Тихоня вдруг почувствовал, что с ним что-то стало происходить. Глаза слушаются, координация в норме, а вот с дикцией начались проблемы. Темп, интонация... Голова на месте, в настоящем, а язык как будто находится в прошлом и двигается медленней, чем обычно. Томас умел контролировать себя во время пития. Если хотел расслабиться, когда-то с бутылки косел, а так мог сутками пить, ведрами, по-русски, как геолог, нефтяник, охотник. Мог пить и оставаться при своей памяти, но в этот жаркий день, сидя на бульваре рядом с Иваном-Джузеппе, Чертыхальски вдруг захотелось напиться. Он начал загибать пальцы, считая годы, когда же последний раз позволял себе крепкое в нормальных количествах, но так и не вспомнил. Споткнувшись на цифре двадцать три, его мысли стали путаться. Только копнул могилу памяти, как оттуда повалили такие пугала и начали так верещать, что Тихоне сразу же пришлось закрыться. Зажмурил глаза, прижал ладони к ушам, дожидаясь, пока в голове стихнут крики и стоны. Когда настала долгожданная тишина, Томас с облегчение выдохнул и вытер пот со лба. Поставив на колени рюкзак, он вытащив из его внутреннего кармана кинжал с красивой ручкой, протер лезвие платочком.

— Старинный, — уважительно отозвался Иван.

— Целое состояние. Мой талисман, — ответил Томас.

— Что за зверь?

— Думал, слоновая кость, но мне объяснили — это бивень мамонта.

Оказалось, что талисман может служить и в практических целях. Тихоня ловко нашинковал колбаски, оставшийся сырок и алтайки. Покончив с готовкой, они, наконец, принялись закусывать по-настоящему. После драников, казалось, Томас должен быть сытым, но последние минуты ему дались очень тяжело, и проснулся дикий аппетит.

— А у вас есть цель в жизни? — спросил Чертыхальски с набитым ртом.

— Конечно! И очень простая. Моя цель — ощущение радости.

— Как это? — Томас даже перестал жевать.

Иван-Джузеппе откинулся на спинку скамейки.

— Ну, как? Вот я уже давно должен был умереть. Печень, почки и всё такое. При моих болячках люди долго не живут. Но пока меня не прибрали. А раз я там не нужен, — он показал пальцем на небо, — почему бы мне не порадоваться? Лето, скоро осень. Я радуюсь тому, что просыпаюсь в своей постели, смотрю в окно, завтракаю. Живу. Каждый день я достигаю своей цели, и кто знает, может, поэтому ещё топчу землю-матушку. В сей благословенный час я сижу в теньке, в руке у меня бокал с чудесным напитком, из-за которого меня ждет запор, но это завтра, а сегодня я купаюсь в радости! Передо мной сидит человек, с которым можно поговорить и, заметьте, — я не исключаю такой возможности — даже выпить на брудершафт.

Томас поставил рюкзак на землю. Решив внести ясность, спросил:

— Получается, у вас не глобальная, ну, там... Мир во всем мире, посадить дерево, построить дом, отлямурить диктора Центрального телевидения... А локальная цель?

— Получается, так.

— Но как можно соединить несоединимое?

— В смысле? — брови Ивана полезли вверх, образовав глубокие волнистые складки, отчего лоб стал похож на стиральную доску.

— Радость продлевает жизнь, водка — укорачивает. Вы, несмотря на болячки, пить не бросаете.

