Утром я проснулась с мыслью, что ученье — это свет. Напевая что-то бравурное, я быстренько привела себя в порядок и залезла в Интернет. Так, художники, композиторы, поэты, писатели. Их тут было навалом! И все предлагали свои услуги. Я наобум выбрала первый попавшийся телефонный номер и позвонила. Приятный мужской голос поинтересовался, чего это мне понадобилось от него в такую рань.
— Я хочу у вас учиться, — вежливо сказала я, на что получила положительный ответ и приглашение приехать.
Мастерская художника, как водится, находилась где-то под крышей в доме без лифта. Когда я взобралась на нужный этаж, то была вся мокрая, словно на меня только что вылили ведро воды.
— Проходите, девушка, — милый человечек неопределенного возраста с замотанной шелковым шарфом шеей встретил меня около открытой двери, и я попала в рай. Серьезно! Огромные кадки с экзотическими деревьями, причудливых форм и красок растения, цветы, стоявшие здесь вокруг в умопомрачительных количествах, но главное — запах! Здесь пахло раем!
— Раздевайтесь. Сейчас будем пить чай с плюшками, — совсем по-домашнему сказал мне художник. А то, что он художник, было видно с первого взгляда. Испачканные красками пальцы, кисть, заткнутая за ухо. И традиционный бархатный балахон. Такого же неопределенного возраста, как и его хозяин. Когда-то он, видимо, был синим. Это я определила по выглядывавшим из-за отворотов порыжевшего от времени рукава полоскам синего бархата. Художник взял у меня из рук мою куртку и унес ее куда-то вглубь этого сада. Я оглядывалась по сторонам, и все никак не могла поверить, что где-то в недрах мегаполиса, на бог знает каком этаже под крышей старого дома может существовать такая красота.
— Как вас зовут? — услышала я. Наверное, человек спрашивал меня об этом уже второй или третий раз, потому что я словно бы выключилась из существующей действительности, разглядывая окружавшие меня чудеса. Вон, за кадкой с пальмой мольберт, обшарпанный стул со стеклянной банкой, из которой торчит целый пучок кисточек пушистыми хвостиками вверх. Ну, да, наверное, чтобы не помялись! Я разглядывала все это экзотическое великолепие, пока художник не тронул меня за плечо.
— А? Меня? — спохватилась я. — Я… Зоя.
Да, пусть уж будет Зоя. На всякий случай.
— А я Фёдор Филиппович. Зоинька, вы какой чай предпочитаете?
— Любой вкусный.
— Замечательный ответ! — похвалил меня художник, и я заулыбалась в ответ на его открытую и какую-то по-детски радостную улыбку.
Пока он разливал чай, в комнате царила тишина. Он жестом пригласил меня присесть на низенький диванчик, несуразно торчавший посреди горшков с цветами. Рядом с диванчиком примостился крохотный колченогий столик. Под одной из его ножек лежала стопка книг. «Императорский Рим в лицах» прочитала я на верхней обложке.
— Вы не смотрите, что я императоров под столик подложил. Я их всех очень люблю. Но чай я люблю тоже. А столик шатается, и я думаю, императоры не обидятся. Как думаете? — Его вопрос поставил меня в тупик неожиданностью темы. И неординарным отношением к жизни. А чего еще я ожидала в таком замечательно-необыкновенном месте?
— Думаю, вы правы, — сказала я светски-нейтрально.
— Зоинька, что вы хотите? Я готов вас выслушать, — сказал Федор Филиппович, присаживаясь на табуретку напротив меня. Черт побери! Классный дядька, а я тут со своими глупостями. Только человека отвлекаю. Но он словно бы угадал мои мысли.
— Знаете, у меня как раз свободное время образовалось — я только что заказ сдал, и сразу как-то скучно стало. Я не люблю без работы сидеть. А тут ваш звонок. Вот, думаю, в добрый час человек звонит. Если бы вчера, то пришлось бы вам отказать.
А может, и правда, все к лучшему. Я осмелела.
