Наутро я проснулась в прекраснейшем настроении. Шелковый балдахин нависал надо мной словно блестящая золотая чаша. Я понежилась в постели минут пятнадцать и с сожалением приняла неизбежность — надо вставать.

Спустившись в кухню, я застала Дэвика с повязанной полотенцем головой и совершенно кислой физиономией. Он страдал похмельем.

— И зачем я вчера так напился? — вопрошал он, глядя на меня страдальческим взглядом пожилого сенбернара. Я с совершенно невинным видом посочувствовала его горю.

— Не знаю, милый. Ты, наверное, хотел испытать все радости жизни за один день.

— А что было потом?

— Потом? А потом ничего не было. Ты напился, я вызвала такси, и мы поехали домой.

Дэвик грустно вздохнул.

— Жаль. Я так хотел сходить в оперу.

Я улыбнулась самой очаровательной своей улыбкой, опустив при этом важную подробность — опера в Вене действительно весьма стоящая штука! И, насколько я поняла, Андрон придерживался того же мнения. Во всяком случае, спектакль, на который мы вчера попали в самый последний момент, был выше всяких похвал.

Плотно позавтракав, Дэвик наконец получил небольшую индульгенцию у головной боли и смог соображать вполне внятно.

— Чем мы сегодня займемся? — спросила я его.

— У меня есть некоторые дела в центре города, — уклончиво ответил Дэвик и слегка покраснел. Моё чутье никогда меня не обманывало.

— И как зовут твои дела? — сделав наивные глаза, поинтересовалась я. Дэвик покраснел еще больше, но отпираться не стал.

— Ее зовут Ядвига.

О, господи, ну и имечко! «Хорошо, что не Баба Яга, — подумала я, вспоминая вчерашнюю ледяную даму. — Как она там?» — зачем-то подумала я дальше, мысленно посылая Андрону приличную порцию обыкновенной человеческой жалости. Общение с его женой было минимальным и не принесло мне никаких неприятностей. Но продолжать знакомство я как-то не стремилась.

Дэвик, чмокнув меня в щечку и приняв двойную дозу аспирина, «усвистел» к своей Ядвиге, и я осталась одна. Посидев на кухне еще ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы сварить одну чашечку кофе — современная плита все же обнаружилась внутри одного из здоровенных великанских шкафов. Она была надежно спрятана от глаз возможных экскурсантов, чтобы не навлечь на хозяев этого великолепного дома возмущение туристов. Туристы всегда платят деньги только за оригинальные вещи и терпеть не могут подделок! Это же общеизвестная истина!

Насладившись кофе, я решила, что теперь пришло время мне как следует заняться местной библиотекой.

Поднимаясь на третий этаж, я предвкушала томное шуршание старинных страниц в моих руках, необыкновенные открытия, ну, хотя бы, самую малость.

И я уже, было, расположилась в исполинского размера кресле с томиком Гомера в переводе самого Василия Андреевича Жуковского, который был добрым другом «наше всё — товарища АСПушкина» — так говорила мне моя училка по литературе там, в незабвенном Зауралье. И уже, было, я раскрыла его на первой, пожелтевшей от времени страничке, но моим мечтам не суждено было сбыться. По крайней мере, именно сейчас. Как всегда, невовремя зазвонил телефон. Посмотрев на дисплей, я с удивлением обнаружила, что мне звонит Ника. Он никогда не звонил просто так. А только по самым важным и неотложным поводам. Я немного встревожилась, и мое настроение, как шкала охлаждаемого термометра, побежало вниз.

— Алле, — сказала я нетвердым голосом, поднося трубку к уху.

— Привет. Как дела? — нейтральные Никины слова меня немного успокоили. Но, отдав дань вежливости, Ника, как всегда сухо и по-деловому, перешел к сути вопроса. — Тут Палыч звонил, — спокойно сказал Ника, ожидая, пока я осознаю смысл сказанного.

— Какой Палыч? — не поняла я.

— Ну, твой Палыч. Учитель физкультуры из Зауралья.

— Кто? — у меня все похолодело внутри. Сначала Ника, теперь Палыч. Что там у них происходит? — И чё? — совсем уже неуверенным голосом пискнула я в трубку.

— Да, в общем, ничего особенного. Говорил, что тебя какая-то «мадама» разыскивала. К нему забрела. Она из Москвы.

У меня внутри все оборвалось.

— Ника, не томи. Говори, что он тебе сказал.

— Да ничего такого особенного не сказал. Но, думаю, тебе бы лучше с ним встретиться. — Вот это номер! И как же я с ним встречусь, если я здесь, в Австрии, практически на осадном положении, а он там, в нашем любимом заснеженном «мухосранске». Но я недаром всегда гордилась собственной быстротой реакции.

