Мы шли на восток, а вокруг нас советские города и села стонали под пятой оккупантов. Всякий захватчик жесток и ненавистен народу, но гитлеровцы в своей изуверской жестокости превзошли все известные до сих пор примеры. Без счету убивали они ни в чем не повинных мирных жителей, жгли, пытали, зарывали живыми в землю. И все эти зверства не только не преследовались, не запрещались гитлеровским командованием, но, наоборот, поощрялись и восхвалялись.

«Уничтожь в себе жалость и сострадание, — говорилось в фашистской памятке солдату, — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки».

Целые деревни предавали фашисты огню за малейшую попытку протеста, уничтожая не успевших скрыться жителей.

А в остальных деревнях стремились установить то, что Гитлер называл «новым порядком», го есть полное бесправие, средневеково-крепостнические отношения. Они принуждали советских людей работать на немецких хозяев по 14–15 часов в сутки. Нашу государственную и колхозную землю захватчики отдавали немецким помещикам и кулакам, наши советские предприятия — немецким заводчикам и банкирам. Желая уничтожить самобытность нашего народа и многовековую русскую культуру, они обворовывали, разрушали, сжигали советские учреждения, музеи, памятники искусства и старины — нашу гордость, нашу славу, память о наших великих предках.

И советские люди не мирились, не могли примириться с врагом. Местные жители, военнослужащие, оказавшиеся в окружении, партийные и советские работники, специально оставленные для этой цели, организовывали почти в каждом районе вооруженные группы. Так было и на берегу Лукомльского озера. Еще не доходя до него, мы услыхали, что в деревне Симоновичи стоит партизанский отряд.

На закате погожего июльского дня подошли к озеру. Направо от лесной дороги побежала тропинка, и мы, свернув на нее, увидели впереди ясную, веселую синеву. Тропинка пошла под уклон, темные суровые дубы расступились, открывая неожиданный после лесной тесноты широкий горизонт. Озеро было неспокойно: свежий западный ветер вспенивал его белыми барашками, которые возникали, исчезали и снова возникали, убегая к далекому противоположному берегу. А там, подернутые легкой дымкой, лежали покатые холмы, темнели домики каких-то селений и четким силуэтом маячила тригонометрическая вышка.

Вдоль тропинки, почти до самого берега, шли кусты орешника, за ними виднелась полоска песку, а чуть севернее начиналась деревня. Хаты и огороды протянулись почти параллельно берегу, дальше — опять подъем, пестрые прямоугольники засеянных полей и опять селение: верхушка колокольни торчала над кудрявыми кронами деревьев. Несколько ближе, на мыске, выдвинувшемся в озеро, выглядывал из зелени сада двухэтажный кирпичный дом. Против первой деревни — островок с густыми зарослями тальника и тонкими березками.

— Это курорт, — сказал Куликов, оглядываясь кругом.

И верно: после тяжелых переходов, неожиданных стычек с немцами, после постоянной настороженности — курортной тишиной пахнуло на нас от этой картины. Дымок курился над хатами. Рыбачья бригада закидывала в воду большой пятидесятиметровый невод. Но сознание того, что враг недалеко, может быть рядом, в соседних деревнях, стало еще острее на фоне этого кажущегося спокойствия.

Рыбаки встретили нас приветливо, как и всегда встречали своих защитников русские люди на оккупированной врагом земле. Они поделились с нами уловом, наши ребята помогли им вытягивать невод. Разложили костер, Сураев взялся варить в ведрах уху.

— Это Симоновичи? — спросил я у одного из рыбаков, хотя мы сегодня подробно разузнали обо всем у лесника.

— Симоновичи.

— А там на горе?

— Деревня Гурец.

— Так и называется?

— Так и называется.

— А это что? — и я указал на зеленый мысок с кирпичным домом.

— Рыбхоз. Раньше тут усадьба была.

— Ну и что же, этот Рыбхоз не работает? Уничтожен?

— Нет, управляющий ушел, а снасти есть. Ловят еще понемногу.

— Для немцев ловят?

— Нет, для себя.

— Немцы бы и хотели рыбки, да не дается она им, — усмехнулся молодой рыбак.

— Дело, товарищи, в том, — объяснил другой, постарше, — что в Рыбхоз приезжали какие-то… Ну, я не знаю, представители ихние, что ли? Мы так поняли, что это и есть капиталист и с ним, должно быть, управляющий. Ну, и конечно, охрана. Привозил их уполномоченный из Холопиничей, от коменданта. Ходили, осматривали, любовались. Уехали, а управляющий задержался. Все выспрашивал да записывал. Рабочих вызывал, тоже всех переписал, словно мы у него крепостные. А потом, когда поехал, наши хлопцы его и прикончили.

— Крестьяне прикончили?

— Нет, тут у нас военные стоят, командиром у них Василий Иванович. — Рыбак не назвал фамилию Василия Ивановича. Видимо, его не зовут здесь иначе.

Оставив группу отдыхать на берегу, я с двумя рыбаками отправился в деревню. На окраине, около огородов, несколько человек варили что-то в большом котле, взятом, наверное, на колхозной ферме. Они были в красноармейских гимнастерках, но без ремней, без пилоток и босиком.

— Вы местные? — спросил я, подходя к ним.

— Нет, мы из окружения. Военные.

— Какой части?

И мы разговорились.

Вскоре к костру подошел командир этой группы лейтенант Василий Иванович Нелюбов.

В этом молодом офицере, невысоком, но коренастом и крепко сложенном, бросались в глаза необычайная подвижность и энергия, резкость и быстрота разговора. Темно-русые волосы, зачесанные назад, слегка кучерявились сбоку, голубые глаза глядели открыто и смело. Несмотря на резкость тона, он сразу располагал к себе, и вполне естественным казалось, что этот энергичный и волевой человек, настоящий советский патриот, стал душою одного из первых партизанских отрядов Белоруссии.

Василий Иванович рассказал мне о своей работе, о первых стычках с немцами, главным образом с теми проводниками гитлеровского «нового порядка», который уже начинали насаждать фашисты. Тут же у костра он познакомил меня с другим офицером его отряда младшим лейтенантом Немовым. Немов был тоже молод, но, в противоположность Нелюбову, нетороплив и спокоен. Говорил не быстро и не сразу, как бы обдумывая каждое слово. Чувствовалась в нем большая внутренняя дисциплина и требовательность к себе и к другим. Москвич по происхождению, коммунист, он, видимо, был образцовым офицером. Взвод его, выходивший с боями из окружения, целиком влился в Гурецкий отряд, но и в партизанском отряде сохранил свою цельность, продолжая оставаться взводом регулярной Красной Армии. Немовские бойцы отличались своей выдержанностью и дисциплинированностью.