— А зачем? Когда-то я пил. Как надо пил. Не мог успокоиться, пока существовала любая спиртосодержащая жидкость в эпицентре пяти километров от меня. Но однажды я прозрел. Спросил себя, зачем я пью? Ответ был такой: «Чтобы мне было хорошо, чтобы мысли связно ложились на язык, и можно было поговорить по душам с хорошим человеком. Чтобы заботы, горести, страх и стыд не мешали дышать». Вот каким умным я тогда был. Список можно продолжать, не хочу рекламировать питие. Так вот, я себя спросил второй раз, а зависит ли удовольствие пития от объемов выпитого? Ответ — зависит. Прогрессия геометрическая, но, к сожалению, со знаком минус — чем больше пьешь, тем хужее. Это слово я употребил, как употребил — хужее. Тоска накатит так, что, извиняюсь, «блювати охота». Это слова не мои, а моего покойного деда Коли с Полтавы. По маминой линии. Вот тогда-то я и понял: чтобы получать радость, надо пить, но не литрами, а рюмками и не больше одной в день. Только с хорошим человеком. Не с утра, а то коровы ещё не пили, а мы уже... После десяти, но лучше после двенадцати. Заканчивать в шесть. Тогда голова утром не болит. Есть ещё одно обязательное правило — закуска! Закуска — всему голова.

— В один день? Вот так взяли и решили?

Иван похлопал себя по карманам шорт, словно искал сигареты.

— Если честно, то нет. Как-то я был в вынужденной завязке: аппендикс вырезали, с осложнениями, инфекцию занесли. Болел сильно, даже на том свете побывал, но вычухался. Потом жена оборону взяла — на порог больнички никого с гуманитарной помощью не пускала. Капельницы-капельницы... Так я не пил около месяца. Жонка, когда я оклемываться начал и своими ногами ходить, снова на измену. Давай, говорит бабку приведу, дедку, а я возьми, да и скажи, сама мол, поди и закодируйся.

— Пила?

— Не. С этим делом как все — по праздникам. Она у меня на диетах сидела. Лет под сраку, а туда же. Я говорю, ты пойди, пусть нашепчут от полноты, всё же не такие мучения, а если поможет, я поддержу.

— И?

Иван-Джузеппе, разломав мякиш алтайки, отправил небольшой кусочек в рот, пожевал.

— Нашла мужичка. Был у нас такой, в спортивном зале техникума принимал, на вас чем-то похожий. Высокий, худой. Руками водил. Приходит она, а у колдуна приём. Мужики и бабы стоят посреди зала и тоже руками машут. Как деревья. Жене говорит, подожди немного, сейчас закончу. Вот она и села в сторонке на лавку, таращится. Когда колдун тех распустил, принялся за жонку. Не дорого взял.

— И как?

— Не помогло — не похудела. Вот только с тех пор, что не съест, хоть на ночь, хоть за ночь, восемьдесят четыре с половиной, как часики. Но, главное — после той лавочки в рот ни капли, даже запаха не переносит. И это полбеды. Меня-то через жонку ведь тоже задело. Теперь, хоть разбейся, больше рюмки не лезет.

Томас с удовольствием посмеялся.

— Бывает. Надо запомнить эту историю. Как у вас складно получилось. Всегда бы так.

— А у вас нескладно?

— У меня нет, — вздохнул Тихоня.

— Чего же?

— Не знаю. Сегодня плохо, а завтра чую, будет ещё хуже.

— Это потому, что вы Артемон, — во взгляде Ивана не было и намека на шутку.

— В смысле?

— Я доказал, что вы не Дуремар? Вы с этим утверждением согласны?

— Допустим.

— Значит, вы — Артемон.

Иван внимательно посмотрел на Томаса, гадая, произвел ли его диагноз впечатление.

— Знаете, русские горки, американские горки, вверх-вниз. Вся эта бессмысленная беготня. Сегодня туда, — Иван поднял указательный палец вверх, — а завтра сюда, — теперь он показал древнеримский жест «а ля муэрте».

— Я думаю, Артемоном быть не так плохо как Дуремаром, но не намного лучше. Последний ничего не понимает и от этого несчастлив. Жизнь рядом протекает, а её не потрогать, не пощупать, так как хочется. Дуремар несчастлив. Оттого и пьет, бьет близких. Убивает себя и все, что любит. Все это от недостатка ума. Я знаю, сам был таким когда-то. А вот Артемон — это мастер перфоманса, но не созерцания. В душе он — старый лис. Многое знает, ощущает, образован, начитан, но ему не хватает... понимания. Вникнуть в суть вещей, событий... Он не может отличить сострадание от жалости. Он то радуется, то печалится, то важничает, то поучает дуремаров. Ему вроде и всё ясно, но только на расстоянии вытянутой руки. Перед ним всё красиво, все понятно, а дальше? А за горизонтом? Что там? А там — мрак, туман и страх. Сильный, уверенный в себе Артемон красив. На него можно положиться, его любят женщины, но он бежит, и не догадывается, вернее, догадывается, но боится себе признаться, что его дорога хоть вниз, хоть вверх, имеет одно направление.

