Томаса душили кошмары. Всю ночь напропалую дебелые молодцы с гитарами, девицы с синюшными рожами и милиционеры в женских колготках топорами кромсали спелые астраханские арбузы; звери дикие — настоящие нахахали-выхухоли — перед ним, вокруг него водили хороводы, орали песни и хихикали. Во сне колья, ямы и овраги перегораживали дорогу, развешанное на веревках заляпанное грязью белье хлестало его по лицу, пыль разъедала глаза, болотная жижа липла к сапогам, засасывала. Было тошно, страшно и только одно место во сне радовало. Он видел, как с неба упал столб света. Вокруг освещенного круга клубился едкий туман и чем дальше он был от круга, тем плотнее. В темноте пряталось что-то липкое, смердящее мускусом и серой, потное, не имеющее четких очертаний, обезличенное. Оно вертелось, кружило, порыгивая, покрякивая, посвистывая и сплевывая в щербинку между редкими зубами. Чешуйки терлись, волосики топорщились, глазки щурились от света, потому как этот миллионоголовый безликий-обезличенный знал, что вход в центр белого столба ему заказан. Мерзости, при всей её способности всё отравлять вокруг, было не под силу подчинить обыкновенный белый луч. Тихоня во сне понимал: в белом хорошо, покойно, а вокруг бардак, грязь и вой. Он стоял на самой границе между щиплющем кожу туманом и незамутненным небесным потоком. Ему так хотелось попасть в белое, так хотелось... Но...

Проснулся и не поморщился. В этот раз Томас не стал обращать внимание на раскалывающуюся голову, ноющий пустой желудок. Он понимал, что эта боль — ничто по сравнению с той зеленой безнадегой, которая вернулась, чтобы снова вгнездиться в его темя и виски,намертво переплестись с ребрами, позвоночником и закрыться его лопатками от мира. Томас знал, что сон здесь не причём. Всё началось гораздо раньше, просто встряска чистенькими освободила дремавший в нем вирус, подтолкнула и помогла расцвести болезни во всю силу. С сожалением подумал, что это только первые симптомы. Рано или поздно, но на него снова накатит. Поэтому надо срочно искать противоядие!

...Чертыхальски очнулся в момент, когда шел по улице, машинально переставляя ноги. Остановился. Всё — конец. От чего бежал, к тому и пришел. Спешил в Городок, убегая от паники, одиночества, и надо же — помогло. Первые дни как в сказке, словно в другую страну попал: всё новое и в тоже время такое знакомое. Старые серые улицы расцвели магазинчиками, вывесками, рекламой, как во времена НЕПа, только ещё краше. Деревья вымахали до неба. Странные люди — те и не те — неожиданные знакомства, разговоры... Страх отступил, но не прошло и двух недель — снова накатила тошнота. Почему так быстро? Неужели Леся виновата? Почему нет? Красивая, нежная, без претензий и желания подмять под себя. Независимая, умная. Ему такие женщины всегда нравились. Другой и не посмотрит, а ему в самый раз.

Хе-хе! Внутри сидит всезнайка и подсказывает: «Не обольщайся!». Леся-Олеся оттягивала приход, сколько могла. Она здесь совершенно не в теме. Всё просто. Забивай себе голову мусором фантазий, выдумывай загадки, тешь самолюбие и гордыню, всё равно ты не в силах оттянуть визит его величества Страха. Неважно, какая причина, что сыграло роль камушка, снёсшего дамбу — этот мерзкий Царь явился без спроса и вступает в свои права...

Не в первый раз... И не в последний. Сколько времени осталось до конца? Ты ж смотри — ребра сводит от одной только мысли о декабре... Четыре месяца с хвостиком. Почему так быстро летит время??? Только недавно, в четырнадцатом году, на Конторской улице открылся клуб «Банакер», и вот на тебе — двадцатый век ласты клеит. В «Банакере» Томас впервые в жизни увидел фильму. Он тогда квартировал на Дробиловке — поселке самогонщиков. Чтобы посмотреть, как жуки-усачи будут воевать с рогачами, целый час трясся в телеге по раскисшей от весенней распутицы дороге. Эти глупые воспоминания... Томас подумал, что они, как лопасти ветряной мельницы. Кажется, чертят воздух высоко над тобой, уже и забыл про них, но чуть зазевался, и вдруг опускаются, чтобы со всего размаху дать по макушке... Жизнь пролетела! Сейчас-то понимаешь, что загаданное им желание не случайно, оно было на тот час единственно возможным. Никакой он не вершитель мира. Скорее орудие, ибо вершитель сам принимает решения, а он — обычный инструмент, которым попользовались, и выбросили.

