Глава 18
Среди глухой тайги стояла покрытая мохом сторожка. Мох этот вырос на ней от времени — так давно она здесь была построена. Сторожка одним боком прислонилась к старой толстой елке, а другим вросла в невысокую земляную насыпь, поросшую сверху травой. Из сторожки вышел ее хозяин. Он был похож на свое жилище как две капли воды. Такой же замшелый и покосившийся. Хозяин был очень стар, чем и объяснялось это поразительное сходство. Он прислушался к лесу, и чутким слухом — возраст и образ жизни не повредили его здоровье, — уловил неподалеку громкий хруст веток, который для этих мест не был чуждым звуком, но все же слышался здесь не часто. Если только какой-нибудь крупный зверь не забирался в эту чащу. А уж стороннему человеку здесь и совсем нечего было делать — глухомань вокруг да чащоба лесная.
Ветки продолжали настойчиво хрустеть, и звук этот становился все ближе. Хозяин просто стоял и ждал, выпрямившись во весь свой недюжинный рост. Он не боялся, нет. Ему нечего и некого было бояться. В его годы такая штука, как «страх» отмирает в человеке как ненужный атавизм.
В просвете между деревьями обозначились две человеческие фигуры. Люди остановились, и один из них внимательно огляделся вокруг. Заметив сторожку, которую, если не знать о ее существовании, то и вовсе нельзя было найти, человек уверенно двинулся в нужную сторону.
Хозяин продолжал неподвижно стоять и ждать. Раз эти люди знали о его жилище, значит, они были свои.
— Дед Егор, ты, что ли? — Человек, который первым приметил сторожку, окликнул ее хозяина по имени. — А я смотрю: ты, не ты? Или, может, пенек мохом оброс. — Человек подошел к деду Егору и троекратно расцеловал его в обе щеки.
— Ты, Валек, опять навеселе, — старик недовольно поморщился. — Еще птицы не умылись, а тебе уже налили.
— А ты меня не стыди, дед Егор. То, что я с утра на грудь принял — это ерунда, — глаза у Валька блестели неестественным блеском, и походка его была не вполне твердой, но голова его соображала с поразительной ясностью. — Смотри, лучше, какого я человека к тебе привел. — Дед оглядел незнакомца, но промолчал. — Знакомься, это Николай. Следователь. Он из Москвы, — торжественно и как-то неуместно громко для этого спокойного, не тронутого цивилизацией места, объявил Валек.
Дед снова поморщился. Но к гостю это не относилось. Дед еще раз внимательно оглядел гостя, но теперь в прищуре его глаз вспыхнул и сразу погас недобрый огонек. Он отвернулся от гостей и сказал в сторону, словно бы ни к кому и не обращаясь:
— Ну, заходите, коль пришли. В эдакую даль просто так не ходят. Значит, дело ко мне серьезное.
Мужчины вошли в сторожку. Внутри она оказалась неожиданно опрятной и чистой. Вещей было не много, но все они лежали на своих местах. Посредине стоял крепкий дощатый стол, а рядом пара высоких пней — вместо стульев. Дед усадил гостей на эти пни, а сам занялся приготовлением чая. Из железного чайника он налил кипятку в старенький котелок и бросил туда же несколько щепоток травы.
— Чай у меня свой, особый. — Дед совершенно не смущался присутствием гостя, как будто был знаком с ним тысячу лет. И продолжал свое нехитрое дело так спокойно и привычно, словно бы эти двое зашли к нему на огонек по его же приглашению. Только хмурая глубокая складка между бровей стала еще глубже. — Валек сказал, вы из Москвы будете? — Дед разлил по жестяным кружкам душистый отвар.
— Да, я из Москвы, — просто сказал Николай.
— И это ты через полземли ко мне в гости, что ли, собрался? — Дед хитро прищурился, и вся его благость, которая до этого момента словно невидимая накидка окутывала его фигуру, исчезла, и из-под этой накидки на мир глянуло лицо с волчьим взглядом и волчьими же клыками, хищно выпирающими из мощных челюстей. Но это был только единый миг, и снова на Николая глядело лицо старца, уединившегося от людей в глухой чащобе, лицо человека, чей философский взгляд на мир уже давно был предопределен многими скорбями и знанием. Николай поежился от того видения, что на миг выглянуло, обозначилось перед ним, случайно вывалившись из этого замшелого старца, и подумал: «Биография у этого дедушки — мама не горюй. Или я плохой мент». Вслух же он произнес:
— Я хотел бы с вами поговорить. Дело в том, что я следователь, и расследую одно очень интересное дело. И вот кое-какие обстоятельства привели меня в ваши края. Дело это немного странное, и мне в нем неясны пока некоторые обстоятельства. Но я думаю, вы сможете ответить на мои вопросы, и тогда все станет на свои места.
— А почему ты, мил человек, решил, что я с тобой разговаривать захочу? — Дед усмехнулся. Но Николай был тертым калачом. Его тяжело было смутить, и он слыл хорошим следователем именно потому, что хорошо знал людей, знал с кем и как надо разговаривать.
— А я и не собираюсь вас насильно заставлять, — миролюбиво сказал Николай. — Видите ли, я сам, то есть, лично, заинтересован в том, чтобы понять, что произошло на самом деле. — И Николай коротко рассказал деду Егору о тех обстоятельствах, которые привели его в Кишму. — А мать той девушки, на которой я собираюсь жениться — это Тамара. Помните девочку, которая осиротела много лет назад, когда вы катались на санках? Это она. Вернее, это ее дочь, Маша. А Тамары, к сожалению, уже нет. Она умерла пять лет назад. — Николай замолчал и внимательно посмотрел на деда Егора. Дед сидел теперь словно покрытое пожухлым мохом каменное изваяние, глаза его застыли и покрылись мутной влажной пленкой. Лицо напряглось так сильно, что, казалось, каждый мускул сжался от невероятного усилия. Валек, который во время этого разговора тихо сидел у стола, достал из-за пазухи бутылку и отхлебнул из нее большой глоток. Он даже не поморщился, словно бы пил обыкновенную чистую воду. Привычка!
Влажная пелена сползла с глаз деда Егора и пробиралась теперь по его морщинистым, словно перепаханное поле, щекам. Слезы скатывались с его лица и падали на безвольно упавшие ладони.
— Думал, не достанет она меня, Верочка-то моя, лет прошло, страшно подумать, сколько. А ведь ошибся я. С каждым годом все больше и больше достает. Видимо, знает, свидимся, — дед говорил как будто бы сам с собой. Николай тихо сидел за столом, не решаясь нарушить неуместным движением то, что сейчас происходило в этой комнате. Он понимал, что его появление здесь не запланировано никакими жизненными прогнозами и тревожит давно забытые в шкафах скелеты, но иначе он не мог. Он должен был довести это дело до конца, это была его работа. А свою работу он любил.
Дед вытер лицо тыльной стороной ладони. Там кожа, по-видимому, была помягче, чем на ладонях, которые были похожи на плохо оструганные доски. Теперь он был спокоен, и взгляд его приобрел какую-то умиротворенность.