— Слушай, пусть он сюда прилетит.

— Куда? — опешил Ника.

— В Австрию, Ника, куда же еще. Я же не на Луне. Я тут ему все организую. — Ника хрюкнул в трубку что-то неопределенное и отключился.

В следующий раз он перезвонил мне часа через полтора. Я только-только смогла немного погрузиться в замечательный гекзаметр древнего Гомера, переварив полученную от Ники информацию, когда противная проза жизни снова вернула меня в прекрасную Вену, в дом типа «дворец» и в самое замечательное собрание книг, которое я когда-нибудь встречала.

— Он прилетит завтра ко мне в Москву, и мы решим, когда и как он сможет добраться к тебе.

— Ника, ты чудо, жду, — только и успела воскликнуть я, и он снова отключился.

Я прочитала еще с десяток страничек занимательного древнего текста и слегка задремала. Мне снилось, что я в Москве и меня обнимает Эмик. Мне так понравился этот сон, что, очнувшись от этого забытья, я продолжала улыбаться. Ведь известно, что коротенькие дневные выключения сознания часто воспринимаются нами как самая настоящая явь. И мне именно так и показалось. Открыв глаза, я чуть было не начала разговаривать с Эмиком — так ярок и правдив был мой сон. Но реальность вернула меня из сказки в не очень радостное настоящее. Эмика не было и не могло быть. Мне стало грустно, и даже слезы навернулись на глаза. Я свернулась калачиком в огромном кресле, отложила Гомера и на меня, словно волны в спокойной реке, стали наплывать воспоминания. Они плыли на меня и плыли, качая меня в своих больших добрых руках. Я вспоминала, как замечательно мне жилось рядом с любимым человеком, какой счастливой я просыпалась каждое утро. От этой вселенской благости и её безвременной утраты мои глаза стали совсем мокрыми. Вот в таком полумокром состоянии меня и обнаружил Дэвик часа через три, когда вернулся со своих страшно важных дел со странным именем Ядвига. Мне не хотелось его ни о чем расспрашивать. Мне, честно говоря, вообще сейчас ничего не хотелось.

Взглянув на меня, Дэвик все понял без слов.

— Ты не расстраивайся так. Все наладится, — он присел рядом со мной и неуклюже попытался меня успокоить.

— Понимаешь, я, похоже, сама все испортила. Наверное, надо было ему все сразу рассказать, и тогда, может быть, все было бы иначе.

Я с надеждой взглянула на Дэвика, ища у него поддержки. Но его еврейское чутье, видимо, подсказывало ему что-то другое. Он упорно молчал, не подтверждая моей призрачной догадки. Я стала настаивать:

— Я сама виновата, накричала на него, обвинила черт знает в чем. А потом Фёкла с бабМашей нашлись, и я оказалась полной дурой.

Дэвик подал голос:

— Дурой. Факт. Ну, дурой-то ты оказалась не навсегда. Это с женщинами иногда случается…

— А ты откуда знаешь, — я ехидно сузила глаза, которые у меня моментально просохли от такой Дэвиковой нагловатости — тоже мне, утешил!

— А вот знаю, — Дэвик запыхтел, это у него было признаком уверенности в себе — я-то его знала как облупленного! Неужели за короткое время общения с австрийской пассией он научился разбираться в тонкостях женской внутренней организации? Раньше за ним такого не водилось.

— Ладно. Ты не реви, все образуется. Так всегда бывает — сначала неприятности, а потом все хорошо. Это же прописная истина. — В его голосе была такая убежденность, что я почему-то ему сразу поверила. Да и вправду, сижу себе во дворце и реву в три ручья. Надо срочно поменять настроение и перестать распускать нюни. Сама наворотила дел, значит, надо теперь из этого всего и выбираться.

Вот так, с улучшившимся настроением, мы с Дэвиком решили срочно перекусить парой-тройкой бутербродов. Венских. Здесь, в Вене, бутерброды были какими-то необыкновенно вкусными, и их можно было заказать на дом. Всякие там колбаски и мяско местного производства, возложенное розоватыми, слезящимися соком, горками на хрустящие хлебные батоны, разрезанные пополам, были едой богов. Только здесь я выяснила, что мясоподобные продукты, именуемые в Москве «венскими колбасками», на поверку оказались сплошным суррогатом!

Через полчаса, уплетая за обе щеки шедевры венской кухни, я вспомнила о том, что мне утром звонил Ника.

— Палыч должен приехать. Ника сказал, — с невозмутимым видом сообщила я, прожевывая очередной бутерброд. Дэвик чуть не подавился:

— Куда приехать?

