«Иногда постигающие человека испытания ставят его в положение путника, пред которым неожиданно разверзлась бездна и в то же время нет путей к отступлению. О какой бездне говорим мы? Бездна мрака неведения и отчаяния осужденных на смерть».

Вопросы Сергея о смерти, смертности и вечности были значительно усилены острыми страданиями, вызванными трагедией войны и революции и дальнейшей катастрофой гражданской войны. Сергею казалось, что жизнь бесполезна и бессмысленна, если она должна закончиться вечным небытием.

«Вечное забвение, как угасание света сознания, наводило на меня ужас… Видение бездны становилось всегда присущим… Память о смерти, постепенно возрастая, достигла такой силы, что мир, весь наш мир воспринимался мною подобным некоему миражу, всегда готовому исчезнуть в вечных провалах небытийной пустоты».

Его неистребимое предчувствие смерти и вечного забвения стало настолько острым, что все происходящие вокруг катастрофы и бедствия казались ничтожными перед тем внутренним ужасом, который он испытывал. Если все скоро умрет и исчезнет в бездне, какова же была цель всего этого? Эта мысль так неотступно преследовала его, что он буквально видел, как на всех и вся падает тень смерти и тления.

«Во мне со мною умирает все то, что было охвачено моим сознанием: близкие люди, их страдания и любовь, весь исторический прогресс, вся Земля вообще, и солнце, и звезды, и беспредельное пространство; и даже Сам Творец Мира, и Тот умирает во мне; все вообще Бытие поглощается тьмою забвения. Так тогда я воспринимал мою смерть. Овладевший мною Дух отрывал меня от Земли, и я был брошен в некую мрачную область, где нет времени».

Как это ни парадоксально, Сергей не отчаивался, чувствуя, что где-то должен быть ответ на его страдания. Это заставило его искать причину существования во имя бытия и вечности. Какое-то время он надеялся, что его вопросы найдут разгадку в искусстве. Он долго и упорно рисовал, пытаясь выразить вечное. Кроме того, он обратился к восточным религиям, полагая, что вечность должна быть достигнута потерей себя в абсолютном бытии. Он продолжал идти по этому пути в течение четырех или пяти лет, испытывая редкие облегчения в практике медитации, но его внутренний поиск не был завершен. Он чувствовал, что висит над бездной, но в то же время как бы упирается в толстую, непроницаемую свинцовую стену.

«Никогда, никому не сказал я ни слова о моей “параллельной” жизни в духе: ничто изнутри не толкало меня на такую откровенность. Совершавшееся во мне — происходило от какого-то начала, высшего меня, помимо моей воли, не по моей инициативе: я не понимал происходившего; и однако оно было свято для меня».

Хотя на протяжении всего этого периода он сознательно прекратил молиться, его сердце каким-то образом оставалось нетронутым и надежда продолжала мерцать. И луч света от этого маленького пламени в конце концов проделал крошечную трещину в свинцовой стене.

«Во мне самом рушились юношеские мечты и надежды, что странным образом соединилось с новым углубленным разумением смысла бытия вообще. Умирание и гибель слились с возрождением» .

Это присутствие отблеска света в его гнетущей внутренней тьме медленно и мягко раскрывало ему истинную природу Бытия. Ему было дано понять, что автор жизни — это персона, Бытие, познаваемое и постижимое. Сделав это открытие, он снова стал молиться, прося Бытие раскрыть себя. Медленно, пройдя через глубокие переживания, он пришел к пониманию того, что Христос и был этим Бытием, Создателем и автором жизни.

«Мы никогда не смогли бы узнать истинного Бога, если бы Он Сам не преодолел пропасть, которая лежит между Ним и нами, созданными существами. Наш Бог — не человеческое изобретение, а Тот, Кто действительно есть, истинный Бог, Который по своей чрезмерной любви раскрывает Себя человеку».

Сергей отдался молитве, пытаясь приблизиться к Бытию, теперь его цель заключалась в том, чтобы получить знание и вступить в личное общение с Ним.

«Зарождалось внутри благоговейное преклонение пред Первым Художником, Творцом всего, с желанием встретить Его, учиться от Него, познать, КАК ОН ТВОРИТ» .

