Началась весна. Зимой этого года Красной Армией были целиком освобождены Московская и Тульская области и ряд районов других областей. Более чем из шестидесяти русских городов, из одиннадцати тысяч русских селений изгнаны были захватчики. Они отступали на запад, устилая трупами поля и дороги, и к весне 1942 года откатились на некоторых участках более чем на 400 километров. А советские войска уже вплотную подошли к Великим Лукам и Велижу, к Белому и Ржеву, к Орлу и Гжатску. Со стороны Витебска и до нас уже в тихие ночи доносился гул артиллерийской канонады.

Началась весна. Солнце поднималось все выше и выше, в полдень на припеке таяло, сугробы оседали, обнажались пни и чёрные кочки. А ночью опять замерзало, и поляны затягивались хрустящим зернистым настом. По этому насту каждый вечер выходили на боевое операции партизаны и каждое утро возвращались, докладывая о выполнении заданий и сообщая новости.

Так возвратились и двадцать четвертого марта. Старший группы доложил, что по деревням вокруг бродят какие-то парашютисты, разыскивая отряд Бати.

— Наверно, переодетые немцы. Опять провокация — таково было общее мнение. Но я все-таки отправил несколько человек в разведку: выяснить, что за люди. А чтобы враги (если это действительно враги) не принесли вреда другим отрядам и нашим помощникам в деревнях, послал еще человека в Амосовку к Виктору Стовпенку с приказанием организовать дополнительное наблюдение.

На другой день около полудня трех неизвестных вооруженных людей видели на дороге из Ковалевичей в Забоенье. Странно: немцы и полицаи не ходят мелкими группами по таким дорогам. Я выслал новую разведку…

А на базе жизнь шла своим чередом. В третьем часу был готов обед. Радуясь весеннему солнышку, бойцы разбрелись по поляне со своими котелками и мисками. Я тоже уселся на обсохшем пеньке, но едва взялся за ложку, как прибежали из охранения:

— На нашей тропе показались трое чужих.

— Ах, черт!.. Пообедать не дали! Приготовиться!

И, оставив миску, схватился за автомат. За мной побежал Перевышко.

Тропинка была кривая, и на изгибе ее еще на значительном расстоянии мы увидели Кобякова, который, щелкая затвором, кричал кому-то:

— Бросайте оружие! Стрелять буду!

Когда мы подбежали, он пожаловался:

— Товарищ командир, не бросают.

Неизвестные действительно не хотели подчиняться часовому и спрятались за сосны, очевидно, готовые к бою.

— А чего с ними канителиться! — громко, чтобы и незнакомцы слышали, ответил я. — Вот я их гранатой! — И поднял для броска РГД. — Бросай оружие!

В это время один из них замахал рукой:

— Бринский?.. Бринский!.. Комиссара не узнаешь!

Знакомый голос. И в тон ему еще более знакомым голосом закричал второй:

— Щербину не узнаешь!.. Бринский!..

Я опустил гранату и кинулся к ним навстречу. Это были свои. В первом я без труда узнал комиссара Корниенко. Он нисколько не изменился, только черные усики появились на его бледном лице. Вторым был наш товарищ по гурецким делам — Щербина. Широкая черная борода закрывала всю его грудь и придавала лицу какое-то совсем новое выражение, будто бы Щербина сделался цыганом.

Обнялись. Расцеловались. Они познакомили меня со своим третьим спутником:

— Новый товарищ — Сенька. Так и зови Сенькой… Инструктор. Будет учить наших людей подрывному делу.

— Добре. Будем знакомы. Идемте на базу, там расскажете.

— Вы сначала поесть дайте, а то у нас животы подтянуло.

— Накормим, накормим! В самый раз явились. У нас еще не остыла.

И сразу, еще на лесной тропинке, Щербина начал рассказывать о Большой земле, о наступлении, о настроении в Москве.

