День прошел — и хорошо. Вот только вопрос: кому хорошо? Вам, читатель? Ну-ну...

Затхлая, темная, пыльная комнатушка тесно заставлена неподъемной древней мебелью — не протиснуться. Потрескавшийся на ножках, спинках, бортиках лак шелушится и, опадая, обнажает серое грязное нутро дерева, из которого соструганы, сбиты, склеены старые, заплесневелые столы, шкафы, кабинеты. Когда-то были сделаны «на века», но века прошли, и вот настал их бесславный конец: доживают последнее — тронь и рассыплются. Скрипят, крошатся, шатаются, но что-то их ещё держит.

Пахнет мышами. Мышиным дерьмом. Мышиной мочой. Пыль в воздухе, на стенах, почерневших от времени картинах и рамах, в которые эти картины вставлены. Пыль на потолке и люстре, столах, стульях, гороподобном ящике для архива. Пылью пропитаны черные бархатные портьеры — в комнатке нет окон, шторы просто закрывают самую холодную стену. Висящие в темных углах мухоловки облеплены высушенными до хруста трупиками черных мохнатых мух. Одна такая свернутая спиралью лента нависла над чугунным кубом сейфа. Она шевелится от сквозняка, дующего из-под портьеры через трещины в стене. Трупики мух осыпаются, падают на крышу сейфа, оставляя на вечное хранение в клее свои крылья.

Кипа папок на широком столе, как крепостная стена. Канделябр под шесть свечей, но горят только две — остальные изошли парафиновыми слезами и умерли, погасли. За канцелярскими башнями прячется старичок. Носик пипочкой, глазки бусинками, ротик точечкой. Пушок на темени и макушке колышется, когда ветерок проносится по комнате. Стул под тяжестью хозяина скрипит, кряхтит, но терпит. Старичок рассматривает свои копеечные очёчки. Сначала дышит на закоченевшие пальцы, а потом уже на стекла и потирает их тыльной стороной заляпанного парафином и лампадным маслом галстука. Присаживает очки на тонкую переносицу, дужки заправляет за уши. Они такие же пушистые эти уши, как и темечко, разве что волос поменьше.

Линзы на месте — перед глазами — резкость наведена. Свечки горят, освещая центр стола. Дальше мир затхл и тускл, пылен, не прибран.

— Пора за проверочку, — потирает ладошки старичок.

Перед ним только что заполненный им бланк. Бумага дорогущая, с водяными знаками, цветными вкрапинками, золотистой оторочкой. Красивейший почерк с финтифлюшками, веньзельками, петельками и загогулинами.

«Роман Смехов, сын Ильи Пырова, внук Ивана Пырова, правнук Семена Галушко, праправнук Ильи Галушко, прапраправнук Ивана Галушки, прапрапраправнук Тита Кривого.

5 августа 1999 года душу продал.

Залог: душа — 2 шт.

Жертва: жизнь — 1 шт.

Дано: спасение от позора.

Заверено: рукопожатием.

Заверитель: Тихоня Томас Чертыхальски».

Скрипит перо, шуршит бумага, выводится буковка за буковкой, значок за значочком. Пишется жизнь. Восклицательные знаки перемежаются с вопросительными, междометия, наречия, предлоги...

Глаголы удачные и не очень...

Числительные.

Что выходит в мокром прибытке? То пасквиль, то скабрезные частушки, а то глупый фельетон. А кто, милые вы мои господа, автор? Акакий Акакиевич? О, нет! Тогда кто?

Автора подавайте!

А вот он, голубчик — ваш прапраправнук, собственной жалкой душонкой...

Которой у него-то теперь-то и нет-с...