В эту самую минуту, когда наша пара заканчивала ранний обед, Рома Смехов курил сигарету, при этом рассматривая приваленную к стене новенькую ещё не подписанную могильную плиту из черного гранита. Он гадал, чтобы придумать такого-эдакого для шанхайца? Не буду томить — Хлеборез не собирался Томаса калечить или выставлять на деньги. Нет, в тот момент, когда в его машину въехали «горбач», Рома, конечно, расстроился. Но заметив, что стало с «запорожцем», он просто испугался за водителя. Однако так получилось, что после минутного замешательства Рома не стал помогать ему выйти из покореженной машины, а наоборот. Когда до Ромы дошло, что он может стать посмешищем, то набросился на бедолагу с кулаками. Ведь только представьте, — в его бэху въехало какое-то горбатое чудо! Тут просто сработала защитная реакция, и он перешел в нападение. Сейчас, когда нервы успокоились, и кровь перестала кипеть, Рома осознал, в каком он теперь положении. Чтобы никому и в голову не пришло рассказывать о нем анекдоты, ему надо добиться не наказания, но справедливости. Брат-покойник когда-то говорил: «Авторитет зарабатывается годами, но потерять его можно в один миг». Тут не поспоришь...
Хлеборез в принципе был малый не злой. В девяностые, напомню тем, кто подзабыл, хорошим тоном в определенных кругах считалось за малейшую обиду конкурентов, подельников, просто знакомых и незнакомых прилюдно стрелять. Но Рома руки кровью не пачкал — в его команде порядок царил и без глупого насилия. Те, кого он крышевал, ренту вносили регулярно. Если же случались сбои, то провинившиеся быстро теряли «лицо». Однажды Рома решил наказать очень уж упертого кредитора. Он и сотоварищи приехал как-то вечерком к должнику на автозаправку и провел эксперимент: выживет ли человек после бензиновой клизмы? Засунули в зад пистолет и прыснули чуть-чуть. Терпила отделался токсичным отравлением и ожогом прямой кишки. Деньги были получены, а заправка от греха подальше продана. Так что, когда Смехов разглядывал готовящийся к установке памятник и ряд новеньких венков, его терзал вопрос, какое бы придумать наказание, чтобы не он, а шанхаец стал посмешищем?
Пока оставим Хлебореза одного и вернемся к нашим героям. Что мы видим? Томас откушал, Леся уже расправилась с десертом и расплатилась. Хотела, было, встать, как вдруг в её сумочке запилинькало. Извинившись, девушка достала мобильный и вышла на улицу. Когда её догнал Томас, она спросила как можно ласковее:
— Можешь подождать минут двадцать? А то мне на работу надо заехать.
Томас молчал. Леся не выдержала, первая опустила глаза.
— Давай сделаем так, — предложил он. — Где находится магазин?
— Возле универсама.
— Вот и хорошо. Подвези меня к «белому дому» — я там выйду. Надо заглянуть на пол часика к старинному другу. А потом подожду на остановке. Идёт?
Леся улыбнулась.
— Идёт.
Когда «Хонда» подъехала к площади, которую охранял батюшка Ленин в гранитном пальто, девушку посетила мысль: «А вдруг Томас — военный? И может к Роме он приедет вместе с боевыми друзьями? Если Хлеборезу обломают зубы, вот будет праздник на деревне...».
«Военный» вышел из машины и, сложив ладонь козырьком, огляделся по сторонам. Томас улыбался так, словно наступил день его рождения. Леся даже на расстоянии чувствовала, как её нового знакомого распирает от счастья. Широко ступая по раскаленным бетонным плитам, он пошел к зданию городского Совета, а притихшая Олеся смотрела ему вслед. Нет, Томас — не военный и не бандит, он из тех, которые где-то далеко катаются на яхтах, водят на поводках свору личных адвокатов, а водку если и пьют, то маленькими глотками. Они едят полезно и вкусно, в выходные играют в поло или гольф... Олеся только сейчас обратила внимание на то, что лицо Томаса не имело одутловатости, какая бывает у мужчин за тридцать... Ей было приятно думать о чужом богатстве и так не хотелось разочароваться...
