Руководимое Центральным Комитетом Коммунистической партии Белоруссии, партизанское движение развернулось очень широко, охватив всю территорию республики. Мы видели это на каждом шагу, почти в каждом районе встречаясь с отрядами и группами народных мстителей. Ведь на Лукомльском озере, еще до организации Гурецкого отряда, действовали группы капитана Черкасова, старшего лейтенанта Смирнова, младшего лейтенанта Немова. Потом — параллельно с нами — в других районах многочисленные группы и партизаны-одиночки не давали врагам покоя. Уходя в Западную Белоруссию, мы знали, что на нашем месте остаются отряды Заслонова, Кузина, Воронова и других. Во время перехода мы тоже не раз встречались с народными мстителями. Около Червоного озера находились отряды Комарова и Козлова. Тут же к нам присоединились Каплун и Лагун со своими людьми. Они перешли из Орликовских лесов. А до них в этих лесах оперировал Жуковский, погибший в 1941 году. Из остатков его отряда возникла группа Васильева, разросшаяся позднее до бригады. И, наконец, на Выгоновском озере мы установили контакт более чем с десятью отрядами партизан, среди которых были и крупные: имени Щорса, имени Ворошилова, имени Чапаева, имени Димитрова, «Советская Белоруссия» и т. д.

Они были разбросаны по всей Западной Белоруссии: в Беловежской пуще, под Слонимом, Пинском, Брестом, около Барановичей, под Гродно. Большую работу вел Брестский подпольный обком партии. Многие отряды западного Полесья были связаны с ним, получали от него руководящие указания, снабжались оружием и медикаментами. Мы часто встречались с бойцами этих отрядов, а иногда и операции проводили вместе. Они, видя наши автоматы 1942 года и зная, что мы снабжаемся взрывчаткой и имеем связь с Большой землей, считали нас десантниками.

Многие из местных партизан просились в наш отряд, и некоторых мы принимали. Так, например, принята была группа лейтенанта Мирового, который за короткое время работы у нас проявил незаурядную находчивость и смелость. Это его группа спалила в Ружанской пуще сарай с немцами. А в другой раз он сжег немецкий эшелон с горючим.

Дело было так. Возвращаясь с задания, Мировой узнал от своего связного, что на станции ждут состав с нефтью и бензином. Жалко было упускать случай, а взрывчатки уже не оставалось. И Мировой нашел выход — обстрелять.

Вместе с группой подобрался он к дороге (дело было днем) и залег в канаве, метрах в двухстах от полотна. Долго ждали и даже стали сомневаться: не отменили ли поезд? Наконец, когда начало смеркаться, чуткие уши подрывников уловили знакомый гул. Потом — далекий свисток и белая змейка пара над трубой еще не видимого паровоза. А потом и паровоз вынырнул из-за поворота. Этот самый. Прямо за тендерам — две нефтецистерны, за ними — платформы с бочками (должно быть, бензин), опять цистерны и платформы.

Пропустив паровоз, партизаны открыли стрельбу бронебойно-зажигательными пулями по цистернам. С первых же выстрелов загорелась и взорвалась вторая цистерна. Страшный красный огонь полыхнул над ней и, сбиваемый встречным движением воздуха, охватил соседнюю платформу. Машинист прибавил ходу. Это еще больше усилило огонь. Бензиновые бочки, не выдерживая жары, тоже начали рваться. Они взметали вверх новые столбы пламени или — подбрасываемые взрывами соседних бочек — сами взлетали над платформами. А за ними загорелись другие цистерны, и весь поезд, убегая на восток, оделся сплошным огненным гребнем, окутался черным дымом. Пылающая масса пролилась на полотно и там продолжала гореть. Закат потухал, темнел, но все ярче становилось зарево над железной дорогой.

В результате этого налета немцы потеряли четырнадцать цистерн, а пожар на полотне, свирепствовавший всю ночь, уничтожил около трех километров пути.