— Вы знаете, я не хочу лукавить, а скажу как есть. Я похвасталась, что беру уроки у художника и что моя мама хороший ландшафтный дизайнер. Но ни того, ни другого у меня нет. А надо чтобы было. Хоть что-то. А то один человек меня не поймет.
Я выпалила все это одним махом и теперь сидела пунцовая и напряженная. Человечек вздохнул и улыбнулся своей приятной доброй улыбкой.
— Любовь. Что ж, бывает.
Как он угадал? Я вся, с головы до ног, залилась красной краской, теперь, если бы меня раздеть, то я, наверное, напоминала бы свежесваренного рака. Художник подложил мне еще одну плюшку взамен съеденной и сказал:
— Нет ничего невозможного. И вы будете рисовать. — Я сразу как-то успокоилась и съела подряд целых три плюшки. Так начались мои художественные будни.
Учителя музыки я разыскала на следующий день. Когда я выходила от Федора Филипповича, вся перемазанная красками и льняным маслом, то мне на глаза попалось объявление, сиротливо болтавшееся на фонарном столбе. Там значилось следующее: «Даю уроки игры на гитаре. Бездарностям двойной тариф». Заинтересовавшись таким нетривиальным текстом, я сразу позвонила по указанному в объявлении номеру. Мы договорились, что я буду посещать учителя музыки два раза в неделю, и платить ему втрое против указанной им суммы. Мне был нужен результат. Учитель мне его гарантировал. Мне это понравилось — просто и по-деловому.
Две недели я моталась от художника к гитаристу и обратно. Художник объяснял мне азы светотени, основы графики и работы пастельными мелками. Мы рисовали шары и кубы, я обзавелась целым набором разнокалиберных карандашей, красок и кисточек. Я скупила половину художественного салона. А гитарист был мной очень доволен. Теперь вместо ночных клубов и вечерних посиделок с коктейлями в гламурных, насквозь прокуренных кафе я усердно разучивала аккорды и гаммы. Сначала у меня невыносимо болели руки. Но на третьей неделе этих добровольных пыток я вдруг ощутила, что струны уже не так больно врезаются в мои бедные нежные подушечки пальцев. А кисти и карандаши тоже понемногу перестали выпадать из моих совершенно неприспособленных для этого рук. Федор Филиппович только посмеивался, наблюдая за взрывами нетерпения и разных других эмоций, которые иногда доводили меня почти до бешенства. Я терпеть не могла неудач, а здесь они сыпались на меня словно из рога изобилия! И каждый раз, ласково приговаривая: «Ничего, ничего, не боги горшки обжигают», вновь и вновь он терпеливо вкладывал мне в руку следующий остро заточенный карандаш.
Так прошел еще месяц. Вечерами я иногда звонила Эмику, мы болтали с ним минут пятнадцать-двадцать, и потом я просто отключалась. Вместе с телефоном. Мой организм, не привыкший к организованному и упорному труду, просто отказывался повиноваться. Но я была упряма. И организм наконец сдался.
Через полтора месяца я самостоятельно нарисовала пастелью свой первый приличный рисунок, и Федор Филиппович решил — пора! — и познакомил меня со своим приятелем, настоящим ландшафтным дизайнером. Теперь они вдвоем занимались моим обучением и воспитанием. Удивительная вещь! Через два месяца таких занятий я привыкла к этому бешеному, но жутко интересному ритму жизни.
Как-то Федор Филиппович объявил мне, что завтра мы идем на выставку.
— Куда? — не поняла я.
— Завтра в Пушкинском выставка. Привозят Дали. Я с утра очередь займу, а как буду рядом со входом, позвоню. Ты телефон не отключай и будь наготове. Не пожалеешь!
И я не пожалела! Теперь я понимала, что такое «волшебная сила искусства»! Краски, эти простые разноцветные кусочки пасты, могли сделать человека счастливым, а мир — совсем другим. Незнакомая для меня иностранная фамилия «Дали» через два часа хождения по залам музея стала мне ближе родной матери. Вот это была фантазия у этого иностранного дядьки! Такое понапридумывать! Так мало того, еще и нарисовать! А его усы, тоненькие и лихо закрученные кверху, привели меня в полный восторг. Он напоминал мне Сашка.
