Так, что у нас по календарю? Суббота! Выходной!

Антонина Петровна с утра в приподнятом настроении. Её ждут: первый скорый завтрак, полив огорода, второй завтрак — поплотнее. После пятой за утро сигареты — прополка, сбор огурцов, рассада клубники и прочие мелочи. Но самое главное — приём дорогого гостя.

Давайте я опущу подробное описание пасторальных будней и начну рассказ со скрипа калитки и лая собаки. Охранником у баронессы был ценный зверь. Приблудился год назад — прибежал на огород и стоит возле розария, увешенный репейником как орденами. Глазки строит. Видно, что голодный, но не клянчит. Антонине Петровне стало жалко беднягу. Накормила, выделила в сарае угол, и пёс остался жить. Отзывался на клички Васька, Шарик, Бобик. Особенно ему нравилось, когда новая хозяйка звала его Арчибальдом. Пса распирало от гордости, ходил по двору важный, даже хвостом вилял по-царски. Но аристократическим именем его звали редко, чаще просто — Джеки Член. Такую кличку пёс получил от домработницы Кати. Ещё она в сердцах добавляла: «Этот твой пёс-приблуда — ссущее наказание!». Кашу и хлеб Джеки Член ел не зря — исполнял роль звоночка исправно. Гавкал на прохожих как оглашенный, не любил велосипедистов, машины и, конечно же, кошек. Но чужих. Тех, которые харчевались у Антонины Петровны, благосклонно терпел.

Но в то душное субботнее утро, когда уже варенный от жары Томас вошел во двор, Бобик-Арчибальд-Джеки Член сфилонил. Поднял голову, гавкнул для порядка два раза и дальше спать. Томас прошел по асфальтовой залитой водой дорожке и присвистнул, рассматривая два этажа, гараж, пару кирпичных сараев, летнюю кухню, теплицы, клумбы. Раньше баронесса жила в скромной хатке, а тут такие хоромы.

Из тени виноградника вышла хозяйка. Волосы убраны платком, простое легкое платье облепило её могучую фигуру — хлопчатобумажная ткань натянулась на выпирающем животе и тяжелых, как ашхабадские дыни, грудях. Босые ноги грязные — от щиколоток и ниже заляпаны черноземом.

После приветствий, дежурных комплиментов и расспросов — как добрался, как спалось — Антонина Петровна повела гостя на огород: ей не терпелось похвастаться своими достижениями. Вообще Тоня на даче редко принимала гостей. Кроме знакомых, с которыми она изредка резалась в «козла», да домработницы, к ней никто не заходил. Петровна жила сиротой — подруг-друзей не имела, детей, насколько я знаю, не рожала.

Показав ухоженные рядки картошки, морковки, капусты, кусты смородины, малины, вишняк, клумбы с цветами и прочие красивости, хозяйка повела гостя в тенёк: заросшую виноградом арку напротив веранды, где влажная после полива зелень спасала от солнечной дури.

Столик, диванчик, вынесенный ещё весной старый кухонный шкаф — здесь Антонина Петровна обычно обедала.

Уселись в плетеные кресла.

Хозяйка, задрав голову, гаркнула:

— Катерина, сваргань кофейку! Гости у нас. С сушками.

— Хорошо у тебя, покойно... — сказал Томас, ещё раз оглядывая кущи. — Прохлада...

— Жаль, малина отошла. Могу только из холодильника. Со льда. Сама собирала. Люблю в самую гущу залезть. Сесть на землю, чтобы ягодки над головой висели. Как тот медведь.

Открылась дверь и на порог вышла Катя — крепкая баба лет пятидесяти. В дачном — широких застиранных шортах, линялой футболке с Мишкой и олимпийскими кольцами. Принесла разнос с дымящимися чашечками и тарелкой, на которой возвышалась горка бубликов.

— Сахар забыла. Принести?

