В ночи медленно едет «Победа» и стоящие на посту милиционеры отдают ей честь. Антонина Петровна молча смотрит на бегущую ей навстречу дорогу, с видимым усилием, даже зло, переключая на поворотах передачи. Губы плотно сжаты. На лоб волнами легли три глубокие морщины. Глаза прищурены. Пусты. С таким лицом из лодок выпрыгивают на берег к ещё живым тюленям или заряжают маузер, чтобы отогнать волков от раненого друга ...

Как только баронесса переступила порог дома старого шахтера, она молчала. Когда все плакали, её глаза были сухи, когда за столом пели, она не подпевала. Все вокруг смеялись, а Тоня становилась мрачнее и мрачнее. Когда уходили, родственники обходили её стороной, а старик даже не кивнул на прощание.

Чертыхальски опустил стекло и смотрел, как ночь баюкает город. Во многих окнах ещё горел свет. Там в сиянии электрических ламп жили люди, ужинали, пили чаи, смотрели телевизоры. Теперь Городок мало походил на уютный, милый сердцу край, где прошли юность и зрелость Томаса. Он раздался вширь и ввысь... Днем приметы прошлого ещё заметны, но с наступлением темноты улицы не узнать. Фасады домов сталинской постройки искажают мигающие витрины, контуры знакомых зданий затирает сияние вывесок аптек и кафе, превращая ампир и арт-деко в пародию с неоновой подсветкой.

Да, подумал Томас, город теряет свое лицо. Оно стало современным, с люминесцентным макияжем, подведенными стироловской краской глазами. Но, какие лампы не включай, не ретушируй — главное здесь не меняется: никакой пудре и белилам не в силах скрыть мусор, пыль и грязь, невозможно замазать оспины, обезобразившие асфальтовую шкуру города. Дороги, площади, переулки снова, как в послевоенное время, обильно изъедены ямами, рвами, колдобинами, траншеями. На относительно ровных участках асфальт латан-перелатан, как халат Хаджи Насреддина. Если иметь в Городке машину, то только такой танк, как у Тони — её «Победа» могла проехать везде.

Одно радует: разросшиеся за последние десятилетия парки, посадки, леса... Растущие на улицах, скверах, пустырях, низинах и высотах тополя, канадские клены, каштаны, липы, дубы, сводящая с ума пьяная черемуха, бархатные розы на клумбах — вся эта зелень, в которой теперь утопает город, радует душу.

Томас прикрыл глаза. Что там старик говорил о времени? Не цепляйся за прошлое? Но как это сделать? Неужели он не старался стереть из памяти старые грехи свои, всю эту вонь и мерзость? Прошлое сильнее. Закрой глаза и перед его мысленным взором тут же предстанут картины почти столетней давности, переплетенные с недавним настоящим, и разница будет не такой уж заметной. В пмяти Томаса всплывал болезненно-мрачный присыпанный жужелкой сумрачный мир с низкими тучами, пыльными ветрами и юной рогатой луной, прячущейся за тогда ещё невысоким отвалом породы Первого рудника... Как вы думаете, почему Тихоня проворонил аварию, когда въехал в Городок? Это при его-то способностях? Просто он ехал не только по улице Интернациональной! Если сидящий рядом Сергеич видел почти современные дома, «сталинский» магазин, столовую, она же «пирожковая», то перед Томасом Чертыхальски одновременно открывался иной вид. Он въезжал в пустивший глубоко под землю свои корни грязный, заскорузлый в малярийной дремучести, черный от угольной пыли степной посёлок.

Без угля нет тепла, нет движения, а сталь и чугун не принимают нужную человеку форму. Заводы и фабрики, многоэтажные высотные дома, крейсера и броненосцы, поезда и автомобили, станки, тысячи километров железных дорог — это тоже всё уголь. Прожорливые доменные печи и топки паровозов, кузни, голландки, буржуйки, обычные русские печки в русских избах — всем люб антрацит!

В том месте, где Ослик превратился в шар-пея, когда-то была Конторская — единственная в Городке мощеная улица. От хутора Алексеевка она вела к управе первого Корсунского рудника. По ней нельзя было ходить шахтерам после смены — слишком они были грязными, а тут жили и работали те, кто носил чистое. На Конторской в единственном двухэтажном жилом доме квартировал директор. Дальше строились инженеры, штейгеры, десятники, счетоводы. Поодаль на склонах балок ютились разбитые на линии землянки Пекина и Собачовки, в которых бедовали кадровики — постоянно приписанные к руднику шахтеры. Почти сто лет назад летом в Городке работало от силы десять тысяч человек, а с наступлением холодов начиналось время той самой подземной жатвы, дающей пропитание сотням тысяч работяг, прибывающих на Донбасс с Орловщины, Воронежчены, Полесья и прочих тогда бедных краев.