Я внимательно прослушала лекцию музейного гида о жизни замечательного художника Дали и с удивлением узнала, что у него была русская жена. Ух, ты! И тут мы впереди планеты всей! И он ее просто обожал! Молодец, Дали! После этого я его по-настоящему зауважала.
Я вернулась домой в полном восторге. Сидя в прихожей на крохотном стульчике, я задумалась. Башмак, который я снимала перед этим, теперь одиноко валялся рядом со мной, а его брат-близнец все еще пребывал на моей левой ноге. Но сейчас это было не важно. Я поняла, что на свете помимо клубов с их вечно клубящимися ночными испарениями существует какая-то другая жизнь. Тоже красивая, но совсем другая. В этой случайно приоткрывшейся мне жизни не было громких звуков. Там правила тишина. И эта тишина могла подчинить себе человека почище любого громкого звука. И музыка там была другого свойства. Она тоже звучала по-другому. Вроде бы и громко, но от нее не было никакой усталости. Совсем наоборот! После этой музыки хотелось встать, разбежаться и полететь. Высоко-высоко.
Я помню, что после ночных клубов я под утро просто вползала в свою квартиру, полумертвая и совершенно оглохшая от бешеного ритма ревущих и скачущих децибелов. И потом валялась в постели до вечера с головной болью.
А здесь этого не было. Только неземная тихая радость.
Я понемногу, незаметно для самой себя, влюблялась в эту другую, непривычную для меня жизнь. Там было спокойно и как-то уютно, что ли. Гораздо уютнее, чем в моей прошлой жизни. И виной этому странному моему состоянию были краски и звуки. Такие вроде бы мелочи! Никогда бы не подумала, что они могут так много значить.
Учитель музыки не мог нарадоваться на мои успехи и на свой гонорар. Отрабатывая каждую скормленную ему копейку, он выжимал из меня последние соки. И через три месяца я вполне сносно могла сбацать на гитаре небольшую детскую пьеску для второго класса музыкальной школы. Я гордилась собой безмерно.
Эти успехи вдохновили меня на следующий подвиг. Я решила возобновить уроки французского, которые совсем забросила еще до смерти Сашка. Француженка — чистокровная! — которую для меня нашел неутомимый Сашок, согласилась снова заниматься со мной и даже не обижалась на меня за то, что я покинула ее так внезапно полгода назад. Француженку звали Изольда Феоктистовна — вполне приличное имя для пожилой дамы с наружностью состарившейся тургеневской девушки. Она вся была оттуда, из той безвозвратно ушедшей эпохи, и французский знала получше русского. Я полагаю, что она на нем думала. И за это я была готова простить ей все, даже ее непроизносимое имя.
На уроках французского я взяла такой темп, что моя Изольда просто диву давалась.
— Милочка, вы проявляете похвальное рвение к языкам! Я вами очень довольна, — ворковала она мне, так же как и гитарист, получая очередную повышенную порцию зелененьких денег и пряча их куда-то в складки своей необъятной крепдешиновой блузы. Но я и без нее знала, что успехи во французском у меня фантастические. Вот что значит тяга к знаниям! Через месяц я уже свободно болтала с Изольдой на всякие мелкобытовые темы. Мы обе хохотали над смешными французскими анекдотами и были похожи на двух сбежавших с урока благородных девиц из Смольного института. Я видела их в сериале по телеку. И они мне страшно понравились, такие все чопорные и скромные. С виду. А на самом деле они мне здорово напоминали меня саму, и я даже одно время им сильно подражала. Каждая из этих девиц на поверку была той еще штучкой!
Но долго притворяться я никогда не умела. Мне это надоело, и я снова стала самой собой. Так было намного удобнее!
Наш телефонный роман с Эмиком пребывал в той стадии, когда уже не видеть друг друга становилось достаточно сложно. Наконец, через два с половиной месяца моих мытарств, я снова была готова ко встрече с ним. Теперь я точно знала, что такое ландшафтный дизайн, сносно болтала по-французски и неплохо играла на гитаре. Так что все было честно.
