Леся, проснувшись рано утром, долго приходила в себя. Ей снился тёмный кедровый лес, в котором на земле лежали шишки. Она заблудилась, шла босиком, и каждый шаг отдавался болью. Открыв глаза и осознав, где она находится, и что произошло за последние сутки, застонала. Она потеряла почти всё! Сердце разрывалось от воспоминаний о любимой одежде, утраченных навсегда сувенирчиках, милых сердцу фотографиях. Ещё её обеспокоил предстоящий звонок Валентину. Что ему рассказать, чем оправдаться? Но это потом, а сейчас, лежа рядом с Томасом в летней кухне, Леся гадала, как себя вести в незнакомом доме? Шутить, грустить, отмалчиваться? В голове — пустота. Томас с вечера успокаивал, сказал — живи как раньше, ни о чем не думай, глупостями голову не забивай. Люди здесь простые, без заскоков, всё понимают. А то, что унес огонь — забудь. Главное — голова на плечах цела. Жива-здорова. Деньги есть — новое купишь, ещё краше.

Легко сказать...

Леся задумалась. Как она жила раньше? Просто плыла по течению, надолго не загадывала — день прожит и хорошо. Училась, работала, когда была возможность — веселилась. А нынче? Такое чувство, что она ртутью скатилась в какую-то странную лунку. Кажется, сама того не разумея, она совершила нечто запрещенное, словно украла у нищего. Ещё этот остров! Сказка наяву. Песочек под пятками теплый, водичка прохладенькая... И не глубоко — лагуна, как блюдце, только при выходе из залива чернота обрыва. Как сказал Томас, там могут и акулы водиться, но сюда не попадут — коралловый перешеек мелкий, а если с приливом сумеет заплыть, то её в прозрачной воде хорошо видно. Лесю такие речи особо не пугали. Что такое акула для девушки из донецких степей? — не страшнее бабая. Но признаться, неприятный холодок под коленками тогда ощутила... А ещё ей понравились бананы. Томас лазил на пальму и отрывал по несколько штук, сбрасывал. Такие необычные, мелкие, в зеленой кожуре, но если оставить на несколько часов под солнцем, быстро зреют.

Каждая минута, проведенная в том рае, каждое мгновение она будет вспоминать до конца жизни и не потому, что это были, как она понимала, её ожившие тайные мечты — нет! Просто там, уже глубокой ночью перед самым сном она впервые ощутила первобытный животный страх. Он пришел с мыслью, что такого не может быть! Не может обычный человек открыть дверь, а там... Океан, золотой язык пляжа, солнце яркое-яркое. Но всё это было. Реальное! Этот плед, на котором они лежали, и одеяло из верблюжьей шерсти у ног; кем-то припрятанные под камнем огниво, стеклянные старинные банки с солью, сахаром и специями — все можно было пощупать, погладить, понюхать и попробовать на вкус. Запеченная в глине рыба и отварные клешни пойманных ими крабов, кокосовое молочко, странные маслянистые орешки — где бы она такое ещё попробовала? Но реальней всего реального был её мужчина. Когда той ночью Томас, посапывая как ребенок, прижимался к ней костлявым боком, то от него шло такое приятное тепло...

Всё это было настоящим, а значит, она не сошла с ума.

Получается, сказки случаются.