Наша группа объединилась с отрядом Нелюбова, насчитывавшим к тому времени несколько десятков человек. Нелюбов стал командиром объединенного отряда, я — комиссаром.

Сейчас, когда вспоминаешь эти первые недели нашей борьбы, многое кажется странным и даже наивным. Но ведь тогда мы только что вступали в партизанскую войну с врагом, вступали безо всякого опыта, без подготовки.

Мы совсем открыто занимали две деревни, расположенные рядом, — Гурец и Симоновичи, составляя как бы советский гарнизон на территории, занятой немцами.

На колокольне гурецкой церкви установили пулемет и устроили наблюдательный пункт, хотя, по правде сказать, обзор оттуда был невелик: леса, подступившие близко к деревне, стеной закрывали горизонт. Хозяйничал на этом наблюдательном пункте на колокольне боец Литвяков из взвода Немова.

Мы вырыли окопы, регулярно выставляли караулы, заняв, как обычная воинская часть, круговую оборону. В гурецкой школе расположился штаб. Может быть, это слово покажется слишком громким — ведь в отряде на первых порах было только 150 человек, — но отсюда исходило руководство смелыми налетами и борьбой с фашистами на 60 километров вокруг.

* * *

Ясным июльским утром — чуть только начало рассветать — прибежал в штаб Сашка Матрос из сторожевого охранения.

— Товарищ командир, там хлопцы на окраине задержали одного. Брешет, как собака, а сам глазами так и шныряет.

— Ну что же, ведите сюда, — ответил я, — мы с ним потолкуем.

Привел широкоплечего парня в красноармейской форме с плащ-палаткой, переброшенной через плечо. Он не стал дожидаться, пока его спросят, а сразу же, переступив порог и вытянувшись в струнку, отрапортовал:

— Старший лейтенант Щербина. Прислан по спецзаданию для работы в тылу.

Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. Может быть, мои товарищи и недоверчиво отнеслись к задержанному, но мне этот парень понравился сразу. И вовсе он не шнырял глазами: лицо у него было открытое, смелое и взгляд прямой.

Тишину нарушил Нелюбов.

— Говоришь, прислан для работы, так почему же ты не работаешь? Где твои люди?

Щербина замялся.

— Люди?.. Нет у меня людей. Погибли мои люди. Вот теперь я и пришел до вас.

И он виновато улыбнулся.

— Садитесь, рассказывайте.

Из его слов мы узнали, что три человека, переброшенных вместе с ним через линию фронта, погибли в первой же стычке с немцами, и он некоторое время скитался, ища встречи с партизанами. Около Полоцка, где он служил прежде и где у него были верные люди, он собрал и сумел спрятать оружие и боеприпасы, рассчитывая, что они пригодятся или ему, если он сам сорганизует группу, или партизанам, если он их встретит.

Мы поверили Щербине, но решили все же испытать его. Пускай он сам вместе с одним из наших людей отправится к Полоцку и доставит в Гурец спрятанное оружие. Оружия у нас не хватало.

Договорились с председателем колхоза — он написал справки, что колхозники Щербина и Литвяков отправляются в Полоцк за лошадьми, уведенными из деревни во время отхода Красной Армии. Переодели обоих в гражданское платье и отправили.

Прошло дней десять-пятнадцать, и в половине августа, грохоча по пыльной дороге, в деревню въехала телега, нагруженная соломой. Наши путешественники шли рядом, понукая усталых лошадей. Они были голодны и веселы. Черная борода, выросшая за эти дни, обрамляла подбородок Щербины, и на веснушчатом лице Литвякова появились довольно длинные, но негустые рыжеватые волосы.

— Принимай оружие!

Под соломой оказалось два станковых пулемета, ручные пулеметы, винтовки, патроны.

— Задание выполнено. Литвяков, доложите, как было дело.

И Литвяков рассказал.

— Ну, вот как было дело… Прошли мы отсюда километров двадцать и видим, что так, пожалуй, придется тащиться больше месяца. В первой же деревне запрягли пару лошадей и давай на колесах до самого места. Я хотел проселком, думал, так спокойнее, а он (кивок в сторону Щербины) — нет, сворачивай на большак. И верно: едем открыто, мы тут и немцы тут. «А ну как догадаются?» — думаю. А они и не смотрят. Должно быть, считают, что нас уже проверяли. Только под конец задержали: колонна артиллерии шла. Посмотрели документы, не знаю, чего уж они там поняли, но говорят: «Пошоль! Вайтер!» Тут Василь Васильевич (опять кивок на Щербину) и выдумал тянуться вслед за колонной, по крайней мере, больше проверять не будут. Так и ехали… Ну… Потом, как добрались до места, забрали оружие и к вечеру погрузились. Назад. Воз тяжелый. Лошади еле ноги передвигают. Я опять смотрю на немцев с опаской. Как не догадаться, что в соломе не может быть такой тяжести!.. Да тут еще случай вышел. Остановились в одной деревне, только лошадей выпрягли — глядим: к хате подъезжают две машины немцев. Вылезают и в хату, а другие остались во дворе. У меня сердце так и екнуло. А Щербина кружится вокруг подводы, поправляет солому. Да еще заговаривает с немцами: про погоду, не хочет ли пан покушать, глаза отводит. Я вижу такое дело, стал запрягать. Выезжаем на улицу, а лошади заупрямились — ведь не отдохнули. А немцы в спину смотрят, кто знает, чего им придет в голову. Не знаю, как и выбрались. Щербина идет рядом и смеется: «Что, говорит, струсил? Ничего, брат, у меня у самого кошки на душе скребут»… Вот… Так и доехали…

С уважением и, пожалуй, даже с восхищением глядел Литвяков на Щербину. А тот, не принимая участия в разговоре, доедал вторую миску каши. Партизанский экзамен он выдержал.