— Спрашивай, сынок. Я готов, — голос его звучал теперь совсем по-другому. Из него исчезла насмешливость и вкрадчивость. Это был голос человека, который много страдал и заслужил прощение. И от бога, и от людей. — Мне, наверное, давно нужно было рассказать об этом. Но, знаешь, только с годами становишься понятливей. В молодости кажется, что весь мир под себя подомнуть можно. А зачем? Этот вопрос приходит намного поздней. Зачем подминать, когда можно жить просто так, в мире с самим собой и другими людьми. Жалко только, что ничего нельзя вернуть. Спрашивай, сынок. — Дед теперь был тихим и покорным.
— А вы не могли бы сами, без моих вопросов, — голос Николая, обычно рокочущий и напористый, теперь звучал мягко и даже просяще. — Понимаете, это ведь не допрос. Вы правы, прошло столько лет, что теперь уже многое не имеет значения. Вот я и подумал, что вы сами можете определить, что важно, а что нет. Я думаю, вы это знаете лучше меня, и с удовольствием послушаю вас просто так. Меня интересует история семьи Астафьевых. В архивах значится, что они появились здесь в 1906 году. Но я нигде не нашел ни одного слова о том, почему они здесь появились. Жили себе люди, и жили припеваючи в большом городе, замечательно жили, в достатке, интересной жизнью, и вдруг, ни с того ни с сего, сорвались с насиженного места и оказались здесь. Непонятно! Прожили здесь три поколения, потом вдруг опять ни с того ни с сего сорвались с насиженного места — и в столицу. И еще меня интересует, при чем здесь бандит по кличке Зуб. Личность он для вас известная — я документы смотрел, — Николай пристально взглянул на Егора, а тот при этих его словах втянул голову в плечи. И словно бы на глазах сжался, уменьшился в размерах; так делают дети, когда ожидают хлесткого удара плеткой от злого родителя и уже ощущают одновременно и чувство вины, и раскаяние за совершенную шалость. Николай отметил этот небольшой нюанс про себя, а вслух сказал: — Вот я никак в толк и не могу взять, каким боком Зуб в этом деле прилепился. Словом, дед Егор, все, что сочтете нужным, то и расскажете. Неволить не буду. И еще одно. Никаких протоколов не будет. Это мое дело, как я буду перед начальством выкручиваться. Но я вам обещаю, что ваше имя там упоминаться не будет.
Дед с благодарностью глянул на следователя и начал свой рассказ.
— Я тебе, Николай, все по-порядку буду рассказывать. Так, как мне об этом мой отец рассказал. Начну с тех времен, когда меня-то еще и на свете не было. Но без этого рассказа тебе не все понятно будет. Так что придется тебе про старые времена послушать. — Николай согласно кивнул и весь обратился в слух.
— Много лет назад приехала в эти далекие края новая семья. Фамилия их была Астафьевы. Почему приехали — не скажу, этих резонов я не знаю. Но обо всем остальном скажу без утайки. Нечего мне перед людьми уже скрывать, мне до бога с полвершка осталось дотянуться, — дед Егор сказал это весомо, словно отрезал.
Астафьевы эти сильно отличались от всех, кто жил тогда в Кишме, и сначала и они держались немного особняком. Глава семейства, Артемий Кузьмич, был тогда уже в весьма преклонных годах. Ему было под семьдесят. А сын его, Кузьма, уж пятый десяток разменал. Жены у Кузьмы не было, а был сынишка, Петруша, двух лет от роду. И вообще, Кузьма этот был человеком замкнутым и нелюдимым. В отличие от своего сына, Артемий Кузьмич слыл человеком приветливым и великодушным. Он любил рассказывать о своих многочисленных путешествиях, и местные ребятишки толпами собирались у его крыльца — послушать легенды деда Артема. Его жена, бабушка Белла, обычно выносила на крыльцо целую гору пирожков в выстланной чистым полотенцем корзинке и угощала ребятишек. Она была немногословна и улыбчива. Ее лицо и тогда еще хранило печать потрясающей красоты. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, которые даже в преклонные годы имеют на всем своем облике отпечаток особой человеческой породы, той породы, которую люди именуют царской. Ее прямая спина не поддавалась проискам времени, и гордая осанка, и высоко поднятая голова не были признаком заносчивости, а отражали ее внутреннюю спокойную и уверенную в себе душевную силу. От нее словно бы исходил внутренний свет, и каждый, кто хоть раз поговорил с ней, проникался глубоким чувством доверия к ней и готов был убедить любого в том, что Белла — сама доброта и участие.
Сначала Астафьевы жили в небольшом деревянном домике, как и все селяне. Но вскоре Артемий Кузьмич затеял большую стройку и выстроил большой добротный дом, каким в Кишме не мог похвастаться даже самый зажиточный житель. Дом был просторным и крепким, но, что было самым невероятным — Астафьевы ничуть не загордились после новоселья. Они, даже переселившись в такие огроменные по местным меркам хоромины, оставались милыми и приветливыми людьми. Пожалуй, только за исключением сына Артемия Кузьмича — Кузьмы. Тот был по-прежнему немногословен и даже слегка угрюм. Никто и никогда не видел на его лице даже подобия улыбки. Но нрава он был незлого, а скорее спокойного и созерцательного, и никому никакого неудобства или неприятностей не чинил. К нему вскоре привыкли и даже наградили смешным прозвищем Кузьма Угрюмыч.
— Кузьма был инженером на прииске, — дед Егор рассказывал неторопливо, обстоятельно, иногда даже повторяя по нескольку раз в своем рассказе какие-то обстоятельства, словно бы сам для себя то ли вспоминая, то ли еще глубже вдумываясь в эти давно случившиеся жизни и обстоятельства. — Мне рассказывали, что его сам хозяин прииска на это место определил. Сынок его, Петруша, как подрос, гонял с местными ребятишками по всем окрестным лесам, рассказывая небылицы про каких-то индейцев, живущих на другом конце земли, и еще про всякую всячину, о которой дед Артемий читал ему в старых книгах.
Книги эти Астафьевы привезли с собой в несметном количестве. Селяне удивлялись — в такую даль тащить эдакую бесполезную тяжесть. И зачем им эти книги, никто в толк не мог взять. Но прошло совсем небольшое время, и Белла устроила в Кишме маленькую школу. Она выделила для этого самую большую комнату в своем доме и стала зазывать туда всех окрестных ребятишек. Ребятишки из любопытства приходили к ней. Сначала из любви к пирожкам. А потом уже и по другой причине. Оказывается, книги были не таким уж бесполезным грузом. И когда умеешь складывать буквы в слова — это само по себе интересное занятие. Но становится еще интереснее, когда из книг вдруг выходят на свет божий сказочные герои и былинные богатыри. А то и вовсе живые люди. Это было очень захватывающе, и вскоре в Кишме начался читальный бум. Ребятишки взахлеб рассказывали взрослым о том, что им удалось узнать, и взрослые, заинтригованные услышанным, теперь обсуждали это при каждой возможности. В общем, вскоре семейство Астафьевых стало самым известным во всей округе. И однажды, наслушавшись от младшей сестренки разговоров о всяких чудесах, двоюродная сестра деда Егора, Настя, собрала нехитрый подарок — несколько кедровых шишек и крохотную сахарную голову — свою самую большую драгоценность, и пошла в гости к удивительной бабушке Белле.