Если так, то куда делась золотая рыбка, лампа или, на худой конец, щука? Может тот, кто грел её ночью на острове и есть «щучье веление»? И вот когда мысленный хоровод уперся в Томаса, она испугалась. По-настоящему, до зубовного скрежета. Но... Женскую логику не понять. Она вдруг осознала, что только Томасу по силам спасти её и избавить от этого обуявшего её унизительного чувства беспомощности. О парадоксе, чтострах она собирается лечить источником страха, не стоит и думать — слишком это всё для неё было запутанным. Так зачем усложнять жизнь? Леся там, далеко, под незнакомыми созвездиями, слушая шум ночного прибоя, не думала о прошлом — жила только настоящим, и сейчас, здесь, неизвестно у кого в гостях, ей пришлось свыкнуться с мыслью, что за удовольствия надо платить. Пожар — часть расплаты за остров и кто знает, может это только начало? Надо быть честной перед собой, своей совестью: после острова нет дороги назад, и никогда не будет «как раньше». Этот вывод надо принять и смириться с ним и со всеми последствиями, какими бы тяжелыми они ни были. Как точка, завершающая спор, к Лесе пришла правда: она поняла, если бы сейчас ей предложили отыграть все назад, с возможностью оставить квартиру в целости, то она ничего бы не стала менять. Она бы выбрала остров. Она бы выбрала Томаса, а раз так, нечего горевать. С глаз долой — из сердца вон!

Размышления Леси прервали — Катерина позвала завтракать.

— ...у меня есть подруга на проспекте, могла бы на время приютить, — говорила домработница, накрывая на стол. — Берет недорого. Обычно студенты останавливаются, а сейчас лето, квартира пустует. Позвонить?

Томас, накладывая себе в тарелку салат, пробурчал:

— Куда гонишь, мне и здесь неплохо. У соседей перекантуемся. Тоня говорит, есть дом свободный.

Катерина промолчала, подумав: «Конечно, неплохо, спали в летней кухне, там прохладно, комары не кусают, гербарии на стенах пахнут. Почему не жить?».

— Да я это так, мне-то что? Живите, кто вас гонит? Разве я здесь хозяйка?

— А кто здесь хозяйка? — спросила Леся. Она баронессу так и не увидела — вчера весь день проспала, а вечером не выходила из домика. Утром, когда Тоня собиралась на службу, Леся ещё не проснулась.

Катерина, услышав вопрос, поджала губы, невольно копируя Тоню.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Томас зацокал языком.

— Ну, прям режимный завод! Здесь живет мой лучший друг, соратник, отличный организатор и — я не побоюсь этого слова — прекрасная женщина. Кстати, аристократка, баронесса голубых кровей. Я много повидал на этом свете женщин, но подобной не встречал ни в одном городе, ни в одной стране.

Катерина покачала головой.

— И много ты стран объездил?

— Давай загибать пальцы... — Томас выставил пятерню. — Так, порты не в счет... Ага. Родился в Эстляндской губернии Российской Империи. При царе батюшке посетил Восточную Пруссию, западные губернии и степь Дикого поля. Внезапно оказался в Донецко-Криворожской Советской Республике. От прусской оккупации пришлось драпать, что вполне естественно. До самого Царицына добег, поэтому почти не застал здешних «тяни-толкай» со сменой власти. На Волге меня нагнала диктатура пролетариата. Дальше пришлось вернуться — уже почти в УССР. Путешествовал по РСФСР и прочим ССР в составе СССР. Теперь, получается, живу в самостийной Украине. Этого что, мало?

— Тю, так это тот же член, только в разных руках! — посмеялась Катерина.

— Не скажи. Земля одна, а страны и народы разные. Каждое время ставит свою печать. Вот взять людишек лет сто назад и сейчас. В главном, конечно, одинаковые — больше всего любят себя грешных. Этого у вас не отнять, — сказал он, обратившись к Лесе. — Но есть и отличия. Тогда бомбами губернаторов да чиновников взрывали, сейчас больше банкиров. Сто лет назад народец по всяким фармазонским сектам кучковался, декаданс, кружки поэтов, а в наши дни по белым братствам и западной херне. При этом раньше люди набожнее были — в церковь ходили, исповедовались, причащались. Где это всё?

— Так, когда советская власть пришла, куда им было деваться? В складах и конюшнях не помолишься...

Катерина разложила исходящую дымком картошку сначала гостям и только потом себе.

— Советы первым делом церкви повзрывали...

— И правильно сделали, — кивнул Тихоня.