Томас, взяв блюдце, ответил домработнице:

— Не, я кофе могу пить так. Спасибо.

Антонина Петровна схватила чашечку и разом отправила смоляной взвар в рот, словно пила водку. Проглотив, поморщилась.

— Кофе надо пить с сахаром. На вкус же, как деготь. Вот запах — это да... Бодрит.

Тут же без перехода:

— Ну, колись, чо приехал?

Томас сдул пенку на дальний край. Громко отхлебнув капельку, зажмурился.

— Добрый.

Устроился удобнее.

— Что рассказывать? Всё равно не поверишь.

— А ты попробуй.

Он поставил чашку на стол, разломал сушку в кулаке и высыпал кусочки на блюдце.

— Когда мы с тобой виделись последний раз?

— В семьдесят первом. Я на выставку приезжала, — без запинки ответила Тоня.

— Это когда на лодке по Днепру катались?

— Ну.

— Весело было...

Ресницы дрогнули. В глубине глаз Томаса блеснули звездочки.

— Я ещё за бутылкой потянулась, и мы чуть не грохнулись. Так бы всех жаб распугали.

— А! Пиратское письмо, пиратское письмо, — пропищал Чертыхальски, передразнивая хозяйку.

Вдруг Антонина Петровна словно изнутри озарилась радугой — появились ямочки на необъятных щеках. Обычно внимательные, настороженные глазки вдруг спрятались в щелочках, морщинках...

Тоня улыбалась — мечтательно, сладко... Добавила:

— Последний раз ты звонил десять лет назад. Сон приснился, спрашивал совета.

— Не помню.

— Зато я помню. Как жилось-то, бродяга?

Томас попытался улыбнуться, но на его лицо вдруг пали тени, огоньки потухли, и глаза превратились в бездонные карстовые провалы. Кожа словно потеряла всю влагу — приобрела цвет табачного пепла и покрылась сеточкой еле заметных морщин. Плечи опустились, он сгорбился, как будто месяц стоял по стойке «смирно» и вот, наконец, прозвучала команда «вольно» и ему разрешили расслабиться. Тихоня вдруг стал похож на древний диван из комиссионки — помятый, потертый, но при этом кем-то когда-то любимый. И выброшенный.

— Что жизнь? Как пень сидел на месте — служба-служба-служба. Редкие командировки выручали, а то хоть на стены лезь — бам, бам, бам! Чем только не маялся, и по бабам, и так... Лет двадцать провалом — вообще не помню, что делал, как жил. Потом надоело. До икоты. Бросил напрочь, отрезал по самому живому. Ничего, по-первой трудненько было, но очухался. Вавки зажили, голова от мусора очистилась. Потом даже нравилось монахом жить. Времени свободного столько появилось... Рисовал, лепил, пытался роман писать про молодость свою непутевую. Про тебя и своё ожидание. Отпросился на севера — облазил всю Камчатку, Сахалин. Волков стрелял. Медведи там потешные... Пронялся всем этим... Услышал настоящую тишину. Узнал, что такое зима, как приходит весна. Тундра в мае сказочная... Брусничка, как черная капелька запекшейся крови, а на вкус винная. Озера, ручьи, а над водой белые полые внутри горбы. Это такие корки — долго не тающий наст. Чо-то вспомнилось сейчас... Но... Поверь, как бы хорошо там ни было, всё равно... Жизнь — это рояль: белое-черное, педали, на которые вечно кто-то давит, три ноги и штырь для поддержки крышки. Если б не он...

Томас помассировал ладонью грудь.

