Одно то, что мы по следам и по рассыпанной соломе без труда нашли лагерь, показывает, как неконспиративно вели себя насекинские бойцы. Чем ближе к лагерю, тем больше попадалось нам признаков этой неконспиративности. В том месте, где от лесной дороги ответвляется партизанская тропа, навалены были недавно срубленные сучья березы — грубая маскировка. Мы ее разглядели метров за сто. Она не скрывала, а, наоборот, показывала любому, где сворачивать к партизанам.

Караульные увидели нас издали. Их было трое, и один оказался нашим соратником по Гурецкому отряду. Он сразу узнал нас, послал одного товарища в лагерь сообщить о нашем приходе, другого оставил на месте, а сам бросился навстречу:

— Здравствуйте, товарищ комиссар!

Обрадовался.

А когда мы подошли к посту, из лагеря уже бежали к нам целой толпой. Встретились. Рукопожатия и объятия, сбивчивый, торопливый говор. Много знакомых лиц: друзья по Витебщине, по Выгоновскому озеру.

В лагере встретили меня Яковлев и Рыбалко — заместители Насекина. Яковлев доложил как полагается:

— В отряде все в порядке. Происшествий нет. Люди — на базе. Некоторые — на заданиях.

— За Насекиным послали?

— Послали.

— Ну, добре. Продолжайте работу.

Я не сделал ему никакого замечания, хотя знал, что отряд их вовсе не в порядке. Я ждал, когда он заговорит сам. А он начал рассказ горькой фразой:

— Невозможно дальше так существовать!..

Да, до Центральной базы доходили тревожные вести, поэтому Батя и послал меня на Украину. По дороге и от крестьян я услыхал нехорошее. Яковлев же подтвердил все. Отряд бездеятелен. Бойцы недовольны, старые еще крепятся, но среди новичков дисциплина расшаталась. Один даже дезертировал из отряда — Билык по фамилии. Бывали случаи мародерства и вымогательства. Сам Насекин пьет и в пьяном виде ведет себя безобразно, размахивает пистолетом: «Расстреляю!» А в деревне Езерцы как-то на самом деле начал стрельбу — прямо при народе, на улице. Можно представить себе, какое впечатление производит это на крестьян. Ведь здесь, в Западной Украине, кулачество сильно, и националисты ведут свою подлую работу. Да, дальше так действовать невозможно.

Рассказывая все это, Яковлев водил меня по лагерю, показывал его, знакомил с людьми. Расположен был лагерь неплохо. Густой сосновый лес подступал со всех сторон к небольшому островку среди болота, заросшему кустами лозняка и ольхи, березками и осинками. Лесная дорога, по которой мы пришли, не особенно далеко, но дорога ненаезженная (поэтому и удалось различить на ней следы). В царскую войну здесь, в этой глуши, проходил фронт: в окрестностях лагеря сохранились остатки землянок, окопов, обозных стоянок, проложенных через болото дорог. Но просеки заросли, окопы осыпались, гати сгнили, бурьян затянул обломки брошенных телег и зарядных ящиков. Пустынные позабытые места. Разве только лесник или случайный охотник забредет сюда. Это, должно быть, и спасло отряд Насекина от карателей, хотя, повторяю, необходимой для партизан постоянной и напряженной бдительности я в отряде не заметил.

Очень не понравились мне порядки, заведенные Насекиным, и устройство лагеря. Охрана выставлена метров на триста — не больше, на это я обратил внимание, как только пришел. Людей много (132 человека), и почти все они в лагере. Это лишний раз подчеркивает пассивность отряда. Живут они вместе — в одной большой и очень неприглядной землянке. А для начальства — особая маленькая землянка, конечно, более комфортабельная. Согласен, что можно, а иногда даже и нужно партизанским командирам жить отдельно от своих бойцов. Я не люблю этого, но иногда это необходимо, хотя бы в целях более строгого сохранения военной тайны, и для дисциплины это иногда бывает полезно. Но у Насекина отделение руководства отряда от бойцов принимало иной, нехороший оттенок, словно командир хотел отгородиться от своих подчиненных. Начальство здесь и столовалось отдельно, и специально для командирского стола в лагере держали двух коров. Неприглядна была и кухня. Кое-как сколоченный навес на кривых подпорках протекал — капало прямо в котлы. Повар Ордуханов — обросший и засаленный, похожий на масленщика, полмесяца не выходившего из машинного отделения, — управлял этим царством грязной посуды и неубранного мусора. От этой грязи, наверное, и пшенная каша мне показалась невкусной. Недалеко от кухни топтались как попало привязанные лошади, тут же брошено было несколько телег — весь партизанский обоз.

