1

На серую промерзшую землю беззвучно и густо падает первый снег. Это видно сквозь наши маленькие, по старинке, окна.

Отец возвратился из местечка после полудня и, как был, в снегу, вошел, согнувшись в дверях, из сеней.

— Ах, моя долечка! Отряхнись! — встретила его мать.

А он смеется:

— Погоди, детям покажусь.

— Вот тоже умник! Нинка и так больная, а ты…

Отец вернулся в сени, стряхнул снег с кожуха, с шапки, с усов и снова вошел в хату.

— А что с ней? — спросил. — Что с тобой, Нина? Иди сюда.

— Подожди, ты с холода! Нинка, не ходи!

— Да что с ней такое?

— Что? Кто ее знает! Головка, говорит, болит с утра и глаза как в тумане. За доктором надо.

— Ну, так уж сразу! Что с ней, мама?

Бабушка остановила самопрялку.

— Простудилась. Набегалась вчера, когда яблоньки укутывали. Много ли ей надо.

— Ну, я уже теплый. Иди, брат, сюда.

Нина — грустная, тихая — подошла.

— Что ж это ты? — спросил отец, взяв ее за подбородок. — Вон уже снега сколько навалило, я санки с чердака сниму, а ты хворать! Голова болит? И в груди? Ну ничего, не бойся. Тебя баба полечит.

— Я не хочу, тата, доктора, ты не езди. А то как приедет, так я и буду больная…

— Верно, дочка. И не поеду.

— Тебе что? — запричитала мать. — Разве у тебя болит! Ты ей голову не задуривай, да и сам не дури, а поезжай.

Отец поморщился:

— Ну чего ты?.. Ведь я ж сказал, что не поеду. Что у тебя за любовь к детям — дикая какая-то! Паришь, паришь их во всяких тряпках, а потом чуть на холод — уже и готово. Из-за простуды столько шуму. На это и мама — доктор. Ты, Нина, не плачь, тебя баба полечит. Полежишь немножко, банки поставим…

— Не хочу банки, тата, я не больная. А то как лягу, так и помру, старая буду-у…

— А как же, — остановила бабушка прялку, — не хочешь банок, так и помрешь, непоседа ты. Вон пускай мать принесет меду от бабы, да малины заварим. Напьешься себе, как пани, а тогда хоть и банки…

— Не хочу банки, сказала! — топнула валенком Нинка. А сама уже плачет.

— Не топай ты, заморыш! Научилась, как коза! Толика разбудишь.

Толик спит в люльке, за ширмой.

— Ну, тихо, глупенькая, чего ты, — утешает бабушка, — не плачь. Отец с матерью тоже расходились: у одного дикая любовь, у другого — не дикая. Не плачь.

Мать подала отцу обедать.

— Так, значит, Маня, мир, — сказал он, садясь за стол, — и сделаем так, как говорит бабка: лучше не придумаешь.

И успокоенная мать, не дождавшись, пока перестанет идти снег, накинула большой платок и отправилась в Сосновичи за медом.

…Бабушка развязывает баночку с медом, а Нина с вожделением поглядывает на нее.

И только старуха развязала нитку и сняла бумажку — Нина лизнула ее и радостно:

— Бабка, лизни!

— Да облизывай уж сама…

Но пришлось все-таки лизнуть бумажку, а то ведь Нина не отвяжется. Лизнула бабушка и зачмокала:

— Ну и шик-смак! Комарова сыть, медвежья сила. Ну, на, лижи… Скорее бы отец ульи покупал.

Нина лизнула раз и еще раз, как лисонька, и говорит:

— Буду пить с малиной или с горячим молоком и поправлюсь, бабка, правда?

— А как же!

— Когда поправлюсь? Когда будет досюда или досюда? — показывает Нина пальцем на баночке.

— «Досюда-дотуда»… Ты вот все выпивай, да пускай мама еще принесет, во…

— Думаете, много у них там меду… — начала мать.

Но старуха ее перебила:

— Не помогала бы ты хворому стонать. Не верь батьке: пасечники все скупые. Кабы ту беду встряхнуть хорошенько, так, верно, целая кадушка меду нашлась бы.

— Бабка, на еще!

— Перекрестись, коток, все твое лекарство распробуем. Вон кому дай. Уже выспался?

Это она Толику. Он проснулся в люльке за ширмой и сразу же, как всегда, заплакал.

— Ну что, ну что, мой мальчик?

— Дай ему, мамка, меду — замолчит.

Мать берет Толика на руки, а бабушка зачерпнула ложечку меду — и ему в рот.

— Кушай, не плачь. А-ах! Еще? На еще, а то забыл уже, каков он, тот мед, — как собака или как кот. Слезы в горошину. Никогда не встанешь без музыки.

— А что это, бабка, «как кот»? — спрашивает Нина.

— А это, видишь, один вдовец оженился и взял себе молодую жену. И были у него пчелы. Мачеха сама мед крадет, а на ребят наговаривает. А отец их, как дурень, лупит. Однажды побил он малых, вышел за дверь и слышит: «А какой он, Манька, тот мед — как собака, или как кот?» — спрашивает, плача, хлопчик. А девчинка, старшая, говорит: «Н-нет, Коля, я видела — он как решето. Когда тата из улья вынимал». Так отец давай мачеху бить. «Ах ты, говорит, негодница!»

Бабушка рассказывает, а Толик свое: почмокал, почмокал губками, даже глаза зажмурились от удовольствия, и говорит:

— Хоцет Толя сцё, хоцет!

А ресницы длинные-длинные, а на щечках не высохли слезы.

— Дам еще, дам, коток. Вот он где — доктор!..

Вечером ставили больной банки. Сколько было крику, сколько слез, а бабушка таки уговорила. И вот Нина стоит в одной рубашонке на постели, держится за спинку кровати и просит:

— Бабка, одну…

— Одну, одну, — отвечает старуха, бренча банками в миске с водой. Рядом с миской — квач из кудели и ночничок, обязательные орудия страшной операции. Я гляжу на них и вспоминаю свой детский страх перед банками — перед вспышкой огня, и копотью над квачом, и болью от банок, горячих, всасывающихся в тело. А теперь вот Нинка, такая беспомощная, маленькая, а бабушка так неумолима. И все же девочка просит:

— Бабка, одну…

— Одну, коток, одну.

И начинается.

Мать поднимает Нинку и кладет ее ничком на подушку.

— Бабка, золотко мое, дорогусенька, одну!..

— Прикрой голову, — кивает маме бабушка, обмакивает квач в керосин, зажигает его от ночника и так ловко — тык огнем в банку и хлоп ее малышке на спину. А сама как будто сердитая-сердитая!..

— Онёнь, мама, онёнь! — захлопал в ладоши Толик.

Нина после каждой банки вскрикивает «ай-ой» и просит:

— Ах, бабка моя, довольно! Ганулька моя!.. Сестричка милая, довольно!..

— Ничего тебе не будет.

Старуха притоптала валенком горячий квач, только копоть пошла, а сама смотрит, прищурившись, как на беленьком тельце Нины банки насасывают багровые подушки.

— Взялись, — шепчет бабушка, укрывая девочку платком. — Тише, тише, рыбка моя, больше не буду.

— Ой, у меня у самой мороз по коже, — вздрогнула мама.

— Очень вы обе-две нежные, и мать и дочка, — отвечает бабушка. — Думаешь, мне не жалко?..

В хате тихо. Только Нина все еще всхлипывает и стонет. Бабушка сидит возле нее, рядом стоит мать, обе в молчаливом ожидании. Отец вьет веревку, дядя Михась читает за столом, а я сижу на топчане. Только один Толик, как ежик, неутомимо топает по хате — никак не натешится ножками.

— Бабка, — подает голос Нина.

— Что, коток, что?

— Алесю тоже поставишь?

Это значит — мне.

— А как же.

— Ему много, бабка, все…

— Все, коток, сколько есть.

Опять тишина.

— Бабка, а дяде?

— Дяде? Куда там! Ему разве что стаканы… Или целый жбан. Что ему банки!

— Ты ему, бабка, тот желтый… рябенький, что воду берем на поле… летом… когда жать…

— Ладно, ладно, коток, ты только тихо, — успокаивает бабушка, а потом говорит: — То-то ревел бы твой дядька!

Дядя смеется за книгой, и мы тоже. Потом снова тихо. Только Толик туп-туп-туп… А потом вдруг остановился, подумал.

— Баба!

— Ну?

— Баба-а, го-оу! — кричит мальчик, поднимаясь на носки.

— А-го-о! Чего-о ты-и? — откликается бабушка.

— Хоцет Толя меду, хоцет!..

— Ах вы пташки мои, все вы ко мне, только поворачивайся!

А за окнами, в серой полутьме, беззвучно сыплет снег.

 

2

Поздняя ночь.

На окне у бабушкиной кровати, где лежит Нина, тускло горит привернутая лампа. Она тихонько бормочет, потрескивает, шипит… Все наши спят, только я сижу возле больной.

Тогда, после банок, Нина только день пролежала в постели и начала хныкать, что уже поправилась и встанет. «А пускай встает, только бы не плакала», — сказала мать, но отец не пускал. «Это грипп, а при гриппе нужен покой и тепло», — говорил он. Но назавтра отец поехал на мельницу, и Нина встала. «Вот увидишь, попомни мои слова», — протестовала бабушка, но мать ее не послушала. Она одела Нину и поставила на лавку за столом, потому что там Толик и за окнами бело, снег. Нина, правда, и поболтала немножко, и книжку смотрела, но все это вяло, без интереса. Потом она сама попросилась в постель. Поднялась температура, и Нина бредила, страшно поводя глазами. Была ужасная минута, когда нам показалось, что девочка умирает, и я, задыхаясь, бежал ночью по глубокому снегу на мельницу к отцу.