В землянках с двухскатной крышей, облепивших склон шахтных отвалов, селились в основном сезонные горнорабочие. Бывшие, прошедшие японскую войну солдаты знали, как выглядят трущобы, поэтому назвали свой клоповник Шанхаем — вот откуда всё пошло... Только даже китайцы могли бы удивиться тому, как жили и работали славяне. По двенадцать часов под землей без чистого воздуха, при тусклом свете, до смертельной усталости размахивая обушком; на износ качая водяные помпы и тягая вровень со слепыми лошадьми тяжело груженые вагонетки. Мальчишки, мужчины и старики. После смены они все, черные как негры, голодные разбредались по своим норам на два хозяина — пока один отдыхал, второй спускался под землю. Придя в землянку, где даже невозможно было помыться как следует, поскольку выдавали полтора ведра воды на семью, переодевались, ели и ложились спать.

Степь — столом и хатки, как прыщи на лбу, а над ними тогда ещё невысокая вечно воняющая серой гора породы, внутри которой никогда не угасало пламя и поэтому, в сырую погоду в низины стелился отравляющий все живое сизый дым.

Томас помнил всех, кто здесь жил: мрачных, худых, с тусклыми взглядами шахтеров и их жен — изможденных с обвисшими грудями женщин, окруженных сворами грязных голых ребятишек, у которых торчали пупки на вздутых от недоедания животах. До сих пор он слышит детский плачь, тягучую, как мёд песню, ругань взрослых, где украинский и еврейский говор так обильно был приперчен русским добрым матом, что залетный гость, заслышав местных, невольно крякал и тряс головой, как от доброй зуботычины.

Работа и праздники, гуляния, пьянки, драки и замирения...

Шахтеры всегда держались хорошей компании в жизни, а тем более в смерти. У них не получалось умирать по одному — если уж уходить, то только так, что бы вся линия рвала на себе волосы, и серые от горя жены толпами шли за домовинами. Ещё Томас застал более жуткие похороны, когда молча, торжественно провожали шубиных — были и такие безумцы. А как ещё можно назвать человека, согласного взять в руки факел и первым спуститься в лаву, чтобы выжечь метан, а в случае выброса, принять на себя тонны земных потрохов? Без шансов на спасение — из защиты только толстый кожух мехом наружу. Что заставляло их так низко ценить свою жизнь? Жребий, карточные долги, обман, неразделенная любовь или необъяснимая и непонятная в наше время цеховая спайка?

Были и развлечения. Кабаки, трактиры, ярмарки, хаты шахтерских вдов на окраинах.

Здесь была больница, две школы, рабочее училище, ставшее Горным техникумом, но это уже потом, когда улица Конторская превратилась в Сталинскую. Времена менялись. Большевики подарили миру сказку — веру, что в будущем дети будут жить лучше, чем их родители. В шахту народ уже гнала не нужда и голод, а пролетарская сознательность и нарезанный кем-то свыше план... Надо же — у живых мертвецов, как про себя называл шахтеров Томас, появились свои планы... И всё же, он не мог отрицать факта, что люди стали иными. Работали с огоньком, часто даже задарма, веря, что они строят светлый мир — счастливый, добрый, за который и помереть не страшно. Появились новые слова: врубовка, электричество, отбойный молоток. Всяческие аббревиатуры, о которые язык сломать можно.

Перед большой войной жизнь в Городке стала налаживаться. Не успеешь оглянуться, как исчезали целые улицы. Разрушались землянки, хатки, прогнившие бараки и казармы, и на их месте во время субботников люди своими руками разбивали скверы, строили летние площадки для танцев, клубы, кинотеатры, стадионы, парки отдыха. Как грибы в лесу плотно растут на поваленных перегнивших стволах и пнях, так и люди в Диком поле обживали места вокруг удаленных друг от друга рудников и железнодорожных станций. А в центре располагалась голова осьминога: от неё к посёлкам тянулись дороги-щупальца. Городок, если взять его полную площадь, чтоб вы знали, шире многих областных центров-миллионщиков. Да...