— Сюда, в Вену. Куда же еще! — Глаза у Дэвика полезли на лоб. — Я знала, что ты не будешь возражать, — проворковала я, с материнской заботливостью вытирая салфеткой жирные следы от венских колбасок, оставшиеся на подбородке у Дэвика.

Через четыре дня Палыч, слегка похудевший за эти годы и отрастивший окладистую бороду, уже стоял на пороге нашего с Дэвиком дворца. Дэвик, после проведенной мною профилактической беседы, полностью осознал всю важность этой встречи, и теперь был рад моему гостю.

Палыч плотно поужинал, принял для храбрости поллитра местного алкоголя и потом приступил к делу.

— Понимаешь, Зин, тут такая закавыка. Приперлась ко мне в школу эдакая московская фря и стала на меня давить. Расскажи, мол, что да как. Да все про тебя выспрашивает. Ей кто-то из наших болтанул, что мы с тобой водились, когда ты там жила.

— Слушай, а как она вообще про все это узнала? — удивилась я. — Про тебя, про школу, про мое Зауральское детство, наконец.

Но тут в разговор вмешался трезвомыслящий Дэвик.

— Зина, ты как ребенок, ей-богу. Ты же фамилию не меняла, в Москве квартиру купила на свое имя. Все легально. И никому не составит труда дать маленькую денежку любой захудалой паспортисточке. Они тебе кого хочешь, из могилы откопают, а не то, что живого и легально прописанного человека.

Дэвик был прав. Как я сразу не сообразила! Ведь у нас в стране любая тайна — это совсем не тайна. Хоть прописка, хоть фамилия. Хоть вся твоя прошлая биография. Если, конечно, не прикладывать никаких усилий, чтобы все это хорошенько запутать. А я и не прикладывала. Зачем мне это, спрашивается. У меня все с биографией нормально, так что я, действительно, никогда и ни от кого ничего не скрывала. Ну, разве только от Эмика. Да и то потому, что он толком ничего и не спрашивал. А уж тем более, не интересовался, как там у меня с босоногим детством.

— Но тут вот еще что… — Палыч пожевал губами, словно бы медля со следующей порцией новостей.

— Палыч, не тяни кота, давай, вываливай все как есть, — подбодрила я его строгим голосом. Палыч выдохнул и решился:

— Ты, Зин, не волнуйся и не расстраивайся, но тут такая вещь. Я же в курсе твоего неприкаянного детства и твой мамаши непутевой. Так вот, мне людишки донесли, что эта московская фря с твоей мамашей чего-то там шушукалась. Не знаю, о чем, но, по всему видать, обе бабы вредные, так что ничего хорошего ждать от них не приходится. Вот что я тебе хотел сказать, — Палыч выдавливал из себя слова, и видно было, что эта часть его миссии ему не по сердцу, но необходимость ее была очевидна. Поэтому он продолжил: — Но и это еще не все. Мамашка твоя дурная после общения с мадамой слегка самогонки тяпнула и язык-то у нее и развязался. Говорит, Зинку мою мадама эта московская на чистую воду вывести хочет. Вроде как, правды добиться. О чем это она — я не в курсе. А еще фря эта сказала кое-кому, что если она тебя найдет, то со свету сживет. Лазила по всему городу, все вынюхивала, высматривала, расспрашивала всех о тебе. И ничего не боится! Даже не скрывает, что ты ей поперек горла, — Палыч крякнул и налил себе еще полстакана коньяка. Зажав стакан в руке, он снова выдохнул и, перед тем как выпить, сказал тихо и обреченно: — Знает она, Зина, что ты от нее прячешься, но не знает где. Поэтому и ищет. Думала она, что ты к нам подалась. Так сказать, на историческую родину. Это все твоя маменька одному моему знакомому фраерку выложила, а он, не будь дураком, мне все за бутылку водки и «слил». Еще она у него интересовалась, где у нас в городе всякие криминальные элементы обитают. Он, знакомец-то мой, быстренько все смекнул, и ко мне. Так что, вот такие новости у нас, — Палыч выпил коньяк, крякнул и занюхал алкоголь соленым огурцом. Привычка — вторая натура — стол ломился от еды. — Ну и бабье нынче пошло! Хуже мужиков! Жадное и злобное. — Палыч сказал это в сердцах, так, словно давно накипело и очень просилось наружу, и теперь прятал от меня глаза, словно бы стыдился того, что принес мне такие плохие вести. Я встала, обошла вокруг стола и обняла моего старого учителя.

— Спасибо тебе. За все спасибо. Ты ведь всегда мне помогал, вот и теперь не забываешь. — Палыч похлопал меня по плечу и снова налил себе полстакана коньяка.

