Проводником у нас в походе был Гейко — крестьянин из села Ольманы Пинской области, взятый нами в отряде Сазонова, худощавый блондин с грустным лицом и с грустной судьбой, характерной для многих крестьян западных областей Белоруссии и Украины. По одежде видно было, что он из самых бедных бедняков: штаны и рубаха из грубого домотканного холста, покрашенного в синий цвет, должно быть, химическими чернилами, старая свитка с веревкой вместо пояса, трепаная кепчонка и калоши, подвязанные шпагатом, — вот и весь его костюм… А на улице стояла поздняя осень: ветер и дождь, снегопады и грязь, слякоть и заморозки.

Шагая рядом со мной впереди отряда, Гейко постепенно рассказал мне всю свою историю. Вот ему тридцать лет, а он еще не женат. Он любил свою Людзю, и Людзя любила его, но… Кто же пойдет за нищего? Он даже признаться в своей любви не осмеливался в те тяжелые годы. С детства батрачил, не жалея ни сил, ни времени, и все-таки еле-еле зарабатывал на кусок хлеба. Все надеялся на что-то… На что?.. И Людзя на что-то надеялась, хотя и она родилась не в богатой семье.

Советская власть в тридцать девятом году дала беднякам землю. Жизнь повернулась по-новому. Бывший батрак поднимался на ноги, собирался купить лошадь, завел разговор о женитьбе. И недолго уже оставалось ждать — только денег прикопить немного, чтобы и самому приодеться, и невесту одеть, и угощение поставить, и заплатить музыкантам, — пускай свадьба будет не хуже, чем у людей: ведь это один раз в жизни бывает.

Война разрушила свадьбу. Немцы все повернули по-старому. Жених снова стал батраком, а невесту в сорок втором году забрали на работу в Германию. Гейко бегал к солтусу, просил и молил за нее, а солтус сказал:

— Пойдешь в полицию, тогда и невесту оставим.

Советовался Гейко с Людзей, но она и слышать об этом не хотела.

— Пускай лучше увозят, пускай погибну в неметчине, только ты не ходи в полицию. Не смей. А то и на глаза не показывайся.

Солтус настаивал: это — единственное и непременное условие. Лукаво успокаивал парня:

— Какой же мужчина девку слушает? У мужчины должен быть свой разум. А она только попусту грозится. Поплачет, поплачет, да потом сама и прибежит. Разве я не знаю! Я на свете пожил… А уж если не согласишься, не взыщи — поедет твоя Людзя к швабам. Вот и списки готовы.

Не очень-то верил Гейко этим лукавым словам, но ведь власть в руках у солтуса: отправит девку в Германию — и всему конец… Помучился, помучился и скрепя сердце согласился. Немецкие приспешники очень часто прибегали к таким методам «вербовки».

Оформили. Записали. Вместо настоящего оружия (винтовок, очевидно, не хватало) новый полицай получил на первое время старую берданку и патроны к ней. Потом его оставили караульщиком в сельуправе на целую ночь. И в эту ночь бедный Гейко снова раздумался. «К немцам на службу пошел! Продал Родину за невесту!» — зло нашептывал ему какой-то внутренний голос. В политике он не разбирался, но ясно видел, что и немцы и полицаи — злейшие враги народа. Зачем же он, Гейко, становится в их ряды? Что скажут соседи? А сама Людзя? Он ее знает, она свое слово сдержит: на порог не пустит, глазом не взглянет… Зачем он послушался этого ехидного старика!..

В конце концов под утро Гейко решился: сжег найденные в сельуправе списки намеченных для отправки в Германию и ушел в лес вместе с выданной ему берданкой. Солтус рассвирепел, и Людзю, невесту Гейко, в первую очередь угнали на чужбину. А сам Гейко сделался партизаном.

Мы проходили черные пожарища, оставшиеся на месте когда-то цветущих сел, а он вспоминал родные свои Ольманы и, заканчивая свою историю, тоскливо повторял:

— Сердцем чую, что она уже не вернется. Как вы думаете, товарищ командир?.. Замучают ее швабы… А?.. Как вы думаете?..