Таков был Мировой. И таких смелых бойцов в разбросанных по западной части Белоруссии партизанских отрядах было много. Принять их всех мы, конечно, не могли. Для подрывного дела не требуется много людей, да и взрывчатки и арматуры на всех у нас не хватило бы. Широко развернув свою работу, мы и сами зачастую испытывал острый недостаток тола. Но помочь этим отрядам организовать взаимодействие и наладить совместную борьбу с врагом мы были обязаны. Поэтому-то я и решил провести совещание с командирами и представителями этих отрядов.

Оно состоялось двадцать восьмого августа в лесу, недалеко От деревни Свентица. Собралось двадцать два человека — от восьми отрядов и четырех групп. На небольшой лесной полянке мы расположились прямо под открытым небом, сидя на траве и на каких-то старых бревнах. Никаких секретарей не было, и никаких протоколов не велось, только я записал для памяти фамилии участников и краткие характеристики отрядов.

С этих характеристик и начался разговор. Волнуясь и торопясь, каждый рассказывал о своем, и все, как один, говорили о готовности их товарищей к решительным действиям, к настоящей войне с фашистами. Но для этого необходимо оружием пулеметы, пушки, автоматы, боеприпасы… Очень остро поднимался вопрос о раненых: как быть с ними в партизанских условиях? Нельзя же бросать их на поле боя на произвол и издевательства жестокого врага… И, конечно, необходима постоянная связь с Большой землей для получения руководства и для того, чтобы Родина знала о своих сыновьях, чтобы советские люди не считали их погибшими или пропавшими без вести.

Многие из выступавших жаловались на ту излишнюю и даже вредную «демократию», которая до сих пор существует в некоторых отрядах. Выбираются командиры, «Реввоенсоветы», планы операций предварительно обсуждаются на общих собраниях. Командир не хозяин в отряде. Это ослабляет дисциплину и снижает боеспособность партизан. Вследствие этого усиливается текучесть личного состава отрядов. На текучесть жаловались почти все участники совещания. Ясно, что с такими порядками не только воевать, но и существовать трудно.

Определенных планов дальнейшей работы никто из выступавших не имел, но большинство считало, что надо идти ближе к линии фронта, искать связи с Большой землей или переходить фронт где-нибудь между Орлом и Брянском. Многие уже решили это на своих общих собраниях.

Я слышал и, подмечая недостатки каждого отдельного отряда, думал, какие способы и методы для устранения недостатков я смогу предложить товарищам. Именно этого и ждали они от меня. Это было нелегко, но необходимо.

Начал я с доклада о положении на фронтах, о трудовых подвигах наших братьев на Большой земле и о наших партизанских Задачах. Все жадно слушали и, конечно, засыпали вопросами, особенно о наступлении фашистов на юге. Спрашивали и о втором фронте. Это было тогда в моде. Но отрадно припомнить, что даже партизаны — люди, оторванные от Большой земли и лишенные повседневной политической информации, — не верили в искренность западных союзников. Горячо выступал старший политрук Захаров — комиссар отряда имени Димитрова. Он сказал, что не на западных союзников, а на себя надо рассчитывать, что западные союзники с нами только до тех пор, пока их пугает Гитлер. Они сами вскормили этого волка (Захаров так и назвал его «волком») и натравили на Советский Союз. Чего же ждать от них?

— Вы все слышали насчет Дюнкерка, — продолжал Захаров. — Вот вам второй фронт: высадились. Сделали пробу, чтобы успокоить общественно мнение. А теперь снова будут готовиться не знаю сколько лет и обсуждать в парламенте. Черчиллю невыгодно открывать второй фронт… А нам, партизанам, не пристало ждать: мы сами должны создавать второй фронт по эту сторону фронта.

Еще больше вопросов и споров вызвала другая часть моего доклада — о задачах и методах борьбы в тылу врага. Ссылаясь на решение ЦК КП(б)Б, я решительно заявил, что сейчас, когда враг подбирается к Волге и Кавказу, нет никакой надобности идти к линии фронта, теряя время и неся ненужные потери. Надо задержать продвижение гитлеровцев здесь, в тылу, расстраивать или совсем парализовать коммуникации врага, дезорганизовать работу фашистских учреждений, отвлекать на себя как можно больше неприятельских сил. С этим согласились. Но каковы же средства борьбы? Где достать оружие?