— Как двинули!.. Когда мы вылетали, только и разговору было: сколько сегодня населенных пунктов? Сколько сегодня пленных?.. В столовке там хорошая была девушка, а репродуктор у нее прямо над головой. Приходишь и спрашиваешь: «Катя, что сегодня?» — «Борщ», — говорит. — «Да нет — по радио?» — Она смеется. А на другой раз наоборот: «Что сегодня?» — Говорит: «Сухиничи и пятьдесят населенных пунктов». — «Да нет — на обед?» Она сердится: «Вас не разберешь: прошлый раз вы не про обед спрашивали»…

Мы знали о наступлении Красной Армии по сводкам Совинформбюро, но гости с Большой земли рассказывали о нем гораздо подробнее и живее. Они видели горы фашистских трупов, устилавших подступы к Москве, видели кладбища немецкой техники на местах только что отгремевших боев. Щербина и за обедом поминутно отрывался от миски и, размахивая ложкой, продолжал говорить. И сам он не мог утерпеть, да и мы не могли удержаться от расспросов: ведь мы так долго ждали, так долго и безуспешно добивались связи с Большой землей! Батя в свое время три раза посылал специальные группы — Архипова, Ковалева и Диканева, — от них не было ни слуху ни духу. Теперь выяснилось, что первые две группы не добрались до линии фронта, а из третьей уцелел только майор Диканев. Он и принес командованию известие о том, что мы живы, что мы боремся и ждем связи. Корниенко и Щербина, с которыми мы расстались еще в ноябре, присоединились к Красной Армии во время освобождения Опочек. А теперь снова прилетели к нам, и с ними еще три человека. Один — уже знакомый нам Сенька, остальные двое стерегут груз. Да, груз. Там есть оружие, боеприпасы, взрывчатка. Там есть и радиостанция, и шифр для нее. Теперь мы сможем не только слушать сводки Информбюро, но и сами будем посылать радиограммы на Большую землю. Но груз лежит прямо в лесу, где-то между Нешковом и Островами, и сторожат его только двое парашютистов. Надо выручать их. Вокруг них немецкие гарнизоны и полиция. Как бы не проведали! О десантниках уже знают. Щербина в одной из деревень слыхал краем уха, что бабы собираются искать в лесу парашютный шелк. Шелку нам, конечно, не жалко, но ведь за женщинами могут проследить, и тогда прости-прощай боевые гостинцы Москвы, прощай долгожданная связь с Большой землей!

Само собой пришло решение: немедленно идти за драгоценным грузом! Десантникам даже отдохнуть не дали, сразу же после обеда построились, готовые к выступлению. Корниенко вглядывался в лица — узнавал и не узнавал. Как изменился отряд! В ноябре прошлого года он почти целиком состоял из молодежи в военных шинелях. Теперь эти люди как будто возмужали, стали уверенней и строже. Кроме них, много стало теперь в отряде пожилых людей, бородатых белорусских крестьян.

— Деды поднялись, — вполголоса сказал мне Корниенко.

Я взглянул на суровые лица бойцов. Да, весь народ поднимается. И он не положит оружия, пока не прогонит врага. У фашистов нет прочного тыла. Не только здесь, но и в Германии не встанут на помощь Гитлеру простые люди. Катастрофа, угрожающая ему, приближается.

Об этом и говорил Корниенко в своем выступлении перед партизанами.

Сила Советской Армии состоит в том, что она едина со своим тылом и ведет не разбойничью империалистическую войну, а войну освободительную, справедливую, войну за мир и счастье всех народов. Благородные цели этой войны воодушевляют наших солдат, придают им силу, воспитывают самоотверженность; эти цели вызывают сочувствие у всех простых людей всего мира.

Все мы чувствовали, что слова эти относятся не только к регулярной армии, но и к партизанам, одетым в нагольные тулупы и домотканые свитки, вооруженным трофейными автоматами и берданками. Благородные и возвышенные цели объединяют теперь всех советских людей, где бы они ни находились. Ради них крестьяне оставляют дома и семьи. Эти цели зовут нас в бой и дают нам уверенность в окончательной победе.

Речь свою Корниенко закончил известными всем нам словами:

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

…Когда мы выступили, солнышко все еще висело над лесом, снег был мокрый, дорога проваливалась, но медлить было нельзя: почти пятьдесят километров предстояло пройти нам в эту ночь.

По правде сказать, гораздо быстрее могли бы подойти к этому грузу Ярмоленко или сам Батя, базировавшиеся в тех местах, но они не знали о нем. А Батя, как потом выяснилось, услыхав о парашютистах и разыскивая их, в эту же ночь пошел к нам в Ковалевичи, и мы только случайно разминулись с ним.

Ночью подморозило, проталины заледенели, дорога стала твердой и упруго поскрипывала под ногами. Яркую весеннюю луну затянуло легким туманом.

В деревнях на нашем пути частыми гостями были в то время немцы. «Вчера приезжали», или «Сегодня наведывались», или «Вот только что перед вами ушли», — говорили про них колхозники. И хотя мы благополучно избегали встречи с врагами, осторожность была необходима. Впереди отряда, метров за двести, двигался дозор, отчетливо видимый на открытых местах и исчезавший в тени, там, где лес вплотную подходил к дороге.