* * *

Вечером собрали совещание в штабе. Кроме руководителей Гурецкого отряда, на нем присутствовал полковник Кучеров, явившийся к нам накануне. Он был направлен в распоряжение уполномоченного ЦК и рассчитывал застать его у нас. Мы знали, что уполномоченный ЦК находится где-то на Витебщине, но еще не видали его и непосредственной связи с ним не имели. Незадолго до этого в Гурец приходил человек, сообщивший, что уполномоченный хочет увидеться с нами, да и мы сами стремились связаться с ним, но ни определенного места, ни времени для встречи посланный указать не мог. Надо было отыскивать его самим где-то к востоку, в районе Сенно. На совещании решили направить туда одну из наших боевых групп, которая; должна была связаться не только с уполномоченным ЦК, но и с партизанскими отрядами этих районов и одновременно произвести ряд налетов на фашистские машины на шоссе Витебск — Орша. Дорога эта имела большое значение для гитлеровцев, и и до сих пор, по нашим сведениям, на ней было большое движение. Руководство этой эскпедицией я взял на себя. Кучеров должен был идти с нами.

Кроме того, на совещании говорили об уничтожении всяческих зародышей фашистской власти на местах (это взял на себя Нелюбов), о борьбе с захватчиками за продовольствие, чтобы ни одного килограмма мяса, ни одного килограмма зерна не сдавали крестьяне врагу (это наша общая и постоянная забота), и о новых наших операциях. В первую очередь надо было ударить на Холопиничи — центр нашего района.

Это было рискованное предприятие: в Холопиничах, как мы знали, стояло не меньше батальона немцев, а мы не могли выделить на это дело большую группу. Однако, считая себя хозяевами, фашисты, конечно, не ожидали появления партизан в районном центре, чувствовали себя свободно, были не особенно бдительны. Это мы тоже знали, и на этом строился наш расчет.

Дерзкий налет возглавил Куликов. Выступили партизаны утром, на крестьянских подводах, переодетые в деревенскую одежду, будто бы колхозники едут на базар. Оружие спрятали в сене.

Километра за три до районного центра свернули в лес. Оставив здесь группу и подводы, Куликов с Матросом, Сураевым и Литвяковым пошли вперед и на мосту, с которого уже видно было Холопиничи, остановили молодую женщину.

— Вы, извиняюсь, здешняя?

— Здешняя.

— А немцев у вас богато?

— Богато.

— А где они квартируют?

Женщина рассказала, что размещаются немцы в школе, посреди местечка. Почти все там, и сам комендант с ними. А сейчас (время подходило к двум часам) они собираются обедать. Вот и все. И этого было достаточно Куликову: план нападения уже созрел у него в голове.

Подступы к Холопиничам хорошие: лес подходит к самому местечку с северо-востока. Этим лесом, а потом огородами несколько человек во главе с Немовым вышли на юго-восточную окраину и засели возле дороги Холопиничи — Крупки. Сураев с группой подобрался почти к самой школе. Александров с четырьмя бойцами установил на высоте, около южной окраины, пулемет так, чтобы простреливать одну из улиц и площадь, где стоит школа. А сам Куликов с двумя пулеметами (с ним остались Сашка Матрос, Литвяков, Горячев и Никитин) решил начать бой ударом в лоб.

На подводе въехали они в местечко, недалеко от площади остановили лошадь и направились к угловой хате.

Немцы в это время, скинув мундиры и без оружия, выстраивались в очередь за обедом. Дымила походная кухня, звенели котелки, громкие голоса перекликались на непонятном языке.

Никто не обратил внимания на пятерых крестьян, приехавших, казалось, с самыми мирными целями. И вдруг в руках одного из них (это был Куликов) загрохотал автомат. Другой «крестьянин» (Сашка Матрос) успел вытащить из телеги пулемет и открыл огонь из-за угла хаты. С огородов ответил им пулемет Немова.

Испуганные немцы хлынули было в школьный сад, но Матрос и Куликов, перебравшись через изгородь, встретили их и там своими пулями.

Какой-то офицер выскочил на крыльцо. Размахивая пистолетом, он выкрикивал слова команды и ругательства, но его никто не слушал. Спуститься с крыльца он не успел: очередь куликовского автомата скосила его.

Растерявшиеся фашисты, подгоняемые выстрелами со всех сторон, бросились по дороге на Крупки, но там их встретил огонь группы Александрова.

К вечеру партизаны, целые и невредимые, отправились в обратный путь, а над Холопиничами всю ночь одна за другой взлетали ракеты.

Утром узнали, что немцы спешно покинули Холопиничи, увозя на двух машинах убитых и раненых. Убитым оказался и комендант местечка, майор жандармерии.

* * *

Одной из основных наших задач была борьба с гитлеровскими прислужниками на местах, с теми органами власти, которые насаждали захватчики. Очевидно, фашисты еще до войны начали подбирать для этого «кадры» среди того отребья, что было выброшено из нашей страны революцией. Буржуазные националисты всех мастей, бывшие белогвардейцы и их сынки тащились за фашистской армией по мере ее продвижения и оседали в оккупированных областях в виде бургомистров, старост, комендантов, полицаев и т. д. Кроме того, фашисты отыскивали и тех нестойких людей, которые, оказавшись в германском плену во время первой мировой войны, были завербованы там, дали подписку работать в качестве шпионов и теперь перешли к гитлеровцам по наследству от кайзеровской разведки. Таков был, например, чашницкий бургомистр Сорока. Эти подонки составляли как бы ядро, они старались сгруппировать вокруг себя всех, способных предать или продать Родину, разложившихся, опустившихся людей; пьяниц и уголовников.

Нелюбов организовал рейд по окрестным селениям, преследуя этих предателей и расправляясь с ними. Народ сочувствовал и помогал партизанам в этом деле.

Любопытный эпизод произошел в селе Кисели. Из Чашников приехал представитель бургомистра для организации полиции в помощь немецким властям. Собрали народ. Приехавший выступил с речью, в которой пытался изобразить приход немцев как благодеяние. Он «объяснял» и расхваливал так называемый «новый порядок» и превозносил Гитлера.

В толпе стояли переодетые Нелюбов и Сураев. Нелюбов не выдержал этой брехни и оборвал оратора.

— Ты говоришь, что немецкая власть хороша? Порядок нам принесла?.. Порядок, говоришь?.. Получай свой порядок!

И не успел растерявшийся предатель посторониться или спрятаться, как Нелюбов в упор выстрелил в него прямо при всем собрании. Потом обернулся к народу:

— Товарищи! Это — предатели народа, они на задних лапках ходят перед фашистами. Кто будет им помогать — пускай на себя пеняет.

