Наконец Томас увидел, куда по-настоящему идут деньги Сермяги-старшего. Когда Чертыхальски подошел к дальней стене зала, Андрей отодвинул штору: там блестела стальная дверь, которую не стыдно было поставить и в казначействе. Рядом висел мигающий ящичек сигнализации с телефоном. Андрей позвонил на пост и попросил снять с замка блокировку, добавив, что у него в гостях находится искусствовед из Чехии (Тихоня подсказал свою фамилию) и через час можно будет поставить комнату опять на сигнализацию. После этого Сермяга, закрыв рукой панель, набрал код. Красный цвет сменился на зеленый. Три щелчка. Дверь открылась.

Переступив через порог, Томас попал в комнату без окон. Паркет, черные плинтуса, окрашенные в бледно-розовый цвет стены, подвесной белый потолок с лампами в матовых плафонах. Работы висели в два ряда на каждой стене, всего их было не более трех десятков, больших и маленьких. Внизу стояло несколько больших ящиков, в которых, возможно, хранились не выставленные здесь картины.

Томас посмотрел на Андрея и заметил, как тот изменился. Лицо Сермяги приобрело странное, можно сказать, отрешенное выражение. Как будто он глядел не вокруг, а внутрь себя.

— С чего вы советуете начать? — спросил Чертыхальски, — а то у меня глаза разбегаются.

Андрей встрепенулся, словно его разбудили, нахмурился.

— Вы, знаете, Лец, я плохой экскурсовод. Всё что находится здесь, для меня не просто картины... С чего начать? Наверное, с того, что к вам ближе.

Томас подошел к стене, на которой висел шарж, нет, скорее, портрет. На белом фоне ломаные карандашные штрихи сплетались в непонятный клубок. Первые секунды казалось, что изображен абстрактный образ, имеющий очертания лица, но когда Тихоня уловил границы и пригляделся, то заметил глаза, нос, плотно сжатые губы... и как вспышка молнии, перед ним встал усмехающийся человек — хитроватый, знающий себе цену. Внизу в левом углу стояли две буквы «К.С.» и дата — «1980 г.».

Странная техника. Тихоня удивился, как это художнику удалось наносить штрихи, чтобы с первого раза скрыть основной образ?

— Это дядя Коля. Работал с папой в бригаде, — сказал Андрей. — Однажды они поспорили, что лучше, фотография или рисованный портрет. Дядя Коля сказал, что никакой художник не сможет передать внешность человека лучше фотографа. Потом сфоткал его и подарил на память... Там, в спальне висит. А папа принес в бригаду вот этот рисунок. Все сказали, что выиграл дядя Коля, мол, ничего не понятно — белиберда какая-то, всматриваться надо.

Тихоня обернулся и сказал:

— Я нечто похожее видел на одной выставке. Там фотографию обработали через компьютер и вышло нечто похожее. Но это в наши дни — современные технологии, а тут... Да... Гармония в хаосе, когнитивный подход. Это как у Дали, вопрос в относительности точки зрения. С одной стороны — фаллосы, а под другим углом — женщина... А где ваш отец учился?

— Нигде. Он с детства писал, читал книги по истории живописи. Забросил, а в армии пришлось вспоминать — попросили разрисовать красный уголок, потом стенды на плацу. После таких подвигов сделали его полковым художником. Времени было много, вот и убивал, как мог: нужные книжки читал и много работал.

Андрей прошел дальше.

— Это — передовики. На шахте заказали галерею портретов стахановцев. Были ещё бригадир и парторг, но их забрали. Где хранятся и живы ли вообще, не знаю. Здесь, в основном, как они сказали, — выбраковка. Простые работяги. Папа их из принципа не стал отдавать.

Тихоня осмотрел полотна. Всё просто, никаких идеологических примесей, ничего напускного, только лица, фигуры, все выполнено как бы по-домашнему, естественно. Характеры переданы с такой любовью и теплотой, что щемило сердце. Особенно ему понравился улыбающийся белозубый горняк с самокруткой в черных пальцах. Прочитал подпись на паспарту — картонной рамке, в которую был вставлен рисунок — «Леха-коногон».

— Странно, — сказал Тихоня, — обычно самоучки скатываются до примитивизма, а здесь анатомические пропорции, линейная перспектива, хорошо передана игра света и тени, детали основные и второстепенные, фон — все на достойном уровне. Уверен, есть портретное сходство. Никакой детскости — это зрелые работы. Класс! Подходишь, и сразу улыбаться тянет. Такой оптимизм — на пол плещет.

— Это дядя Леша. В девяностом погиб. Весельчак был, взрывной. Ему не надо было что-то придумывать — с места бил. Вот один скажет и ничего не смешно, а дядя Леша — все покатываются со смеху. Потом думаешь, что тут такого, а хохочешь.

— Уголь?

— Да.

— Какая точность! Тени, четкость линий. Высветлял растушками или белым мелом?

— В основном обычная резинка. Только заостренная. Где-то растушки...