— А у нас день прожил — хоть орден получай... — прошептала Леся и, кивнув собачке на «торпеде», притопила газу.
Что девушка делала на работе, описывать не буду. Всё произошло довольно быстро. Валя остался доволен. Олеся тоже, потому как знала, что до конца недели её теперь не побеспокоят — она работала со вторника и, получается, что в запасе у неё было пять дней выходных...
Вернемся к Томасу. Взлетев по ступеням, он открыл тяжелую дверь и, пропустив вперед себя Светку из канцелярии, вошел в холл горсовета. Летом здесь всегда царила сама благодать — прохлада, полумрак, вечно бегающие с ведрами и швабрами бабушки, но Томас не обратил внимания на холодок, он его просто не заметил.
Подойдя к гардеробщице тете Алле, спросил:
— Петровна у себя?
Вот тут-то, в этот самый момент для меня всё встало на места! Я, наконец, понял, кто прибыл в местечко, построенное на берегах давно уже высохшей речки Суши! На пятом этаже -выше только чердак — в угловом кабинете вот уже много-много лет работала Антонина Петровна Унгерн. Вернее, фон Унгерн -это в советские времена в анкете не принято было упоминать сии три буквы, но в последние годы она уже не стеснялась представляться своим настоящим именем.
Сейчас Антонина Петровна занимала огромный кабинет, отделанный и обставленный в лучших традициях конца сороковых — начала пятидесятых. Когда человек первый раз входил в этот храм канцелярии, то понимал, что здесь можно снимать фильмы про далекие сталинские времена. Старомодные лепные потолки, чугунная люстра, дубовые мореные панели на стенах, ореховый паркет, красная дорожка, кожаные диван и кресло, столик на ровных ножках. Посредине кабинета возвышался настоящий аэродром — т-образный стол. Зеленое сукно, зеленая лампа на крепкой латунной ножке. Бронзовый украшенный звездокрылым самолетиком прибор с чернильницей, наполненной черной смолой. Перьевая малахитовая ручка. Тут же громоздилось несколько довоенных эбонитовых телефонов с толстыми, связанными резинкой, шнурами. Несколько серых папок с завязками и стопка чистой бумаги. Из пластикового стакана торчала дюжина остро заточенных красных карандашей.
В дальнем углу кабинета притаился огромный чёрный полированный шкаф — это напольные часы с сияющими внутри шишками, маятником, бронзовым циферблатом с позолоченными цифрами и стрелками. На стенах висели две картины — качественно сделанная копия «Алёнушки» Васнецова и подлинный шедевр соцреализма середины двадцатых — «Закладка паровоза» профессора Н. Заславского. О чем могла рассказать нам эта черная, пышущая белесым паром машина с трубой? О том, как почти сто лет назад она висела на втором этаже в угловом кабинете совершенно другого здания на Советской улице? О да, было и такое... Там обитали мужчины с маузерами. Когда времена изменились, власть стала ближе к народу. «Маузеры» сначала переселились на первый этаж, а потом им выделили отдельное помещение с глубокими подвалами. Опустевший кабинет заняла перешедшая на сторону большевиков баронесса... А я говорил, что Антонина Петровна у нас баронесса? Так вот, картина ей передалась по наследству. Скоро паровоз вслед за хозяйкой переехал во Дворец Труда. Это было перед войной, а после, когда в семидесятых построили «белый дом», Петровна со всем своим интерьером — мебелью, отделкой, техникой, старинными телефонами, картинами — перебралась в просторный угловой кабинет на последнем этаже новенького здания.