Колхозники возбужденно и радостно слушали, а один сказал:

— Мы эту падаль сейчас сами уберем, так что хозяева его не разыщут, да и никто не узнает, что тут было.

В это же время Василий Кащинский с двумя товарищами послан был на дорогу Борисов — Орша. Несколько слов о Кащинском и о том, как он появился в нашем отряде. Младший лейтенант, призванный из запаса во время войны, он не успел еще доехать до своей части, как оказался в окружении. С небольшой группой таких же необмундированных военнослужащих он двинулся на восток, чтобы присоединиться к Красной Армии. Необходимо было соблюдать строжайшую осторожность и не попадаться на глаза фашистам, которые и необмундированных хватали по первому подозрению. Недалеко от Кащина, оставив своих товарищей в лесу, вышел он на разведку и разговорился с крестьянками, работавшими в поле. А тут как раз подъехали немцы на машинах. Василий показался подозрительным, и его уже собирались арестовать, но одна из женщин выручила его.

— Пане, пане, — закричала она фашистам, — это наш! Это кащинский! Бригадир. Что мы, одни женщины, будем без бригадира делать?

Другие дружно поддержали ее. Василий, конечно, также подтвердил, что он кащинский. Немцы уехали.

Подошли товарищи из леса. «Кащинский» поблагодарил женщин, хотел уходить, но его остановили.

— Оставайся. Ты теперь все равно кащйнский. Будешь у нас бригадиром.

Он остался. И отсюда повелось: Кащинский да Кащинский. Но долго он в Кащине не прожил. Когда наши партизаны явились туда, чтобы уничтожить маслозавод, Василий прибежал к ним.

— Возьмите меня с собой. Что я тут буду киснуть!

И вместе с ними пришел в Гурец.

— Вот, — сказали мне, — новичка привели. Кащинский.

Я сначала подумал, что это фамилия, но даже после того, когда ошибка выяснилась, прозвище так прилипло к парию, стало таким привычным, что мы его и не звали по-другому, и только немногие знали, что настоящая его фамилия Григорьев.

Парень оказался дельный. В поход под Борисов мы назначили его старшим.

Инициаторами этой операции были опытный сапер Рогуля и младший сержант Швецов, тоже хорошо знакомый с подрывным делом. Может быть, они немного соскучились по своей специальности, но, главное, они лучше других представляли себе, как много вреда может она принести врагу. Взрывчатки у нас не было — они ее достали у рабочих Рыбхоза (должно быть, в мирное время лед подрывали на озере), а у Рогули сохранилось еще несколько взрывателей. Таким образом, боеприпасами экспедиция была обеспечена. Но как добираться до места? Далекий и незнакомый путь.

— Карту бы надо, — сказал Кащинский.

— А где я тебе возьму? Иди так. Ты на своей земле. Язык до Киева доведет, — ответил я.

— Да разве это можно идти и спрашивать? Эдак немцы узнают обо всем раньше нашего прихода.

— Придется брать проводника.

Начали искать и в первую очередь обратились к учительницам гурецкой школы, которые тут и жили, рядом с нашим штабом. Они к нам привыкли, и мы к ним привыкли, присмотрелись. Они не только сочувствовали нам, но часто и охотно выполняли поручения по связи и по разведке. Одна из учительниц предложила:

— Я сама поведу. Мой муж тоже, наверно, в окружении. Может быть, так же вот ходит в партизанах.

— А дорогу хорошо знаете?

— Знаю. Я сама из тех мест.

Ребенка своего, девочку полутора лет, оставила с подругой, оделась попроще, чтобы не обращать на себя внимания, и пошла.

Четверо суток добирались они до места. Перед каждой деревней проводница выходила вперед, узнавала, нет ли тут немцев, и двигалась дальше на некотором расстоянии от группы, будто бы они идут отдельно.

Перед шоссейной магистралью Москва — Минск пролежали в кустах целый день и почти всю ночь: взад и вперед сновали по ней машины, тянулись обозы, шагали фашистские солдаты. Только под утро движение прекратилось.

Вышли к железной дороге на перегоне Борисов — Крупки и опять залегли, следили за поездами, дожидались ночи. Но зато результаты сторицей вознаградили подрывников и за терпение, и за трудную дорогу: взрывом уничтожен был паровоз и восемь вагонов. Группа вернулась обратно без потерь и в приподнятом настроении. Еще бы — первая железнодорожная диверсия!

* * *

Я, полковник Кучеров и капитан Оглоблин с группой в семь человек отправились в район Сенно и на шоссе Витебск — Орша. Я уже упоминал о наших задачах: встретиться с уполномоченным ЦК, связаться с другими партизанскими отрядами и нарушить движение фашистских машин по шоссейной дороге.

О партизанах мы услыхали от крестьян в первый же день пути и вскоре в лесу, недалеко от Череи, встретили целую группу народных мстителей — 18 молодых бойцов под командой лейтенанта Перевышко, перед самым началом войны окончившего минометное училище. Около месяца они боролись с захватчиками в Толочинском районе и вынуждены были уйти оттуда, когда фашисты устроили на них облаву. Узнав о цели нашего похода, молодые партизаны присоединились к нам. Им это дело было знакомо: четыре фашистские машины, они уже уничтожили. Дальше шли вместе, и, начиная с этой экспедиции, вся группа Перевышко стала частью Гурецкого отряда.

Человек не всегда открывается сразу, иногда очень трудно найти ключ к его сердцу. Мрачно шагая рядом со мной, Перевышко долго отмалчивался, отвечая на мои вопросы односложно и подчеркнуто резко, но уж видно было, что в этой сумрачности, в этой резкости есть что-то нарочитое. Он сдвигает брови, сутулится, что несколько скрадывает его высокий рост, встряхивает головой так, что непокорный черный чуб свисает почти до самых бровей. Ему только что минуло двадцать лет, а хочется быть суровым испытанным воином, таким же, как отец. Единственный сын военного, командира части, он вырос где-то в Закавказье, немного избалован, иногда заносчив и излишне задорен, но отходчив, искренен и вовсе не так скрытен, как казалось на первых порах. Чувствовалась в нем порядочная начитанность, хотя он и не выставлял ее напоказ; в хорошем настроении хорошим друзьям он умел много и интересно рассказать. В военную школу он пошел со второго курса института журналистики. Партизанская война захватила его своей романтикой, в хорошем смысле этого слова. Прямой и честный, смелый, иногда до безрассудства, он целиком отдался борьбе и, кажется, даже не понимал, как в такое время можно думать о чем-либо другом.