— Это почему же? Мы ж всё равно сильнее, зачем издеваться над убогими?

Томас помахал пальцем.

— Ми-ну-точку. Резали, сжигали, вешали, расстреливали не мы, а народ. И не мы столетиями проповедовали доброту, терпимость и человеколюбие. Не мы били себя кулачком в грудь, крича о любви к ближнему своему. Не мы брали на себя обязанность пастырей. Не мы гребли в мошну деньги, якобы на святые цели и при этом, надев сутаны, лезли в управление государством и в торговые дела. Народ всё видит, всё примечает, а когда настает час расплаты, счет представляет полный, до последнего копья. Кто святым отцам виноват? Когда тебя гонит своя же паства в три шеи, кто виноват? Если дети бьют родителей, кто виноват? Вот приди Иисус в семнадцатом, да и сейчас, что он сказал бы своим слугам? А может он, перво-наперво, взялся бы не за нас с тобой, а за тех, кто в сутанах? Мы не кричим о своей святости! Может мы, карая, вообще его волю выполняли?!

Томас рассмеялся, показав два ряда крепких белоснежных зубов. Было видно, что он истосковался по таким разговорам. Давно передуманное в нем сидело, вызревало, и, наконец, выплеснулось.

— Ты лучше, скажи, Катерина, почему те людишки, которые в свое время исправно ходили в церковь, молились на ночь, венчались, звали батюшек отпевать покойников такое натворили? Дали им волю, они и рады попов стрелять, иконкамипечи растапливать, в храмах гадить. Ты не думала, что если бы за церковью стояла истинная святость, то она бы никогда не допустила такого греха. Ведь так? Она же в ответе за паству свою?

Томаса несло, а наблюдавшая за ним Леся вдруг поразилась, сколько же в нем сидит сарказма.

— Больше скажу, — вещал Чертыхальски, — если рядитесь в чистенькое-пёстренькое и думаете, что народец не ведает, что творит, тогда, как истинные праведники в былые времена собственным примером докажите сие заблуждение темное! Вас расстреливают, а вы примите свою планиду, как подобает священнослужителям. Апостолы и первые великомученики к зверям на растерзание шли, потому как знали — за ними правда и вера. Миллионами животы сложили, но церковь построили. На века. Для чего? Чтобы эти короеды её тело источили? Значит, закончилась правда в церкви и требуются новые миллионы страстотерпцев. А как вы хотите? Если прав — то страдай! Сделал добро, совершил подвиг и быстро прячься, пока не посадили! А лучше умри, чтобы не мешать жить нормальным людям. Врать не буду — попадались мученики, не отреклись, безропотно приняли кару за грехи свои и чужие, ну а остальные? Сколько попов с нами в десна целовались? Когда пруссаки сюда пришли, что творилось? Сколько их на танках к нам оттуда поналезло? Дальше — хуже. Союз распался — они сразу за раскол! Самостийным кадилом от москалей отбиваются.

— Раскол ещё раньше был, — возразила Катерина. — Эти только продолжили.

Томас повернулся к притихшей Лесе, не понимающей, откуда взялся такой горячий спор, и сказал:

— Правильно Катя говорит! Началось со старообрядцев. На севере сколько беспоповцев было? Ещё с допетровских времен с церковью воевали. Пугачев да Разин попов после бояр вторыми топили. Отчего? Заслужили отступники!

Перевел дух и снова, но уже обращаясь к домработнице:

— Нет у меня к ним жалости, Катя. Когда рожа кривая, чего пенять на зеркало?! Что в результате? Что получили? Оглянись, Катюша, разве это паства? Раньше бывало, чтобы душу заполучить, месяц вкалываешь, подходы ищешь, всех знакомых обрабатываешь, ситуацию лепишь, приманочку. Гражданскую не трону — во время войны не работаем — давай мирные годы возьмем. После двадцать седьмого да перед страхом вылететь из партии продавали и себя, и всех родных-потомков до седьмого колена. Ведь думают, что все понарошку, — нет никакой души у человека! А как можно жалеть то, чего нет?