— Это тебе спасибо! Я же отродясь ни в какой загранице не был. А тут вот, обломилось. Прям, курорт. Я Нике говорю, — Палыч наклонился к Дэвику и рассказывал ему все это прямо в лицо, не обращая внимания на густой коньячный перегар. — Ты, Ника, сдурел, что ли? Куда мне лететь? В какую Вену? А он себе бубнит — так Зина велела, и точка. Ну, я, не будь дурак, больничный взял. Так, на всякий случай. Вообще-то у нас там никто никому не интересен. Мало ли, человек в запой ушел и на работу не выходит. Бывает же так? — Палыч спросил об этом чисто формально, не ожидая от Дэвика ответа. Дэвик же, закрывая ладошкой нос, активно закивал головой. — Ну вот, и я говорю, что бывает. Но тут эта фря… Я подумал, надо бы на всякий случай «зашифроваться».

Палыч рассказывал все это неторопливо и обстоятельно, словно про вчерашнюю удачную рыбалку, а я сидела рядом и мысли мои были отнюдь не спокойными.

«Вот, гадина! — с досадой думала я, грызя ноготь. Я не грызла ногти уже лет десять. И это было плохим знаком. — Ну, да ладно. Выкрутимся». Как там говорили наши предки: «Предупрежден, значит вооружен!» Правильно говорили!

— Ты представляешь, она мне еще денег совала, думала, что я тебя продам!

Я восхитилась его стойкостью.

— Да, Палыч, ты, конечно, настоящий молодец. И друг настоящий. А денег я тебе и сама дать могу. — Палыч обиженно засопел, но я успокоила его: — Нет, ты не понял. Не в смысле, тебя купить. А в смысле просто помочь. Я же знаю, как там, у нас.

Это простое «у нас» вырвалось у меня случайно. Но неожиданно всколыхнуло во мне целую бурю воспоминаний и чувств. Я думала, что все это прочно приклеилось на самом донышке моей души и покрылось столетней пылью забвения. Но, оказывается, я все помнила. Все. До мельчайших подробностей. И детство, и школу, и мою безумную мамашу, бросившую меня прямо посреди моей детско-отроческой жизни.

Но сильно погрузиться в воспоминания мне не дал тот же Палыч.

— Так что теперь делать будем? — деловито спросил он, делая акцент на слове «будем». И икнул.

— А ничего, — просто сказала я.

— Это как? — Палыч снова слегка обиженно взглянул на меня.

— Палыч, нам ничего делать и не надо, — я подсела к нему и погладила по руке. — Нам сейчас надо время выиграть. До моего вступления в наследство осталось меньше двух месяцев.

При моих словах о наследстве глаза у Палыча полезли куда-то строго вверх.

— Ах, да, ты же не в курсе, — я совсем забыла, что мой учитель ничего про мои перипетии и не слыхал. А верный Ника никогда и никому даже под пыткой бы о моих делах не рассказал.

Я коротко поведала Палычу свою историю, и он заметно повеселел:

— Так ты теперь скоро королевой будешь!?

Я отмахнулась от его слов — подумаешь, королевой. Это все ерунда. На свете есть вещи более ценные.

— Ну, посуди сам, — продолжала я гнуть свою линию. — Ты на ее, то есть, Эмиковой мамаши, посулы не купился, меня обо всем предупредил. Ты сейчас сидишь здесь, в Вене, в настоящем дворце, — Палыч только теперь расслабился от моих спокойных увещеваний и стал оглядываться вокруг.

— Мать честная, а я и не заметил, — сказал он, с восхищением глядя по сторонам. — С этими московскими зачухонками некогда и жизнь посмотреть.

— Вот и славно, — обрадовалась я. — Теперь ты успокойся и наслаждайся жизнью. Все что от тебя требовалось, ты уже для меня сделал. А сейчас пойдем гулять. Что же ты, зря в такую даль летел?

Палыч благодарно глянул на меня и крякнул.

— Вот я всегда говорил — хорошая ты девка, Зин. Моя школа.

И он достал откуда-то из-за пазухи кисет с самосадом. Пустив крутое сизое кольцо в потолок этого не нюхавшего никогда крепчайшего табаку роскошного помещения, Палыч наконец совершенно расслабился и стал рассказывать мне последние Зауральские новости.

— Кстати, за коньяк спасибо. Отличный коньяк оказался, — Палыч добродушно крякнул. — Но самое главное, знаешь что?

— Что? — просто спросила я в тон его интонации.

— Самое главное, что ты меня не позабыла напрочь. Знаешь, как мне все завидовали, когда я твой подарок получил. Я, правда, половину раздал, ты уж не обижайся. Все же друзья-знакомые понабежали, хотели попробовать заморской посылочки, — Палыч мечтательно улыбался, видимо, вспоминая вкус замечательного французского коньяка, который я, четко следуя намеченному мной жизненному плану, с огромной благодарностью, обозначенной мною в письме, отправила Палычу в Зауралье. Коньяк был коллекционный, такого в наших краях отродясь не водилось.