— И куда?

— В ад.

— Куда? — Томас чуть не поперхнулся.

— Туда, — вздохнул Иван. — Какая разница, вверху ты или внизу, если конечная остановка известна?

— И все аретмоны попадут в ад? — усмехнулся Томас.

— Все.

— И если я, допустим, артемон, то мой удел — ад?

— Да!

— Сударь, вы безжалостный человек.

— Почему?

— Вы обо мне не очень-то хорошего мнения. — Томас ухмыльнулся. — Думаю, за полчаса нельзя человека узнать, чтобы получить право судить так строго. Я вам говорю, что имею цель, к ней стремлюсь. Но не собираюсь делиться, что это за альфа и омега, хорошая ли она или плохая. А вы так, ррраз! — Томас поставил скамейку на воображаемый ручной тормоз, — и меня в Кур отправляете. Это поверхностно, несерьезно.

— Не обижайтесь, — грустно улыбнулся Иван. -Мне хорошо с вами. Вы мне глубоко симпатичны. Я не имею ни малейшего желания вас обидеть. Но! Для начала с вашим, заметьте, не утверждением, а предположением, что нельзя судить человека по истечении тридцати минут, не соглашусь. Я не хочу спорить, просто прошу вспомнить, сколько раз в своей жизни, вы после первых пяти минут общения давали человеку оценку? Вот этот — идиот, тот — скупец, а третий — пройдоха. Бывало?

— Бывало.

— Мы говорим о пяти минутах! А за полчаса можно человека узнать, осудить, выкинуть и забыть о нем.

Томас помолчал.

— Вы знаете, — сказал он тихо. — Когда других касается, это легко, но если применить к себе... В этом что-то есть.

— Конечно! Давайте выпьем!

— Давайте.

Посмотрев на полную рюмку Ивана, Томас поставил почти пустую бутылку на лавочку. Посмотрев по сторонам, заметил проезжавшего на велосипеде мальчишку лет тринадцати.

— Эй, помазок, можно на секунду?

Велосипедист, лихо развернувшись, подъехал к скамейке.

— Дружище, — Тихоня достал из бумажника несколько купюр. — Не в службу, а за деньги, привези нам, пожалуйста, во-о-он из того магазина ещё одну бутылочку, во-о-о-от такого коньяку. Сдачу оставь себе. Хорошо?

Парень кивнул, взял бумажки и понесся дальше.

Томас посмотрел мальчишке вслед и с горечью сказал:

— Не пойду я сегодня ни к каким токарям-слесарям. Что я на Машзаводе не видел? Ну, сидит такая из себя девчушечка, то с пламенным взором, то негой тронутая. Ямбы да хореи. Оно мне надо? Оно мне всё это надо?!

Тихоня повернулся к Ивану и замер, как будто увидел его только что.

— На чем мы?

— Мы говорили о теории относительности. Время, грех, право судить и всё прочее.

— А вы думаете, что мы не имеем права судить? Я что, по вашему мнению, не имею права судить вот этих, — Томас неровно обвел руками вокруг, — людишек?

— Нет, — ответил Иван.

— Почему? — В голосе Томаса прозвучало раздражение, даже обида.

— Знать, кто куда попадет, и осуждать людей за это — разные вещи. И большая ответственность. Все мы грешники. Как я могу судить, к примеру, вон ту дамочку?

Томас развернулся.

— С шикарным декольте?