Командир отряда старший лейтенант Василий Иванович Нелюбов

Старшина П. П. Куликов

Командир отрядов «Батя» Григорий Матвеевич Линьков

Группа партизанских командиров. Слева направо: В. И. Заморацкий, Д. И. Кеймах, В. В. Щербина

К концу первого нашего совместного похода он начал глядеть на меня не так хмуро, отвечал охотнее, а иногда сквозь напускную суровость что-то совсем ребячье — наивное и радостное — вспыхивало в его глазах. Обычно эго бывало тогда, когда заговаривал с ним боец из их же группы Саша Черпаков. Недолгая, но крепкая дружба связала их, на первый взгляд таких непохожих друг на друга. Черпаков, в противоположность Перевышко, был румян, неизменно весел, по-детски добродушен и прост. Но ведь и у Перевышко под мрачной внешностью таилось такое же доброе и отзывчивое, золотое русское сердце. За это, должно быть, и прощали ему товарищи его резкость, задиристость, ненужную иногда насмешливость. Да и я, присмотревшись поближе, полюбил этого юношу со всеми его странностями, привязался к нему, поняв, что таким он и должен быть, что я уже давно и очень близко знаю его.

…Дня через три мы вышли на шоссе Витебск — Орша. Выбрали удобное, укрытое место у самой дороги и залегли, ведя наблюдение в обе стороны.

— Идут, — громким шепотом сказал Перевышко, хватаясь за гранату.

И действительно, через несколько минут показались четыре машины — одна за другой.

Когда до них осталось не более 25 метров, полетели гранаты, затрещал пулемет. Первая машина, потеряв управление, свалилась в кювет, остальные, не успев затормозить, наехали друг на друга. Еще три десятка гитлеровцев нашли себе могилу на белорусской земле.

В одной из машин ехали штатские. Двое из них уцелели, и мы заинтересовались: кто такие эти немолодые немцы с солидными животиками, в элегантных костюмах, шитых, сразу видно, на заказ. Увели в лес и допросили. Оказалось, что один из них крупный гражданский чиновник. С ним ехали его помощники, какие-то специалисты и охрана. Целью их путешествия были Видокский и Моисеевский спиртозаводы, совхозы и другие предприятия окружающих районов.

Нервно поправляя седеющие, туго закрученные усы, стараясь не терять своей важности, чиновник объяснил нам через случайного переводчика (его постоянный переводчик был убит), что он не военный, он просто приехал налаживать немецкое хозяйство и что (наивная попытка задобрить нас!) он согласен забыть наше недостойное, по его мнению, поведение по отношению к нему — представителю великой Германии. Но он требует (а голос у него дрожал), чтобы мы немедленно освободили его, дабы он мог продолжать свою «деятельность».

— Хозяйствование! — повторял Кучеров, слушая медленные слова переводчика. — Рациональная эксплуатация!.. Требует!..

А в это время один из партизан принес несколько оригинальных трофеев, взятых им при осмотре машин.

— Смотрите! Вот что делается! Вот они какой груз везли! Заранее заготовили!

Это были сравнительно небольшие вывески: светло-серый фон и черные надписи, сверху — немецкие, снизу — русские. Я не помню текста, но колючие и прихотливо завитые готические буквы под зловещим орлом со свастикой, фашистской эмблемой, поразили меня. Ясно представилась улица захваченного врагом русского города с такими вот гитлеровскими клеймами над дверями и на стенах домов…

Однажды мы остановились на отдых в лесу недалеко от Адамовки Сеннинского района. Была половина сентября — время желтых листьев, туманов и грибов. День задался пасмурный, лес неприветливо шумел. Мы вертели цигарки из свирепого самосада, от которого в горле перехватывало, и про который говорят: один курит — двенадцать болеют. Тут подошел колхозник с корзиной грибов. Тоже присел покурить, угостил хорошей бийской махоркой, разговорился, и чувствовалось, что он неспроста рассказывает нам местные новости, что он что-то не договаривает и в то же время присматривается к нам. Наконец он отозвал Кучерова в сторону: «Мне бы вам два словечка сказать…» и предложил устроить полковнику встречу с уполномоченным ЦК. Вот уж, как говорится, на ловца и зверь бежит! Ясно, что не случайно подсел к нам этот колхозник, и в лесу он наверняка искал не грибы, а встречи с нами.

Кучеров обрадовался — такая удача! Да и я обрадовался, пожалуй, не меньше его — ведь и мне была необходима эта встреча.

Договорились.

Встреча произошла на другой день около Курейши, прямо в поле, в копнах только что скошенного овса. Наш проводник привел из деревни троих. Один показался мне знакомым — это и был уполномоченный. Он тоже признал меня.

— Вы не были на первой белостокской партийной конференции?

— Был.

— Ну вот, значит, там и встречались.

И сразу, как старые товарищи, мы заговорили на «ты», вспомнили прежних друзей.

— Да, да… Исаев отозван в распоряжение ЦК… А ты кого видел?.. Ухаров, говоришь… Помню… Ну, этот справится!

Многие наши общие знакомые ушли в армию, некоторые уже погибли. А вот он (и одновременно с ним ряд других работников) получил задание вернуться на землю, захваченную фашистами, для организации партизанского движения. Я рассказал ему о нашем отрядё и о тех отрядах, которые знаю, а он мне о лиознинском совещании ЦК КП(б)Б, которое проводил товарищ Пономаренко, о тех задачах, которые партия ставит перед партизанами, о размахе всенародного сопротивления врагу и об упорных боях, развертывающихся сейчас под Смоленском.

— Да, немцы пока еще обладают техническим и численным превосходством. Они собрали технику со всей Европы. Это позволило им добиться тактического успеха. Но это ненадолго. У нас сейчас подтягиваются резервы, которые скоро вступят в бой. И партизаны не должны сидеть сложа руки.