Линии улиц большевики планировали широкие, словно хотели перед старыми похвастаться. Строились новые районы с отдельными квартирами, в которых были столовые, залы, даже ватерклозеты! Народ постепенно перебирался в светлые комнаты, где до потолка не достать, с широкими окнами, прозрачными стеклами и белыми шторами из тюли и льна.

Вот только Корсунские трущобы упорно не желали сдаваться. В тени выросшего террикона, как и прежде приземистые улочки утопали в зарослях репейника и амброзии. Здесь стояли прячущиеся за покосившимися щербатыми заборами, перепоясанные парусами сохнущего белья дворы. Люди жили во вросших в землю, словно грибы, низких тесных мазанках, с куцыми пеньками труб на покрытых соломой, досками и толью крышах. Оконца в толстых рамах тут были похожи на амбразуры и мало пропускали солнечного света. Зайди в эти жилища и увидишь в углах хат белые расшитые рушники, раскрашенные фотокопии древних икон и черно-белые портреты хозяев под стеклом в самодельных рамках. Здесь приятно пахли висящие в коридорах и сенях веники сушеной лаванды, иван-чая и полыни. Вся нехитрая мебель сделана своими руками — стол, табуреты, вешалки. В маленьких спальнях тогда не было купеческих кроватей с шарами на быльцах, как и бархатных ковров с оленями — они появились уже после войны...

Эх, Тарас-Тарас, что же ты наделал со своим рассказом! Яркие вспышки памяти Томаса вдруг выхватили уютный мирок: гудящую зимой жаркую печку, скрип привезенной из деревни пахнущей овчиной прялки; летом оставленные во дворах картонки с мелконарезанными дольками яблок, над которыми жужжали наглые осы — если их прибить газетой, то эти мерзкие твари скрючивались и становились похожими на маленьких желто-черных Кощеев Бессмертных. Осенью он помнил бульканье домашнего вина в огромны двадцатилитровых бутылях и кружащихся над ними дрозофил. Тиканье ходиков, скрип рассохшихся половиц в спальне, доносящиеся с улицы грюканье пустых консервных банок и крики мальчишек, играющих в клё-клё... А рядом, за дорогой, всё те же дымящиеся отвалы породы и воняющие свалки — пристанище навозных мух, тощих псов и жирных крыс.

Планировали коммунисты дать бой этим домам и переселить всех горняков в отдельные квартиры, но не сложилось. Само пекло поднялось на гора и свастикой скатилась с террикона, ломая, круша, все вокруг, чтобы впиться клыками в горлянку Руси.

Повоевать пришлось и старым, и малым... Заводы эвакуировали на восток — с ними бежал и Тихоня — но большинство местных остались под немцами, итальянцами, венграми. Новая власть тут же показала серьезность намерений, построив виселицу возле бахчи у шахты «Комсомолец». Что ж, понятно, что в том году никто арбузы не воровал, но армейские склады горели, подъемные механизмы в копрах ломались так, что невозможно их было починить, поезда сходили с рельсов. В отместку пруссаки всех, кто попался им под руку или на кого поступил донос, не разбирая, прав-виноват, карали самым-самым донбасским способом: людей бросали в шахтные шурфы.

Ничего, выдержали! Красная Армия вернулась и погнала немцев-нацистов, итальянцев-фашистов и прочий просвещенный европейский сброд на запад, а на освобожденной территории вот такие Тарасы и Николаи, Сашки и Сергеи, Кати и Людмилы, Сони и Галины, вернувшись домой, откачивали воду из не работавших при захватчиках шахт, отстраивали заново город, возводили новые заводы и фабрики.

Жизнь снова стала налаживаться.

Перемены коснулись и Шанхая. Когда террикон не рудника № 1, а уже шахты «Кочегарка», вырос до максимально возможного размера, инженеры протянули высоко вверху укрытую мелкой железной сеткой канатную дорогу. Было забавно наблюдать, как над головами людей сновали туда-сюда вагонетки с породой и сбрасывали её где-то далеко за городом. А в остальном для горняков всё осталось как прежде — смена за сменой, конь за конем, полоска за полоской. Это мир вокруг менялся — физики, поэты, геологи, телевизоры, космос, БАМ, Олимпиада, а Шанхай застыл, как стрекоза в янтаре: смена за сменой, полоска за полоской, километр над головой, крутая лава в полметра шириной, обушок или отбойный молоток в руках, тьма вокруг да коногонка на каске...

Томас открыл глаза, но тут же зажмурился — машина проезжала под фонарем и его ослепил электрический свет.

— Всё это сон. Долгий скушный сон, — прошептал Тихоня, поглаживая спящую Олесю по плечу.