Было так, как отец говорил: мать своей «дикой» любовью довела Нину до воспаления легких. Сегодня четвертая ночь…

Нина горит, ночью температура поднимается чуть не до сорока. Девочка дышит часто, как бы торопясь. Время от времени она разражается кашлем. Кашляет долго и с натугой, плача и дрожа всем телом от боли. В промежутках между взрывами кашля она лежит с закрытыми глазами, только иногда протягивает тонкие ручки, всхлипывает от боли и шепчет: «Бабка, пить…» И это — кто бы из нас ни сидел с ней, так как дежурим мы попеременно. Даже глаз не откроет, так уверена, что в темноте над нею, как сказочный добрый дух, всегда будет ее бабуля. Первая, лучшая, единственная.

Старуха уступила ей свою кровать возле печки, а сама прикорнула на лавке у стола. Да и сколько там сна — она сидит с Ниной больше всех. И ведь хворая же сама, с недугами, которые не оставят ее уже до самой смерти. Но теперь она, видно, совсем об этом и не помнит. Откуда только у старушки берутся силы, терпение, ласка — никто из нас и не удивляется. Все мы привыкли к тому, что если болен, так бабушка первая заметит, спросит, что с тобой, лучше всех полечит; что хотя она и суровая на вид и безжалостная, когда ставит банки, но от суровости этой и от банок всегда только польза. «Ничего, коток, — утешает она, — бывает и похуже…»

Я беру лампу и подхожу с ней к столу. Бабушка лежит головой к красному углу, низко, по самые глаза, повязанная косынкой, сейчас съехавшей набок. Из-под косынки на морщинистый лоб и лицо выбились пряди седых волос. Правая рука — худая, с синими узлами вен — бессильно лежит на груди, медленно вздымающейся от тяжелого дыхания.

Только теперь видно, какая она уже старая, усталая… А встанет — опять словно забудешь об этом.

«Дай-ка нарисую», — подумал я. Поставил лампу, прибавил огня и достал из ящика стола свои рисовальные принадлежности.

Вот он, мой первый альбом. Я завел его, когда кончил семилетку. Рисую большие портреты, карандашом, с натуры. Дядя Михась говорит, что это удается мне лучше всего. На шероховатых страницах ватмана — Нина, я сам, бабушка, дядя над книгой, тетина Лида в гробу: голова в венке, и за окнами — сирень… А вот и зареченский немой — лохматый, слепой на один глаз, с нищенскими торбами. Рисунок этот не окончен: сделано столько, сколько я успел, покуда немой выпил две кружки молока с хлебом, а потом он в ответ на мои уговоры забормотал, затопал лаптями, забрызгал слюной и конечно же удрал.

А сейчас вот еще раз будет бабушка.

Еще немножко прибавляю в лампе фитиль и начинаю рисовать. Первый набросок получается удачно. Нина молчит. И я забываюсь в работе. У меня одна только мысль: что скажет завтра дядя?..

Дядя тоже художник — художник слова, «вечно начинающий писатель», как он шутит сам над собой. Почти пять лет назад, в тридцать четвертом, дядя вернулся из пятого класса Новогрудской белорусской гимназии, закрытого панами «коммунистического гнезда». Дядя, бабушка говорит, не был ни в чем замешан и тогда, как и теперь, не лез в политику, он только читает да пишет. Я удивляюсь подчас, почему он не посылает ничего в печать. Есть же в Вильно белорусские журналы — «Колосья», «Летопись», выходила и газета «Наша воля», покуда паны не закрыли ее. Печатают же там свои стихи Танк и Василек, — пускай бы еще был и прозаик с рассказами о горьком мужичьем житье, подписанными простым именем — Гончарик, именем, которых так много в наших Гончарах!.. Бабушка и та порой не утерпит: «Отдохнул бы хоть. День и ночь пишет. Потрясет руками и опять… Послал бы уж куда-нибудь свое писание». А дядя только смеется: «Еще не готово…»

Похвалами он меня не балует. Долго вглядывается в рисунок, а потом: «Вот это, — говорит, — видно, что пережито, захватило тебя. Чувствуется живой дух… Только этому вот дядьке надо бы, насколько я его знаю, быть повеселее, а он у тебя — точно мыла поел… Ну, а Люба явно позирует. Девка «словно окоченела от счастья», — закончит он словами Чехова, и мы хохочем.

Отец мой и не художник и не писатель. Однако, когда дядя читает то, что им написано, отец незаметно подмигивает мне в удачных местах; когда же мы втроем рассматриваем мой новый рисунок, по тому, как они потихоньку переглядываются, нетрудно догадаться, что они думают. Мне шестнадцать лет, дяде пошел двадцать первый, а отцу за сорок, однако все мы, как говорит бабушка, «один черт», все трое «как дети».

Хата наша — еще дедовская, маленькая и низкая. Через год и я уже буду доставать рукой до потолка. Печь, огромная, как автобус, выходя из кухни-боковушки, занимает чуть ли не половину хаты. За ширмой — две кровати, а по эту сторону, где стоит стол и над столом иконы, тянется от лавки до порога сделанный отцом топчан, обитый дерюжкой, под которую настлано сено. На этом топчане, приставляя скамейку, я сплю вместе с дядей года уже четыре, с тех пор, как перестал быть младшим в семье. До новой хаты нам очень далеко, — когда еще подешевеет лес, пока ведь он панский. А сейчас, в тесноте, культуры, как говорит отец, не заведешь. Только и культуры что новый пол, ширма из дерюги да над топчаном полка с книгами — одна на все наши Гончары.

Сегодня мать улеглась на печке, взяв туда и Толика. Отец и дядя уснули недавно — один за ширмой, а другой на топчане. Отец часто разговаривает во сне. Вот и сейчас он пробормотал что-то, повернулся на скрипучей кровати и опять бормочет.

«Ну, началось», — с улыбкой подумал я. И вот уже можно разобрать несколько слов:

— Так вы так считаете, Юрий Петрович? Ум-м… ум-м… — Он зашлепал губами и умолк.

«Наверное, радио снится!» — подумал я и беззвучно засмеялся.

Дело в том, что отец, как говорит бабушка, «опять нашел себе игрушку» — задумал купить радиоприемник. Решение это пришло только недавно, после разговора с Процедурой, который лечит сейчас нашу Нину.

В ту ночь, когда я прибежал к отцу на мельницу, он, бросив мешок с немолотым зерном, запряг лошадь, и мы помчались по местечку к дому, где жил пан доктор, с такой быстротой, какую могла развить, спасаясь от кнута, наша клячонка — существо без имени и без избытка сил. И что ж, напрасно так спешили. Я впервые сам убедился, что доктора, пана Бадовского, за дело называют обдиралой. На отцовский стук в окно он отворил форточку и спросил, откуда и зачем.

— Из Гончаров, пане доктор. Девочка моя умирает…

«Что ты говоришь!» — вздрогнул я, как будто впервые поняв, что это в самом деле похоже на правду.

— Десенць злотых, — спокойно заявил доктор, словно окатил нас из форточки ведром холодной воды.

У него была своя логика: только в приемные часы казенный доктор обязан был придерживаться установленной таксы, а в такое неурочное время он поступал с нами, как ему нравилось. А то, что десять злотых — шесть пудов хлеба и их, кстати, у какого-нибудь «пана Гончарика», конечно, нет, — это пана Бадовского совершенно не касалось.

— Да пане доктор, что вы…

— Ну, как хочешь.

И форточка закрылась.

Торг, к которому привык пан Бадовский, на этот раз не состоялся. Отец не стал клянчить, а повернул лошадь и снова взялся за кнут.

— К Процедуре поедем.

Процедура лечил, можно сказать, подпольно, за что ему не раз грозили неприятности. Он фельдшером вернулся с гражданской войны, было у него небольшое хозяйство в Неводах, за пять километров от нас. Мужицкий доктор, который никогда не торговался из-за платы, брал что дадут и никогда не писал рецептов, снабжая собственными лекарствами. Посмотрит больного, посоветует, что делать, и — «едем». Ну, каждому, известно, хочется поговорить с хорошим да еще и ученым человеком — и из благодарности к нему, и просто из вежливости. Дядька начинает еще во дворе, только усевшись в телегу, а «доктор» сразу же за деревней перестает слушать.

«Теперь, браток, помолчим, — говорит он. — Мне надо обдумать рецепт. Это, браток, сложная процедура».

Отсюда и пошла его кличка. Называли так Юрия Петровича, конечно, только за глаза, да он, верно, и в глаза не обиделся бы. Свой человек. Потому его и возят к больным и днем и ночью, несмотря на панские предупреждения.

У нас он покачал головой и сказал, что тут, у Нины, как говорится, «три болести сплелись вместе»: застужен грипп, к нему прибавилось воспаление легких, а в придачу — еще и коклюш, этот надрывный, отчаянный кашель, который терзает и без того больные легкие. Процедура показал бабушке, как класть компресс, посоветовал банки, сказал, что пришлет с отцом порошки и микстуру, а больше всего, кажется, успокоил, утешил.

Ну, а уж с отцом они, видно, наговорились всласть — и в дороге и там, в Неводах. «Свой своего признал», — сказала потом бабушка, слушая рассказ отца о Юрии Петровиче, с которым он до тех пор был мало знаком.