— Бумагу наждаком натирал?

— Тоже резинкой.

Тихоня нагнулся ближе. Он улыбался. Искренне. Не притворяясь.

— Ваш папа не искал простых дорог — уголь капризный, не всем покоряется.

— Шахтеров он хотел писать только углем, не маслом, — ответил Андрей. — Говорил, если бы работал на маслобойне, тогда другое дело. Брал с работы кусочки, вправлял в самодельную ручку и вот... Прессованный тоже использовал, но меньше, только для фона.

— Закреплял чем, молоком?

— Сначала лаком для волос, а потом подсказали. Да, разведенным. Рамки, кстати, сам делал.

— Тут, — Тихоня указал на портрет фотографа, -почти авангард, а горняки — это реализм. Как всё точно передано! Не в орденах и медалях, а в рабочем — все черные, только что из штрека. Вот он вышел из лавы, подмигнул долгожданному солнцу, зажег сигаретку, улыбается и готов сказать что-то смешное. А я уже жду, ну, когда же?

— Вы знаете, и у меня похожие ощущения. Вот скажет: «Лек-макалек, дуй за пивом!»

— Как вы сказали?

— Лек-макалек,— повторил Андрей. — А что?

— Да, ничего такого, — Тихоня сдержал улыбку. -Но почему не приняли? Это ведь талантливые работы, тут сразу видно, что не самодеятельность, не ремесло. Тут — жизнь! Ваш отец — мастер.

— Поэтому и не взяли. Как сказал их комсорг — слишком просто, нет вызова, нет утверждения победы героического труда.

— Слишком приземленными оказались небожители шахт?

— Ага. Не герои.

Тихоня покачал головой.

— Будь моя воля, я бы этого комсорга гнал в три шеи. Шахтеры — передовики, к тому же нарисованные углем! Да за такой креативный подход при нужной огласке он парторгом мог стать. А это что за серия? Тушь?

Подошел к работам в небольших рамках.

— Это одна из моих любимых, — прошептал Андрей.

Тихоня заметил, что Сермяга, глядя на эти работы, покраснел от смущения.

— Большинство мачеха увезла, но самое вкусное упустила. Говорит — шароварщина, а мне нравится. Казацкий ряд. Должен сказать, я хорошо отношусь к вашей родине — в Чехии красивейшие древние города, одна Прага чего стоит. Природа, богатая история, во многом схожая с нашей. Жажда свободы, многовековое противостояние германским племенам, сильнейшие в свое время наемные войска. А у нас вот — казаки... В Диком поле в семнадцатом веке уже селились. Получается, Городок — не только шахтерский край.

Чертыхальски нагнулся, навел резкость...

Это было потрясающе! Два казака шли на полусогнутых, поддерживая друг дружку. Пьяны в жупел, только привычка да плечо товарища держат их на ногах. Кажется, если кто из них оступится, то упадут оба. Может ещё песня помогает не потерять последние проблески ума и не свалиться в придорожную полынь. Лица напряжены, рты открыты, у одного даже слезы выступили от усердия. Меньше всего они напоминали воинов, которыми в Крыму и Польше пугали малых деток. Тут не головорезы, а два взрослых дитяти — беспомощные, смешные, совершенно не геройского вида — пьянчужки в разодранных рубахах, с голыми потными животами и деревянными крестиками на кожаных шнурках.

Чуть ниже ещё одна работа — казак на службе. Степь, залитые солнцем травы гладит полуденный ветерок. Серые кузнечики чистят лапки, наблюдая за тем, как по целине бредет конь и щиплет клевер. В седле примостился молоденький воин — сидит, склонив голову на грудь. Носки сапог — в стременах, одна рука воина держит повод, вторая на рукояти пистоля. Мятый полукафтан, черкеска заломлена на затылок. Притороченная к седлу пика отклонилась назад — ветерок колышет поникший прапорец. Всадник ранен? Нет — одежда-сбруя в порядке, не кровинки, ни тряпицы. Наверное, гонец, или просто умаялся, да и заснул в седле.

Вот что показалось Тихоне.

Рядом уже другая история.

Прямо на зрителя несется лава: лица бешеные, оскаленные, чубы реют, как те стяги, шабли до горы, морды у коней страшные, с выпученными глазами, раздутыми ноздрями, хлопьями пены вокруг ощерившихся зубастых пастей — куда там всадникам Апокалипсиса! Вот сейчас налетят ураганом, рубанут так, что голова до самой Колымы долетит... Дрожь по телу...

Много работ, смешных, грустных и просто красивых. Тушь, пастель, карандашные наброски, акварель, несколько работ маслом. На самом видном месте казак, пьющий пиво. Тихоня хотел бы иметь такую картину у себя дома. Во-первых, она была хороша, а во-вторых и в самых главных — этот казак напоминал ему отца в те редкие минуты, когда Томаш сидел дома и рассказывал байки. Тот же прищур глаз, те же красные полные щеки, висящие до подбородка усы, улыбка, огромные покатые плечи, необъятное брюхо...