Большая земля не может снабдить все группы. Надо снабжаться за счет самих фашистов, разоружая полицию, уничтожая мелкие гарнизоны, перехватывая на дорогах немецкие машины, мотоциклистов и велосипедистов. Это было ясно. Но когда, я заговорил о самых простых средствах борьбы — о пилах и топорах, о соломе и спичках, о баграх и ножах, о смоляках и гвоздях, некоторые слушатели не хотели принимать это всерьез. Пришлось долго и обстоятельно объяснять, что врага можно бить не только силой и техникой, но и умением, и хитростью. При помощи спичек можно уничтожить нефтесклады и хлеб, приготовленный для отправки в Германию. Топорами и пилами можно надолго вывести из строя телефонно-телеграфную связь, а ведь без нее и нормальное движение поездов нарушится. А там, где эта связь лучше охраняется, провода можно рвать баграми. Можно подпиливать и поджигать мосты. И даже обыкновенная веревка, протянутая на пути немецкого мотоциклиста, служит хорошим оружием.

Эти способы были уже использованы нами, и я привел целый ряд достаточно убедительных примеров. Таких же примеров немало напомнили пришедшие со мной товарищи. И все-таки некоторые сомневались, а командир одной группы Жирнок начал спорить:

— Так воевали только при Иване Грозном. Топоры да веревки! Это — сущая чепуха! У немцев — техника, а мы против танков — со спичками. Мы будем тогда воевать с ними по-настоящему, когда у нас будет оружие. А до тех пор придется попусту терять людей…

Эту явную демагогию не поддержали даже сомневающиеся. Несколько человек выступили против, и особенно резко говорил Мировой, который знал группу Жирнока:

— Жирнок требует пушек, танков и самолетов из Москвы, а пока они прибудут, хочет сидеть и ждать… Мы знаем Жирнока: около года его группа бездействует, должно быть, и в самом деле ждет оружия… Нет уж, если ты хочешь воевать танками и пушками, возьми их у немцев и воюй…

Но важнее всего был вопрос о дисциплине, и об организационном строении отрядов. Пока существует выборность командиров, обсуждения, разногласия, споры, не может быть и речи о боеспособных группах, не может быть и речи об активной борьбе. Пора перестраиваться.

Я рассказал о том, что имеется решение ЦК КП(б)Б положить конец этой неуместной «демократии». Отныне командиры будут не выбираться, а назначаться. На первое время — до прибытия представителя ЦК — остаются прежние командиры, и они обязаны всеми мерами укреплять дисциплину. Этот вопрос не вызвал никаких разногласий, потому что почти все участник совещания сами жаловались именно на неорганизованность и отсутствие дисциплины.

Положение с ранеными, хотя и очень сложное, все же не было безвыходным. Разрешить его можно путем организации партизанских госпиталей в самых глухих лесных местах, куда надо доставлять продовольствие и медикаменты. Особенно важно сохранять в строгой тайне расположение этих госпиталей.

Связь с Большой землей тоже будет налажена в ближайшее время.

Совещание затянулось. Когда мы начинали, солнце еще высоко стояло над лесом. А потом и не заметили, как надвинулись сумерки, воздух стал синим, густые тени поползли из лесу. Пришлось зажечь костры и при их пляшущем свете продолжать разговор. Разошлись далеко за полночь. Луна еще не появилась, в лесу — хоть глаз выколи.

Утром, добравшись до своей базы, я сразу же написал Бате о положении этих отрядов, чтобы он сообщил о них в Москву.

* * *

Отправляясь от Белого озера к Выгоновскому, мы захватили с собой семнадцать рапид — семнадцать «взрывов», то есть что-то около восьмидесяти пяти килограммов толу.

— Теперь вам хватит месяца на полтора, — сказал, провожая нас, Батя.