В семь часов вечера к «Папе Карло» мы с Эмиком подъехали в одну и ту же минуту. Не сговариваясь. То, что было написано на его лице, наверное, было точной копией того, что изображалось на моей собственной физиономии.
Любовь — штука коварная. Еще вчера ты мило и непринужденно болтаешь с кем угодно, а уже через пару дней, подхватив, как грипп, любовный вирус, ты в присутствии предмета своей любви заикаешься и не можешь связать двух слов.
Слава богу, что мы с Эмиком заразились этим вирусом практически одновременно. Потому что он, как и я, тоже краснел, бледнел и заикался.
— Вот, это тебе, — сказал он и выронил букет орхидей прямо на кафельный пол. — Ой, прости, — он кинулся подбирать цветы, но не рассчитал, и, ударившись носом о мое колено, Эмик окончательно сконфузился.
У меня было стойкое ощущение, что я выгляжу сейчас так же нелепо. Пытаясь начать разговор, я все время давилась собственными словами, и ничего кроме «м-м-да», «ой» и «привет» я так и не смогла из себя извлечь, хотя рада была Эмику чрезвычайно.
Мы поужинали почти в полном молчании. Каждый раз, когда наши взгляды встречались, между нами пробегал незнакомый мне раньше разряд электрического тока. Он был не похож на все, что мне довелось испытывать раньше. Этот разряд был наполнен любовной истомой, и меня от этого слегка потряхивало. Это было приятно, но требовало значительных душевных усилий.
Наконец, с трудом осилив полбокала шампанского, Эмик осторожно прикоснулся к моей руке и жалобным голосом спросил:
— Может, прогуляемся?
Я облегченно кивнула. Эта накаленная атмосфера предвкушения чего-то необыкновенно приятного все же меня немного утомила.
— Давай сядем в мою машину, а мой охранник сядет в твою. И он отведет ее, куда ты скажешь, — предложил Эмик.
— Да бог с ней, с машиной, — ответила я. — Потом заберу. Куда она денется.
Эмик покачал головой, словно китайский болванчик, соглашаясь со мной. Для верности он добавил:
— Конечно, конечно. Как скажешь. — И мы пошли в его машину.
Потом все было как в хорошем дорогом американском кино. В машине мы набросились друг на друга, словно два изголодавшихся лесных зверя.
— Поехали ко мне, — только и смог прошептать Эмик, в перерывах между нашими очень длительными поцелуями.
— Угу, — промычала я, стараясь сильно не отвлекать его от этого приятного процесса.
Когда я очнулась, был четвертый час утра. Я отправилась на поиски туалета. Квартира у Эмика была грандиозная. Я шла по длинному незнакомому коридору и периодически ощупывала стенку, чтобы найти хоть какой-нибудь выключатель. Внезапно у меня в носу защекотало — видимо, пылинка или что-то вроде, и я громко, оглушительно чихнула. В этой кромешной тишине и темноте мой «чих» прозвучал, как взрыв атомной бомбы. Но — о, чудо! — вдруг в коридоре сам собой вспыхнул свет. Я расхохоталась! Вот, дура! В квартирах такого класса не бывает выключателей. Или они бывают, но с наворотами. Здесь, видимо, свет включался «на звук». Я хлопнула в ладоши, и свет погас. Я снова хлопнула, и свет снова включился. «Пещера Аладдина», — подумала я и без труда добралась до туалета.
«Удобства» были роскошные. А какие они еще могут быть в двухэтажном пентхаусе?