На полпути между Стаичевкой и Терешками на широкой и длинной поляне дозор остановился. Ребята разглядывали что-то, один побежал к нам.

— Товарищ командир, тут засада была.

— А теперь?.. Осмотрели? Никого нет?

— Осмотрели. Не видно.

— Двигайтесь дальше. Только осторожно.

Судьба нам благоприятствовала. Немцы или полицаи за какие-нибудь полчаса до нас покинули это место. Мы видели окурки, свежие следы саней и сапог. Снеговые брустверы и окопы еще не обтаяли и не осыпались. Костры, у которых грелись наши враги, сохранили тепло, и под седым пеплом дотлевали красные угли.

…На другой день в трущобах Нешковского заповедника мы встретились с десантниками, которые оставлены были сторожить груз. Вместе с ними собрали громоздкие и тяжелые мешки, разбросанные по лесу. Но как их доставить на базу? Ведь и пешему отряду было нелегко миновать селения, занятые или часто посещаемые фашистами, а теперь придется организовывать целый обоз. Как-то он проскочит?.. Да и где достать лошадей и сани? В Терешках немцы, в Островах немцы, а вместо Нешкова остались одни только угли да столбы от ворот с висящими на них трупами… Придется рисковать…

Когда стемнело, мой помощник Перевышко с небольшой группой подобрался к Терешкам. Он уже знал, что немцы помещаются в школе, а по улице во всю ее длину — взад и вперед — ходит караул. Два солдата ходят вместе, не разделяясь: фашисты в России не осмеливаются оставаться один на один с темнотой. Перевышко дождался, когда скрип сапог и гортанный немецкий говор стали доноситься с другого конца деревни, и юркнул в знакомую хату.

— Запрягай подводу!.. Живо!

Потом в другую, — в третью…

Когда караул опять прошел мимо этих хат и опять удалился, четверо саней выехали со двора и свернули на лесную дорогу.

Немцы не ждали такой смелости, да и не сразу заметили, партизан. Они даже стрелять не стали, очевидно опасаясь, что в случае тревоги им же самим может попасть от начальства за недосмотр.

…Пока пригнали сани, пока грузили, пока выбирались на дорогу — рассвело. А ехать надо опять мимо Терешек: деревня остается метрах в двухстах левее, не больше. И вот мы видим, как в прозрачном утреннем воздухе поднимается над трубами дым, женщины идут к колодцу, гонят куда-то коров. Несколько немецких машин стоят на другом конце улицы, да и сами немцы то и дело мелькают среди домов. Вот и патруль показался: с автоматами на изготовку важно шествуют вдоль улицы гитлеровские вояки.

Мы их ясно видим. И они увидели нас. Остановились. А мы шагаем своей дорогой и ждем… Каждый из нас с минуты на — минуту ожидает криков, стрельбы, нападения; и каждый надеется, что медлительность фашистов позволит нам пройти еще несколько десятков метров… Еще… Еще… Страшно нарастает напряжение, но никто из партизан не разрешает себе ускорить неторопливый шаг, приноровленный к движению лошадей. И по виду все мы спокойны… Может быть, это кажущееся спокойствие, эта будничная неторопливость и заставили немцев растеряться. Вот уже голова нашей колонны, миновав открытое место, вступает под ветви сосен. А за ней, одни за другими, скрываются сани, автоматчики и пулеметчики тылового охранения. Только тогда раздаются первые выстрелы, первые пули взвизгивают над нашими головами. Вот и все. Преследовать партизан в лесу фашисты не решились.

В полдень мы были в лагере Ярмоленко и сразу же наполнили его шумом и веселой суетой. Распаковывали мешки, прятали в лесу наши новые богатства. Каждому хотелось помочь в этой работе и увидеть, что прислала нам Большая земля. А радист Золочевский тем временем настроил свою рацию и связался с Москвой, чтобы сообщить о встрече с партизанами и благополучной доставке груза.

Часа через три, когда суета улеглась, а люди, собравшись в землянке, наперебой расспрашивали у десантников о Москве, о последних событиях, о Большой земле, кто-то закричал снаружи:

— Батя едет!

Все высыпали навстречу.