— Она большая затейница. Это страшно, но только для неё самой. Я не имею права бежать около неё и голосить: «Шлюха такая-то, растакая-то! Дёготь, перья, осиновый кол! Ты попадешь в преисподнюю, там тебе и место!». Я так не скажу. Думаю, это её проблемы, это её выбор. Её жизнь. Она идет к любовнику, и сегодня у них все получится,

Томас хмыкнул:

— Вы думаете? — он повернулся назад, ещё раз посмотрел женщине вслед. — Ты, смотри, получится.

— Но дамочка утром проснулась не зря, — Иван хитровато прищурил левый глаз. — Она узнает о своих близких некую тайну, и если будет вести себя правильно, то у неё сегодня может настать главный день в жизни. Сегодня, сейчас она на перепутье, и ближе, да-да, ближе к ясности, чем к греху. Я, знаете ли, оптимист. Думаю, у неё все будет хорошо. И у вас тоже всё будет хорошо. Я верю.

— О чем вы шепчите? У неё муж, дети, — усмехнулся Томас, отправляя добрый кусок алтайки в рот.

— Ну и что?

Тихоня потянулся — было слышно, как заскрипели его косточки — зевнул.

— Это грех. А где такой грех, там розовое.

— Радость, счастье — не грех, — отрезал Иван. — И вообще у нас, чтоб вы знали, нет гулящих. Уникальный город! Наши девочки, если и захотят найти жениха на ночь, сделают это так... красиво... Не допуская никаких грязных мыслей, что просто диву даешься. Умницы.

— А проститутки?

— Что проститутки? — переспросил Иван. — Проститутки — это пролетариат. Чем они отличаются от тех, кто ходит на работу за жалование? Процесс такой же. Кому мозги, кому тело, но хуже всего, когда совесть... Я на севере был на заработках. Автослесарем. На дворе полярная ночь, минус тридцать, а я в ванной с солярой запчасти от масла отмываю. Рук не чувствую. Когда после работы идешь к умывальнику, в голове одна мысль — устроиться актером в порнофильмах сниматься. Тепло, светло, никакой грязи под ногтями. Вокруг приятные лица. Ну, тут кто на что учился... Если же вернуться к обладательнице декольте, кому розовое, а кому и волшебный пинок для раскаяния. Пусть порадуется.

— Ми-ну-то-чку! — Указательный палец Тихони двигался подобно метроному. — Радость бывает...

— Чистая и черная, — не дал завершить мысль Иван. — Поэтому надо уметь, как наша дамочка, находить именно чистую радость.

Томас посмотрел недоверчиво.

— То есть, вы хотите сказать, знаете, где она зарыта?

— Чистая? Знаю.

— Ну и где же?

Иван ударил себя в грудь.

— Тут. Там, где, если верить анатомии, у людей расположено сердце.

Тихоня, пожав плечами, поднял рюмку.

— Что мне сказать по этому поводу, господа? Я хочу выпить за моего нового камрада, Кожаного Чулка. Поверьте моему богатому опыту, не каждый следопыт может найти путь к светлой радости. Салют, прозит, на здоровье! — отпил, оставив пару капель на донышке. — Кстати, хотел спросить, а почему вы свистели? Что это было?

— Ну, — Иван снова похлопал себя по карманам. — Да, точно нет... Я с недавних пор полюбил музыку. Инструментами не владею — на рояле играл, но только в преферанс... На крышке. В преферанс... Купил губную гармонь... Оказывается, на ней хорошо выходит и без специальной подготовки... А вот сегодня я её забыл дома. Вообще, у меня такое бывает. Как нахлынет! Душа поет. А тут стою, жду трамвая, и чувствую, вот оно — прилив. Ну, я и начал свистеть. Понимаю, со стороны выглядит дурацки, но это сильнее меня.

Томас вылил себе остатки коньяка и убрал бутылку — держать пустую тару рядом с полной рюмкой он считал плохой приметой.

Вдруг Тихоня сделал открытие:

— Надо же! Я чуток окосел. Забытое приятное ощущение.

