Из-за стены света, за которой прятались гости церемонии, донесся шум. Томас не сразу понял, что это были аплодисменты. Он не понимал, что происходит, почему уже объявлен победитель. Как такое может быть? Есть ещё его ход! Он же в игре! Томас перешагнул через меловую линию и...

Зрение вернулось, боль-жажда-невыносимая усталость ушли, мысли прояснились, но при этом сердце его сжалось до размеров макового зернышка, когда Томас увидел, что «твидовый» одним махом сбросил почти все бирюльки. Почти. На краю осталось три статуэтки. Они лежали рядом. Шахматная ладья, на неё облокотился пастушок, а на его свирели повис морской конек. Для победы Томас должен осторожно снять самую верхнюю бирюльку, при этом прекрасно понимая, что Михаэль Шульц заберет его пастушка. У него просто не будет вариантов — это единственно возможный ход. «Твидовый» поставил Томаса в такое положение, что, даже выиграв, он точно проиграет. С одной стороны, все логично: именно об этом его предупреждали старики в землянке за каналом, что против него будут играть двое. Не думай о себе, они говорили, сначала победи, а потом уже смело загадывай желание. Они говорили... Они почти заискивали... Не явно, но то уважение, которое ему было тогда оказано, сейчас, после всего выстраданного, выглядит странным... Разве он был достоин такого приема? Почему деды согласились с ним встретиться? Чтобы вбить в его голову идею жизни как экзамена? Но он все свои сознательные годы думал так же. Вообще, почему он представил, что пастушок — это Иваша Миклухо-Маклай? Было бы логичнее выбрать Олесю. Но во Дворце её не было — это точно... А ещё... Да, истина вот в чем! Победный ход решает не только судьбу Иваши, но и всех ранее спасенных! Сейчас они находятся в подобии чистилища, а для того чтобы идти дальше, нужен победный аккорд, ломовая точка, гениальный по точности выпад...

Ударить можно, но куда? Если поступит так, как хотят старики и Князь, то все будут в выигрыше. Он, если захочет, обретет ещё сто лет обычной простой жизни, Дикое поле пошлет подальше всех этих хвостатых гостей, деды и Князь обретут желаемое. Войны, революции, разрушения, не рожденные младенцы, страдания, пот, вши и гной, сцепленные зубы и кровавые мозоли — всё будет в прошлом и станет тем перегноем, на поверхности которого вырастит новый народ, народ созидающий, а не вынужденный воевать на всех фронтах, отбивающийся от вечно голодных соседей.

Соседи... Голодные соседи... Пиковые... Если правда то, о чем он сейчас подумал, то как объяснить поступок «твидового»? Он же выполнил приказ! Но чей? Точно не Петра Алексеевича... Неужели они уверены в своей победе? Они уже видят, как Томас подходит к столу и достает его личную победную бирюльку, при этом разбивая морского конька. В этом случае Тихоня побеждает в своей внутренней битве, а Михаэль Шульц получает право загадать желание и немцам будет дарована общая виктория. Неужели кто-то думает, что он, Томас, своими руками отдаст победу пруссакам? После всех лет позора и отступлений, бессонных ночей, роли загнанного зверя. Немцы поджигали лес, чтобы выгнать из него дичь, при этом уничтожая деревья, цветы, других звери и птиц. Томас научился жить с этим знанием, а теперь кто-то надеется, что он дарует победу своим ненавистным врагам?! Никогда, никогда, никогда такому не бывать!

Подойти и осторожно-осторожно снять конька с флейты. Пусть тащит этого пастушка, если сможет, конечно. Пусть радуется, а мы уж так и быть, возьмем ладью. Без особых проблем. Вот он — победный путь, настоящая истинная милость небес. Никто из близких не будет мучиться, гости растворятся в тумане и не будут к нам лезть ещё сто лет, в этот раз уж точно... Мы побеждаем. Томас, как это ни странно, тоже! Поставить мир выше спасения своей черной души, это ли не подвиг? Упасть самому, чтобы другие поднялись. Этот выбор наполнит смыслом прожитое, поставит его в один ряд с настоящими героями, жертвовавшими собой ради общего блага.

Томас уже взял спицу, как вдруг его поразила догадка: а правильно ли он понимает жертвенность? Слишком комфортная она получается, удобная, выгодная и нашим и вашим... Уж очень смахивающая на лукавство — Томас в этом хорошо разбирался. Может, это и не подвиг совсем, а наоборот? Что его останавливает? Почему его окатило волной сомнений? Не вернет образ и подобие? Ну, так что! Жил ведь раньше как-то... Не вышло в этот раз, загадаем ещё сто лет. Будем готовиться, настраиваться — времени достаточно...

Без образа и подобия... Всё как прежде... Сто лет как прежде...