— Вот пригрелся у костерка, в котелке уха из омуля кипит, ребята под боком сопят, гнус кормят. Поясницу ломит от усталости. Эх! Отдых же, сиди, наслаждайся, — а не могу! Перед глазами — часики тикают и вот тут, — он пальцем постучал себе по виску, — голос шепчет: «Осталось восемнадцать лет, шесть месяцев и столько-то дней, бам, бам, бам!». Так паскудненько шепчет. Сейчас вроде попустило. Уже недолго осталось ждать, а тогда... Кабы пил, было б проще. Потом бардак везде закуролесил, границ не стало, и пруссаки на севера повалили как на нерест — меня искать. Снова пришлось закрыться. Пень-пнём, крот в норе — и носа не покажешь. Уедешь, так не дольше недели, и не дальше Урала.

Томас сел прямо, сплел на животе пальцы в замок, и стал еле заметно раскачиваться. Антонина Петровна слушала его внимательно, не перебивая.

— Утром хоть не просыпайся, — продолжил Тихоня, смотря прямо перед собой и раскачиваясь ещё сильнее. — Хорошо, когда дождь или снег, а вот так — по жаре. Ненавижу! Если бы не служба... В шахматы начал играть, да поздно — раньше надо было — с малых лет, когда мозги ещё шевелились. Забавно, я такой весь из себя фигуры расставляю, а помазок — от пола вершок — садится и гоняет меня по всей доске. Ладно бы, какой дебют разыграл — я их хорошо запомнил, а он, падла, пешку открывает и ведет короля на фланг. Это когда ещё все его фигуры на месте. Знаешь как обидно?! Я ж всё равно продул. После того раза бросил нафиг эти шахматы. Лучше в терц резаться... У меня как-то был приятель. Говорил, что терц ему помог тянуть срок — он там постоянно шпилил. Ему пора с чистой совестью, а он в пять утра встает — за час до подъема — и до того как откинулся, успел ещё в двух местах сыграть. Вот что такое терц... Да...

Томас прикрыл глаза.

— Получается, и я как тот сиделец. Весна пришла — накатило по-взрослому. Думаю, хана мне — не выдержу. Тут год протерпеть, а у меня по утрам руки дрожат, в пот бросает. Колени щелкают, хрустят. Словно хворост кто-то ломает. Веточки. Одна, вторая, третья... Сны эти. Тянул, сколько мог... А наш, наверное, что-то зачуял. Позвал, поговорили. Предложил бросить эту лямку проклятую. Сказал, что прусакам теперь меня не то, что искать, наоборот, охранять надо. Поинтересовался, куда бы хотел поехать отдохнуть. Домой? Побоялся. Да и кому я там нужен? Куда ещё? На севера? — не хочу. Остается старый добрый Шанхай. Захотелось молодость вспомнить, тебя повидать. Вот и приехал. Да и некуда мне идти. Если прикинуть, вся жизнь без угла, а здесь я кис долго — у других за это время жизнь проходит — внуков нянчат.

Антонина Петровна отвернулась. Вздохнув, сказала тихо:

— Твою улицу на Шанхае снесли. Я с «одиннадцатой» линии, как видишь, сюда перебралась. Никого из тех, кого ты знал, почти не осталось — один Тарас о тебе вспоминает.

— Это какой?

— Которого ты откопал.

— На восьмом руднике?

— Не.

— В сороковом, на Ленина? — спросил Томас явно озадаченный.

— Да я что помню?

— А я? Столько их было...

Помолчали каждый о своем.

Тоня отозвалась:

— А я одна тут бедую. Городок давно не тот стал и люди не те. Мне бы радоваться, а не могу. Что меня может удивить на этом свете? Чего не видела? А тут такого насмотришься, что оторопь берет. Мы так не жили. У нас у всех цель была, какие-то правила. Большая идея. Это другие по мелочам курвились, а нам весь мир подавай! Целиком! После меченного всё пошло в труху. Людишки стали как мухи — мелочные, прилипчивые, назойливые, до дерьма падкие. Куда мы все катимся, а? Даже погода меняется. Раньше, помнишь, зимы какие стояли? Кошмар -снега наметет, по краям дороги сугробы на три метра. Красота! А щас? В болоньевом плащике Новый год встречаешь, с зонтиком над макушкой.