— Это из-за приятной беседы, — кивнул Иван. — Хорошо сидим. Причащаемся к природе. Преломили хлеб, испили благородного нектара. Я ведь главного не сказал. Не могу больше рюмки выпить не потому, что не хочу. Просто мне для вхождения в нирвану надо всего-то сто грамм и всё. Вот такая экономия средств.

— Счастливый вы, как я погляжу, человек, Ваня. Довольствуетесь малым, на том свете побывали, бременская прописка...

— Не буду отрицать.

Томас, запустив пальцы в волосы, их взъерошил и стал похож на рок-музыканта из семидесятых.

— Вот скажите, почему так выходит? Посмотришь на весь народ — грешники такие, перо сотрется записывать эту серость. С каждым годом страшнее и страшнее. Средние века — ясли-сад по сравнению с этим кошмаром. А сейчас что? Попов и пасторов, конечно, снова развелось, да только молятся они, хе-хе, больше Онону, а не тому, кому следовало б! Люди забыли значение слова «прихожанин». Посмотрите: по стране бычьё, сволочи, ворюги. Не люди — черви! Через одного клятвопреступники, убийцы, насильники. Я уже не говорю про лень, глупость, зависть. Зависть — вот чума нашего времени. Не здесь, тут народ как-то попроще, а у себя дома, где жил последние годы, я такого насмотрелся, натерпелся... Поедом жрут-жрут друг дружку, а нажраться не могут. Столица! Вот взять бы всех скопом, и, не откладывая, к... — Томас запнулся, — ...Тоне на сверку, и дальше — в тартарары!

Вздохнул, растер ладонями лицо. Посмотрев на Ивана, хохотнул:

— Но стоит только выпить, закусить, поговорить с одним случайным человеком. Заглянешь в его музыкальную душу, и всё вдруг выходит совершенно под иным коленкором. Мерзость подноготная рассасывается, чернота растворяется, бытовуха опадает как кленовые листья в ноябре, и проступают ирония, юмор, простота и грусть человеческая. И думаешь, за что вас судить, убогих, юродивых? Вы так чисты в своем неведении... Мать честная... Святые угодники! А как же сияют ваши души, когда вы счастливы! О, какие цвета, какие переливы! Что там радуга, что там... Откуда вы, Ваня, взялись, такой, а?

— От мамы и папы.

— И что теперь прикажите делать мамин-папин? Жить ведь сейчас невозможно стало.

— C’est la vie.

— Bonne réponse Rien de significatif, et tout expliquer. Les Français ont ce dicton pour toutes les occasions, — сказал Томас . (Хороший ответ. Ничего не значащий, и объясняющий всё. У французов эта поговорка на все случаи жизни).

— «C’est juste que les Français font d’abord, et ensuite ils pensent.» S’ils ne trouvent rien, ils disent — - c’est la vie. (Просто французы сначала делают, а потом думают. Если ничего не придумают, говорят «се ля ви», — пояснил Иван.)

— А славяне? — спросил Томас.

— Это какие? Те, кто рядом с Аттилой воевал? Кто хотел Рим сковырнуть? Те говорили: «Иду на вы». Кто от монголов не обухом, так плетью отмахивался, говорил: «Чужого не имай!». А те, кто сейчас привык родину пропивать и просирать, говорят...

— Авось? — попытался угадать Томас.

— Нет. «Авось» у нас как аминь, как «утро вечера мудренее». У пропивак и просирак другой девиз. У них главное слово — «дай», не «заработаю», а «дай».

— И что, дают?

— Дают, куда же деваться? Только зря. И не по тому месту.

Томас увидел ещё одного парня на велосипеде. Повторив заказ, вздохнул.

— «Заработаю», «дай». Не люблю говорить о политике. Уж, поверьте мне на слово, там людей нет. Как мог бы сказать Николай Васильевич, там бес на бесе и бесом погоняет.

— А я не про политику — про нас с вами, — уточнил Иван. — Что для вас легче, дать самому или получить — не люблю этого слова — «халяву»?

— Ну-у-у... Я вот только что вручил двум мальчишкам деньги, — Томас почесал кончик носа. — Может кто-то из них и купит мне бутылку, а может и нет. Получается, я даю.