— Здесь я еще тебе уточнить обязан, — прервал свой рассказ дед Егор. — Сестре-то моей, Настене, на тот момент уж двадцать годков стукнуло, а самого меня еще и в проекте не было. Сам понимаешь, семьи тогда большие были, детишки часто мёрли — бабы каждый год рожали. Я с этими событиями, аккурат, в один из годков-то и народился. — Сделав это важное замечание, дед Егор продолжил свой рассказ.
Белла всегда была добра к тем людям, которые встречались ей в ее долгой жизни. Она с интересом приняла любознательную Настю, напоила ее чаем и после задушевной беседы прониклась к ней большой симпатией. После этого случая Настя стала бывать у Астафьевых почти каждый день. Белла рассказывала девушке истории, которые той казались необыкновенными и волшебными. Она слушала пожилую женщину, затаив дыхание, и в ее голове вырисовывались разные образы и фантастические видения. Но постепенно Настя привыкла к этим рассказам и стала находить их не такими уж и необычными. А кое с какими вещами ей пришлось очень скоро согласиться, так как Белла предъявила ей доказательства их существования. Например, когда девушка впервые увидела патефон, она долго кружила вокруг него, прикладывала ухо к его краснодеревянным резным бокам, и никак не могла понять, что же это за зверек, который умеет петь разными голосами. Белла как смогла, объяснила своей юной приятельнице, что это просто такая машина. И машин на свете великое множество, просто до далекой Кишмы эти изобретения рода человеческого еще не доехали. Но все впереди, и прогресс обязательно настигнет и эту далекую местность.
Настя слушала Беллу и верила ей. Белле нельзя было не верить. Ее тихий голос звучал как трель лесного ручья, спокойно и завораживающе. Их внезапно возникшая дружба продолжалась уже около месяца. Белла учила Настену читать, и та делала поразительные успехи.
И вот однажды сын бабушки Беллы, Кузьма Артемьевич, вернулся с прииска раньше, чем ожидалось, и в кухне он неожиданно застал очаровательную молодую девушку, которая над чем-то звонко хохотала. А его матушка, Изабелла, сидела рядом и тоже широко и радостно улыбалась.
— Ой, смотри, Настюша, наш Кузенька вернулся. — Белла подошла к сыну и поцеловала его в лоб. Кузьма в ответ поцеловал матери руку и с интересом посмотрел на девушку. Та тоже смотрела на него с нескрываемым любопытством. Так они с минуту смотрели друг на друга, а Белла на них обоих. И при этом на лице Беллы пряталась в бесчисленных складочках и морщинках едва заметная улыбка удовольствия. От долгого взгляда Кузьмы девушка сильно покраснела, но сама глаз тоже не отвела. Спасла положение Белла: — Мы, вот, Кузенька, сидим, обсуждаем, как лучше из кедровых шишек орехи добывать. Настенька предложила пару белок приручить. Говорит, это самый быстрый способ, — и Белла снова улыбнулась. Кузьма поднял брови и с еще большим интересом посмотрел на девушку.
Через год они сыграли свадьбу. И покатились длинные годы, посыпались события, только успевай поворачиваться. Где-то далеко грохотали революции, обрушивались целые привычные миры, а на их месте воздвигались новые. Эхо этих всемирных передряг докатывалось и до Кишмы в виде сельсовета, некоего подобия коллективизации и организации колхоза. Но места здесь были настолько глухие, а народ так привык к сложившемуся за века укладу, что все новшества протекали здесь словно бы в замедленном кино. Неторопливо, даже можно сказать, обстоятельно. Единственное ценное предприятие этих мест — золотой прииск — был объявлен народным достоянием. Купец Попов — хозяин прииска, вовремя сообразил, что к чему, и, прихватив все нажитое за долгие годы добро, уехал в Париж, подальше от этих мест, не дожидаясь разных революционных неприятностей. Пожалуй, больше ничего не изменилось. Все продолжали работать на прииске так же, как и пятьдесят, и сто лет назад. Только вот техника на золотодобыче понемногу изменялась, и то не сразу, не торопясь, а потихоньку, как принято в русской глубинке, непривычной ко всякого рода скорым и новомодным фокусам.
Кузьму Артемьевича вскоре назначили главным инженером на советском уже прииске — работать на ту пору было некому, народ там разный попадался, и местные, и пришлые, и часто народец тот тяжелой работы не выдерживал, сбегал, а грамотных специалистов в те времена можно было по пальцам пересчитать. Оно, может, и хотелось новой власти Кузьму-то сковырнуть, а работать кто будет?
Один умник, из местных, начитавшись политической агитации, было уж на Кузьму и бочку покатил — из дворян, мол, из богатеев. Только Астафьевы не вчера в Кишму прибыли, и их здесь каждая собака знала, что они за люди, и никто против них плохого слова сказать не мог. Так что этому «политическому» умнику быстро рот заткнули.
Кузьма целые дни проводил на работе, а его жена оказалась отличной хозяйкой. Одного только события им так и не суждено было дождаться. Настя была бездетна. И чем больше лет протекало мимо их окон, тем печальнее становилась эта веселая птичка-щебетунья. Одна радость у нее была — маленький Петруша.
Петруша был сыном Кузьмы Артемьевича от первого брака. Его жена скончалась от чахотки еще до переезда в Кишму. Этим и объяснялась его неулыбчивость и угрюмость, которой он прославился среди кишменских селян. Только сейчас Кузьму было не узнать. Глаза его так и сияли, когда смотрел он на свою ненаглядную Настену. И жена платила ему тем же. А всю свою нерастраченную материнскую любовь отдала Петруше. И мальчик привязался к ней. Сначала он, стесняясь, называл ее тетя Настена, а потом полюбил как родную мать. Так же стал и звать ее со временем.
Белла и Артемий Кузьмич не нарадовались на невестку, а люди вокруг шептались: «Надо же, каков наш Угрюмыч. Сам, бывало, лишний раз рта не отворит, а вон, поди, такую девку отхватил — загляденье».
— После того как Кузьма женился, дед Артем недолго еще прожил. Да и бабушка Белла после него на этом свете не задержалась. Получилось, что вроде как они свои дела тут все завершили, и только и ждали, чтобы у сына все в жизни сложилось, — в глазах деда Егора проглянула неподдельная грусть. — Светлая им память, замечательные люди были, — дед Егор встал, перекрестился, беззвучно шевеля губами, и снова сел.