Но на новом месте мы поставили дело так, что эти семнадцать «взрывов» были израсходованы в каких-нибудь десять дней. У местных жителей нам удалось еще достать килограммов пятьдесят припрятанной взрывчатки. И ее мы извели так же быстро. На таких важных магистралях экономить было нельзя. Батя, получив первые донесения о нашей работе, был удивлен и обрадован ее интенсивностью, но снабдить нас толом в достаточном количестве не мог. Мы получали львиную долю того, что выбрасывалось с самолетов на Булевом болоте, и все нам было мало. Почти каждую неделю я посылал к Белому озеру большую группу — с донесением и за взрывчаткой, но часто люди возвращались налегке. Взрывчатки не хватало.

Незадолго до совещания в Свентице во главе такой группы пошел Гончарук. С ним, кроме подробного отчета, я отправил намеченный мной план развертывания диверсионной работы в западных областях Белоруссии. Я рассчитывал, что при помощи местных отрядов (с которыми уже имел предварительную договоренность), нам удастся охватить железнодорожные узлы в Гродно, Белостоке, а потом в Варшаве и Ковеле. Размах был широк, но замысел вполне реален — дали бы только рации для связи да побольше взрывчатки.

А пока мы продолжали работать, и работа шла как бы в три неравные смены. Первая из них (самая многочисленная), разбившись на группы, уходила на задания, и ее не было в лагере дней десять-пятнадцать, другая (человек двенадцать) шла к Бате на связь, остальные — отдыхали. Возвращающимся с диверсии или со связи полагался отдых, а отдохнувшие шли на задания.

Десятого сентября ожидалось возвращение трех групп подрывников, и поэтому, когда Тоня Бороденко доложила мне, что обед готов, я ответил:

— Подождем с обедом. Может быть, Криворучко вернется. Да и Анищенко вот-вот должен показаться.

И пошел к сторожевому посту нашего островка.

— Ну как, наших не видно?

— Нет, — ответил часовой.

Я прислушался.

— А ну-ка, тише!

Мы замерли. Так и есть — на соседнем островке, метров за триста, далекие, еле слышные голоса.

— Идут!

И верно: на открытое место выходила группа Криворучко.

Возвратившись вместе с вновь прибывшими в лагерь, я указал на них Тане:

— Вот видишь — гости уже пришли.

— Обедать будем?

— Нет еще — рано. Скоро должен прийти Анищенко. Криворучко встретил его в Добромысли.

Я пошел на другую сторону островка, к другому сторожевому посту. Здесь мне пришлось подождать больше получаса, прежде чем показалась группа Анищенко.

Тоня удивлялась:

— Откуда вы знаете, когда они прибудут? И не только день, и даже по часам — кого раньше встречать?

На самом деле удивительного в этом было немного. Я уже упоминал, что каждое задание мы строго размечали по карте и даже деревни указывали, в какие можно заходить и в какие заходить нельзя. По времени каждое задание так же строго рассчитывалось. Если все выполнялось как следует, разница могла быть только в часах. Но и это можно было уточнить, зная, где может дневать или ночевать группа, как быстро она может идти той или иной дорогой.

— Все тут исхожено, все тут измерено, — сказал я Тоне. — Из Залужья они выйдут утром, больше пяти часов не пройдут… Ну?.. Понятно?..

— Понятно… но все-таки…

После обеда и разбора операций я снова вышел на восточную окраину островка, там часовые уже заметили новую группу. Партизан было много, и шли они тяжело нагруженные. Это возвращалась группа связи с Белого озера. С ней было несколько новых людей.

Среди поношенной, видавшей всякие виды одежонки партизан мне сразу бросились в глаза чистенький пиджак с цигейковым воротником и новенькие армейские сапоги на одном из пришедших. Да и сам хозяин этого костюма привлекал к себе внимание: высокий, хорошо сложенный брюнет с красивым открытым лицом.

Гончарук отрапортовал:

— Задача выполнена. По пути никаких происшествий не было. И потерь не имею. Взрывчатку принес. Сведения передал. Вот письмо. И еще с нами прибыл от Бати капитан Черный.

Брюнет подошел. Поздоровались.

— Черный.

— Бринский… Откуда?

— Из Москвы.