И вот для первого знакомства Процедура пообещал отцу достать маленький детекторный приемник. «Недорогой, подержанный, но еще годный. Минск, а через Минск и Москву поймает, ну, а больше тебе, браток, и не надо». И отец увлекся этой мыслью, потому что и он, как говорит бабушка, тоже «человек непоседливый и всегда у него где-нибудь свербит».

…Плохо, однако, рисовать при лампе: свет желтый какой-то и тени очень резкие, густые.

— А-а-а, — раздается вдруг тихий стон Ниночки.

Осторожно, босиком подхожу с лампой к кровати и наклоняюсь:

— Что? Чего тебе?

— Бабка, пить…

Приподнимаю головку и вливаю в запекшийся рот ложечку теплого чая. Это тоже мучение. Нина стонет и всхлипывает. И снова забытье, только частое дыхание и длинные ресницы закрытых глаз.

Я вспоминаю то, что сказал отцу Юрий Петрович, как бы не заметив, что и я в кухне: «Вы, Микола Степанович, мужчина, и с вами я не буду церемониться и скажу все: дела у девочки очень плохи, тем более что она не по годам развитая, впечатлительная, нервная. Видите сами — как закашляется, так и в плач, а это только ухудшает болезнь». Отец взглянул на меня и нахмурился: «Алесь, ты уже не дитя. Смотри, чтоб никто не знал, что говорит доктор».

И вот я храню нашу тайну.

Потихоньку ступая, выхожу из-за ширмы и… вздрагиваю от удивления: дядя, в одном белье, стоит, как привидение, у стола и, хмурясь, прикладывает палец ко рту:

— Тш-ш-ш! Я давно уже не сплю и видел, как ты рисовал. Покажи.

Мы склоняемся над моим рисунком.

— Гм!.. Молодец… неплохо. Видно, что пережито. Особенно хорошо выражение лица, изможденного честным трудом.

Он долго молчит, поглядывая то на бабушку, то на рисунок. Слышно только, как бормочет, шипит и потрескивает лампа.

— Я тебя, браток, понимаю, — наконец говорит он, — потому что и сам сейчас с этим ношусь. Нинина болезнь в эти дни разбудила во мне, укрепила, собрала воедино всю мою любовь к детям, ко всем, конечно, не только к нашим. Хочется мне выразить, передать… Ну, как бы это сказать? Хочется мне уловить это особое очарование душевных, доверчивых и таких вот милых, как у Нины с бабушкой, отношений старика и ребенка. Помнишь, как восторженно, чудесно пишет о детях Горький в своем «Кожемякине» или Андерсен, Конопницкая, Чехов, Толстой… С какой искренней радостью говорил когда-то о себе Шевченко: «Видно, не совсем дурен человек, если его дети любят!» А сколько сердца отдал малышам наш Якуб Колас! Так-то, брат… Но всего этого мало. Нам нужно еще и еще. Нам в особенности, потому что мы в этом отношении пока бедны. В наши хаты, на поля, на школьную парту нужно больше солнца, чтобы на родном языке узнавали дети обо всем самом лучшем, о счастливой, прекрасной жизни. Это, Алесь, великое задание для наших писателей и художников, — он усмехнулся, — даже, браток, и для таких, как мы с тобой. Ну, а покуда надо собираться в лес.

Дядя стал одеваться — пойти подкинуть сена коню.

— Павлюк просил разбудить, — говорит он погодя, нарушая молчание. — Часов нет, так и живем на ощупь.

По дрова мы ездим в пущу. Если прикинуть, так километров будет за тридцать.

 

3

Неумолчно шумит прялка, а на шум ее ложится старческий голос бабушки:

— Жили себе, были себе дед да баба…

Так начинается почти каждая сказка, и начало это всегда одинаково мило.

Бабушка сидит на топчане. Худые, потрескавшиеся пальцы наугад вьют тонкую льняную нить, пуская ее на быструю шпулю прялки. Нога в валенке нажимает на педаль, и спицы колеса слились в сплошной солнечный круг. К ногам бабушки шестью квадратиками окна легло бледное зимнее солнце. На солнце дремлет старый кот. Сладко нежится усатый, вспоминает, видно, те времена, когда он был котенком и хватал лапками головку быстрого веретена, потом стремглав удирал на печь и дергал там ушами, получив от бабки этой самой головкой по лбу.

Перед бабушкой на скамеечке сидит Нина за своей маленькой прялкой. Подражая бабушке и маме, она с серьезным видом слюнит пальчики и мнет в щепотке кудель, вытягивая из нее узловатую нитку, которая то и дело рвется. Нина после болезни все еще бледная, слабенькая.

Мать ушла к тете с куделью и взяла с собой Толика. Отец отправился в Невода к Процедуре, сегодня должен принести радио.

— …и было у них две дочки, — ведет рассказ бабушка, — дедова Марылька и бабина Наталка. Марылька — дедова дочка от первой женки, бабина падчерица, девчинка тихая, послушная, работящая. А бабина дочка, Наталка, — известно, баловень несусветный, убоище…

— Что это «убоище»? — спрашивает Нина, переставая прясть.

— Ну, бездельница, неудаха…

— Как Пилипова Зоська, а?

— А, а… Ты вот слушай!

Да она ведь и так слушает.

— А мачеха злится за это, — продолжает бабушка. — Вот раз как-то и говорит своему деду: «Вези ты ее в лес, что ли, свою Марыльку, либо в прорубь кинь куда хочешь, только бы с глаз долой!» Поплакал дед, поплакал и повез. Дурной дед, — служить ее лучше отдал бы!..

Дядя сидит на табуретке у лавки, лицом к стене, и чинит хомут. Я занят сапожной, так сказать, работой — подшиваю лапоть. Дядя молчит. Только время от времени — мне сбоку видно — по губам его пробегает улыбка.

Я гляжу на него, и мне невольно вспоминаются задушевные пушкинские слова:

Дядя так любит его, это стихотворение. Да и все мы — и дядя, и отец, и я — очень любим народные сказки Александра Сергеевича, написанные им по рассказам няни, такой же вот, как наша бабушка, деревенской старухи.

У дяди уже несколько тетрадок, в которые он записывает сказки и песни, пословицы, поговорки, свежие слова, свои наблюдения и мысли.

«Талант талантом, — говорит он, — а работать, брат, надо. Настоящие писатели, Алесь, работали упорно, много, и образцом прекрасного служило им творчество народа. У русских великий Пушкин начал, а Гоголь, Чехов, Толстой подняли литературу на небывалую высоту простоты, правдивости. Это были или дворяне или графы, а нам, сермяжникам, сам бог велел быть народными. Родионовну слушай, браток, но и сам будь Родионович».

А «Родионовна» ведет рассказ:

— И вот мачеха наложила ей торбу с собой, да на издевку: заместо сыра — кирпич, заместо круп — песку, заместо масла — глины. Нашел дед в лесу какую-то землянку, снял все с воза, попрощался с Марылькой, заплакал и поехал…

— Куда? — спрашивает Нина.

— Куда же еще? Домой. А Марылька села себе, попряла немного, потом давай ужин варить. Поглядела в торбу, а там — сыр большущий заместо кирпича, крупа заместо песку, масло заместо глины… Рада девчинка! Наварила, прибрала, вышла из землянки и давай звать (вот-то дуреха!): «Кто во лесу, кто во темном, приходи ко мне вечерять!..» — Бабушка за Марыльку зовет тоненько, девичьим голоском. — А Медведь из лесу, — старуха делает грубый медвежий голос: — «Я во лесу, я во темном, приду к тебе вечерять!»

Нина перестала прясть.

Веретено с оборванной ниткой так и застыло на колене, а в глазенках восторг…

— И вот идет, — сказывает бабушка, — скрип-скрип на липовой ноге… Костылем в дверь стук! «Девка-девица, русая косица, отвори!» Отворила Марылька, а он уселся за стол и давай ужинать. Выбежала тут из норки Мышка, взобралась на лавку, Марыльке на плечо и шепчет ей на ухо: «Девка-девица, русая косица, дай мне ложечку каши. Придет срок, и я тебе пригожусь». — «Что она говорит?» — спрашивает Медведь. «Каши просит». — «Дай ты ей ложкой по лбу». А Марылька набрала каши да бряк ложкой по лавке, а каша — под лавку.

— И Мышка съела кашу? — спрашивает Нина.

— Известно, съела. Ты слушай вот.

Да Нина и так слушает.

— Покушав, Медведь сказал: «А ну, девка-девица, русая косица, погляжу я, какая ты прыткая. Постели мне на печи постель, потому я отдыхать буду, а ты возьми колокольчик, погаси свет и бегай по хате». Марылька постлала Медведю, да мягко постлала — подушки-дерюжки, потом погасила свет и взяла колокольчик. А Мышка подбежала к Марыльке: «Ты, говорит, ложись да спи, а я за тебя побегаю». И стал Медведь кидать с печи подушки-дерюжки, целить по звоночку. Да где ему в Мышку попасть! Заморился наконец и сам уснул… А утречком — Марылька спала еще — он прислал ей пару коней хороших, хорошую карету, золота сундук… — Бабушка задумывается на миг, а потом вдруг решает: — И всяких хороших платьев. Погнала мачеха деда в лес поглядеть. Пошел дед да — ай-ай-ай! — удивился. Оттарабанил все домой. А мачеха: «Вези, говорит, и мою в лес!» «Коли эта, думает, столько привезла, так моя дочушка — ого!» Наварила ей, напекла, и повез ее дед…

— А дед плакал?

— Чего? Что ему — камнем в живот? Одна приданое привезла, пускай привезет и другая.