Что теперь? Приятно себя осознавать пустышкой? Полным нулем? Эта мысль неоднократно приходила к Томасу и ранее, но он гнал её далече, и вот сейчас Чертыхальски вдруг почувствовал, что его снова втягивает в прорытый кем-то фарватер. Как ни отбивался, как не прятался, а спутало в силках, вскружило. Гони не гони эту обидную мысль, всё равно вертается. Вершитель-оружие? Он — мотыга-уступ-саперная лопатка, только и всего. Пустота. Кислота. Рябь в глазах.

Томас готов был сесть в первую попавшуюся машину и рвануть, куда дорога поведет, и так бы и сделал, если бы был уверен, что поможет, но... Ему не дадут — коготок увяз. Даже если будет сопротивляться, станет ещё хуже.

Чертыхальски брёл по улице, шаркая подошвами туфель по асфальту, автоматически реагируя на знаки светофора. В глазах тлеют болотные огоньки, капли пота стекают по спине. В левом ухе противно звенит. Сильнее, чем вчера.

Томас в очередной раз остановился возле пустого перекрестка. Посмотрел налево, направо. Хотел вступить на дорогу, как вдруг перед ним остановилась двадцать четвертая «Волга». Черная. Из машины вышел водитель. Высокий, широкоплечий. Много раз сломанные хрящи ушей. Перебитая переносица неправильно срослась. Кавказец.

Приобняв Томаса за плечо, водитель сказал:

— Дорогой, поехали с нами. Тебя ждут хорошие люди.

Тихоня подчинился. Сел в машину и бездумно уставился в окно. «Волга» какое-то время петляла по переулкам и через минут пятнадцать остановилась у знакомого Томасу дома, у того самого — заросшего амброзией. Водитель перевалился через спинку кресла и открыл Томасу дверь — мол, иди. Тихоня выбрался из машины и, переставляя налитые свинцом ноги, направился к крыльцу.

Три старые рассохшиеся давно не крашеные ступени. Две палки, к которым когда-то были прибиты перила. Взялся за ближнюю «тросточку», оперся и медленно, как старичок, взошёл на первую ступеньку. В этот миг Томаса прошибла догадка: «Как в церковь поднимаюсь!». Вот в Ревеле было проще — там в древних соборах надо спускаться вниз, это веселее...

Вторая ступень.

Мысли летучими мышами разлетелись во все стороны. Неужели он прожил сто лет? С виду парубок хоть куда, но если бы нагнал прожитые годы, стал бы похож на древнего мухомора-лесовика. Может, поэтому ноги не гнутся и в коленях слабость? А вдруг вот прямо сейчас он постареет? Войдет в комнату, поздоровается и, как в кино показывают, за минуту высохнет, превратившись в мумию? Вот смеху-то будет!

Третья ступенька. Мокрая тряпка. Порожек.

Костяшками пальцев ударил дверь — та со скрипом открылась. Вошел в прихожую. Побеленные когда-то стены у потолка черны от сажи. Паутина. Небольшое окошко без штор. В углу шкаф времен 1812 года и за ним канцелярский стол, усыпанный всяким хламом. На грязном полу валяются ржавые запчасти двигателей, свечи, форсунки, корпус стартера, несколько труб, батарея — маленький склад собирателей металлолома. Воняет лаком и старой краской.

Переступив через покореженный карбюратор, Томас пересек прихожую и потянул на себя тяжелую оббитую остатками войлока дверь. Вошел в дом. Светлая комната. Выцветшие на солнце желтые как бы обои; усыпанный мусором, асбестовым крошевом и песком дощатый пол, прогнивший потолок в разводах, но первое, что бросилось в глаза — печь. Чугунные плиты сняты, кирпичная кладка осыпалась, и Томас увидел нутро дома: место, в котором когда-то горели угли, обогревая и кормя живущих здесь людей. Сейчас очаг был похож на дырку от вырванного зуба.Старые кирпичи, потрескавшаяся штукатурка на трубе, почти белая зола и раскрошившиеся угли — всё это, как свидетели в суде, указывало, что жилище, в которое пригласили Томаса Чертыхальски, мертво.