Усталый, в сбившейся набок ушанке, в расстегнутом полушубке, слезал он с лошади, на которой приехал. За двое суток, разыскивая парашютистов, он со своим отрядом сделал на лыжах более ста тридцати километров, а дорога была тяжелая. Но думал он не об усталости и не об отдыхе. От часового он уже узнал, что московские гости нашлись, и разыскивал в толпе знакомые лица. Корниенко протиснулся к нему:

— Григорий Матвеевич! Здравствуйте!

— Давид!.. Живой!..

Снова объятия, торопливые вопросы и ответы. Все возвращаются в землянку. Настроение праздничное. Еще бы! Теперь мы вооружены. Четыреста килограммов толу, арматура, необходимая для устройства мин, готовые мины, автоматы, боеприпасы — разве это не богатство! Еще больше радовала всех связь с Большой землей, с Москвой. Нас помнят, нам помогают, о нас заботятся! Самолет, принесший нам эту радость, был только первым, а за ним прилетят еще и еще… Больше полугода мы ждали этого счастья!..

Пока радист зашифровывал первую Батину радиограмму — первое донесение командованию, Григорий Матвеевич собрал коммунистов отряда и ознакомил их с новыми своими планами. С таким вооружением, какое мы сейчас получили, да с нашими силами надо гораздо шире развертывать диверсионную работу. К северу и к северо-западу от нас, через Вилейку и Полоцк, идет железнодорожная магистраль, по которой снабжаются немецкие войска, осадившие Ленинград. Вот на нее-то мы и отправим крупный отряд. Командиром этого отряда Батя назначил Щербину, комиссаром — Корниенко. Черкасов пошел заместителем Щербины, с тем чтобы в ближайшее время, ознакомившись с обстановкой и с людьми в тех районах, возглавить новый самостоятельный отряд. Батя сам подбирал бойцов и включил в отряд почти всех, кого я привел с собой из Ковалевичей. Мне он оставил только десять человек, с которыми я должен был вернуться на свою базу и приступить к формированию новых групп. Здесь надо оговориться, что Ковалевичская база называлась у нас в то время партизанским «Военкоматом» и действительно играла эту роль.

* * *

Мы возвращались. А в лесах лежали начавшие таять, но все еще глубокие снега. Огибая подозрительные деревни, мы проваливались в сугробы по колено, по бедро, по пояс.

Сашка Перевышко бубнил, шагая позади меня:

— Вам больше всех надо. Можно было в Волотовке ночевать. Так нет — надо жить в лесу… И в Реутполе как следует не отдохнули…

А в Реутполе было вот что. Мы зашли туда уже днем, чтобы перекусить немного. Я постучался к своему хорошему приятелю, колхозному пастуху. Обычно мы останавливались у него. И на этот раз он поставил на стол хлеб, сало и велел жене приготовить яичницу. Но Перевышко не стал завтракать у пастуха:

— Пойду к Гале, она мне махорки достанет.

Мы с хозяином только переглянулись.

— Иди.

Галя, голубоглазая и белокурая, была учительницей в Реутполе, и Перевышко давно уже вздыхал по ней, но не хотел сознаваться в этом ни нам, ни ей, ни самому себе.

Покончив с завтраком и немного отдохнув, я зашел в дом, где жила Галя. Там Перевышко, сутулый и мрачный, как всегда, шагал из угла в угол и опять упрекал кого-то:

— Сидите!.. Надо народ поднимать, а вы из хаты боитесь выйти!

Может быть, это относилось к Гале, а может быть парень просто хотел отвести свою вечно мятущуюся душу.

— Пойдем, Сашка!

— Пойдем!

Он быстро собрался, сказал Гале несколько слов на прощанье, но, конечно, даже и намекнуть не осмелился о своем чувстве.

Я не выдержал и, когда мы вышли, упрекнул его:

— Эх, шалопут! За что ты ее ругаешь, ведь на себя сердишься.

Он смутился, пробормотал что-то. А через какие-нибудь полчаса по-прежнему ворчал, проваливаясь в глубокие сугробы:

— …Не было нам места в деревне — надо и жить в лесу и ночевать на ногах…

Я его понимал, добираясь до базы, мы почти трое суток провели без сна.

* * *

Нам уже не надо было экономить взрывчатку, и мы ее расходовали, пожалуй, даже слишком щедро: и на мосты, и на автомашины, и на телеграфные столбы. Да, конечно, слишком щедро. Но очень уж хотелось произвести своими диверсиями как можно больший эффект.

