и сестры матери. Дальнюю родню не позвали — достаток был скудный.

Гроб везли на парной упряжке. В изножье гроба пристроились брат Янис и младший брат матери, который правил лошадьми. Худые да стройные, оба они умещались на узкой доске. Брат прижимал к себе угол гроба, придерживая его. За гробом, фыркая и мотая головой, шел потрудившийся на летней страде отцовский Серко, запряженный в узкую рабочую колымагу, на которую были положены сиденья и мешки с сеном. На заднем устроились мать с Лизиней, впереди, лицом к ним, Аннеле. Из-под глубоко надвинутого черного платка по лицу матери катились крупные слезы, которые в последние дни стали настолько привычными, что она даже не вытирала их. Натруженные руки бессильно лежали на коленях, теребили скомканный платок. Лизиня держала вожжи, но глаза ее были прикованы к украшенному зеленью гробу, который раскачивался впереди на разбитой дороге.

Дакшские собаки встретили и проводили траурную вереницу яростным лаем. Из домов вышли люди, стояли неподвижно посреди двора. Горестно смотрели вслед проезжающим. Но вот Дакши остались позади. Люди, дома, сад, огороженный плетнем. «Сколько жердей в нем было?» — и такая мысль мелькнула у Аннеле. Как стояли женщины посреди двора, какими платками были повязаны, как руки сложены — каждая мелочь западала в душу ясно, отчетливо, навязчиво. За каждую мелочь жадно цеплялась и строила из них запруду на пути огромного потока горя, который грозил задушить, смять, уничтожить ее.

Нещадно жжет полуденное солнце. Мимо трусит стадо, ищет приюта в прохладе хлева. За белыми полями ржи, за желтеющими полями пшеницы тонут дома. Знойная тишина разлилась в воздухе. Только чуть слышно звенят колосья.

Осталось позади закошенное отцом поле, и сам он совершает свой последний путь.

И в памяти, словно в зеркале, отражается жизнь отца. Та, что прошла на глазах у Аннеле. Неотвязно мысли возвращаются к ней — она слышит шаги отца, его голос, любимые присловья, добрые наставления, смех. Его чудесные песни, которые пел он давным-давно. Тогда — как ей сейчас кажется, — когда не знала она ничего на свете, кроме Авотских гор. Издали было слышно, как поет он, возвращаясь с поля, легкими были его шаги, будто не чувствовал он никакой усталости. И улыбнулась про себя, вспомнив, что однажды подумала: отец так делает для нее, чтоб ей весело было — словно играючи подхватывал на плечи копну вымолоченной соломы, величиной с воз, и чуть не бегом взносил ее по крутой лесенке под стреху хлева. Так нравилось ей смотреть, как под золотистой ношей мелькали босые отцовы ноги. Весь вымолот изо дня в день убирал он сам.

Труженик.

Это поняла она сегодня из прощальных слов дяди Ансиса. Дядя умеет прощальные речи говорить. Когда он говорит, слышно даже, как падающие листья касаются земли, и все утирают глаза, но нынче утром он так ничего и не сумел сказать. Только и можно было понять: труженик, а как скажет, сразу и сам начинает всхлипывать, остальные и подавно не могли сдержать слезы. Потом все затихнут и постоят, не проронив ни звука, ни слова.

За их колымагой едут дядя Ансис и Добелниек. Они заняты разговором. Добелниек то в одну, то в другую сторону кнутом указывает. О полях, о хуторах говорят, мимо которых едут, о людях, о жизни. А когда то один, то другой повернется или поднимет руку, как ножом полоснет по сердцу: словно какое-то движение, жест отца не умерли вместе с ним, а продолжают жить в руках, жестах, движениях братьев. И так это странно, что ей даже кажется — присвоили отцовы братья то, что им не принадлежит. И то, как говорят они, оглядываясь окрест, возвращает Аннеле в тот день, когда переселялись они в Новый дом. Какой чудесной казалась ей сейчас та поездка, какой заманчивой дорога! И отец вот так же поглядит раз-другой вдаль, повернется и рассказывает, чьи хутора стоят вдоль дороги, какие люди живут в них. И это никогда не повторится — никогда?

Должно быть, все это был только сон.

Похоронные дороги остановились, за ними вся вереница. Что-то случилось? Никто не спрашивает, никто и не отвечает. Все торжественно ждут.

Чья-то телега проехала мимо и тоже остановилась. В ней сидит Микелис Гелзис и Аука, а между ними лежит большой деревянный крест. Сделан он из ствола огромного можжевелового дерева; разыскал его в лесу еще отец и берег, как драгоценность. Сейчас из него вырезали крест. Работа их задержала, и нагнали они похоронную процессию возле кладбищенской горки.

Да, завершился неблизкий путь, и вот похоронные дроги стоят возле кладбищенской горки. По старинному обычаю, совершающий свой последний путь по земле должен остановиться и ждать, пока не позовет его звон колокола.

И вот он донесся с церковной колокольни. Застрял в вершинах сосен, и вот уже, будто перепрыгивая сразу через четыре ступени, понесся к похоронным дрогам.

Бимм-бомм! Бимм-бомм!

Спи спокойно! Спи спокойно!

Лошади зафыркали, зашевелились, запрядали ушами. Тяжело потащились в гору. Недаром гласит предание: чем ближе к погосту, тем тяжелее дышат лошади, потому что духи спускаются к подножию кладбищенской горки за новым пришельцем и, словно тучи, облепляют похоронные дроги, лошадей, гроб.

Вот оно, предание, ожило, совсем близко, рукой дотронуться можно. Но кажется Аннеле, что и она рук поднять не может, отяжелели от прильнувших к ней душ.

Сыновья старого Авота все рослые. На четырех плечах поднимается гроб и всходит вверх по узкой тропинке. Аннеле хочет дотронуться до людей, до креста, до земли — неужели все это явь? Не сон?

Отчего кладбищенская дорога такая разбитая?

Раньше тоже так было?

И давно?

Откуда на ней столько камней?

Большие и маленькие.

Сколько больших и сколько маленьких?

Так цепляются ее мысли за каждую малость, словно убегая от того, что не в силах больше нести в себе сердце.

Откуда-то издалека доносятся разговоры, пение, гулкие удары комьев земли, падающей на деревянный гроб, а кто-то совсем рядом, за спиной, шепчет: «Младшая-то и не плачет вовсе». Сестра и брат приносят венки, которыми была украшена повозка, кладут на холмик свежей земли. И все четверо падают на колени.

Только Авот и Лаукмалис, да кое-кто из материной родни приехали в осиротелый дом. Но слушать их разговоры Аннеле не может. Она выходит из избы и идет по новине.

Солнце уже коснулось вершин деревьев. Багровое. Полыхает огнем.

Лучи его скользят по непаханной земле. Похоже, бежит кто-то и расставляет огненные снопы света. Так было и в то утро, когда отец умирал. Только тогда от этих снопов загорелся день, а теперь они гаснут. Но чудится, что между восходом того дня и закатом нынешнего есть какая-то неуловимая, ускользающая связь. Словно бы за это время, между двумя пылающими светилами, стала она старше. И видит все по-другому. Или просто все изменилось? Должно быть, так. Каждый миг несет в себе что-то новое, каждый миг воспринимается иначе. Это и есть жизнь?

Оцепенение, в которое впала она на кладбище, прошло. Жалость и боль остались, но родилось нечто светлое, огромное. Как и в день смерти отца, когда стояла она в риге возле его остывшего тела.

Отец не исчез. Он в каком-то неведомом чудесном мире.

И пребудет там вечно.

Отпылала нетронутая земля, отпылали вершины дальнего леса и две раскидистые липы, что стоят у горизонта возле незнакомого хутора.

Тихо, тихо.

 

ЗИМА

Нынешней весной жилую избу достроить не успели. А после не спорилось дело. Недоставало не только одного работника, недоставало и его сноровки, его советов. Временный домишко превратили в клеть; в избе, что стояла напротив, где жили летом и где умер отец, не было печи; и с приходом зимы все поселились на хозяйской половине, пригодной для жилья, — здесь была плита с очагом, тепло и сухо. В углу, за большой печью, разместились Ауки. Широкую кровать, на которой Аннеле спала вместе с матерью, поставили в светлом углу, возле окна, у другой стены стояла длинная батрацкая лавка, на которой ночевал Микелис, когда наезжал из Лаукмалей. Случалось это все реже и реже, посылали его больше почета ради, чтоб Аука, мол, совсем не разленился. Впрочем, у того и вправду не ладилось, когда не было за кем идти следом.

Микелис тоже не очень-то годился в зачинщики. Сам в этом признался: «Куда мне с моей хворобой! Какие горы сверну? Был бы еще Кришьянис!»

Крохотный стол у окна. За ним Аннеле учила уроки, заткнув пальцами уши, — в углу; где разместились Ауки, беспрерывно ревело, храпело. Глянула мать, пожала плечами: «Шум этот, что ли, мешает? А что б ты поутру делала, когда сама Аукениха носом ребят в книжку тычет? Вот где реву, вот где слез! Словно из ведра льются!»

С какой радостью поделилась бы Аннеле с другими тем, что знает сама. Каждый бы день приносила что-нибудь новое, словно гостинец праздничный. Но кому об этом расскажешь? Маме? Выслушает она, иной раз улыбнется: «Да, да, мне бы вот в свое время по школам столько ходить! А нынче и в голову ничего не лезет».

С отцом бы они вместе учились. Он не сказал бы, что в голову ничего не лезет.

А вот Кристапу надо учиться. Вот-вот в школу пойдет, а идти туда, ничего загодя не зная, все одно, что поутру на пастбище без хлеба. Вот и бьется с ним Аннеле, а тот колючки выставляет, ровно ежик, — не тронь меня, и все тут.

— Дурья башка! Ничего в него не вобьешь! — сокрушается Аукениха.

— Вобьешь! — не отступает Аннеле.

Жужжит прялка. Кристап нянчит маленького Марциса. Треплет его, тискает, так что малыш ревмя ревет. Аукениха рывком останавливает прялку — даже нитка рвется, и Кристапу достается хороший тычок. «Не дразни ребенка, дай его сюда».

— Подойди ко мне, Кристап, я тебе что-то покажу.

Кристап скулит, на мать поглядывает.

— Можно?

— А толку-то что? — Мать безнадежно машет рукой.

— Увидите, толк будет, — заверяет Аннеле.

Кристап останавливается возле девочки. Произносит задиристо:

— Ну что? Что ты мне покажешь?

— Погляди сюда хорошенько. Я покажу тебе, что земля круглая и вертится вокруг своей оси.

Аннеле считает, что если это поймет Кристапинь, то уже много знать будет.

— Сказки все это!

— В это и я не верю, — откликается Аукениха.

Но тут вступается мать Аннеле:

— Как же не веришь, если в школе учат?

Хочет она помочь Аннеле.

— Школа-то школой, а как же так: то не вертелась, а то вдруг вертится! — упрямится Аукениха.

— Она всегда вертелась! — с убежденностью молодого ученого произносит Аннеле. Но тут же вспоминает, что в первый раз тоже этому не поверила. И не поняла, пока ей как следует не объяснили. И продолжает с горячностью:

— Я тебе все покажу. В школе учить придется, а ты уж немного будешь знать об этом.

— А кто мне велит знать, если я не захочу? — упрямится Кристапинь.

— Болтают всякую всячину, а дети запоминай. Пусть кто хочет верит, меня не заставишь, — не унимается Лукениха.

— Может, про землю все господа выдумали? — ввернул и Микелис.

— А эта дура девчонка и уши развесила, — задиристо произносит Кристапинь.

— Ой, Микелис, что вы такое говорите! Поддакиваете, а ему ведь в школу идти!

Как же добиться успеха, если никто не верит?

Микелис не хочет ходить в виноватых и машет руками.

— Нет, нет! Раз в школе тому учат, так оно, должно, и есть.

Кристапинь гордо выпрямляется.

— Ну, раз так, давай шпарь! — говорит.

Аннеле проводит на листе бумаги волнистую линию, которая должна изображать море, и чертит над ней маленькие крестики — корабли.

— Море будто бы гладкое, как доска, но это тебе только кажется. А когда плывешь по морю, оно поднимается тебе навстречу, как гора.

— С чего бы это я плыть должен? — презрительно пожимает Кристапинь плечами.

Но Аннеле не отвлекается, она идет по проложенной учителем тропе.

— …как и на земле, когда ты видишь сначала верхушки, так и по морю, когда плывешь, видишь сначала мачты, поэтому…

— Какие мачты? Это море, а это корабли! Раз плюнуть! — И Кристапинь плюет, вырывает листок у Аннеле из рук и швыряет его на пол. — Ерунду ты мне тут не мели!

— Это корабли, корабли! Мои корабли! Хочешь, я тебе сто таких понаделаю? И море у меня есть! Хочешь, покажу? — кричит Янцис, вытаращив глаза, и бросается подбирать листок. И если Кристапинь слушать ничего не хочет, то для его ушей все это слаще, чем мед. Все, о чем бы ни рассказывала Аннеле. Разве есть что-нибудь на свете, чему бы он не поверил? Нет такого на свете, потому что он сам среди чудес живет. С ним заодно и оба младших, они так и липнут к Янцису, а от Кристапа не знают, куда спрятаться. И рассказывает Аннеле этой троице про страны, где растут орехи, величиной с ребячью голову, где птицы размером с теленка, а в лесах рычат звери, и рык разносится по лесу, словно гром.

И Микелис прислушивается, а потом недоверчиво роняет:

— Про чужие-то земли вам толкуют. А назови-ка мне школу, где про нашу землю рассказывают? Так ее тебе и дали. Господа там первые. Помещики.

— Что это за земля?

— Земля, земля. Такая земля, которую поделить надо. Был бы Кришьянис жив! Он часто толковал про нее. Будет да будет. Поделят да поделят. Справедливость настанет. А где она?

— Получил свои три аршина, — бросает Аука.

— Затихнет все, затихнет, увидите. Веры той нет больше. А не станут говорить о земле люди, ничего и не выговорят себе.

— Выговорят. Увидишь. Один, что ли, Кришьянис верил? — снова вступает Аука.

— А что вера твоя, коли языка нет. Верные слова говорил Кришьянис. Он бы выговорил.

Как-то, возвратившись из школы, Аннеле увидела на батрацкой лавке незнакомого мужчину. Он приехал вместо Микелиса, которого хворь-таки уложила в постель. Поможет Ауке дрова заготовить, кое-что по дому переделать. Чужой подрядился на всю зиму и всю зиму будет жить в Новом доме.

Такая замена не пришлась Аннеле по сердцу. Микелиса она всегда поджидала — хоть и суровый был с виду, но слушать, как говорил он, весело было. И с детьми был приветлив. А в последнее время он стал дорог Аннеле еще и потому, что все время вспоминал отца, вспоминал, как вместе работали.

— Что ему надо, этому дядьке чужому! — Пожала она плечами.

— Не дядька никакой, а парень.

— А звать его как?

— Сприцис.

«Ну и странное имя», — удивилась Аннеле. И уже тем был виноват новый жилец, что носил такое имя.

Сприцис был высокий, ходил ссутулясь. Похоже, у него что-то болело. Лицо хоть и молодое, но увядшее, голубые глаза поблекли, волосы светлые, прилизанные.

Мать стояла возле плиты, варила обед, когда Аннеле вернулась из школы. К столу позвала и Сприциса. «Как? И чужого тоже?» — недоуменно спросила Аннеле.

— А как же! Хоть раз в день человеку горячего надо. Остальное уж сам как знает.

— Он, что, всегда будет есть с нами вместе?

— Но ведь и Микелис с нами ел.

Да, правда. Микелис ел за этим же столом, да так основательно, что ложку не бросит, пока дотла не выест. И все-таки Микелиса не слышно было и не видно. Как не замечаешь муху, которая жужжит под потолком. Как не слышишь шума ветра за окном. Он был, и как будто его не было. Занимал место, но не мысли. Хотели — слушали его, если же нет — и внимания на его болтовню не обращали. С чужим было все по-другому. Он улегся на ничье место, и сразу стало как-то неуютно. Хоть больше молчал. А ел и того меньше, да медленно, смакуя, тщательно выбирал.

— Не по душе пришлось? — спросила мать, когда чужой раньше всех положил ложку.

Нет, нет, вкусно, только он едок небольшой. «Желудок» не принимает.

Так он живот называл. Как рижская тетушка. Много он знал чужих, заимствованных слов, которые со временем прижились и в Новом доме. Сприцис служил в солдатах, потом по городам, в присутственных местах, но городская «живодерня» не для него оказалась. Вот и подался на село.

Мать тоже вскоре отложила ложку. После смерти отца совсем она мало есть стала. Сприцис заметил это. Что с ней? Почему не ест? Выспросил все, что да как. Мать отвечала неохотно, но он сам все вызнал: задаст вопрос, утвердительно головой покачает. Желудок во всем виноват, наконец сказал уверенно. Лекарство предложил.

Тут же вскочил, словно нашлось полезное, нужное занятие, и, чуть загребая ногами, подошел к своему сундучку. А в нем тщательнейшим образом были уложены кулек к кулечку, коробочка к коробочке. У него, мол, чаи разные, травы сам собирал, сам и сушил. Все названия знает и от чего какая помогает.

В глазах домочадцев Сприцис сразу на ступеньку выше поднялся. Настои свои готовил сам. По вечерам придет с кастрюлькой, отольет. Матери полегчало. Она пьет и, знай, нахваливает.

И Аукенихе понадобились отвары Сприциса. И голова-то кругом, и колотье в боку, и пучит. Она тоже пьет, и у нее всю немочь как рукой сняло.

Повезло Сприцису и с ребятишками. С маленьким Марцисом однажды беда приключилась: Кристапинь все возился с ним возле плиты, раскалившейся чуть не докрасна, да вдруг возьми и урони его прямо на плиту и кожу до мяса сжег. Кристапу каждый день доставалось от матери — нашлепает, нашлепает его да впридачу патокой привычной брани обольет — та у Аукенихи всегда на языке была. Но рана не заживала, и малыш плакал целыми днями. Сприцис осмотрел рану, прочистил, приготовил мазь, и через несколько дней все прошло. Аукениха выпросила и для других своих сорванцов лекарство. Болезней у них никаких не было, а вот упрямы донельзя. Что Кристап, что Янцис. А с последним и вовсе морока была: не пускают его босиком по льду кататься или по снегу бегать, так он как примется кричать, прямо заходится от крика. Стоило матери сказать, чтоб обулся, он тут же падал на землю, сучил ногами и синел от крика. Аукениха уж сомневаться стала, в уме ли мальчишка. Ясное дело, тронулся. И она верила, что лекарства Сприциса вправят ее детям мозги.

Сприцис был умный, добрый, готов был всем помочь. И умом своим не разбрасывался. Слушает, ждет, пока другие выговорятся, и только потом скажет, что думает. Да так скажет, что никто и возразить не может. Чересчур умный, решила Аннеле.

Он готовил свои настои, предлагал всем, но, кроме них, не признавал ничего. Докторов высмеивал, знахарок презирал. Колдовское племя! Так и сказал.

Но ведь бабушка тоже ворожила и на синей бумаге крестики, обведенные кружочком, рисовала. И слова ее помогали, и крестики; и людям, и скотине. А то разве б шли к ней толпами? И травы она знала не хуже Сприциса, а может, и лучше — слава о ней далеко разнеслась. А Сприцис говорит: колдовское племя! Это что ж, и бабушка, значит, тоже? Да как он смеет?!

Нет, этих слов простить ему она не могла.

А Сприциса и в глаза хвалили, и за глаза. Как-то в воскресенье пришла соседка, которая прослышала про парня, что живет в Новом доме и пользует целебными травами. Сидела, болтала с Аукенихой. Матери дома не было. Поехала в церковь да к родне. Сприцису тоже понадобилось в ту сторону, вот он и предложил править лошадьми. Но раз Сприцис едет за возницу, Аннеле никуда не поедет. Сразу же оказалось столько уроков, что не до гостей было.

А женщины меж тем трещат, словно сороки. Затыкай не затыкай уши, все равно слышно. Все про Сприциса да про его чародейные снадобья. Благодетель он, благодетелем и останется, только б жену ему подходящую, сможет жить не тужить.

— Да кто ж пойдет за такого?

Видно, вслух подумала Аннеле, потому что тотчас и ответ последовал:

— Не пойдет? Да твоя мать первая, если посватается. Намедни-то уехали что тебе жених с невестой. Ладные оба, глядишь и отчим объявится.

— Ой! — чуть не вскрикнула Аукениха и рот рукой прикрыла: как вскочит Аннеле, как швырнет книгу; губы дрожат, еле сдерживается, чтобы не крикнуть, глаза точно острые лезвия полоснули! И во двор, только ее и видели!

— Глянь, гордячка какая! — словно убоявшись своих слов, проговорила Аукениха.

— Ну, отчим пусть теперь на пути не попадается — глаза выцарапает! — прыснула гостья.

И обе засмеялись, потому что для них весь этот разговор был шуткой.

Аннеле же слова Аукенихи кольнули в самое сердце. И засели в нем занозой. Она выскочила во двор — боялась выдать себя. Ухватилась за косяк, чтобы устоять на ногах. Что они сказали? Отчим, отчим, отчим! Слова гудели, бились в голове, словно враг швырял в нее камень за камнем.

Теперь-то она поняла, почему невзлюбила Сприциса с первого взгляда. Поэтому! Сердце предчувствовало.

На отцовском месте сидел он, отцовской ложкой ел, да еще из миски отцовской. И мать дозволила.

А о том, что иначе просто нельзя было, потому что не было лишнего места, лишней ложки и лишней миски, об этом девочка не думала.

Вот и с травами своими. Не отвергла их мать, приняла. И хвалила все, хвалила. Настои пила, поправилась, повеселела. О чем это говорит?!

Вон и люди болтают. Об этом, может, давно уже поговаривают, теперь и до нее дошло. Прямо в глаза сказали.

А что было, чего не было, она и сама видела!

Понадобились Бусинке путы — тут же и готовы, крепкие да гладкие; загородка у свиньи развалилась — на другой день сделал новую, крепкую; не могла мать печь затопить сырыми поленьями — под рукой, глядишь, сухая лучина. Обо всем думал, обо всем заботился. О чем это говорит?

Как же раньше она всего этого не видела? Боже мой!

Мать не отвергла услуг чужого человека, приняла их. Хвалила: сноровистый, мол, за что ни возьмется, все у него ладится, благодарила.

А что иначе и нельзя, что мать должна была благодарить всякого, кто хоть чем-нибудь помогал ей, если сама не могла или не успевала, об этом девочка не думала. Мысли ее одолевали недобрые, неразумные. Они бурлили, как вода в котле, который поставили на огонь. Покоя не давали. Все другим светом освещали. Камнем давили на сердце.

Жалость и боль за отца вновь всколыхнули душу. И еще острее, еще безжалостнее жгли они — к ним примешивались сомнение и ненависть. Первый раз ненавидела Аннеле человека. Как обманщик, как вор, он отобрал у нее все. И под гнетом этих ужасных чувств юная душа погружалась в неизведанное одиночество и тьму, погружалась назло тем, кто причинил ей выдуманное ею же горе.

Со Сприцисом она не разговаривала, с матерью только о необходимом. Когда садились за стол, она не подходила, не ела. Пряталась за книгами, как за крепостной стеной.

Она затаилась, стала грубой, нетерпимой, изменилась до неузнаваемости. Но мать долго не замечала этого. Аннеле становилось все горше. «Оттого, что мама о другом думает», — уверяла она себя.

Она побледнела, осунулась.

— Что с тобой? Занедужила? Не ешь ничего, — наконец спросила мать.

И Сприцис стал внимательнее.

— Растет она. Я отвара дам.

Но Аннеле к чаю даже не прикоснулась.

Не было сахара. Сприцис и его принес. Аннеле не притронулась.

Не с кем было поделиться горем. Прошло рождество. Сестра из Елгавы так и не приехала. Не нашлось места, где спать. Брат провел каникулы в Авотах, приехали оба с дядей в гости. Побыли немного и тут же уехали.

Не с кем поговорить, некому пожаловаться. Не станешь же рассказывать о том, что тревожит сердце. Все равно, что при свете дня о призраках говорить.

В это горестное время темной зимней ночью мать вдруг стала будить Аннеле:

— Вставай, дочка, вставай! Светает будто. И поезд только прошел. Проспали. Часы остановились.

Поезд? Да, вон он грохочет в лесу. Значит, пора вставать.

С минуту посидела Аннеле на кровати, как оглушенная. Руки и ноги словно свинцом налиты. Все спят? Все проспали? Дышат тяжело, глубоко. Тьма облепила замерзшее окно, будто тяжелая сырая тканина. Так и тянет прилечь на подушку.

— Вставай, вставай! Опоздаешь!

Книги никак не найти. Куда с вечера положила? Не помнит. Голова сном одурманена. Сражаются, кто кого.

Да вот же книги, стопкой перевязаны.

— Поешь чего! Хлеба вот, молока. Дома-то будешь, когда стемнеет.

— Некогда, некогда.

Мать раскрывает дверь:

— Беги, беги! А темень-то какая нынче! — добавляет опасливо. Но вот дверь закрывается. Тухнет свеча. Воцаряются холод и тьма.

Глаза привыкают к темноте. Вот и тропинка. Узкая, извилистая, тянется она среди сугробов, ею протоптанная. Ну и снега нынче навалило. Случается, бредешь по сугробам, пока колена в кровь не изотрешь.

Девочка ускоряет шаг, идет уверенно. Согревается. Сон прошел, голова ясная. Утренний мороз бодрит, снег поскрипывает, она уж забыла, как трудно было вставать, шагает, на тропинку поглядывает, чтобы в сугроб не ступить.

Еще виден хутор за спиной. Можно смело идти. Но вот она за горушкой, по ту сторону замерзшей лужи и избы сливаются с ночными тенями, исчезают. А впереди на фоне светлеющего неба чернеет Страутская березовая роща; рассветает, думает она.

В березовой роще тьма непроглядная. Галки спят в своих гнездах. В Страутах, приютившихся на берегу замерзшего ручья, ни один огонек не светится. Это что ж, весь мир проспал нынче утром?

Аннеле поднимается на взгорок. Останавливается, охваченная внезапным страхом. Что это? Нет, не заря. Багровая полоса на востоке расплывается — словно огромная птица распростерла свои крыла с белыми перьями. Не рассвет это, а далекое зарево пожара.

Тьма, казалось, сгустилась. Горизонт погрузился в черноту. Снежная равнина будто сажей посыпана, небо тучами заволокло.

Это полночь, полночь!