Шумит прялка, в шуме ее тонет дремотное мурлыканье кота, а поверху плывет сказка — неторопливая, мудрая. Это уже не первая сегодня: были и дедовы козы, и Пилипка-сынок, и Лиска с Котом-примаком…

Мне вспоминается мое недалекое детство и чудесный мир бабушкиных сказок. Сказкам этим и тогда, как и теперь, вечно подпевали шум самопрялки, веретено и мурлыканье кота. Вспоминаются морозные снежные ночи, теплая печь и протяжный напев бабушкиной песни:

Я прислушивался с печи или спускался на лавку и прилипал лбом к морозному узору стекла, стараясь услышать, как это, чуя морозы, скрипят наши старые серые ворота. А как я злился, хотя про себя и был доволен, когда бабушка в шутку пела:

Бабушка нарочно вставляла в песню Ганночку, потому что я дружил тогда с соседской девочкой Аней, с которой мы вместе пасли свиней:

Семи лет я пошел в школу и, кое-как овладев польским языком, начал читать. По-нашему читать отец научил меня еще до школы. И вот в этих книжках — наших, польских, а больше всего русских, — которые я читал дома и в школе, я с радостью обнаружил, что по всей земле рядками букв на белом поле бумаги расходится чудесный мир бабушкиных сказок. Я вошел в этот мир всей душой. Сначала были только сказки с неизменно счастливым концом, неизменной победой добра, а потом пошла суровая подчас, а подчас более прекрасная, чем в сказке, жизненная правда.

…Шум прялки и тихая музыка слов вызывают счастливые воспоминания. Я могу мечтать, потому что сказку эту слышал не раз и не два. А что сейчас думает Нина? Глазки впились в бабушку, а в глазках — душа. Как мне выразить то, что я вижу в ее восторженных глазах?..

Сказка все плывет.

Балованная, глупая Наталка дала Мышке не каши, а — ложкой по лбу. И Мышка обиделась, не пришла заменить ее с колокольчиком. Да и постель Медведю Наталка постелила не из подушек-дерюжек, а из пней да поленьев. Справедливая мудрость народа покарала завистливую скупость и жестокое сердце: Медведь в темноте убил Наталку брошенным с печи поленом.

— Съел и косточки обглодал, — сказала бабушка голосом сурового судьи. — Мачеха ждет свою дочку с золотом, а дедок — эх, идет по лесу сгорбившись, с мешком за плечами, а в мешке одни кости. Вот и все.

— А Марылька?

— А Марыльку один добрый молодец замуж взял, так, что ли…

— Еще одну, бабка, а?

— Да ну тебя! Ты меня сегодня заездишь.

— Бабочка, а?..

— Поди ты! Отец вот видишь, что говорил: радиво принесет. Говорит — будет сказки сказывать и песенки петь лучше, чем бабка… Поглядим, что оно за штука…

— Бабочка моя, голубка милая, Ганулька, хоть одну еще, хоть коротенькую, а?..

— Отцепись, Сахар Медович, в горле пересохло. Пряди вот лучше, а то будет отец без сорочки. А я хоть отдышусь, может, тогда…

Бабушка и внучка прядут. Я гляжу на Нину, как она с серьезным видом тянет кудель, и думаю: «Ах ты! И верит же, должно быть, что не забавляется, а работает взаправду, чтоб тата голым не ходил».

Бабушка о чем-то думает. Сказка, видно, разворошила воспоминания.

— Моей сестры-покойницы, пусть земля ей будет пухом, — говорит она затем, — сироты тоже при мачехе росли. Придут это ко мне, начну я им головки чесать, так наплачусь…

Бабушка и сейчас готова заплакать. А Нина следит, как вздрагивает от жалости бабушкин подбородок. Потом пощупала себя за подбородочек, встала из-за пряслица, подошла, поднялась на пальчики, потрогала бабушку за подбородок и спросила:

— Бабка, а зачем это кости?

— Вот глупенькая! Да так ведь все болталось бы.

И «Родионовна» смеется.

 

4

В полдень пришла мать с Толиком и, накормив малыша, уложила его спать. Пообедав, сама снова ушла. Дядя тоже куда-то отправился…

На таком хозяйстве, как наше, зимой работы немного. Дров привезти, свить постромки или вожжи, лапти кожей подшить, задать корм коню и корове — и все. Заработков никаких нет, ни далеко, ни близко от дома. Так и сидим, все мужчины, без работы. Только женщины трудятся — до половины зимы прядут, а потом ткут. В каждой хате ткацкая фабрика.

Старики, в прежние времена, когда не было границы, стеной отгородившей нас от Советов, повидавшие свет — на фабриках, в шахтах, на железной дороге, где они работали, — говорят, что молодежь теперь тут как в мешке: ни тебе работы, ни учебы, ни жизни…

Вот и дядя Михась — потомился до полудня над старым хомутом и побрел к кому-то из соседей, где так же сидят, дожидаясь весны.

Бабушка забралась на печь отдохнуть. Мы с Ниной остались одни.

Мне только этого и надо. Я начну свою первую самостоятельную картину — «Сказка». Печь, кот, бабушка и внучка. Я передам, как бабушка зачаровывает девчушку сказкой, а Нина замечталась, подпершись ручонками. «Вот такой вот, — будет показывать бабушка, — такой вот маленькой — с пальчик!» И вот я радуюсь, что никого нет, что рисунок мой опять будет неожиданностью для дяди. Тем более что я хочу показать именно то, о чем он говорил в ту ночь: самое прекрасное — дружбу старости и детства…

Вынимаю альбом, карандаши и улыбаюсь при мысли о том, какое у меня сейчас, должно быть, торжественное выражение лица, как у того кота из колыбельной, что «напился, наелся и важно огляделся…».

— Чего ты смеешься, Алесь? — спрашивает Нина. Она скучает: прясть не хочется, никого нет.

— Так, — отвечаю. — Что рисовать буду?

— Нарисуй меня, а?

— Потом.

— «Потом, потом»!.. Ты всегда «потом». Немого рисует, сам себя двадцать раз, а меня — все потом…

— А вот ты, и вот ты, — перелистываю я альбом.

— А за прялкой небось не нарисуешь, только обещал…

Тут уже нужно утешить, так как на глаза ее набегают слезы.

— Я тебя буду рисовать, как ты бабушкину сказку слушаешь, ладно?

— Ладно.

А слеза таки не удержалась и скатилась на щечку.

— А может, давай книжку поглядим?

— Ладно.

Я беру с полки старую русскую хрестоматию. Нина знает в ней чуть ли не каждую картинку, каждую страничку и все-таки очень любит, чтобы ей снова это все повторяли.

И вот мелькают страницы с медведями Шишкина, деревенскими школьниками Богданова-Бельского, сказочными богатырями Васнецова; стихи Пушкина, басни Крылова чередуются с рассказами Толстого, Чехова, Короленко…

Счастье наше, что Толик спит, а то было б не отвязаться. Я его просто щелкаю за это по пальцам. Вернее сказать — щелкал, покуда бабушка меня не поругала. Вижу, полезла она на чердак и, выбрав там кучу листов из старых, растрепанных учебников и тетрадей, сшивает из них Толику книгу.

— Зачем это? — сказал я. — Привыкнет рвать старое — будет и хорошие книги рвать.

— Дурень, — сказала бабушка. — Приучится сызмалу к книге и будет человеком. Все вы так: и тата твой, и Федор — дай ему бог здоровья, где он там есть, — и Михась. А ты, думаешь, не таким был? Или Ниночка? Бывало, тоже хлещешь ее по рукам, ручки красные, пищит, а все равно лезет к книге… Слава богу, теперь не так, как мне пришлось!..

И бабушка рассказала мне еще раз, как ее маленькую в школу не пускали. «Отец еще так-сяк, а мать — ни в какую. Пусть, — говорит, — лучше прядет: учительница из нее все равно не выйдет. И что ж я теперь — слепой человек. Еще хорошо, Степан, твой дед, умный был мужик, земля ему пухом: из сил выбивался, а вывел вас в люди. А то жил бы ты тоже как тварь неразумная. Думаешь, нет? А ты мне теперь… На, Толик, вот и у тебя своя книжка. Не будут тебя гонять, как недоброго».

Я с благодарностью смотрю на карточку моего деда, железнодорожника, который тысячи дней и ночей протирал вагонные буксы, чтоб у меня был умный, грамотный отец. Дед умер, не дождавшись, когда отец и дядя Федор закончат учение. Это было в тяжелые годы после гражданской войны, когда горожане бежали от голода в деревню. И бабушка уговорила отца вернуться в деревню на разрушенное войной хозяйство. Дядя Федор уперся и остался там, в Одессе. Там он закончил потом высшую школу, стал гордостью нашей семьи. Правда, и отец мой тоже не сдался! Беда и бабушка научили его хозяйничать, а книгу он и в беде не забыл. Иной раз в десятую деревню ходит за ними. И дядя ходит, и я хожу… Да все это не то, что могло бы быть, часто думаю я, вспоминая о дяде Федоре, о далеком чудесном городе, где он живет.

Я вырос в тяжелом труде и в дружбе с книгой. Я умею уже потратить последний заработанный грош на книгу, чтобы, читая, услышать душевный разговор великих людей о том, как они радовались и страдали в поисках правды и счастья. Теперь, сменив отца и дядю, я читаю вслух дома и на вечерках — молодежи и старикам, я даю книги детям и взрослым, и как я рад слышать потом, что они путешествуют из рук в руки в далекие села! Но все это не то, конечно, что могло бы быть, если б отец не сдался на бабушкины уговоры и не вернулся сюда.