В начале апреля, например, решили основательно нарушить телеграфную и телефонную связь между Лепелем и Борисовом. Потихоньку подобрались к дороге, но уже не пилили столбы, как прежде, а привязывали к ним по килограмму толу, вставляли запал, зажигал бикфордов шнур…

Издали было видно, как дикими красными цветами вспыхивал на столбах огонь, черными высокими облаками вставал дым, а сами столбы или летели куда-то в сторону, или крутились, наматывая на себя оборванные провода. И только несколько позднее доходили до слуха тяжелые вздохи взрывов:

— Ухх!.. Ухх!..

Двадцать столбов искалечили мы в этот раз, двадцать килограммов толу истратили.

Это было слишком расточительно. У нас тогда жил Сенька, инструктор, специально посланный Батей обучать наших бойцов подрывному делу. Он возмущался: двухсот граммов толу за глаза хватило бы на любой столб, четырех килограммов — на всю операцию. А если бы, не торопясь, пробуравить отверстия в столбах и в них заложить взрывчатку, можно бы обойтись и двумя килограммами, по сотне граммов на столб. Но, повторяю, нам хотелось побольше нашуметь. В результате на другой день по окрестным деревням пошел слух, что налетела советская авиация и бомбила телеграфную линию.

Мы еще не знали, что взрывчатка сделается нашим основным оружием и что со временем будем точно рассчитывать и строго экономить каждый кусочек ее. Но и тогда уже наши ребята поняли всю мощь этого оружия и увлеклись Сенькиным «предметом». Сначала были собраны саперы и командиры, с ними Сенька провел несколько занятий, а когда они овладели искусством минирования, к каждому прикрепили группу учеников. Сенька пробыл у нас немногим более недели, но и после него обучение подрывному делу в «Военкомате» продолжалось. Надо отдать должное ученикам и новым-инструкторам — шло оно довольно успешно, потому что обучаемые применяли свои знания на практике и наглядно видели, какой вред врагам Родины приносит наша взрывчатка. Не все давалось легко; мину-сюрприз, например, у нас даже прозвали «мина-каприз», но и эти капризные сюрпризы осваивались достаточно быстро. Минер, как известно, ошибается только один раз в жизни, — наши молодые минеры даже на первых порах не ошибались.

* * *

По приказанию Бати я подготовил еще один диверсионный отряд и четвертого апреле послал его под командой Куклинова на железную дорогу Полоцк — Витебск. Характерный эпизод произошел с бойцом этого отряда Хановым, которого Куклинов послал к нам для связи.

По дороге Ханов остановился в какой-то деревне, закусил там и заснул в одной из хат. Должно быть, его проследили фашисты, и проснулся он только тогда, когда они навалились на него и обезоружили. Короткий обыск, малопонятный допрос на ломаном русско-немецком языке и быстрое решение: расстрелять. И вот уж два белобрысых бандита выталкивают партизана из хаты:

— Шнэлль!.. Руки в карман!.. Поклядывай руки в карман… Пошоль!.. Шнэлль!..

Так и повели из деревни: один конвоир — впереди, другой — сзади, оба с винтовками.

Что будешь делать?.. Не отбиться — не убежать. А умирать не хочется!.. Чего только не передумал Ханов в эти недолгие минуты!.. Но, сжимая в карманах кулаки, он вдруг обнаружил в правой руке целую горсть махорки. Эх! Пропадет махорка: сейчас ведь эти сволочи и закурить не дадут, эту же махорку выкурят сами. Хоть бы выбросить!.. А почему просто выбросить?.. И тут неожиданная мысль заставила Ханова остановиться.

— Шнэлль!.. Пошоль!.. — Сзади под лопатку тяжело ударил приклад винтовки.

Передний конвоир только мельком оглянулся и продолжал идти. Ханов тоже двинулся, напряженно глядя ему в затылок и стараясь представить себе фигуру идущего сзади. Краем глаза видел двигающуюся сбоку тень, слышал тяжелые шаги за спиной.

«Ну, была не была! — подумал он. — Все равно пропадать!»

Напрягая мускулы, снова собрал в горсть всю махорку, какую только мог наскрести, и, не оглядываясь, широко махнул рукой назад, стараясь попасть махоркой в лицо фашисту.

Удалось!.. Попал!.. Конвоир запнулся и крикнул что-то, протирая глаза. Этой секунды достаточно было Ханову, чтобы обернуться и рвануть к себе его винтовку. Немец выпустил оружие, а Ханов, почти не целясь, в упор выстрелил в переднего конвоира. Ослепленного табачной пылью заколол штыком.

Задерживаться было нельзя. Подхватив обе винтовки, партизан скрылся в лесу.