Около лошадей встретили мы старого нашего знакомого Гришу Бурханова. Он был ординарцем Насекина. По простоте своей он прямо так и сказал мне:

— Хорошо, что приехал, товарищ командир, а то уж мне надоело за самогоном ездить.

Оказывается, только вчера его посылали к леснику за самогоном, и те следы, по которым мы пришли в лагерь, оставила его лошадь.

— А кто солому растряс по дороге?

— Это у Рыбалко спрашивайте. Его группа солому возила.

Рыбалко был тут же, и, немногословный по-прежнему, он только буркнул:

— Недосмотрел.

— Партизану нельзя недосматривать. Недосмотрел оком — заплатишь боком.

— Исправимся.

— А почему Рыбалко отвечает за солому? Кто старшина?

— Востриков, — кивнул Бурханов на партизана, знакомого мне еще по Белому озеру.

— Вот не ждал! — упрекнул я его. — Старый хозяйственник — и такое безобразие в хозяйстве. Вон и Ордуханов у вас черный весь. Не разберешь — то ли он брюнет, то ли потемнел от грязи.

— Ордуханов — повар.

— А если повар, значит, можно грязью обрасти?.. И почему он в поварах ходит? Молодой. Здоровый. Женщин у вас достаточно — вот и приспособили бы женщину. Она лучше справится, и порядку у нее больше будет. А у вас окажется лишний боец…

Появился Насекин. По его опухшим, мутноватым глазам и нетвердой походке видно было, что он с похмелья. И хотя он отрапортовал по всем правилам, я сказал:

— Вот этого я не ожидал — встретить тебя пьяным. Придется разобраться… Ну, а пока показывай и объясняй… Прежде всего, много ли у тебя осталось взрывчатки?

— Килограммов семьдесят.

— Ого! Да ты экономишь!.. И еще я принес около сотни килограммов. Можно работать. Давай отправлять людей на задания.

Насекин поежился, словно от холода:

— Надо бы… Но ведь теперь охрана наехала: трудно работать. Тут все французы охраняют.

Мне стало ясно, откуда у него эта экономия и почему большинство бойцов сидит в лагере.

— Ну что же, — сказал я, — мы и французов видали. Готовь, подбирай людей. Кстати, и мне с ними надо познакомиться.

А люди в отряде были хорошие. Тех, которые пришли из Белоруссии, я знал по прежней работе. У них имелись и опыт и закалка. Но и местные оказались не хуже. Тут я впервые встретился с Самчуком (в отряде его звали Бондаренко), Шафарчуком, Цыпко и с другими товарищами. Первые организаторы партизанского движения в этих местах, до войны они были советскими и партийными работниками, а еще до прихода сюда советской власти — подпольными борцами против панской Польши, членами Коммунистической партии Западной Украины. У них был подпольный опыт и большие связи с населением. С такими людьми чудеса можно творить!

По моему указанию Анищенко подготовил несколько диверсионных групп, включив в них наших знающих свое дело подрывников и здешних партизан, хорошо знакомых с местностью и с населением. Часа в четыре они отправились выполнять задания.

Остальные бойцы, под руководством того же Анищенко, взялись за переустройство лагеря. Надо было расширить имеющуюся землянку, построить, новые, построить баню, привести в порядок кухню.

Насекин рассказывал мне о делах отряда, и, хотя он старался не особенно сгущать темные краски, впечатление получилось безотрадное. За три месяца борьбы они взорвали только шесть эшелонов и один мост, разогнали маленький полицейский участок. Взаимоотношения с населением сложились ненормальные: не было дружбы, братства, скорее было что-то вроде запугивания со стороны партизан. Да и в самом отряде была та же система: Насекин пытался руководить при помощи маузера, люди его побаивались, но, кажется, не уважали.

Командир отряда В. И. Бовгира

Командир отряда Юзеф Собысяк (Макс)

Командир отряда Н. П. Канищук (Крук)

Командир отряда П. X. Самчук (Бондаренко)

Неподалеку располагались еще две партизанские группы под командой Макса и Крука (это не настоящие фамилии, а партизанские клички). Известное влияние на них Насекин имел, но настоящего руководства этими группами с его стороны не было. Между прочим, говоря о Максе, он обронил даже такую фразу:

— Не знаю, как с ним держаться: ведь он польский офицер. Да и у меня в отряде есть поляки. Как с ними быть?