— Нет, это не так. Позвольте в данном случае с вами не согласиться. Вы не даете, вы спокушаете. Если бы вы...

Тут к скамейке подъехал велосипедист-второй с коньяком. Забрав себе честно заработанную сдачу, сказал спасибо и поехал дальше.

— ...если бы вы просто отдали деньги, это было бы честно, а так — грех.

— Нет, я с вами не согласен. Поверьте, ну одарил бы я первого мальчишку. Он что купил бы себе книжку? Нет. Он побежал бы за сигаретами, вином «777» и устроил пьянку с друзьями. Вот это искушение. А так я даю возможность заработать. Я предлагаю за услугу взять деньги и не виноват, что этот прохиндей стал вором.

Иван согласно покачал головой.

— Да, наш герой предпочел просто взять. Всё взять. Это яркая наглядная иллюстрация моей теории о пропиваках и просираках.

— Не так категорично, я бы добавил — подрастающая иллюстрация.

— Неужели?

Томас, сняв прозрачный колпачок, открыл бутылку. Доливая в свою рюмку, усмехнулся:

— Было пять звёзд, добавляем три — получается фирменный купаж. Называется — «восемь звездочек»... Так вот, вернемся к нашему предмету. Я не о парнишке, у которого с арифметикой всё в порядке — такая бутылка дешевле, а значит и сдачи больше... Я — взагали. У каждого человека в жизни есть отправная точка...

Томас, засунув нос в рюмку и, вдыхая спиртовые с ванильной ноткой пары, продолжил:

— Обычно это бывает в детстве. Вы так хорошо рассказывали про дуремаров и артемонов... Не буду анализировать данную шкалу ценностей. В ней что-то есть, пусть излишне категоричное, безысходное. Но это присуще всем людям — делить мир на черное и белое. Я, — Томас положил руку себе на грудь, — на человека смотрю под другим углом. Вы думаете, начинаете жить с того момента, когда из чрева выходите на свет? С первого крика? Ошибаетесь. Человек в детстве — это ангел, безгрешное создание, к нему не подступиться.

Томас медленно выпил «восемь звезд» и, занюхав булкой, продолжил:

— Но есть любители сочненького — я их про себя называю ловцами. Это высший пилотаж! С херувимчиками работают только мастера. Они выискивают, выжидают, вынюхивают ту отправную точку, когда дитятко стоит на перепутье. Оно ещё пахнет снегом и радугой, но уже понимает, что такое хорошо и плохо. И вот тут-то настает самое главное. Вокруг дитя начинают плестись сети. Цепочка простых событий приводит его к ситуации, где надо сделать самый главный в жизни выбор — согрешить или победить соблазн. Этот выбор и есть таинство рождения. Все слышат, как плачет только что появившийся на свет младенец, но никто не видит рождение Человека. Кроме, естественно, ловца, а может быть и ангела-хранителя... В коего я, сознаюсь, не очень-то и верю. В момент выбора происходит Большой Взрыв, Крик или Чих. От первого шага зависит, быть ли ребенку великим грешником, или попасть в миллиардное серое варево. Кстати, не обязательно тот, кого спокусил ловец, станет пропащим. Я даже могу открыть великую тайну. По статистике многие уступившие, в конце-концов, чаще всего ускользают от нашей отчетности. Воспоминание о первом осознанном грехе остается с человеком на всю жизнь. Вы, скорее всего, с возрастом забудете о первом сексуальном опыте — многие это хотят сделать специально — но будете помнить задушенного котенка или упущенную возможность украсть у соседа часы. Ну, что на это скажете, Ваня?

— Я скажу, что уже почти пьян, — последовал ответ.

Томас, посмотрев на его ополовиненную рюмку и почти полную бутылку, усмехнулся:

— А я ещё нет.

После этого он, откинув голову, из горла влил в себя весь коньяк. Без остатка. Иван уважительно кивнул и с серьезным выражением лица, каким славятся интеллигентно пьющие люди, крякнул:

— Догоняю!