— Так вот. Семьи в тех местах были большие, ребятишек в каждой — пруд пруди! Оно и понятно — работники всем нужны, а в тех краях при известной сноровке, да если еще и к водке тяги нет, можно было хорошие деньги заработать. У Насти, как и у всех ее сельских подружек, была целая куча братиков-сестричек: родных, двоюродных. Всяких! Но особо выделяла Настя своего младшенького братика, Савелия. Он родился через два года после Настиной свадьбы, и если бы у нее были свои дети, то оказалось бы, что дяди-тети-племянники стали бы ровесниками. Так бывает! Но поскольку своих деток бог Насте не дал, то было у нее только и радости — с Петрушей возиться — тому уж седьмой годок шел, да с Савелием нянчиться. Уж очень ей нравилось в пеленочках его нежить, кружева на чепцы нашивать. Да и матушке Настиной помощь великая. Та с большим семейством еле-еле управлялась. Пока на такую ораву щей наваришь, уж и день к закату клонится. Отец Настин был мужиком работящим и прилежным, и вместе со всеми остальными работниками проводил на прииске целые дни, пока солнце высоко стояло, и при дневном свете можно было хоть что-то в песке и пустой породе различить. Среди маленьких блестящих крупинок иногда попадались кусочки золота величиной с булавочную головку, и такой день считался удачным. Работа была тяжелой, но другой здесь не было, и поэтому никто не жаловался. Да и жаловаться было некому и не на что. Работай себе, да ребятишек корми.
Так и жили, дружно, шумно, помогая семейно друг другу, как у всех добрых людей водится. — Дед Егор вдруг неожиданно хитро прищурился, словно что-то задумал, и сказал: — Был еще у Насти братик, не родной, а двоюродный. Егоркой звали. В деревне всех не кровных братьев, двоюродными называли — народ сильно не заморачивался и в подробности родства не вдавался. В общем, родственник и ладно. — Было видно, что дед Егор пояснил это скорее, чтобы потянуть время, чем для прояснения вопроса. Но слушали его внимательно, и, поняв это, он старался теперь не отвлекаться. — А родился Егорка в один год с Савушкой. Мать его, тетка Настина, тяжело болела, и добрая Настена Егорку к себе в дом взяла. Родственники все же! В деревнях вся детвора так кучей и растет. Вот и Егорку до кучи в этот детский сад приняли. Малышом больше, малышом меньше — какая разница. Я тебе все как есть рассказываю, — перебил сам себя дед Егор, — потому как, этот самый Егор я и есть. — Николай это уже понял, но из вежливости не перебивал деда, чтобы не сбивать того с мысли. Да и настрой сейчас был самый подходящий, душевный, дед разговорился, чего же перебивать?
— Так вот мы все вместе и росли — я, Савелий и Петрушка. Тот постарше нас был, но мы, как немного подросли, от него не отставали. Везде вместе были, не разлей вода. Годы быстро пролетели, выросли мы все. Мы с Савелием на прииск работать пошли, Петр там еще раньше нас трудиться начал. А чем было еще заниматься? Другой какой работы там и в помине не было. Можно было, конечно, охотой промышлять. Но я белке в глаз отродясь не попадал. Да и любить это надо, зимой по колено в снегу по тайге не очень-то находишься. В общем, прииск нас выручал. Заработки хорошие. Золото — оно ведь любой власти необходимо. — Дед Егор внезапно замолчал. Он долго сидел, задумавшись, и словно бы позабыл о том, что в комнате кроме него еще кто-то есть. Валек воспользовался моментом и отхлебнул из своей заветной бутылки добрый глоток.
Наконец, дед тяжело и шумно вздохнул. Ему было нелегко вести свой рассказ, но он собрался с духом и продолжил:
— Так все и тянулось своим чередом — работа, после работы вечеринки с посиделками, молодость. Что и говорить, хорошее было время, — у деда в голосе даже промелькнула мечтательная нотка. Но тут же погасла, как будто искорка, отлетевшая от ночного костра. — Петруша, дружок наш старшенький, к тому моменту уже женатый был. Он на Марфуше женился, родной сестре Настиной, — дед Егор усмехнулся. — Странно все как-то получается, — Егор задумчиво потер затылок своей дубовой ладонью. И звук при этом был такой, словно плотник ошкуривает доску с помощью наждачной бумаги. — Мне иногда кажется, что господь бог решил эти две семьи крепко-накрепко между собой перевязать. Ведь в свое время Кузьма Артемьевич на старшей сестре женился, а сын его, когда подрос — на младшей. А Марфуша старше Савелия была на четыре года, он же ей, как и Насте, родным братом приходился, — зачем-то уточнил дед Егор. — Да, хорошее тогда было время, — еще раз задумчиво повторил он. Старик словно бы оттягивал тот момент повествования, когда он должен был сказать о чем-то очень важном, быть может, о самом главном в своей жизни. Николай понимал это и послушно молчал.
— Вот когда мы в возраст стали входить, тут-то все и началось, — голос Егора неожиданно стал глухим и печальным. — Верочка подросла, соседская дочка. Красавица была писаная, — глаза деда предательски заблестели. — В общем, влюбился я в нее без памяти. И все бы хорошо, да вот только не один я на ее красоту заглядывался. Дружок мой закадычный, Савелий, тоже за ней ухаживать начал. И к моему великому ужасу, Верочка на его ухаживания откликнулась. И стали они вечерами вдоль улицы прогуливаться. Ходят себе и ходят, разговаривают да улыбаются. А мне словно бы змею под сердце подложили. Смотрю я на них, кажется, радоваться за друга надо, а я будто в черной пелене плаваю, каждый день мысли все страшнее и страшнее в мою голову прокрадываются. Я их гнал сперва, а потом уже и перестал. Дальше — только хуже. А у них уже дело к свадьбе пошло. Я и совсем голову потерял. Словно чумной хожу, работу забросил, лежу целыми днями дома, в потолок гляжу, а в уме мысли одна страшней другой. Матушка мне вопросы какие-то задает, а я ее не слышу. Совсем мне плохо стало. Так два месяца прошло. Как-то матушка приходит, села ко мне на кровать и тихо так говорит: «Сынок, ты бы на улицу вышел. Смотри, какая погода хорошая. А еще радость завтра большая — Савелий с Верочкой свадьбу справляют». Как услышал я ее слова, так и потемнело у меня в глазах, весь мир мне на грудь обрушился и дыхание мое остановил. Взревел я как зверь дикий, матушка в испуге от меня прочь кинулась. Я — на улицу. Бегу и вою, словно безумный. Матушка подумала, что я умом тронулся, и от страха у соседки спряталась. А я в лес убежал и до темноты все плутал и плутал, пока не упал от усталости где-то под кустом и заснул мертвым сном. Проспал я почти целые сутки. Очнулся — вокруг темнота, и волчица надо мной стоит, мне в лицо дышит. А мне и не страшно, я ей говорю: «Заесть хочешь? Давай, не стесняйся. Только быстро, чего тянуть, я и так уже мертвый». Постояла она надо мной, подумала, развернулась и в лес ушла. И понял я тогда, что еще не пришел мой час. Встал я, встряхнулся и побрел, куда глаза глядят. Долго шел, глубокой ночью огоньки увидел, оказалось — выбрался я к нашему селу. Вот чудеса! Люди из нашей чащи лесной не часто выбираются. А я по ней долго бродил и даже по сторонам не глядел, не до того мне было, если бы спросили, то и сказать бы не смог, куда меня занесло. Видимо, высшие силы меня вели. Грех, конечно, сетовать, но тогда мне жить совсем не хотелось. Но пришлось.