Когда я вернулась в спальню, Эмик спал беспробудным сном вполне довольного жизнью человека. Мне расхотелось спать, и я решила немного побродить по незнакомому мне, но столь прекрасному во всех смыслах помещению. И еще меня начало одолевать нормальное чувство голода. Я давно уже заметила, что после отличного секса второй насущной необходимостью для человека является вкусная еда. Я отправилась по второму кругу — на поиски кухни. Проходя уже четвертую комнату, по пути я зажигала свет негромкими хлопками — чтобы не разбудить хозяина, и сама себе напоминала добрую волшебницу. Я не боялась, что Эмик проснется и укорит меня за мою самовольную экскурсию. Судя по всему, мы оба втюрились друг в друга как восьмиклассники. А влюбленным прощается все. И это чувство приятно согревало меня изнутри. Я понимала, что меня любят по-настоящему, но я также понимала, что и мне этот человек с каждым часом становился все ближе и дороже. Наверное, это и есть настоящая любовь. Я не имела никакого опыта в этом деле, и это меня немного смущало. Но, здраво рассудив, я решила выпустить на волю мои чувства и посмотреть, что из этого выйдет. И я просто взяла и выбросила из головы все ненужные страхи.
Путешествие по квартире привело меня в обширный зал с камином. Перед камином стояли низкие, обитые золотым шелком диваны. Я опустилась на один из них. Шелк приятно холодил кожу. «Какая красота — жить в такой удобной и большой квартире», — подумала я, разглядывая комнату. Я много раз бывала в подобных квартирах, но впервые я ощущала, что этот дом — живой. Он обволакивал меня так, словно бы я была здесь хозяйкой. Наверное, отношения между людьми как-то влияют на отношение к людям неодушевленных предметов, которыми эти люди владеют. Чем же еще я могла объяснить такое теплое чувство к месту, куда я попала первый раз в своей жизни?
На камине стояло множество фотографий в блестящих металлических рамках. «А ну-ка, поинтересуемся, что там такое», — решила я и направилась прямиком к семейным фотографиям. Но, не дойдя двух шагов до камина, я остолбенела. С одной из фотографий, вставленных в большую, богато украшенную рамку, на меня смотрело лицо Сашка. Я стояла, как соляной столп, не в силах вымолвить ни слова, не в силах даже думать. Все мысли как-то вдруг улетучились из моей головы. Я не знаю, сколько прошло времени, но я все стояла и стояла, глядя в лицо Сашка. Сбоку фотографии, по диагонали, была прикреплена черная ленточка.
— Это мой отец, — голос раздался за моей спиной и, хотя интонация его была грустной, и Эмик говорил совсем не громко, я вздрогнула, словно у меня за спиной разорвался артиллерийский снаряд.
— О, господи! Я напугал тебя. Прости, милая, — Эмик обнял меня и прижал к себе. Я зарылась лицом в его шлафрок — я сейчас не могла издать ни одного звука, таким глубоким был мой шок от только что увиденного и услышанного. Мне требовалось время, чтобы прийти в себя.
— Давай что-нибудь поедим, — тихо сказала я, не придумав ничего другого. Да и так было, наверное, лучше всего. Во всяком случае, у меня появилось время, чтобы хоть как-то привыкнуть к мысли, что Эмик — это сын Сашка.
Утром он собрался на работу, а я, как примерная жена, вышла проводить его.
— Вот ключи от квартиры. Хочешь, поспи еще. А хочешь, сходи куда-нибудь.
— У меня в 11 урок. У художника. Он мне сейчас читает лекции по истории искусств. Знаешь, как интересно! А потом еще в четыре музыка.
Эмик схватил меня в охапку, и я, было, подумала, что наша ночь продлится еще на пару часов. Но он только покрыл поцелуями все, до чего смог дотянуться и сказал:
— Ты прелесть! Я пошел. Звони, буду очень ждать. — Я помахала ему на прощание рукой и закрыла дверь.
Самое лучшее в такой ситуации — это чашка хорошего крепкого кофе. За ней отлично думается. Я сварила себе кофе, нашла в холодильнике парочку свежайших эклеров — служба доставки расстаралась уже прямо с утра — и крепко задумалась. Такого финта от своей жизни я не ожидала.
Я пила кофе и размышляла. Что же мне теперь делать? С одной стороны, Эмик — это первый человек во всем мире, который мне ужасно понравился. Если не сказать больше. А с другой стороны, он и был тем самым человеком, встреча с которым могла грозить мне самыми страшными неприятностями.