Ему нужно было утешение, нужна была помощь против его тоски, нужна была надежда. И хотя я сам понимал, что надеяться трудно, говорил, стараясь придать своим словам как можно больше уверенности:

— Не может быть! Возвратится! Надо надеяться!.. Недолго фашистам царствовать!.. Жди!.. Ищи!.. И не давай врагам пощады.

Гейко, как утопающий за соломинку, хватался за эти слова:

— Надеюсь! Дождусь! Отыщу!

* * *

Деревню Жадень гитлеровцы выжгли дотла, но Жаденьские хутора уцелели. Мы добрались до них очень поздно в ночь на первое декабря и решили перекусить и погреться. С тремя товарищами я постучался в первую попавшуюся хату, не выбирая, но если бы и выбирал, не мог бы выбрать удачнее.

Вошли, затопали, зашаркали сапогами по комнате.

— Разбудили мы вас.

— Ничего!

Кто-то из моих спутников вытащил спички.

— Не зажигайте! — предупредил хозяин. — Я сам. — И начал занавешивать окна.

Потом семилинейная лампочка осветила снизу его скулы, прямой нос, тонкие энергичные губы. На вид ему было лет тридцать, и сначала он показался мне необщительным, недоверчивым каким-то. Все как будто присматривался к нам. Пока я распоряжался насчет караулов и давал какие-то мелкие указания, пока на столе расставляли нехитрую крестьянскую снедь и наши партизанские запасы, он шепотом выспрашивал что-то у Анищенко и у Крывышко. И уже во время ужина, понизив голос, сделавшись еще серьезнее и строже, обратился ко мне:

— Вижу, что вы командир. Хочу поговорить.

— Говорите.

И он сообщил о подпольной антигитлеровской организации, охватывающей не только Жаденьские хутора, но и ряд других селений. Члены ее ведут разъяснительную работу, собирают оружие, готовятся к массовому выступлению, хотят создать сплошной партизанский район.

Это было для меня полной неожиданностью. Мы знали, что здешние жители, испытавшие все ужасы фашистского «нового порядка», ненавидят захватчиков и сочувствуют партизанам. Мы встречали людей, убежавших от немцев в лес, слыхали, что они собираются группами, но о такой широко разветвленной организации мы, конечно, и предполагать не могли. И уже если такая организация существует, нам надо немедленно связаться с ней. Как она возникла — эта организация? С кем она связана? Кто ею руководит?..

— Вы член партии?

— Нет, — ответил он, и при тусклом свете лампочки мне показалось, что смуглые щеки его, покрытые давно не бритой щетиной, покраснели. — Но я все равно коммунист.

— Как же это понять?

— А мы сейчас все за коммунистов. Немцы кричат, что они у нас всех коммунистов истребили, а коммунистов все больше становится. И еще больше будет. Их не истребить — силы такой нет. Но у нас есть и партийные: Леоновец, Нестерчук, Ососкало, который долго был в комсомоле. Они и организовали спилку.

— А где теперь этот Ососкало?

— Ушел с вашими людьми.

— С кем? Куда?

— Туда… — хозяин махнул рукой. — К Ковелю.

— Это что же — с отрядом Картухина?

— Кажется… Впрочем, я не знаю фамилии начальника. Такой молодой, здоровый.

— Ну а вы?

— Работаем… Но вы не сомневайтесь…

Он вытащил откуда-то из-под подкладки своего пиджака небольшой лоскуток белой материи и аккуратно разгладил его ладонями на столе. Это оказалось официальной справкой:

«Дана ця громодяныну Легкому Андрию в тим, що вин является членом пидпильной спилкы по боротьби против гитлеризма.

Керивнык Спилкы…»

И подпись, которую я не разобрал, но догадался: «Ососкало», и даже печать этого подпольного союза.