И поезд последний был, что проходит незадолго до полуночи.

Он, да еще отсвет пожара — вот и обманулась мать.

И как только поняла она это, все вокруг изменилось. И уже не предчувствие занимающегося утра ощущает она, а нечто необъяснимое, пугающее. Она стоит в нерешительности, не знает, что делать. Вперед идти или возвращаться. За спиной окутанная тьмой березовая роща. Пойти назад, туда, где за каждым кустом таится неведомое, таинственное? Нет, лучше уж вперед. Она пойдет медленно-медленно, спешить некуда, до утра еще далеко. Чем медленнее будет идти, тем позже на большак выйдет. Самый нелюбимый отрезок пути. Встретишь еще кого-нибудь. Встретить человека — чужого, незнакомого, да еще поздней ночью на большаке — ничего страшнее, кажется ей, быть не может.

И все-таки приятно сознавать, что где-то есть люди, и они не спят. Единственным живым местом на всем белом свете кажется ей место пожара. Сейчас там спасают скотину, людей, пожитки. В ночи звучат голоса. Девочке грезится даже, что отголоски их слышны в воздухе, звучат они, словно далекое эхо, словно голоса духов или теней, и рассказывают о чем-то, происходившем давным-давно.

Тропинка уводит вниз. Белый отсвет у горизонта затягивает тучами.

А внизу кто-то стоит. Аннеле замирает, пригвожденная к месту. Кто там?

На этот исполненный ужаса вопрос отзывается только ее собственная жизнь, которая пульсирует в каждой жилочке, как неразлучный друг.

Стоит шагнуть ей, и этот «кто-то» будто поднимается и двигается ей навстречу. Надо остановиться, рассмотреть как следует.

— Ну и глупая! Это же камень у дороги! Камень ведь не живой.

— Тук-тук-тук! — пульсирует кровь. — Кто сказал тебе, что не живой?

И правда, разве говорил кто-нибудь?

И тут же почудилось Аннеле, что не одна она в ночи, давно уж не одна.

Из всех впадин, от едва различимого леса, с окраин неба, со всех сторон плывут тени. Молчаливые, бесформенные, неосязаемые, без начала и без конца.

А тени живые?

Железным кольцом сжимает сердце эта бесформенная пустота.

Переломить ее, перебороть! На ногах путы, и она как пылинка в этой таинственной пустоте.

Идти надо, идти. Не страшно. Нет, не страшно. Сердце, что так громко стучит, должно все узнать, все увидеть.

Черная, подвижная тишина ползет следом. Камень вырастает, тянется ей навстречу, один под покровом черных теней, владыка тьмы и вечности.

И вот она уже возле него. Хорошо, легко стало. Словно друг рядом. Она кладет стопку с книгами, опирается на нее. Вот и все. И сладкая истома разливается по телу — словно лопнул обруч, сжимавший голову.

Все ниже и ниже голова склоняется над камнем.

И вот что происходит. Бесформенное обретает очертания. Все никак понять не могла, кто идет за ней следом, и вот они тут.

Образы.

Впереди всех — отец. Такой же, как во сне, что привиделся ей в ночь после похорон. Они были с Лизиней в черной от копоти каморке, рядом с дымоходом, которая всегда казалась пустой и заброшенной, словно могила. И вдруг там оказался отец и еще кто-то. Кто же это? Пастор Циммерманис. Во сне все знаешь. В руке отец держит золотой веночек. Надевает Лизине на голову, а потом, как будто рассердившись, снимает и надевает Аннеле. И все молчит. Одет, как летом, когда выходил в поле, светлый и легкий, словно сверкающая лунная дорожка морозной зимней ночью: и дотронуться можно, и в руках ничего не останется. Как сейчас. Темные волосы, словно венок, обрамляют лицо. Не грустный он, но и не улыбается, не разговаривает. И глаз не видно. Да, нет у него глаз.

А за ним еще и еще. В тумане, в тени — еще и еще.

Песня? Что это за песня? Воскресным вечером, когда отсвет заката гас в маленьком оконце, пел ее отец. Голос матери слышен и голос отца. Аннеле не поет с ними. Песня кажется ей печальной и нескончаемой, как река, которая всегда текла и всегда течь будет, и нет у нее ни конца, ни начала. Когда слышит она эту песню, кажется, что удары молотка отстукивают ушедшее время, время, которое прошло и не вернется никогда.

Года уплывают, летят года, Как вешние воды мелеют, Уйдем с годами и мы в никуда, Сами того не заметив.

За ним все те, кто «ушел»? Не протягивают ли они свои руки к Аннеле, чтобы утащить ее с собой? И чудится ей: она идет быстро-быстро, наклонив голову, а они плывут следом, как черная, вязкая волна, и сердце ее стучит в такт их беззвучным шагам.

«Аннеле, Аннеле, не спи, не засыпай! Замерзнешь!»

Кто это? Зовет кто-то? Она же ясно слышала голос. Нет, только сердце стучит.

Встать, встать!

Где она? И вдруг вспоминает. Спала она? И все это ей приснилось? Не может быть, не может быть! И все же. Но лишь мгновение.

Бежать отсюда, бежать.

Зубы стучат. Холодно, ах, как холодно.

Она припускает бегом.

На большаке оглядывается. Чудится, что тени остались далеко позади и превратились в два черных глаза, бездонных, неподвижных и печальных, невыразимо печальных. И печально смотрят ей вслед.

Школа еще спит. Она заходит со двора, дергает дверь — заперта. Постучать, позвать, чтоб открыли? Пока шла, иначе себе все представляла. Чем ближе становилась школа, тем радостнее становилось на душе — скоро, совсем скоро в тепле окажется. Но только рука потянулась к щеколде, как сразу и отдернулась. Что скажут люди, когда их разбудят? Чудная, скажут. Как объяснит она, почему так рано прибежала, почему мать разбудила ее ночью? Поверят ли ей, не станут ли смеяться? И вправду смешно. Сначала все рассердятся, может, даже перепугаются, а потом начнут смеяться. Над ней и над ее мамой.

Нет, это невыносимо. Стучать не следует. Лучше посидит на пороге, подождет рассвета.

Напротив стоит старая клеть с глубоким черным проемом двери. Вот странно. В дверях колышатся тени, словно невидимые духи затворяют и отворяют двери. Кто-то один в душе ее уверен, что ничего похожего там нет, а второй подталкивает и жужжит, жужжит в уши, что там кто-то есть, что закрывать глаза нельзя, надо быть настороже. И не дает закрыть глаза.

Из нависших над самой землей туч начинает валить снег. Большими мягкими хлопьями падает он. Двор и крыши покрылись толстым белым ковром. И вот, наконец, ночная тьма начинает бледнеть, и забрезжило густо-серое утро. В окне вспыхнул огонек. Слышны голоса. Служанка учителя будит ребят, которые остаются ночевать в школе — дом их так далеко, что они не успевают дойти туда и вернуться обратно. Их немного, всего пятеро или шестеро. А поскольку свободных комнат в школе нет, спят они в классе, прямо на столах. Вставать им приходится рано — надо привести класс в порядок. Это их обязанность. И вот они уже, как муравьи, бегают туда-сюда с тюфячками, метлами, тряпками. Но и сейчас еще нельзя. Первое, что они спросят: чего это ты так рано, выгнали, что ли?

Дорога ожила. Сани проносятся мимо, кто-то спешит спозаранку.

Появляются первые ученики. С ними Аннеле и заходит и школу. Снег во дворе уже утоптан.

Но ждать, пока все собираются, приходится долго. Луците приезжает в нарядных санях, запряженных резвым рысаком. Сам отец ее провожает. Веселая. Улыбается. Бьет ладошку об ладошку — руки замерзли. До чего ж славно прокатиться по свежевыпавшему снегу.

Аннеле поджидала Луците — так хотелось ей поделиться с ней ночным приключением. Сейчас она все расскажет. Но только открыла рот, слова застыли, как ночью рука перед щеколдой. Нет! Вылетит слово — не поймаешь, а потом жалеть будешь, что рассказала. Как объяснишь все, да и верно ли она поймет?

Одна нынешней ночью была Аннеле, одна-одинешенька на всем белом свете. А разве не давно уже так? Только соберется что-нибудь сказать, тут же: лучше не буду, лучше не буду. Не давно ли переросла она своих сверстников, стала им чужой? Одна она. Но только нынче ночью ясно почувствовала это. Учиться надо, учиться!

Одной ей придется шагать, самой себе помогать. Как минувшей ночью. Никто не поможет. Никто ничего не даст. И будет у нее только то, чему выучится. И тогда она решается снова. Учит больше, чем задано. Не только умом, но всеми порами впитывает то, чему учат на высшей ступени, и снова стоит со старшими учениками возле кафедры. Учитель глянул удивленно, чуть заметно улыбнулся, но ничего не сказал. И ученики ничего сказать не осмелились, словно молча признавая за ней это право. И лишь однажды Слудинатайс, когда она — ближе к весне — догнала его группу, самую старшую в школе, и безбоязненно встала рядом у кафедры, ожидая выхода учителя, глянул на нее искоса своими черными, горящими глазами: «Скачи, скачи, полоумная, посмотрим, куда ускачешь», — произнес, всерьез рассердившись.

Аннеле не обратила внимания. Прошли те времена, когда думала она, что Слудинатайс самый лучший ученик и все, что ни скажет он — закон, ибо он так опередил всех, что достоин поклонения; сейчас ей кажется, что она оставила его позади; и она то ли не слышит, то ли просто не слушает ни его самого, ни его приверженцев, толпящихся за спиной, не слушает их насмешек, издевок. Что для нее эти разговоры, ведь она испытала настоящее горе.

Пасха, а за ней и Юрьев день. Еще неделя, и расстанется она со школой.

Все дорожки вокруг школы подметены, пол в классе выскоблен, окна вымыты. Утром учитель входит в класс необычно торжественный, смотрит на каждого испытующе и коротко произносит:

— Сегодня к нам приедет пастор.

Ребята удивлены, взволнованы. Мало кто знает, что пастор еще и попечитель школы.

Слудинатайс презрительно пожимает плечами.

— А что ему здесь понадобилось?

Слудинатайс такой взрослый и такой смелый парень, что может позволить себе так спросить. Но учитель резко прерывает его:

— Пастор послушает вас. Это его право.

Пастору за пятьдесят, он статный, солидный. Его большая белая рука с золотым перстнем покоится на кафедре. Учитель — само почтение — стоит рядом. Они тихо о чем-то говорят по-немецки. Потом пастор задает вопросы и, не называя никого по имени, показывает пальцем то на одного, то на другого. Один отвечает четко, без запинки, другой мнется, путается, третий вообще молчит. Дети перепуганы. Потом он снова беседует с учителем, ставит отметки. И вот называет он по имени:

— Янис Слудинатайс!

Слудинатайс встает, но учитель приглашает его к кафедре.

— Ой-ей-ей! — Луците вцепилась в Аннеле дрожащей рукой. — Сейчас наступит черед девочек. Только бы не меня. Так пастор всегда делает. Сначала слушает всех вместе, а потом вызывает одного мальчика и одну девочку. Лучших учеников. Учитель говорит кого.

Слудинатайс отвечает четко, без запинки. Ни один мускул на лице не дрогнул. Пастор доволен. С высоко поднятой головой Слудинатайс возвращается на место.

— Девочек, сейчас девочек! — шелестит по классу.

Пастор не спешит. Снова говорит с учителем. Потом слышится его удовлетворенное «А-а!».

— Анна Авот!

Аннеле вскакивает. Она растеряна, не знает, что делать. Но ободренная взглядом учителя, подходит к кафедре.

— Ну, мое дитя, учитель рассказал о тебе. Так ответь мне…

Пастор спрашивает Аннеле, гоняет вдоль и поперек.

— Хорошо, дитя мое! — произносит пастор.

И его большая холодная рука касается головы Аннеле.

— Чья ты дочь? Авота? Ведь нет? Лаукмалиса? Знаю, знаю твоего отца. Почтенный человек.

— Мой отец умер.

— Как? — пастор не может вспомнить. Аннеле вынуждена рассказать, кто был ее отец. Наконец пастор припоминает. — Ах да, Кришьянис! Тот, что батрачил! — тянет протяжно.

И Аннеле кажется, что рука пастора сразу стала холодной, а голос слащавым. Дочка Кришьяниса. Того, что батрачил.

«Он бы хотел, чтоб я была дочкой Авота или Лаукмалиса, дочка Кришьяниса не должна так хорошо учиться», — только и подумала она.

— Можешь идти, — произнес учитель, и за ее спиной раздался как будто оправдывающийся его голос: «Очень одаренные дети».

«Дети своего отца», — с упрямой гордостью подумала Аннеле. Этот же учитель готовил и брата к городской школе.

Двух старых коров и нескольких овец продали в Добеле. Две телки остались на обзаведение Кристу, который поселится в Юрьев день в Новом доме. Как-нибудь рассчитается. Остальную живность, которой и осталось-то не очень много, мать заберет с собой в Авоты, где дядя Ансис выделил ей маленькую клетушку в новой просторной избе. Мать знатная пряха, да и по дому ловко управляется, как-нибудь перебьется.

А что будет с Аннеле? Поживет с матерью, пока Лизиня не напишет. А там видно будет. Придется ехать в Елгаву, сестрино ремесло перенимать. Ничего другого не остается.

Так говорила мать с Аннеле, и вместе пересчитали они деньги, полученные от продажи скотины.

Большая часть предназначалась за братово ученье и жилье. «Последняя капля отцовского пота. Больше и взять негде, и продать нечего, — промолвила мать. — Да и за твое ученье платить надо, и так сколько оттягивали».

У Аннеле словно камень с души свалился. Как ждала она этих слов! Наконец-то она сможет заплатить. Не придется больше вздрагивать от случайно брошенного на нее взгляда учителя и думать: а вдруг сейчас он скажет: «Авот, ты не исполнила свой долг!»

— Как следует заплатим учителю! Как следует!

Определенной платы за школу учитель не назначал. Когда отец привез Аннеле в первый раз в школу, сказал просто, чтобы платили, исходя из достатка. И так и сяк раскладывает мать серебряные монеты: сколько останется, если дать столько, и сколько, если столько.

Но сколько ни положит в кучку для учителя, Аннеле все приговаривает:

— Еще, еще моему учителю!

Но как бы ни хотелось, не отдавать же все.

Аннеле не знала еще, что человек, который собирается отдавать долг, может идти с высоко поднятой головой. Она счастлива, но и взбудоражена. С деньгами она имеет дело впервые. Как же лучше всего сделать?

Три рубля судорожно зажаты в кулаке. Горячие, слипшиеся.

— Ну, Авот, что хорошего скажешь?

Она не может преодолеть смущение. Как же так — сразу про деньги?

— У тебя что-нибудь на сердце?

Слипшиеся три монеты гулко стукаются об стол.

— Мать просила привет передать и сказать, чтоб господин учитель не сердился, что больше нет и что так долго пришлось ждать.

Это она добавляет от себя. Придумала по дороге — деньги в добрые слова облечь надо. Но это не совсем то, что хотела сказать, и она краснеет от своей неловкости.

Учитель сидит все так же спокойно, руки лежат на столе, не делает ни малейшей попытки взять деньги.

— За что это ты мне принесла?

— За ваши труды, господин учитель.

— За какие ж труды? Мне радостно было тебя учить. За это денег не полагается. Возьми назад.

— Господин учитель!

— Возьми! Самой пригодятся! Я же знаю, твоей матери сейчас каждая копейка дорога.

— Господин учитель!

Аннеле стоит, сцепив руки. В глазах щиплет. Вот какой он человек!

Стоит, не знает, что предпринять.

Учитель берет деньги, раскрывает ее кулачок, вкладывает еще теплые монеты, сжимает кулачок и подталкивает девочку к двери.

— Ну, иди!

Надо было хоть спасибо сказать, руку учителю поцеловать, как-то выразить переполняющую ее радость — вот ведь какой есть на свете человек!

Но ничего сделать она не успела.

Разве ж не полетишь после этого? Что сделано, то сделано. А в ушах звенит сладостная песня: «За какие ж труды? Мне было радостно. Радостно тебя учить».

Дует холодный ветер, жалит глаза, обжигает щеки. Такой же резкий, как на новине. Аннеле бежит навстречу ветру, так что только брызги из-под ног летят во все стороны. Бежит по узкой тропинке, что вьется по обочине. Стоит оступиться — в залитой водой канаве окажешься. Вдоль дороги пробивались зеленя. Цвели купальницы. Ликовали жаворонки. Весна.

Легко, светло, вольно было на сердце. Как вдруг это случилось? Не вдруг случилось. Бывало уж, обдаст ее всю волной радости и озорства, словно пронзит луч солнца, словно произнесет кто-то: пора! Стань снова здоровой! Но опять заволакивает небосвод — не в силах она поверить. Как можно стать здоровой, если все по-прежнему, если ничего не изменилось?

Навстречу движется повозка. Поклажи немного, но возчик шагает рядом. Узкие сутулые плечи, грудь впалая. Подъехав, останавливает лошадь.

— Здравствуй, Аннеле! И прощай!

— Здравствуйте, Сприцис! Почему вы не сели?

— Дорога разбитая. Лошаденке тяжело будет.

«И отец так бы сказал», — мелькает у Аннеле.

— Ухожу я, — говорит Сприцис.

— Куда?

— В Лаукмали, а потом и дальше. Весточку родич прислал. Место у него хорошее, там я при саде буду.

Аннеле удивилась — ничего этого она не знала.

— Вчера только надумал. Решил: надо идти. Делать нечего. А тут в Лаукмалях лошадь понадобилась, пожитки заодно подвезу. А там уж доберусь как-нибудь;

Говорить больше не о чем. «Но-о-о!» — произносит, дергая за вожжи, Сприцис. И когда лошадь трогается, смотрит Аннеле прямо в глаза и, покачав головой, произносит: «Да, Аннеле, такая она, наша жизнь!»

Идет Аннеле, задумалась. «Такая она, наша жизнь». Что хотел сказать этими словами Сприцис? Может, то, что неприветлива была с ним все это время? И посмотрел так странно. И правда, что плохого он сделал? Как подумаешь, так только одно хорошее. А ему самому как жилось? Бродил с места на место, и голову приклонить негде.

Может, мама жалеет, что он ушел? Мама, мама! А у нее разве горя не было? И ведь хорошо, что кто-то руку протянул, помогал чем мог. Не злой был человек, нет, добрый. И с чего б ей его так ненавидеть, как ненавидела Аннеле?

И все-таки — мама! А что если она сейчас плачет? Если ей жаль Сприциса? Нет, нет. И представить такое невозможно.

Мать встречает ее приветливо, весело. На лице радость и удивление.

— Что-то ты рано нынче!

— Так последний же день в школе.

Обед готов. Мать накрывает на стол. Но Аннеле не садится, нет ей покоя, пока не произнесет вслух то, что заставляет колотиться сердце.

— И Сприцис уехал?

— Ах, встретила?

— Да.

Голос не подчиняется, но она все же скажет.

— А тебе не жалко было?

— Люди приходят, люди уходят. Разве ж всех пережалеешь?

Аннеле уже не может остановиться.

— Отца тебе так жалко было.

— Отца! Скажешь тоже! Так то ж отец! Такой на свете один и был!

Наконец-то, наконец-то свалилась последняя тяжесть с души. Как легко и как радостно стало!

Что ж такого хорошего сказать маме?

Три рубля!

Аннеле, словно по мановению волшебной палочки, преображается, становится шаловливой, озорной и бросает монеты на стол.

— Возьми деньги!

— Что за деньги?

— От учителя!

— Ты не отдала? Почему?

— Давала, а он отдал обратно.

И стала рассказывать все по порядку. Хоть и неловко рассказывать, но радость сильнее.

Слушает мать.

— Так вот как ты училась!

Подумала, головой покачала и говорит:

— Ну, дай-то бог, дай-то бог!

Но отчего она так тяжело вздохнула?

Завтра покинут они Новый дом.

В последний раз обходит Аннеле все места, где скотину пасла. Поля вширь раздаются, выгон уже становится.

На ее глазах ожила новина. Избы новые, поля тучные. Ах, как растет на них! Золотое дно, говаривал отец. Поднял землю непаханную, отдал ей всю свою силушку. Для чего? Никогда не спрашивал он об этом.

Года уплывают, уходят года…

В безвозвратное прошлое ушли те времена, словно смотанная с веретена пряжа. Нет уже ни певца, который пел эту песню на закате воскресного дня, когда лучи заходящего солнца заглядывали в маленькое оконце, нет и той комнатушки — стоит она покинутая, с заколоченным окном, заставленная всяким хламом, неубранная. Остались только воспоминания, отражения, картинка. Она сохранит их в сердце, а само это место станет для него чужим.

Аннеле долго-долго смотрит вдаль и не замечает, как течет время. Думает ли она о будущем? Оно темно и неясно. Ничто не изменилось, но почему-то возникло ощущение простора, нахлынуло половодье чувств. Отчего так? Это не предвкушение счастливых дней, нет. Ведь впереди неизведанное, необъятное, вечно близкое, ради чего, кажется, и существует жизнь, все, что есть, все, что будет. И этот неосязаемый мир протягивает ей невидимую руку, которая придерживает ее и ведет за собой. И она следует за ней. За ней идет.

 

В КАМЕННОЙ КЛЕТКЕ

 

ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ ТЕТУШКИ МЕЙРЫ

Раскачиваясь, вытягиваясь по-змеиному, грохотал поезд на стрелках: тук-тук-тук! тук-тук-тук! Вдруг взревел, как смертельно рассерженный зверь, выбросил сопящие клубы пара и остановился как вкопанный. Из вагонов стали высыпать все, кто давно уже стоял между скамьями и пустыми полками со своими пожитками — у кого в мешках, перекинутых через плечо, у кого под мышкой, — стоял, раскачивался в такт неожиданных толчков поезда, запрудив проходы и оттесняя уступающую всем дорогу деревенскую девочку, которая вышла последней.

Лизиня дважды успела пробежать вдоль вагонов. Быстрое рукопожатие и тотчас упрек:

— Где ты застряла? Я думала, ты не приехала. Теперь извозчика не достанем.

Извозчика, конечно, нет. Что ж, делать нечего. Вещей немного. Дойдут и пешком.

У Аннеле голова все еще гудит. Впервые ехала она на поезде.

Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

Перед глазами все еще бегут поля, леса, дома, дороги. Поля: а на них пахари, стада. Пастушок мечтательными глазами проводил поезд. Хутора: что за люди живут, как? Только начнешь думать, как они уже промелькнули, остались позади. Тук-тук-тук! Вот и лес. Леса густые, конца краю не видно, тени пронизаны солнцем. В глубине исчезают таинственные извилистые дороги. Куда ведут они? Только подумала, и нет уж их.

В окна вагонов, все время, пока ехали, бились тучи стрекоз. К долгой жаре. Леса звенят, а ей в город надо.

— Идем, идем, — торопит Лизиня.

Ну и бегут люди! Куда они так торопятся?

Они тоже торопятся, спешат, даже взмокли. Вещи тяжелые, под мышкой не удержишь, выскальзывают. Кто ж мог подумать, что они столько весят? Мимо едет извозчичья пролетка, лошадь цокает подкованными копытами. Извозчик смотрит, не отрываясь, приглашает: «Ну, что? Отвезу, куда пожелаете!»

Лизиня отрицательно мотает головой.

— Не стоит, раз уж такой кусок прошли. Дом здесь неподалеку.

И вот, наконец, улица Скриверу.

Большой двор. Серые, изъеденные дождем и солнцем деревянные ступени, вдоль второго этажа открытый навес. По фронтону окно и дверь, снова окно и дверь.

Скрипят ступеньки. На каждый скрип то в одном, то в другом, то в третьем окне появляется голова. Любопытный нос, волосы с сединой, все подмечающий взгляд.

Кто это такие? И сама себе Аннеле отвечает: елгавские дамы.

— Мойн, фрейлейн, мойн, фрейлен!

— Мойн, мойн! — спешит Лизиня пройти мимо.

— Сюда, сюда, входи!

Тут живет тетушка Мейре и этим летом Лизиня. Тут теперь будет обитать и Аннеле. В комнате сумеречно, сыро. Аннеле осмотрелась: комод с медными украшениями, широкий двухдверный шкаф, стол на крепких дубовых ножках, двенадцать стульев с выгнутыми мягкими сиденьями и прямыми спинками. Все желтое и блестящее, как масло. Приданое тетушки Мейры, что стояло в клети в Аках. Вместе с ней переехало в Елгаву и разместилось в тесных городских каморках. Да не по своей воле! Не все вещи и стоят-то как следует. Одна наискосок, другая и вовсе боком, стулья в одном углу по три пирамидой составлены.

— Добрый день, добрый день!

Посреди комнаты стоит рослая женщина. Вся в черном. Большие голубые глаза останавливаются на гостье.

Так вот она какая, твоя сестренка?

Быстрым движением руки она поворачивает девочку.

— А ну-ка, покажись, какая ты?

И безжалостно критикует:

— Юбка чересчур длинна. Почему? Она же не ходила к причастию. — И Лизине: — Приведешь в порядок.

— Да, да!

Но еще не все сказано.

Недовольно качает головой:

— Вытянулась. Веснушки. Нос курносый. Глаза маленькие. Откуда у тебя такие? У нас в родне глаза у всех, точно блюдца.

Аннеле, наконец, понимает, что так привлекает ее в тетушке Мейре, что кажется ей таким знакомым. Бабушкины глаза. Обе они одного роду-племени.

Она глянула в тетушкины «блюдца» и от души рассмеялась. Весело с такой тетушкой.

— Ах, вот как! Ты и смеяться умеешь? Бог тебе в помощь! Остальное сойдет. Лишь бы сердце было честное. Лишь бы характер не строптивый.

За шкафом закуток, почти вторая комната. Дощатый топчан, две белоснежных постели. Здесь будут спать сестры.

В крыше оконце. За ним снова крыши. Крутые, покатые, красные, зеленоватые, заплатанные, новые. Словно все это видела она. Когда? Когда в первый раз приезжала в Елгаву. Но сейчас они кажутся совсем другими.

— Обедать, обедать!

Один конец большого стола застелен желтовато-белой скатертью. Много таких в приданом тетушки Мейры.

На подносе в центре стола стоит котелок. Над ним поднимается пар, дно в горящей саже. Каждый наливает из котелка в свою тарелку, чтобы зря не возиться и не мыть лишней посуды.

Едят молча, быстро.

Сестры откладывают ложки, а дна в котелке еще не видно.

Тетушка посмотрела, головой покачала.