Я думала часа два. Но так ничего и не смогла придумать. Взглянув на часы, я обнаружила, что дико опаздываю в мастерскую художника. Наспех собравшись, я вылетела из квартиры, поймала такси и рванула к Филиппычу. Так я его теперь называла для удобства и скорости.
— Опаздываешь, — проворчал художник, пряча улыбку в рыжеватых усах, которые он зачем-то отпустил за эти два месяца, прошедшие с начала нашего знакомства.
— Ой, Филиппыч, прости, пожалуйста. Я тут совсем потерялась. Вот за временем и не уследила.
Филиппыч глянул на меня коротким острым взглядом, которым он обычно смотрел на предметы, которые собирался нарисовать.
— А ну-ка, давай, выкладывай. Что там у тебя стряслось?
Я и выложила. Все и сразу. Всю мою историю с самого начала. Ведь теперь я точно знала, что Филиппыч — друг. Как моя любимая «мисс Марпл».
После этого мы как всегда пили чай.
— Вот, ерунда какая, — хохотнул Филиппыч, — опять режиссер за шутки свои взялся. — Режиссером Филиппыч именовал господа бога. С моей точки зрения, очень метко. — Ты же свой самый главный козырь вытащила, а сама этого и не поняла.
Я подавилась чаем.
— Чего? Вы что, серьезно?
— Серьезней не бывает. Ну, посуди сама. Как ты могла бы узнать, какие козни твои враги против тебя замышляют? — Я пожала плечами. — То-то и оно. А теперь ты, можно сказать, в самом логове врага сидишь.
— Но ведь я его люблю! — взвыла я в отчаянии.
— Вот и люби себе на здоровье. Но и выгоду свою знай. Это дело не простое. Если в тебя кто-то стрелял, то на одной любви тут далеко не уедешь. Поэтому я и говорю — главный козырь ты вытащила. Он ведь не знает, что ты это ты?
— Не знает, — согласилась я.
— Ну и живи себе там. Глядишь, чего-нибудь и узнаешь. Фёкла-то твоя все еще у тебя проживает?
— Да. И бабМаша с ней. Они подружились, теперь — не разлей вода. Фёкла хорошая оказалась. БабМаша с нею возится, как с ребенком. Учит ее всему: и пирожки печь, и платья кроить. Фёкла мне звонила, спрашивала, когда я вернусь. Так неудобно было ей врать. А пришлось. — Я вздохнула.
— Ничего. Иногда и соврать надобно. Ты не отчаивайся. Все на свете имеет свой конец. И желательно, чтобы он не был финалом.
— Филиппыч. Мне тебя сам бог послал, — я подошла к художнику сзади и обняла его.
— Да. Режиссер знает, кого с каким человечком свести. Ему доверять надо. — Филиппыч пожевал кончик рыжего уса и добавил: — Правильно сделала, что все мне рассказала, Зоя-Зина. — он развернулся и потрепал меня по голове. Совсем как маленькую девочку.
Я ушла от Филиппыча какая-то просветленная и совершенно спокойная. Я ехала к учителю музыки и думала: «Господи, как хорошо! И Фёкла живая, и бабМаша рядом с ней просто расцвела. А то жила одна-одинешенька, словно сыч на дереве. А так Фёкла ей вместо внучки. Да и мне с ними так тепло и хорошо. Тут бы мне может моим врагам и спасибо сказать. Если бы не они, я бы со всеми этими людьми никогда не познакомилась».
Вечером Эмик вернулся с работы, и мы, как примерная семейная пара, сели ужинать. Кухарка приготовила любимые эмиковы котлеты по-киевски, — я лично проследила за этим, ведь еще в Никиной «обжорне» это было моим коронным блюдом, и мы решили отпраздновать наш первый день совместной жизни бокалом хорошего вина. Я уже немного свыклась с тем, что Эмик сын Сашка. Во всяком случае, это сейчас не мешало мне думать.
Теперь мне стало понятно, почему он показался мне таким знакомым. Ведь Эмик был похож на отца. Только в молодости. А я ведь Сашка молодым даже не представляла. Никаких особых мыслей по поводу сложившейся ситуации в моей голове не было. Я решила поступать так, как мне посоветовал Филиппыч. Просто жить.