В то же время Сергей был полон пылкой молитвой покаяния за то, что отвернулся от Христа в поисках того, что, как ему казалось, было абсолютным союзом с вечностью, но фактически привело его вечному забвению, от которого он и пытался убежать. Молитва захватила его целиком, не давая ему заниматься живописью, которая также требовала его полного внутреннего присутствия. Борьба между живописью и молитвой, являющейся еще более высокой формой искусства, терзала его, и он понял, что ему придется делать выбор. Некоторое время он пытался сочетать их, но в конце концов понял, что молитва для него важнее, и отказался от живописи.

«Эта борьба между искусством и молитвою, то есть между двумя формами жизни, которые требуют всего человека, продолжалась во мне в очень сильной форме полтора или два года. В конце концов я убедился в том, что те средства, которыми я располагаю в искусстве, не дадут мне того, что я ищу. То есть если я и буду интуитивно ощущать вечность через искусство, это ощущение не так глубоко, как в молитве. И я решил оставить искусство, что мне стоило страшно дорого».

Постепенное осознание природы личностного Бытия, которое было Богом и Творцом, происходило в Париже с 1923 по 1925 год. Одним из самых значительных поворотных моментов был пасхальный вечер 1925 года, когда Сергей испытал небесную радость и вновь обрел опыт Божественного Света, дарованный ему в детстве. Выставки и признание, которые приносило ему искусство, уже не имели для него прежнего значения, поскольку его все больше влекло желание узнать своего Творца посредством молитвы. С этой целью он поступил в недавно открытый Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже, но обнаружил, что теоретические исследования и история Церкви, какой бы интересной она ни была, не способствовали молитве.

«Внутренне я жил удивительный процесс борьбы между влечением к искусству и молитвой. Последняя победила страсть живописца, но нелегко и не скоро. Затем, в Богословском институте, она же помогала мне сосредоточивать внимание на преподаваемых предметах. Приходилось бороться с этим своеобразным препятствием, драгоценным в самом себе. Моей жизни в институте благоприятствовало то обстоятельство, что у меня была отдельная комната над квартирами профессоров, где я мог молиться в привычной мне позиции. И все же при всем моем интересе к церковным наукам моя духовная нужда — пребывать в молитве — терпела ущерб, и я уехал на Афон».

Сергей прибыл на Афон осенью 1925 года и поступил в большой русский монастырь святого Пантелеймона. Здесь он нашел идеальные условия для беспрепятственной молитвы, но его страдания продолжались.

«Мое сердце горело непрестанно… В тот период я ходил по невидимому канату над пропастями. Некое странное отчаяние захватывало меня со всех сторон, как воды объемлют утопающего. Говорю “странное”, потому что когда оно, отчаяние, отходило от меня, я как бы умирал духовно. Из этого отчаяния, как из вулкана, исторгалась горячая молитва».

В течение первых пяти лет монастырской жизни он по-прежнему оставался в неведении: как жить? Только в 1930 году, после встречи со старцем Силуаном, его жизнь приняла новый поворот. Как он писал своей семье :

«Этот малограмотный человек — Старец Силуан — мне ответил на вопросы, которые меня занимали и на которые никто другой мне не ответил. А ведь моя жизнь в Париже прошла в то время, когда там были весьма солидные представители высокой русской культуры в области богословия, философии и культуры вообще».

Старец Силуан тоже жил напряженной духовной жизнью на краю бездны и благодаря обретенному духовному опыту смог объяснить различные состояния души, которые переживал Сергей, ныне монах Софроний.

«Старец был человек малограмотный, однако, устремление его к познанию истины было никак не меньшим, чем у кого бы то ни было, но путь его к познанию искомой истины был совершенно непохожим на методы умозрительной философии…Христианство — не философия, не “учение” (доктрина), а жизнь, и все беседы и писания Старца суть свидетельство об этой жизни».

Духовная жизнь старца, ходившего в школу всего две зимы, была самого высокого и редчайшего свойства, и потому он мог постичь, в каком состоянии отчаяния и молитвы пребывал отец Софроний.

«Духом он зрит разверзшуюся пред ним бездну “кромешной тьмы”, и потому молитва его горяча… Слово бессильно показать тайну этого видения и силу этой борьбы, которая может длиться годами, доколе не очистится человек от страстей, доколе не придет Божественный свет, который откроет неправду судов наших, который изведет душу на безмерные просторы истинной жизни» .