Хозяйка заметила, что Томас закрыл глаза и у него на скулах заиграли желваки, вздрогнула.

— Вот, дура! Missgeburt! Scheiße!

— Missgeburte Scheiße! — скаламбурил Тихоня. — Да, ладно. Мне в конторе на все праздники новогодние открытки дарят. Думают, что смешно. Привык. Я о другом. Ты извини, что писал редко, не звонил. Но такая уж я сволочь — кого люблю тех не балую.

Томас дернулся, словно очнулся от сна, протянул руку и пожал баронессе её мясистое мягкое колено.

— Я ничего не забыл, Тоня. Сколько мы вместе с тобой хлебнули хлебальцем...

— Да, родной, было...

Тоня усмехнулась:

— А помнишь свадьбу у Коли Золотаря? Наш баян?

— Спор, когда порвется?

— Ну.

— Помню, — чёрная тень с лица Томаса чуть отступила.

— Проиграл.

— Да.

— Ладно, хватит горевать... — Хозяйка подгребла к себе сушек и кулачищем раздавила целую жменю — только горка крошек осталась.

— Может, закутим? Как раньше...

Чертыхальски поднял голову, посмотрел на сторожащие небо тучи, прищурился.

— Я бы с радостью, но спирт не берет — наверное, что-то с печенью. Да я уже нашел, чем разговеться. Отмокаю.

Томас встал, прошелся под зеленой аркой. Походка выдает человека, его характер, темперамент, возраст. Тихоня поднимался с кресла по-стариковски тяжело, но вот сейчас, когда он вышагивал, касаясь кончиками пальцев зеленых зарослей и незрелых гроздей винограда, казалось, что он снова молод и полон сил. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь резные листья, пятнами набегали на его лицо, и из-за этого возникало ощущение, что Томас — это экран на котором демонстрируется какой-то странный бессмысленный фильм. Чертыхальски замер, когда косой луч вонзился в его левый прищуренный глаз. Томас стал медленно поворачивать голову, чтобы зайчик погладил его лоб, брови, нос, и дальше вниз — до подбородка с ямочкой. А потом снова вверх и так дальше — по кругу.

— Тоня, — сказал он, не разжимая век. — Мы ещё живы, а остальное... Все есть суета и глупые хлопоты.

— Банальности говоришь.

— Так наша жизнь во что превратилась? Калейдоскоп банальностей.

— Превратили! — зло поправила баронесса.

— Какая теперь разница? Может, это и к лучшему. Больше о себе будем думать. Пора уже. Мне вон, копеечный рюкзак подогнали — погуляем.

Хозяйка достала из кармана пачку сигарет, выбив одну, захватила губами фильтр. Коробок бабаевских лежал на кухонном шкафу. Поджигая табак и стараясь, чтобы дым не попал в глаз, сказала:

— Может, махнем на остров? Покупаемся, позагораем...

Томас ответил тихо, растягивая слова, словно находясь в трансе:

— Почему бы нет? Хорошая идея.

Луч гладил его лицо. Из открытого рта Томаса вдруг стал вырываться пар, как будто на улице резко похолодало. Вот солнечный зайчик остановился на кончике высунутого языка, словно Чертыхальски хотел попробовать солнечный свет на вкус.

Антонина Петровна настороженно наблюдала за его игрой и между её бровей залегли две морщины. Наконец баронесса сказала:

— Давно писано-переписано, что нельзя возвращаться в места своей молодости. Томас, мемуары читать надо. Мы всегда расстраиваемся, когда видим доказательства того, сколько времени ушло, и как мы повзрослели. Сколько могли сделать и не сделали, как бездарно потратили отведенные нам годы.

— Ты-то не такая, — пропел Томас, продолжая забаву с солнечным зайчиком и блаженно улыбаясь.

— А ты не завидуй — у завистников запоры. Меньше желаешь — мягче стул. Вот помру...