Дед Егор снова надолго замолчал. В комнате стояла звенящая тишина, и даже Валек не решался снова достать свою спасительную бутылку.
— Поженились они. Верочка моя такой счастливой выглядела, что и у меня сердце немного оттаяло. Но на Савелия я злобу затаил. И что скрывать — выпивать я начал. А как напьюсь, бегаю по селу и ору дурным голосом: «Савелий, порешу я тебя. Прячься получше, не доводи до греха!» Трезвым-то я тихий был и дурных мыслей в голове старался не держать. Но не всегда получалось.
Время шло, у Верочки с Савелием дочка родилась, Тамарочка. Во мне моя боль где-то в уголке души скрутилась и тихонько так поскуливала. Я ей воли не давал. Прошло еще года два или даже больше. Как сейчас помню, под Рождество затеялась молодежь на санках кататься. Зима стояла снежная, красивая. Снег глубокий выпал, в лесу елки как горы снежные, высоченные. У нас на Рождество всегда на санях катались. А чем еще молодежи заняться? Еще и наперегонки гоняли. Быстро, аж ветер свистит. Очень все эти гонки любили. И Верочка их любила. Помню, за полгода до ее свадьбы я мою красавицу на своих санках катал. Так кони в моей упряжи словно птицы над землей летели. Как она тогда счастливо смеялась! Никогда мне этот смех не забыть, — и дед Егор снова тяжко вздохнул. — А перед тем самым Рождеством, ну, когда вся эта история случилась, у меня плохое предчувствие было. Так сердце ныло, словно бы я наперед все знал. И в тот злополучный день Вера с Савелием в санки сели, а на козлы Петруша влез, друг наш третий, неразлучный. И уж было тронулись они. Только вдруг на меня словно что-то нашло. Я за ними вослед кинулся и за санки руками-то и уцепился. И кричу: «Слазь, Петруша, ты не сможешь их так лихо прокатить, как я. Слышишь, добром прошу, слазь». И стал я его с козел стаскивать. Он упирается, отталкивает меня. А я знай, ору дурным голосом. Тут кони, видимо, моих криков испугались и понесли. Петруша с козел прямо на снег вывалился, а я за сани уцепился, и мне удалось до вожжей дотянуться. Вскочил я на козлы и словно черт за мной погнался. Кони и так несутся как сумасшедшие, а я их еще и подгоняю. Вера с Савелием в санях друг к другу прижались. Я на них оглядываюсь и смеюсь. А у них лица белые, словно снег вокруг. Их лица у меня до сих пор перед глазами стоят. Неслись мы так довольно долго. И вдруг вижу — прямо перед нами полынья. Откуда она взялась — ума не приложу. Только коней было уже не остановить. Я с козел-то успел спрыгнуть, а сани вместе с ездоками в ту полынью и нырнули. Я потом долго вокруг нее бегал. Но я этого уже не помню. Это мне уже много позже люди рассказали. Я три месяца в беспамятстве провалялся. Только весной в себя пришел. Вот после этого моя жизнь под откос и покатилась. Запил я по-черному, валялся где ни попадя, куролесил. В общем, совсем человеческий облик потерял. Все от меня отвернулись. Да, я думаю, это правильно было. Я совсем озверел. Это я сейчас так запросто вам об этом рассказываю, а тогда я ничего не соображал. — Дед Егор снова перевел дух. По его задубевшим щекам катились крупные капли пота, хотя в комнате было довольно прохладно. Николай слегка поежился — рассказ старика был трагично откровенен. «Да, такую исповедь не каждый осилит», — грустная мысль мелькнула и исчезла, и Николай снова внимательно вслушался в рассказ деда Егора.
— После гибели родителей маленькую Тамару Петруша с Марфой к себе на воспитание взяли. Она же Марфуше родной племянницей приходилась. А у них к тому времени уже и своя дочка родилась. Она чуть постарше Тамарочки была. Танюшкой назвали. Так вот, Тамарочка с Танюшкой как две сестрички и росли. Но об этом я только потом узнал, много лет спустя. А много лет и прошло, пока разум ко мне вернулся. В ту-то пору я совсем сумасшедшим стал. Но об этом по порядку.
Куролесил я куролесил, и, конечно, это добром не кончилось. Как-то напился я так сильно, что, видимо, горячка у меня началась. Казалось мне, что черти за мной гонятся. Схватил я смолистую палку, поджег ее и этим факелом стал тех чертей от себя отгонять. А на самом деле я сельский амбар поджег. Там все сено нашим лошадям на зиму селяне сложили. Сгорело дотла, — дед невесело усмехнулся. — А годы-то, помнишь, какие были? Вот-вот. Меня за вредительство на десять годочков-то и упекли. Но говорят же люди, нет худа без добра. Загремел я в тридцать седьмом, а через четыре года война началась. В сорок втором я письмо Сталину написал. Мол, хочу кровью искупить, и все такое. Но меня никто даже слушать не стал. Я же шел как «политический», а таким не положено было кровь за Отечество тратить. Таких в зонах до конца гноили. Вот я от звонка до звонка лямку и оттянул. Вернулся домой чистый, как младенец. Только вот сердце мое и душу до сих пор никто из тюрьмы выпустить не может.
Дед Егор встал и налил себе в кружку холодной воды из глиняного кувшина. Пил он тяжелыми глотками, и когда снова сел к столу, Николай увидел две глубокие влажные борозды на его лице. Может, вода родниковая случайно брызнула, а может…
— Вернулся я из зоны в родную Кишму, огляделся по сторонам. Настя учительствовала в сельской школе — наука, что ей бабушка Белла преподала, даром не прошла. Ребятишки Настю любили, и она их тоже. Деток своих у нее так и не народилось. Кузьма Артемьевич к тому моменту сильно хворать стал — простыл он на прииске. Сыро там, вода вокруг, земля холодная. Да и возраст у него был, скажу я вам, уж далеко за восемь десятков перевалил — в этой семье все по мужской линии долгожители. В общем, стало вскоре понятно, что он не жилец. Настя как поняла это, так словно бы на глазах таять начала. Так они в один год и ушли. И остались от всей большой семьи только Петруша с Марфой, дочка их Танюшка, да Тамарочка. Тамарочке уж тогда тринадцатый год пошел. Сильно она на Верочку похожа была.
После гибели родителей Тамарочка-то так у Астафьевых и осталась. Они добрые люди были, вся их семья. Редкие люди. — Дед Егор часто допускал в своем рассказе некоторые повторы, словно хотел обратить особое внимание Николая на какие-то важные, по его мнению, моменты. Николай не перебивал. Он слушал деда внимательно, и в сердце его копилась жалость к этому, в общем, не плохому человеку, которого жизнь так безжалостно искорежила, не пожалела его жизнь.