Незаменимых людей у нас нет — это правда. Так же правдой было и то, что баронессу никто не пытался заменить. В городской управе она работала вот уже... э... много лет. Чем же занималась эта необычная во всех смыслах женщина? Какая запись была занесена в её трудовой книжке? Сложно сказать. На протяжении двадцатого века её должность называлась по-разному, но суть от этого не менялась. Антонина Петровна фон Унгерн была главной по авралам. Неважно, чего и где не хватало, в каком количестве, и в каком ассортименте, разжалованная баронесса могла достать любую даже самую редкую вещь, любой дефицит. Если помните, было такое слово.
Контора МТО вообще-то находилась на первом этаже, но когда там не справлялись, то вспоминали про снабженца со специальными полномочиями.
Антонине Петровне при встрече ласково пожимали руки все бывшие хозяева Городка: горнорабочий, делегат первых съездов ДКСР Семен Евстафьевич Курибаба; глава гор. ЧК Петр Семеныч Кац; секретарь горкома в 20-е и 30-е Валериан Иванович Сосюшкин; первый человек в Городке 1941-1943 г.г. — полевой комендант полковник Иоганн Компфф; наводивший в Городке-на-Суше порядок после ухода Компфа и всей его своры полковник СМЕРША И.С. Волевой... И прочее, и прочее.
После 53-го власть менялась часто. Кто прыгал на повышение, кто на понижение — за всеми и не уследишь. Но всех «городничих» объединяла одна черта — они одинаково радушно принимали у себя ветерана снабжения. Уважали, поздравляли на Новый год, дарили подарки на день рождения. Одни в Антонине Петровне ценили ум, вторые верность партии, кто-то педантизм и пробивные способности. Герр Иоганн Компфф полюбил баронессу за её милый его сердцу швабский акцент и умение рассказывать пошлые анекдоты. А вот полковник И.С. Волевой подпольщицу Антонину Петровну даже представил к ордену Красной Звезды за успешно выполненную спецоперацию.
Баронесса могла всё. Однажды в Городок приехала делегация из Москвы. Как заранее предупредили старшие товарищи, у главы комиссии была аллергия на подсолнечное масло и плохой коньяк. Антонина Петровна вмиг достала ведерко оливкового первого отжима и произведение французских алхимиков — бутылку с непонятными буквами КВВК или ВККВ — боюсь напутать. Ещё запомнились две активистки от комсомола. Не мне, а проверяющему. Очень сознательные. Москвич уехал довольный. В отчете значилось: в Городке растет достойная смена.
А ещё был случай...
Ладно, в другой раз.
Хочу отметить, что никто не знал, какого баронесса была года рождения. Вообще, её возраст являлся загадкой для местных фольклористов. При взгляде вблизи баронессе больше семидесяти не дашь. Если разговаривать с ней по телефону, то подумаешь, женщине максимум полтинник. В момент, когда Антонина Петровна перемахивала лестничные пролеты, или когда своей крейсерской походкой с высоко поднятой головой шла по улице, невольно думалось, что этой женщине не больше сорока. Присовокупите сюда слухи о чудовищном темпераменте фон Унгерн. Существует масса задокументированных свидетельств тому, что во время авралов из её глаз сыпались искры и из ноздрей полыхал огонь... Да, истинно так! Но и это ещё не всё. Антонина так лихо гоняла по улицам в своей личной «победе» или служебной 21-ой «Волге», что можно было подумать за рулем сидит нахальная студенточка.
Столь загадочная женщина и выглядела необычно. Представьте пирамиду. Наверху находится высокая прическа черных с седой прядью волос и шиньоном в виде шара. Маленький узкий лоб, переходящий в широченные щеки, посередине которых застряли глазки, спрятанные за маленькими очками в круглой оправе. Нос картошкой в точечках. Ноздри как у двустволки. Когда очки спускались вниз по переносице, собеседники невольно гадали, что больше — калибр «стволов» или диаметр линз. Прибавлю к портрету крупные, всегда ярко накрашенные дорогой помадой большие пухлые губы. Представили? А теперь ещё добавим отсутствие шеи — всем казалось, что её голова срослась с покатыми полными плечами.
Одежда.