Томас поставил пустую бутылку на асфальт, затем, откинув дирижерским жестом волосы со лба, нараспев сказал:

— Как дракончика в животик запустил. Надо водичкой залить, — открыл минералку. — Да, хорошо сидим.

Иван подсел ближе и положил руку Тихоне на плечо.

— Томас, я правильно вас назвал? А то у меня плохая память на имена. Только поздороваюсь, познакомлюсь, и тут же забываю. Но вас запомнил. Томас. Необычное имя. Красивое.

— Да, необычное. Это интересное имечко мне дали мои горячо любимые родители. В Эстляндии когда-то это имя обозначало смерть, чуму. Говорили, вот придет Черный Тоомас и заберет.

Иван поморщился, как от кружка лимона на языке.

— Не знаю я никаких ваших страшных эстонских сказок! Но про Тома Сойера читал. Кота, этого, ну, который с мышонком воевал... Да, мало ли ещё весёлых Томов и Томасов есть на свете? Ты, знаешь... — Иван протянул руку, — давай, если можно, на «ты»?

Тихоня кивнул и крепко ответил на рукопожатие. Одна из его граней разума сейчас захлебывалась от счастья: Томас понимал, что в этот день, в этот час, его, наконец, одолел спирт. В теле разлилось тепло, мысли путались, мир вокруг приятно покачивался. Вторая грань отвечала, что это достаточно странно. Раньше, сколько ни пытался, водка, коньяк и самогон шли, как водичка... а тут какой-то литр свет выключает. Что же произошло? В чем секрет? Опять чернявую винить? Третья грань возражала, что незачем изысканиями портить себе такой долгожданный праздник. Если начал пить, то продолжай!

— На «ты»? Давай, — сказал Томас и по-иному взглянул на нового камрада. Четвертая, пятая, седьмая и шестнадцатая грани разума с удивлением отметили, что опьянение мешает хорошенько рассмотреть собеседника, но ясно одно: «тише-тише» в нём нет. Ну, и ладно — отдыхать, так отдыхать! А Иван в это время продолжал:

— Ты, знаешь, я часто встречаюсь с людьми. Выпиваю, разговариваю. Меня не понимают. Го-ворят, издеваюсь. Как можно от рюмки окосеть? Ну, если мне и этого хватает? Говорят, ты, Иван, сволочь — чистеньким хочешь остаться. Всё о радости говоришь, а нет её, этой радости. Это они так говорили — не я. Они. Иногда били. Меня били! По лицу, по голове, по всему этому, — Иван по-медвежьи облапил свои бока. — Мне было больно. Тут ты прав. Злые, грубые, темные. Мне их так жалко!!! А вот с тобой хорошо. Томас, с тобой — хорошо! Говоришь ты непонятно, даже страшно, а хорошо! Я тоже страдаю, мне тоже больно. И хорошо.

Томас отодвинулся.

— Чистеньким назвали?

Вдруг его начало куда-то нести, а потом скрючило пополам, затрясло. Чертыхальски смеялся долго, страшно — невозможно было остановиться. Он просил прощение, но тут же начинал ржать с новой силой. Было видно, что смех ему дается с болью, что это скорее пытка, а не веселье...

Не буду подробно описывать то, как Томас сидел на скамейке в обнимку с Иваном-Джузеппе, и как они признавались друг другу в любви, пели дуэтом «Катюшу», «Подмосковные вечера», «Love story», «Солнечный круг», «My way» и «Hey Jude». Особенно прочувственно у них получилось спеть пахмутовские «Как молоды мы были». Во всю силу голосов вывели «первый та-А-А-айм мы уже отыгра-А-А-ли» и шепотом «ничто на земле не проходит бессле-е-е-е-едно»... Каждому досталась любимая строчка. Иван тянул «как искренне любили», а Томас завершал «как верили в себя».