Дед Егор снова прервал свой рассказ и сидел теперь, прикрыв глаза. Может, вспоминал что-то важное, о чем необходимо было особо рассказать, а может, просто одолевали его видения из прошлого, и невозможно было просто так отогнать их, взмахнув рукой, а надо было заново пережить эти воспоминания.
Николай сидел тихо и ждал, пока дед Егор снова соберется с силами и продолжит свой рассказ. Но минуты тянулись одна за другой, а дед все молчал и молчал. Тогда Николай решился и осторожно спросил:
— Скажите, а с Зубовым вы как познакомились?
Дед открыл глаза, и в этих глазах, потухших и почти безжизненных, снова появился огонек, и добрым Николай бы его не назвал.
— С Зубом-то? А где же с ним еще можно познакомиться, как не на зоне. Я с ним на соседних нарах, почитай, пять годков парился. Только он был не «политический», как я, а обычный уголовник. Тогда всех в одну кучу свалили, не разбирали, у кого какая статья, вот мы рядышком и оказались. И знаете, там ведь особо друзей не выберешь. Как-то сошлись мы с ним. Даже не знаю, на чем. Тоска меня всего обглодала, и мне тогда было все равно, кто рядом со мной отирается. А он такой крученый мужик был, с хитрецой. Чем-то я ему глянулся, вот он меня и обхаживал. Я долго потом думал, за что он во мне зацепился. И надумал я только одну мысль — с прииска я был! Вот почему он ко мне приклеился. Думал, может от меня чем-то поживиться можно. Лично от меня он ничем не поживился, но своего все-таки, гад, добился. Я ведь тогда сильно пьющий был, и мне совсем немного надо было на грудь принять, чтобы язык развязался. А он мастак был самогон да чифирь добывать. И не сразу, но все же я ему всю свою биографию и растрепал. Да ладно бы только свою! Я еще своим языком дурным других людей подвел. Знаете, вечера там длинные, тягучие, разговоры такие же. Сам не заметишь, обо всех своих соседях до пятого колена поведаешь.
И как-то упомянул я сестренку свою, Настену, да еще трепанул, что муж ее, Кузьма, главным инженером на прииске нашем трудится. Я-то, почитай, в их семье и вырос. И знал о них все до последней копейки. А они особо и не таились. Знал я, что народ на прииске потихоньку и свое золотишко моет, — дед Егор доверительно наклонился к гостю и понизил голос до шепота, словно боялся, что его слова кто-нибудь посторонний услышит: — Понимаешь, Николай, там у нас на прииске негласный закон такой есть. Ты хозяину или государству — это без разницы — все, что положено по норме, отдай, а потом все, что найдешь, по закону твоим становится. И всем хорошо! Никто в накладе не остается. Это было справедливо. Этот закон там испокон веку действовал. И кто не ленивый был, тот всегда на хороший кусок хлеба себе заработать мог, — дед Егор махнул рукой. — Только вот мало таких было. В основном, пропивали все, спивались в ноли. Только не Астафьевы! У них такой стержень внутри сидел, у всех, у всего семейства — ух, многие тому стержню завидовали. Не знаю, откуда в людях такой стержень жизненный берется. Может, оттого, что благородная кровь, а может, еще отчего. Не знаю. Так вот. Как я Зубу все это по пьянке рассказал, так он ко мне и прицепился. Так вцепился в меня этот Зуб, — расскажи мне, мол, про свое семейство, да расскажи, уж больно люди вокруг тебя все хорошие да ласковые, один ты, упырь, непонятно в кого уродился, — это шутки у него были такие зэковские. Там это не в диковинку. Там все почти одинаковые. А еще, говорит, если будешь про хороших людей почаще вспоминать, то и сам, глядишь, в человека назад превратишься. Я на это и купился. Все ему подробно о Настене да Марфушке рассказал, о муже ее, о Петрушке, сыночке Кузьмы Артемьевича. А мимоходом и о богатстве их, которое они уже, почитай, два поколения по зернышку собирают — и Кузьма, и Петруша на прииске прилежно трудились. И конечно, песочек понемногу мыли. Все так делали. Только дурак, сидя у ручья, воды не напьется. Каждый где-то тайничок оборудовал и добычу свою туда потихоньку складывал. Но, скажу тебе, у нас не принято было друг у друга воровать. Народ такой подобрался, в основном, местные все. Пришлых мало было. За воровство могли и в тайгу увести. Был один такой случай. Просто исчез человек, словно его и не было. Так что другие побаивались в чужой карман лапу запускать. Золота вокруг много, только труд приложи. Но это сейчас все лирика и отношения к нашему делу не имеет, — дед Егор нервно сглотнул.
Воспоминания заметно разволновали его, на коричневых впалых щеках выступили темные пятна — видимо, от волнения кровь прилила к его обветренному всеми ветрами лицу, но он мужественно продолжал свою исповедь. — Вот Зуб меня все и выспрашивал, что да как. А я, дурак, ему все рассказывал. Понемножку, по одному словечку, он из меня все и выудил. Я все про Астафьевых ему сам выложил, где что хранят, где по каким тропкам ходят. Господи, прости мне этот грех. Пьяный я был, Зуб меня нарочно спаивал, и каждый божий день ко мне с вопросами приставал. Да все так ласково, вроде как по — дружбе. Вроде как, помочь мне хочет, — дед Егор горестно обхватил голову руками и качался теперь из стороны в сторону.
Николай встал и налил ему еще воды. Дед пил большими жадными глотками, и зубы его бились о край кружки, выбивая об ее край барабанную дробь. Немного успокоившись, дед Егор продолжил: — Зуб-то не из наших был, чужак. Ему наших законов и правил придерживаться было незачем. Мне поначалу с ним легко было. Он умел в душу мелким ужом пролезть. Мы с ним так скорешились, что я думал, друга себе на всю жизнь нашел, — дед недобро усмехнулся. — Недаром, у этого народца главный жизненный девиз: «Не верь, не бойся, не проси». Верить там никому нельзя. Но это все уже позже выяснилось. А тогда война шла, и мы даже письма Сталину вместе писали. Мне-то отказ пришел, а вот ему совсем наоборот. Забрали его в штрафбат. И он мне даже одно письмо на зону прислал: «Воюю, мол, геройски, бью врагов со всей моей ненавистью. До полной нашей победы». Я даже гордился таким дружком.