Черный пиджак. Белая мужского кроя рубашка. Красный значок члена когда-то гремящей на весть свет партии. Черная юбка.
Ткань пиджака изнутри распирают мощные руки, двухпудовая грудь и... А вот дальше шел стол, который, наверное, был поставлен для того, чтобы никто ни видел размеров живота главной авралистки Городка. Но я вам по секрету скажу, что живот и то, что у нас находиться сзади и чуть пониже, вместе составляло ансамбль под названием «подошва пирамиды».
Ноги, выглядывающие из-под юбки, были коротковаты и, когда баронесса сидела в кресле, не доставали до пола. Завершали экибану коричневые туфли со скошенными носками.Они были актуальны в далекие послевоенные годы, потом в конце семидесятых, и вот дура-мода, сделав заковыристое коленце по спирали, снова вернулась к тупости в обувке. Антонина Петровна, к её чести будь сказано, не меняла своих привычек и вкусов. Она, наверное, ещё в 50-х знала, что в конце тысячелетия завзятые модницы будут оглядываться на её шикарные, на массивном каблуке туфли с блестящими пиратскими пряжками.
Когда Антонина Петровна в кабинете оставалась одна, и пребывала в хорошем настроении, ей нравилось играть в «попади». О, это сложная забава. Баронесса отодвигала от стола сделанное по заказу кресло и давай примериваться куда, на какую паркетную панельку сигануть. Оттолкнувшись от подлокотников, она выбрасывала свое немалых размеров тело вверх и по дуге приземлялась на пол. Тело, подчиняющееся своим законам динамики, при соскоке чаще всего опускалось не туда, куда хотелось, а куда получалось. Прыжок, разглаживание ткани на животе, подбор юбки, наклон чтобы посмотреть, куда же попала. Возвращение на место. И так помногу раз, пока туфли не закрывали намеченные панели. Отличная зарядка я вам скажу. Соседи снизу, как бы часто они не менялись, отличались одним склочным качеством — они пытались бороться с громом над потолком. Якобы штукатурка осыпалась им на головы, лепка отскакивала, нанося помещению, работникам городских служб и посетителям невосполнимый моральный и физический урон. Кстати, однажды люстра, сорвавшись с крюка, упала на бюстик композитора Шопена (инв. № 36675) и плечо старшего экономиста Н.Ю. Сенкевича. Но все жалобы завершались одинаково — соседи получали новое помещение, а набившие руку мастера реставрировали потолок. Несмотря на нытье коллег, баронесса продолжала свои забавы. А почему? Да потому что Антонина Петровна у властей была одна, а экономистов Сенкевичей... хорошо, старших экономистов Сенкевичей, много. Жалобы прекратились в тот момент, когда было принято соломоново решение в помещение под кабинетом баронессы никого больше не вселять.
Вот такая была и есть Антонина Петровна фон Унгерн. Представили? Теперь вы поймете моё удивление, когда эта дама весом в полтора центнера при появлении Томаса бросила на стол веер, с помощью которого спасалась от жары (я уже говорил, что кондиционеров тогда в горсовете не было?), и козочкой спрыгнула на пол. Оп — ля! — попала в ранее намеченные панельки!
Антонина Петровна направилась к Томасу, закричав: «Тихо-о-о-о-о-о-оня-а!!!».
Состоялась встреча на Эльбе. Объятия, поцелуи, похлопывания по бокам, дружественные тычки, покачивания головами, прицокивания. Антонина Петровна сияла, как золотое солнышко на масленицу.
— Ах, гад, как сохранился... Красив, свеж. Чем вас только на пагорбах кормят?
В ответ гость сопел, улыбался и краснел словно мальчишка.
Баронесса всплеснула руками:
— Хоть убей, не верю — Тихоня снова в Городке!!! Сам Томас Чертыхальски спустился к нам, горемыкам. Это ж надо? — спросила сама себя, и тут же ответила: — Надо! Надо отметить! Твои ж роги-за-ноги!
И снова бросилась лобызаться.