— Лизиня, возьми еще.

— Спасибо. Больше не могу.

— А младшая?

— Не могу.

— Что значит: не могу? Куда же мне девать дар божий? Все съесть надо.

— Может быть, придет кто-нибудь из ваших Малхен или Дорхен.

— Не отговаривайся! Не придет сегодня ни Малхен, ни Дорхен. Ну, девочки, возьмите каждая еще по ложке.

Пришлось зачерпнуть еще по ложке.

А Лизиня подшучивала:

— Ну и расщедрилась сегодня тетушка!

— Да разве ж знала я, что эта негодница так мало ест?

Негодницей была Аннеле.

Как только со стола убрали, сели за работу.

— А ты можешь пойти посмотреть город, — решила тетушка, обращаясь к Аннеле.

— Одна?

— Заблудишься разве? Большая девочка!

Подробно объяснила, что и где.

— Сверни направо, потом налево, до церкви. Там начинается Большая улица. От нее можешь идти куда вздумается. Только церковь из виду не теряй. По ней и дом легко найдешь.

Аннеле виду не подала, что боится заплутать, и пошла.

Улица от жары плавится. Сонная, скучная, унылая. Дома словно униформу надели: коричневый, зеленый, коричневый, зеленый. Одно-единственное веселое пятнышко и было на всей улице: окно тетушки Мейры на треугольном фронтоне. Белоснежные занавески, горшки с цветущей геранью.

Крест на роликах скрипнул, медленно повернулся, впустил Аннеле в небольшое огороженное пространство, которое называлось церковным садом. Пыльные обломанные кусты акации. Здесь начиналась и кончалась Большая улица. Прохожие встречались редко — базар давно кончился. На самом углу возле колоннады стоял какой-то лавочник, такой толстый, что пришлось сделать крюк, чтобы его обойти. Не вынимая рук из карманов, он повернулся точно так же, как крест на роликах возле церкви, и предстал во всем своем величии: в белой жилетке, через всю жилетку тянулась толстая золотая цепь от часов, лысина от уха до уха была прикрыта широкой прядью волос, на кривом носу торчали золотые очки. Насупившись, недоброжелательно он окинул взглядом деревенскую девочку с головы до ног: «Ну, знаешь! Что тебе надо в городе? В деревне, что ли, места мало?»

В воздухе запахло водой. Начались тенистые дорожки городского сада. Серебристой лентой мерцала Лиелупе. Белый стооконный дворец смотрел на зеленые луга и рощи. Ветер, прилетавший с полей, овевал его прохладой. Возле дворца начиналась дорога в Ригу. Повозки уезжали из города. Сельские жители спешили домой, завершив в городе все свои дела. Удалялись, уменьшались, исчезали, легкие, словно стрекозы. К вечеру все они будут дома.

Вот так же и Аннеле уезжала когда-то домой, погостив в Елгаве, уезжала к цветам и солнцу. Больше это не повторится. Никогда, никогда. Острая жалость пронзила сердце, перехватило дыхание. Ей суждено тут оставаться. Эти тесные улицы станут ее домом. Очутилась она в каменной клетке. Так сидела она долго, и мысли ее пели полям прощальную песню. А на скрещенные руки изредка скатывались слезы.

Стрекотали две машинки. Каждая делала свое дело. Лизиня шила из тонких, нарядных тканей. Даже в летнее затишье она не справлялась с заказами. Тетушка мастерила вещи попроще. Ее заказчицы не отличались особой требовательностью: и на каждый день, и в праздники — простой покрой, прочная ткань. Они были из многочисленной армии Малхен, Юлхен, Дорхен, которые и сами когда-то жили в деревне, а сейчас прислуживали немецким дамам в Елгаве: здесь они потеряли латышские окончания своих имен и так никогда больше их не нашли. Эти Малхены и не корчили из себя заказчиц с туго набитыми кошельками, дело скорее выглядело так, словно тетушка Мейре работает на них даром. «Как получится, так и делайте. Вам лучше знать!» — подобострастно говорили они, довольные всем.

Их не очень-то и волновало, что получится, гораздо больше интересовались они разговорами. Подсядут к тетушке и таинственно что-то нашептывают, нашептывают. Порою повествование прерывалось короткими всхлипами или быстрым, довольным смешком. Тетушка же ни на минуту не отрывалась от работы: уши-то у нее были не заняты. Крупное лицо ее с широким белым лбом, обрамленное черными гладкими волосами, излучало внимание. Она не повышала голоса, отвечала тихо, сдержанно, речь ее напоминала журчание ручейка, но журчание не монотонное. Слова скатывались с губ, словно пузырьки воды, перекатывающейся через гальку. Смешные словечки, и в глазах вспыхивали веселые искорки. Видно было, что она любит посмеяться, любит поговорить, слова ее были подобны указаниям жезла, который устранял заторы в нескончаемом словесном потоке ее гостей, указывая ему верное направление.

Машинка Лизини тоже ни на минуту не останавливалась. Так что в этом шуме мало что можно было расслышать.

— О чем они так долго говорят? — вполголоса обратилась Аннеле к сестре.

— О сердечных делах, — бросила Лизиня.

— Сердечные дела? Такие длинные! — Аннеле пожала плечами. Загадочный ответ!

Часто, бывало, останется какая-нибудь Малхен или Дорхен без места. И тогда она приходила к тетушке уже не с заказом, а с чувством голода. Ей вручали кастрюлю с двумя ручками, и она должна была съесть все содержимое. Тут уж не помогали никакие отговорки. После этого кастрюлю надо было вымыть и поставить на место. Таков был порядок.

Сколько оставшихся без работы накормила тетушка на своем веку! Словно была у нее тайная житница, из которой можно было черпать, не опасаясь, что она оскудеет. Правая рука не знала, что творит левая. Как в евангелии.

Тетушка Мейре, бедная работница? Ничего подобного! Это была земгальская боярыня, которая не уставала заботиться о своих подданных, кто, как и она, волею судьбы был выброшен из родного гнезда.

Тетушкин младший брат Ансис тоже жил в Елгаве, а старшие сестры Лизите и Лиените у другого брата — хозяина хутора. Брат этот, самый старший и самый невидный из себя, в один прекрасный день взял да и женился, чем несказанно удивил остальных братьев и сестер, которые давно и думать перестали о создании собственной семьи. Богатого хозяина в два счета околдовала молодая работница-литовка. Первыми, кого эти перемены вынудили покинуть старое гнездо, были тетушка Мейре и Ансис.

В крестьянских семьях было помногу детей, и места на хуторах всем не хватало.

Город взял немало статных, гордого нрава хозяйских сыновей и дочерей и многих из них превратил в работников и слуг.

Ансис был настоящим великаном — высокий, широкоплечий, выносливый. Служил кучером на улице Палеяс у какого-то барона. Приходил раз в неделю, когда сестра варила ему особую похлебку, которую тот ел с большим удовольствием, вспоминая детство. За это он приносил ей стирать и латать недельную смену белья.

Ансис был прямой противоположностью сестры. Стать та же, но под пышными усами ни намека на улыбку, в сердце ни намека на участие и доброту. Все стонал да вздыхал. Что за жизнь! Несправедливая, неразумная! Капризов у барона воз и маленькая тележка! Все терпеть надо. Каждого слова слушаться. Куда погонит, туда и иди. Ругань сносить приходится. Почему, за что? Да еще девки эти! Липнут, как малохольные. Так и норовят живьем съесть. Нигде от них покоя нет!

— Женись, Ансис, сразу покой наступит, — посоветовала Лизиня.

Синие глаза Ансиса сердито блеснули.

— Что глупости мелешь! Кому под силу в этакие-то времена жену содержать.

— А ну-ка, спроси у этой девчонки, сама-то она пойдет за тебя, — вставила тетушка.

— Правда, Ансис, взяли бы вы меня, если б я согласилась? — вызывающе обернула Лизиня к нему свою кудрявую головку.

Вопрос этот для Ансиса крепкий орешек.

Вздыхает.

— Времена уж больно тяжелые.

— Чего вздыхаешь! Куда тебе, старому холостяку, золотую птичку поймать! Разве такая девчонка пойдет за тебя!

— А то, думаешь, нет? Уж какие только принцессы ни слезали с трона, лишь бы порядочный человек посватался.

— Неужто? — недоверчиво качает головой Лизиня.

— А ты можешь поручиться, что мне лучше станет, если я женюсь? Нет, поручиться ты не можешь. А раз не можешь, то и не стану я бросать на ветер с таким трудом заработанные копейки. Ума еще не совсем лишился.

— Вот значит как! — Лизиня, изобразив разочарование, развела руками.

— Чего он все вздыхает, этот великан, — произнесла Лизиня, когда Ансис ушел.

— Не знаю, не знаю. Видно, и ему нелегко живется.

— Нелегко ему оттого, что шуток не понимает и скуп. Хоть бы крендель раз принес за все добро, что вы ему делаете. Спускать ему этого нельзя. Проучить надо.

— Да ты что! Если уж человек копить решил, его ничему не научишь. Да мы и не из тех, кто из-за денег станет артачиться.

— Вот, вот, он и копит. Зарабатывает и, знай, копит. А для чего? Ни себе, ни другому. Нет, нет, такой Ансис для жизни не годится.

Аннеле шьет, стежок к стежку укладывает. Тетушка глянула. «Что ж ты так? Такими мелкими стежками на хлеб не заработаешь. Это тебе не буквы выводить».

— Я по-другому не умею.

Тетушка размышляет с минуту, а потом говорит:

— Раз уж она умеет так вышивать, пусть петли обметывает.

Лизиня осмотрела работу сестры. Самой ей до смерти надоело метать петли.

— А вот на этом сможешь? — И она показывает рубашку из тонкого полотна.

— Попробую.

И ей вручают работу, и обметывает она петли, десятки, сотни петель, на гладких и на ворсистых тканях, на шелковых и бархатных, на белоснежных, тонких, словно бумага, мужских рубашках. Одни только петли и петли — так проходят часы и дни.

Но мысли ее не здесь. Как и повелось. Отыскивают самые разные пути и рвутся из клетки, в которой заперта она сама. Во-первых: как можно изменить судьбу? Как заставить ее быть благосклоннее? Как оказаться в том мире, куда стремится душа и от которого отделяет ее бездна? Что из петель не построишь мост через эту бездну, яснее ясного. Нужны деньги. В городе этот вопрос стоял еще острее.

А деньги, которые сразу же изменили бы жизнь, могли появиться только чудом. Найти бы на улице толстенный кошелек, который прямо лопается от набитых в него банкнот. Такой кошелек запросто мог выпасть из кареты, запряженной двумя, а то и тремя парами лошадей, что несутся по улицам Елгавы. Если поднять такой кошелек, тяжелый, словно мешок, и отнести, куда полагается, и если бы в нем были тысячи, а то и миллионы рублей, то что-то необыкновенное после этого должно было случиться.

Повезти могло и по-другому. Спасти, например, кого-нибудь от смертельной опасности, лучше всего ребенка какого-нибудь богача: вынести его из горящего дома, вбежав туда с мокрой простыней, — как читала она в книге, или вытащить тонущего из Дриксы или Лиелупе, или выхватить его из-под копыт бешено мчащейся лошади. Разве ж мало ситуаций и опасностей, которые могли бы увенчаться блестящим успехом? Столько возможностей у благосклонной судьбы осчастливить своих избранных!

Но избранница ли судьбы она? В том-то и дело. До сих пор она что-то этого не замечала. Может, и она из тех, кто, как Ансис, не годится для жизни? Для жизни? А какие же люди годятся для жизни? Такие, как Лизиня и тетушка Мейре. Особенно тетушка. Казалось, каждый день она начинала с новыми силами и даже самые обыкновенные слова, сопровождавшиеся характерным для нее тихим смешком, звучали каждый раз по-новому.

Сколько народу приходит к ней поделиться своими «сердечными делами»! А она сама?

— Спроси, Лизиня, а у тетушки тоже были «сердечные дела»? Почему она замуж не вышла?

Шум машинки не мешает тетушке расслышать эти слова, и она тут же начинает рассказывать, и в голосе ее не слышно печали.

— Ах, вот что! Вот что тебе хочется услышать. Ну, что ж. Это горе не так терзало мое сердце, как у других. Влюбленность? Не знаю я, что это такое. Поклонников было много. В юности отбою не было. Но присмотрюсь, бывало, поближе, и всегда находилось такое, через что не могла переступить, с чем не могла смириться. Обычно что-нибудь смешное. А если уж начинаешь насмешничать над ухажером, какая там любовь! Кто его знает, почему в молодости не полюбила. Видно, не судьба. И мне так было уготовано, и сестрам.

Может, ученье помешало. Требования-то стали другие. Тот не нравился, этот не нравился. Но однажды все-таки до помолвки дело дошло. Мать была согласна, отец. Жених, хоть и не молодой был, но тоже грамотный и богатый. Только напала на меня вдруг такая тоска — с отцовским домом не захотела расставаться, с речными заводями, чуть глаза все не выплакала. Так и осталась. Видно, не суженый был, коли отцовский дом показался милее.

— Иной раз, правда, мелькнет — упустила я что-то в жизни, — продолжала тетушка. — В детстве вот тоже однажды весну не видала, замучила меня какая-то детская хворь. И как юность вспоминаю — жаль мне той весны, когда не набегалась я вдоволь по лугам и рощам. Может, вот так же, где-то в самом потаенном уголке сердца жалость таилась, что не довелось пережить мне любовь. Кто знает! А без нее замуж не выйдешь. Предложения делали мне до самого последнего времени. Нынешней весной еще весточку прислал сельский учитель, вдовец, дети взрослые. Место у него хорошее, свой дом, жизнь безбедная была бы, если к этому только и стремиться. Но не могу. Сердце не лежит.

— Нынешней весной! — удивилась Лизиня. — Почему же не сказали об этом?

— Станешь разве всякие пустяки рассказывать? Да, не плохо было бы на свежем воздухе повозиться! А то все сидишь и сидишь, как проклятая. Так-то вот, — продолжала тетушка. — Из-за своего горя я бессонных ночей не знала, а вот из-за чужого не спать приходилось. Те ж самые крестьянские девушки, что приходят ко мне, простодушные и доверчивые, как дети. Иной раз так запутаются, что и выхода найти не могут. Вот и думай за них. И смех, и грех. Словно с тобой беда стряслась. А поможешь из беды выпутаться, и тебе в радость. И не только с молодыми так случается. Годы сердцу не указ. Ну и нахлопоталась я тут с одной, почти моих лет уже. Оступилась она и давай твердить: в реку да в реку. Там уж разговорами не поможешь. Пришлось того человека разыскивать. И вовсе не трудно оказалось образумить его. Надо было только подход найти. И стал он послушный и тихий, что тебе ягненок. Живут сейчас. Крестник растет, душа радуется.

— У вас за всех душа радуется.

— Жизни радуется. Это ты верно подметила. Большая доля выпала человеку, маленькая — каждому своя. Утром просыпаюсь, после молитвы первым делом думаю: «Ну, вот, снова мой день начинается! Что случится сегодня? Что увижу, что услышу, что пережить доведется?»

Вечернее солнце заглянуло в окно. Тетушка прервала рассказ:

— Спойте, девочки!

Начала Лизиня. Она помнила красивые вещи, которые довелось ей слышать в театре, где каждую весну гастролировали певцы из Риги. Она легко все запоминала и теперь пела своим молодым звонким голосом, воспроизводя незнакомые слова и звуки. Пальцы ее при этом проворно делали свое дело.

— Хорошо звучит, спору нет, — сказала тетушка, — но лучше б спели вы наши, деревенские. Уж так у вас славно получается.

И когда девочки бывали в голосе, она неслышно вставала, открывала окно и, прячась за шторой, смотрела вниз — не слушает ли кто, вытянув шею. И если кто-то стоял и слушал, она улыбкой его одобряла.

— Ах, эти песни, эти песни. Кажется, побывала в отцовском яблоневом саду, и берут сейчас из ульев первый летний взяток, и запах его пропитывает одежду, и вкус чувствуешь еще долго-долго, — произнесла тетушка и замечталась в тишине, потому что и песни смолкли.

— Мойн, мойн!

— Мойн, мойн!

И так с утра до вечера под навесом, возле тетушкиной двери, у нее в комнате — приходят к ней со смехом и всякими новостями.

— Мадам Зирнинь, мадам Коцинь.

— Фрейлейн Мейре!

Чаще всего в сумерках, когда работать уже нельзя, а лампу зажигать рано, одна за другой являются соседки и словно мухи облепляют тетушкин рабочий стол. Головы их, повязанные платками, качаются, будто колосья, в отблеске света, падающего из окна, голоса шелестят, словно листья, и шелест вдруг прерывается пылким восклицанием собеседницы. Они словно живые елгавские газеты, которые ссыпают на тихий тетушкин рабочий стол ворох новостей и последних событий, а тетушка, как настоящий шеф-редактор, сортирует их, оценивает, исправляет и подает в нужном свете. И все это делает с присущей ей любовью к жизни.

Воскресенье. Стол накрыт белой скатертью, дымится кофе, в корзиночке румяные хрустящие рожки от Зислака, в молочнике сливки. Чудесно!

Но Лизиня огорчена. Снова она проспала, и тетушка сама наводила красоту в доме.

— Не печалься, не печалься! Не всегда твой воскресный сон будет так сладок.

Рожки хрустят на зубах. Трудовые люди едят быстро, не задумываясь об удовольствии. Время и в воскресенье дорого.

Лизиня убирает со стола, достает бумагу и чернила. Любит она писать письма. Со всеми ровесницами поддерживает дружеские отношения. Переписывается даже с теми загадочными родственниками из Литвы, о которых часто говорят, но которых в Земгале ни разу не видели. Лизиня, когда работала у вдовы пастора Тидеманиса, познакомилась с одной из этих двоюродных сестер матери. Та не была еще замужем и, изредка наезжая в Елгаву, обычно останавливалась у госпожи, у которой жила, когда училась. Случайно встретившиеся родственницы понравились друг другу и подружились. Пасху Лизиня провела в Литве, в семье старого Ванага. Были они люди богатые и важные. Старшие дочери, выданные замуж за зажиточных латышей, жили, словно настоящие боярыни, старший сын купил землю неподалеку от польской границы, женился на полячке и отдалился от родных, младший, «гордость семьи», служил в Петербурге в гвардии, куда он будто бы уехал «сам на собственной лошади». Лизиня переписывалась с младшей дочерью. Но было это не так-то просто — не то что с братом или с подружкой детства. Молодая родственница была человеком образованным, и переписка велась на немецком языке. И как бы легко ни изъяснялась Лизиня, писать было совсем другое дело. Столько слов полагалось начинать с большой буквы! Как справиться со всем этим? Часто зажмет она кончик пера в зубах, думает-думает, потом головой покачает. Бросит взгляд на тетушку: не подскажет ли?

Что такое, что?

Знаки препинания! Вот где камень преткновения! Точка, вопросительный и восклицательный знаки — те-то всегда оказывались на своих местах, там, где им и полагалось быть, но вот запятые и точки с запятой! Куда их ставить, как с ними поступать? Тут решить было трудно.

— Что тут поставить? — Лизиня прочла предложение и вопросительно посмотрела на тетушку, грызя кончик пера.

Та подумала и придумала.

— Какой знак стоял у тебя перед этим?

— Запятая.

— Ну, так смело ставь точку с запятой, не ошибешься. Смело, смело, будет правильно.

Из церкви Анны донеслись звуки органа. Стоголосый хор сотрясал старые стены. «Яви нам свет лица твоего, господи!» Сельские прихожане исполняли последний псалом. Сейчас начнут городские прихожане.

Тетушка уже ждала, величественная и нарядная в своем воскресном платье, сшитом специально для церкви. Шляпа, богато украшенная лентами, держалась на самой макушке, оставляя открытыми блестящие черные волосы. Черная шелковая накидка со складками, отороченная кружевами, доходила до юбки, которая, словно кринолин, топорщилась на целой горе накрахмаленных нижних юбок. Черные вязаные перчатки в сеточку. В руках книга с золотой чашей на одной стороне, с крестом — на другой.

— Хватит тебе.

— Я уже кончила, — ответила Лизиня, резким росчерком пера ставя в конце косую подпись.

Перечитала и вздохнула. Получилось не так, как хотелось.

— Ладно уж, что теперь. И так будет хорошо. Никто ведь печатать не станет.

Звонили во все колокола. Горожане шли к заутрене.

Мойн, мойн! Туда, сюда!

Нарядные, в легких туфлях на тонкой подошве, спешили елгавчане в церковь: латыши в одну, немцы в другую сторону, а среди них полунемцы, которых было большинство. У всех в руках черные с золотым обрезом книжки: на одной обложке чаша, на другой — крест.

После обеда Лизиня собралась к своим подружкам — сестрам Гузе. В доме говорили о них часто. Слышала о них Аннеле еще на новине, и тогда казались они ей принцессами, что живут в стеклянных дворцах, на недосягаемой высоте. Необычную тревогу внесли они в ее жизнь еще весной, в год смерти отца, — обещали приехать поскучать в деревне. Мамочка тогда вся захлопоталась: понравится ли таким важным гостьям? Лизиня купила белые фарфоровые тарелки, стеклянную сахарницу, чашки с цветочками. Из льняного полотна нарезали и подшили скатерти и салфетки. Но и тут сомневались, по нраву ли им придется. До чего ж изысканные манеры, должно быть, у этих Гузе!

Не увидела их. Отец умер, и все намерения рухнули.

А теперь тетушка сказала:

— Послушай, а сестренку ты не могла бы взять с собой к Гузе? Там сад большой, приволье, вот бы где она побегала.

Гузе жили в пригороде, в красивом доме с садом. Родители у них были люди зажиточные.

Лизиня помрачнела.

— Они ее не приглашали.

— Знали, что твоя сестра здесь и не пригласили?

— Да.

— Тогда, конечно, нельзя.

— А я и не пойду, как бы ни приглашали. Пусть хоть в карете приедут, все равно не пойду!

Аннеле произнесла это слишком горячо, с ненужным пылом.

Тетушка строго округлила глаза.

— Ну, ну, ну!

И больше ни слова. Потом ласковее:

— Ну и ладно! Мы с тобой пойдем в городской сад.

С воскресной неспешностью тетушка долго рылась в комоде, выдвигала ящики, перекладывала старомодные платки, перечитывала пожелтевшие письма и заодно показывала девочке фотокарточки, на которых были изображены застывшие, с вытаращенными глазами и серьезными лицами люди, судорожно державшиеся за собственные колени. Смешные, какие-то деревянные были они. Но своей улыбкой и словами тетушка оживляла их, рассказывала, кем были они, что делали, и оказывалось, что это совсем не такие люди, какими изобразил их фотограф, подчинив своей железной воле.

На улицу вышли поздно. Но горожане все еще шли и шли в сад, словно паломники. Глотнуть свежего воздуха на целую неделю, полюбоваться летней красотой. Река и луга возвращали дневную жару. Окна белого дворца пылали рубинами. Крохотная, словно утюг, моторная лодка стрекотала посреди реки. Лиелупе погасла, весь свой блеск и свое мерцание отдала глубине. Плеск весел. Далекие голоса. Прерванная песня. Вспыхнувший и погасший огонек.

Но почему все такое чужое? Почему холодом веет от этой большой реки и такими мрачными кажутся мосты над рекой? Ничто не радует, не веселит душу, на сердце становится все печальнее и печальнее. Отчего?

Липовая аллея погрузилась в густой мрак. Редкие прохожие, все больше по двое, тихо переговариваясь, проходят мимо, возвращаются и снова проходят мимо. Как и они, ходят из конца в конец аллеи.

Наконец тетушка трогает девочку за локоть. Пора домой! И произносит при этом:

— Жаль, жаль! Был бы свободный человек, хоть всю ночь ходи. О многом можно было бы подумать, о том, как день уходит, о том, как прошло время и вся жизнь.

Через несколько шагов она останавливает девочку:

— Слышишь, как пахнет! Вода, луга, елгавские сады. Розы, левкои, резеда, табак. Лето в самом зените.

Эхом откликаются на улице шаги.

Внезапно протяжные звуки, словно белые лезвия, пронзают вечерние сумерки.

Что это? Трубы?

Трубы и еще что-то, свистит, рвется, шипит, тает, шелестит.

— Это же музыка, — взволнованно воскликнула Аннеле. — Такую я в первый раз слышу.

— Концерт в саду Ширкенхефера. Музыканты из Риги. Вечер тихий, вот и слышно далеко.

— Ах, как хорошо.

— Вот видишь! И в городе своя прелесть есть.

«В городе!» — прошептала Аннеле, словно впервые услышала это слово, радостно вздрогнув от донесшейся волны звуков, которая полетела над черными лабиринтами крыш и погасла в воздухе, где зажглись уже бледные звезды. Город! Привыкнет ли она к нему? Нет, нет! Он будет для нее манящей, трудной загадкой. Он будет большой и трудной книгой. Хватит ли жизни, чтобы прочесть ее?

 

ПОД ПЛАКУЧИМИ ИВАМИ

Юная горожанка вскоре обросла обязанностями, словно стебелек листьями. Как только тетушка убедилась, что девочку можно посылать за покупками, она стала охотно пользоваться ее расторопностью, просила сбегать то за тем, то за этим. Вода, дрова, молоко, сахар, хлеб, когда ходила за ними Аннеле, появлялись в доме гораздо быстрее. Но вот Аннеле стали давать и более серьезные поручения — в мелочных лавках и галантерейных магазинах покупать швейные принадлежности, даже такие, которые требовали умелого подбора цветов, на что Лизиня обращала особое внимание. Иногда ее покупки хвалили, иногда строго критиковали, и приходилось идти менять их. Случалось это, когда она, не доверяя самой себе, поддавалась дипломатии ловких на язык лавочниц, против которой вооружена не была. Ее покоряла вежливость, она не умела отличать фальши от искренности, и обман обнаруживался, когда дома ругали ее за то, что поддалась лукавым словам и взяла то, что ей «всучили».

Но вот однажды улицы Елгавы необычно оживились. Словно ветры задули с тучных полей. Ворота постоялых дворов распахнуты настежь. А во дворах — что на базаре. По Большой улице одна за другой катились телеги. Некоторые уже стояли возле дверей мануфактурных магазинов. А внутри длинные очереди. Продавцы трудились в поте лица. Взвешивали селедку, соль, продавали мыло, свечи, да всего помногу. Иногда кто-нибудь из покупателей выйдет с кнутом в руках, загородит собой проем двери и зычным голосом — пусть хоть барабанные перепонки у елгавчан лопнут — крикнет «тпруу!» на свою лошадь, которая так и норовит покинуть свое место. Иная елгавская мадам, проходя мимо, только вздрогнет, словно оса ее ужалила, остановится, схватившись за грудь, сплюнет и в сердцах воскликнет: «Ах, ты, горло твое луженое!»

