Томас сбился со счета, сколько было выпито рюмок. В этот раз его наливка не брала — в голове зашумело и всё. Захмелевшие старики вспоминали своих общих знакомых: каких-то бояр, купцов, юродивых. Смеялись, шутили. Кто-то предложил сыграть в карты и пошла потеха — короткую выиграли Томас с бай-батыром, длинную Соловей с королем. Потом обменялись и ещё несколько раз оставили друг друга козлами... Сколько они сидели — неизвестно, но вдруг в какой-то момент лежащий на столе пучок редиски ожил! Красные клубни исчезли и вместо них появились... глаза! Они начали вертеться во все стороны, что-то или кого-то высматривая. Деды замолчали, сложили карты и, отставив кресла назад, поднялись на ноги.

Оказалось, что горец был невысокого роста. Это бай-батыру пришлось упираться руками в стол, согнувшись в поясе. Соловей доставал макушкой до горбыля — худощав, жилист. Набросив на плечи пиджак, он взял бутылку и разлил последние капли в рюмки.

— Всё, вышло наше время — стременная зовет. Пора по домам, друзяки.

Старики обнялись друг с другом, поцеловались троекратно. Каждый подошел к Томасу и похлопал его по плечу.

— Давай, не робей, — сказал король Лир на прощание. — Стержень есть — прорвешься.

— Когда колени будут дрожать, терпи до последнего, — сказал бай-батыр. — Помни, я рядом — помогу. Я сильный.

Соловей обнял Тихоню крепко-крепко.

— Вопросы как выстрелы. Запомнил? Всё, иди!

Томас поклонился дедам в пояс, развернулся и вышел. Только закрыв за собой дверь и очутившись в предбаннике, он понял, что на прощание так ничего им и не сказал, даже не поблагодарил за добрые советы. Оглянулся, но что-то ему подсказало — там уже нет никого, а комната засыпана землей.

Томас легко поднялся по утоптанным ступеням и вышел в ночь. Черный изукрашенный хрустальной пылью шатер раскинулся над степью. Луна уже скрылась за горизонтом, оставив за собой шлейф плаща, сотканного из беспроглядной тьмы. Стрекотали кузнечики, было слышно уханье и стоны ночных птиц. Ветер гладил пряные стебли ковыля и полыни, пырея и полевых, заснувших в сей поздний час цветов. Томас не увидел никаких волн. Наверное, было слишком темно.

Высокий чертополох вдруг расступился, открыв тропинку. Тихоня пошел по ней и скоро добрался до зарослей дикого шиповника. Медведем продрался через колючки и переплетение стеблей. Когда вышел на другой стороне, там его уже ждали. В землю возле родника были воткнуты шесты, на вершинах которых пылали факела. Огонь освещал путь от шиповника до входа в тоннель, где стояла его проводница — девушка Люся. Томас подошел к ней. Языки пламени плясали на девичьем изможденном лице, отражаясь в её огромных широко расставленных слезящихся глазах. Томас не смел произнести и слова — ждал. Наконец Люся сделала шаг к нему навстречу и обняла крепко, ещё сильнее, чем Соловей. Срывающимся голосом влажно, жарко зашептала на ухо:

— Всё понял, медовый, сладкий мой, ласковый? Пошла наука впрок? Терпела тебя, хитреца-обманщика, долго. Не забирала. Так сделай что просят, не дай мне пожалеть о своей милости и доброте редкой. Но за обиды твои плату возьму — поцелую тебя...

Люся пиявкой присосалась к губам Тихони.

Что там Кристина с её блудливыми глазками! Томас прожил миллионы жизней, пока длился поцелуй. Горевал, радовался, любил, страдал, растил детей, убивал и был убит неоднократно, но однажды в одной из бесчисленных своих жизней он прочитал смутно знакомые строки: «В нашем грешном мире нет ничего слаще приятных воспоминаний: они как бесконечная сосательная конфета — вкусная до одури, — но ещё, я вам скажу, слаще делиться ими», и в этот момент поцелуй разорвался, морок исчез, и разум его прояснился.