Томас с силой отодвинул от себя тарелку. Катерина и Леся притихли, перестали жевать. Тихоня чувствовал, что закипает, и с удовольствием отдался этой волне. Ночью он часто просыпался, а когда ворочался, гадал, как себя поведет Олеся, кого обвинит в пожаре. Съедало ли его чувство вины? Скорее всего — да. Они лежали рядом, но не прикасались друг к другу, даже случайно. Проснувшись прятали глаза. Отмалчивались. «О чем говорить, когда не о чем говорить?», — так и здесь. Лучше жаловаться на людишек, чем сидеть рядом с Лесей, не зная, что ответить на незаданный вопрос.

— ...сейчас ещё хуже! В сороковых хоть с пруссаками воевали, границы княжеств-волостей отстаивали. А эти? Стоит пальчиком пригрозить, они уже лапки к верху. Дерьмо, а не время. Как можно работать? Где творчество поиска? Где искусство охоты, наконец? Одна пошлятина. Пруссаки пришли, привели своих попов — те и рады стараться. Наши вернулись, своих понаставили. Прямо как мебель. Тьфу! Я за свою жизнь насмотрелся на святош! Хватит. Он весь в шелках, парче, золоте, а в голове и сердце гниль, не говоря уже об их душах бессмертных. Мы хоть изначально не лезем людишкам за пазуху, не смущаем сладкими речами о спасении их после смерти. Мы говорим, поверь в себя, свой род, свой народ. Не в эфемерность, а в непреложный факт. Не теорема, — аксиома! Мы не церковь, мы не наставляем, мы устанавливаем порядок и просто помогаем выжить без рассказывания сказок о добре. Добро — это великая ответственность, а её на наших плечах и так достаточно, потому что правило от нас. Какой главный человеческий грех? Ну, Катя, скажи.

— Жажда власти, — ответила она.

— Правильно. А они пытаются с нами в этом грехе тягаться. Фигушки! Что наше — то наше.

— Всё равно с верой нам не совладать. Она помогает им выжить, — возразила Катерина.

— Помогает и помогала, но не благодаря, а вопреки. Ты не подумай — я тоже верующий. У меня бессмертная душа есть, и я её никому не отдам! Вот только я верую не в призраков, но в себя!

— Может ты буддист? — усмехнулась домработница. — Читала, что там любой, кто праведно живет, может достичь нирваны. Надо только поступать по совести.

Томас согласно кивнул.

— Ответь на вопрос, Катерина, сколько лет служишь?

— Так немало. Э-э-э... — Женщина подняла голову вверх, словно ей на небе нарисовали ответ. — Шестьдесят пять стукнет. Слушай, Тихоня, так это юбилей!

Томас налил себе квасу и, подняв стакан, спросил:

— Когда?

— Зимой.

— Так давай выпьем, Катерина, за то, чтобы ты справила этот юбилей, а то по моим подсчетам не будет никакой зимы.

Домработница, налившая себе из графинчика водки и собиравшаяся поддержать гостя, уже подняла было рюмку, и вдруг замерла с вытянутыми в трубочку губами.

— Это как не будет зимы?

Томас выпил стакан до дна, взял из пиалы жменю жареных семечек и начал грызть, сплевывая шелуху на скатерть.

— А ничего не будет. Я, ты думаешь, где последние годы служил? В канцелярии. Статистика. Царица бюрократии. План выполняете-перевыполняете, а всей картины вам не видно.

Катерина поставила полную рюмку на стол.

— Что это ты тут заливаешь? Какая картина?

— Такая. В аду мест уже нет!

— Как нет?