Их завывания привлекли любопытную компанию. К лавочке подошли Ник Кейв и Пётр Налич, которые в этот день каким-то чудесным образом прогуливались по бульвару Димитрова, обсуждая запись новых альбомов. Так совпало, что у них была гитара. Дальше пели уже на четыре голоса. Необычно получился «Владимирский централ» — акцент Ника придавал песне особый шарм.

Потом Томас достал Клаву и они с Иваном пили квас на брудершафт и троекратно целовались.

Когда за Иваном приехал джип «чероки» с ребятами из Пятихаток, Томас не захотел отпускать своего нового друга. Без прелюдий сцепились, но узнав, кто чего стоит — парням крепко досталось — как-то все сразу успокоились. Поговорив по-хорошему, все-таки усадили Ивана-Джузеппе в машину, и он поехал домой. Ник и Пётр ушли, оставив Томаса в одиночестве. Он покрутил головой, но велосипедисты вокруг перестали ездить. Хотел сам пройтись до магазина и не смог — ноги почему-то не слушались. Тихоню захватило уже забытое ощущение какой-то детской неспособности делать элементарные вещи. Одна из граней его разума подсказывала, что происходит нечто странное, необъяснимое — он не мог так опьянеть с литры коньяку. Наверное, здесь вмешалась какая-то потусторонняя сила, иначе как объяснить почти мгновенное исполнение желаемого? Вот захотел опьянеть и на тебе — получайте!

Чтобы побороть слабость, он растер уши и, дожидаясь ясности в голове, посидел какое-то время, дыша полной грудью. Все грани разума одновременно разговаривали между собой и коллективом пришли к выводу, что, скорее всего, виной его слабости стал долгий перерыв в употреблении спирта. Да, именно так. Ну и жара конечно.

В момент краткого просветления разума Тихоня в рюкзаке нашел телефон. Это было маленькое чудо — Томас не помнил, когда его взял. Память в этот момент подсказала, что у него есть дом и пора искать ночлег, а то пруссаки не дремлют, и не поленятся воспользоваться шансом найти обидчика великой нации — самого Томаса Чертыхальски.

Включив мобильный, он нашел «входящие» и нажал на первый попавшийся номер. На той стороне тут же ответили.

— Да.

— Pronto. Это кто?

— Хлеборез.

— Ро-о-о-о-о-о-ма-а. Какими судьбами, Ро-о-о-ома-а? Как тебе после нашей встречи? Спишь хорошо? Эх, Ро-о-о-ома... дурак же ты. Аме-ё-о-о-ба.

В трубке зашелестело.

— Вы где, Томас?

— Хрен его знает.

— Посмотрите по сторонам, что видите?

Тихоня покрутил головой.

— Вижу, как всё летит в закуды... закудыкину гору.

— Томас, где вы стоите?

— Я, вообще-то сижу. Не надо передергивать!

— А где сидите?

— Ну, ты и тупой, Рома. На скамейке.

— Где скамейка стоит?

— О, понял, это — игра! Я люблю игры. Я на скамейке, скамейка на бульваре, бульвар в городе, город в стране, страна в яйце, яйцо в утке, утка у меня в руках... А я сижу на скамейке. И так до бесконечности, Рома. Всё в моих руках, наших руках, сволочь ты эдакая, конченная. Но ты же ничего не поймешь из того, что я говорю. Тебе не дано узнать, какая это ответственность, какой... ик. Вот что мне с вами всеми делать, а? На хера вы мне все сдались, а? Ракушки! Тут с собой бы разобраться... А то всё на потом, на потом...

В трубке снова что-то звякнуло и зашелестело.

— Я понял. Никуда не уходите. Сейчас вас заберу.

Через пять минут к бульвару подъехала машина. Из неё вышел Хлеборез, Витя и Алеша. Когда они нашли поверженного жарой, коньяком и недосыпанием Томаса, тот мирно сидел на лавочке, задремав. Но стоило им подойти к Чертыхальски, тут же мгновенно материализовались два крепеньких паренька. Поговорили. Когда точки над «ё» были расставлены, охранники от Крымского дали адрес, куда надо везти их клиента. Раскланялись почти приятелями.

Эту ночь Тихоня провел в своей постели.