Хорошо, что сам Макс случайно появился в лагере в этот день часов в шесть вечера. Рослый и хорошо сложенный красивый блондин с открытым веселым лицом, он как-то сразу располагал к себе. Помнится, когда мы знакомились, он, салютуя по-польски, поднес пальцы к козырьку своей черной поношенной, но аккуратной кепки. Военная привычка. А под ватным гражданским пиджаком на нем была надета польская военная форма. Я первым назвал себя:

— Бринский, командир отряда, — и протянул руку.

— Собысяк, — ответил он.

Мы разговорились. Как уже повелось в нашей партизанской практике, я расспросил его обо всем: кто он, где был, как ушел от немцев. Сначала он ограничился коротким «убежал», но потом рассказал подробно.

Иосиф Матвеевич Собысяк происходил из крестьян Люблинского воеводства, был членом Польской коммунистической партии и за революционную деятельность сидел в тюрьме. В 1939 году, будучи сержантом польской армии, активно сражался с гитлеровцами, а когда советские войска освободили Западную Украину, остался на Волыни, не желая возвращаться на родину, захваченную фашистами. Работал механиком, потом стал директором Ковельской машинно-тракторной мастерской. Во время войны, отходя вместе с частями Красной Армии на восток, попал в окружение и вынужден, был скрываться. Осенью 1941 года прибыл в Маневичи и, работая там подмастерьем у кустаря, начал устанавливать связи с революционно настроенными поляками. Организовалась подпольная группа, добыли радиоприемник, слушали сводки Совинформбюро и распространяли их. Затем Собысяку удалось поступить наборщиком в типографию. Он и в ней организовал подпольную группу и наладил печатанье листовок, которые распространялись не только в Маневичах, но и в Ковеле, Луцке, Рафаловке. А в Маневичах в то время комендантом полиции был Слипчук — националист и старый немецкий шпион. Он заподозрил Собысяка, и тринадцатого марта 1942 года Иосиф Матвеевич был арестован. После предварительного допроса, на котором Собысяк ни в чем не сознался, Слипчук решил отправить его в ковельское гестапо. Семеро полицаев сели на три подводы, усадили на одну из них связанного Собысяка и поехали. Можно себе представить, как чувствовал себя пленник. Дорога неблизкая, но положение безнадежное: одному, безоружному и связанному, нечего и думать убежать от семерых вооруженных. А в Ковеле его, конечно, опознают, как директора МТМ и коммуниста, и тогда — не жди пощады! А ведь там у него семья: жена, пятилетний сынишка и полуторагодовалая дочь — белокурые, кучерявые, веселые. С какой болью он вспоминает о них! Ведь фашисты и их не пощадят. Он это прекрасно понимает… Но надо выдержать, не показывать полицейским своей боли. Надо сохранять уверенный, спокойный и даже веселый вид. И вот он заводит разговоры с конвоирами, запевает украинские песни, а голос у него хороший, и петь он умеет. Конвоирам нравится. Они сочувствуют веселому арестанту, дают покурить, не развязывая, впрочем, рук. На сочувственные слова Собысяк беззаботно отвечает:

— Пустяки! Ошибка. С кем теперь не бывает?.. Только бы добраться до Ковеля — там разберут. Может быть, с вами же вернусь в Маневичи.

А сам тоскливо глядит на бегущие мимо леса и думает, мучительно думает: как бы вырваться? Ищет способов, ждет случая… И случай представился.

На полдороге остановились в каком-то хуторе кормить лошадей. Конвоиры зашли в хату, но не все: двоих оставили сторожить арестованного. Немного погодя один вышел:

— Идите и вы! И его ведите.

Развязали веревки. Как хорошо было расправить онемевшие руки и ноги!.. Снег захрустел под сапогами… И совсем-совсем рядом — темный весенний лес. В каких-нибудь пять минут можно добежать до него… Но конвоир подтолкнул на крыльцо:

— Иди, иди!

В хате полицейские чувствовали себя хозяевами:

— Грейся, бедолага!

На столе самогон, огурцы, сало.

— Он, наверно, есть хочет… Садись!

Покормили. Налили стакан самогону.

— А теперь спой. Эту, знаешь, «Згадай, козаче»… Очень у тебя душевно получается.

И Собысяк запел. Размякшие от тепла и самогона полицейские пьяно кивали головами. Один из них пытался подтягивать:

Но голос был хриплый, и слуху не хватало.

— Не мешай!

Неудачливый певец махнул рукой и, жалобно всхлипывая, уткнулся носом в стол.

— Эх!..

А Макс продолжал петь.