Потом война закончилась, и больше я ничего о нем долго не слышал. Освободился я в сорок седьмом. Приехал домой и только здесь узнал, зачем меня Зуб так подробно о моей родне выспрашивал. Оказывается, он сразу после войны, еще в сорок пятом, заявился к нам на прииск. Грудь в медалях — где он их взял? Может, одну какую и дали, но остальные, наверное, украл где-нибудь. А кто тогда сильно проверять будет? Война только закончилась, рук не хватает. Он к Кузьме. Так, мол, и так. Знаю я вашего родственника. И хоть он и не ангел с крыльями, но другом мне был на зоне лучшим и верным. А у моих родственников есть одна общая на всех черта. Добрые они. Я раньше их за это дураками считал. А сейчас только понял — не дураки они, а совсем наоборот. Это мы все дураки, те, кто к людям по-свински относится, чего-то из себя корчит и кривляется перед этим миром. А этот мир, он, как зеркало. Если ты ему козью морду строишь, то в этом зеркале точно такая же и отразится. А родственники мои этому миру только улыбались всегда. Тихой такой улыбкой, как будто изнутри свет от нее шел. Видимо, в этом зеркале такую же в ответ и получали, — дед Егор тяжело вздохнул. — Зуб к Кузьме без труда подсыпался. Кузьма его на прииск устроил и в дом свой вхожим сделал. Зуб даже жениться успел, гнездо в нашей Кишме свил, он же пришлый был, не из местных. А там ему помогли и домик справить, и, вообще, за своего стали считать. Сын у него родился, тоже Мишкой назвали. В честь папеньки, — при этих словах дед Егор брезгливо сплюнул. — Тьфу, ты, пропади они пропадом. — Старик вздохнул: — Вроде бы и, правда, Зуб тогда исправляться начал. До сих пор не пойму, чего ему в этой жизни не хватало — дом, семья, работа хорошая. Видимо, червоточина в человеке с рождения сидит. И не дает она ему покоя, если он сам ее из себя на волю выпустит. Вот так и Зуб. Не мог он жить, как все. Ему все это фуфлом казалось. Он все вынюхивал и высматривал, пока не понял, где у Астафьевых их богатство припрятано. Никто даже сначала и не догадывался, зачем он к Кузьме в гости зачастил, да все в друзья набивался. И только спустя время стало понятно, зачем Зубу все это надо было. А задумал он Кузьму ограбить, поэтому к нему в доверие и втирался. Вот такой злыдень, бог ему судья! И почти у него все задуманное получилось, да только все же разгадал его Кузьма. Если коротко вам сказать, то сорвалось у Зуба Астафьевых ограбить. Чем-то он себя выдал, и когда одной из темных ночей залез он в их дом, то повязали его. Тесак при нем нашли огромный. Стало быть, не пожалел бы он Кузьму. Никого бы не пожалел. И загремел Зуб снова на зону еще на десять лет, как рецидивист, — в голосе деда Егора впервые за долгое время появились нотки глубокого удовлетворения. Видимо, ненависть его к этому человеку была сильнее всей философии мира.
— Это все как раз перед моим возвращением случилось, — дед Егор усмехнулся, — в общем, управился Зуб, мы с ним в Кишме тогда встретиться не успели. Его уже снова посадили, пока я из тюрьмы до дома добирался. А эту историю я все ж из первых рук знаю, потому что мне ее сам Зуб и рассказал. Это уже спустя много-много лет произошло. Меня жизнь с этим засранцем почему-то решила еще раз столкнуть. Он тогда, в 56-м, после второй отсидки по амнистии вернулся, совсем больной уже был, и долго на этом свете не задержался. Лучше бы мне никогда его не знать, мерзавца этого подлючного. — Глаза деда Егора снова блеснули недобрым светом. — И если бы его господь не покарал, то я бы руки об эту мразь обязательно испачкал — уж таков был гаденыш, изворотливый и с виду ласковый, как щенок. А внутри — гниль одна и расчет голый, безжалостный. А я, — продолжил он свой рассказ, — как из тюрьмы вернулся, тихо-мирно поселился в родительском доме — к тому времени матушки моей уж и на свете не было, сестры замуж повыходили. У всех свои семьи, им не до меня. Я так и жил бобылем. И покатилась моя жизнь дальше, день за днем, год за годом. Вот до этой лесной сторожки и докатилась.
Дед Егор сидел теперь сгорбившись. Словно опустошил всю свою душу, и не осталось в ней ни чувств, ни помыслов. Ничего. Николай тоже сидел задумавшись. И даже Валек забыл про свою заветную бутылку и не прикладывался к ней уже целый час. Тишину сторожки нарушало лишь мерное тиканье ходиков, да шуршание еловой ветки за стеной — ветер шевелил эту ветку, и она покачивалась, елозила по дереву сторожки, словно просясь вовнутрь, поближе к теплу и людям.
Наконец Николай очнулся от своей задумчивости, и его вопрос деду Егору прозвучал неожиданно громко в этой навалившейся на комнату тишине.
— Скажите, а вы случайно не знаете, где сейчас может находиться Михаил Зубов, сын того Зубова, о котором вы сейчас мне рассказали.
Дед Егор удивленно вскинул брови, и ответ его потряс своей неожиданной простотой не только Николая, а даже уже почти протрезвевшего Валька.
— Мишка-то? А здесь он. Недалеко от меня в лесу себе нору соорудил. Я его третьего дня видел — он за белкой охотился. Худой весь, облезлый какой-то. Тоже непутевый, как и его отец. Он как подрос, тоже воровать ударился. Видимо, семя такое, с гнильцой. Его сначала по малолетке упекли, за грабеж. Он на прииске старателей решил пощипать. Но те ему для острастки рыло сначала начистили, не посмотрели, что возрастом юн, а потом в милицию сдали. Так он и загремел. А потом, когда вернулся, это уже в шестидесятых было, то сначала вроде бы и затаился. Но, видимо, не выдержал. Снова решил за старое приняться. Только возраст ему уже позволял, и его со второй попытки уже на взрослую зону за грабеж определили. Не фартовый он вор оказался, как и его папанька. Ему даже кличку зеки от его родителя оставили, тоже Зубом кликали. А это значит, что ничего путного или выдающегося в нем не приметили, а уж народ там глазастый, доложу я вам, если уж обзовет кого, так не в бровь, а в глаз, — дед даже языком прищелкнул — для колорита, что ли? — После того я долго с ним не виделся. Думал, сгинул он где-то. Однако нет, живучий, гад. Как откинулся, так снова сюда и вернулся. В лес ушел, сруб себе здесь построил и живет. Я даже не знаю, почему он сюда переселился. У него же в Кишме дом хороший — Зуб-то старший неплохим хозяином был, хоть и мерзавец. Одно другому не мешало. Мать вот только у Мишки померла, пока он по зонам парился. Может, он поэтому и одичал. Не знаю я. А с полгода назад Мишка вдруг пропал куда-то. Я думал, уехал он отсюда навсегда. Ан нет. Недавно снова объявился, как ни в чем не бывало. На охоту ходит. Может, угомонился. Ему-то уж самому в деды пора определяться. Только нет у него никого, один как перст, — дед Егор замолчал и посмотрел на Николая. Николай взъерошил всей пятерней волосы на макушке. Это было у него признаком крайнего волнения.
— Послушайте, а вы можете мне точно указать место, где он сейчас живет? Это очень важно.