Томас резко обернулся.

Хозяйка взмахнула руками.

— Помру, помру, и не надо мне там рассказывать глупости. Понимаю, старческое, в моем возрасте все об этом только и говорят, поэтому терпи. Похоронят... Да хоть под терриконом — мне все равно. Я уже и завещание составила. Там тебя нет, но если до января дотянешь, перепишу. Кое-что оставлю.

— Бочонки?

Антонина Петровна улыбнулась, но в её глазах полыхнули такие яркие зарницы грусти, что у Томаса защемило сердце.

— Всё тебе оставлю, дурёха. Не пьет он...

Помолчали.

Чертыхальски, опустив голову, срывающимся голосом с большим трудом смог произнести:

— Я чувствовал тогда. Каждый раз. Каждую смерть. Я ведь один остался?

Над головой раздались хлопки крыльев, и в арку влетело несколько голубей. Антонина Петровна, насыпав птицам хлебных крошек, ответила:

— Все ушли. Но пока я землю топчу — ты не один. Понял?

Томас промолчал, только голову опустил ещё ниже.

Вдруг Антонина Петровна вспомнила:

— Слушай, ты же по святошам промышлял.

— Ты ещё детство вспомни.

— Какая разница?

— Да ну... Пустое... Я уже не служу.

— А Рома?

— Не считается — слишком просто. Сам тенета расставил, и в них угодил — я за пассажира, по инерции. Там вокруг него столько черного витало... Думаю, я кого-то опередил. И вообще, Алексеич запретил мне делом заниматься.

— Да хто узнает? Ты не в его волости — в Диком поле, в моем городе. Я тута власть! Помоги! У тебя хватка шальная. Пруха — твоя подруга. Всегда так было.

— Та ото ж...

Тоня встала и, смотря снизу вверх, продолжила уговоры:

— Выручи старую. Прямо беда. Статистику портят.

— Сколько?

Баронесса замялась.

— Есть маленько. Тут пока своих всех учтешь — ты в конторе служил, в курсе, какой вал идет — мозоли не сходят. Какие уж тут чистенькие? А ты их носом чуешь, — хозяйка указательным пальцем надавила на грудь Чертыхальски. — Или они тебя.

Томас усмехнулся, обнял Тоню, и положил голову на её необъятное мягкое плечо — для этого ему пришлось чуть-чуть согнуть ноги в коленях. Постояв так, понял, что неудобно, снова выпрямился.

— Бросил я то гиблое дело — слишком просто стало. Я-то теперь понимаю, — они же, как дети.

Теперь Тоня пухлыми огромными ручищами обняла Тихоню — так мамонтиха хоботом обвивает своего маленького мамонтенка. Поглаживая его голову короткими пальцами с алым лаком на горбатых ногтях, Тоня нараспев сказала:

— Те не такие. Не люди — кремни. С кондачка их не возьмешь — зубы сточишь. Это ж наша закваска, донбасская. Грешить — так грешить, ну а если нет, — так нет.

— Дразнишь?

— Дразнюсь... А откопал ты Тараса на Изотова... В сорок девятом, кажется...

Оставим на время наших героев. Много лет они друг друга не видели, а сейчас с горечью оба пришли к мысли, что ничего не делали для того, чтобы их встреча произошла скорее. Если Томаса и Тоню на следующий день спросить, о чем они говорили, что рассказывали друг другу, то боюсь, они так и не вспомнят. Обо всем и ни о чем, говорили-говорили и не могли наговориться. Сознаюсь, я всё же их подслушал, но рассказывать об этом не буду...

Ни в этот раз.

Вечером Катя поставила мангал, сделала шашлыки по-армянски, с зеленью, с большими кусками мяса на два шампура. Под бульончик, под помидорчики и огурчики с пупырышками вприкуску, под домашний коньячок, разливное пиво и квас со льда.

Домой Томас приехал за полночь, когда Леся уже спала...