И снова ему сочувствовали:

— Хорошо поешь!.. Но из гестапо тебе все равно не вырваться. Там и разбираться не станут. Последний раз отдыхаешь по-человечески. Вот запряжем и…

И верно: запрягут, повезут… Чтобы как-нибудь затянуть время, Макс попросил позволения разуться. Снял сапоги и, протянув босые ноги к теплой печке, шевелил пальцами. Глянул в окно — и опять увидел тот же самый весенний лес. Как близко!.. Но, казалось, смерть подходит еще ближе. Конвоиры допили самогон.

— Обувайся, бедолага!

А сами заспорили о чем-то между собой.

Собысяк надел согревшиеся у печки носки, потянулся за сапогами, искоса взглянул на окно, на винтовки, стоявшие в дальнем углу. В хате тесновато. Стол. Табуретки… Измерив на глаз расстояние, выпрямился и вдруг всей тяжестью тела бросился в окошко. Он был силен, хорошо сложен и ловок, он был спортсменом. Но пробиться с одного рывка сквозь тесное окно деревенской хаты, сразу проломив стекло и деревянную раму, — это едва ли удастся и цирковому гимнасту. Максу удалось это только потому, что он всю тяжесть своего тела, всю силу своих мускулов, всю свою отчаянную жажду жизни и свободы вложил в этот прыжок. Зазвенело стекло, захрустело дерево, и вот — он уже на снегу. Не успев упасть, выпрямился, как стальная пружина, и, не оглядываясь, побежал в одних носках по колючему насту.

Конвоиры всполошились. Один, на какую-то секунду опоздавший схватить беглеца, высунулся в окошко и стал кричать что-то ему вслед. Винтовку взять он не догадался. Потом хлопнула дверь, и почти одновременно захлопали выстрелы. Собысяк инстинктивно нагнулся, споткнулся, и, может быть, это спасло его от пули.

Голоса и выстрелы ближе, но ветки первых кустов уже хлестнули по лицу, рванули одежду. Лесом бежать труднее, но зато преследователи не видят его. И он, не чувствуя боли от бесчисленных царапин и ушибов, чувствуя только смерть за плечами, а впереди — свободу и жизнь, стремительно продирается, прорывается среди стволов и кустов, поминутно меняя направление. Враги отстают, стреляют наугад, но выстрелы и крики преследующих словно подхлестывают беглеца.

Четыре километра гнались за Максом полицейские, а он около восьми километров бежал босиком по лесу, по талому снегу, по колючим веткам и кочкам.

Незнакомые хуторяне дали ему сапоги, пальто и хлеба на дорогу, зная о нем только то, что он убежал от фашистов. Ненависть к захватчикам роднила людей.

А еще через день он добрался до польской колонии Конинск и там организовал, скрываясь в лесу, партизанскую группу, в которой к концу марта было уже десять человек. Из этой группы вырос его отряд.

Такова история Макса. Но не только ее узнал я во время этой беседы. Интересуясь настроениями польского населения, я дал Максу прочесть воззвание Сикорского. Он поморщился:

— И то фашисты, и это фашисты. Нам нужна другая Польша.

И так уже в наших районах орудует Польская Организация Войскова. С гитлеровцами драться они не хотят, а силы собирают. Это против Красной Армии. Они рассчитывают, что и русские, и немцы ослабеют, истощатся, — тогда они будут разоружать отступающих фашистов, а Красную Армию сюда не пустят. Думают, что не пустят. В Луцке живет представитель лондонского правительства. Он присылал ко мне, предлагал перейти в их подчинение, но сами понимаете!..

Чувствовалось, что у него очень накипело на душе против политиканов, торговавших его родиной. Он прямо ставил вопрос об активной борьбе с Польской Организацией Войсковой. Конечно, по существу он был прав, нам с ней не по пути, но сейчас все внимание и все силы надо сосредоточить на борьбе с гитлеровцами. А с этими хитрыми политиками надо вести не менее хитрую политику, используя их для своих целей.

Я уже говорил, что Макс мне понравился, но партизан не имеет права доверяться первому впечатлению. Поэтому и вызвал лейтенанта Гиндина:

— Возьмешь две рапиды и пойдешь с поручиком Максом на дорогу Ковель — Сарны. Взорвете два эшелона и узнаете обстановку… Дополнительное задание: присмотрись к Максу. Мы обязаны проверять каждого нового партизана.

Только поздно ночью я освободился от всех этих дел и отправил радиограмму на Центральную базу.

«Прибыл к указанному месту. Приступил к работе. Изучаю обстановку. Возможности для работы большие. В ближайшие дни наведу порядок. Обстановку сообщу дополнительно».