Я продолжал расспрашивать. Оказалось, что во всех селениях вокруг организованы такие же подпольные группы — и в Высоцком районе, и в Домбровицком, и в Столинском, и дальше… Назначены специальные связные. Из деревни в деревню, из деревни в деревню («по цепочке», как сказал Андрей Легкий) любую весть донесут они до самого фронта и, если надо, за фронт. Из Вилюни уже пошла туда группа, возглавляемая Нестерчуком. А в другую сторону — связь до Житомирской области, где хозяйничают партизаны Сабурова. Благодаря этой связи организация узнает, что делается на свете, и притом узнает довольно скоро, и может свою правду, советскую правду, противопоставить геббельсовской печати и геббельсовскому радио.

— Вот, например, вы, может быть, еще не слыхали, что на Центральном фронте началось наступление…

Должно быть, он нарочно приберег эту новость под конец.

— Какое наступление?! — Я чуть было не выскочил из-за стола. — Как вы узнали?

Легкий, довольный эффектом, который произвело его сообщение, показал помятую бумажку.

— Вот у меня записочка. Получил по цепочке от Сабурова — у них там есть радио… Слушайте. В последний час. Новый удар по противнику…

И прочел со всеми подробностями сообщение Совинформбюро о прорывах немецкой обороны восточнее Великих Лук и западнее Ржева.

«…Освобождено свыше трехсот населенных пунктов… Разгромлено четыре пехотных дивизии и одна танковая дивизия немцев… Противник оставил на поле боя до десяти тысяч трупов солдат и офицеров».

* * *

Мы задержались в Жаденьских хуторах до рассвета, а потом, чтобы не подвергать излишней опасности гостеприимных хозяев, ушли в соседний лес. Отсюда мы должны идти «по цепочке», сопутствуемые связными «Пидпильной спилки», и первым нашим проводником вызвался быть Андрей Легкий. Чтобы не возбуждать подозрений, он не пошел вместе с нами, а выехал позднее на волах, будто бы за сеном.

Дошли до Хочинских хуторов. Отряд расположился в лесу, а я с Легким и еще двумя товарищами отправился, в деревню: надо было познакомиться со здешними подпольщиками.

Хата, в которую привел нас Андрей, была небогата и неказиста, но встретили гостей радушно. Хозяйка вынимала из печи большой чугун только что сваренной картошки.

— Кушать будете?

Мы отказались.

Зато ребятишки — их было очень много в этой хате — не заставили себя просить. И, конечно, им было мало этого чугуна. Следом за ним хозяйка выгребла целую груду печеного картофеля и, отсеяв золу в большом решете, тоже подала на стол.

В самом деле: как много детей! Я насчитал тринадцать, а за занавеской еще был кто-то, и в дверь заглядывала девушка и посматривала на нашего Дмитриева: он всегда привлекал внимание девушек. Как только справляется этот, по-видимому, небогатый крестьянин с такой семьей!

А он — мужчина лет сорока (звали его Антось) — улыбался, глядя на них и видя мое недоумение.

Я сказал:

— Семья у вас богатая. Знаете, как говорится, у нашего Омелечка невелыка семеечка. Тильки вин та вона, та старый, та стара, та дви дивки косати, та два парубка усати… И так далее.

— Да, богато, — ответил он. — Спать негде… Выдумаете, это все мои? Нет. Тут еще погорельцы, бездомные, кого немцы крова лишили. Так вот и живем одной семьей.

— Дружно?

— Дружно. Сами видите.

— А мужчина один?

— Один… Если вот этих не считать. — И он кивнул головой на копошившихся в хате хлопцев.

Позднее я довольно часто встречал такие же большие семьи. Разоренные фашистами люди находили приют у соседей или даже в других деревнях и жили, как правило, дружно, словно настоящая семья. Общая беда, горячая любовь к Родине и ненависть к врагу роднили людей.