— Кончились! — развел руками Томас. — Устроили нам конвейер, так-растак? Получайте! В прошлые века — по сто верст между городами, а нынче? Миллиарды грешников землю топчут, да над каждым многотонный черный столб небо режет. Кто такое в состоянии выдержать?

Катерина подсела к Томасу ближе, улыбнулась.

— Слушай, я знаю — ты известный сказочник. Хватит дурить.

— Эх, Катерина-Катя-Катюха, кабы я врал.

— Подожди, а если мест нет, то куда их селить, где грешников жарить?

— А ты почем знаешь, что там их жарят? Ты что в аду была?

— Нет. Чего я там забыла?

— Ну, так и не говори. Ты, наверное, выписывалажурнала «Перец», где любили бесенят с рожками рисовать кочегарами. Не знаешь, хоть бы помолчала.

Катерина выпила рюмочку и тоже взяла жменьку семечек — закусить.

— Если такой умный, скажи, что там?

Томас возмутился.

— Дура ты, баба. Как вообще можно оперировать такими глобальными теологическими материями? Причем здесь ад?

— Да ты же первый начал! — домработница вытаращилась на Томаса. — Чего скачешь с темы на тему? То поп, то попадья! — Вдруг её лицо стало расплываться в улыбке: — А-а-а, ты специально. Разыгрываешь! Ах, шутник... В аду мест нет. Вот, сказанул! Ну, — толкнула в бок, — давай. Брешешь же? Га? Колись, не то капец тебе, — Катерина показала внушительных размеров кулак. — Только одного не пойму, а чо тебя повело? Откуда такая тема, может самого от безносой типает?

Томас потрепал Катю по плечу и нараспев прочитал:

«Стать бессмертным — напрасный, поверьте мне, труд,

Все, кто стар и кто молод, в могилу сойдут.

Не дано это царство земное навеки

Никому...»

— А знаешь что дальше?

— Нет, — ответила Катерина.

— «Да и мы не останемся тут», — завершил стих Тихоня.

— Кто сказал, Князь?

— Нет, Николай Стрижков. А стихи Омара Хайяма.

Томас налил себе квасу.

— Когда-то я был партийным...

— Брешешь!

— Был партийным, — повторил он с нажимом. — Что значит, ходил «в поле», в геологоразведческие партии. Там я любил производить впечатление на неопытных в амурных делах барышень. Стихи читал... Тогда мне хотелось, чтобы Хайям был шайтаном.

— А вдруг наоборот?

— Любимец женщин и вина? Хотя... Кто знает? В нашем мире все так запутано...

Тут проснулась Леся, просидевшая все это время с открытым ртом.

— Это вы вообще тут о чем говорите?

Томас с Катериной переглянулись.

— Да ни о чем — корпоративный юмор, — ответил Тихоня, пряча улыбку.

— Не обращай внимания, — поддакнула Катя.

В этот момент раздался жужжащий звук, словно в кармане халата Катерины проснулась семья шмелей. Домработница поднесла трубку к уху и тут же ответила:

— Да, Петровна, передаю.

Приняв мобильный телефон, Тихоня стал кивать, словно Антонина Петровна могла видеть его реакцию. Отключившись, он повернулся к Лесе:

— Ну, что подруга, гордись — хозяйка тобой довольна. Твой паренёк, Валик, нам почти всю отчетность по августу выправил. Бегает по городу, кричит: «Ау! Лесяяяааа! Лесяааа! Ау!». Злости в нем, обиды, как в слоне дерьма. Всех приятелей своего папеньки застроил, всю свою шпану. Ищет пожарная, ищет милиция девочку, спички и керосин. И чем ты его приворожила?

Леся попыталась улыбнуться.

— Хату спалила, а теперь он меня...

Томас пятерней растрепал ей волосы.

— Это, красавица, ещё будем поглядеть.

Повернувшись к домохозяйке спросил:

— Слушай, Катерина, разве мы бросаем наших друзей в беде? А не сходить ли мне к этому мальчику в гости?