А ведь бабушка, совсем почти неграмотная, слушала эту чудесную мудрую исповедь книг еще тогда, когда меня не было на свете или когда книжка была для меня еще только игрушкой, как для Толика. Кажется, готова приставать, как пристает Нина: читай мне, и все! И до чего же убедительно умеет бабушка просить! Однажды дяде довелось послушать, как она на посиделках пересказывала бабам повесть Чехова «В овраге», и дядя весело рассказывал нам об этом.

Только у матери странное отношение к книге. Правда, она слушает молча, как будто бы с интересом, подчас даже сама читает, но стоит чему-нибудь не заладиться — скажем, заболеет кто-нибудь из нас, детей, или какая нехватка, — и книгам достается. Мама попрекала отца непрактичностью, легкомыслием, тратой денег и времени на пустяки, когда и того и другого не хватает, а люди вон еще и земельку прикупают, стараются…

Нине всего четыре года, книга совсем недавно перестала быть для нее только игрушкой — с тех пор, как она поняла, что в этих черных рядочках букв скрыты сокровища сказок, таких же чудесных, как бабушкины.

Мы перелистываем с ней старую хрестоматию, которая и меня когда-то успокаивала и учила. Нина серьезна. Когда же мы доходим до ее любимого места — сказки Пушкина о рыбаке и рыбке, — девочка начинает рассказывать сама. Она объясняет мне содержание каждой картинки, по-своему причмокивает: «Это вот, это вот…» Только дойдя до последнего рисунка, где ненасытная старуха сидит, опустив голову над разбитым корытом, а простодушный дед стоит над ней, не зная, за что взяться, Нина останавливается и лукаво спрашивает:

— А это что, Алесь?

И знает небось сама, что я повторю ей то же, что говорил не однажды:

— Баба плачет над корытом.

— А дед?

— Что ж дед? Дед ей говорит: «Не плачь, бабка, не плачь, голубка, снесет тебе петушок яичко, не простое, а золотое…»

Нина смеется. А мне так хочется взять ее на колени, даже сказать: «Как хорошо, что ты будешь жить!» Но я говорю:

— Ну, ты теперь попиши, а я, брат, буду рисовать.

— Так достань.

Я достаю ей с полки старый русский букварь, по которому и я учился первой грамоте. Встав на лавку, Нина вынимает из-за иконы тетрадку, которую прячет туда от Толика. Садится за стол и принимается выводить свои крючки и кружочки, усердно размазывая их пальцем.

Я начинаю наконец рисовать. Сначала — печь, затем — девочку на печи. Посматриваю на Нину, хочу нарисовать ее лицо.

Сперва сестренка не замечает этого, пишет, потом начинает то и дело поглядывать на меня исподлобья и наконец смеется.

— Пиши, — хмурюсь я.

Но она тоже хмурится, стучит кулачком по столу и кричит:

— А ты — цыц! Рисуешь так рисуй!

А потом опять смеется, заливисто, звонко.

Я утихомириваю ее и опять берусь за работу. Но ненадолго. Нина сложила свою тетрадку, закрыла букварь, поглядела на меня, подперши щеку кулачком, и загрустила.

— Ну, чего ты?

— «Чего, чего»… И мама ушла, и тата ушел… И дядька где-то ходит. А бабка легла, даже ногой не шевельнет… Вон погляди.

Из-за печной трубы видны бабушкины валенки, они и правда не двигаются.

— А ты гляди в окно — вон дети бегают по снегу.

— Ы-ы… Они бегают, а мне — только гляди.

— Поправишься — будешь бегать и ты.

— Пойди позови их. Пойди.

И вот я ввожу в хату целую стайку малышей. Лапоточки, сапоги, валеночки… Снегу-то нанесли! И все это румяное, веселое, сопливое.

— Только не шмыгайте так носами, — говорю я, — а то разбудите Толю.

Они начинают шмыгать еще сильней, как бы напоследок…

— Ты чего, Нинка, все еще на деревню не ходишь? — спрашивает Тоня.

— Я ж больная была, — серьезно отвечает Нина, — чуть не померла.

— Ишь, хвастает! — шмыгает носом Шура. — Так и я был тоже больной. А мне наша мама чулок мылом намазала и накрутила на шею. Во!

— Как кобылий хомут, — смеются ребята, и вместе с нами, кажется, больше всех довольный, Шура.

— А что ваш Коля делает? — спрашивает у него Нина.

— Что? Возьмил хлеба и пошел в школу. Что!..

— Вот говорит — «возьмил», — смеется с взрослым видом Нина. — Надо сказать «взял».

Потом кто-то из них предлагает играть в прятки. Все раздеваются и начинают шнырять по углам, вытирая спинами мел, ползать на животах по полу, под кроватями, под столом. Время от времени шикаю на них, чтоб не разбудили Толика.

Нина еще слаба и не может много бегать. Ух, как вспотела! Потихоньку отошла и уселась на обрубке у печки. Шура, ее дружок, тоже утомился.

— Айойечки! — говорит он, подходя к Нине. — Ты чего больше не балуешься? Так весело!

— Потому, я ж больная была, чуть не померла, — опять, как взрослая, говорит Нина.

Шура на это не отвечает. Он утирается рукавом, долго смотрит на меня, а потом радостно заявляет, словно сделав открытие:

— Сидит и пишет!

— Алесь не пишет, — поправляет Нина, — он рисует. Он и меня нарисовал, и нашу бабку. Идем, покажу.

Сначала только Шура и Нина, а потом и вся стайка, уставшая от веселой игры, окружает меня. Что же, начинаю показывать рисунки.

— Глянь-ка — вот Алесь.

— А вот ваш батька!

— А вот твоя мама прядет. Эх, и косынка под бороду!

— Ах, боженька, гляди — немой! Ну и страшный же!

— Всех он рисует, ишь ты!

— Нарисуй меня, Алесь, — просит Шурка.

— А что дашь? — спрашиваю я.

— Жита.

— Сколько жита?

— Мешок или еще многей.

— Да не «многей», а «больше», — снова поправляет Нина. И, подумав, добавляет: — Вот глупенький!

Шура принимает это, конечно, без обиды. Он только шмыгает носом и опять, словно сделав другое открытие, радостно говорит:

— А дед мне жита все равно не даст. Жито надо на хлеб.

Когда мы доходим до моего последнего, еще не законченного рисунка, Нина начинает пояснять:

— Это вот будет печь, а это — я, а это — наша бабка. Она мне всегда сказки рассказывает.

— А наша — мне.

— И мне.

— А мне — наш дед, — говорит Шурка.

— Ну и хвастает же! Разве деды рассказывают?!

— Еще лучшей, чем ваша бабка. Он мне во какие кожанцы пошил!

В подкрепление своего неопровержимого довода Шура высоко задирает ногу в новом, красной кожи постоле.

И правильно — не трогай моего деда!..

Шурин отец, Иван Брозовский, коммунист. Три года он сидел в тюрьме, а вернувшись, снова вел работу, и вот уже около года, как его опять забрали… Хозяйничает в доме дед Павлюк, с которым вместе наш дядя ездит в лес, и Шурина мать, Люба. Они наши соседи, и где бы старик ни покашливал — на гумне, в хате, на дворе, — всегда слышно. Не слышно у нас только Любиных песен и плача: она если плачет, то тихо, а песни, похоже, совсем отложила — надолго…

— А это вот наш кот, — показывает на рисунок Нина.

— А я своего положу себе на живот, как он только мурлычет, — говорит Шура, снова пытаясь взять верх.

— Наш, дурень, очень царапается, — совсем серьезно жалуется Тоня.

— А наш, — смеется толстенькая Ганночка, — наш кувшины с молоком опрокидывает.

— У нас не опрокинул бы, — говорит Шура, — наш дед сделал бы расщеп.

— Ну и что же, что расщеп?

— Что? Как зажало бы ему хвост, так он бы только… — Шура надувается и приседает, — так он бы… — И Шура кричит на всю хату: — В-вя!!

— Тише ты, вот тоже еще! — накинулись на него девочки.

Но уже поздно — Толик проснулся.

— Играй тут с вами! — со слезами в голосе кричит Нина. — Вот ребенка мне разбудили!..

— Который это, который? — подала с печи голос бабушка.

Дети притихли, как мыши.

— Который? Шура! — отвечает Нина. И начинает успокаивать малыша: — А-а-а, лю-у-ли…

И тут случилось самое страшное: из-за трубы двинулись на хату до сих пор неподвижные бабушкины валенки, а потом показалась и голова со спутанными космами седых волос.

— Ой, только хуже еще изломалась! — вздыхает бабушка, а потом, поправляя волосы, спрашивает: — А ты это, командир, чего кричишь?

Шура, конечно, делает вид, что его здесь вовсе и нет. Нина покачивает люльку за веревку и поет до смешного старательным, тонким голосочком:

Тоня подходит к Нине и, заглянув в люльку, спрашивает:

— Заснет опять, правда? Толечка мой, маленький!..

А Нина не отвечает, поет. Все колыбельные, одну за другой, которым научилась от мамы и бабушки. Тоня, конечно, всех их и не знает!.. Но Тоня говорит совсем как взрослая:

— И я все так вот пою нашей Зосе.

поет Нина, подергивая худенькими ручками за веревки. Деревянный крюк люльки поскрипывает под потолком на железном крючке, а Толик покряхтывает только, как барин, и вторит Нине: «А-а-а…»

Шура глядел, глядел на бабушку, а потом потихоньку за свою курточку — и к двери. А за ним — все…

— Посидите еще, а? — просит Нина, бросив качать.