Одетый в черное альпака и шелк коллектив елгавских дам, который составлял, как говорится, большую часть городской публики, словно растворился, исчез с поверхности, уступив место необычному для города элементу: серому полусукну, широким юбкам, резиновым сапогам, которые расхаживали по тротуарам, волоча с собой громадные свертки в белых мешках или в клетчатых домотканых одеялах. Папаши, мамаши, деревенские парни. И девочки, девочки, с длинными и короткими, темными и светлыми косами, мальчики с белыми галстуками, обветренные, коричневые, словно шишки. Расхаживали группками, здоровались, перекликались через улицу. Болтовня, смех, счастливые глаза. Да, плодородные ветры принесли их сюда с полей. Завтра заполнят они школы, завтра первый школьный день.

Неужели прошло лето и настала школьная пора? Аннеле ходила среди толпы школьников немая и притихшая, словно помертвелая. Ей нечему было радоваться. Ее не ждала ни одна школа.

Зато дома ее ждал сюрприз и новая беда. Во всех углах тетушкиной квартиры валялись такие же мешки, с какими ходили сегодня по улицам: в них были яблоки, картофель, свиные окорока, кругляши масла, постельное белье. Приехали тетушкины пансионерки, дочери зажиточного хозяина из ближней земгальской волости. Приходилось уступить им место, то самое, которое до сих пор занимали сестры. Так неожиданно закончились короткие летние недели, которые провели они в добром согласии в тетушкином доме.

В тот же вечер сестры перебрались в нанятую квартиру. Бегали со своим скарбом точно так же, как несколько недель назад со станции на квартиру к тетушке. И точно так же посреди улицы ехал пустой извозчик. Цок-цок! И посматривал насмешливо сверху: «Ну, что, барышни, едем!»

Да, он-то мог смотреть свысока. Еще бы, елгавский извозчик, а они всего-навсего пешеходы.

Далеко пришлось идти. Кончились улицы и началось шоссе. Дома встречались редко, словно разбежались в испуге — там один, там другой. Пыльная листва деревьев, жалкие палисадники, лишь кое-где высится одинокая; красавица — яблоня или груша, усыпанная коралловыми плодами. Наконец подошли к тяжелым воротам, запиравшимся перекладинкой. Их встретил голый двор, в глубине которого торчало низкое строение. Там и была их квартирка. Две убогие комнатушки с некрашеными полами.

А за окном, выстроившись в ряд, белели кочаны капусты — словно пуговицы, нанизанные на нитку. Кое-где поле было разделено мелкой канавой или межой, шириной в локоть. А за нею опять кочаны капусты, крупные, зрелые, плотно прижавшиеся друг к другу — ни просвета между ними — тянулись далеко-далеко, насколько хватал глаз.

Хоть в одно окошко солнце заглядывает?

Нет, все окна выходят на север.

— Тоскливое место! — вздохнула Аннеле.

Приехала мать, привезла с собой прялку да чесалку, несколько мешков льна и шерсти. Ниток напрядет, отдаст Лаукмалихе и Мелнземихе за картошку, крупу, муку — это и будет ее заработок. Так сговорились.

В коридоре, разделяющем квартиры, темно. Здесь Аннеле часто встречается с чьей-то плотной тенью, которая метнется ей навстречу и словно нарочно толкнет в плечо. Аннеле никак не может понять, кто это.

По южную сторону коридора две такие же комнатушки, разделенные тонкой дощатой стеной. В кухне, одной для двух квартир, мать познакомилась с соседкой.

— Такая же вдова, как и я, — сказала как-то она. — Тоже муж умер, ничего не оставив, вот и живут, перебиваясь с хлеба на воду. У старшего сына хорошее место, он кое-что подбрасывает, да и сама не сидит сложа руки. Младший, тот, правда, еще ничего не зарабатывает, но ходит к какому-то Штесенагену книжки печатать.

— Не к Штесенагену, а к Штефенхагену, с «эф» и «ха», — поправляет Аннеле.

— Пусть так. Как мне сказали, так и я говорю.

— Так это ее мальчишка меня иногда в плечо толкает. Он нарочно это делает?

— Зачем же нарочно? В коридоре темно, вот и случается.

А то вдруг Аннеле, посланная за чем-нибудь, возвращается обратно, хватает зеркальце, внимательно вглядывается в свое отражение: не запачкан ли нос, не растрепались ли волосы? И чего этот мальчишка таращится, прилипнет к стене и смотрит, когда она бежит мимо?

Все в порядке: и лицо чистое, и волосы причесаны.

Но однажды случилось и вовсе ужасное. Столкнулись в самых дверях — она почти уверена, что мальчишка нарочно это подстроил, — он схватил ее руку и крепко сжал. Она сердито вырвалась. Вот еще! Здравствуйте сказать не умеет, а руки распускает!

Чего только не взбредет в голову этим городским мальчишкам! Видно, принято вышучивать здесь людей да рукам волю давать. Еще Милда рассказывала о распущенности горожан. Пусть только попробует!

Ивы вдоль шоссе пожухли, пожелтели, грязь вокруг непролазная. На огородах посреди высоченных пирамид капусты одиноко торчат кочерыжки. Но вот и капусту увезли на высоких дрогах в мастерские, где поджидали ее ножи и бочки для засолки.

— Пойди погуляй, дочка, разомни ноги!

И бегом по шоссе, по широкой дороге!

По обеим сторонам шоссе ивы тянутся, словно караваны гномов, согнувшиеся под тяжестью ноши; глянешь вдоль дороги — они все ближе и ближе сходятся, сливаются вдали, словно надеются отыскать место, где можно, наконец, встать рядом. Напрасно надеются! Синяя лента тумана плывет меж ними, разделяет их как стремительный поток воды, устремленный в бесконечность.

Пустые и груженые возы ползут по шоссе. Хлеб, сено, яблоки едут на тяжелых грохочущих повозках, медленно тянут их усталые лошади. С дальних базаров подручные мясников гонят стада голодных, блеющих овец, безжалостно стегают их кнутом. Цыган, звеня бубенцами, промчался с целой оравой черноголовых ребятишек, среди них прыгает, беснуется, лает во все стороны собачонка. Задремавший еврей, пустая повозка которого выделывает на дороге вензеля, не заметил, как его коза, одна кожа да кости, испугавшись чего-то, вдруг встала поперек дороги. Громкий окрик, резкий свист кнута приводят обоих в чувство, преподают им урок дорожного порядка. Карета, запряженная четверкой лошадей, правит которыми кучер в белых перчатках, подпоясанный красным кушаком, требует уступить дорогу.

Усталый, заспанный ездок хмуро поглядывает на серые дома вдоль шоссе: какого черта стоят они здесь, такие унылые, однообразные!

А дома вдоль шоссе серые, приземистые: и все-то шум, и все-то пыль, вечно едет и едет кто-то; ни минуты тишины. Какого черта им здесь надо!

Сквозь просвет в тучах упал солнечный луч, и в сером унынии возник пылающий островок: дрожащая осина на опушке леса, красная крыша, медленно вертящиеся крылья мельницы. Красиво? «Очень, очень!» И вот уже солнечный луч играет в другом месте: высокий дом с башнями, сверкающие окна. И в другом: низенький серый домишко. Колодезный журавль. Защищенная от ветра излучина леса. А это как? «И это красиво. Там, конечно же, живут счастливые люди».

Так продолжалось до поздней осени, пока не подули резкие, холодные ветры.

Горизонт окутался густыми клубами тумана. Стал накрапывать дождь. А вот и град. Чувствовалось приближение зимы.

— Аннеле, сбегай-ка в лавку!

Звякнул колокольчик над входной дверью. Испуганно вскочил толстый кот, лежавший на прилавке, выгнул спину, зевнул. Из темного угла, стараясь ничего не задеть, появилась лавочница, всем телом своим заполнив пространство между полками и прилавком. Вешает, заворачивает, а сама, прищурив глаза, изучает: кто да что? Всех в округе знает, девочку вот видит впервые. Откуда она? Ах, из деревни? Когда? Одна? Ах, мать и сестра есть? И как поживают? Чем зарабатывают? А родня? Ах, отец умер. И как? Скопил что-нибудь или жил, как придется? Сколько лет? А сестре? Красивая? Значит, скоро свадьба?

Что да как, что да как? Десять вопросов в один присест. Девочка стиснула зубы, сжала губы, но все равно к такой атаке не готова. Что не скажет покупательница, то языкастая продавщица додумает, сама на свои вопросы ответит: так, мол, и так, так и так. Не первая такая девочка приходит. Людей она насквозь видит, знает, к каким причислить новую покупательницу, чтобы в следующий раз знать про нее все, от корки до корки.

Несколько дней спустя лавочница вдруг спохватилась: ну и чудеса! У кого ж покупает деревенская девочка? Исчезла, словно и не приходила.

Слишком любопытная. Не дождется она больше Аннеле.

Лизиня много времени проводит в городе: заказчицы не хотят идти на окраину, и ей приходится снимать мерки и брать заказы у них на дому. Уходя, она поручает Аннеле работу, словно мачеха Золушке, с той лишь разницей, что она добрая и хорошая мачеха.

Материна прялка жужжит равномерно, не умолкая. Пальцы пряхи перебирают нить, словно бесконечную струну кокле, и получается нить тонкой-тонкой, словно из шелка. Под пальцами пряхи кудель превращается в нежную, легкую, словно пух, пряжу. Изредка только остановит она прялку, чтобы заправить нить в щербину цевки, и снова раздается жужжание. Сама она не произносит ни слова.

«Без работы горше, чем без хлеба», — так она считает.

— Почему ты так торопишься, мамочка? Тебе скоро нечего будет делать.

— Так привыкла. Всю жизнь так работаю.

Аннеле знает, что Лизиня останется довольна ее работой. Шов такой тоненький сделает, что и не нащупаешь, стежки такие мелкие, что хорошенько поискать придется, со всем, что ей поручено, она справится, а за мысли свои не может да и не будет ни перед кем отчет держать.

Мысли. Жизнь и мысли. С ними справиться надо. Жизнь обступала со всех сторон, подступала близко-близко, словно темная, непроницаемая стена, через которую, хоть лоб расшиби, все равно не пробьешься. Как же отыскать дорогу в этой тьме? Из нее надо было напрясть мысли, как мать сучила шерсть из кудели, ее надо было пробуравить мыслями, как землекоп тянет туннель сквозь горную гряду. И никто не мог помочь, только сама, и не было света, только маленькое пылающее сердце. Мрак должен был расступиться, озаренный этим пламенем. И как рука боролась с маленькой иглой, которая сначала давала возможность работать спокойно, потом вдруг путала, закручивала, сплетала нить и сама вонзалась глубоко в палец, так и мысли сражались с жизнью, пытались понять, что в ней зло и что добро, отыскать их начало и конец. Борьба была упорной и начиналась с той минуты, как Аннеле открывала глаза, заканчивалась, когда она засыпала. Но и то нет. Она продолжала сражаться и во сне. Ответ приходилось искать долго, окольными путями — не было рядом никого, кто бы указал прямую дорогу. А сколько было вопросов, которые — думай не думай — сам все равно не решишь! Но разве могла она оставаться в неведении? Нет. И на помощь мыслям приходила услужливая фантазия, поднимала их на своих крыльях и проносила сквозь туннели, проложенные в бесформенной пустоте, туда, где всегда светило солнце — алое, белое или золотистое.

Школа — вот было ее самое сокровенное желание. Там бы отгадала она все загадки, там бы ей все стало ясно. Счастливые те, кто ходит в школу, богом обласканы их учителя. Перед ней на дороге, что вела в школу, стояли преграды, двери туда для нее закрыты, и не отворить их, что ни придумывай. Чему помогают разговоры? Не раз и не два говорила она об этом матери, но ответ всегда был один и тот же:

— Разве у тебя одной так складывается? Столько детей на свете, кому еще труднее приходится. Оглянись вокруг, посмотри, какова она, жизнь.

— Им тоже так сильно хочется в школу?

— Вот этого уж я не знаю.

Трудно было в Елгаве утолить и книжный голод. Прошло немало времени, прежде чем Лизиня принесла от сестер Гузе одну книжку:

«Illustrierte Welt».

— А больше ничего у них нет?

— Нет. Несколько старых календарей да поваренная книга. Вот и все их богатство.

То, что у Гузе, у этих важных Гузе, не было книг, чрезвычайно удивило Аннеле.

Но иногда Лизине улыбалось «книжное» счастье — она приносила домой что-нибудь интересное. Где иная книга только ни побывала, из рук в руки переходила, а некоторые удавалось купить у антиквара за несколько копеек. И обязательно такая книга оказывалась поучительной: повествовала о чужих странах или событиях, происходивших в стародавние времена, или это были сказания о древних божествах, на редкость увлекательные. Об удивительных вещах рассказывали старые пожелтевшие страницы, пропахшие пылью и плесенью.

Такую чудесную книгу сестры читали с одинаковой страстью. Когда мать выходила в кухню, Лизиня вдруг останавливала машинку, бросала книжку на груду пышных воланов и лихорадочно пробегала одну страницу, вторую, третью, пока скрип двери не возвращал ее к действительности и книга не исчезала в складках шитья.

Почему она так боялась материнского упрека, эта девушка, которая сама зарабатывала, заботилась не только о себе, но и о сестре, и о матери?

— Почему ты так делаешь, Лизиня?

— Ах, мне не хочется огорчать мать. Ее молодость прошла в другие времена, другие у нее взгляды. Для нее одно только на свете и существует — работа, работа, работа. Все остальное — грех. Ну и пусть так думает.

Воскресное утро.

Аннеле открыла глаза. Вся комната потонула в голубоватом сумраке, а за окном бушует метель, в которой растворились небо и земля. Первый снег. В вихре снежинок исчез весь мир.

Но отчего в комнате так тихо и так торжественно? Воскресное утро? Да, воскресное утро, но и что-то еще. Словно только что был и ушел какой-то благородный, незнакомый гость.

«Это, должно быть, сон», — решает она.

Но что это был за сон?

Шла она по голым каменистым полям. Ни травы, ни деревьев, ни одного живого существа там не было. Страшно и жутко. Как дойти до цели и что это за цель, она не знала. Горизонт сужался. Поля кончились. И ей пришлось взбираться на гору, такую же пустынную и каменистую.

— Где конец? — испуганно спросила она. — Где конец? Когда я дойду до цели?

— Взгляни, кто у тебя за спиной, — сказал кто-то невидимый.

Она оглянулась и увидела двух уродцев. С осклабленными ртами, перекошенными лицами. Настоящие чучела. Кто это такие? Тайком за ней следуют, на пятки наступают. Стоило ей остановиться, и они останавливались и стояли, словно две, слившиеся в одну, тени. Издевающиеся. Угрожающие.

«Не к добру это, — подумала она. — Но что они могут мне сделать? Я же не боюсь!»

— Боишься, — сказал невидимый голос. И в ту же секунду страх подступил вплотную. Сначала казалось, он в мизинце и только в одной капле крови, а потом он пополз вверх, словно пар, и вот уже вся она дрожит от страха. И Аннеле побежала с немыслимой скоростью, бежала так, что ног под собой не чуяла. Вот каким огромным стал ее страх.

«Где же цель, где? Если достигну, все кончится хорошо».

— Ты у цели, — сказал тот же невидимый голос.

И она увидела, что находится в большом помещении, стены, пол, потолок в нем из белого сверкающего мрамора. И не стены это вовсе, а грани тех самых каменистых гряд, по которым шла она и которые вдруг превратились в полки. А на полках — книг видимо-невидимо. В старинных переплетах, лежали они корешок к корешку. Казалось, они живые и ряды их растут прямо из стен, словно порядки полков.

«Тут, верно, книжки со всего света, — подумала Аннеле. — За всю жизнь не перечесть».

— А какую сейчас взять?

— Ту, что на самом верху, это и есть самая лучшая.

Верхняя книга лежала на полке одна. Похоже, ее часто читали, была она тяжелая, в простой серой обложке, углы в такой же оправе, как у бабушкиной книги в Авотах.

— Хорошо, я возьму ее, раз она самая лучшая.

И вот она тянется за книгой, но та не дается. Как яблоня в сказке, что не хотела расставаться с золотым яблоком, она, казалось, поднимается все выше и выше. Но когда после огромных усилий Аннеле, наконец, до нее дотянулась, потолок раскрылся, будто ракушка, на две половинки, и на одном краю появился неестественно большой и удивительно красивый образ, осиянный белыми облаками. За ним простирался бескрайний синий простор неба.

Аннеле отдернула руки.

Эту книгу, видно, нельзя просто так взять?

— Бери! — сказал образ. — Это книга жизни и истины.

— Что? Это и есть книга жизни и истины? Но ведь как раз ее я все время ищу!

Книга легко скользнула в руку. И она прижала ее к сердцу.

А образ царственно поднял руку и указал на стену за книгой. Там, у мраморной стены, как два изваяния, стоят ее преследователи, маленькие, испуганные, бледные, словно тени.

А образ говорит им:

— Исчезните, духи тьмы! Вам входить в небесные чертоги запрещено!

«Небесные чертоги!» — с благоговейным трепетом думает Аннеле.

И просыпается. И все исчезает. Скрещенные на груди руки держат несуществующую книгу, к которой только что прикасались пальцы.

За окном танцуют белые снежинки.

Во второй комнате горит лампа. Двери приоткрыты. Оттуда доносятся два голоса: матери и сестры. Лизиня завела обычай — воскресным утром вышивать шелком и бисером по образцам, которых она насмотрелась у своих заказчиц.

Слов матери Аннеле не слышала. А Лизиня ответила:

— Не горюй, мама. Напрасно ты беспокоишься. Аннеле по-другому будет свой хлеб зарабатывать.

— Как же это по-другому?

— Пока не знаю, но судьба ей другая предназначена. Она же в сто раз одареннее меня.

Аннеле встрепенулась.

Что сказала сестра? В сто раз одареннее, чем старшая сестра? Лизиня, которую она обожает и боготворит?! В сто раз одареннее? Конечно, всерьез это принимать нельзя: обе они любят пышные сравнения, но все-таки, все-таки: как проникновенно сказала это Лизиня, какая вера звучала в ее голосе! Милая, замечательная, чудесная сестра!

— Что значит: одаренная? Чем? Я что-то не вижу.

— А я вижу. И давно — когда она еще малышкой была. Я никогда не сомневалась, что ей предстоит в жизни другой путь.

Милая, чудесная сестра!

— Ну, ладно, допустим, что это так, но какой прок от этого бедному ребенку? Ни в школу отдать ее мы не можем, ни книжек купить, а станет сама всего добиваться, сколько преград придется преодолеть? И сил в сто раз больше, чем другим, понадобится. Да и будет ли это? Кто бедняка послушает? Отец разве не умнее других был? Порой диву давалась, откуда слова такие брал. А считались с ним те же братья? «Пусть тебя, батрака, такие же, как ты, слушают». Вот что говорили.

— Так то ж были старые времена, мама. Придут другие времена, по-другому к людям относиться будут.

— Ну, уж не знаю, станут ли думать по-другому в новые времена!

Да, мама верно говорит. Сколько уж раз натыкались мысли Аннеле на эти преграды. В девочке было столько же от отца, сколько и от матери. На какие только высоты ни взлетали ее мысли, словно жаворонок пел: «будет, будет, будет!» Сквозь какие только трясины горя и отчаяния ни пробиралась она с жалобным стоном совы: «не будет, не будет». Никогда не исполняется то, на что надеешься.

Она обхватила руками колени и задумалась. Еще раз мысленно перебирала все, что сказала мать, что сказала сестра. И сама себе не нравилась. Не было в ней чего-то, что нужно было для жизни. Не умела она, как Лизиня, расставить все по местам, все понять. Мысли свои ясно выразить тоже не могла. Иногда, когда она говорила, ее просто никто не слушал, иногда посмотрят удивленно и ничего не ответят. И вдруг — одаренная? Разве могла она добиться того, чего хотела? Придумать — да. Пыталась она как-то изобразить на ткани придуманный ею узор, который показался ей просто великолепным, но после пришлось все распороть, чтобы Лизиня не увидела, что получилось криво. Не подчинялись руки мыслям. Ну, а сон? И потом такой разговор? Не знак ли то был? Но как бы то ни было — а книга жизни осталась у нее в руках. Разве ж это не добрый знак? Не означало ли это: будет, будет, будет?

Мальчика, который неотступно за ней подсматривал и изо всех сил старался обратить на себя внимание, звали Конрадом. «Мой Кундратынь, мой Кундратынь!» — так звала его мать. Как-то поутру Аннеле столкнулась с ним во дворе лицом к лицу. Конрад вскинул руку к козырьку картуза.

— Мойн!

— Доброе утро!

И каждый пошел по своим делам. На другое утро Конрад остановился. После привычного: «мойн!» он надел картуз и хвастливо произнес:

— Я могу вам принести книги! Хотите?

— Книги?

— Да.

— Ах, вот как?

— Да.

Вот так сюрприз! Кто же ему сказал? Кто говорил ему про книги?

Аннеле со всех ног помчалась к матери.

— Мам, ты говорила соседке, что я про книжки мечтаю?

— Нет, с чего бы мне говорить?

— А откуда этот мальчик знает?

— Какой мальчик? Кунрад?

— Да, да, Конрад.

— А что же он говорит?

— Обещает книги принести.

— Ну и что за беда? Он же ходит к Штесенагену.

Нет, мать про книги не говорила. Да и не в ее натуре это было. Но Конрад словно угадал; дал понять: я знаю, что вы любите книги, и я могу их принести.

Откуда он знает?

Долго эта мысль не дает ей покоя, и вдруг жаркая волна окатывает ее с ног до головы: он знает об этом от нее самой. Она сама ему сказала сквозь тонкую стенку. Сама с собой разговаривала и сказала. Вероятно так: «Ах, были бы у меня книги! Где бы книжки достать?» Так, видно, говорила она с собой. Ведь не молчала она целыми днями на новине. С солнцем, с ветром говорила, с травой, сама с собой разговаривала, чтобы слышать, как звучит. В городе, конечно, такие разговоры пришлось умерить: как бы кто не подслушал! И вот подслушал-таки этот мальчишка! Вот дотошный!

Воскресенье. Аннеле читает «Illustrierte Welt». Перечитала от начала до конца. Остался один рассказ, испещренный французскими предложениями. «Как только достану хороший учебник, сразу же французский стану изучать», — решила она.

В дверь стучат.

Гости? Мать в церкви. Лизиня у Гузе. Кто бы это мог быть?

Только бы не Конрад!

Еще раз раздался стук.

— Войдите!

Так и есть, Конрад. Стоит в дверях.

— Набенд!

Ну и кикимора со своим «набенд»!

Что делать? Пригласить пройти?

Но гость не из тех, кто ждет особого приглашения. Входит уверенно, протягивает руку. Обдает резким запахом.

— Откуда у вас такое мыло?

— От лучшего поставщика. Пожалуйста! — И он сует свою руку Аннеле прямо под нос.

Она отпрянула. Этого еще не хватало!

Конрад бросил на стол три книжки в тонкой обложке.

— Вот вам!

Держится уверенно, словно они заранее договорились о встрече.

Надо хоть предложить присесть! Гость все-таки!

— Пожалуйста, присаживайтесь! — Аннеле указала на стул.

— Это можно, — принимает приглашение Конрад. Садится, вытягивает ноги, опирается локтем о стол, подкидывает в руке принесенные книги:

— Как, нравится? Таких я могу сколько влезет принести. Мне это ничего не стоит!

Аннеле листает: «Роза с Сосновой горы», «Военачальник Ефстахий». Все это она уже читала. Спасибо!

— Если эти читали, я подыщу другие. Мне ничего не стоит!

— Нет, нет, не трудитесь, я обойдусь!

— Что значит обойдетесь, если я могу достать? Мне это даром все достается.

Аннеле отвечает коротко и резко:

— Мне сейчас не до чтения. — Пусть уймется, наконец!

— Я их вам оставлю. Раз читать некогда, пусть себе лежат. Есть ведь они не просят. Да и платить за них вам не придется.

Снова то же самое. И чего разглагольствует? Уходить, что ли, вовсе не собирается?

Не собирается. Сидит как сидел. О книгах все было переговорено, других тем для разговора не находилось. Чтобы заполнить время, Аннеле то в одной комнате что-то поделает, то в другой.

Гостю явно стало скучно. Он встал, приставил к столу второй стул.

— Присядьте. Поговорим, время скоротаем.

Словно бы он здесь хозяин!

Но о чем-то говорить надо. Ведь пришел он с добрыми намерениями.

— Вы тоже из деревни? — спросила Аннеле, обрадовавшись, что нашла тему для разговора.

— Ну, не-е-т! Что мне там делать? Это для мужиков!

Что на это ответишь? Как незваный гость он пришел, как незваный гость и говорил. Пусть наконец уходит!

Она встала.

— Темно становится. Надо лампу зажечь.

— Как сговоримся. Можно зажечь, а можно и не зажигать.

Но с места не двигается.

Его-то кто спрашивает! Аннеле уже еле-еле сдерживает гнев. Скажет еще: мне это ничего не стоит!

На то, чтобы зажечь лампу, уходит много времени. Зато разговаривать не нужно. Колпак надо вытереть, стекло вычистить. Все сделать как следует. Чиркает спичка, и с противоположных сторон к огоньку склоняются два носа. Получается так смешно, что Аннеле не может удержаться.

Гость посчитал это хорошим для себя предзнаменованием, и только девочка хотела отодвинуться, как почувствовала, что словно привязана к столу! Медвежья лапа придавила ее пальцы.

— Еще чего! Отпустите сейчас же!

— Давай на пальцах потягаемся!

То ли у Конрада это случайно выскочило, то ли он хотел сказать что-нибудь остроумное, чтобы еще посмеяться, кто его знает. Да и она чуть не рассмеялась — и рассмеялась бы, если бы не была так разгневана. Но мальчишке же не покажешь этого. И она, сверкнув глазами, исчезла в другой комнате.

За ней опрокинулся стул, в проеме двери показался локоть, и вот Конрад уже рядом с ней.

Чужие руки обхватили ее за талию, за плечи, за шею. Напомаженный пробор коснулся щеки.

Аннеле онемела от душившей ее ярости — как смел этот мальчишка коснуться ее, как осмелился! Подброшенная неведомой, дотоле не испытанной силой, она заклокотала, как вулкан, вырвалась, била, толкала, локти ее превратились в острые клыки, кулаки опускались, словно молоты, и готовы были раздавить этого мальчишку.