— Но приятно было до чертиков. — Он гордо глянул на меня и повторил: — Моя школа.

Мы гуляли по Вене, катались в настоящей карете, слушали музыку Штрауса, которая, оказывается, звучала здесь из каждого второго кафе, и совсем для этого не надо было ездить на вокзал. В общем, просто наслаждались жизнью.

Обсудив с Палычем все возможные и невозможные новости, мы постепенно опять вернулись к теме, которая неотступно сидела в головах троих взрослых людей, пытающихся беззаботно прогуливаться по прекрасной Вене. Разговор вернулся к «мадам».

— Вот привязалась. Теперь из принципа ей ничего не дам, — я продолжила эту тему поинерции. — Я же уже думала об этом! — пояснила я друзьям. — Хотелось мне как-то восстановить справедливость, чтобы все по совести, она же все-таки жена Сашка. Законная. Значит, ей по праву что-то должно было от него остаться.

Палыч неожиданно остановился, и Дэвик, не ожидавший этого, налетел на Палыча. Но Палыч, слегка отпихнув Дэвика локтем, приосанился и выдал:

— Вот гляжу я на тебя, Зин, и диву даюсь. Тетка эта тебя до смерти достать хочет, а ты о ее благе печешься. Чудо ты, а не девка. И не зря господь тебя бережет. Достойный ты человек.

От такой Палычевой тирады я опешила. Так неожиданны и приятны были для меня его слова. Надо же! Сам родом из «мухосранска», а душа тонкая, чувствительная. У меня даже слезы навернулись от внезапно нахлынувших чувств. Я бросилась ему на шею:

— Палыч, ты у меня настоящий друг. Я всегда это знала. Если бы не ты, пропала бы я в нашем светлом Зауралье.

Палыч прижал меня к себе так, как прижимают любимого ребенка.

— Хорошая ты, Зин. Правда. Чистое золото, а не девка.

Я отстранилась и глянула ему в глаза, в них была влага.

— Палыч, хочешь я тебе машину куплю? Любую.

Палыч расхохотался.

— Ну, ты даешь! И на хрена мне машина? Где я на ней ездить буду? По нашим буеракам?

Я вздохнула. И правда. В наших краях дороги мало напоминали австрийские. Да и просто московские.

— Ну, тогда я тебе так денег дам. Должна же я тебя как-то отблагодарить.

— Нет, девонька. Деньги — это не благодарность. Деньги — это инструмент. А инструмент, он работать должен. Если хочешь отблагодарить, ты лучше школе нашей чего-нибудь подари. Ты же помнишь, какое там все ободранное. И мне тогда радостно будет. Буду смотреть на дело рук наших и вспоминать тебя. Вот так и отблагодаришь. — Я удивилась. Никогда бы не заподозрила в Палыче альтруиста. Но он словно бы прочитал мои мысли. — С возрастом люди меняются. И на жизнь начинают глядеть по-другому.

Я поняла. Ах, Палыч, в неоплатном я долгу перед тобой. Так что ты прав. Деньгами этот долг не измерить. Добром он измеряется, обычным человеческим добром. И я решила — вот разбогатею по-настоящему, построю новую школу в моем родном городе. Не одному же Абрамовичу Чукотками командовать! Найдутся и другие такие же. Русские. Настоящие!

Дэвик взирал на нашу с Палычем беседу как на чудо великое. И, внимательно вслушиваясь в слова Палыча, одобрительно качал головой. Когда мы вернулись домой, то я заметила, что Дэвик теперь старается Палычу как-то угодить, то сахару в чай побольше положит, то лучший кусок торта поближе к нему придвинет. «Хорошие вы мои, — я смотрела на моих друзей и на глаза у меня снова наворачивались слезы, — ну что бы я без вас делала? Наверное, уже достала бы меня эта противная «мадам».

На следующий день Палыч улетел назад в Москву.

— Я, Зин, редко из нашего заснеженного края в люди выбираюсь. Видимо, возраст, здоровье не то. Да и особо-то времени нет. Ребятишки пригляду требуют. Вот ты уже выросла, а знаешь, сколько таких сейчас беспризорных да сирот при живых родителях? С ума люди совсем посходили.

Палыч стоял перед входом в аэропорт и курил свой вонючий самосад. Иностранцы, унюхав его «цигарку», оббегали Палыча десятой дорогой. А мне все нравилось: и запах самосада — пахло моей Родиной, и Палыч с его прокуренной насквозь, окладистой, почти седой бородой. Я снова прижалась к нему:

— Ты приезжай все равно. Я тебе всегда рада. А насчет школы не переживай. Мне только бы с «мадам» разобраться, и тогда я тебе новую школу построю. Хочешь?