У раскрытого окна на кривых ножках стол, застеленный древней, недавно отмытой клеёнкой — на ней ещё видны свежие разводы. Бьющие из окна солнечные лучи малюсенькими светлячками пересекает пыль. Две девушки сидят за столом, сложив руки перед собой, как примерные школьницы. Одна совсем молоденькая, худая, с черными тенями под глазами. Не выспалась, что ли? На голове черный платок, повязанный на старушечий манер, с параллельными складками на висках. Без косметики. Смуглая кожа, большие карие глаза. Вторую девушку Томас узнал — это была та самая «попадья» со страшными глазами. Такой же черный платок, темно-синяя кофта с длинными рукавами в мелкий горох и, Томас готов был ручаться, под столом пряталась длинная, опять же черная юбка. Она сидела, опустив голову, скрыв лицо так, чтобы были видны только её длинные ресницы и кончик носа.

На клеёнке лежит стопка «Донецкого Кряжа», пара ручек и новенькая раскрытая школьная тетрадь. Белый чистый прямоугольник выделялся на фоне неопрятной комнаты, приковывал к себе взгляд, как бы крича: «Лучше на меня смотри, а не по сторонам: в доме паутина, хлам, запустение, в шкафах рай для моли, а нетронутая чистая бумага — это портал в новое измерение, где оживают сны, где день беззаботен и легок; там зимняя нега и плед у камелька, чай в граненом стакане, писк синиц у кормушек и шум ветра в кронах акаций».

Шепот белых листов стих и в воображении Томаса вдруг мелькнуло дикое видение: вот девки сейчас закроют тетрадь, вскочат на стол, захохочут, засвистят, закричат пьяно: «Ге-гей! Не угадал, не угадал!», — подол задерут, показывая срамные места и, схватившись за руки, подпевая, начнут здесь же, на столе, плясать канкан, пока от тряски ножки не подогнутся, и они с хохотом не упадут на грязный пол...

— Добрый день, а мы вас ждали. Проходите, пожалуйста, — сказала девушка, указывая на стоящий в углу табурет.

Когда первые слова были произнесены, разум Тихони прояснился, глупые образы исчезли, и в голове всё встало по местам. Существует только здесь и сейчас.

— Добрый день, — ответил Томас, подумав, что вежливость — это добродетель хорошего гостя.

Царапая ножками пол и, оставляя в пыли полосы, подтянул табурет. Поставил не вплотную к столу, а так, чтоб было место для маневра. Присаживаясь, забросил ногу за ногу, скрестил руки на груди и сказал с насмешкой:

— Вот не думал, что еду к двум барышням. Могли б предупредить, цветы захватил бы, бутылочку вина, фрукты.

— Мы вас пригласили не для этого, — ответила девчонка.

— Почему?

— С такими как вы, мы не пьем.

Томас удивился.

— Это ещё почему? Лицом не вышел? Или манерами? По-моему, это у вас с ними не очень. Я имею в виду второе, — добавил Тихоня. — Вы меня приглашаете, можно предположить, что знаете, как меня зовут, кто я, а сами не представляетесь.

— Вы — Томас Чертыхальски, известный также как Тихоня, — сказала девчонка. — Проходимец, развратник, шарлатан.

— Даже так? — брови Томаса непроизвольно поползли вверх. Странно, но ему было неприятно слышать такую оценку от молодой и симпатичной особы.

— Я, — Натаван. Это моя сестра Кристина.

Томас подумал: понятно, приезжие. Вот тебе и примета времени — вернулся домой, а тут инородцы ловят и старым бельем в нос тычут. Нехорошо это, неправильно, несправедливо.

— Если вы такого низкого мнения обо мне, то зачем пригласили? Пристало ли девушкам принимать у себя дома развратника? Вы знаете, что Казанове нравилось общаться с двумя барышнями? Он считал, что двух легче склонить к близости, чем одну. Не боитесь?

— Казанова давно горит в пекле. Там и вас заждались.

— С чего это? И кто меня туда отправит? — рассмеялся Томас. — Уж не вы ли? Это первое. Второе, вы хоть имеете представление, о чем говорите?