Томас с трудом высвободился из объятий.
— Тоня, душенька, и я рад. Отпразднуем. И я соскучился! Очень! Но хочу предупредить...
Антонина Петровна вдруг сделал грозные глаза.
— С проверкой?
— Успокойся. — Томас, засунув руки в карманы брюк, вздохнул. — В отпуск. Вот, решил отдохнуть пару неделек. Расхолодить косточки, так сказать. Подышать свежим воздухом, повидаться со старыми друзьями, подругами. С тобой «скляночку» выпить.
Баронесса погрозила пальчиком, на котором плотно сидел перстень с огромным черным камнем.
— А, жук чухонский, всё помнит. Эх, Тихоня, для тебя хоть клад из-под земли.
Она огляделась по сторонам, словно только что проснулась.
— А что это мы у порога стоим? Проходи, гость дорогой, будет тебе и «скляночка», и твой любимый балычок, пойдем.
Проведя Томаса вглубь кабинета, она усадила гостя в кожаное кресло, а сама засеменила к сейфу. Ключи висели на кожаном шнурке. Шнурок на шее. Саму связку не было видно, потому как она покоилась далеко в декольте. Когда надо было отпереть сейф, Антонина Петровна — не знаю почему, может по старой привычке, которая осталась после работы в ЧК, может ещё что, — но баронесса становилась так, чтобы посторонним кроме её спины ничего не было видно. В этот раз — о, чудо! — она при Томасе достала ключи, выбрала нужный — гость видел какой! — и отперла сейф.
Вытащив оплетенную ивняком бутылку, Антонина Петровна поставила её на полированный столик. Поставила перед... Тихоней. Теперь его можно называть и так. Рядом с бутылкой скоро оказалась тарелочка с тонко нарезанной ветчиной, жемчужное пахнущее чесночком сало, бастурма с красным ободком, янтарные кусочки балыка, ломтики черного хлеба и две глиняные старинные рюмки.
Вытащив пробку, Антонина Петровна налила по марусин поясок и села на диван.
— Тост за тобой.
Томас, осторожно взяв рюмку, встал, приосанился и, отставив по-гренадерски локоть, отчеканил:
— За семь футов под килем!
— Вот это по-нашему!!! — взревела в ответ Антонина Петровна, чокнулась с гостем и махом, аж зубы клацнули о глину, отправила «скляночку» в широкий рот. Зажмурившись, покачала головой. Сначала вытерла рукавом пиджака выступившие слезы, затем взяла кружок рыбки, прикрыла им хлебушек и отправила это все вдогонку за выпитым.
Томас также с минуту восстанавливал дыхание и только потом просипел:
— Это ж страх, а не «скляночка». Как на кол посадили — до копчика продрало.
— Да, хороша. Я вот иногда позволяю себе рюмочку с утра. Но в одиночку никакого удовольствия.
Антонина Петровна закупорила бутылку, и поставила её назад в сейф.
— Итак, насколько приехал? Месяц, два?
Томас, собрав себе бутерброд, откинулся на спинку кресла.
— Ой, Тоня, не спрашивай, отдохнуть надо. Последние годы как крот закопался — столько работы, что голову не поднять. Устал как мельник.
— Что ж ты хочешь, двадцать первый век на носу, в третье тысячелетие входим, новые технологии, разработки. Стараемся. Это вы там бумаги перекладываете, а мы тут за вас пашем.
— И мы пашем. У каждого своя планида, свой тягар. Слышал, предлагали в Киев перевестись. Чего отказалась?
— А, стара я для переездов. Тут сколько лет сижу, все родным стало. Богатой не была — нечего и привыкать.
— Рано ты. Бери с меня пример. Видишь, каков фрукт, — Томас развел, было, руки в стороны, но пришлось ладонью прикрывать рот — отрыгнулось можжевельником. — Извини.
— Тебе легко, — отмахнулась баронесса. — Начальство бдит, защищает, как может. Ответственности никакой, вот и порхаешь. А на мне город висит.