Палыч погладил меня по голове, как добрый дедушка, которого у меня никогда не было:

— Хочу. — И он улетел.

Мы с Дэвиком вернулись домой. Даже красота дворца меня больше не радовала. Какая-то щемящая боль затаилась в сердце и не отпускала, ныла там маленьким серым зверьком. Я сидела на диване в гостиной, свернувшись калачиком под пледом, и смотрела, как Дэвик что-то писал в толстой тетради, похожей на амбарную книгу.

— Тебе он очень нравится? — вдруг спросил меня Дэвик.

— Кто? — не поняла я.

— Ну, Эмик, конечно, — со вздохом сказал Дэвик.

— Я теперь уже ничего не знаю, — устало сказала я. — Я сбежала от него, а потом думала, правильно ли я поступила. Так ничего и не надумала. Вроде бы мужик он хороший. Но только вот после того, как узнал, кто я на самом деле, даже думать боюсь, что он себе мог понапридумывать про меня.

Я говорила это, и воспоминания всплывали в моей голове. Они прокручивались, наверное, уже в сотый раз за то время, как я уехала из Москвы. Это было похоже на бесконечный, замкнутый в кольцо фильм, который крутился у меня в голове.

— Как-то все неправильно у меня, коряво, не по-человечески! И если он сейчас меня презирает, то так мне и надо. Все же некрасиво было с моей стороны ничего ему о себе не рассказывать. Получается, что я им просто пользовалась. — Я готова была себя изгрызть до основания, чтобы что-то поменять.

Дэвик меня внимательно слушал, прекратив писать.

— Хотя я все это делала, чтобы хоть как-то защитить себя. — Последняя фраза вырвалась у меня как крик отчаяния, призванный найти хотя бы крошечное оправдание моих поступков. Но он повис посредине комнаты, не находя поддержки и понимания ни у меня, ни, судя по тому, что я услышала, у Дэвика.

— А вдруг бы он и так тебя защитил? — тихо сказал Дэвик. Это его заявление было таким неожиданным, что мне стало совсем нехорошо. Он же еще недавно убеждал меня совсем в другом! Но, как ни странно, он и сейчас был тоже прав. Потому что истина всегда лежит где-то посредине.

— Да что теперь про это говорить. Только еще хуже на душе от этого всего дерьма.

Мне хотелось плакать. Грусть от того, что уехал Палыч, воспоминания детства, а теперь еще и эти дурацкие вопросы Дэвика. Как-то многовато для одного дня моей жизни.

— Знаешь, Дэвик, как бы там оно ни было, но ведь история все равно не имеет сослагательного наклонения, — Филиппыч так часто поговаривал, вот я и запомнила. Но смысл этой фразы узнала только недавно и поняла, что это истинная правда! — Поэтому, что сейчас об этом говорить. Да и номер телефона я поменяла. Он даже дозвониться до меня не сможет, — я вдруг вспомнила об этом, и мне стало совсем плохо. — Как-то по-дурацки все, — почти машинально повторила я. — И потом, — здесь я слегка запнулась, пытаясь выдавить из себя следующую фразу, — я теперь боюсь ему на глаза показываться, — тоска в моем голосе стала очевидна даже Дэвику. — Он ведь теперь знает, что я спала с его отцом. А мужчины таких вещей не забывают.

Наконец-то я произнесла вслух то, что боялась сказать даже самой себе. Это было самым главным препятствием между мной и Эмиком! Мне казалось, что это препятствие никогда не сможет исчезнуть между нами, и от этой мысли мне хотелось выть на луну. Выхода из этой ситуации я не видела. Никакого.

Я ничего не имела против Сашка, моего благодетеля и почитателя, давшего мне все, что я сейчас имею, но я так сильно любила его сына, что мне весь мир был без него пустым. Как пустая коробка из-под сапог, как пустое ведро, которое приносит несчастье. А проклятые обстоятельства были сегодня сильнее меня, сильнее моего глубокого уважения к памяти Эмикова отца, и даже сильнее моей любви. «Эмик, — мысленно взмолилась я, — ну сделай хоть что-нибудь! Ну, приди ко мне на помощь. Я же знаю, ты умеешь». Ответом мне была тишина.

Только Дэвик продолжал скрипеть перышком в тетради, и никто не позвонил к нам в дверь. Или хотя бы по телефону. Я подождала еще несколько минут. Умом я понимала, что никто прямо сейчас не войдет в двери этой комнаты, чтобы сгрести меня в охапку и унести на край света. Но сердце мое страстно этого желало.