Люся отстранилась, вытерла губы тыльной стороной ладони и сказала с издевкой:

— На все хотелки Тоне предай, а ни пошла бы она на ***, ведьма старая.

Люся обернулась назад, посмотрела в черный провал тоннеля, и её лицо исказила гримаса бешеной ярости и боли. Сжав сухенькие кулачки, по-стариковски зло зашипела:

— На ***!!!

И тут же, хмельно улыбаясь, Люся подмигнула Томасу и засмеялась заливисто, как девушка на первом свидании. Отступила в ночь, начала таять и в какой-то момент скрылась во тьме — только изредка откуда-то издалека было слышно её покашливание...

Тихоня, ещё полностью не пришедший в себя, двинулся к тоннелю, машинально переставляя ноги. В голове звенело, в желудке плескалась кислота, а рот наполнился тягучей вязкой слюной. Тело страдало при малейшем движении: руки-ноги затекли и горели, словно их варили в кипятке. Но Томас терпел. Чтобы отвлечься, он попытался расплести космы образов, околдовавших его, но вспомнить ничего не удалось.

Языки пламени факелов остались позади — он шел в кромешном мраке.

Хлюпанье луж и чавканье скользких мхов под ногами. Хрип дыхания. Похолодало. Воздух сырой, затхлый, как в древнем каземате. Томас прислушался, ожидая писка мышей или крыс под ногами, но к своему удивлению иной звук ворвался, поселился внутри его головы. Звон исчез и раздался отчетливый ни с чем не сравнимый воробьиный гомон. Монотонный, громкий, чем-то похожий на зудение цикад. Тихоня выставил вперед руки, чтобы не наткнуться на каменную стену. Он потерял внутренний ориентир и не был уверен, правильно ли идет. Это в самых темных штольнях и выработках ему было известно, где север-юг и запад-восток, но здесь, без поводыря, он, наверное, мог и заблудиться.

Шаг за шагом, вдох-выдох. Боль постепенно из тела ушла. Наконец, далеко-далеко впереди, как лучина на ветру замерцала звездочка. Томас не пошел — побежал, высоко задирая колени, задыхаясь, боясь потерять выход. Казалось, конца-края не будет этому тоннелю. Тихоня стал хрипеть. Пот выедал глаза. Легкие так накалились, что готовы были вспыхнуть. Когда он уже готов был сдаться, лучина стала гореть ярче и показался серый на чёрном квадрат.

Последние метры перед ступенями он сбился на шаг. Остановился, стараясь перевести дыхание и унять колотившееся в груди сердце. Оперся одной рукой о влажную склизкую стену, а вторую положил на бок, где пылала его печень. Подумал, хорошо, что не курит, а если бы курил? Капец...

Собравшись с духом, стал подниматься по лестнице. На половине пути заметил, что, несмотря на позднюю ночь, машины стоят там же, а посередине, на фоне звездного неба сарматской каменной бабой возвышалась огромная чёрная фигура. Огонек зажжённой сигареты, описав дугу, упал на землю и рассыпался в искрах. Фары джипов и минивэна вспыхнули, осветив силуэт Тони. Томас подошел к ней, остановился. Почему-то ему было тяжело на неё смотреть. Нагнулся, стал выбивать пыль из брюк. Потом задрал штанину и, надорвав уже ненужный бинт, начал его распутывать. Снимая слой за слоем, шептал: «Да когда ж он, сука, кончится? Вот тварь...». Не выдержав, остатки бинта разорвал в хлам и бросил на землю.

Выпрямился.

— Это... Там... — промямлил Томас, но баронесса перебила его.

— Да слышала уж... Весь Городок слышал.

Повеяло холодом. Тихоня присмотрелся. Лицо Антонины Петровны было каменным. Прищуренные глазки, плотно сжатые губы. Из огромных как жерла печных труб ноздрей вырывался белесый пар, а на верхней губе волоски усов покрылись инеем.

Когда Тихоня усаживался в минивэн, он вдруг ощутил на губах вкус полыни, и перед ним как живая встала глумливая ухмылка Люси...