Натюрморты — хорошо; портреты — талантливо; городские пейзажи — щемяще узнаваемые, и отдельно — просторы Дикого поля. Без терриконов, заводов и шахт: только степь — древняя, вечная, ко всему равнодушная и от этого особенно прекрасная. С нежным ковылем, ветрами, гоняющими перекати поле, косыми дождями, изливающимися из беременных туч...

— Здесь недалеко сохранилось место, нетронутое людьми. Ученые говорят — первобытный первозданный край. По этой земле ещё мамонты бродили. Это оттуда, — пояснил Андрей.

Томас ещё раз обошел комнату и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Ну, мне пора. Да и моё время уже заканчивается.

— Разве? Кажется, вошли только что.

Чертыхальски замялся.

— Извините, а тут ваших работ нет?

— Только папины. Мои в мастерской. На выставке будет несколько — их надо смотреть в соответствующей обстановке.

— А какие работы отца покажете?

— Из казацкого — это сейчас актуально и, наверное, шахтерские. Пейзажи, женские портреты... Но они в ящике спрятаны...

— Спасибо.

Тихоня и Андрей улыбались друг другу. Их глаза горели одинаковым светом.

— Думаю, эта комната для вас, как маленький храм, тропинка в прошлое. Так вышло, что и я увидел кое-что для себя интересное, напоминающее детство. Я давно не чувствовал себя так хорошо. Я... Не правильно часто говорить «я, я, я», но не обижайтесь. Такова наша природа, в первую очередь думать о себе, а потом уже о других. Наверное, после «я» пришла очередь «не я», то есть — «вы». Андрей, вы доверились мне и за это большое спасибо. Как давно у вас были гости?

Сермягу озадачил этот вопрос.

— Даже не знаю...

— Неужели и девушкам не показываете?

Томасу почему-то думалось, что Андрей покраснеет, засмущается, но художник рассмеялся.

— Я люблю собак и кошек, а значит и женщин люблю. Они живут инстинктами. В них переплетаются два начала: греховное и святое, причем, в отличие от нас, мужчин, это переплетение гармонично.

— Вы их пишете?

— Нет. Не хватает мастерства. Наверное, не дорос.

— А что или кого?

— Тех, кого бы я мог назвать другом. Но сейчас тяжелое для этого время. Вот у вас, Лец, есть друзья?

Тихоня поднял вверх глаза.

— Два. Подруга и есть друг. Зовут его — Томас Чертыхальски.

— Странная фамилия.

— Зато человек хороший. Никогда не предаст.

Когда они вышли в зал, Андрей запер дверь и поставил её на сигнализацию. Тихоня стоял рядом, всматриваясь в профиль художника, его фигуру, движения пальцев, нервное подергивание плеч. Он смотрел, как Андрей расставил ноги, держит спину. Томасу хотелось запомнить, как выглядит человек, у которого всё есть, который достиг того, чего желает и поэтому не мечтает о надуманных благах, а просто довольствуется тем, что имеет. Уважает прошлое, чтит отца, живет в ладу со своей совестью. Этот человек, если бы умел пользоваться своей силой, мог бы прибить его, Томаса, одним хлопком ладони, как надоедливого комара...

Чертыхальски вышел провожать не только хозяин — в коридоре появились Пират и Ронета. Овчарка улыбалась и виляла хвостом. Писана подошла, потерлась о ноги гостя и медленно направилась на кухню.

Томас усмехнулся. Посмотрев на Андрея, сказал:

— Странно, вы сидите взаперти в четырех стенах. По незнанию вас можно представить чудаком, но вы не такой. Вы наделены даром видеть то, что скрыто от глаз простых людей и даже не представляете как я рад, что с вами познакомился. Знаете... Раз вы оказали мне услугу, я хочу сделать небольшой подарок. Честно говоря, я не имею право расплескивать налево и направо свою силу, но сегодня исключительный случай. Вы мне понравились, а я подумал... Вдруг найдется такая женщина, которую, вы будете считать не зверем, но другом, а она окажется хитрее вас. Поэтому я хочу, чтобы с этой минуты, и секунды вы научились чувствовать мысли тех людей, которых считаете своими настоящими друзьями. Кто знает, может в будущем это позволит вам избежать неприятностей? А я не хочу, чтобы у вас были неприятности. Как с одной, так и другой стороны порога.

Томас подал руку для прощания.

Сермяга пожал её.

В это мгновение Андрею показалось, что в комнате потемнело, краски поблекли, очертания предметов стерлись. В его воображении родилась идея, захотелось тут же пойти и начать работать...

Туман... да, туман, но только не в поле, лесу, горах, а дома, в своей квартире.

Туман...

К Андрею пришло знание, как передать кутающую люстру дымку, капельки воды на стенах и мебели. Он увидел Ронету и Пирата, лежащих в молочное пелене...

Кончики пальцев зачесались...

Хотелось работать...