По правде сказать, излишне было спрашивать — откуда.

Видели мы его впервые, но он как-то сразу стал для нас своим, как-то по-особенному смело, весело, свободно вошел в наш круг.

Батя писал мне насчет моего плана:

«Аппетит у вас очень хороший и план правильный, но пока мы не можем все осуществить только потому, что у нас нет достаточно средств, то есть ВВ. Вы знаете, как плохо у нас с взрывчаткой, арматурой и радиостанциями. Я поставил вопрос перед центром, чтобы нас полностью снабдили радиосвязью я материалами. Пока обслуживайте старые районы, а там видно будет.

Но один хороший отряд в 30–40 человек проверенных людей подберите для посылки в район Ковеля».

Возвращение связных с Центральной базы всегда было для нас радостным событием, а теперь особенно: приехал человек из Москвы. Он привез с собой литературу, свежие газеты (месячной примерно давности) и вечером в день приезда провел беседу о положении на Большой земле и на фронтах. Казалось, конца не будет вопросам. Говорили обо всем, и любая мелочь была для партизан интересной, дорогой и важной. Подумать только: ведь мы больше года находимся во вражеском тылу!..

Странными, извилистыми путями идут иной раз вести в тылу врага. Давно уж мы ничего не знали о прежних наших соратниках в Минской и Витебской областях, и вот теперь весточку о них принес нам тот же москвич Черный.

Получилось это таким образом. Сутужко, оставленный мной в апреле под Борисовом во главе диверсионной группы, возвратился на Бычачью базу с опозданием только на одни сутки, но и этого небольшого срока было достаточно, чтобы он оторвался от нас. Не застав нас на месте и не зная нашего маршрута, он вместе со своей группой присоединился к отряду Заслонова. Во время одной из операций он был тяжело ранен и самолетом вывезен для излечения на Большую землю. Черный, готовясь к вылету, изучая обстановку и условия работы в тылу врага, беседовал со многими партизанами. Сутужко, лежавший тогда в одном из московских госпиталей, сообщил ему все, что знал о партизанах Березинских лесов, о наших прежних товарищах. Совпадение это?.. Случайность?.. Нам это показалось счастливой случайностью. Словно наши друзья, оставленные далеко на северо-востоке, за сотни вёрст протянули нам свои руки, словно взглянули на нас их дорогие суровые лица.

Отряд Щербины вырос и по-прежнему не давал фашистам покоя, а сам он — Бородач — приобрел большую популярность среди населения. Бородач — это прозвище мы услыхали впервые, но оно сразу воскресило в нашей памяти знакомый образ. Ну, конечно, он все тот же — упрямый шахтер, бесстрашный солдат, верный друг. И борода, пышная черная борода. «Наверно, он ее до самого пояса отрастил», — шутили, вспоминая о нем, боевые товарищи.

А Черкасов командует теперь целой партизанской бригадой под Молодечно. Ермакович и Бутенко все еще остаются у Заслонова. А Куликов… Грустное известие принес нам о нем Черный. Помню, когда мы вышли живыми из окружения в Симоновичах, Куликов говорил: «Ну, товарищ комиссар, уж если я сейчас не погиб, значит, мне долго жить, значит, до самого Берлина доберусь». Ошибся Куликов. Мы оставили его под Крулевщизной, он продолжал там партизанить. Но вот после одной из операций группа переодетых фашистов бросилась по их следу. Враги проскочили вперед и подкараулили партизан в поле — будто бы попались навстречу.

— Не стреляйте! Мы свои. Мы крестьяне. Мы хотим присоединиться к вам.

Товарищи заподозрили обман и предупредили об этом Куликова, но ему, должно быть, изменило всегдашнее его чутье. Он разрешил переодетым врагам подойти метров на двести и потребовал — как это уже вошло в обычай — выслать одного для переговоров. А враги начали стрелять. Партизаны ответили огнем и отбили нападение, но сам Куликов был убит наповал одной из первых пуль.