Тот отскочил испуганно, стоял и смотрел на дрожащую от гнева девочку.

— Уходите! Вон!

Конрад неловко улыбнулся.

— Ну, ну, ну! Я ж пошутил!

И смелее, сунув руки в карманы:

— Подумаешь, важная какая! Недотрога!

— Уходите! И забирайте свои книги! Не нужно мне!

— Возьму, возьму! Не оставлять же!

Аннеле стоит, лоб нахмурен. Конрад проходит мимо. Двери за собой не закрывает. Она захлопывает их, чуть не придавив ему ноги.

И вот бегает он по своей комнатушке, словно зверь по клетке. Аннеле затаилась. Уж она-то покажет этому мальчишке, что и ей хочется проломить стену от злости и смятения.

Что это было такое странное? Какой ураган налетел? И какая сила ее уберегла? Сказать матери, сестре? Нет! Не поймут. Мать выслушает, скажет: чего и ждать от городского! Кто его учил хорошему?

А кто должен учить? Сам должен учиться!

Гнев и гордость пришли ей на помощь. Они сказали ей, что надо делать. Она еще и сейчас ощущала их в кончиках пальцев. Да, с ними ей никто не страшен.

Что ей Конрад! С ним-то она справится!

Вернулась Лизиня, принесла добрую весточку:

— Через две недели переберемся на новую квартиру.

— На какой улице?

— На Зеленой улице.

«Зеленая улица», — откликнулась Аннеле, словно вручили ей подарок. Прекрасной, полной надежд казалась ей Зеленая улица.

 

ТРУДОВЫЕ БУДНИ

Словно партнеры в хороводе, менялись лето и осень. Школьники с хуторов солнечной Земгале снова запрудили елгавские улицы. Еще острее щемило сердце от слова, которым был отмечен каждый день Аннеле: отречение. Она о школе больше не говорила — все равно напрасно. Путь, который избрала она по собственному разумению в надежде познать жизнь, оказался ложным, для нее неприемлемым. Надо было все силы сосредоточить на работе, которую подсунула ей судьба: может быть, удастся все-таки освоить ее как следует.

Ранним утром приехал Мелнземис со своим старшим сыном Кристапом. Лошадь они оставили на постоялом дворе, каждый тащил на себе объемистый мешок. В одном была постель и одежда Кристапа, в другом съестные припасы. Для Зеленой улицы это явилось полной неожиданностью — Кристапа не ждали. Мелнземис сам решил: договорятся с хозяйкой, когда приедут, вместе все и обсудят. Они знали, что места у родни хватает, и Кристап сумеет пожить у них годик, пока в школу будет ходить, чтобы как следует считать научиться да по-немецки говорить — ни то, ни другое не очень-то ему дается. Дольше ходить в школу расчета нет — так и так хозяином будет. Продукты Кристапу возить станут. Будут себе варить, и его долю пусть закладывают, не придется лишний раз огонь разводить. Место для кровати да стола для него тоже найдется — ведь не откажут? А когда рожь обмолотят, и копейку сможет подбросить, пообещал Мелнземис.

В комнате, где спала мать, возле окна поставили для Кристапа стол, а за платяным шкафом топчан и покрыли его клетчатым одеялом. В первый день он вырядился — надел черный галстук, крахмальный воротничок, твердый, как дерево, и желтый, как трутовик, — видно, года два пролежал в сундуке у матери. А вечером сорвал этот хлам с натертой докрасна шеи. Завтра ни за что этот хомут не напялит, да и другие ребята пришли в школу, одетые по сельской моде — повязали пестрые платки. Ведь не в гимназию он ходит.

Настала осень, и работы прибавилось. Госпожа Ранка, самая приятная заказчица Лизини, была за границей и собиралась привезти чуть не полвагона премиленьких вещиц. А это значило, что к ее приезду нужно было освободиться, но прежде удовлетворить всех предыдущих заказчиц, которые настаивали на своих правах. Это были баронесса Хейдемане и вдова пастора госпожа Тидемане. Баронесса сообщила о своем приезде за день раньше, чем госпожа пасторша, поэтому к ней первой и надо было идти.

— Я сказала своим дамам, что у меня есть младшая сестра, которая у меня учится, и я должна взять ее с собой. Только с таким условием я согласилась работать у них дома.

— Что? Взять меня с собой? Что я, пакет какой-то?

— Ну, что ты, — погладила ее по плечу Лизиня. — Как же нам иначе устроиться?

— И они согласились?

— Как же им не согласиться? Вместо одной пары рук две получат, а платить станут за одну.

— Но это ужасно несправедливо!

— Иди скажи им об этом!

Аннеле попыталась скрасить горечь этих слов шуткой.

— Будем бегать по елгавским улицам с аршином и ножницами, как портяжка-еврей Иоске со своим сыночком или Ленивый и Шустрый Янкели.

— Будем делать то, что надо, — ответила Лизиня без улыбки.

Работать приходилось с восьми до восьми без перерыва. По утрам сестры встречали школьников, которые с портфелями и стопками книг спешили в школу. Аннеле пыталась не смотреть на них, идти мимо с гордо поднятой головой. Но как ни шла она, гордо или понурясь, избранники судьбы и внимания не обращали на маленькую работницу. Зато она думала о них весь день, весь день они стояли у нее перед глазами.

Хейдеманы жили в собственном доме на берегу Дриксы. Позади дома простирался сад, заросший деревьями и кустами, густой, без проблеска солнца. Сестры работали в комнате, окно которой затеняли высокие раскидистые каштаны. В комнатах был какой-то странный запах. Чем пахнет? Аннеле повела носом. Увядшими цветами, духами, чуть-чуть плесенью. Летом дом стоял необитаемым, окна почти не открывались. Воздух сырой, промозглый. Солнце сюда не заглядывало.

Лизиня молча ушла куда-то и возвратилась с охапкой одежды.

— Пори! — бросила одну вещь Аннеле. Она молчала. Не смеялась. Словно ее подменили. Похоже, угнетало ее что-то в этом доме.

«Так и суждено нам тут сидеть, словно в могиле?» — Аннеле тяжело вздохнула.

Довольно долго они работали молча. Вдруг за дверью раздался чей-то веселый голос, дверь отворилась, и влетела та, что распевала. Белый фартук. Белая батистовая наколка на пышно взбитых волосах. Протянула Лизине руку, шумная и быстрая.

— Добрый день, добрый день! Опять в нашу берлогу? У-у-у! — затянула она.

— Да что вы, Етыня, — старалась успокоить ее Лизиня.

— Дома ни души. Вы что ж, не слышите, какой тарарам мы на кухне устроили? Голубка уж не голубка, а настоящая сорока. Чтоб перевернулось все в этом доме мертвецов! Как сам с Алфонсом за дверь, так сама с козочками по магазинам. Сейчас они цветут — вчера баронов кошелек порастрясли. Теперь до обеда домой не жди. Может, еще прикажут обед в лавку к еврею нести.

— Барон снова уехал? Он же только вчера вечером вернулся!

— И хватило. Ночной головомойки с него хватило, — засмеялась Етыня. — Он, милочки, не чета этой сове. Да и кто запретить ему может? Уж лучше ему развлекаться.

— Что же это такое? Вечно одно и то же: барон Хейдеман развлекается. А как он развлекается?

— А сейчас покажу.

Етыня подбежала к столу и с силой стала бить по столешнице ладонью.

— Шлеп, шлеп, шлеп — вот его развлечение!

— Карты?

— А что б вы думали? Пьет и играет напропалую.

— А молодой барон?

— Алфонсинь-Пампушка? Пуговка? Берет пример с папаши. Как деньгами разживется, так и пускает их на ветер. А мы тут крутись. Ох, и достается! Только из-за его папаши и липнем к этому дому, словно мухи к горшку с медом, сердце-то у барона доброе.

— Так вы на стороне барона?

— А как же? Он для нас как гость, сразу и праздник. Столы ломятся, снеди в кухне пропасть'. Но пройдет время — и снова война. Сын на стороне отца, дочки с матерью. А та — ну, чистая сова. Как начнет на него наскакивать — сам черт не выдержит. Отчего бы ему не сбежать, коли еще и ангелы призывают?

— Карты?

— Карты само собой. Разве ж… И то и се, и то и се, мало ль чего нет на свете.

Етыня загадочно повела глазами.

— Ах! — с таинственным видом наклонилась она к Лизине. — Что я вам расскажу…

Но тут на глаза ей попалась девочка. Рассказчица смолкла. И затянула совсем другое:

— Ах, вот какая у вас сестренка! Учится? Ну, учись, учись! А что ж делать-то? Иголка — хлеб бедняка. Не пора ли вас на «вы» величать? Смех один! Тоже мне птица! К причастию не ходила еще? Ну, ясное дело, ясное дело.

Етыня, казалось, успокоилась. Подошла, перетряхнула одежду.

— Ну, что вот она с этими тряпками! На ярмарку, что ли, поедет? Шьет да перешивает. Еще два сундука такого барахла. Двенадцать у самой, двенадцать у одной козочки, двенадцать у другой. Ну и работы у вас! До второго пришествия не справитесь.

— Я сказала баронессе, чтобы она купила материал на новые платья. Так и договорились. Каждой по наряду, и все. Времени у меня в обрез. Не стану я этот хлам чинить.

— Вот и пусть раскошеливается. Экономить ей, что ли, надо? Разве у старья владелиц не найдется? Найдется, и немало. Пусть только оставит без присмотра.

— Баронесса экономна.

— Экономна? Сказки все это. Лучше послушайте, какую смешную историю я вам расскажу…

Тут Етыня внезапно умолкла — в ноздри ударил запах горелого.

— Ой, щипцы горят, — вскрикнула она и, уже стоя в дверях, добавила: — Я приду к вам работать.

Вскоре она вернулась с гладильной доской. Один конец пристроила на подоконнике, второй на рабочем столе. Потом принесла батистовое платье, а затем печурку на углях с дырками вокруг, в которые были воткнуты железные щипцы. Раскаленными щипцами Етыня стала ловко защипывать накрахмаленные складочки, которые сбегали по платью баронессы от ворота до самого низа рядами, как бесконечные клавиши рояля.

— Сибирь! Каторга! — вздыхала Етыня. — Сколько здесь рядов? Семь, а то и восемь. Щипай и щипай, как дурак.

— У нового будет двенадцать рядов.

— Да побойтесь греха! — Етыня даже застыла и покачала головой. Прикасаясь смоченным пальцем к шипящим щипцам, она несколько раз посмотрела на Аннеле, и взгляд ее ясно говорил, что девочка тут лишняя. Наконец Етыня не выдержала.

— Послушай, девочка, не хочешь комнаты барона осмотреть? А ну-ка, сходи! Пройдешь через две комнаты, попадешь в зал. Там есть на что взглянуть.

А так как Аннеле не сдвинулась с места, Етыня подошла к ней, взяла из рук платье, которое та начала пороть, и подтолкнула девочку к внутренней двери.

— Поразмяться не хочешь? Все равно эта сова тебе не заплатит.

Делать нечего — пришлось выйти, дать Етыне выговориться.

Аннеле стояла в зале, а взгляд ее блуждал вокруг — с натертого паркета на отливающие бронзой обои, на хрупкие, словно из соломки, столы и стулья с позолоченными украшениями. Вдоль стен зеркала, увитые золотыми виноградными гроздьями. В зеркалах можно было увидеть себя в рост. Как много зеркал!

Они так и притягивали к себе. Хотелось взглянуть на себя чужими глазами, изучить себя. Это было так необычно. Как же она на самом деле выглядит? Чересчур высокая, чересчур худая. Да и красивее ничуть не стала. Словом, многое можно пожелать.

В глубине зеркала она увидала картину в золотой раме. Она обернулась. До чего ж красиво!

Впряженная в невиданную двуколку четверка коней мчалась по голубовато-алым грядам облаков. Над ними, взявшись за руки, кружились крылатые младенцы. Прекрасные юноши, стоя в колесницах, правили лошадьми. Другие повисли на вожжах, словно отчаянно пытаясь остановить бег коней, но сами были преисполнены радости, так увлечены стремительным бегом, что, ликуя, подчинялись ему. Свет из-за кромок облаков струился, точно из бездонных колодцев, светом были пронизаны тела маленьких амуров, свет излучали ямочки их розовых щек. Кони косили огненными глазами, горделиво вскинутые ноги их серебрились, лица юношей сияли. И все они были охвачены единым порывом, безмерной тревогой, беспредельным ликованием и радостью. Куда мчатся они? В мир, в огромный, необъятный мир, словно посланцы света. Навстречу солнцу! Нет, сами они вели за собой солнце!

Аннеле стояла, словно пронзенная огненной стрелой. Сердце ее ликовало. Сердце пылало. Впервые в жизни видела она такую прекрасную картину. В углу картины виднелось имя: Гвидо Рени. Наверное, мастер, который рисовал. Настоящий волшебник! Великий волшебник, раз сумел так увлечь и взволновать. Долго стояла и смотрела она, и не могла оторваться, словно хотела впитать в себя всю эту красоту, чтобы никогда, никогда не забыть.

— Ну, что хорошего повидала? — рассеянно спросила Етыня, наговорившись от души.

— Картину.

— Какую картину?

— Которая там висит.

— Люди добрые! — Етыня пожала плечами. — Так тебе еще картинки нравятся? Ну и дитя! Тс! — прервала она себя, прислушавшись к шуму в зале. Лицо застыло в тревожном ожидании, и поднятый палец замер. — Фрау баронесса! — выдохнула она. И угрожающе кому-то: — Это все Голубка подстроила. Завидно ей, что хожу с вами поболтать. Первая звонок услыхала, тайком впустила баронессу, мне даже знака не подала. Ну, и покажу я ей за это! Пусть теперь бережется!

Угрозы относились к кухарке.

Издали донесся шелест платья, шаги. Етыня, которая хотела было незаметно исчезнуть со всеми своими приспособлениями, словно приросла к полу и сказала:

— Притащилась со своим возом сена. Ну, и ладно, будь что будет.

Вошла баронесса, вся в черном шелке, волоча длинный шлейф. Брови насуплены, губы поджаты, строгий взгляд остановился на Етыне.

— Вводите новые порядки, Ете, — почти не шевеля губами, произнесла госпожа.

— В моей комнате слишком жарко, — пролепетала Етыня, сразу сделавшись ниже ростом.

— Сейчас я говорю, Ете. Ваши оправдания излишни.

Баронесса отвела от нее свой взгляд.

— Гутен морген, фрау баронесса! — поздоровалась Лизиня. Аннеле встала и сделала реверанс. Баронесса на нее даже не глянула. «Она меня не видела. Надо еще раз поздороваться». И Аннеле, не желая выглядеть невежливой, присела еще раз, выбрав момент, когда баронесса ну никак не могла не смотреть на нее. Но взгляд баронессы опять скользнул мимо, словно то была не Аннеле, а пустое место. «Что? Она не хочет меня видеть! Разве я не человек?» — Обида сжала горло, и Аннеле оглядела баронессу с ног до головы. С этой минуты она для Аннеле больше не существовала.

Нахмурив брови и чуть шевеля губами, госпожа продолжала высказывать свои замечания, касающиеся работы. Ее монотонная речь прерывалась быстрыми и резкими ответами Лизини: «Да, фрау баронесса! Нет, фрау баронесса!» И все. Но и эти краткие реплики говорили о деловитости отвечавшей, о ее несогласии с придирками заказчицы.

Етыня так и не ушла. Взяла печурку, словно намереваясь поменять угли, но только шлейф баронессы скрылся за дверью, как она возвратилась. И тут же открыла рот.

— Ну, наконец-то отчалила эта сова. Теперь до вечера не появится.

— Етыня, Етыня!

— Милая, отчалят они когда-нибудь все разом. На что поспорим?

— Кто это все?

— Помещики.

— Когда же это будет?

— Когда, не знаю, но когда-нибудь будет. А вы что, не видите, как кипит и бурлит под спудом?

— Мало. Но кое-что слыхала. Моей тетушке молочница рассказала, будто первого мая арестовали какую-то девушку. За то, что вывесила красный флаг. Молодая, красивая. Вели ее городовые с пиками, а она шла со связанными руками и гордо поднятой головой.

— Об этом я знаю, и с девушкой той знакома, но должна молчать.

— Что с ней стало?

— Отпустили. Им выгоднее было замять дело, чтобы думали, будто ничего не было. Но шила в мешке не утаишь! Один узнает, другому скажет. Под спудом кипит и бурлит, а кто об этом знает? Падет власть тиранов! — патетически закончила Етыня.

— Мы это увидим?

— Если не мы, так наши дети.

И снова прислушавшись к шуму за дверью, сообщила;

— Козочки идут. Любопытные, как сороки. Мать, видно, сказала, что здесь незнакомая физиономия появилась, вот и пришли вынюхивать.

«Я — незнакомая физиономия?» — подумала Аннеле, потому что к Лизине это относиться не могло. Странно тут разговаривают.

«Козочки» были молодые баронессы Китти и Дези. Подростки. Они поздоровались сами, и Аннеле почувствовала, что реверанс ни к чему. Эти не то что мать, — рта не закрывали, обращаясь больше к Етыне, задавали ей вопросы, которые должны были доказать их ученость и невежество и бестолковость отвечающего. Етыня и в самом деле стала удивительно несообразительной, в ответ молола такой вздор или с самым серьезным видом задавала такие вопросы, что это давало повод баронессам тайком переглядываться и злорадно хихикать. Они бросились растолковывать, пытаясь «вбить» все это Етыне в голову, а та ни за что, ну просто ни за что не хотела понимать.

— Ну, вот. Снова они могут целый день смеяться над «глупой деревенщиной», — сказала Етыня, когда баронессы убежали.

— Вы всегда так притворяетесь?

— Всегда, всегда, милая Лизиня.

— И они верят в ваше притворство?

— Во что только они не верят! Они же воспитаны так, что не считают нас за людей. В том-то и беда всех их. Наш козырь в том, что мы их знаем вдоль и поперек, а они нас почти не знают.

Вечером Лизиня без сил опустилась на стул.

— Не знаю, отчего, но у Хейдеманов работать мне вдвое тяжелее. Высокомерие баронессы просто гнетет. Там все время приходится держать себя в узде. Ей самой, может, тоже нелегко.

Аннеле тоже нелегко пришлось в этот первый день в чужом доме. Двенадцать часов просидели они почти без перерыва: им и обед принесли туда же, ели за маленьким столиком. Все это стало для девочки большим испытанием. Но уже не о трудностях думала она, перебирала впечатления, полученные за день: Етыня, обе «козочки», фрау баронесса. Но потом они забылись, исчезли, словно песок, вытекший сквозь пальцы. Что же еще?

Еще самое чудесное. Картина!

Четверка коней летит вперед, горделиво вскинув ноги, скачет в расколотые светом пещеры облаков. Свет заставляет их мчаться вскачь, бьет огненными кнутами по подковам. И ликуют крылатые мальчики, ликуют прекрасные юноши, мчащиеся на колеснице, ликует небо и земля.

— Свет, свет! Ничего нет в мире прекраснее!

— Ты о чем?

Видно, снова вслух сама с собой разговаривала. И она сказала сестре:

— Будешь проходить через зал у Хейдеманов, посмотри картину.

— Какую картину?

— Что висит на стене.

— А что на ней?

— Сама увидишь.

— Хорошо, посмотрю, если не забуду, — сказала Лизиня, и ее голова устало опустилась на подушку.

Аннеле лежала и еще долго счастливо улыбалась.

«Как замечательно, что я увидала эту картину. Никогда ее не забуду. Хорошо богатым, они могут купить такую картину и повесить у себя в доме».

Как-то вечером, вернувшись с работы, сестры застали дома Гриетыню, кухарку госпожи Тидеман. Краснощекая, приземистая, она сидела, сняв с головы платок, и обмахивалась им, время от времени вытирая потное лицо. Махнула платком в сторону сестер и с упреком сказала:

— Боженька милосердный! Как мы вас ждем! Как солнышка ясного. Черное надо переделать, мы не знаем, что и предпринять.

— Черное же весной только перешили.

Речь шла о том самом черном шелковом платье, которое Аннеле, засмотревшись на облака, чуть не потеряла по дороге, когда относила.

— Перешить-то перешили, а оно снова не годится. Что ж вы думаете, госпожа все лето жила у сестры, в имении пробста. А уток там, а цыплят, а масла и сметаны! Налилась, словно колос!

— А что ей предстоит?

— Две свадьбы, милая. Зато и нужно серое и черное. У пробста две старшие замуж выходят.

— Что ж, значит двинулось с места?

— Слава богу, слава богу! — расплылась в улыбке Гриетыня. — Еще остались Теахен, Луисхен, Марихен, Валфридхен, но раз веревочка порвалась, разлетятся и остальные.

— А кто женихи?

— Кандидаты все, милая, кандидаты, — Гриетыня строго округлила глаза. — Побывали они у пробста, вот и приглянулись им обе. — И наклонившись к Лизине, вполголоса произнесла: — Говорят, правда, что не Луидорхен да Фридахен по нраву пришлись, а Теахен да Марихен, но старик — господи, прости меня грешную, — то бишь его милость, тут же и пресек: никакого, говорит, выбора. Раз берут, пусть берут по старшинству. Да и как не возьмешь, если с женой впридачу имение и место сами в руки упадут. Ведь слово-то пробста вес имеет. Одну дочь в Курземе, другую в Видземе. Места выгодные, имения большие.

Гриетыня с подробностями рассказала, как и что, и, спохватившись, вскочила:

— Заболталась я тут с вами! Как оставила посуду в кухне после ужина, так и стоит эта гора до сих пор. Сама наказала все бросить и сюда мчаться. Дело-то спешное.

— Успеем, успеем. Сколько вас теперь?

— С нашими сыновьями целая дюжина. Госпожа говорит: господа бога апостолы. Она человек святой, говорит, как библию читает. Да еще мы обе, да вы…

— Нас тоже двое. Сестра пойдет со мной.

— Ах, так! Ну, пусть, пусть идет, милости просим, — Гриетыня словно в гости приглашала. — Госпожа не такая. Одним ртом больше, одним меньше.

— Я думаю, сестра на хлеб себе заработает.

— Ах, так! Ну, да, да! Видно, я глупость какую сказала, — смутилась Гриетыня. И тут же взволнованно:

— Только приходите. Поскорее. А то мы уж места себе не находим.

Черное платье на госпоже пасторше трещало по швам. Было два выхода: или расставить в боках, или ждать, когда оно станет впору. К весне, как сказала сама владелица, когда вся она будет в делах да хлопотах, когда с нее семь шкур сойдет и превратится она «в щепку». Но представить себе «щепкой» тучную, румяную госпожу, юбка на которой еле сходилась в талии, перетянутой тесемками фартука, было чрезвычайно трудно.

Госпожа так и сяк поворачивала свои пышные телеса и размышляла. Расставить в боках? Не годится. Не пойдешь же на свадьбу в залатанном платье! Честь невесты требует, чтобы родня была одета с иголочки. Среди жениховой родни такие любители покритиковать есть! Покупать новое? А что скажут ее Куно, Херберт, Готлиб, Хелмут? Она же их грабит. Нет, нет! И все же, как ни верти, как ни крути, без нового не обойтись. Не последняя же это свадьба. В родне четыре пастора, и у каждого полно сыновей и дочерей, да у друзей, да у знакомых! Да, да! Если взвесить все, то и получается, что нужно новое. А что Лизиня посоветует?

Та сказала, что обязательно нужно новое.

А какое: из черного репса или черной тафты?

Из любого, но почему черное? Не надоело ли госпоже черное? Есть и другие подходящие цвета.

Ни боже мой! Стара она для другого.

Пусть об этом и думать не смеет, рассеяла ее сомнения Лизиня.

Раз так, хорошо, только под ее ответственность. Она так и станет всем говорить: барышня Авот не допустила, чтобы она, в который уж раз, вот уже пять лет подряд, с тех пор как умер муж, шила себе черное.

И расплывшись от удовольствия, госпожа встала и вышла.

Вскоре в дверь просунулась всклокоченная, пропахшая кухонным чадом голова Гриетыни.

— Ну, будет у нас новое платье?

— Будет, будет!

— Слава богу, слава богу! Так-то вот. Разве ж дело, чтоб Катерфелдиха всем рассказывала, что у Тидеманихи, мол, вкуса нет. Ложь все это. Отродясь у нас такого не водилось. Делаем, что можем. Иной раз, правда, из ничего хотим сделать что-то. Да не всегда выходит.

Рядом, в кухне, сердито зашипел котел, и голова Гриетыни исчезла.

Из ничего сделать что-то. В этом искусстве вдове пастора приходилось упражняться довольно часто. Начать с того, что в ее тесной квартире негде было как следует развернуться двенадцати «апостолам господа бога», четырем ее кровным и восьми сыновьям родственников и знакомых, которые были отданы на ее попечение. Родственники и знакомые шли на это, чтобы не уронить честь своего класса и дать возможность заработать ей лишнюю копейку на воспитание четырех сыновей, но они считали, что приносят большую жертву, так как довольно часто сомневались в педагогических способностях госпожи пасторши. Молодые люди, напротив, были чрезвычайно довольны, и даже самые изнеженные охотно мирились с неудобствами тесной квартирки и довольно скудной пищей, убеждая родителей, что нигде им не будет так хорошо, как у тетушки Тидеман. А она о «своих мальчиках» худого слова не говорила. Тайное соглашение удерживало обе стороны в равновесии. Приемная мать снисходительно, в силу своего малодушия, взирала на многие проделки своих подопечных, а двенадцать гвардейцев остерегались переходить дозволенные границы, что для них было связано с риском навсегда распрощаться со столь полюбившимся им лагерем.

Раз в неделю, соблюдая очередность, приезжал чей-нибудь отец — обсудить поведение мальчиков и поддержать на должном уровне авторитет. Если получалось.

В первое же утро сестры столкнулись у дверей с «отрядом апостолов». Они надвигались, словно грозовая туча, прыгая по ступенькам, съезжая по перилам. И помчались врассыпную по улице, каждый в свою школу. А что будет, когда они вернутся?

Госпожа Тидеман отсутствовала долго, но не слишком долго для столь важного дела. Выбирать покупку ей помогал не только продавец, но и сам, специально приглашенный для этого дела, хозяин, который должен был сказать, откуда материал, с солидной ли фабрики, не примешан ли к основе хлопок, а к утку шерсть, может ли он ручаться, что ткань не будет мяться, не выгорит, не порвется, не обнаружится еще какая-нибудь скрытая особенность, которая сократит срок ее службы и лишит госпожу возможности оставить платье в наследство внукам. И купила только после того, как лавочник свято заверил: ручаюсь, ручаюсь.