В Курейше мы встретились с представителем Сеннинского райкома, который возглавлял довольно крупный партизанский отряд. У сеннинцев была связь с Москвой, а нам как раз не хватало связи. И тут невольно я заговорил с уполномоченным ЦК о наших трудностях и сомнениях. Может быть, лучше было бы, если бы мы присоединились к Сеннинскому отряду? Тут все-таки постоянное руководство из центра, а мы предоставлены сами себе, ведем работу на ощупь. Многие из наших бойцов только и мечтают, как бы выбраться из немецкого тыла, а иногда заводят разговор о том, чтобы сделать это организованно, всем отрядом. Я и сам не думал, что так долго придется партизанить, и считал, что в регулярной армии мог бы принести больше пользы. Уполномоченный ответил мне довольно резко:

— Сейчас не время ходить с места на место. На Большой земле люди найдутся. А мы должны создавать отряды здесь. У нас здесь война. Понимаете? В каждом районе. И чем больше отрядов, тем лучше. Пускай они еще маленькие — вырастут, обрастут активом… Чтобы земля горела у гитлеровцев под ногами!.. Вот и вы возвращайтесь обратно и действуйте самостоятельно. В каждом районе должен быть представитель ЦК. Отыщите его, свяжитесь с ним… И вот вы говорите: на ощупь. А иначе и быть не может. Надо приобретать опыт. Опыт гражданской войны нас не устраивает: не то время, и враг не тот, Вам, военному, это должно быть особенно ясно…

Да, ясно… Встреча с уполномоченным ЦК помогла мне разобраться во многом. Вернемся и будем партизанить, и мысль о переходе через линию фронта выбросим из головы… Вот бы только наладить связь с Москвой!.. Когда-то у нас будет своя радиостанция?..

…Кучеров остался в Курейше, а с нами вместе пошли два человека, которые должны были выйти в Минскую область, а может быть, пробраться дальше на запад, чтобы поднимать и там партизанскую войну.

* * *

…Находились отщепенцы, которым немецкая оккупация была на руку. С одним из таких столкнулись мы, возвращаясь из Курейши. Еще по дороге узнали от крестьян, что в маленькую деревеньку (названия не помню) около Видоков вернулся раскулаченный мироед. Фашисты помогали ему собрать то, что было у него отобрано при раскулачивании, предоставили разные льготы и даже лесу дали на постройку дома. Признали своего.

Дошли мы до деревни — и в самом деле: лежит штабель свежих бревен, двое мужиков пилят их, а вокруг ходит хозяином такой дядька, что сразу признаешь «бывшего». Нас он, кажется, не заметил. Мы свернули в проулок и за огородами остановились отдохнуть.

— Надо бы позавтракать. Нельзя ли чего достать в деревне? Иди-ка, Ваня, поговори с этим толстым, у него на всех хватит. Да не так: оружие-то спрячь, чтобы не смущать его сразу… И не один. Вот вы втроем пойдете.

Ребята пошли, тихо-мирно попросили у кулака накормить их. Он отказался.

— Ничего я вам не дам. А вот если хотите — работайте. Что вам попусту ходить? Я вас и кормить буду, и зарегистрирую, как полагается.

Видно, чувствует свою силу при фашистских порядках.

Наши посланцы самым наивным тоном спрашивают:

— А ты сам-то кто такой?

Смотрит на них сверху вниз и отвечает:

— Было время — раскулачили, а теперь я в своих правах.

Наших зло взяло.

— А чем кормить будешь?

— Да вот кабанчика зарезал. Овечки есть… Хорошо сработаете, голодными не останетесь.

— А мы и так сыты будем… Вздумал партизан в батраки нанимать!

И тут же реквизировали у него этого кабанчика и скрылись в лесу.

Через несколько дней повстречались мы еще с одним выходцем из старого мира. Дело в том, что гитлеровцы, изыскивая все новые способы духовного порабощения нашего народа, сделались вдруг строгими ревнителями православной веры, распорядились восстановить закрытые церкви и приготовить помещения для священнослужителей. По новому приказу обязательно надо было крестить всех детей, и не только новорожденных, но и родившихся раньше, в советское время, и некрещенных. Ослушникам грозила жестокая кара. И по такому же строгому приказу все религиозные обряды можно было совершать только с ведома немецких властей. Венчаться и то надо было идти за разрешением в комендатуру.

Крестьяне с усмешками рассказывали, что по району ужа разъезжает какой-то поп, работающий в контакте с комендантами и полицией. Он и крестит, и отпевает, и венчает, словом, всеми силами старается вернуть крестьян в лоно православной церкви.

— Не было попа — так привезли.

— Да какой он поп! Он — не настоящий. Бороду и то не успел отрастить.

— А тебе настоящего нужно?

Мы нарочно завернули в деревню, где в это время гастролировал разъездной поп.

Необычайная картина представилась нашим глазам: стоят посреди улицы ребятишки от двух до двенадцати лет, а перед ними топчется откормленный дядя в поповской рясе и с крестом, но бритый. Он что-то бормочет над детскими головками и тут же поливает их из кувшина водой. Отрываясь от этого занятия, он покрикивает на женщин, которые приносят и укладывают в стоящую поодаль телегу яйца, гусей, какие-то мешки и свертки.

Мы подошли.

— Ты кто такой?

— Я — батюшка этого района.

— А что ты делаешь?

— Детей крещу.

— Ишь ты, новоявленный Иван-креститель!

Поп обиделся. Судя по виду и тону, он был пьян, неясно понимал, с кем имеет дело, но говорил солидно, очевидно чувствуя себя важной персоной.

— Священное таинство. Нельзя смеяться. — И вдруг спохватился. — Мешаете вы мне. Я с этими не кончил, а там других ведут!

Действительно: с дальнего конца деревни показалась новая толпа ребятишек под конвоем пяти полицаев. Я понял, что шутки надо кончать.

— Ну, ребята, займемся полицией!.. А ты, священнослужитель, перестань плескаться водой!.. Постереги его, Ваня!

Полицаи не довели дело до схватки. У них оказалась еще одна запряженная подвода, на которой они и умчались, увидев опасность. О попе-гастролере они позабыли, и мы могли побеседовать с ним на свободе. А он, протрезвев немного и кое-как разобравшись в обстановке, держался уже не так важно.

— Откуда ты взялся, креститель? Что-то раньше крестьяне не видали тебя в этих местах.

— Я недавно приехал.

— Вот я и спрашиваю: откуда?

Он замялся и только после повторного вопроса ответил, что вернулся из Польши.

— Какие же в Польше попы? Ведь там — ксендзы.

— Нет, я православный, я — русский.

— Чего же ты в Польше делал?

— Судьба занесла.

— Что за судьба? Белогвардеец, наверно!