Он был гордостью Гурецкого отряда. Мы уже давно расстались с ним, но «старички», пришедшие из Витебской области, нередко ставили в пример молодым отчаянную смелость Куликова. И кажется, несмотря на расстояние, мы чувствовали его все время рядом с собой, на своем месте, в одном партизанском строю. Теперь это место опустело.

Но зато как обрадовал нас рассказ Черного о маленьком нашем приятеле — мальчике в пестрой кепке «купишь-куришь».

Отряд капитана Бутенко, в котором остался Ваня, базировался в Ковалевичском лесу. В начале лета фашисты окружили лес и начали облаву. Шли и от Гороховки, и от Забоенья, и от Ковалевичей, и со стороны Волотовки. Все дороги были заняты ими. Да и без дорог — прямо лесом — ломились они к лагерю, прошивая кусты впереди себя непрерывными автоматными очередями. Видно, им было известно месторасположение нашей землянки.

С утра партизаны услыхали далекий треск выстрелов, надвигавшийся на лагерь со всех сторон медленно, но безостановочно. Открытый бой с такими явно неравными силами грозил гибелью всему отряду, а отойти некуда: в любом направлении наткнешься на врага.

Тут-то и выручил весь отряд Ваня. В спокойные дни в лесу часто пасли скотину пастухи соседних деревень, и коровы протоптали в чаще тропинки. Одной из таких тропинок и пошел Ваня, гоня перед собой корову, словно пастух. В своей неизменной (и уж очень постаревшей) кепке, поношенной свитке, босой, он ничем не отличался от обычного деревенского пастушонка и не мог вызвать никаких подозрений. Лощиной — неглубокой, но хорошо укрытой с обеих сторон — тропинка вывела его к реке Эссе. Этот путь был свободен, никто о нем не знал. Ваня заторопился обратно и прибежал как раз вовремя: кольцо фашистов сжималось, и выхода из него, кроме найденного Ваней, не было.

Отряд, сняв караулы, покинул лагерь. Со всех сторон продолжалась стрельба, и когда партизаны, уже спустились в лощину, слева и оправа от них, очень близко — метрах в трехстах, не больше — прошли, беспрерывно стреляя, два отряда фашистов. Непроницаемая стена зелени скрыла наших товарищей от врага.

Стрельба осталась позади, лес помельчал, поредел, перешел в кустарник, под ногами захлюпало болото, впереди сверкнула река. Мост через Эссу был занят гитлеровцами. Вступать с ними в бой не имело смысла. Долго пришлось искать переправу, да и переправляться было нелегко: берега у Эссы болотистые, и сама река довольно широкая. А в лесу все еще гремела стрельба. Очевидно, фашисты штурмовали пустой лагерь.

Нечего и говорить, что этот рассказ порадовал всех, кто пришел от Лукомльского озера. Значит, он жив, здоров — наш маленький друг, и все еще воюет, неплохо воюет!

Расспросы продолжались и на, другой день. Рассказчик уже устал отвечать. Некоторые бойцы обращались ко мне с просьбами, чтобы Черный пока не ходил на задания — пусть отдохнет как следует, и главное — пусть еще расскажет о Москве и о Большой земле. Но Черному и самому не сиделось на месте. Он быстро знакомился с людьми, входил в курс дела, намечал объекты, тянулся к работе.

…Здесь я хочу рассказать о дальнейшей судьбе мальчика в клетчатой кепке, хотя узнали мы ее значительно позднее. Он был одним из лучших разведчиков и связных в отряде Бутенко, а потом — у Заслонова. Часто случалось ему ходить и в Оршу, и в Борисов, и в Лепель. Ваня носил туда руководящие указания для подпольщиков или антифашистские листовки, а оттуда возвращался с важными сведениями, собранными подпольщиками. Когда на заборах и на стенах домов появлялись патриотические воззвания и очередные сводки Совинформбюро, фашисты уже знали, что в городе побывал представитель из леса. Каким-то образом они дознались, что представителю этому очень немного лет, и даже приметы его были указаны кем-то. Вышел приказ: проверять не только взрослых, но и подростков.

В октябре 1942 года кащинские полицаи около Пасынков остановили Ваню, возвращавшегося из Лукомли.