Звякнул звонок. Гриетыня торопливо потопала открывать. Но это оказалась не госпожа.

— Мама дома? — донеслось от дверей.

— Нету, нету, — ответила Гриетыня и потопала обратно.

— Ура-а! Нету! — крикнул один и — «Ура-а! Нету!» — крикнули второй, третий, четвертый.

Беспрерывно открывались и закрывались двери, раздавались шаги, гремели столы и стулья. Напевали, свистели, орали, кричали. Внезапно двери комнаты, в которой работали сестры, с грохотом раскрылись, один подросток, вооруженный стулом, ввалился спиной к сидящим, отбиваясь от четырех ножек другого стула, которые кололи его, словно пики. Спасая бока, спасая спину, преследуемый юркнул под стол, прямо под ноги девочкам, которые еле успели их поджать. Преследователь настиг беглеца. Пыхтя, они схватились и стали бороться, пока в кулачном бою беглец не был повержен, и, сложившись, как перочинный ножик, сдаваясь и моля о помощи, жалобно не заныл: мама, мама!

Тут же преследователь вскочил, уперев руки в бока, скорчил презрительную мину и сплюнул: «Трус! Маменькин сыночек! Как не стыдно!» — и исчез.

Госпожа пасторша вошла, всплескивая руками.

— Дети, дети! Что вы балуетесь? Что здесь происходит? Кто меня звал?

Преследуемый мгновенно вынырнул из-под стола, распрямился, встряхнулся:

— Ничего и не было. Мы себя тихо ведем. И чего ты нас ни за что, ни про что ругаешь!

Позвали к столу. Сестры вошли последними — Гриетыня уже притащила огромную миску с мясом, которую поставила на стол перед пасторшей. Мальчики сидели по шесть с каждой стороны стола. Госпожа во главе. Напротив, за другим концом стола, с трудом уместились сестры.

Пасторша делила. Каждый получил по куску мяса и огромной порции картошки и ждал, пока не положат остальным, и хозяйка, наполнив и свою тарелку, не возьмется за нож и вилку. Тут же зазвенели остальные ножи и вилки, и слышно стало только, как работают челюсти.

В миске оставалось еще несколько кусков. С виду большие, но одна кость. Чтобы хозяйке было что предложить в качестве добавки. И она начинает со старшего:

— Фердинанд, еще кусочек?

— Спасибо, нет!

— А тебе, Бруно?

— Спасибо, нет!

— А Францис?

— Нет, нет, тетя, я сыт.

Если кто-нибудь из мальчиков, особенно же старший — Фердинанд, отказался, то и остальные откажутся, тут уж сомнений не оставалось.

Они были правы. Кусок-то зачтется, а что с него толку — одна кость.

Но тут пасторша заметила быстрые, все примечающие глаза Аннеле. И неправильно истолковала ее взгляд.

— А вы? Еще один кусочек? Пожалуйста! Он на вас так и смотрит!

Аннеле смутилась. Ей показалось, что все сейчас глядят только на нее. Что делать? Как себя вести? И она вскакивает, словно выстреленная ракета. Глубоко приседает:

— Нет, спасибо, госпожа пасторша!

— Кхы, кхы, кхы!

Словно рядом под кем-то затрещал стул.

Нет, это Херберт, который невольно наклонился, чтобы скрыть дерзко выскочивший смешок. А смешок уже помчался. Двенадцать лиц ожили: один ухмыльнулся, другой осклабился, третий скривил рот, четвертый сморщил нос.

«Они надо мною смеются, — Аннеле обдало жаром с головы до ног. — Что же я такого смешного сделала? А, реверанс! Тут это, видно, не принято. Это вообще не принято. Каждый тут ведет себя, как взрослый, а я — как маленькая девочка».

Загромыхали стулья. Первой отодвинула свой стул хозяйка, и это послужило знаком для всех — каждый спешил исчезнуть, словно птенец из гнезда.

В маленькой комнатушке возле кухни мог поместиться еще один стул. И его поставили для госпожи пасторши, которая время от времени заходила посмотреть, как подвигаются дела с новым, цвета вереска платьем.

После обеда шум и грохот на некоторое время стихли, воцарилась тишина. Молодые люди засели за книги, госпожа прилегла отдохнуть, громыханье посуды и тяжелые шаги Гриетыни доносились словно откуда-то издалека. Но вот и эти звуки исчезли, и в дверях показалось круглое, лоснящееся лицо Гриетыни, потом вплыла и она сама и упала на стул, предназначенный для госпожи. Руки и ноги у нее налились свинцом, сердце переполнилось жалобами, и ей во что бы то ни стало требовалось их излить. Больше не говорила она «мы», больше не ощущала себя одним целым с госпожой Тидеман и не собиралась идти в своем цвета вереска платье злить Катерфелдиху, из «помещиков», — сейчас она была просто маленьким «я», одиноким в своих печалях и невзгодах, усталым от трудов и огорчений, которые в краткую минуту передышки нашли выход в украдкой скатившейся на засаленные руки слезе.

И тут полилась ее жалобная песня:

— Вы что ж думаете, вы что ж думаете! В четыре встаю, в одиннадцать ложусь. Двенадцать пар сапог каждое утро в ряд стоят, что тебе солдаты. Нельзя разве завести порядок, чтоб каждый сам свои чистил? Ничего, руки не обломились бы! Так нет! «В своем доме они к этому не привыкли, как же я их заставлять стану?» Вот что говорит почтенная. А что чужие не делают, то и свои не станут. Все мне самой приходится. А комнаты, а булочник, а посуда! А базар! Руки отнимутся, пока на такое войско наносишь! О благодарности и говорить нечего. Только и слышишь «Глупый Ганс!» то от одного, то от другого. Госпожа-то нет, грешно говорить, ей и самой не сладко приходится — верьте мне, она и сама порой боится этих разбойников. Да что поделаешь! Два раза собирались с госпожой расставаться, и оба раза слезами обливались. Так все по-старому и осталось. Ей жить надо, мне жить надо. Да и куда пойдешь? Надолго ли хватит грошей, тяжким трудом скопленных? У родни, что ли, хлеб не солон? То же и будет. Если нет своей крыши над головой, так ты всем ветрам подвластен.

— Гретхен! — донесся откуда-то голос госпожи. И Гриетыня вскочила, словно ужаленная, и умчалась со своим извечным: «Иду, матушка!» Бегом потопала.

Ужинали в восемь. Все уселись в том же порядке. Каждому был выдан кусок колбасы и картофель. Колбасу выдавали по счету и на добавку предлагать было нечего. Зато в миске с манной кашей, которую принесла Гриетыня, оставалось еще немало.

— Фердинанд, еще одну ложку, пожалуйста! Ты же видишь, в миске еще достаточно.

Фердинанд, словно бы только и ждал этого предложения, вскочил, как ошпаренный, насмешливо осклабился, сделал глубокий реверанс и, притворившись смущенным, выдохнул: «Нет, благодарю, нет, благодарю!»

Пасторша глянула на него удивленно, но промолчала.

— А тебе, Куно, положить еще ложку?

Куно вскочил и в точности повторил все жесты Фердинанда.

То же сделал и Херберт. После чего все трое уселись на свои места.

Все это выглядело так нарочито и комично, что пасторша не выдержала и засмеялась.

— Дети, дети! Что все это значит? Кого это вы высмеиваете?

Она понятия не имела, над кем смеются, она и не помнила, как благодарила ее за обедом Аннеле.

Зато Аннеле знала, над кем подшучивают. Она видела себя, видела, что ребята смеются над ней. Мало им, что за обедом переглядывались, смеялись над ее неловкостью, им во второй раз надо было напомнить об этом, высмеять ее, смутить. Лизиня тоже поняла, что смеются над ее младшей сестренкой, быстро поблагодарила и поднялась, чтобы увести сестру.

Но Аннеле осталась. Пунцовая, она вцепилась в спинку стула, не отвела взгляда, не наклонила головы, хотя так стоять было необыкновенно тяжело — словно навалился на нее огромный камень. Но глаза смотрели воинственно: ну, что, смотрите же на меня! И они смотрели. В течение секунды лезвие одного взгляда скрестилось с двенадцатью, и умей глаза говорить, они сказали бы: «Я понимаю, чего вы хотите. Причинить боль, а потом презирать, но за такой поступок вас самих презирать надо. Вас двенадцать, а я одна, вы живете в довольстве, я в бедности, но я не отступлю, я буду стремиться все выше, и буду там же, где и вы, да; а может быть, даже выше. Вы еще увидите!»

Больше им сказать было нечего.

— Не надо было принимать так близко к сердцу. Глупые мальчишки, — успокаивала ее Лизиня.

— Да я и не приняла! — бросила девочка, но глаза защипало от слез.

— Ну вот и хорошо! И не надо отчаиваться!

 

И ЭТО СЧАСТЬЕ?

Что случилось с Лизиней? Приветливая, смешливая, отважно преодолевавшая все невзгоды девушка, которая не позволяла Матушке-заботе совать бесстыжий нос в свое сердце, эта девушка изменилась до неузнаваемости. Побежит, бывало, за чем-нибудь, вернется: забыла взять. Поручит Аннеле работу, растолкует, что и как, а через минуту: «Я объяснила тебе, что делать? Не помню». «Объяснила, объяснила». Спросила как-то Аннеле что-то, прошло две минуты, три, прошло пять, Аннеле повторила вопрос. Сестра словно ото сна встрепенулась: «Ой, да! Ты спросила о чем-то?» Но тут же забыла о вопросе и не ответила. Так и шло. Смотрела и не видела, говорила и не ждала ответа, шла и забывала куда, снова возвращалась на то же место. Задумается надолго, вздохнет, снова думает о чем-то, украдкой смахнет слезу с тонких пальцев, которые ни на минуту не перестают двигаться, словно шкивы механизма.

Мать многого не замечала. Она была занята их маленьким хозяйством, а все остальное время в соседней комнате непрестанно жужжала прялка. Мелнземиха к доле Кристапа добавила лишний мешочек крупы и кусок сала, но не забыла при этом дослать мешок льна и мешок шерсти: пусть уж пряха поспешит до осенней распутицы ниток напрясть. Столько всего нужно: батракам и батрачкам в счет заработка отмерить, и на простыни, и мужу на штаны, и детям куртки связать. Много ртов приходилось кормить в Мелнземах, много народу одевать.

Мать уходила в работу, как пловец под воду. Рррр, рррр! Жужжанье прялки то затихало, то снова наполняло комнату. И в этом жужжании слышались пряхе отзвуки ее минувшей жизни. Склонив голову, она слегка раскачивалась в ею же самой заданном ритме. Губы чуть приметно шевелятся, словно она ведет с кем-то тайную беседу. Аннеле казалось, что мама не говорит, а поет. Все поет и поет неслышную, нескончаемую, только ей одной понятную песню.

Мать ходила довольная, если работа заполняла весь ее день. Нет, никаких перемен в поведении старшей дочери она не заметила.

Зато все видела, все замечала Аннеле. Струны ее души всегда были натянуты. На все отзывались: что случилось? что происходит? Перемену, которая теперь стала заметной, она предчувствовала. Но разглядеть ничего не могла. Горизонт скрывался во тьме. В тумане. Сестра страдала молча. Ей предстояло преодолеть какие-то трудности. На что-то решиться. Избрать путь, который вел к неясной для нее цели. Милая сестра! Если бы можно было ей чем-нибудь помочь.

Лизиня работала то дома, то у Ранков. Иногда она бывала занята там по нескольку дней подряд, а то и целую неделю, но сестру с собой не брала. Отговаривалась: там она шитьем занимается между прочим. Госпожа Ранка заготовила на зиму уйму фруктов и ягод, и Лизине приходится помогать. Госпожа знала лишь то, что передала ей мать, а Лизиня, пока работала, накопила немало советов и знаний, как пчела, которая собирает нектар с разных цветов. Несколько тетрадок у нее были исписаны рецептами. Были там и советы знаменитой кухарки Хаманисов, и госпожи Тидеман, и тетушки Мейры, знания которых были общим достоянием слетавшихся к ним, словно пчелы в улей, соседок, местных елгавских дам.

Госпожу Ранку Лизиня определила одним словом. Она была «человек». Она не стремилась выжимать сок из молодой работницы, как из лимона. Может быть, она еще не обучилась этому. Трудолюбивой девушке это шло только на пользу. Госпожа не считала часов, не говоря уж о минутах, как другие, не прислушивалась к бою часов — не дай бог, сделает на один стежок меньше, чем полагалось за уплаченные деньги. Не раз в самый разгар работы она стремительно входила в комнату, надевала на машину чехол: «Хватит, искололись, нашились. Идите-ка помашите крылышками!» Стремительной, подвижной девушке, которая любую работу, отличавшуюся от ее ежедневного труда, считала приятным отдыхом, такое дважды повторять не приходилось.

Как-то день уже клонился к вечеру. Минуло время, в которое Лизиня обычно возвращалась от госпожи Ранки, но ее все не было.

— Куда она запропастилась? — Аннеле стала терять терпение.

— К тетушке зашла.

— Нет, у нее она вчера была.

— Может, осталась у Ранков ночевать.

Этого тоже не могло быть, потому что комнату, которая у Ранков обычно пустовала, занял брат госпожи, который вот уже две недели как приехал из Германии, чтобы работать в магазине Ранков. Обо всем этом девочка была хорошо осведомлена.

— Не идет и не идет, — она беспокойно ходила из комнаты в комнату.

— Придет, — успокаивала ее мать, хотя и сама стала чаще прислушиваться к стуку двери.

Кристап уже забрался в кровать.

Время шло.

— Иди-ка и ты спать, — посылала мать и Аннеле. — Я-то услышу, как дверь стукнет. Видно, задержалась где-то.

— Она никогда нигде не остается, если не предупредит. Нет, так она никогда не делала, — волновалась девочка.

Мать погасила огонь, и Аннеле улеглась.

Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Она прислушивалась к малейшему шуму. Откуда-то донесся стук копыт. Может, Лизиня взяла извозчика. Все ближе и ближе, но вот и он затих. Снова воцарилась тишина. Наверное, уже очень поздно. Часов в квартире не было. Время определяли по курантам. Но с тех пор как пробило восемь — а это было так давно, — бой курантов больше ни разу не донесся. И это казалось странным.

В соседней комнате громко сопел Кристап. К его сопению присоединилось глубокое дыхание матери. Значит, и она заснула. Внезапно Аннеле почувствовала себя страшно одинокой. Она осталась наедине со своими мыслями о сестре, ей одной придется просить, чтобы уберегли сестру добрые духи. Тревога то росла, то ослабевала. То ей чудилось, что произошло что-то ужасное, но в следующее мгновение страх казался необоснованным.

В Елгаве же ничего страшного никогда не происходило. Не слышно было о грабежах и воровстве. На улицах было спокойно. Ранки жили в самом центре города, да и они не на окраине.

С башни долетел бой часов. Аннеле приподняла голову, прислушалась. Ветер относил звуки в противоположную сторону, поэтому раньше их не было слышно. Может, еще не так поздно. Когда очень ждешь чего-нибудь, время тянется так медленно, что и минуты кажутся часами. Она стала считать.

…девять, десять, одиннадцать, двенадцать!

Двенадцать! Полночь! Полночь!

Словно вырвавшийся из клетки зверь, разыгралось воображение, стало ее терзать.

Двенадцать, двенадцать!

Все пропало! С Лизиней случилось что-то страшное. Ее нет больше в живых!

Немой крик рвался из груди: «Я потеряю Лизиню! Я потеряю Лизиню!»

Но что делать? Что теперь делать? Встать. Разбудить Кристапа, разбудить мать, идти искать. К Ранкам, к тетушке, по улицам, к Гузе… Гузе! Лучик надежды. Об этом она и не подумала! Но только мелькнул, тотчас и погас.

Нет, нет. Что ей делать так далеко за городом, да еще ночью! И потом: с тех пор как сестры Гузе собрались замуж, к Лизине они стали относиться прохладнее.

Сидя на постели, Аннеле то раскачивалась, обхватив колени, то ломала руки, шепотом давала себе всяческие советы и тут же их отвергала. Она стеснялась потревожить своим страхом других, искать у них помощи, понимая, что и они ничего не придумают.

Еле слышный шум раздался возле дверей. Словно мышь поскреблась. Девочка тут же вскочила, но не успела сделать и шага, как ее опередила мать, бежавшая босиком. Значит, и она не могла заснуть.

Аннеле быстро вытянулась на постели. Спокойная-спокойная. Тиски разжались, дышалось свободно, руки и ноги стали легкими, словно спали с них тяжелые оковы. Как хорошо, ах, как хорошо! Она глубоко вздохнула, и вместе с дыханием улетучились последние ядовитые капли страха. Противный, глупый страх! Так ее измучить! Ну что могло приключиться с Лизиней, такой молодой, сильной, здоровой и смелой, в этом тихом городе?

Мать отворила дверь и тихонько попрекнула:

— Ах, дочка, дочка.

— Да, наверное, уже очень поздно?

— Заполночь.

— Неужели? Не сердись. Мы даже не заметили, что ушли так далеко.

Видно, мать не расслышала, что она сказала о себе во множественном числе. Потому что еще спросила:

— А тебе не страшно было так поздно?

— Я же не одна была.

Аннеле слушала. Дорогой, милый голос! Только его она и слышала. Как страшно было без него! Но вот он снова тут. Голос сестры, голос матери. Исчезло чувство одиночества. В доме так славно, так уютно. На сердце спокойно.

Лизиня зажгла лампу.

— Ты еще не спишь?

Но раздеваться не спешила. В пальто, шляпке, в перчатках. Снимать начала, так и не сняла. Остановилась, приложила ладонь к щеке, смотрит в пространство невидящим взглядом, потом небрежно стянула шляпку, снова погрузилась в себя, улыбнулась, вздохнула, прошла к Аннеле: «Ты еще не спишь?» Пальто соскользнуло с плеч, сняла перчатки. И в третий раз, не дождавшись ответа: «Ты еще не спишь?» Открыла дверь в комнату матери.

— Что случилось? — спросила мать.

— Зайди к нам на минутку.

Мать вошла в ночной рубашке, проворчала:

— Спать пора. И так уже поздно.

— Я все равно не смогу заснуть.

Лизиня взяла со своей постели клетчатое одеяло, укутала мать. Та удивленно глянула на нее:

— Ну, ты нам хочешь что-то сказать?

— Если скажу, не поверите.

Снова вздохнула, снова глянула и, решившись, произнесла:

— Я только что обручилась.

— Дочка, дочка.

Мать сжала руки. Стало тихо. Обручилась. Боже мой! Что это значит? Вопросы, вопросы, они так и сыпались, опережая друг друга. Необычный, удивительный разговор! Аннеле воскликнула:

— С тем, кто тебя водил на бал?

— Откуда ты знаешь?

«Давно об этом знаю», — чуть не вырвалось у Аннеле, но она сдержалась. Потому что это было не совсем так. Правда, кто-то в ней тайно следил за теми нитями, которые пронизали жизнь Лизини в тот памятный весенний вечер, но все это время она их словно не замечала, и только когда концы нитей совпали, ей показалось, что она своим внутренним оком все видела: в конце концов так и получилось. Уже тогда она предвидела.

— Кто он?

— Работает у Ранков. Старший мастер на фабрике.

Мать серьезно взглянула на нее.

— Не нашего круга человек?

— Эдгар Рейкшат.

— Как будто из литовцев?

— Нет, он немец. Прусс из Каралаучей. Там у него мать живет.

— К добру ли это, детка? Поладите ли?

— Чего ты боишься?

— Все чужое. Из другой страны, из другого мира. Это меняет людей.

— Что до меня — я другой не стану.

— Не о тебе речь! Но с ним — не будет ли тебе с ним трудно, не будет ли тяжко?

Долго молчали. Первой нарушила молчание Лизиня, произнесла быстро:

— Ну, пора спать. Сегодня все равно ничего больше не решим.

Может быть, ждала она от родных более бурного проявления радости? Кто знает, кто знает!

И вдруг, снимая с плеч матери одеяло, она опустилась на колени, повисла на материнских руках.

И они заплакали. Все.

— Помоги тебе бог, не оставь своей милостью! Сама свой путь выбрала, самой и идти! — приговаривала мать и гладила Лизиню.

И тут Аннеле почувствовала прикосновение горячих губ сестры. Лизиня!

После этого никто больше не произнес ни слова. Спать, спать.

Все как будто успокоились, но сон не шел. Каждый во тьме думал свое.

Мать:

«Доченька моя, доченька! Разве ж я тебе счастья не желаю? Прошу за вас бога день и ночь. Уж как я ждала этого дня, как ждала. Разве ж легкая у тебя жизнь? Вижу я, вижу, как щечки побледнели, глаза погрустнели. Но что делать? Жизнь, она что река, течет, всех несет за собой. Разве ж не учили мы тебя, не старались жизнь твою облегчить? Что мы могли? Хорошо еще, что сама ты стала нам помощницей, опорой, кормилицей.

Только было б оно, это счастье, на которое надеешься. Чужой человек. Из каких людей, кто знает! Сойдутся характерами — хорошо, не сойдутся — век слезами умываться…»

О другом счастье мечтала она для дочери. Всегда только о деревне думала. На хозяина-то нечего было рассчитывать дочери батрака — ни лошадей, ни коров в приданое, ни денег, но ведь мог найтись человек, для которого важнее были порядочность, чистое сердце, выносливость, понимание. Учитель какой-нибудь или письмоводитель, кто знает, кого бы послала судьба, но такой, какого она с надеждой ждала, о каком думала, так и не появился. Пришел чужой, глянул, и понравилась она ему. Понравилась? Об этом и говорить нечего! Кому ж ее красавица не приглянется, да любому. Так вот ведь нет! Другие-то мимо проходили. Что поделаешь, что поделаешь! Всему, о чем мечталось, к чему душа стремилась — жить среди полей да лесов, — всему пришел конец.

Лизиня:

Мысли ее трепещут, словно листья дерева, на которое налетел ураган.

«Как это случилось? Сама не знаю. Скажи мне об этом кто-нибудь еще вчера, не поверила бы. И представить не могла. Дал понять давно, очень давно: и так, и этак. Догадывалась, но первая ни полсловечка ему не сказала. Какое мне дело. Пусть идет своей дорогой. Да еще эта госпожа Ранка. Чего только не говорила! И все о нем. Теперь-то я понимаю: мышеловка это была. Может, я и проронила какое-нибудь слово. Почему сегодня вечером он вдруг так осмелел? На улице ждал. Увидела, даже мурашки пробежали. Что будет? — Барышня, позвольте проводить вас! — Спасибо, мне недалеко. Не отступил от своего. Пошел. — Мне надо с вами поговорить. Давайте пройдемся. Идем и идем. Вон как далеко ушли! Слово за слово. Знаю, все знаю. Почему же я осталась? Почему не бросилась бежать? Нет, быстро и коротко: нет! И все на этом. Не могу. Язык не повинуется. Человек ведь какой: — Ты мне нравишься. Ты или никто. Словно околдовал. Ну и пусть! Пусть! Когда-нибудь все равно это должно случиться…

Я — невеста? Смешно, но, но… что же будет, что будет?»

Комок застрял в горле, на сомкнутые ресницы набежали слезы, но она так устала, что даже нет сил вытереть их. Пусть осушит их сон.

Аннеле:

«Лизиня обручилась. Что это такое? Что это значит? Оборвалась связь, разошлись дороги. Давно, давно в ней поселился страх: когда-нибудь да случится. И случилось. Страх испытала она еще тогда, в Авотах. На пасху, возле качелей, когда тот, в красном картузе, все вертелся возле Лизини. Не намного старше ее была тогда сестра. И на свадьбе Амалии Лидаки тот, с усиками. До сих пор щемит сердце при воспоминании об этом дне. Обидно стало за Лизиню. Почему не соединила их судьба? Стройный он был, подходили они с Лизиней друг другу. А тут этот, как его — Рейкшат, который водил Лизиню на бал. Что тут скажешь! Ищи не ищи — ничего в нем примечательного нет. Нет и нет! Если уж расставаться с Лизиней, так тот, кто ее уведет, должен быть таким, таким…» — Аннеле думала, думала и так и не придумала, каким должен он быть — принцем из неведомой страны, и двенадцать садов у него, и двенадцать дворцов, и двенадцать товарищей, пока ее не одолел сон.

В воскресенье ждали Рейкшата. Лизиня все прибирала, все чистила — всю их квартирку перевернула вверх дном. Считала, что обычной чистоты недостаточно. Вещи в комнате расставила по-другому — поставит, отойдет, взглянет: как уютнее, как красивее, призовет на помощь и мать, и сестру. Но простые вещи при всем желании не выглядели богаче, как ни ставь их, что ни делай. Лизиня открыла свой сундучок с «приданым» — в нем лежали всякие салфеточки, дорожки, которые вышивала она, когда бывала свободна — вечерами, воскресными утрами, по своему вкусу, чтобы порадовать себя. Вот и они пригодились, украсили квартирку в столь торжественный день. И повсюду цветы; вчера с базара принесли и астры, и подсолнух, и ноготки, и резеду. Небывалая расточительность. В кухне тушилась утка, и квартира наполнилась непривычным запахом.

Зашла тетушка Мейре. Она уже обо всем знала — к ней к первой поспешила мать поделиться новостью. Вот и пришла она пожелать всем счастья. Сама она светилась от радости. Улыбаясь, поглядывала на Лизиню, раскрасневшуюся, с сияющими глазами. Как обычно, каждое ее слово сопровождалось улыбкой.

— Ах, вот она как выглядит! Невеста. Счастливая невеста! Радость-то, радость!

И матери:

— Ну, что скажете об этой девушке? Стоило растить, не правда ли? Ждала, ждала, вот своего и дождалась. Да и заслужила она. Пусть не оставит бог ее своей щедростью.

— Дай-то бог, дай бог!

— Так и будет, как же иначе. Со временем он развернется, как Ранк. А чего ж ему не хватает? И работящий, и крепкий. Так у нас в доме говорят. У мадам Зирнинь брат тоже у Ранка работает.

— Как? Кто ж это успел уже наболтать всем?

— Милая, да я и сказала. Ты что ж, хочешь, чтобы я одна радовалась? Лизиня Авот невеста! Да весь дом мой как на крыльях. Ты же всем вокруг нравишься.

Тетушка еще посидела, все обсудила, но уговорить ее остаться и познакомиться с будущим зятем не удалось.