В смоляной вязкой ванне, во тьме, в грехе, лжи и злобе на всё и вся. Они выиграют, весь мир выиграет, людишки и пиковые выиграют, но он, он — Томас Ченстоховски — проиграет, и будет вынужден все эти минуты, часы, годы страдать, вспоминая, что у него был шанс, а он его бездарно упустил, упустил ради каких-то якобы высоких материй, высокопарных слов о героизме. Всем добрый — себе злой. Обложили, не дали малейшего шанса на иное деяние. Вот она — колея, рельсы, правильная всех устраивающая дорога — и не свернуть!

После этих мыслей перед Томасом словно открылась маленькая шторка, за которой он увидел баронессу Антонину Петровну фон Унгерн. Вот она всегда верила в него! Оберегала ещё во времена его юнкерства, в сердцах ушла в отставку, когда безродному Томасу запретили продолжать учебу в Коллегии. Защищала в Городке, а потом, в последние дни перед гаданием хотела очистить его душу. Она переживала за него. Все её последние поступки вели к одному — дать Томасу шанс на искупление, покаяние и очищение души. Весь мир против него, а мать всё это время была на его стороне. Представил, вот выполнил он то, что требовали. Вернется победителем, но как он сможет посмотреть матери в глаза? Наберется ли смелости вообще к ней подойти? Тоня верила, что Томасу хватит сил послать подальше весь мир, всех этих князей, дедов, проклятую нечисть и людишек с их вечными проблемами, и он сделает всё по-своему. Не ради пруссаков или гостей, даже без оглядки на близких. Когда дело касается образа и подобия, все причины, доводы, аргументы обретают размер кванта. Томас, наконец-то понял, что если он сейчас даст слабину, откажется от своей бессмертной души, то сам превратиться в амебу, и никакая отсрочка не поможет — он сделает только хуже...

После возвращения из-за канала баронесса дала Тихоне совет... Что она хотела донести, какую открыть тайну? Вспомни! «Иногда важно не то, что тебе сказано, а то, о чем они решили умолчать. И почему», — вот какие были её слова.

Думай... Думай... Думай — от этого зависит всё. О чем умолчали старики?

Прошло очень много времени, прежде чем Томас у себя внутри нащупал теплый след прячущегося от него ответа на этот простой вопрос. Он брел за ним в сумерках сомнений и, наконец, вышел на залитую солнцем поляну, где во всей своей первозданной красоте сияла истина: с какими игроками не садись за стол, и какие карты не раздавай, выиграешь ты или проиграешь — без разницы! Все равно, с самого начала и до конца, тебе приходится играть в козла. Жизнь — это не экзамен. Жизнь — это бесконечный поединок с козлом. Мир, в котором ты живешь — это ристалище, где тебе, подобно Иову, приходится терпеть страдания, муки, кары небесные, и они будут вечны, пока у тебя есть вечная душа, и кто-то, мерзкий, жадный, лживый, по-змеиному хитрый и коварный, желает её у тебя забрать.

Таков закон.

Когда Томас, наконец, открыл глаза и посмотрел на себя, свою судьбу, на мир, в котором он дышал, мыслил, страдал, любил, у него внутри взорвалась целая вселенная — разрушилась и тут же заново сложилась. Радость от обретения истины была столь великой, что Томас начал смеяться. Ребра болели, голова раскалывалась, но остановиться он не мог. Ради этого мига стоило прожить сто лет и вытерпеть все муки. Это не было решение импульса, гонора, обиды. Ответ пришел в ясности, спокойствии, непоколебимой стойкой тверди вывода и только что обретенного знания. Из тьмы он сделал шаг вперед и вошел в круг света, и там — в тишине, милой сердцу простоте, взял со стола пастушка, прижал его к своей груди, развернулся и пошел прочь со сцены, за кулисы — куда угодно, лишь бы подальше от этой зловонной ямы и рассевшихся по рядам тряпичных побитых молью кукол.

Он бездумно шел через заставленные мебелью пыльные лабиринты, сквозные проходные комнаты, где маленькие, похожие на крысёнышей служки сервировали ломящиеся от снеди и пойла столы. Через будуары с прихорашивающимися пахнущими мятой и пудрой шлюхами, притоны с клубящимся туманом едкого табачного и сладкого опиумного дыма, подземные лавы с капающей за шиворот водой и гнилыми шпалами под ногами. Через вой сирен и зарева пожарищ, пыльные бури и грязь до колен. Пока он брёл, Томаса преследовали запахи кислой капусты, жареной селедки, жженой резины, горчичного газа, сгоревшего пороха, сажи, гари, вонючих портянок, дохлой рыбы и много ещё чего тошнотворного. Наконец, он заметил дверь, ведущую к запасному выходу на задний двор.

Темный узкий коридор с тусклой лампочкой вверху. Стены с облупившейся мышиного цвета краской, бетонный сырой пол, высокий потолок. Гулкие шаги. Томас подумал, что в таких местах хорошо расстреливать — бах в затылок — и на небесах! Эта мысль вдруг ему показалась забавной...

Толкнул дверь, вышел, сделал насколько шагов и тут же остановился. Глаза его ослепли от солнечных лучей, тысячекратно умноженных и усиленных кристаллами снега. Вся открывшаяся перед ним площадь, крыши домов, кроны деревьев, всё сияло мириадами бриллиантов. Вот так подарок! Хотел увидеть снег и — вуаля — милости прошу! Это сколько он сражался? Полгода, целый век?