— Да чего ж это вы? — смеется бабушка. — Э-э! Гляди-ка, как я вас обидела!

— Тонечка, посиди, — просит Нина.

— Ну да, «посиди»! Все ушли…

И Тоня притворяет дверь последняя.

На большие синие глаза огорченной хозяюшки набегают слезы. А на улицу все еще нельзя… Нина смотрит, смотрит на бабушку и вот наконец поехала:

— Бери теперь… да сама своего ребенка качай, если ты… такая… хоро-ша-а-я!..

 

5

Скоро начнет смеркаться.

Я рисую. Бабушка, как всегда, прядет и беседует со своей подругой, старой Федорой, которая пришла звать ее на посиделки. На топчане сидит уже давно переставшая сердиться на бабушку Нина, а перед нею голоногий, веселый Толик, который выспался всласть и очень хочет поговорить.

— Кто был, Толечка, кто? — спрашивает Нина с видом совсем взрослой тети.

— Дед, — отвечает малыш.

— И еще кто?

— Бабка.

— И что у них было?

— Туляцька.

— И что она говорила?

— Ко-ко-ко, — квохчет Толик.

Нина смеется.

— А что курочка снесла? — спрашивает она.

— Яицько.

— И еще что?

— Ко-ко-ко, — опять квохчет Толик, забыв, что дальше была еще мышка.

А Нина смеется:

— Ой ты мой жулик маленький! — целует его и, повалив, щекочет — совсем как мама.

Мальчик кричит, заливисто смеется, а потом, подняв пальчик, говорит:

— Не тлёнь, не мозьно — будет Толя бить лёзиной, ата-та…

— …И это ж он с малолетства такой, — доносится бабушкин голос сквозь шум самопрялки.

Она рассказывает Федоре про папу, про все его «фокусы», начиная с того, что вот сегодня он потащился куда-то в Невода за «радиво».

— В те поры, — рассказывает бабушка, — Микита наш шьет как-то на машине, а тут вышел за дверь и смотрит в дырочку. Вот Колик, Миколай, и разобрал всю машину по винтику. «Ну, — говорит мне Микита, — что-нибудь из малого выйдет: либо большой мастер, либо большой вор. Ведь шестой же годок!» Однако, видишь, не вышло ни вора, ни мастера.

— Не греши, Гануля, — говорит Федора. — Всем бы добрым людям такие сыны!..

— А что ж! Я ж ничего не говорю. Да к чему только эти штуки? Подумай сама — луку у меня полная печь, так он глядит это раз, глядит на плетенки, а после и скажи: «Вы, мама, плетенки потом не выкидайте, а соберите. Я придумал новые лапти на сапоги, чтоб теплее было ездить в лес». — «А куда же ты, говорю, те постолы девал, что мастерил летом? Ведь и тех же не обновил». Так он и сам смеется. А это он себе деревяшки сделал было, чтоб ноги не колоть на стерне. Вроде как святые апостолы когда-то носили. Лежат они и посейчас на хате, один уже обструганный, а другой — только дощечка. И из плетенок тоже начал лапти мастерить. Нога здоровенная, а это ж, известно, еще чтоб на сапоги, — целый корабль стоит в каморе. Чуть я не споткнулась раз об него без огня. То-то ж и беда, что он начать начнет, да никогда ничего не кончит…

Бабушка смеется, а потом говорит:

— Теперь, вишь, не перейти улицу из-за этих лисапедов, — как только не разобьются друг о дружку. А мой Миколай — и ведь отец уже детям! — первый привез сюда эту потеху. Взошел на горку, оседлал его, старого, облезлого скрипуна, — а вилы у самого длинные! — и, эх, виль-виль, да бабах на землю. «О, говорю, ваше благородие, и кабанчика загнал, и людей смешишь, и нюхалку расквасил!..» Эх, фыркает это он, злится, а потом и сам смеется. После того понаучились оба. Алесь малый еще был, и тот прицепится сбоку, крутит. И славно — на базар ли или так куда по делу, — все кобылу не гоняешь зря, не едят ее мухи на рынке. Сказала я это раз, а Микола мой рад…

— И правильно, ведь это культура, — говорю я.

— Культура-то оно культура, — отвечает бабушка, — но хорошо тому культурить, у кого есть на что. А то вот на сапоги тебе собрал, известно — надо, потом все твердил, что «на пчел нажмем», как тут это радиво подоспело. Будет теперь и сыт и пьян! Песен захотелось… Был бы как люди…

— Ну, разошлись! — не выдержал я. — А что, если б отец, как другие, хватил на эти деньги под рождество раз, на Новый год опохмелился бы, что вы тогда сказали бы, а?

— А ты уже налетаешь, маляр, поспешил! — говорит бабушка. — Шутка ли — отца обидела. «Культура»! Пускай уж, скажем, радиво. А какая ж культура в плетенках?..

Потом Федора спрашивает у меня:

— Ты вот, Алеська, все читаешь да малюешь… А скажи: неужто и впрямь это радиво достает так далеко да без проволоки?..

Я начинаю, как могу, объяснять, что такое радио. Федора слушает, качает головой, как будто соглашается, потом говорит:

— Чудеса, да и только! А наш Якуб, тоже неглупый человек, хозяин на всю деревню, а в глаза б тебе наплевал. «Это, — говорит он, — всё лодыри выдумывают. Пусть голову мне не морочат. Ящичек этот сам играет, как граммофон». А ты опять вон что говоришь. Что только на свете творится!..

— Так-то оно так, — говорит, подумав, бабушка, — однако нашему пока что совсем не ко двору это радиво. Обошелся бы и без него, ага! Одна слава — день-два, а потом, как и со всем остальным: начнет сам чинить и зачинит. И сапог не будет, а пчелок и подавно…

…Дядя вернулся домой, когда уже смеркалось.

В хате темно и тихо. Бабушка ушла на посиделки. Я лежу на топчане, прислушиваюсь, как за ширмой щебечут с мамой малыши, и думаю о своем новом, еще не оконченном рисунке.

— Скажи на милость, отца все нет! — заговорил дядя, присев у стола. — Ночевать собирается, что ли?

Я буркнул только «угу» и молчу: я чувствую, что ему хочется поговорить. Трудно сказать почему, но в дружбе такой, как наша, сразу чувствуешь настроение другого, по одному намеку уже знаешь, о чем он будет говорить. И я молчу, жду.

— Скажи ты, — начинает дядя, — а ведь я, брат, никак не могу дождаться. Представляешь — где-то там Минск или Москва… Они живут своей жизнью, кипучей, широкой… а мы… И вот отец твой бредет сейчас в темноте по снегу, несет под мышкой маленькую черную штучку — радиоприемник — и радостно бормочет. Сапоги тяжелые, ноги тоже, а сам весел. Да и как ему, скажи, не радоваться? Вот он придет домой, разгребем снег за углом хаты, сделаем ямку, закопаем туда старый дедовский чайник… Двадцать лет прослужил он твоему деду. Шипел, клокотал под постукивание вагонных колес, а нам вот сослужит другую службу. Теперь мы припаяем к нему медную проволочку, другую такую же проволочку растянем на двух занеманских жердинках, проведем проволочки в черную штучку — в приемник, и тогда твой отец произнесет, как библейский бог: «Да будет свет!» И станет свет…

Прошлой осенью, в туманный день, с дождиком, слякотью, с грустью на сердце, видел я, Алесь, как над напиши Гончарами, неведомо откуда взявшись, пролетели три морские чайки. Может, с озера Нарочь, может, с далекого моря. Мне хотелось бежать за ними по грязи, бежать сквозь мглу туда, где рокочет и пенится море, поет песню о том, что чудесный, безграничный мир не сказка, а действительность. Такая, брат Алесь, тоска — щемящая, огромная, что зовет вдаль. И ведь ничего же как будто, даже не крикнули чайки ни разу, только качнулись, сверкнув белым крылом на сером фоне неба, и вот уже запахло морем, донесся шум воды, захотелось плакать. Подумай только: жизнь так коротка, а мир так прекрасен, полон могучих, волнующих тайн, и мы тут — такие слабые, бедные, что не каждый даже мысленно может охватить всю его красоту и силу!.. Как мне хочется порой подкрасться, сорвать окутывающую землю завесу и увидеть, услышать все!..

А тут тебе тюрьмы, колючая проволока и штыки на границе, света — только что в окошке, а для души, которой так хочется летать, — тяжелые от грязи постолы…

Ты меня знаешь, Алесь, — я не революционер. Я, чтоб добиться истинного счастья для людей, не хочу… не могу перешагнуть через труп даже одного человека. Иной раз мне, правда, тесно, душно с такой верой. Ох, как душно, как мучают сомнения!.. И чем дальше, тем больше. Как хочется настоящей работы, борьбы — не только книжку кому-нибудь дать, не только марать бумагу…

И вот теперь это радио. Кажется, что мы где-то в темной и душной конуре. И вдруг нащупывает кто-то оконце, вытаскивает закрывающую его затычку — становится больше и света и воздуха. Вот сейчас холод и темь за стеной, а в этой тьме, стучась в наши убогие стрехи, просятся в хату песни и сказки, просятся разум и радость… И все это оттуда, все на нашем языке, все для нас!.. Как я хотел бы быть работником этого великого дела!

Долго молчим, а потом я с усмешкой рассказываю ему о давешнем разговоре бабушки с Федорой.

— Это ничего, — улыбается он. — Это только ревнивая воркотня старости на все новое. Якуб, брат этой самой Федоры, не одну палку на спине своего сына обломал бы за такие культурные штучки. Там уже не наивная темнота… Ну, а бабуля наша — человек веселый.