В другой раз как-нибудь. Зачем молодого родней отпугивать.

Но вот все наконец сделано. Не раз и не два бегали попусту из комнаты на улицу. Считали, загибая пальцы: то-то и то-то на столе, этого и того еще не хватает. И вдруг Лизиня метнулась к матери: «Так и думала, что-нибудь да забудем. Пива ведь нет».

— Пива? А чаем не обойдемся?

— Нет. У Ранков всегда пьют пиво. Он к этому привык.

— А у нас не пьют. Пусть привыкает, как у нас, — Аннеле тряхнула головой.

Лизиня осуждающе глянула на сестру.

— Гостю положено угождать. Я думала, ты это знаешь.

— Я за пивом в пивную не пойду.

— Никто тебя и не посылает. Сходит Кристап. Кристап, милый, сделай для меня доброе дело.

Кристап принял важную позу и прищурил один глаз.

— Сколько брать? Дюжину?

— Да ты что? В уме?

Мать со старшей дочерью переглянулись. Такие покупки были им непривычны.

— Да, сколько? Бутылки хватит?

— Пусть принесет две, — Лизиня вложила деньги Кристапу в руку.

Только Кристап вышел, на лестнице раздались шаги.

— Что? Уже? — воскликнула Лизиня, сорвала передник и побежала встречать.

«О полднике мы и не подумали, только об ужине», — всполошилась мать и бросилась на кухню.

Аннеле не захотела сразу же попадаться на глаза и спряталась у Кристапа за занавеской. Молодые прошли мимо, не заметив ее. Но сестра тотчас вернулась, стала звать.

— Ну, где же ты? А мама где? Эдгар хочет с вами поздороваться.

А Эдгар стоял посреди комнаты и ждал. Он выучил целую речь, неловкую, правда, пересыпанную немецкими словами, но сказал все, что полагалось в таких случаях. Представился и попросил руки дочери.

Мать хотела что-то сказать, может быть, такие же добрые слова, что в тот вечер Лизине, но ничего из этого не вышло. Сникла, ссутулилась и начала всхлипывать.

Эдгар успокаивающе похлопал ее по плечу.

— Не надо, не надо. Будет у вас хороший зять, а у Лизини хороший муж, за это я ручаюсь.

Вот какой самоуверенный был.

— А девочка эта кто — Анна? Знаю, знаю. Ну, девочка, поцелуемся?

— Нет! — отрезала Аннеле, покраснев до ушей от такого предложения.

Эдгар засмеялся.

— Ну, ну, ну! Не так страшен черт, как его малюют!

Потрогал плотные щеточки усов, гордо торчавших на мясистом лице с маленькими карими глазами и узким выпуклым лбом, и, не чувствуя себя задетым, улыбнулся Аннеле, словно приглашая: «Улыбнись же и ты».

В свертке, который он принес с собой, оказался торт и бутылка вина.

— А где же взять рюмки! Мы к таким вещам не привыкли, — заволновалась Лизиня, на что Эдгар, словно каждый день собирался приходить с такими подарками, наставительно ответил:

— Придется привыкнуть.

Мать побежала искать рюмки. А гость преподнес еще один сюрприз.

— Как ты думаешь — принес я еще что-нибудь или не принес? — хитро улыбаясь, взглянул он на невесту.

— Откуда же мне знать? — неуверенно пожала та плечами.

— Если б не принес, какой бы я был жених?

И он достал из нагрудного кармана коробочку. Вспыхнуло золото. В коробочке оказались кольца, сакта и серьги.

Лизиня всплеснула руками:

— Как красиво! Это мне?

— Кому ж еще? Надеюсь, на мой вкус пожаловаться нельзя? Не правда ли? Нравится?

— Очень, очень. И правда, красивые украшения. Посмотри, Аннеле.

Аннеле тоже видела, что были они хороши, особенно сакта и серьги. Блестящий золотой цветок на матовом фоне. Овальной формы. Но не похвалила. Промолчала. Не по нраву ей пришлась самонадеянность жениха.

Лизиня держала в руках украшения, словно не зная, что с ними делать.

— Надень же!

Нет, сначала полагалось поблагодарить. Он ждал этого. И вся пунцовая, она припала к жениху.

«Стоит и ждет благодарности», — презрительно подумала Аннеле и вылетела за дверь.

Когда мать вернулась с рюмками, Аннеле исчезла. Лизиня обратилась к матери:

— Ты отправила ее за чем-нибудь?

— Нет, я думала, ты. Стрелой умчалась куда-то.

Гостю сказали, что услали Аннеле по делу. За счастье молодых выпили без нее.

Хотя день был ясный, солнце грело по-осеннему. До вечера было еще далеко, а крыши уже отбрасывали тени.

Куда так спешила Аннеле, куда понес ее шквал противоречивых чувств? Ноги сами знали дорогу. Ей казалось, что только на кладбище, где кусты и деревья уже тронула желтизна, она найдет успокоение. В густой тени, отбрасываемой пирамидообразными дубами, среди заброшенных могил она отыскала свой любимый замшелый камень с еле заметной надписью. Камень и наполовину ушедшая в землю скамья были усыпаны желтыми листьями. Никогда не видела она на этом камне цветка, никто за могилкой не ухаживал.

Тут и присела она. Тут стала изливать свое горе. Тут, наконец, вырвался вопрос, который сжимал сердце обидой, жалостью, горечью и еще неизвестно чем: почему, почему должно было так случиться?

Но как только вопрос этот вырвался наружу, тут же наготове оказались и ответы, которые все разъясняли, все расставляли по своим местам.

— Что случилось? На что ты жалуешься? Что не должно было произойти?

— Ну, это, с Лизиней. Мы так хорошо вдвоем жили.

— Тебя обидели?

— Как могла она меня забыть?

— Она разве забыла тебя?

— Зачем ей нужен этот Эдгар?

— Неужто ты еще такая маленькая, что не можешь понять, что Эдгар — это Эдгар, а сестра — это сестра?

— Никакой Эдгар не станет ее так любить, как я!

— А, любовь! Так ли это, как ты говоришь? А на новине, когда ты придумала, что Сприцис женится на матери, как ты злилась, как горевала?

— Но я же люблю! Как мне это вынести!

— Только себя ты любишь. Страшно тебе: вдруг что случится? Куда я денусь? Что со мной станется?

— Нет, нет! Не только это!

— Больше из-за этого. Под опекой сестры жила ты, словно птенец в гнездышке. А теперь ты не знаешь, что ждет тебя!

— Да, это так.

— И так ты ей платишь? Что она подумать должна? На добро злом отвечаешь.

— Ой, нет! Я этого не хотела! Только не так.

— Любовь? Вот и надо было доказать это сегодня, в ее самый радостный день. Любви-то она и не увидела. Ты оставила сестру, убежала, предательница ты!

— Боже мой, боже мой!

Долго-долго она всхлипывала.

— Мне так тяжело, так тяжело.

— Надо преодолеть себя. Надо все преодолеть.

— Поплачь. Поплачь. Станет легче.

Потекли слезы, словно смывая всю тяжесть. Так сидит она и успокаивает себя. Кто еще станет это делать!

Большие пурпуровые облака плывут над вершинами деревьев, застилают синий омут неба. Белые церковные стены, кресты, тронутые осенними красками верхушки деревьев отливают золотом. Только мгновение длится это, и вот уже все изменилось. Жаль. Но не в этой ли изменчивости таится красота? А если бы облака не двигались и можно было на них смотреть час или два, или весь день? Неживые, застылые? Нет, только в движении жизнь, а жизнь это красота.

Прольются слезы, и снова станет весело на душе.

Солнце садится. На кладбище звонят, возвещая о закрытии. Аннеле спешит уйти с первыми звуками колокола: хорошее настроение уже вернулось к ней. Впереди, в толпе людей, идет какая-то дама в длинном черном платье, черной пелерине и шляпе. Походка странная и очень знакомая.

Зара? Может ли это быть?

— Зара!

Женщина оборачивается, и краска заливает ее широкое лицо, которое кажется еще шире от того, что пышные вьющиеся волосы гладко зачесаны и на затылке собраны в узел. Шляпа с узкими полями не держится на голове, съезжает то на один бок, то на другой. Кажется, Зара мучается со шляпой, а шляпа с ней. Она хватает Аннеле за руки.

— Ой, какое счастье, что я вас встретила! Я уже хотела прийти к вам. Но мне так редко доводится бывать на улице! Такие вот дела! И не Зара я больше! Не называйте меня так.

— Мария! Барышня Мария!

— Так вы можете меня называть! — Лицо Зары светилось радостью. — Меня крестили.

— Вы в монастыре у диаконис? Хорошо вам?

— Вы решили так, глядя на мое платье? В нем меня крестили, в нем я ходила к причастию. Я должна его отработать. Каждый месяц вычитают. Что же делать? Каждый должен сам зарабатывать. И так бог оказался ко мне милостив. Чего и желать мне больше? Если я буду себя хорошо вести, меня переведут на заработок, тогда я смогу быстрее за него рассчитаться.

Зара говорила сдержанно, но и по ее речам можно было догадаться, что не так уж счастлива она у диаконис. Она поспешила сменить тему разговора, стала восторгаться красотой кладбища, куда пришла впервые.

— Пришла посмотреть, где и я когда-нибудь буду лежать. Как чудесно здесь, как чудесно! Повсюду цветы и кресты, святые кресты! Христианское кладбище, среди христиан и я буду лежать.

— Зачем об этом думать? Ведь мы еще так молоды. Нам еще жить долго-долго, — сказала Аннеле и сама удивилась: так звонко и радостно звучал ее голос. Горе отступило. И сама не понимая, как она произнесла то, что еще полчаса назад никто бы не вырвал у нее силой, сказала, чтобы порадовать Зару:

— Знаете новость? Моя сестра обручилась!

— О-оо-о! — протянула Зара удивленно и ошеломленно, словно остолбенев от неожиданности. С минуту она не могла произнести ни слова, смотрела мимо Аннеле, и странный блеск появился в ее темно-карих глазах; она не спросила, кто жених, откуда, лицо ее сморщилось в болезненной улыбке, и она прошептала, словно в экстазе:

— О, невеста! Ваша красивая сестра — невеста. Она будет стоять у алтаря в белом подвенечном платье, в миртовом венке, под белой фатой. Невеста — какое счастье! Какое счастье!

Внезапно она закрыла лицо руками и стала всхлипывать.

Вот тебе и раз! Опять она плачет!

— Зара! Мария, милая!

Но она уже смеялась.

— О, нет, нет, ничего! Не смотрите на меня. Мешугене я, глупая я девушка. Заплакала. Это от радости, я счастлива за вашу сестру.

А Аннеле подумала: «Нет, Зара, не из-за этого ты плачешь. Ты плачешь из-за себя. Ты думаешь, что может быть никогда-никогда не будешь стоять в подвенечном платье у алтаря».

И так жалко стало Зару. Она еще сильная, здоровая девушка, но судьба заковала ее ноги в кандалы.

Она боролась, уставала, снова боролась, еще более мужественно. Насколько благосклоннее оказалась судьба к Аннеле!

Здоровые руки, здоровые ноги. Какое это огромное счастье!

Дома никто не попрекнул ее за долгое отсутствие. Даже словом не обмолвились. Лизиня, словно только и ждала ее возвращения, сразу же позвала во вторую комнату, где они сидели вдвоем с Эдгаром.

— Иди, Аннеле, послушай, как интересно Эдгар о своих рассказывает.

Эдгар действительно рассказывал интересные вещи — все это было для них внове, но увлечь слушателей не умел. Он предпочитал, чтобы Лизиня повторяла уже сказанное, и кое-где дополнял и исправлял ее рассказ. О себе он сказал коротко. Отец умер, был мелким торговцем в Каралаучах. Из пяти детей только младшая жила с матерью, остальные разлетелись кто куда. Один брат в Петербурге, один за Уралом, старшая сестра вышла замуж за итальянца и живет в Ломбардии.

Слушательницы пришли в восторг.

— В Италии, слышишь? И давно?

— С тех пор, как замуж вышла. У нее уже взрослые дети.

— И вы больше не виделись?

— Нет, вначале все намечаешь: вот тогда-то и тогда-то, а после все это уж неважно. С глаз долой, из сердца вон.

— Но родина, родные? Разве не хочется их видеть?

— Где хлеб, там и родина, и родня. Мы из другого теста сделаны. Не то что вы, латыши.

Нить разговора каждую минуту грозила прерваться. Паузы заполняли незаметные ласки, которых Аннеле старалась не видеть. Ей было стыдно.

Страшно скучно! И выбрав подходящий момент, она незаметно исчезла.

На ужин Эдгар ел мясо, запивая пивом. Сладкое блюдо, которое Лизиня готовила с особым тщанием и которое называлось «нектар и амброзия», он отодвинул — для женщин да младенцев пища.

Слыхано ли такое! Хоть попробовать мог — ведь Лизиня его приготовила! Попробовать и похвалить.

— А мужская пища, видно, пиво, — не утерпела девочка.

Эдгар шевелил густыми усами.

— Да, пиво и табачок. Вот мужская пища. Заруби себе на носу, девочка, если хочешь замуж выйти.

— Очень мне муж нужен. Я и не пойду за такого медведя, как… как…

— Как ты, — это ты хотела сказать, — спокойно произнес Эдгар, закуривая папиросу. — Это хорошо, что поняла — свояка надо называть на ты. Выпьем на брудершафт. А поцелуй за тобой.

Девочка поспешно отодвинулась.

Что с ним говорить? Он, видно, думает, что она еще ребенок, который будет танцевать под его дудку.

Так ничего и не ответив новому родственнику на его вызов, она бросила вызов сама:

— Еще пиво потребуется?

— А у тебя припрятано?

— Есть одна бутылка.

— Давай сюда!

И Эдгар остался сидеть с бутылкой пива еще и после того, как убрали со стола; цедил пиво и курил. До чего странный мужчина! Как Лизиня его терпит?

 

ОКОНЦЕ ДЛЯ ДУШИ

Кристап будет посещать занятия — готовиться к конфирмации. Так они решили дома, где он провел праздники. Весной все равно уходить из школы, и надо сделать все, что полагается. В деревне до пасторского имения далеко, там занятия на недели растянутся, и все состоятельные люди, кто посылает детей в городские школы, стараются, чтобы и к конфирмации те готовились в городе. А ему, как только лето начнется, во всем придется отцу помогать. Так что он должен быть готов.

Это явилось для Аннеле неожиданностью. Слова Кристапа надолго овладели ее мыслями. Да, Кристап вытянулся. Он совсем взрослый — заканчивает школу, пойдет к конфирмации. Он должен быть готов.

А разве ей не надо быть готовой? Надо, и еще основательней, чем Кристапу. Ведь его ждут в родительском доме, где и работа у него будет, и достаток. Проживет там всю жизнь, до конца дней своих, как единственный сын и наследник. А ее жизнь так непрочна, так неустойчива.

Отношения Рейкшата с Ранками наладились, но ненадолго. Рейкшат и сам возвращаться к прежнему не хочет. Он задумал открыть собственное дело. Он считает, что только тогда жизнь и упорядочится, появится достаток. Будет именно так — в этом он может поклясться. И сил, и смекалки ему не занимать. Да и придумал он уже кое-что. Лучше всего отправиться в один из портовых городов Курземе, где бывает много моряков. Товар он готовит отменный, покупатели всегда найдутся. Там не по четверти фунта или по кольцу колбасы продавать придется; можно будет получать солидные заказы — снабжать провиантом отплывающие корабли. Важно не только уметь приготовить товар, но и выгодно его поместить. А уж за этим дело не станет, на этом он руку набил.

Лет пять назад, прежде чем подрядиться к Ранку, жил он в Курземе, как следует разузнал условия работы в Лиепае и Вентспилсе. Вот где можно развернуться, особенно в Вентспилсе. Там все, кто «по мясной части», живут зажиточно, хоть особого рвения в своем деле и не проявляют, работают по старинке, дедовскими методами, так что фирменные суда крупных экспедиций вынуждены закупать деликатесы в иностранных партах. А раз так, то продолжать таскать каштаны из огня для кого-то просто глупо, когда можно сидеть у своего костра и быть самому себе господином.

Таковы планы Рейкшата. Через несколько недель он поедет, осмотрится на новом месте. Если обстановка окажется подходящей, снимет помещение, наладит дело, обживется, а потом приедет за невестой и сыграют свадьбу.

А как сложится потом ее жизнь? Мысль эта неотступно преследует Аннеле, но куда ни глянет, везде непроглядная тьма. Поэтому так глубоко задели ее слова Кристапа. Она хватается за эту мысль, словно та придаст ей уверенности и самостоятельности. Она тоже должна быть готова. Она тоже должна стать взрослой. Пора прощаться с детством. И она мгновенно принимает решение и спрашивает Кристапа:

— К какому пастору ты записался?

— К кому же еще, как не к Валдену из общины Анны?

Валден — тот самый пастор, которого Аннеле слышала в праздничный вечер.

— К нему?! — радостно воскликнула она. — Он и мне нравится. Я тоже пойду запишусь.

Кристап посмотрел на Аннеле сверху вниз, насмешливо прищурился.

— Ты?! Ничего не выйдет. Не доросла еще.

Аннеле не слушает. Ей и так страшно — впервые она решилась на самостоятельный шаг, а тут еще кто-то пытается ее отговорить.

Узнать надо, как отнесется к этому мама. И она тут же спрашивает, не откладывая. Мать не возражает — во времена ее молодости все рано ходили к конфирмации. Поразмыслив немного, она даже одобряет решение Аннеле. Кто знает, что ждет их впереди.

А Кристап пускается рассуждать, как взрослый.

— Вы ведь не представляете, как все это происходит. К конфирмации допускаются только школьники старших классов. Мало знать наизусть сказания и заповеди. Аннеле, может, их и знает, но Валден об этом попросту и не спрашивает. Речь там идет совсем о других вещах. В них разбираться надо. Мне об этом ребята рассказывали, те, что не хотят идти к Валдену, — слишком уж строго спрашивает и говорит слишком умно. Как самый настоящий профессор. Ни у кого так долго не занимаются, как у него. Мне, хочешь не хочешь, к нему идти придется — из моей школы ребята к нему записались. А ее-то кто гонит? Она и в школу-то не ходит, куда ей справиться! А если отвечать не сможет и Валден ее отчислит — а он не очень-то церемонится с теми, кто отстает, — что тогда? Вот где стыда-то не оберешься.

— Мне за себя будет стыдно, не тебе, — отвечает Аннеле резко.

— Ну, смотри, я ведь не шучу, я серьезно предупреждаю, — Кристап глянул на нее свысока.

— Можешь говорить, что хочешь, я все равно пойду.

— Я тебе сказал. Если не справишься, на меня вину не вздумывай сваливать.

Время, отведенное пастором на беседу, подходит к концу, а в приемной полно народа. Все больше мальчики и девочки, которые в сопровождении матери или отца, а то и просто кого-нибудь из взрослых пришли записаться на занятия — готовиться к конфирмации. «Так, наверное, приличней, чем одной», — думает Аннеле. Она тоже хотела бы оставить самое лучшее впечатление и сделать все, что положено, но теперь уже ничего не изменишь. Сегодня пастор записывает на занятия в последний раз.

Она заходит к пастору последней и вдруг чувствует, что еще не готова, — не знает, что сказать. Слишком быстро подошла ее очередь, и она не успела как следует все продумать. Стоит растерянно. Какие-то слова вертятся на языке, но совсем не те, что подходят к случаю. Все предметы видятся нечетко, сквозь какую-то дымку. Большой письменный стол, два огромных книжных шкафа — как много книг, и все большие, в нарядных переплетах. Прямо на нее, словно пытаясь выйти из своего золотого обрамления, смотрит со стены старый пастор — на груди золотой крест, пышный белый воротник, серьезные, строгие глаза.

Это, наверное, отец, а тот, что в комнате, сын — у него такие же серьезные, задумчивые глаза. Смотрит пристально, словно насквозь пронзить хочет.

— Я слушаю, дитя мое!

Аннеле излагает свою просьбу. Не так, как полагалось бы, — ясно, четко, как собиралась это сделать, но пастор ее понял.

В школу не ходит. Сирота. Пятнадцать лет.

— Слишком мало.

— Это же ничего не значит, — порывисто произносит она.

— Значит. Можешь отстать от других. Мои юноши и девушки все старше тебя, хорошо подготовлены в школе. На них и рассчитаны занятия. А спрашиваю я много.

— Это как раз то, что мне нравится.

И снова пристальный, несколько удивленный взгляд.

— Я очень, очень хочу ходить на занятия!

— Хорошо. Я тебя запишу. Но если отстанешь, придется тебе еще подождать. Ничего не поделаешь.

Ну вот, ее и записали. Но радоваться еще рано. Видно, выглядит она слишком по-дурацки, слишком недалекой, раз в ней так сомневаются. Неужели же она не сможет заниматься, как все? Неужели отстанет? А вдруг да? Она же со стыда глаз не сможет поднять. То-то станет Кристап ее дразнить, и с полным правом.

Чуть-чуть поспешила она, поторопилась сделать решающий шаг, но обратного пути нет.

Занятия проходят в просторном помещении церковной школы. И сидят все, как в церкви, — девочки справа, мальчики слева. Гул голосов, болтовня. Знакомые сидят рядом, ученики из одной школы держатся поближе друг к другу. Здороваются друзья, знакомятся друзья друзей. Несмотря на то что Аннеле пришла вовремя, все парты заняты. Она не знала, что в первый раз все спешат прийти пораньше, чтобы занять самые удобные места — где сядешь, там и будешь сидеть до конца занятий. Только на самой первой парте никого нет. Но сидеть на самом виду у всех? И в поисках места она идет по проходу. Кое-где можно было бы сесть, но куда ни пытается она примоститься, ей отвечают: «Занято!» И тут она заметила Марию. Та сидит рядом с подругой Лизеты, которую видела Аннеле в памятный лунный вечер. Если бы девочки потеснились, она сумела бы устроиться с ними рядом — места хватило бы. Мария тоже увидела ее, но тотчас отвернулась. «Она не хочет меня узнавать, делает вид, что меня не заметила?» Да, да, так и есть. Словно оцепенев, стоит Аннеле посреди прохода, и все глаза устремлены на нее: кто такая? что ищет? кто ее знает? Чужая. И она медленно отступает и садится на первую парту, около самой кафедры. Что еще ей остается?

Какие муки испытала она в это мгновение! Без сомнения, все видели, что нет ей места нигде.

«Они, конечно, оглядывают меня с ног до головы, обсуждают мою скромную одежду, чиненые туфли — ведь на первой парте я как на ладони, никуда не спрячешься. Пожимают плечами: нигде не видели, никому не знакома. Откуда? Из какой школы? Ах, не учится в школе? А раз не учусь, значит, им не ровня. А что думает пастор? Вероятно: ну и девочка, устроилась прямо у меня под носом! Уж и тогда чересчур смелой показалась, когда пришла записываться. Нет, нет, совсем не так. Лучше бы мне сидеть где-нибудь позади, тихо бы себе слушала, и никто бы меня не заметил. Ведь может случиться, что я не смогу всего понять, отстану, а меня все видели, и даже на улице, заметив меня, станут перешептываться, смеяться».

В самую последнюю секунду вбегает еще одна девочка, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, и, ни на кого не глядя, садится рядом с Аннеле на первую парту. Теперь их двое.

Гул внезапно стихает. Входит пастор.

Молча стоит он на кафедре и ждет, пока воцарится полнейшая тишина. Потом наклоняет голову. Все встают.

После молитвы пастор вызывает каждого поименно, чтобы убедиться, все ли записавшиеся пришли. Каждый, кого вызывают, встает, подтверждает свое присутствие более или менее слышным «да!». Вызывают сначала мальчиков — и все головы девочек повернуты налево. Многих мальчиков, да и девочек Аннеле не раз встречала на улице, теперь она знает, как их зовут.

— Екаб Камол!

Раздается грубоватый басок и встает юный великан. «Да это же Длинный Медведь!»

Первое занятие завершается общими указаниями, пастор объясняет, как будут проходить занятия, какие он преследует цели. Изучать библию, катехизис и молитвы конфирмантам не придется — он полагает, что все это они усвоили в школе, а он постарается помочь им понять немного самих себя, понять жизнь и просит отнестись к занятиям серьезно, слушать внимательно. Уходит пастор, и вслед за ним исчезает Аннеле. Чтобы никого не видеть, ни с кем не столкнуться. «Раз они не хотят меня знать, то и я их тоже». Не станет она унижаться.

Валден был не из тех, кто покорял с первого взгляда. Высокий, стройный, длинные темные волосы тронуты у висков сединой. Лицо гладко выбрито, взгляд пристальный, строгий, требующий внимания. Что-то знакомое было в лице пастора, в его движениях, голосе. Где она это уже видела? Когда? Не похож ли он на учителя из школы, в которую она ходила летом? Нет! Тот был стройней, моложе. И беспечнее. И не было у него этой горестной складки вокруг рта, которая обозначалась внезапно и вызывала такое странное щемящее чувство.

Пастор стоял и ждал, когда стихнет шум — он привык говорить в такой тишине, что слышно было, как падает на пол иголка. Потом он окинул взглядом сидящих, мгновение, всего лишь мгновение задержался на Аннеле, и увидела она в его взгляде тепло, доброту и ласку. Она вздрогнула. Отец! Вот так же смотрел и отец. Словно донесся из вечности голос и тут же затих, умолк, но невидимая связь, неясное сходство остались, и сердце потянулось к человеку, который стоял на кафедре; может, и была в нем частица той силы, что охраняла и лелеяла ее детство. Она не спускала с пастора глаз с той минуты, как он начал говорить. Как пьет росу истомившееся от жажды растение, так и она впитывала каждое его слово. Каждое слово встречала как долгожданного гостя. И ликовала: какие же они незнакомцы? Я же их знаю! Это сотоварищи моих мыслей. Только в иных — в нарядных одеждах. И лица у них умнее, серьезнее и выразительнее. Это старшие братья моих мыслей. Они обошли весь свет и принесли к моим ногам накопленные богатства. Они стучатся в закрома, где обитают мои мысли, чтобы поселиться там, одарив теплом и светом. Ну, а раз мы понимаем друг друга, не станет же отправлять меня домой тот, кто стоит на кафедре, — я должна слушать и запоминать все, что он ни скажет.

Но вот урок закончен, и Аннеле словно пробуждается ото сна. Ей не надо ничего записывать, как другим, — эти глубокие и серьезные мысли всегда с нею, сопровождают ее весь день. Она учится всему, что видит, всему, что слышит, а закрома ее памяти просторные и глубокие, и хочется заполнить их до краев.