Беседовать с подпольщиками в этой многолюдной, тесной и шумливой хате было, конечно, невозможно, и Легкий, договорившись с людьми, повел нас в другой дом. Собрались быстро одиннадцать или двенадцать человек. Я расспросил их, выяснил обстановку и решил провести здесь еще день — помочь группе, побеседовать с людьми, поделиться опытом. Но хочинским подпольщикам этого показалось мало, они требовали, чтобы я остался у них.

— Мы вас не пустим дальше.

— Да ведь у меня задание, я его должен выполнить.

— Тут тоже задание. Там, куда вы идете, есть отряд, есть командиры, а у нас ничего нет бы должны остаться. Мы весь народ поднимем.

Они не признавали никаких возражений, никаких доводов. Впервые я услыхал такое категорическое требование, да и горячность такую тоже, пожалуй, встретил впервые. Она меня и обрадовала, и заставила насторожиться: не погорячились бы хочинские подпольщики слишком, не натворили бы они чего-нибудь себе во вред! Я их понимал: много селений вокруг фашисты выжгли дотла, людей расстреляли, истребили потому, что они не сумели оказать врагу организованного сопротивления. А Хочин все еще цел, потому что крестьяне здесь организованнее: они вооружаются, у них уже есть охрана — ходят, сторожат деревню. Немцы, должно быть, не рискуют сунуться к ним с малыми силами. По существу говоря, это ядро будущего партизанского отряда. Какая благодатная почва для развертывания массового движения! Чувствую, что этот общенародный подъем и мне самому придает большие силы. Хорошо, что меня послали сюда! И жалко, что я не пришел сюда раньше! Недаром старый мой учитель и друг Чепыженко говорил: «Никогда не просись и никогда не отказывайся: ты военный!» Мне даже стыдно, что я хотел отказаться от перехода на Украину. Правильно сделал Батя, что настоял на своем. Я оправдаю доверие. И начну здесь же. Остаться я не могу, но задержусь на сутки — проведу собрание крестьян, помогу организовать отряд, проинструктирую. И несколько наших ребят — опытных партизан — оставлю в помощь руководителям этого нового отряда. Да и сам не оставлю его без внимания.

Ночью состоялось собрание. Вся деревня сошлась вокруг костров на лесной поляне: и мужчины, и женщины, и молодые, и старые. Пришли и погорельцы из Жаденя, уничтоженного фашистами, и батраки из соседнего имения, захваченного немцами. Некоторые явились с винтовками, а другие — с вилами, с топорами, с косами, словно сразу после собрания им предстоял поход или бой.

Здесь я познакомился с Иваном Бужинским. Он пришел из Удрицка (он там жил) и тоже участвовал в собрании. Подтянутый, чисто выбритый старик с выправкой военного, поляк родом, бывший солдат царской армии, этот Бужинский, несмотря на возраст, активно помогал подпольной организации, имел большие связи и пользовался значительным авторитетом.

Снег сошел, опять моросил дождь, но люди как будто не замечали его; передние сидели, за ними — стояли, стараясь протиснуться поближе. Костры трещали и дымили, бросая неровные блики на лица, на плечи, на допотопное крестьянское вооружение. Дальше и выше громоздились суровые сосны и ели, и по их косматым лапам тоже пробегали горячие отблески огня.

Я привык к таким неожиданным собраниям и к неожиданным докладам, но теперь выступать надо было по-украински (в первый раз за долгие годы!), и меня беспокоило — не отвык ли я? Сумею ли я так же свободно и ясно изложить свои мысли?.. Нелегкий экзамен! И без подготовки. И все-таки я его выдержал.

Говорю и сам удивляюсь: откуда они приходят, откуда они возвращаются в память — слова родной украинской речи? Да нет, они не возвращаются. Они и не забывались никогда. Они живут!..

Рассказал о положении в оккупированных областях, о фашистских зверствах в Белоруссии, о партизанском движении, о том, как мы работаем и как надо работать и бороться.

Как всегда, я следил за слушателями и по их лицам, по сосредоточенному молчанию, по отдельным репликам чувствовал, что говорю правильно, ясно и по существу.