Томас, закрыв глаза, полной грудью вдохнул обжигающий вкусный морозный воздух. Белесый пар изо рта. Волосики в носу прихватило. Ледяной живительный коктейль потек по всему телу и, достигнув мозга, очистил сознание, стерев из памяти удушливую вонь Дворца, а вместе с ней и образы разноцветия бирюлек, смеющихся и рыдающих игроков. Только морозная, вкусная, как бухарская дыня, свежесть, девственный только-только выпавший снег под ногами и бесконечное освященное солнцем чистое небо над головой. Невысокие старинные, словно с открытки, дома. Над печными трубами вверх поднимаются дымки.

Как же хорошо-то, Господи!

За спиной раздался крахмальный скрип.

Томас развернулся и увидел перед собой лицо Михаэля Шульца. Он улыбнулся немцу, как старому приятелю, с которым многое было пережито и выстрадано, улыбнулся как другу, ставшему ближе брата. Михаэль на долю секунды замешкался, что-то хотел сказать, но слова застряли в его глотке, а потом он всё равно завершил задуманное: сбил Томаса с ног и нелепыми в этот радостный момент прыжками бросился к поджидающему его экипажу.

Томас почувствовал, что хрупкое стекло, не выдержав удара, лопнуло, и пастушок рассыпался в пыль. Боли не было, только время замедлило ход, и он тягуче-плавно стал падать в прохладное, убаюкивающее, как руки матери, мягкое, чистое. Снег — это хорошо. Он любит зиму. В морозы все твари земные становятся честнее, а небеса снисходительней. Хорошо вот так — из засухи, пыли, грязи, тоски, подлости бесконечной, вываляться в сугробе ни о чем не думая, забыв прошлое, отрешившись от настоящего, не страшась будущего.

Тихоня открыл глаза. Утреннее голубое небо заслонили две фигуры. Он, в конце концов, понял, что происходит и где сейчас находится. Томас вернулся в Брест. В прошлое. А рядом — Тоня и Князь. Сзади темнеет часовая мастерская Генриха Киса. Если опустить глаза, то он заметит, как из правого бока торчит рукоять кинжала с костяной ручкой.

— Кровь черная, в печень попал...- сказал Пётр Алексеевич озадаченно.

Медный привкус во рту, дыхание спёрло, но боли нет.

Князь приподнял голову Томаса, взял его за руку, пытаясь прощупать пульс, и при этом тихо бормоча:

— Ничего не понимаю... Такого просто не может быть... Не должно случится... Не должно... Соловей-сволочь... Все умрут... Кто это все? Да что же это деется?

— Князь! — закричала баронесса, — Ну сделайте хоть что-нибудь!

Антонина Петровна не знала, как себя вести, что говорить, куда девать руки — ей ещё не доводилось терять своих учеников.

— Я не понимаю! Он не может уйти! — ответил Пётр Алексеевич, удивленно посмотрев на баронессу.

Вдруг Тоня всё поняла... Перстень с черным камнем. На пальце у Томаса. Баронесса думала, что оставила его в Коллегии, когда спешно уезжала. Как только она узнала камень, в этот же момент рука её мальчика начала чернеть. Под кожей стали проявляться синие рубцы, точки, шрамы, словно невидимый татуировщик беспорядочно набивал наколки без смысла и гармонии. Миг — и руки Томаса стали такими, словно он тысячу лет провёл в шахтах. Лицо — красивое и юное — пошло пятнами. На щеках и подбородке выросли страшные сливового цвета шишки, какие бывают у тех, кто получал сильные обморожения. Нос почернел и его кончик отвалился. Там где не поработал мороз, завершил дело «татуировщик» — лоб, брови, щеки, вся-вся кожа была в угольных рубцах. Светлые длинные красивые волосы поседели.

Томас поднял голову, посмотрел на снег голубыми чистыми, как у младенца, глазами, улыбнулся и... затих. Грудь опала и нестерпимо долго был слышен его последний выдох:

— Ткхаааааааа...

— Нет, Князь, теперь он может уйти... — прошептала баронесса, склонившись над ещё теплой почерневшей рукой её дорогого мальчика. Целуя пальцы, она прошептала: «Покойся с миром...».

***

Долгие истории принято завершать какой-нибудь красивой фразой, мудростью, метким афоризмом. Ведь конец — делу венец. Я бы могла завернуть в духе грешного мира и сладких воспоминаний, но это уже перехлест: и так кто только не писал о Томасе — охотников выискалось достаточно... Не будет никаких красивых слов. Об одном прошу: помолитесь за упокой бессмертной души новопреставленного раба Божия Томаса, и пусть Всевышний простит ему грехи вольныя и невольныя. Налейте калгановки в граненую стопку и помяните нашего Тихоню не чокаясь.

Пусть земля ему будет пухом.

Царство Небесное...

2004-2019 Павел Брыков Горловка-Партенит-Горловка