— Ты откуда, хлопец?

Мальчик побоялся сказать, что он из Григоровичей — не стали бы проверять — и ответил:

— Из Ковалевичей. Вот ходил в Черею к тетке.

— Больно уж далеко. А тетка у тебя не в лесу живет?

— Нет, в Черее.

— А батька у тебя не в партизанах?

— Моего батьки дома нема — его в армию взяли. Мы с мамой живем.

— А кто у вас головой на селе? — задали ему проверочный вопрос.

— Муха.

Председатель колхоза в Ковалевичах был действительно Муха — Ваня знал это.

— А партизаны там у вас бывают?

— Бывают.

— Много?

— По-разному.

— Ну, идем с нами.

— Да меня мама ждет.

— Ничего — ей не к спеху.

Привели маленького разведчика в Кащино. Доложили коменданту полиции.

— Подозрительный пацан. Похоже на то, что вы нам по бумажке читали.

Комендант пристально посмотрел на Ваню.

— Есть такая инструкция… А ну, позови Левона.

Пришел писарь.

— Где там у тебя про партизанского мальчишку?

Писарь принес.

Комендант, поглядывая на Ваню, читал:

— Рост — малый. Волосы — светлые. Глаза — голубые… Так… Особых примет не имеется. Ну, так ясно, что это ты… Говори!..

Начался допрос. Ваня молчал, когда его спрашивали о партизанах, и получил уже пару увесистых тумаков. Тут в кабинет вбежал дежурный.

— Господин комендант, немцы едут. Три машины!

— Надо встречать… Но ты еще разговоришься у меня, поросенок!

Комендант вышел и запер мальчика на ключ в кабинете.

Ваня огляделся. Надо бежать! Дверь не сломаешь. Да и незачем: там полны комнаты полицаев. Заглянул в окно. Сквозь мутные стекла двойных рам виден был пустой двор, сараи. Прямо против окна была лестница — должно быть, на чердак. Рамы прочно замазаны на зиму — их тоже не выломать. Вот разве форточка!..

Через минуту он с трудом протискивал свои неширокие плечи в форточку и радовался: хорошо, что маленький, большому бы ни за что не пролезть!

С обезьяньей ловкостью ухватился за лестницу и — на чердак. Никто его не видел — полицаям было не до него. Только форточка осталась открытой.

Когда комендант, проводив немецких гостей, увидел, что кабинет его пуст, вся полиция была поднята на ноги. Поскакали в погоню по всем дорогам и, конечно, ничего не нашли.

Ваня сидел на чердаке вечер и почти всю ночь, а под утро, когда полицаи угомонились, выбрался оттуда и — поцарапанный, в синяках, но живой и здоровый — вернулся в лагерь.

Приближалась Октябрьская годовщина. Ваня получил задание — отнести листовки в Краснолуки и в Чашники. Не доходя Краснолук встретился с карательным отрядом. Его задержали, обыскали, нашли листовки. Явная улика. Повели в Краснолуки, оттуда — в Холопиничи. Допрашивали, стараясь дознаться, кому он нес эти листовки. Ваня ничего не сказал, никого не выдал, несмотря на жесточайшие пытки, и был замучен в холопиничском гестапо.

В отряде беспокоились о мальчике, но еще ничего не знали: пропал — и все. Только в конце ноября пойман был партизанами один из холопиничских карателей. Он видел, как арестовали Ваню, конвоировал его, присутствовал при допросах и при расправе.

Перед смертью маленький партизанский разведчик — весь в крови, исхлестанный плетьми, исполосованный шомполами, с раздавленными меж дверей пальцами — отказывался отвечать на вопросы.

— Говори! — выходил из себя следователь. — Последний раз спрашиваю: говори, кому нес листовки? — И стучал по столу парабеллумом.

— Стреляй, — сказал Ваня. — Пионер не предатель!

Следователь ударил мальчика рукояткой револьвера, а когда тот упал, выпустил в него — лежащего — несколько пуль.

Так кончилась героическая жизнь Вани Ковалева из Григоровичей — мальчика в клетчатой кепке.