Много было вопросов, а потом крестьяне заговорили о своих делах, о своих бедах и о готовности немедленно вступить в борьбу с врагом. Одним из первых попросил слова старик.

— Васинский, — шепнули мне, очевидно желая обратить мое внимание на оратора.

— Вот, добры люди, що у нас робиться, дывитесь, — произнес он и, пропустив мгновенную паузу, начал оказывать — неторопливо, нараспев, легким старческим тенорком:

Я привожу здесь довольно точный, правда, неполный перевод текста, записанного племянником сказителя Назаром Васинским. Несколько позднее этот текст был размножен нами в агитационных целях и приобрел популярность в народе. В 1943 году один старик в Замороченье, повествуя о своих собственных бедах, снова повторил нам полностью сказ Васинского. Но сейчас, на ночном собрании в лесу, крестьяне слышали этот сказ впервые. Голос старика дрожал от волнения, и слова как нельзя более соответствовали настроению собравшихся. Некоторые плакали. Но остальные — их было большинство — бурно требовали немедленных практических действий, требовали, чтобы я остался с ними и возглавлял поголовное выступление против немцев.

Говорили смело. И слушатели сочувственными возгласами приветствовали ораторов, потрясая и звеня своими вилами и косами.

Ненависти к фашистам накопилось много, и места ей в сердцах уже не хватало — она просилась наружу:

— Мы все пойдем! Не беда, что у нас не хватает винтовок. Мы с вилами, с косами, с топорами!.. Мы голыми руками передушим гадов! Вооружимся! Прогоним! До самого Берлина дойдем!.. Весь народ поднимем против швабов!

С каждым словом ярость все нарастала и нарастала. И опять, как во время беседы с подпольщиками, радостно было слушать эти горячие речи, но, конечно, о выполнении их желания даже мечтать не приходилось в тех условиях. Это было бы чистой авантюрой и только увеличило бы число жертв фашистского террора. Так я и сказал. И предложил, отказавшись от неподготовленного и обреченного на неудачу восстания, организовать партизанский отряд. Для руководства им я обещал оставить нескольких опытных товарищей.

Так и порешили. Я выделил Сидельникова и еще семнадцать человек, дал ручной пулемет и пять автоматов. В беседе с руководителями отряда (Сидельников, Бужинский, Андрей Легкий и Назар Васинский) мы наметили первую боевую операцию: налет на станцию Удрицк. Гарнизон там сравнительно небольшой, а его оружие: два станковых пулемета, восемь автоматов и тридцать две винтовки — очень пригодятся отряду.

Сразу разработали и план налета. Бужинский проживал в Удрицке и свел там знакомство с фашистским начальством. Начальник станционной охраны любил играть в шахматы и жаловал Бужинского как хорошего партнера. Часто по вечерам они сидели вдвоем за шахматной доской, а рядом, в казарме, ложились спать немецкие охранники. В день, намеченный для налета, он тоже должен будет играть. Когда немцы заснут и партизаны, подкравшиеся к казарме, подадут условный знак, Бужинский застрелит офицера из пистолета и бросит гранату в казарму, а ворвавшиеся партизаны захватят пирамиду с оружием. План был смелый, но вполне реальный, если его выполнить точно.

* * *

Я мог бы считать свою миссию в Хочине законченной, но обещание надо выполнять. Да и члены «Пидпильной спилки» предложили провести совещание с представителями других селений (Домбровицы, Сарны, Клесов и т. д.). Меня заинтересовало это предложение: не говоря уже о том, что совещание поможет развертыванию нашей общей борьбы, оно даст мне возможность снова проверить, насколько сильна, насколько организована «Пидпильная спилка» и насколько четко работает ее связь.

Совещание назначили на вечер, а днем явилась в наш лагерь ветхая старушка. Потертый кожух, хустка на голове, а сама горбится и чуть бредет, опираясь на палку.