Ничего не происходило. Внутри меня буря, вызванная воспоминаниями, понемногу стала сменяться опустошенностью и безразличием. Как у тяжело больного боль постепенно сменяется ноющей тенью боли, ее воспоминанием.

Ну что ж, мне, скорее всего, придется со всем этим жить до конца моих дней. И если Эмик не пытается найти меня, или хоть как-то связаться со мной, значит, мои предположения верны. Он забыл меня. Зачем ему женщина, которая его обманывала? Ведь он — человек, у которого чувство собственного достоинства — одно из главных чувств его жизни.

А таким людям нужны совсем другие женщины.

Слезы стояли у меня в горле, но мне совсем не хотелось, чтобы Дэвик знал, как мне на самом деле хреново. Я встала с дивана и сделала вид, что мне что-то срочно нужно в кухне. И только выйдя в коридор и плотно прикрыв за собой дверь, я дала волю чувствам. Как все-таки жизнь иногда бывает несправедлива!

Когда я вернулась в гостиную, Дэвик так и сидел, склонившись над своей книгой. Чтобы тишина не сгущалась до ненужной концентрации, я спросила:

— А что ты там все пишешь?

— Да это по работе. Я же контору свою не могу на произвол судьбы бросить. Мой партнер в отпуск на неделю уехал — я же здесь уже довольно давно, — голос у Дэвика стал немного жалобным. — Мне иногда даже как-то неудобно перед ним, но пока все не утрясется, я не вернусь, — голос его зазвучал более уверенно. — Вот сегодня им видеоконференцию устроил. Чтобы от рук не отбились. Надо иногда и поруководить.

Точно! За всеми перипетиями моей жизни я совсем забыла, что у Дэвика есть собственная нотариальная контора. И в ней наверняка трудится куча народу. А то как бы он здесь свой зад вылечил? На какие шиши?

— И что, нормально работают? — спросила я просто так, для поддержания разговора.

— Да вроде бы все в порядке, — Дэвик снова склонился над своей писаниной, но через пару минут отложил перо. — Только вот мне все время один вопрос покоя не дает. — Он наморщил лоб и откинулся в кресле: — Понимаешь, о том, что я тогда приду к тебе, ну, помнишь, в первый раз, никто не мог знать. Я много над этим размышлял. Остается один вариант. Кто-то, скорее всего, подслушал наш разговор с Сашком и точно знал день, когда я должен у тебя появиться. Понимаешь, они просто ждали. Они хотели, чтобы я видел, как тебя убили, иначе бы они убили тебя раньше, — Дэвик помрачнел, — это очень жестоко. И я все время пытаюсь вычислить, кто бы это мог быть.

После этого он замолчал и погрузился в размышления. Наверное, он и сейчас пытался вычислить того, кто мог его «сдать». Так в полной тишине мы просидели несколько минут. Тишина становилась тягостной, и Дэвик, почувствовав это, снова стал рассуждать вслух.

Я вяло слушала его рассуждения, постепенно погружаясь в собственные грустные мысли. Я то проваливалась в эту грусть, то снова выплывала из нее на поверхность реальности. Но от этой грусти я никак не хотела излечиваться, она была для меня почти приятной, как истома от неразделенной, но желанной любви. А еще это было очень похоже на то, как когда-то в детстве я купалась в заросшем травой и тиной пруду, недалеко от моей обшарпанной школы.

Приятно было неторопливо ложиться в разогретую солнцем, похожую на сливочное масло, желтовато-серую глину на краю пруда и, представляя себя толстым неповоротливым крокодилом, вплывать в пропахшую тиной воду, разглядывать там, под водой, медленно колышущуюся траву, плывущую рядом жабу и луч солнца, проникающий сквозь всю эту толщу не очень прозрачной воды. Но когда скользкое дно неожиданно предательски уходило из-под ног, то сразу же цепкий страх хватал меня своей крепкой холодной рукой за живот, где-то прямо под желудком. И тогда я, трепыхаясь, в панике, быстро рвалась к спасительной поверхности пруда, туда, где, разогревая до температуры горячего молока неприятно пахнущую тину, светило ласковое солнце.

Так продолжалось уже довольно долго. Я то выныривала на поверхность из своего печального мысленного омута, то опять опускалась на дно. А Дэвик все говорил и говорил. Когда я в следующий раз очнулась от своего несколькоминутного забытья, Дэвик уже говорил об архитектуре. Видимо, он заметил мои временные выпадения из действительности, и понял, что надо бы поберечь мои истрепанные нервы. Для этого он, по-видимому, решил сменить тему. А я этот момент просто не заметила.

Он даже неуклюже пытался меня развеселить. Оказалось, что архитектура — это действительно самое настоящее его хобби. Да еще какое! Он знал об архитектуре все! И, сама того не замечая, я понемногу увлеклась его рассказом и оттаяла.