Другой вопрос, который продолжал преследовать Сергея на протяжении всей его жизни, — это был вопрос творчества. «…Моя предыдущая карьера, естественно, подталкивала меня к размышлению о творческой работе в целом и о ее значении…»

В разговорах со старцем Силуаном это было одним из главных вопросов, и, наконец, после долгих поисков он получил ответ:

«…там, где речь идет о творческой работе, в своем конечном поиске, стремясь к безупречному совершенству, человек постепенно отказывается от всего, что является относительным и временным. Разумеется, на этой земле безупречность никогда не бывает абсолютной. И все же мы можем назвать совершенными тех, кто говорит только то, что им дано Духом, в подражание Христу, изрекшему: “Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца”.

Эта созидательная работа — самая благородная из всех, доступных человеку. Человек не пассивно, а творчески стремится к этому идеалу, но всегда помнит, что не должен создавать Бога по образу и подобию своему».

Перед смертью старец Силуан доверил все свои записи своему ученику. После кончины старца отец Софроний, который к тому времени был рукоположен в иеродиаконы, ушел в пещеру на горе Афон жить отшельником, чтобы полнее предаться молитвенной жизни. Он провел в этой «пустыне» трудные годы Второй мировой войны, когда Греция была оккупирована немцами и претерпевала много лишений. Гражданская война, последовавшая сразу после Второй мировой, была не менее тяжелой, и в страшные годы войны и кровопролитий отец Софроний горячо молился о мире. В то время ему было дано послушание духовника для братии четырех монастырей, и он был посвящен в иеромонахи. Однако он продолжал жить отшельником в «пустыне» до Гражданской войны в Греции, пока не решил вернуться к цивилизации, чтобы подготовить к печати и опубликовать труды старца. Отцу Софронию была знакома жизнь во Франции, поэтому он вернулся в Париж, где выпустил первое напечатанное на ротаторе издание записей старца. Вскоре, однако, он понял, что «современные» образованные люди не смогли понять глубину трудов старца, написанных слишком простым и незамысловатым языком. Поэтому он счел своим долгом добавить объяснительное введение к сочинениям старца Силуана. Примерно в то же время отец Софроний перенес серьезную операцию, после которой по состоянию здоровья уже не мог вернуться в свою пещеру на горе Афон. Он поселился в пригороде Парижа, где сумел превратить старый сарай для коз в часовню, в которой проводил службы. Он заметно ослаб физически и тратил большую часть своих усилий на утешение тех, кто обращался к нему за духовным руководством. За это время вокруг него собралась группа молодых людей, желающих вести монашескую жизнь. Почувствовав свою ответственность за них, он стал искать пристанище. В английской деревне в графстве Эссекс был найден старый заброшенный дом священника, и в 1959 году отец Софроний со своей небольшой монашеской общиной переехал туда. В течение всего этого времени, хотя он был занят строительством и созданием своего монастыря, молитва не ослабевала, он всегда искал более тесное и более полное общение с Христом, Бытием.

«Прикосновение любви Божией к сердцу — первый шаг на берегу небесного конца бездны».

В Англии, где жизнь стала более размеренной и стабильной, отец Софроний снова смог заняться живописью. В течение всех лет его долгого поиска больше всего его занимал вопрос творчества, он пытался понять, как творит Создатель. Найдя истинное Бытие, Христа, и научившись познавать Его как персону, установив живой контакт с Ним через молитву и аскезу, отец Софроний достиг состояния, когда мог снова обратиться к искусству. Однако на сей раз искусство не было средством найти решение проблем бытия, но попыткой выразить то, что и Кого он узнал, то есть истинное Бытие.

«Вместе с Его благодатью мы получаем дар творчества. Мы становимся Его сотворцами в нашем воссоздании, в нашей переделке и возрождении. Когда мы получаем эту благодать, наше сердце расширяется, чтобы вместить небо и землю и представить все творения Богу, иначе говоря, распространять творческую энергию Бога и благословение Божье над всем мирозданием».

Теперь он мог искать путь, как изобразить своего Создателя, и для этого занялся иконописью. Но вскоре снова понял, что для достижения недостижимого в его распоряжении недостаточно средств. Всякая икона Христа только — в лучшем случае — содержала частицу Персоны, но отец Софроний не отчаивался и не сдавался, а продолжал упорно работать, потому что теперь, в этой новой форме искусства, крылась надежда представить хотя бы эту частицу. И мало-помалу он шел к этому. Как заявил его биограф,

«Творчество для него было еще одним выражением надежды».