Часовой остановил ее:

— Стойте, бабушка, куда идете? Кого ищете?

Старуха внимательно посмотрела на него и прошамкала беззубым ртом:

— Я, шаколик, иду до партижанов.

И добилась того, что ее пропустили в лагерь.

Мы в это время обедали. Я приказал угостить неожиданную гостью кашей. Она неторопливо жевала ввалившимся ртом и разглядывала окружающих. Потом подошла к Ивану Крывышко, сняла с него шапку и, прищурив глаза, сурово поджав губы, погладила жесткой ладонью по голове. Потом — другого бойца, потом — третьего… Приласкала? Нет. Слишком серьезно было лицо, слишком резки жесты. Скорее, это был осмотр наших голов, и только под конец этого своеобразного осмотра старуха немного подобрела, немного смягчилась. Тогда я разговорился с ней. Старушка оказалась словоохотливая.

Полька и, должно быть, верная католичка, Юлиана Теодоровна Пшевлоцкая много наслышалась о партизанах и пришла в лагерь с единственной целью — посмотреть на них.

— В костеле ксендз говорил, что партизаны — это нечистая сила, что у них рога растут и что они богом прокляты. Я прожила… вот уже скоро восемьдесят лет будет — и не видала людей с рогами. Пришла посмотреть, думала, ксендз говорит правду. А теперь вижу, что нет, что партизаны — такие же, как и все, люди. И еще лучше всех людей, потому что за нас страдают. Герои вы наши, защитники!.. А ксендз, — значит, он обманывает. Он с немцами. Они вместе народ душат… Так я и скажу… Я теперь знаю. Я сама партизан видела.

Бойцы окружили ее. Слушали. Поддакивали. Сами вступили в разговор. Наконец, она ушла, довольная и нами, и своим открытием, а беседа все еще продолжалась — беседа насчет темных душ, обманутых ксендзами и попами. Много еще их в западных областях Украины. Трудно с ними. И еще труднее с их духовными отцами.

Крестьяне рассказали мне о здешнем районном начальстве. Бургомистром в Высоцке сидел вредный старикашка, бывший православный священник, а комендантом полиции — белогвардеец Фомин, бывший казачий сотник деникинской армии. Оба они пошли на службу к немцам добровольно, участвовали в карательных экспедициях, расправах и допросах, жгли и расстреливали, следовательно, ни по своему прошлому, ни по своему теперешнему поведению никакого доверия не внушали. И все-таки я решил послать им письма: усовестить? напугать? — что получится.

Бургомистру — бывшему попу — торжественным тоном, с цитатами из Библии и примерами из истории напомнил, что во время нашествия иноплеменных «добрый пастырь» должен помогать своему народу, а не служить его поработителям; так и делали в древности «пастыри» русской церкви. Фомину написал, что он, несмотря на свое прошлое, русский человек и раньше дрался с немцами, и теперь его соседи и родственники, казаки-донцы, тоже дерутся с немцами, а он изменил. В обоих письмах были и упрек, и угроза, и требование искупить свою вину. Подпись — «Перевертайло». И к обоим письмам я приложил списки стихотворной речи старика Васинского, ссылаясь на нее, как на голос народа.

Письма были переданы через Назара Васинского какими-то боковыми, но абсолютно надежными путями. Я знаю, что оба предателя получили их. Но ответа не дали, хотя я и требовал ответа. Только бургомистр, как нам потом сообщил Дворецкий, кричал по нашему адресу, размахивая кулаками, что он нас всех передавит. Вот вам и «добрые пастыри»!

* * *

Как раз в это время на хуторе Задний Бор появились ковпаковцы. Это было недалеко, и я решил съездить туда повидаться с соседями. У них было задание взорвать мосты у Домбровицы и у Горыни (составная часть комбинированной операции, которую они называли «Сарнский крест»). Им нужны были проводники. Сидельников как командир отряда выделил в их распоряжение четверых. Леоновец, пожилой уже человек, бывший председатель Хочинского сельсовета, и шестнадцатилетний связной «Пидпильной спилки» Адам Левкович повели ковпаковцев к Горыни. К Домбровице пошел Иван Бужинский и еще один старик, фамилию которого я не помню. Задание было выполнено успешно.