Поп снова замялся, но ответить все-таки пришлось. Пришлось рассказать все начистоту. Когда-то он был офицером царской армии, служил у Деникина, потом у Булак-Балаховича, а когда Булак-Балаховича прогнали, остался в Польше. Преподавал русский язык, но платили мало. Переменил профессию — стал дьяконом в православной церкви. Это было гораздо выгоднее. С приходом гитлеровцев в 1939 году опять сделался преподавателем, обучал немецких офицеров русскому языку. А теперь вот его назначили священником.

Разговор происходил на улице на глазах у крестьян и партизан, и даже ребятишки, которым позволено было разойтись, слушали с разинутыми ртами. Довольные происшествием, они перемигивались и пересмеивались, поглядывая на импортного попа. А взрослые были возмущены, и по их единогласному требованию мы избавили район от назначенного немцами пастыря.

* * *

Немного спустя случилось нам после удачной диверсии зайти в Моисеевку, где мы хотели и отдохнуть, и перекусить. Была ночь, темень, и мы, как обычно, шли гуськом. Я впереди, на груди у меня автомат, а правая рука в кармане нащупывает гранату «Ф-1» — это вошло в привычку.

Вдруг у самой околицы из темноты раздается окрик:

— Хальт!

Я даже подумать ничего не успел. Машинально выхватил гранату и, сорвав кольцо, бросил в направлении голоса.

Взрыв… Крики…

Пока немцы, занимавшие деревню, пришли в себя, мы скрылись в темноте. Слушая начавшуюся стрельбу и видя взлетающие кверху ракеты, бойцы переговаривались:

— Надо было разведку вперед послать — тогда бы ничего не случилось.

— Да-а! Не будь этой гранаты — туго бы нам пришлось.

— Карманная артиллерия!

— Для партизан граната — все!

Это было одним из тех наглядных уроков, которыми изобиловала наша партизанская практика, и хорошо, что он обошелся без жертв. Следующий урок был более жестоким и стоил нам очень дорого.

* * *

Немцев не на шутку стал беспокоить рост партизанской активности. Начались карательные экспедиции.

В ночь на 17 сентября полк фашистов, специально вызванный из Лепеля, подошел к гурецким заставам сразу по нескольким дорогам. Тут и сказалась тактическая несостоятельность нашего тогдашнего расположения. Дозоры были выдвинуты слишком близко, а с колокольни, как она ни была высока, можно было увидеть противника только тогда, когда он выйдет из леса, то есть километра за полтора. Партизаны стояли на квартирах по одному, по два; большинство расположилось в Симоновичах; немало времени надо было потратить, чтобы поднять их, собрать и довести до Гурца. А фашисты, которых вели предатели-полицаи, хорошо знакомые с местностью, шли без разведки и с ходу вступили в бой большими силами.

Неожиданность удара дезорганизовала нашу оборону. Часть партизан, не приняв боя, укрылась на островке. Другая часть, отбиваяоь, отошла в лес южнее Симоновичей. А некоторые партизаны, прижатые к озеру, нашли убежище в камышах и там — в воде — переждали облаву.

Тяжелые потери понес отряд, но особенно горька нам была гибель командира Нелюбова и Саши Черпакова.

Нелюбов жил в поселке между деревнями. Он проснулся, услышав стрельбу в Гурце. Прибежал связной: «Немцы окружают!» Василий Иванович бросился в Симоновичи, но враги, наступая от Столбцов, перерезали дорогу, и он столкнулся с ними около гурецкого кладбища. Фашисты хотели взять его живым, он отстреливался, успел убить одного из нападавших, а потом и сам был тяжело ранен. Патронов не осталось. Гитлеровцы захватили командира, привели его в Симоновичи, долго допрашивали, но ничего не добились.

Ранним утром немцы собрали на выгоне все мужское население деревни — и старых и малых. Четверо крестьян под угрозой автоматов вырыли могилу. Солдаты подвели к ней Нелюбова, еле державшегося на ногах от слабости и потери крови, какой-то тряпицей завязали ему глаза. Офицер сказал короткую речь, переводчик перевел, что, дескать, теперь советской власти «капут», что всех, кто будет сопротивляться «великой Германии», ждет виселица или расстрел.

Потом — короткая команда. Конвоиры отошли, семеро палачей взяли автоматы на изготовку. Василий Иванович собрал последние силы, выпрямился, сорвал повязку и крикнул, глядя на дула автоматов:

— Прощайте, товарищи! Погибаю за Родину!

Нелюбов — коммунист, первый организатор и командир Гурецкого отряда, собравший на берегу Лукомльского озера значительную группу и начавший активную борьбу с захватчиками еще до нашего прихода, пользовался большой популярностью среди населения. Во всех окрестных селах знали Василия Ивановича. А он, суровый и беспощадный воин, любил жизнь, любил людей, любил детей. У него и у самого осталось дома двое малышей, и он, бывало, вспоминал, глядя на случайно встреченную на улице девочку:

— Вот, товарищ комиссар, такая же и у меня растет.

А как он любил песни! Как он запевал под баян саратовские частушки!..

Саша Черпаков был еще совсем молодой. Комсомолец. Румяный и голубоглазый романтик с чистой и открытой душой, любимец всего отряда. Всем нам была тяжела его гибель, а Перевышко сделался еще мрачнее и суровее и некоторое время места себе найти не мог.

На другой день после боя партизаны хоронили погибших. Сошлись крестьяне, чтобы попрощаться с Василием Ивановичем. В сборе был и весь отряд. С волнением слушали люди суровые и короткие прощальные речи — идущую от всего сердца клятву жестоко отомстить врагу за смерть героев.

Мы вернулись из своей далекой экспедиции на шоссе Витебск — Орша после облавы. Гурецкого отряда, такого, каким я его оставил, уходя, уже не существовало. Большая часть его, во главе со Щербиной, пошла в Дераженские леса, чтобы там продолжать борьбу. Другие отправились на восток в надежде перейти линию фронта и присоединиться, к Красной Армии. Некоторые, наименее устойчивые, разбрелись по деревням. На месте остались группа Куликова, человек десять, значительно поредевший взвод Немова, тоже около десяти человек, да присоединившаяся к нам группа Перевышко. И хотя фашисты сразу же после облавы покинули «партизанские деревни», наши товарищи не рискнули возвращаться туда: жестокий опыт подсказал им, что в деревнях партизанам жить нельзя. В Столбецком лесу, на широкой поляне, раскинулся их лагерь — примитивные шалаши из жердей в два ската. Организовал этот лагерь и объединял оставшихся Немов.