Занятия длятся уже больше недели, и однажды Валден решает проверить, как усвоили его слушатели то, о чем он им рассказывал. Никого не вызывает, ждет, не изъявит ли кто-нибудь желание сам.

Однако желающих нет. Тогда он обводит взглядом сначала ряды мальчиков, потом ряды девочек, и так до самой первой парты. Возможно, Аннеле шевельнула рукой. Возможно, отважилась на это, потому что уверена, что ответить сможет, и взгляд Валдена задерживается на ней.

— Ты? Хочешь отвечать?

И он ждет.

Она встает и начинает. Сначала не очень блестяще — сердце бешено колотится, голос дрожит. Но она успокаивает себя: ведь знать она знает. Пусть спрашивает. И с каждым вопросом неприятная дрожь утихает, голос звучит четко, и так они беседуют — непринужденно, как знакомые, как друзья: он задает вопросы, она отвечает, и все глаза устремлены на них.

— Садись!

Пастор еще раз повторяет слова Аннеле, и те, что прямо отвечали на его вопрос, и те, что уклонялись в сторону в поисках своего пути, нанизывает их, словно бусы, на нитку, и взяв их за образец, обобщает сказанное во время занятий.

У Аннеле пылают уши. До чего странно слышать в чужих устах собственные слова! Как расценил их пастор? Верно ли она отвечала? Четко ли? Подтвердят ли, что не отстала, сможет ли она посещать занятия и впредь? Она ведь отвечала в первый раз. Это была первая возможность судить о ней. Да или нет — она должна узнать. Аннеле собирается с духом и, когда пастор спускается с кафедры, подходит к нему: «Я… я могу посещать занятия?»

Валден приветливо, утвердительно кивает:

— Да, да. Отчего же нет? Можешь, конечно можешь.

И с тех пор часто во время опроса, который проводит он, чтобы выяснить, насколько глубоко усвоили его подопечные главное из преподанного им, Валден, прохаживаясь между рядов, задавая общие вопросы, вызывая отдельных учеников, исправляя и дополняя их ответы, останавливается в конце концов возле самой младшей своей слушательницы и между ними, как и в первый раз, завязывается дружеская беседа, к которой с вниманием прислушивается весь класс.

Позиции Аннеле среди конфирмантов заметно упрочились.

Камол, возвращаясь вместе с ребятами из гимназии, при встрече с нею обязательно сдернет фуражку, да и другие мальчики непременно сделают то же самое.

Мария снова узнает ее. Увидит, так не только кивнет, но еще и остановится, за руку поздоровается, а подружка ее так даже сказала: «Мы ведь с вами знакомы, не правда ли? С того лунного вечера. Помните?»

А как-то утром — пастора еще не было — подошла к ней Эмми Витоле, самая высокомерная среди гимназисток: ей неясен смысл слов Валдена, записанных в тетради. Что думает по этому поводу Аннеле? Не могла бы она разъяснить?

— Да, пожалуйста.

И вот сидят они, углубившись в разговор, а вокруг, прислушиваясь к их беседе, собрались другие девочки, да и мальчики тоже. Стоит поднять глаза, тут же встречает она доброжелательный взгляд. И на душе от этого сразу становится тепло. Но она плотно сжимает губы, чтобы каким-нибудь неожиданным восклицанием не выдать свою радость, — не покажет она им этого. Среди этих мальчиков и девочек, среди старшеклассников находится она по праву. Равная среди равных.

Дни стали длиннее — во время занятий уже не надо зажигать газ. Идет последний урок. Прошло еще шесть дней, завтра конфирмация.

Неужели, неужели близится конец? И уйдет в прошлое это счастливое время? Чего-то бесконечно жаль. И другим тоже? Все взбудоражены, по-иному звучат разговоры, голоса. Но не просто ли это радость от того, что одной обязанностью будет меньше и все свое время они смогут уделить школе?

Говорит Валден.

Время, отведенное на занятия, давно истекло, а он все говорит и говорит, не может остановиться. Словно заботливый отец, отправляющий детей в далекий, неизведанный путь, он спешит сказать им все на свете напутственные слова, дать им свое благословение. Все взволнованы — и тот, кто говорит, и те, кто слушает. Последняя встреча, расставанье — эти слова всегда овеяны грустью. Отзвучала последняя фраза, воцарилась тишина. Никто не шевельнется, все будто застыли. И пастор ждет. Что-то еще должно произойти.

С последней парты поднимается Екаб Камол и, чуть смущаясь, идет по проходу. Высокий и стройный, он останавливается около кафедры и, немного склонив голову, начинает говорить. Вначале медленно, подыскивая слова, но каждое сказанное им слово вызывает одобрение. От имени всех он благодарит пастора за прекрасные дни. Шли они сюда, предвкушая радость, слушали с восторгом, и слова пастора, как самое драгоценное, сохранят в памяти на всю жизнь.

Поклонившись, он пожимает пастору руку и возвращается, за ним подходят другие мальчики с задней парты — в том же порядке, как сидят, потом девочки, так что Аннеле и тут оказывается последней.

— Анна Авот, задержись, дитя мое.

И повысив голос, словно для того, чтобы его услышали остальные, он произносит:

— Ты благодаришь меня последней, как последней записалась на занятия. Я согласился не очень охотно, потому что не был уверен, сумеешь ли ты идти в ногу со всеми. Но получилось иначе. Я не заметил, чтоб хоть на секунду ослабло твое внимание. Мне казалось, что ты все воспринимаешь умом, сердцем, руками. На это способен лишь тот, кто испытывает жажду знаний, о которой я говорил сегодня. Бедность, преграды, отречение — все это довелось тебе испытать, но все это стало для тебя благословением, научило тебя мечтать и гореть. Пусть же не останется жажда твоя бесплодной, пусть всегда питают ее вечные истины — этого я желаю тебе от всего сердца.

Рука пастора легко коснулась ее лба. И тихо, только для нее одной, он произнес:

— Да будет благословен твой путь!

Аннеле не смеет поднять склоненной головы: только бы не смотрели, только бы не слушали! Но этого можно только хотеть. И смотрели, и слушали.

В тесном гардеробе толкучка. Тихо переговариваются, щебечут, весело смеются. Долой солидность и торжественность! Руки и ноги онемели от бесконечного сидения. Пора размяться!

На голову Аннеле легла теплая ладонь. Она удивленно глянула. Екаб Камол.

— Прекрасно, дитя мое, прекрасно! — имитируя грудной голос и жесты Валдена, по-отечески произносит он.

Вот еще! Аннеле сердито стряхнула руку. Но Екаб только улыбается чуть насмешливо, и нет в его взгляде зла, смотрит скорее дружески, участливо. И Аннеле засмеялась. Лучший способ не быть причастной к критике, которая посыпалась на голову Екаба.

— Глянь-ка, Екаб уже тренируется в новой роли.

— В какой роли?

— В роли пастора. Не видели разве, как ласково возложил он свою лапу на голову Авот? Осенью прямой дорогой в Тербату.

— Непременно в Тербату. Но почему пастором?

— А по-моему, этот ваш Камол заикается. Какой из него пастор!

Произнесла это какая-то девочка, и ей тут же негромко ответили:

— Заикается? Только, когда ведет разговор о сердечных делах. У вас с ним приключение?

Сам Екаб, высокий, улыбающийся, уходит, не проронив ни слова.

У выхода Аннеле поджидает Эмми Витоле.

— С кем вы идете завтра в церковь? С кем-нибудь договорились?

Нет, она не знает, с кем пойдет. Она об этом даже не думала.

— Я тоже еще ни с кем не сговорилась. Если хотите, пойдемте вместе. Мы одного роста.

— С большим удовольствием. Благодарю.

— До свиданья, до завтра!

Дружеские рукопожатия, дружеские взгляды, все веселы, доброжелательны, словно дети одного отца.

Настал и этот день, как настают все долгожданные, торжественные дни. Аннеле проснулась рано. Как на улице: светит солнце? С подушки ей виден кусочек неба — и туч нет, но и не ясное: кое-где подернуто розовой дымкой. Безветренные, туманные стояли дни. Может быть, после обеда выглянет солнце — с каждым днем оно пригревает все сильнее.

Она лежала тихо, не хотела будить сестру. Мысли скользили беспрепятственно, ни на чем не задерживаясь. Сегодня отдалась она неиспытанному доселе восторгу, купалась в теплых его волнах.

Слышно было, как во второй комнате ходит мать. Пора вставать. Она быстро вскочила и вышла на улицу, где уже был приготовлен кувшин с водой и белоснежное полотенце.

— Косы не заплетай, подожди меня, — донесся из комнаты голос Лизини.

— Где-то сейчас Кристап! — сокрушенно промолвила мама. — Вдвоем бы собирались, а теперь вот одной приходится.

Да, Кристапа не было. В один из мартовских дней приехала его мать, и они о чем-то долго шептались. Мелнземис избран волостным старостой, так что дел у него и помимо дома полно, а в хозяйстве беспременно нужен человек, который мог бы его заменить. А сын уже достаточно взрослый, сметливый, грех искать кого-нибудь на стороне, хоть в родне толковые нашлись бы. Для школы два месяца туда или сюда — невелика беда. Да и к конфирмации можно в местную церковь пойти, с другими ребятами из волости. На занятия ходил, у елгавского пастора можно отзыв взять. И Валден, конечно, не отказал.

Кристап уезжал не по доброй воле. Долго он сопротивлялся, и так и этак пытаясь извлечь для себя пользу из решения родителей, вернее, матери. Но все было напрасно. И хоть был он плоть от плоти своей матери, но его воля оказалась слабее закаленного в многочисленных сражениях боевого оружия матери, которое всегда обеспечивало ей главенствующую роль в семье. Потому-то и можно было посочувствовать двоюродному брату, сокрушенно произнести: где-то сейчас Кристап!

Лизиня провела ровнехонький пробор — ни один волосок не смел оказаться на чужой половине, поделила волосы на две равные части и заплела так тщательно, словно Аннеле только-только побывала у знаменитого мастера. В косы Лизиня вплела совсем новые черные бархатные ленты и завязала их пышным бантом.

Все, начиная с рубашки, на ней было новое, все надела она в первый раз. В ношеном нельзя идти к алтарю. И вот, наконец, белое платье, подаренное братом. Правда, из тонкой ткани; дешевое, но, как и полагается, пышное и длинное, сзади даже до полу достает. Сама его владелица отчаянно сопротивлялась такой моде — ей казалось, что она не сумеет в нем ступить и шагу, однако сестра осталась непреклонной: первое длинное платье и должно быть длинным.

Белые перчатки с пышными воланами, сквозь которые протянута узкая бархатная лента.

— И перчатки? — удивилась Аннеле.

— Да, все, как положено, — подтвердила сестра.

Что еще? Серебряный позолоченный крестик, подарок тетушки Мейры. Принесла вчера вечером. «Упаси бог без крестика к алтарю идти! Все будут с крестиками, а она что ж?» Чудная, добрая тетушка!

Вот и готово все. Тихо в маленькой квартире. Аннеле обнимает сестру. — Спасибо, спасибо, спасибо! — хочется сказать ей сто раз, но губы дрожат. Рука матери, добрая, натруженная рука. «Детка моя! Не дождался отец, пока ты вырастешь». И замолчала. Многое хочется сказать, но слова застревают в горле. Все трое стоят и ждут, потому что мать собирается еще что-то сказать. И все так же удерживая руку Аннеле в своей, она начинает тихо читать свой любимый псалом. Больше никто не произносит ни слова. Таков старинный обычай — святость момента не должны нарушить обыденные слова.

Сбор конфирмующихся назначен в школе, где проходили занятия. Когда Аннеле пришла, многие уже были там. Все стоят. Мальчики в черном, кое-кто в новых серых костюмах из домотканого сукна, девочки в белом, редко кто в черном. Аннеле чувствует себя неловко — ей кажется, что она в этом платье выглядит чересчур нарядно и все взгляды обращены на нее; хорошо бы сейчас сделаться невидимкой. Но это чувство быстро проходит. Появляются другие девочки, и теперь все смотрят на них. На многих нарядные открытые платья, новые сверкающие украшения.

К ней подходит Эмми. В белом шелковом платье, на плечи накинута пелерина с меховой опушкой. Она дочь земгальских господ, знает себе цену.

Но все это тонет в торжественности момента; так тают на ярком солнце первые снежинки. Остается одно, главное ощущение — хорошо быть вместе со всеми, с мальчиками и девочками, испытывать ощущение братства, стремиться к одной цели, думать об одном, испытывать одинаковые чувства. Дорог каждый миг, но у каждого мига есть крылья.

Входит Валден, и все строятся в длинную колонну, их больше ста тридцати, и по лицу каждого можно прочесть, что испытывает он в это прохладное мартовское утро. Многих возле школы ждут родные, останавливаются прохожие, на тротуарах по обеим сторонам улицы толпится народ, кое-кто удивляется: обычно конфирмация бывает по воскресеньям. Но, оказывается, решил так сам пастор: в воскресенье он не может уделить внимание и многочисленным прихожанам, и конфирмующимся, поэтому торжества решено перенести на обычный день.

И вот пастор обращается к ним в последний раз. Не столь доверительно, как на занятиях, — сейчас он прощается с ними, напутствуя еще раз, высказывая опасения и любовь; они переступят порог церкви и уйдут в большой мир с его лабиринтом дорог, и на каждой поджидают их препятствия, на каждой немало камней преткновения.

Тихо гудит орган. Девочки преклонили перед алтарем колени, и похоже, что перед ним распустились белые пышные цветы. Пастор благословляет каждую.

Как на крыльях, не чувствуя веса собственного тела, возвращается Аннеле на место. Сидит замерев, с нежностью думает о том, что было, о том, что происходит сейчас. Словно расплетая венок, перебирает она минувшие дни — вот она в Авотах, днем тихо жужжит прялка, стучит отцовское мотовило, по вечерам звучат песни, кто-нибудь рассказывает сказки, вот маленький Юритис, веселый Ингус, красивая Карлина, вот бабушка, отец, сидящий за ткацким станом. Авотский лес, первый день пастьбы, жизнь на новине, школа. Мелькнула пестрая мордочка Кранциса, товарища ее и помощника. Вспоминает всех, кто дорог сердцу, кто оберегал ее, кто желал ей только добра: дорогой, покинувший мир отец, мать, сестра, брат, добрый учитель из школы, в которую она ходила летом, пастор Валден, тетушка Мейре. Как хорошо, что они вместе с нею в этот заветный час, как хорошо, что она может разделить с ними переполняющую ее радость — от этого сердце не только не скудеет, но, наоборот, становится еще щедрее и богаче; как хорошо, что ей суждено было встретиться с этими девочками и мальчиками, вместе с ними провести прекрасные часы и этот — последний, незабываемый.

Возвращается Эмми, губы ее плотно сжаты, на опущенных ресницах дрожат слезинки, возвращается Екаб Камол, притихший, серьезный, с просветленным лицом. Хороший парень, может быть, станет со временем известным, уважаемым человеком. Да, все они тут, дорогие и близкие.

Орган гудит, ликует, зовет. Орган напутствует.

— Прощай! — Эмми торопливо протягивает руку, рассеянно улыбается приятельнице, с которой провела этот час, адресуя совсем другую улыбку тем, кто пришел ее встречать, кто машет ей, зовет ее, радостно приветствует. Каждый стоит со своими. От всей души Аннеле поздравляют родные. Мама накидывает на плечи пальто. Тетушка Мейре произносит растроганно:

— Ах, как хорошо было! Вспомнишь в такой день и свою юность, и сердце словно молодеет.

И оглядев с ног до головы счастливую Аннеле, продолжает:

— Ну, ты теперь и ростом сестру догнала.

— Да, я выросла, — отвечает Аннеле задумчиво.

Орган ликует, зовет. И на самой высокой ликующей ноте звук обрывается, словно тонет в омуте. В церкви тихо и пусто. А на улице туманный, зябкий мартовский день.

 

В БОЛЬШОЙ МИР

Жизнь в Елгаве разладилась, распалась — так плотник снимает леса с дома, когда работы закончены.

Мимо незнакомых лесов, незнакомых полей мчится поезд. Кажется, каждая роща, каждый перелесок таят в себе нечто новое, неизведанное.

Железные колеса загрохотали над мощным потоком.

Даугава! Какая же она широкая!

Не только Аннеле, но и другие пассажиры, стоявшие у окон вагона, были поражены.

— Чтоб на другой берег попасть, пешком чуть ли не три четверти часа шагать надо, — произнес кто-то.

В это, пожалуй, можно было поверить.

Пароходики и лодки бороздили реку во всех направлениях. На берегу, вздыбив корпус над волнами, лежали, словно тюлени, громадные суда.

А вот и знаменитые рижские шпили. Эдгар все их перечислил: Янис, Петерис, Екаб, Домский. Темные, стройные, они вознесли к небу свои острия, увенчанные петухами, охраняющими Ригу.

Путешественникам надо было спешить на судно, сдать многочисленные узлы и пакеты и занять места. Стояло оно ниже по течению, возле замка. До отплытия оставалось еще два часа.

— Я останусь, займусь вещами. А вы, если хотите, можете посмотреть город, — милостиво предложил Эдгар.

«Куда же направиться? Риги-то я не знаю», — размышляла Лизиня.

— Я бы хотела посмотреть на Латышское общество, — шепнула Аннеле сестре.

— Ну, так пойдем!

Сестры побежали, заблудились в извилистых улочках старого города, стали спрашивать дорогу.

— Скажите, пожалуйста, где находится Латышское общество?

Один, пожав плечами, прошел мимо, другой молча показал куда-то на восток, словно бы и сам точно не знал, где оно находится.

Внезапно улицы раздвинулись. Аннеле подумала даже, что город кончился, — так долго, казалось ей, они бежали. На углу какой-то улицы стояли трое рабочих с инструментами в руках.

— Скажите, пожалуйста, где находится Латышское общество?

Ответили им не сразу. Один глянул на них пристально, улыбнулся:

— Глянь-ка, в шляпках и Латышское общество разыскивают! Ну, пойдемте, я вам покажу.

И вот, наконец, этот дом, напротив большого сада с красивыми, раскидистыми деревьями. Дом как будто и неприметный, но какой-то уютный, так и манит в него зайти. Аннеле решила, что построили его в самом красивом месте Риги.

Взявшись за руки, сестры стояли и смотрели. Через эти двери входит сюда брат и исполняет многочисленные обязанности, как в своем собственном доме; двери эти открывают те, чьи имена, словно яркие светила, взошли на латышском небосклоне; вот то место, где проводятся летние собрания Комиссии знаний. Какое важное название! Что же там делают? Увидит ли она когда-нибудь, будет ли во всем этом участвовать?

Незадолго до отплытия прибежал Янис. Отлучиться он смог буквально на миг, да и за это время кое-что надо было успеть сделать. Тут же стало ясно, что это были за дела — он протянул сестрам цветы, а Лизине еще и длинную коробочку.

— Это тебе свадебный подарок!

В коробочке на голубом бархате рядком лежали ложки.

— Ой, серебро! — радостно воскликнула Лизиня, обнимая брата. Потом она долго вытирала слезы.

Из нагрудного кармана брат достал еще одну коробочку, на сей раз маленькую-маленькую, и вручил ее Аннеле.

— А это тебе!

Золотые сережки. Невиданная роскошь!

«Зачем? У меня же нет в ушах дырочек!» — чуть было не проронила она, но когда глянула в светящиеся добротой глаза брата, когда поняла, как счастлив он, что может сделать такой подарок, благодарно обвила его шею руками. И в это движение надо было вложить всю свою любовь, всю благодарность, ибо наступил миг расставания.

Кому положено оставаться, остается, кому положено уходить, уходит. Матросы поторопили провожающих, втянули трап.

Сопели, тарахтели, рычали моторы, с плеском крутились колеса, судно закачалось, словно пьяный, дернулось вперед, дернулось назад, а когда все эти события, привлекшие внимание, остались позади, оказалось, что оно уже отчалило от берега. Там в воздухе мелькала соломенная шляпа, а здесь трепетали на ветру белые носовые платочки. Прощайте! Прощай!

Путешественники остались на палубе: вокруг было на что посмотреть и с одной, и с другой стороны. Аннеле впитывала в себя новые впечатления, словно читала книгу, и все время тормошила сестру: посмотри туда, посмотри сюда!

Эдгар сидел не шевелясь, курил папиросу и неотрывно смотрел в пол. Он потел — повозиться-таки ему пришлось — и тратить попусту энергию не собирался.

— А Даугава все шире и шире! — ликовала Аннеле.

— К морю стремится.

— Но ты же совсем не смотришь!

— А что мне смотреть! Что я, в Вентспилсе воды не понавидался, что ли? Там от воды никуда не денешься.

— Там, должно быть, гладь необъятная.

— Там, если захочешь, чуть не до середины моря дойти можно — портовая дамба далеко уходит.

— И по ней можно ходить, когда волны и ураган?

— Да, когда волны и ураган, — сухо ответил Эдгар. — Только гляди, чтоб не унесло тебя ветром в море, как воздушный шар.

Рига исчезла за горизонтом. Все дальше и дальше отступали берега перед всевластными водами.

Нещадно палило послеобеденное солнце. Цветы, что принес брат при расставании, начали увядать.

— Взгляни, нельзя ли достать в каюте воды, а то они совсем увянут, когда мы приедем.

Аннеле спустилась с цветами в каюту. А когда она снова поднялась на палубу, ее ослепил яркий, ничем не замутненный свет, лившийся из бесконечности. У нее перехватило дыхание. Судно вышло в открытое море и удалялось от берегов, оставляя позади пенистые буруны. Береговая линия выпрямлялась и незаметно исчезала, становясь совсем неприметной, сливаясь с небом.

Прижав руки к груди, Аннеле стояла, замерев от неиспытанного ею доселе восторга. Ей присуща была одна особенность — умение раздвигать границы своих переживаний, и ей казалось, что происходящее сейчас с нею не имеет предела. Чтобы в одиночестве разобраться в этих впечатлениях, она ушла в другой конец палубы и среди тюков и ящиков отыскала укромное место.

Волны, рассекаемые винтом, зло шипели, оставляя за собой глубокий пенистый след, а чуть дальше след исчезал, растворялся, отсвечивая золотисто-блеклым, как вся поверхность моря.

Аннеле задумалась.

Природа. Величественная природа. Везде она, всюду, все поглощает, все подчиняет себе. Смотришь — не насмотришься, погружаешься в нее, растворяешься в ней и каждый раз открываешь нечто новое. Прожила ли она в детстве хоть один день, не отмеченный чудом? Скромный цветок, первым выглянувший весной из черной непаханной земли, желтый, раскрытый в ожидании пищи клювик полуслепого жаворонка в гнезде-ямке, оставленной лошадиным копытом, сама земля, эта удивительная земля, которая цвела, приносила плоды, замирала и снова цвела, капля росы, алмазом сверкающая в пожухлой траве новины, зов кукушки в волшебном Авотском лесу, таинственные вечерние тени, небосвод с мириадами звездных миров, а теперь, наконец, и море, своим величием затмившее все вокруг, — кто может назвать все чудеса, созданные природой? Каждый миг нес в себе новое чудо. И всякий раз приоткрывалась лишь крохотная частица, но в ней заключена была бесконечность. Будь то спешащий куда-то муравей, грозовой порыв ветра, капля дождя, дрожащая на кончике еловой ветки, разлившиеся реки, которые катили свои воды в море, никогда не переполнявшееся, словно бездонное, — все это было наделено способностью перевоплощаться, обретать иные формы, ежеминутно представать как нечто новое, первозданное.

Природа творила чудеса, но природа и учила. А кто не хотел ее познавать, тот не видел ее чудес. И не самым ли главным уроком, преподанным природой, был труд? Через труд природа выражала себя.

С тех пор, как Аннеле себя помнила, окружали ее люди, чьим уделом был суровый труд. Промокшие от пота рубахи, залитые потом лица. Она видели, как землю, которой рука человеческая не касалась десятки, а может быть и сотни лет, превратили в щедрую, плодородную. Как живой стоит перед глазами отец: вот рассматривает он горсть земли на своей ладони — какая она, как ее обрабатывать, что на ней сеять, чтобы принесла урожай. Видела Аннеле, как на залежи появились люди, построили жилища, простые, примитивные, какие строили, может быть, лет сто назад, видела, как думали, решали и делали они сообща, принимая в расчет любой мало-мальски толковый совет, если сплотил их тот, кого мудрости жизни и труда научила природа.

Доводилось ей по ночам слышать, как седая, согбенная нелегким трудом, бабушка усаживалась на свое обычное место и, сложив руки, что-то шептала. Никогда не садилась она во время воскресной молитвы, раз в год бывала в церкви и прежде всего шла проведать могилки, но какие-то токи возносили ее над теми днями, которые возникают и лопаются, как пузыри на поверхности воды.

Мать, сносившая все тяготы, озабоченная — лишь изредка вырвется у нее шутка или острое словцо, — больше придерживалась писаний, как «жезла указующего», но в самой глубине ее души струился ручей, который брал начало в тех пластах, где спрессовались опыт и мудрость народа. Непреходящая мудрость, унаследованная в труде, унаследованная через постижение природы.

В высшей степени была она присуща отцу. Еще совсем крошкой удивленно всматривалась Аннеле в отцовское лицо в те моменты, когда в самый разгар работы он вдруг затихал и, словно забывшись, смотрел в никуда, вглядывался в какие-то невидимые миры, и тогда его лицо становилось таким ясным, таким просветленным; казалось, оно озарено светом, струящимся из этих невидимых миров.

«Куда ты смотришь, папа? Что видишь?» — хотелось ей воскликнуть в такие мгновения, но какой-то трепетный страх удерживал от этого.

И она тоже училась обращать свой взор в глубины неведомого мира. И не только всматриваться в него, но оказываться в нем, отыскивать в нем дороги. Но разве и в невидимом мире происходит не так, как в реальном? Зацепишься за самый краешек, а для того, чтобы понять больше, мысль должна проделать огромную работу, продираться иной раз сквозь тьму и отчаяние. Кто же укажет путь?

Жар сердца. Мечта.

И чувствует Аннеле, что не угаснут они никогда, никогда — они проводники вечного света.

Ссылки

[1] Песни Лиго здесь и далее в переводе Ф. Скудры.

[2] Примус (с лат.) — первый ученик, исполнявший обязанности старосты и помощника учителя.

[3] Доброе утро! (искаж. нем.)

[4] Добрый вечер! (искаж. нем.)

Содержание