В Заднем Бору я познакомился с командиром роты ковпаковцев Иваном Ивановичем Бережным и, разговаривая с ним, упомянул о нашем центре на Червонном озере.

— А, это Батя! — сказал Бережной, вспоминая свои встречи с нашими товарищами.

— Был Батя, а теперь его отзывают в Москву, — ответил я. — Теперь там начальником Черный.

— Черный? Капитан? Иван Николаевич?

— А вы его откуда знаете?

— Как же! Старые друзья. Учились и работали вместе.

Оба мы посмеялись над тем, как тесна все-таки земля: везде найдутся знакомые; я рассказал о работе с Черным на Выгоновском озере, Бережной — о прежней их дружбе, и расстались мы только тогда, когда ему надо было собираться на операцию, а мне — возвращаться в Хочин на совещание.

Для совещания выбрали в Хочине дом попросторнее, и к вечеру — к назначенному сроку — туда явились не только представители других деревень, но и представители других районов.

Говоря об активной борьбе с фашистами и в то же время зная, что нельзя в каждой деревне организовывать отряд, я рассказал на этом совещании о том, как мы в Белоруссии создавали группы народного ополчения. Хотел поделиться опытом, думал, что и здесь можно будет целые деревни записывать в такие группы. Но меня поправили. В Западной Украине этого не выйдет, нет такого единства, которое мы встречали на Витебщине. Национальная, социальная и религиозная рознь здесь еще слишком остра. Этим пользуются фашистские провокаторы, кулачье и уже появившиеся группы буржуазных националистов. Пришлось согласиться и основной организационной формой признать антифашистские комитеты, то есть группы той же самой «Пидпильной спилки».

Как только совещание кончилось, Казимир Бужинский (брат Ивана) сказал мне, что в соседней хате дожидаются два ксендза.

— Что им надо?

— Не знаю.

— Да мне уж и говорить-то с ними некогда — пора в путь.

— Неловко — они нарочно приехали.

Скрепя сердце пришлось согласиться. Я прекрасно понимал, что здесь, в Западной Украине, положение совсем иное, чем на востоке. Слишком свежи были примеры попа-бургомистра и ксендза, рассказывающего в костеле, что партизаны — нечистая сила. Разговор подтвердил мои сомнения.

Один из ксендзов — помоложе, бойчее и поласковее — начал:

— Пан разрешит? Нам хотелось бы побеседовать с паном.

Другой — пожилой и мрачный — только хмыкнул: кожа на его бритых щеках сморщилась, имитируя улыбку. Он почти не принимал участия в разговоре.

— Пожалуйста, — сказал я. — Чем могу быть полезен?

— Может быть, удобнее наедине?

В хате были Казимир Бужинский, Сидельников, Антось и Назар Васинский.

— Что за секреты? Что вы хотите?

— Нет, почему секреты? — Молодой ксендз обиделся или смутился. — Мы хотим, чтобы поляки сами освобождали Польшу.

— Разве мы возражаем? Мы тоже хотим этого.

— Оружие, — буркнул пожилой.

— Да, дело в оружии, — подтвердил молодой. — Мы хотим, чтобы вы помогли нам оружием.

— Кто это мы и кто вы? — спросил я. — Кому мы должны помогать?

— Польским формированиям.

— Каким? Где?

— Мы организуем. Представители польского правительства во Львове, в Сарнах, в Ровно, в Луцке… Вообще лучше будет, если Красная Армия не перейдет на нашу территорию…

Я остановил его жестом.