Работа наша в это время несколько изменилась. Мы организовали ряд диверсионно-террористических групп, которые неожиданными нападениями и диверсиями наводили страх на захватчиков.

В этой борьбе отличился Павел Петрович Куликов, или «генерал Кулик», так называли его напуганные немцы. Занятые поисками неуловимых врагов, гитлеровцы гонялись главным образом за «генералом Куликом» и, конечно, совершенно безуспешно. А Куликов спокойно заходил в любой населенный пункт под видом обыкновенного крестьянина, заговаривал, закуривал с теми, кто его ловил.

Дошло до того, что этот до дерзости смелый человек явился в чашниковское гестапо и, сообщив, что он знает «генерала Кулика», обещал помочь в розысках. Он вошел в доверие к гестаповцам и добывал для нас важные сведения.

* * *

Мы упрямо продолжали свою жестокую и трудную борьбу, но вели ее, как я уже говорил, почти вслепую. Никого из нас не удовлетворяла такая работа. Конечно, общая ориентировка у нас была, но конкретного и четкого руководства нам не хватало. Мы словно во тьме блуждали, не имея связи с Москвой, не слыша ее голоса. На оккупированной территории немцы отобрали все радиоприемники, и даже сводки Информбюро доходили до нас изредка и с большим опозданием.

В связи с этим вспоминается мне один примечательный человек. Я его помню под именем Максима. Пятидесятилетний колхозник, инвалид, потерявший ногу еще в первую мировую войну, он жил в Климовичах в новом, даже не вполне законченном доме, который помог ему построить колхоз. Высокий, с черными волосами, слегка тронутыми сединой, со строгим смуглым лицом, он, несмотря на инвалидность, был человеком неиссякаемой энергии. Активный колхозник при Советской власти, таким же активным советским гражданином остался он и в дни оккупации. Не участвуя непосредственно в деятельности партизанских групп, он, тем не менее, приносил им неоценимую пользу — держал связь с партийным подпольем Витебска и Орши, доставлял руководящие указания. У себя в хате он хитро замаскировал радиоприемник, регулярно записывал последние известия, следил за всем, что передавали ежедневно с Большой земли.

Мы пришли к нему с нашим связным поздно — радиопередачи уже кончились, но он рассказал нам все, что передавали сегодня, а под конец предложил:

— А если хотите, утром послушаете сами. Можно и переночевать у меня.

Переночевали. Разбудил он нас до рассвета.

— Слушайте!

Передача еще не начиналась, станция имени Коминтерна давала настройку, и нас поразили чистые и легкие звуки, сразу напоминавшие о мире, о доме, о настоящей советской жизни. Потом — «Интернационал». Как давно мы его не слыхали! И наконец сводка. Вот чего мы ждали!.. В обычной формулировке «Продолжались бои…» хотели разгадать что-то большее. По перечислению направлений, на которых идут бои, старались представить себе мысленно линию фронтов на карте. Жадно ловили мелкие эпизоды. Записывали все, что могли, А потом была мирная сводка — об уборке хлеба, о трудовых достижениях советских людей. И это все мы слушали так же жадно и не могли наслушаться: последние известия кончились.

Максим не выключил радиоприемник, и диктор все тем же голосом читал советы агронома. Лейтенант Данченко, слушавший вместе со мной, досадливо махнул рукой, да и мне эти советы показались немного странными: очень уж они далеки были от нашей беспокойной и бездомной жизни. А когда началась физзарядка — «Вытяните руки… поднимите правую ногу…» — Данченко вскочил:

— Вот нашли время заниматься физзарядкой?

Максим спокойно и строго посмотрел на него:

— А ты думаешь, что? Гитлер всю нашу жизнь разрушил? Нет, брат, Москва живет! И физзарядку делает… И не видеть Гитлеру Москвы, как слепому света! Как свинье неба не видать… Он, наверно, и сам слушает эту зарядку и кулаки кусает!.. А сейчас будет «Пионерская зорька». Пускай и ее послушает… Твердо стоит Москва!

Действительно, в радиоприемнике тонким голосом запел горн…

Странно! Очень странно!.. Но, конечно, Максим прав. Сначала я, как и Данченко, чувствовал просто досаду, слушая все это — слишком обычное, слишком мирное. А потом успокоился. И не только успокоился: советы агронома, физзарядка, играющий горн подействовали на меня сильнее, чем фронтовая сводка. Какая-то особенная уверенность рождалась в душе. Верно говорит старик: твердо стоит Москва! И наша собственная твердость, и наша сила всецело зависят от нее. Мы ждем ее помощи, ждем ее слова. Ждем руководства. Как обидно, что до сих пор нет у нас рации! Вот даже послушать московскую передачу удается только случайно. Но ведь просто слушать передачи недостаточно, Нужна двусторонняя связь.

* * *

В конце сентября колхозный бригадир из деревни Алексиничи рассказал нам, что на днях где-то недалеко приземлились советские парашютисты. Они ночевали на сене в колхозном сарае, а утром ушли в направлении озера Палик. Потом стало известно, что таранковичский бургомистр Василенко и начальник полиции Зубрицкий выследили в Амосовке группу советских десантников и привели туда отряд немцев, переодетых в гражданское. В схватке с ними пятеро советских парашютистов были убиты… А остальные? Где остальные?..

Начались поиски и расспросы. Специальные группы отправились по деревням. Через несколько дней узнали, что в Московской Горе расположился какой-то отряд. Потом связной из Гурца сообщил, что там появились вооруженные люди. Послали выяснить, в чем дело.

Наши бойцы осторожно окружили деревню, и, когда на улице появились трое неизвестных, Немов крикнул:

— Стой! Кто идет?

— Свои.

Наученные горьким опытом, партизаны встретились с неизвестными с оружием в руках, опасаясь ловушки врага. Но вскоре стало ясно, что это действительно свои, разведка отряда Бати, о котором мы уже слыхали, а сам Батя остановился в Московской Горе.

Наконец-то нашли!

Вместе с Батиными разведчиками пошли к нему и наши люди для связи. Утром они привели начальника Батиного штаба капитана Архипова. Мы с ним договорились и, решив присоединиться к отряду Бати, в ночь с девятнадцатого на двадцатое октября двинулись в Ковалевичский лес.