Утром Томас как смог привел себя в порядок, побрился, позавтракал, поцеловал ещё спящую Лесю-Олесю в щечку и отправился по делам. После ночи размышлений ему не сиделось взаперти — душа требовала розового, красного, фиолетового. Работа с чистенькими подходила к концу, поэтому Тихоне надо было расставить все по полочкам, определиться раз и навсегда, стоит ли потрошить номер «один» или нет, взять ещё какую-нибудь дополнительную «шестерку» или вообще отказаться от этой затеи. В конце концов, хотелось просто погулять по городу, окунуться в толпу простых людишек, и с их помощью смыть с себя запах чистеньких.

Первым делом он проехался на кольцевом трамвае. Вышел возле второй больницы и спустился к скверу Коммунаров, что у иняза. Купил мороженое и сел на лавку под каштанами напротив памятника импотентам — высокой гранитной стелы. Такие посиделки Томас раньше называл рыбалкой. В конце двадцатых каждый день был похож на фестиваль. На глазах Томаса зарождался неведомый, сияющий гранями непостижимой человеческой души мир. Рушились древние, оставшиеся от дореволюционных времен грехи и зарождались новые. Сначала Томасу Чертыхальски даже казалось, что революцию люди устроили не против царя, церкви, древнего, даже дремучего бытия, а против их племени, но... Природа греха взяла своё, в который раз доказав незыблемость постулата о слабости человеческой сущности. Но, надо быть честным до конца: люди советского времени всё же мало походили на себя прежних. Они жаждали знаний и не стеснялись этого. Они тянулись к свету, пусть даже электрическому. Им было тесно в их старых лачугах, на их темечки давили низкие двускатные потолки, поэтому они всё рушили, крошили, сносили, взрывали, безжалостно уничтожали окостеневший за века уклад.

По выходным люди собирались в парках культуры и отдыха, чтобы попеть, поплясать, поплевать семечек, выпить пивка и кваску. Вот тогда-то, в те безмятежные милые его сердцу годы, Томас так полюбил посидушки. Народ, пытавшийся забыть Гражданскую, быстро зажигался, споро работал, весело отдыхал, даже грешил с огоньком. Парни знакомились с девчатами, устраивали спортивные соревнования, — городки там, шахматы; огородные — кто больше тыкву вырастит... Иногда ходили в кулачки рудник на рудник, улица на улицу, но не так, как раньше, без былой злобы и свинчаток.

Для Томаса Чертыхальски то были золотые деньки. Он тогда работал, вернее служил в местном ДОПРе — охранял шпану, растратчиков, поджигателей, а в свободное время гулял между новых клумб и фонтанов, любовался цветочками... Подмигнёт девушке, погладит собачку, купит семечек и сядет на лавку — ждать собеседников. Дальше — по обстановке. Барышня? Вот вам и любовное томление. Комсомольцы? Почему бы ни сходить к ним на собрание, посмотреть, как они организуют шефство над холостяцкими казармами, заставляя лентяев убирать в своих каморках, стирать белье, занавески вешать. Нравилось за партийными наблюдать, особенно когда они организовывали коммунистические почины. Ну там, в противогазах бегать, устраивать велопробеги, избы-читальни открывать... В общем, веселился как мог. Но больше всего Томас любил общаться с местными интеллигентами, с людьми образованными, умными, старорежимной закалки, бывшими эсерами, кадетами, анархистами. Сам университетов не заканчивал — образование Тихони, напомню, было начально-теологическое. После «Ясноокого» других более породистых юнг ждало продолжение учебы в Коллегии, а ему, рожденному женщиной, пришлось возвращаться домой; поэтому, чтобы не прослыть тупицей, в местной библиотеке Чертыхальски перечитал все книги, незнакомые слова записывал в специальную тетрадку и заучивал наизусть.

Интеллигенцию Томас любил за предсказуемость, однобокость, за все эти разговоры о предначертанности великого пути России, о великих Революциях, о роли великой личности в истории. Однако вот странность. Как показала практика, у интеллигентов высокопарные заумные вопросы почему-то всегда сводились к частным ответам. Тихоня умел слушать, внимать советам, рассуждениям. Он знал, что рано или поздно эти очкарики с аскетическими лицами, горящими глазами, фанатики, азартно проповедующие атеизм, отдадут ему душу оптом и в розницу. И не за мир во всем мире, не за победу пролетариата над Антантой, не за доходчивый ответ Чемберлену, а за банальное восстановление половой функции организма, изобретение вечного двигателя или спасение любимой доченьки-растратчицы из сырых застенков бахмутской тюрьмы.

И стояло! И крутилось! И спасалось! — а новоявленные, когда-то царские, а теперь советские интеллигенты, говорящие о возвышенном, о новой народной религии, государстве, литературе, после беседы с простым рабочим парнем вдруг переставали быть людьми... Чертыхальски поражался, почему эти когда-то набожные и привыкшие думать, что умнее их нет на всем белом свете люди доверяли ему самое дорогое, что может быть у человека, ему — незнакомому им юноше? Даже не комсомольцу! Юноше, который так жадно внимал их видению развития страны, континента, человечества, наконец... Верили собеседнику, который непостижимым образом перед ними превращался в факирапрофессорамедиума-иличтотамещётакогостранногоможнопридумать. Завоевав первое внимание, Тихоня заставлял собеседников его слушать, кивать, поддакивать и соглашаться на простой научный эксперимент — узнать эмпирическим путем, есть ли душа у человека или нет.

Да, лихое было время, бесшабашное...