— Так ты говоришь, что половина того, что мы здесь видим, натуральная подделка? — спросила я, зацепившись мыслью за последнюю фразу Дэвика, запоздало пытаясь скрыть от него то, что добрую часть его пламенной речи об архитектуре я пропустила, погруженная в свои мысли.

— Я в этом абсолютно уверен. И, хотя хозяева этого дома утверждают, что здесь нет «новоделов», а сплошная реставрация, я бы не стал очень доверять их словам. Понятное дело, им надо денежки зарабатывать. Люди любят подлинники. А на «новоделы» кто позарится?

— А где все взаправдашнее? — по-детски наивно спросила я Дэвика. Мне и правда было интересно.

— Да в Италии, конечно. Сплошь палаццо да музейные реликвии, которые при ихнем итальянском царе Горохе построили. Там скоро все развалится от времени, а никто даже не чешется. Почти как у нас в России. Так что, с «новоделами» у итальяшек большая проблема. Им бы старое не растерять!

— А давай рванем в Италию, — и я мечтательно закрыла глаза. — Рим, Неаполь, Венеция! Давай. А то Венеция утонет, и мы не успеем её посмотреть.

Дэвик улыбнулся моей шутке.

— Хорошо, рванем. Только не сегодня. Мне надо здесь дела закончить.

Я забыла про его Бабу Ягу — Ядвигу. Дэвик, словно считав мысли с моего лба, покраснел и потупился.

— Ты, что, стесняешься, что ли? — хохотнула я. — Женщина — это же нормально. Вот если бы ты парня завел, я бы удивилась. Правда, в наше время и это не новость. Но все-таки.

— Я думал, ты ревновать будешь? — Дэвик улыбался как ребенок, нечаянно съевший целую банку варенья.

— Буду. Обязательно буду. Надо еще проверить, что там за фифа. Вдруг она нам не пара.

Слово «нам» я сказала почти ненамеренно, в шутку, но Дэвик запыхтел как паровоз. То ли немного обиделся, то ли правда стеснялся, я так и не разобралась.

— Ладно, не дуйся, — миролюбиво сказала я.

— Она мне очень нравится, — еле слышно сказал он.

— Нравится?! — я с деланным возмущением выпучила глаза. — Ты еще скажи, что жениться собрался! — Я подначивала его, наблюдая, как он на это реагирует. Но Дэвик воспринял мою игру всерьез.

— А что, мне уже пора.

Он засопел еще громче.

— На немке? Ты же еврей!

— Она из Австрии. Это разные вещи.

Я вздохнула. Бедный Дэвик. Все же и среди евреев бывают порядочные люди. Вон, жениться собрался. Как-будто нельзя просто так пожить с этой Ядвигой — Бабой Ягой. Хотя бы для проверки чувств.

Дэвик мне, вообще-то, очень нравился. Какой-то человечностью и непосредственностью, которую, как я подозревала, он тщательно скрывал от всего остального мира. Но я умудрилась завоевать его доверие, и он передо мной запросто обнажал свою ранимую душу и сбрасывал броню, отделявшую его от всех остальных людей. У меня никогда не было родного брата, и мне некого было опекать. Дэвик подходил на эту роль идеально. А еще он был сентиментальным. И стеснительным.

Удивительно! Нотариус, прожженый и искушенный в разных, не всегда лицеприятных, делах законник, и вдруг такие приятные человеческие качества! До того, как он узнал от меня про Эмика, он даже думал, что я храню ему верность. Он сам мне об этом как-то обмолвился. Вот чудак! И еще скрывал свой романчик с этой Бабой Ягой, думая, что мне будет неприятно, когда я об этом узнаю. Господи, замечательный сентиментальный еврей! Верный товарищ во всех моих авантюрах. Правда, национальность на верность никак не влияет. Но все же мне было приятно, и я, плюнув на свою грусть, и вынырнув наконец окончательно из ее серо-зеленого тоскливого омута, воскликнула от нахлынувших вдруг на меня нежных чувств:

— Дэвик, ты мой третий настоящий друг!

— А кто первые два? — встрепенулся он, и нижняя губа его обиженно свесилась над подбородком.

— Первый — это мой учитель физкультуры Палыч. А второй — Ника. Но они просто были раньше тебя. А то бы ты мог стать первым.

— Ну, слава богу! А то я думал, что какие-то прохвосты уже успели занять мое место, пока я тут поправляю здоровье.

Дэвик был трогательным и как всегда немного смешным. Я чмокнула его в нос — таким он был милым. И очень похожим на доброго старого сенбернара — такие же большие карие глаза и обвисшие мягкие щеки.