 

6

Весна.

На рассвете пошел дождик, и утро запоздало. Такое оно серое, заспанное. Наши еще спят, только я лежу без сна с полуночи и покряхтываю, прислушиваюсь, как наливается мой нарыв на руке, как жжет и дергает. За окном слышно чириканье воробьев, а в кухне-боковушке за дверью квохчет, проснувшись, наседка и пищат цыплята.

Я откинул крючок и толкнул рукой створки. Окно отворилось, и в хату дохнула весна.

Сколько красок в свежей зелени полей, перемежающейся полосками серой пашни, в луговых травах, обрызганных желтым цветом калужницы, в синеватой дымке горизонта! Как хорошо распускаются яблоньки над влажными, темными грядками, зазубренные листочки березы и лапки смазанных медом кленовых листьев. И вечера такие тихие, чудесные!..

А рисовать все-таки не хочется. Почему — не знаю сам. Может быть, потому же, почему сейчас Нине не хочется бабушкиных сказок: весна.

Вот они спят оба как убитые, нагулявшись за день до полного изнеможения. Нина — возле мамы на кровати, а Толик — на полу в корыте. С того дня, как он познал вкус простора и солнца, глазам хочется смеяться, а ножкам — топать и топать. Намедни сам начал вылезать из колыбели, да упал на пол, и потому его теперь укладывают в корыте. Только сегодня он что-то заспался. Это все дождик.

Но вот Толик встал, протер глаза и вылез из корыта. Я притих: погляжу. Малыш отвык уже звать на помощь бабушку или маму и начинает свой день самостоятельно. Глаза еще не смеются, а жмурятся от сна, но ноги топают, бегут. Потянулся к защелке, откинул и крепко толкнул обеими руками дверь на кухню, а сам с размаху уткнулся ручками в порог. Пока он твердо становится на ноги, перед ним уже квохчет его главный враг — наседка. Она приближается, встопорщив белые перья, а за нею — желтые пушистые «цыпочки», из-за которых она так больно клюется. Толик не теряется: левой рукой он гладит под короткой рубашонкой голое пузо, а правой, подняв пальчик, грозит и приговаривает:

— Не тлёнь, тулица, не мозьно — будет Толик бить лёзиной, ата-та!

Но «тулица» квохчет и грозно наступает на него. Тогда малыш возвращается в хату и ищет «лёзину». В углу стоит клюшка, на которую бабушка, прихварывая, опирается теперь. Толик берет ее как попало, за конец, подымает дужкой кверху и обрушивается на врага. Враг перебрался уже через порог и кличет сваю пискливую дружину. Начинается битва. Толик подымается на цыпочки и ударяет клюшкой перед самым клювом наседки. Недолет! Она топорщится и грозно подкатывается к нему, но клюшка падает снова, и на этот раз удачно — на спину. Наседка с криком отступает, а за нею катятся цыплята. Победитель преследует: одной рукой берется за ручку двери, другой — волочит за собой клюшку и перешагивает через порог. Но палка цепляется за порог дужкой, и, дернув раз-другой, Толик бросает ее и трусит за курицей безоружный, в одной короткой рубашонке. Сначала слышно бряканье щеколды в сенях, затем крик атакующей курицы и пронзительное: «Ба-ба!»

Я бегу на помощь.

— Ну, чего ты, чего? — говорю, подымая малыша здоровой рукой.

А тут и бабушка проснулась. Ручки сами тянутся к ней.

— Вот мы ее сейчас!.. А ты вишь какой воин, — говорит она. — Ну, не плачь.

Так начинается новый день. Бабушка будит маму. Мы с Толиком идем на сеновал поднимать отца и дядю. Они умываются у колодца, берут виды и вместе с мамой отправляются в поле разбрасывать навоз под посадку картофеля. Бабушка одевает Толика, и они вдвоем, «за ручку», идут доить корову. Пока молоко с журчанием бьет в подойник и поднимается белой, сладкой пеной, толстопузый барин стоит за порогом, то и дело, грозя, поднимает пальчик и говорит:

— Не тлёгай, калёва, не мозьно — будет Толя бить лёзиной, ата-та!

А худая Рогуля спокойно пережевывает жвачку и смотрит на него большими добрыми глазами.

Только Нина спит.

Солнце пробило тучи широкими косыми полосами и залило все ласковым светом. Веселый скворец трепещет крылышками, распевая навстречу солнцу свою забавную песенку. А рядом с ним, на ветке клена, чирикает воробей, все еще не потерявший надежды выпросить у скворца его новый домик. Сирота Коля Холодный, деревенский пастушок, трубит в свою бутылку без дна, скликая со дворов овец. Толик давно уже выпил положенную ему кружку парного молока и продолжает свой утренний обход хозяйства.

А Нина спит… Как мило раскинула она свои тонкие ручки, как ей к лицу смугловатый румянец первого весеннего загара!..

Перед окном у нас расцветает черемуха. Я выхожу в палисадник, отламываю веточку, стараясь не стряхнуть росы с листьев и душистых цветов. Я кладу ее Нине на подушку, рядом с ее курчавой головкой. Малышка чуть заметно улыбается.

— Ну-ну, не прикидывайся, вставай! — говорю я.

И Нина раскрывает глаза. Смеется… Потому что и верно, хорошо играть целый день с подружками и дружками после долгой зимы, с ее душной хатой, болезнью и страшными банками, наиграться, а потом так сладко спать и улыбаться сквозь сон! Не хочется даже бабушкиных сказок, потому что весна рассказывает свою чудесную солнечную сказку, потому что так сладко пахнет над забором росистая черемуха…

Ага, есть у меня средство на твою лень!

— Вставай, — говорю, — послушаем радио.

— Ты погляди: если хорошее — встану.

— А если сказка?

— Тогда вот так, потихоньку.

— А если песенка?

— Тогда вот так — гоп!

Я надеваю наушники и включаю контакт: «Да будет свет!»

«…нашу передачу для дошкольников, — говорит приятный женский голос диктора, — белорусской народной сказкой «Пых».

— Тсс! — машу я на Нину, а она уже на лавке, снимает вторую пару наушников, растягивает их и надевает.

А тем временем звучат слова:

«Жили-были дедка, бабка и внучка Аленка. И был у них огород…»

Нина притихла и не шелохнется.

«…А на огороде том и капуста, и бурачки, и даже репка желтая росла. Захотелось деду репки…»

— Бабка, бабка, сюда!

— Чего? — показалась из кухни бабушка.

— Скоренько, бабка!

Бабушка вытирает руки о фартук и к уху, век не видевшему света под разными косынками, прикладывает чудодейственный кружок наушника. И застыла…

А я расплываюсь в улыбке победителя.

И в самом деле! Гори себе на сковородке лук, остывай в чашке недотолченная картошка, нам теперь не до того! Из-под снега векового гнета пробилась наша народная сказка, пошла по свету и, слившись с ароматами весны, зачаровала всех — и детство и старость!

Если б не нарыв — ну что бы вышел за рисунок!..

 

7

С рисунком ничего не получилось.

На третий день после того, как у меня явилось желание его начать, полиция забрала дядю Михася.

Приехали культурно, на велосипедах, еще в хате надели на него наручники и повели… Мы такие вещи видели часто. Не плакали только отец и я. Ну конечно же не плакал и дядя. Он пробовал даже улыбаться и утешать нас, но это тоже не получалось…

Через несколько дней его гнали большаком. Из местечка, где находится полицейский участок, в уездный город, в тюрьму. На этот раз из Гончаров был только один арестованный, однако вместе с нами к большаку вышло много народу. Так всегда бывало. Близко нас, конечно, не подпустили.

Дядя шел не один — шло их человек пятнадцать, как новобранцы. Возле нашей деревни полицейские сошли с велосипедов и, грозно покрикивая на нас, шагали по обочинам большака.

Вот и все.

Если для нашей семьи это ново, то для всех окружающих — это старая песня. Ну что ж такого, что в Гончарах забрали Михася Гончарика, который, говорят, все читал да писал, купил радио и слушал его месяца три?.. Правда, не один слушал, с людьми, которые приходили к нему вечерами. Для всех у него открыта была хата, двух наушников хватало на четверых соседей и друзей. Делился с ними хлебом разума и радости, идущих с востока. Но вот нашлась и на него собака. Хорошо еще, что одного из семьи взяли: остался отец, будет кому пахать да косить, а то ведь и самого хозяина и парнишку могли забрать, даром что ему только шестнадцать — берут у людей и таких…

И вот мы с отцом добываем наш черный кусок хлеба вдвоем.

Сегодня это не хлеб, это торф, который мы копаем на лугу.

Луг широкий, раскинулся от поля до леса, — иной раз может даже показаться, что тут привольно. Но полоска сенокоса у нас узкая, как и у большинства; три прокоса и «добавок» — еще половинка, которую я позапрошлым летом «выскубал» один, когда учился косить. Яму копаем поперек, чтобы торф складывать на своей траве. Отец стоит по колени в черной жиже, весь измазанный, мокрый от пота, грязи и дождя, который моросит сегодня с самого утра, словно осенью. Из ямы видна только голова, без шапки, тронутая сединой, которой, кажется, стало куда больше. Он упорно молчит и швыряет наверх большие черные кирпичи торфа, а я отношу их и складываю рядками. Кирпичи мокрые, скользкие и тяжелые. И все-таки мне легче, чем отцу, а он ни за что не хочет, чтоб я его сменил.

— Еще накопаешься, — отвечает. Как будто бы ему так легче.