— Конечно, могу. Я тут в лесу каждую тропку знаю. Хочешь, прямо сейчас и покажу. — Николай согласно кивнул, и вся троица поспешно покинула уютную сторожку. Через полчаса блуждания по малозаметным стежкам, петляющим среди совершенно одинаковых и ничем не примечательных деревьев, дед Егор вывел Николая на большую поляну. Посредине стоял деревянный сруб. Из трубы поднималась тоненькая струйка дыма. Это означало, что хозяин был дома. У Николая от волнения аж перехватило дыхание. Он был сейчас похож на гончую, которая взяла след: весь подобрался, взгляд его стал жестким, а движения скупыми и точными. Дед Егор подметил эту перемену, и, усмехнувшись, сказал:
— Ты не гоношись. Никуда он от тебя не денется. А то, вишь, вон, шерсть у тебя на холке дыбом встала. Правду говорят, что менты, как волкодавы — добычу почуют и рвут к ней, высунув язык. Аж слюна капает. Ты, если вдруг струхнул или еще какой мандраж — не стесняйся. Здесь не женская баня, здесь лес, и стесняться некого. Здесь все чувства у человека истинными становятся. Так что, ежели какие душевные неудобства испытываешь — говори прямо, никто здесь над тобой насмехаться не будет. Совсем наоборот, если что, я подсоблю.
Николай смутился. «Вот психотерапевт, тоже мне, нашелся», — неожиданно подумал Николай. Этот старик, который только что вывернул перед ним наизнанку всю свою жизнь, обладал очень крепкими нервами. Многие на его месте после такой исповеди валялись бы в истерике и пили валерьянку ведрами. А он — ничего. Крепкий, как столетний замшелый дуб. И нервы такие же деревянные.
Николай действительно решил не торопить события. Дед прав — никуда Зубов от них не денется. Лучше поберечь нервы и подготовиться к беседе с ним. Он, конечно, будет увиливать, постарается все свалить на какого-нибудь мифического напарника. Или прикинется больным. Николай хорошо знал эту публику. С ними надо всегда держать ухо востро. Но охотничий азарт ловца все же давал себя знать, и Николаю было слегка не по себе.
Тем временем дед Егор неторопливо подошел к деревянному срубу и постучал в дверь. Подождав для приличия положенные несколько секунд, дед открыл дверь, и они вошли вовнутрь. Валек болтался где-то позади — он не был робкого десятка, но предпочитал благоразумный арьергард. Никто и не возражал.
Посреди сруба, так же как и в сторожке деда Егора, стоял стол. За столом сидел человек и спокойно пил чай из белой стеклянной чашки с голубыми цветочками. Николай остановился около двери, ожидая, что произойдет дальше. Но ничего особенного не произошло.
— Привет, Мишка, — просто сказал дед Егор.
— Привет, коль не шутишь, — ответил человек. Голос его был спокоен. — Чаю хочешь?
— Надо подумать, — уклончиво ответил дед Егор. Он, так же как и Николай, остановился около двери и теперь разглядывал своего собеседника, который продолжал спокойно пить чай.
— Чего в дверях застряли. Проходите, раз пришли, — Мишка поставил на стол чашку и в упор глянул на Николая. — Заждался я тебя, гражданин начальник. Думал, долго еще будешь за мной гоняться. А ты вона какой резвый оказался.
Николай, в который уж раз за сегодняшний день, сильно удивился. Он ждал какой угодно реакции. Но чтобы вот так, запросто, словно бы он зашел на огонек к приятелю чайку попить! Нет, этого он точно не ожидал.
— Ну, что, — не унимался Зубов, — сразу повяжешь, или протоколы писать начнешь. Учти, здесь лес, а не зона. А из лесу законы немного по-другому выглядят.
Николай шагнул вперед и присел на табурет около стола. Дед Егор расположился на табурете в углу комнаты, и теперь с интересом наблюдал за происходящим. Валек тихо пристроился за его спиной, пододвинув свой табурет вплотную к бревенчатой стене сруба — на всякий случай.
— Ты, Зубов, не ерничай. Закон, он и в Африке закон. И я к тебе не чаи пришел гонять. Очень ты неаккуратно работаешь. Может, мне руку твою посмотреть, вон, палец забинтован. С чего бы это? Отпечаток ты оставил знатный, так что не дури, — голос у Николая был жестким. И Зуб как-то сразу сник, сдулся, словно продырявленный воздушный шарик. Плечи его поникли, и куда-то испарилась вся его лихость и воровской гонор.
— Ладно, мент, твоя взяла. — Зубов теперь был похож на затравленного зверя. — Устал я, мент, понимаешь. Очень устал. От жизни этой устал, от гона этого бесконечного. Вы же меня как зверя дикого всю мою жизнь травите.
Николай не удивился такой внезапной откровенности, и она его не тронула.
— Послушай, Зуб, а чего это ты на жизнь вдруг жаловаться стал? Тебя, что, кто-то силком в твое болото тянул? Живи себе как все люди, и не будет у тебя никаких проблем.
— Чего ты мне тут мораль читаешь, мент? — Вдруг окрысился Зуб. — Что ты о моей жизни знаешь, — и в глазах его вдруг высветилась такая вселенская тоска, такая тоска нечеловеческая разлилась из его взгляда по всей этой комнатке, тоска о чем-то недосягаемом, недостижимом и невозможном, что у Николая мурашки пробежали по спине. Правду люди говорят, мысль материальна. Еще как материальна, если от одного человека все его самые сокровенные переживания вдруг в другого перетекают. И вся эта незаполнимая бездна муки и страстей человеческих выплескивается вдруг через край одного сознания и вливается в других людей, как темная тягучая печаль, и накрывает собой эта печаль все вокруг так, что солнечный свет гаснет среди белого дня. И остается одна печальная плаксивая ночь.
Николай почти кожей ощутил всю бездну страха и безысходности, которая выливалась теперь из души этого, в общем, совершенно несчастного человека.
— Да, устроил ему папенька веселую жизнь. Сам по кривой дорожке всю жизнь ходил, и сына своего к этой дорожке пристроил. — Негромко, словно бы про себя, произнес дед Егор. Он просто констатировал факт, который был соверошенно очевиден всем, кто находился в этой замшелой лесной норе. Николаю даже стало немного жаль этого никчемного человека, который сидел перед ним, понурившись. Видно было, что сломался этот человек, действительно устал от жизни, а значит, кончился Мишка Зуб. И, словно бы услыхав мысли Николая, человек отозвался эхом:
— Все. Кончился Мишка Зуб. — Николаю стало не по себе от такого совпадения. Чтобы стряхнуть с себя это почти мистическое наваждение, он по-деловому разложил перед собой бумаги и теперь в упор разглядывал Мишку. Тот под взглядом следователя еще больше съежился, но неожиданно сказал: — Не гипнотизируй меня своими глазами. Мне и так тошно. Не видишь, что ли. Если бы я не хотел, чтобы ты меня нашел, то сейчас бы здесь не сидел и чай не пил. Действительно устал я. И поэтому не хочу больше ничего. Даже золота этого проклятого не хочу. Всю жизнь оно мне испоганило. — И у Мишки на глаза неожиданно навернулись слезы. Николай ошарашено глядел на готового расплакаться преступника, и в его голове растерянно бродил только один вопрос. За неимением других мыслей, вот с него он и решил начать.
— Гражданин Зубов, расскажите мне подробно, что вы делали в квартире гражданки Астафьевой.