— Допорхался. Выгляжу зайчиком, а внутри? -Томас постучал себя по груди. — Слышишь? Пусто. Рубцы с каньон. Потому и приехал.
Хозяйка с прищуром посмотрела на гостя.
— Я знаю, как тебя вылечить. У вас в Киеве нормальной бабы не сыщешь — все с коленкором. Вот что, я тебя с такой цыпой познакомлю — Софой зовут — век не забудешь!
Томас на эти слова только грустно усмехнулся.
— Шо? Не стОит, а то не стоИт? — удивилась Антонина Петровна.
— Та ото ж.
— Брось, у Софочки все встаёт. Даже солнце ночью.
Томас, не желая продолжать тему, посмотрел на часы в углу.
— Ладно, мать, погоди с девками. Я только приехал, а ты уже сватаешь. Дай осмотрюсь, обживусь, повожу жалом. Вокруг все какое-то новое, незнакомое, пестрое. А потом приду и мы поговорим серьезно, что, как и когда. По рукам?
— По зубам! Ты сейчас выйдешь, и тебя ищи-свищи. Давай так. — Антонина Петровна достала из ящика стола новую папку, развязала тесемочки, открыла — в ней лежала стопка чистых бланков — взяла один. Окунув перо в чернильницу, черканула вверху свои инициалы и, приговаривая под нос, начала писать:
— Томас Чертыхальски с сегодняшнего дня, четвертого августа 1999 года прибыл в Городок-на-Суше, о чем соизволил неукоснительно сообщить местным властям. Цель приезда — отдых, то есть — лодырничанье, раздел «праздность»... Хм, похвально... Дата отъезда — неизвестна...
Антонина Петровна подняла голову.
— Стоп! А ещё кто знает, что ты здесь?
— Для всех я в Ташкенте. В командировке.
— Молодца, а то вспомнила про твоих фрицев...
— А-а-а, когда это было.
— Не скажи, те твари злопамятные...
Баронесса заполнила бланк и подала гостю. Томас подошел к столу, взял ручку, обмакнул кончик перышка в черную смолу и, придерживая вверх листа, лихим росчерком поставил красивую подпись. Хозяйка кабинета подула на чернила, придирчиво осмотрела автограф и только потом сказала:
— Всё, можешь гулять. Вижу копытцами так и сучишь. Э? Столько лет не виделись, а ему со старой поговорить влом.
Томас окинул взглядом кабинет, и скривил такую рожу, что баронессе пришлось себя сдержать, чтобы не расхохотаться в голос. Кивнула, мол, понимаю, и продолжила:
— Если тут брезгуешь, милости прошу домой. На всё про всё тебе три дня, а потом, — баронесса поверх очков посмотрела на календарь. — В субботу ко мне на цыганский хутор. Помнишь где? Я туда переехала.
— Найду. С утра, вечером?
— Лучше с ранья. — И добавила с нажимом: — Там и поговорим. Никто не побеспокоит.
— Почему цыганский? Чем одиннадцатая линия плоха?
— Соседи донимали — шумные попались. А на новом месте вокруг меня тишина. Старички живут.
Томас встал, поправил джинсы. Хозяйка взяла его за локоть и повела к двери.
— Я рада, что ты приехал, потешил старую. До нового года огурец да кочерыжка. Думала, не увижу больше, а ты вот, — баронесса взяла Томаса за плечи, развернула к себе, посмотрела снизу вверх, — туточки.
Чертыхальски уже взялся за дверную ручку, но Антонина Петровна его задержала.
— Ты поосторожней. Времена такие — молодежь лютует. Твоих манер никто уже не поймет. Обещаешь поперед батьки не лезть?
— Тоня, ну, где я пропадал? Успокойся.
— Ладно, — баронесса тепло улыбнулась, наклонила Томаса и поцеловала его в макушку. — Через три дня, что б как штык. Соскучилась за тобой, оглоедом, а ты даже не звонил. Иди.