Я ходила на занятия. Эмик ходил на работу. Все вошло в привычную колею. В моей жизни ничего не изменилось, кроме того, что теперь я жила у Эмика. Это было удобно. Но к хорошему привыкаешь быстро, и через две недели мне казалось, что я жила здесь всегда.
Иногда мы ходили в театр. Эмик знал наизусть все пьесы во всех театрах и часто просто пересказывал мне их сюжеты. После этого смотреть постановку становилось намного интереснее. Однажды он предложил мне посмотреть одну и ту же пьесу в двух разных театрах.
— А зачем? — удивилась я. — Ведь одно и тоже и там, и там.
Эмик загадочно улыбнулся.
— Понимаешь, одно, да не одно. Ты так никогда не пробовала? — Я мотнула головой, опустив, что я вообще никак никогда не пробовала. Театр был для меня совершенно закрытой темой, и, если бы не Сашок, то я бы вообще об этом ничего не знала. — Знаешь, я раньше так тоже не делал, а потом один раз попробовал и мне понравилось. Очень интересно смотреть разные трактовки одного и того же. И я теперь иногда этим занимаюсь. Когда время есть. — Я поняла. Это было что-то вроде спорта. Только круче.
Мы за неделю обошли четыре театра. Один и тот же спектакль, конечно, мне слегка поднадоел, но в этом действительно что-то было.
Но однажды наступил день, которого я ждала и боялась. Эмик торжественно объявил, что завтра мы идем в большой зал консерватории слушать «моего любимого Вивальди». Мне стало слегка не по себе. Я вспомнила, как я когда-то уснула прямо посреди концерта, и только деликатность Сашка спасла тогда меня от публичного позора. Я хоть и недолюбливала Вивальди, но всегда умела хорошо держаться на людях. А тут такой казус!
Делать было нечего. Вечером я надела маленькое черное платье, нитку жемчуга и длинные черные перчатки. С тяжелым сердцем я входила в зал имени знаменитого композитора Чайковского.
Но случилось чудо. Как только послышались первые звуки, и аккорды посыпались со струн скрипок, словно бело-розовые лепестки цветущей вишни с весеннего дерева, я вдруг увлеклась процессом, и через пару минут даже покачивала ногой в такт легкому, порхающему птичьими крылышками, ритму. Неожиданно для себя я услышала МУЗЫКУ, настоящую. Звуки переливались, как струи в фонтане, они искрились, журчали, иногда барабанили тяжелыми дождевыми каплями по барабанным перепонкам. Это было забавное ощущение. Но мне оно понравилось.
Эмик блаженно улыбался, прикрыв глаза и откинувшись на спинку кресла так, словно бы собирался слегка вздремнуть.
— Ты, смотри, не усни, а то некрасиво будет, — шепнула ему я. Он повернул ко мне свое расплывшееся в блаженной улыбке лицо и тихо ответил:
— Эта музыка не для сна. От этой музыки жить хочется, — и снова повернулся к сцене, с которой выпархивали и летели в зал все новые и новые звуки, похожие на крохотных птичек колибри. Эти птички рассаживались на люстрах, на портретах композиторов, чинно висевших на стенах зала. И весь воздух вокруг постепенно наполнялся этими птичками, певшими и певшими свою красивую бесконечную мелодию. Я настолько увлеклась музыкой, что даже не заметила, как она закончилась. Только шквал аплодисментов, чуть не снесший меня с моего места, вывел меня из этого волшебного забытья. Мне казалось, что я грезила наяву.
Когда мы ехали назад, я поймала себя на том, что напеваю тему из «Времен года» Вивальди. И — удивительная вещь! — теперь «рэп» уже не казался мне таким уж привлекательным. Странно! Раньше я всегда любила ритмичную музыку.
Эмик сладко посапывал, откинувшись на спинку заднего дивана в его роскошном авто. Я посмотрела на него и заботливо подоткнула полы пальто так, как это делают в кино заботливые мамаши. «Пусть поспит, — подумала я, — он так устает на работе».