Под серым небом, на мокром зеленом просторе мы не одни. Мы только ближе к дороге. Поодаль от нас, в сторону леса, видно, как чернеет торф, ходят, сгибаются и разгибаются хлопцы и девчата, даже как вылетают из ям торфяные кирпичи. Скоро косовица, все готовят топливо, чтоб до осени успело просохнуть. Глубже, чем можешь, за торфом не заберешься и дважды из одной ямы его не возьмешь. Этих ям, залитых водой, на лугу с каждым годом все больше и больше. Сена от этого не прибавляется и дрова в казенном или купеческом лесу не дешевеют.

Жаворонки не боятся такого дождя, как сегодня. Их не видно в пасмурном небе, только песня звенит, точно сеется на траву, на цветы и черный торф вместе с бесчисленными капельками теплого дождя. Если б не они, на лугу было бы совсем тихо. С дороги доносится то грохот телеги, когда она попадает на булыжник или въезжает на мост, то иногда прогудит машина. Машин у панов не много, ходят редко.

Время уже приближалось к обеду, когда я увидел, что от дороги, лугом, к нам идет человек.

— Кто-то идет, — сказал я.

Отец бросил копать, а затем даже вылез из ямы.

Мы не дети и в чудеса тоже не верим, как бабы, а все же дяди нет целый месяц, и неизвестно, когда он вернется… Писем нет, не было и суда. А если он неизвестен, день его возвращения, так почему бы этому не случиться сегодня?.. Это даже не мысль, а тоска, ноющая, молчаливая тоска… И мы с отцом стоим и смотрим в ту сторону, откуда к нам идет по луговой дороге человек…

Разочарование было не полное.

— Иван! — сказал отец.

Мы пошли навстречу.

Это был наш сосед Иван Брозовский, Шуркин отец.

— Иван Павлович, браток! — вскрикнул отец, еще не доходя, и как-то чудно, как мне показалось — по-бабьи, спросил: — Михася ты не видел?

Иван был страшный: еще больше ссутулился, бледный, в обтрепанной одежде… Рваные ботинки на босу ногу яснее всего говорили о том, что он из дальних краев… А все улыбается, как и раньше.

— Здравствуй, здравствуй, Микола Степанович, — сказал он. — Видел, брат, видел. Здравствуй, Алесь! Как, брат, тебя вытянуло!

— Ну, и как же он, что он говорил? Ваши, браток, все здоровы. Отец с нашим Михасем всю зиму вместе в лес ездили, малыши подросли.

— Коля уже, должно, учится? — с улыбкой спросил Иван. — А как Шурка, как Люба?

— Коля учится, — сказал отец, стараясь рассказывать поскорее, — Шурка с Ниной моей — водой не разольешь, а Люба, браток, она, сам знаешь, плачет… Ну, так что ж он сказал?

— Ничего не сказал, — опять улыбнулся Иван. — А как он — скажу. Закурить нету?.. Хотя ты ведь не куришь… Забыл. Я, брат, не только это забыл, и говорить почти разучился за год. Давай присядем.

Мы уселись на мокрой траве, где стояли.

— Михась в Березе, — сказал Иван.

И сразу все стало ясно.

Об этом месте много говорилось, о нем пели песни, за которые очень просто было попасть туда же. Это — концентрационный лагерь, созданный пять лет назад в помощь тюрьмам, которыми трудно было запугать народ. Береза Картузская — два слова, которые на всю панскую Польшу и на весь мир «прославили» дотоле неведомое западнобелорусское местечко.

— Видел я его целый месяц, — рассказывал Иван. — Однако говорить не пришлось. Сам знаешь, слышал — там не разговаривают. Там ты, брат, не Микола Гончарик и я не Иван Брозовский, — номер две тысячи семьсот восемьдесят шестой. Ну, у Михася он больше на добрую тысячу пополнения. И все время — молчи!.. Знаешь, как встречают там нашего брата? Даже у пана Дембины, который вез нас туда, что-то шевельнулось в сердце. В полицейском сердце, слышишь? За километр до лагеря говорит: «Ну, комиссары, сядьте да подзаправьтесь из маминой торбы. Здесь вас накормят!..» Сели, известно, а кусок в горло не идет… Не только новичкам, а и нам, кому уже приходилось есть острожный хлеб, в наручниках… А встреча такая: по команде «бегом» — сквозь полицейский строй под резиновыми дубинками. Потом, у самой проволоки, поставили на колени. Сапогом в спину, чтоб лицом почувствовал эту колючую проволоку, почувствовал, что такое «вольна и неподлегла ойчизна» пана Пилсудского. Так вот и жил до последнего дня, не зная, сколько придется там просидеть. Правда, мы не сидели. Работа тоже такая, чтобы ты помнил, где находишься: камни таскаем с места на место, копаем три дня яму — глубокую, прямую, ровненько обрезая края, — а потом засыпаем и утрамбовываем… А свободное время простаивали «смирно»… Сидеть можно только на полу, обняв колени. А всего тяжелее — могильное молчание. Один только раз я услышал громкий человеческий голос. Это было вначале, как только нас пригнали. В коридоре нас опять колотили резиновыми палками, приговаривая: «Тэмп комунэ!» И вот один украинец крикнул на весь коридор: «Хай живэ Радянська…» Окончить ему не дали. Избили так, что лежал весь в крови. Молодой товарищ, горячий… Там наше дело — высидеть срок и снова сюда. Это, брат, не тюрьма… Ну, так как же нам, Микола Степанович, закурить?

— Да что там курить, — поднялся отец с травы. — Идем лучше к торбе да перекусим.

— И это можно. Тоже есть аппетит.

Отец откроил несколько ломтей хлеба, нарезал тонкое сало. Вынул из торбы зеленый лук и поллитровку молока. Присев, Иван усмехнулся:

— Михась, кажется, мяса не ел?

— Да, брат, он у нас три года был вегетарианцем, — сказал отец и, мне показалось, смутился. Но тоже усмехнулся, прибавив: — Еще немного, так и нас с Алесем уговорил бы.

— А, будет вам! — остановил я отца и покраснел.

— Чудак Михась! — сказал, покачав головой, Иван. — Лечить народ от голода вегетарианством! Здорово, ей-богу! А все-таки хороший чудак. Жаль, зря сила пропадает. Да ничего, и он поймет…

— Ты не рассказал, Иван, как ты его видел.

— Ну, да что там! Видел. В первый раз видел, когда их гнали в столовую. Метров пятьсот «утиным шагом» — на корточках, держась обеими руками за уши: «Слухаён радио з Москвы!» — гоготали полицейские. Это не специально для Михася придумано: все мы через это прошли — белорусы, украинцы, поляки… Потом однажды мы стояли рядом «смирно». Как всегда, молчали, глядели в стену. А как же мне хотелось хоть лицо, хоть глаза его увидеть, чтоб хотя бы взглядом сказать, напомнить ему его прежние слова: «Чтоб добиться истинного счастья для людей, не хочу переступить через труп даже одного человека»… Да не его это слова, не наши! Давно мы переступили через них, так же как переступили через труп царизма, как переступим и через панский труп!..

Отец молчал. Никогда еще не видел я его таким убитым.

— И что же, все отобрали? — спросил Иван.

— Все. И приемник, и книги, и все, что он писал.

— Вот видишь. Говорил я тебе, что дело не в этом, что с панами надо бороться иначе.

На этот раз молчание было очень горькое.

— Там не один Михась, — сказал Иван. — Видел я и других из наших краев. Даже старый Процедура камни таскает. Все, что думает, что хочет жить, — все за решеткой да за проволокой. Нет, брат, так долго не протянется. Хватит.

Мы опять помолчали.

— Ну что, Алесь, а ты рисуешь? — спросил Иван.

— Э, рисую… — сказал я, и в первый раз в жизни меня не обрадовал, а смутил этот вопрос.

— А что там «э»! Ты, хлопец, духом не падай, рисуй. Хлеб наш горький, однако не вечный. Как паночки говорят: «Нет того дурного, из чего бы доброе не вышло». Слышишь? Будет и на нашей улице праздник. Что ни день — он ближе, а ты ведь еще мальчик, возьмешь свое… А это я не так сказал: не паночки говорят, а польский народ. Он так же свободы ждет, так же сидит — и в беде, и в тюрьме, и в Березе… Ну, а что тут у вас?

И мы стали рассказывать. Но это уже неинтересно.

Потом Иван пошел по луговой дорожке, останавливаясь у торфяных ям, из которых люди выходили с ним поговорить, потом растаял в серо-зеленой дали, а мы с отцом продолжали стоять.

Что думал отец, не знаю. Он был все так же мрачен.

А мне было не то что грустно, а скорее больно. Мне хотелось тут же пойти следом за Иваном, расспросить его о многом, о чем я уже думал сам, особенно в последние дни. Хотелось сказать ему, что дядя, лучший друг мой дядя Михась, не раз сомневался в том, во что верил. А я теперь начну, все начну сначала — каждый день моей жизни и каждый рисунок в новом альбоме. Я уже не отдам его тем, кто надевал на дядю наручники! Буду учиться и у таких, как Иван, буду искать их, чаще выходя из хаты, где прошло и уже не вернется мое отрочество. Не вернется — и не надо! Вернулся бы только дядя!

— Что ж, Алесь, может, начнем?..

Как он исхудал за это время, мой отец! А все-таки идет к яме первым.

— Я полезу копать, — сказал я, останавливая его. — Ты складывай.

Он поглядел на меня, подумал, кажется даже улыбнулся, и отдал лопату.

1943–1955