— Подождите… Очевидно, оккупация Польши ничему вас не научила. Беки, смиглы и прочие не хотели заключать с нами договор, они тоже боялись, что Красная Армия вступит в Польшу. А что дала эта политика? Польши как государства нет… Не возражайте! (Я, кажется, начал горячиться). Это была предательская политика. И за это предательство польский народ платит кровью. Он чувствует, что ему стоит оккупация, а вы, должно быть, не чувствуете. В Польше нет еще таких сил, которые могли бы справиться с гитлеровцами.

— Оружие! — повторил пожилой, все больше мрачнея, и мне подумалось: уж не был ли он каким-нибудь ротмистром в легионах Пилсудского?

Молодой все еще улыбался.

— Мы надеемся на союзников. Англия и Америка. Это — сила. Пан Сикорский имеет с ними договор.

— А с нами? — оборвал я. И продолжал наступление:

— Правительство Сикорского заключило договор и с Советским Союзом, и вы должны его выполнять. Вот… — Я вынул договор и начал читать отдельные статьи. — Должны выполнять… А представители лондонского правительства — это меня удивляет. Что они тут делают? Они должны быть в Польше. Сарны, Львов, Луцк и Ровно — украинские города… Так?..

— Так… но… мы считаем, что польские.

— А я считаю, что весь этот разговор бесполезен… Почему лондонское правительство не дает вам оружия, а мы обязаны?

— Оно помогает, но мало… и далеко…

— Ну, и мы помогаем. Все поляки в наших отрядах вооружены. Давайте еще людей — вместе будем находить оружие. А польские отряды создаются за Бугом… Но ведь и там — у нас есть сведения — и поляки, и украинцы, и русские вместе дерутся с немцами. У нас общее дело. И вы не можете иначе. Без Красной Армии Польшу вы не освободите… А у вас та же политика, что и у Бека была. Нам с вами больше не о чем говорить. До свиданья!

Может быть, это было резко и даже грубо, но говорить действительно было не о чем. Выйдя из хаты, я досадливо бросил в ответ на вопросы Корчева и Анищенко:

— Да что!.. Черного кобеля не отмоешь добела. Националисты везде одинаковы.

* * *

Поздним декабрьским вечером прощались мы с Хочином. Темень. Слякоть. Но хочинцы пришли проводить нас, как своих хороших друзей, и напутствовали самыми лучшими пожеланиями. И мы на прощанье пожелали им успехов и побед.

Мы знали, что их отряд станет хорошей боевой единицей. И действительно, со временем он вырос в партизанскую бригаду, вторую бригаду нашего соединения. Но Андрей Легкий, познакомивший нас с «Пидпильной спилкой», уже не участвовал, в ее работе: он погиб при налете на Удрицк. Уходя в тот вечер из Хочина, мы видели его в последний раз.

Дальше нас повел Бовгира — вилюньский подпольщик.

По дороге я расспрашивал его о работе их группы и особенно о ее организаторе и руководителе Нестерчуке. Я знал, что увидеть его мне едва ли удастся, по крайней мере, в ближайшее время, так как он ушел «по цепочке» на восток. Надо было познакомиться с ним хотя бы заочно.

Бовгира был значительно моложе Нестерчука, которому уже перевалило за сорок; это человек другого поколения, но в общих чертах ему известна была история односельчанина-революционера. Григорий Петрович Нестерчук вышел из бедной крестьянской семьи, батрачил с детских лет, потом работал в своем маленьком хозяйстве. Еще в двадцатых годах вступил он в Коммунистическую партию Западной Белоруссии, а в начале тридцатых годов польские жандармы посадили его в тюрьму за революционную работу. По выходе из тюрьмы он еще активнее продолжал бороться, и полиция продолжала преследовать его. С приходом Советской Армии в 1939 году Нестерчук был организатором рабоче-крестьянской гвардии на Бельском лесозаводе, и гвардейцы сохранили завод от покушений врагов народа.

Во время войны эвакуировался, но оказался в окружении и в ноябре 1941 года вернулся домой. С тех пор и началась его работа по организации подпольной антифашистской группы, составлявшей одно из звеньев «Пидпильной спилки».