Подруга «попадьи» нахмурилась, успела сказать: «В Библии...», — но Томас поднял руку, погрозил пальцем и, повысив голос, отчеканил:

— Ми-ну-точку. Не стоит при мне упоминать эту книгу, хотя бы из уважения к себе. Библией меня не пронять. То, что написано людьми, пусть люди и слушают. Там есть про рай и ад — людишкам нравится. Только не надо мне угрожать тем, что совершенно не страшно. Отправить туда, не знаю куда? Хороший разговор у нас получился.

Томас встал.

— Разрешите откланяться. Знаете ли, дела.

«Попадья» начала что-то быстро писать в тетради.

Натаван скосила глаза.

— Моя сестра просит вас остаться.

— Зачем?

— Она хочет предупредить.

Томас рассмеялся, но смех получился наигранным — он сам это чувствовал.

— О чем?

Кристина вывела в тетради одно слово. Крупными буквами.

Натаван прочитала:

— Смерть.

Томас невольно сел на табурет.

— Девчата, вас не понять. Одна грозит отправить подальше, вторая отсрачивает командировку. Вы как-то разберитесь между собой, чего хотите.

Кристина быстро выводила строки, царапая бумагу. Натаван читала:

— Вам угрожает опасность. Вам желают смерти.

Томас начал злиться.

— Деточка, я последние сто лет живу с топором над шеей. Меня резали, я тонул. Три раза. За моими плечами пять автокатастроф, семь завалов и медведь-шатун с бешеной росомахой в придачу. Мне на роду записано погибнуть молодым, но как-то выжил.

Натаван улыбнулась.

— Это цветочки, по сравнению с тем, что вас ждет впереди.

— А вам-то что с того? И вообще, кто вы такие?

Девушка опустила глаза, и ответила:

— В этом мире у каждого из нас свой путь. Кто-то его находит, кто-то нет. Умные понимают, куда идти, а глупцы до самой смерти плутают. Иногда попадаются упрямцы, которые видят свою тропу, однако не хотят на неё ступать. Вот тогда являемся мы.

— Стрелочники? — спросил Томас.

Попадья написала Мы — друзья.

Тихоня горько усмехнулся.

— Это даже не смешно. Ладно бы старец козлобородый... Посмотрите на себя. Кому я должен верить? Двум девочкам? Притом, что одна молчит.

— Ваша ирония здесь неуместна. Моя сестра немая, — отрезала Натаван.

Томас открылся, посмотрел. Следов присутствия греха нет: вокруг фигур и над женскими головами воздух был густой и подвижный, зыбкий, как марево, поднимающееся над раскаленным асфальтом. С подобным Тихоне встречаться не доводилось.

— Хорошо, а можете изъясняться яснее? Кто вы?

— Мы друзья. На нашей родине сейчас война. У нас горе. Нам помогли, а теперь мы хотим помочь вам, предупредить вас.

Томас снова забросил ногу на ногу — перед этими чистюлями Чертыхальски хотелось вести себя как можно развязнее.

Посмотрел с прищуром на парочку. Натаван — пустое место, главная не она. Кристина... Вот кем его пугал в сквере тот, болезный... Томасу больно смотреть на неё. Он помнил их первую встречу, её тяжелый взгляд и его последствия. Именно эта сука не позволила, как надо настроиться на Катю-Катерину. Сейчас с первой минуты нахождения в комнате, Тихоня вообще не поднимал глаза выше её груди. Лицо притягивало, но он боялся на неё смотреть, словно знал, что тут же последует наказание.

Надо пересилить себя. Внутренне сжался, как перед ударом бича, и...

Как бы тут подобрать нужные слова? Все-таки я сторонний наблюдатель и вижу не полную картину, но только отражение чужих мыслей. Я, как та губка, которая впитывает всё, что расходится волнами по эфиру или синий кит, фильтрующий тонны воды в поисках малюсенького планктона. Я не помню весь спектр переживаний Тихони — слишком многое на него и на меня тогда обрушилось, сложно передать нюансы.

Что я тогда почувствовал?

Нет, не так...

Что я мог тогда почувствовать?

Кто-то может описать страдания заживо сгорающего человека? Можно ли, к примеру, ведром накрыть взрыв фугасного снаряда? А если можно, то какими словами потом все это передать?

Вы в силах? Я — нет. Не требуйте невозможного...

...Вот теперь на Томаса накатило по-настоящему: сбило столбом света с ног, придавило, спалило, расплющило...