— 1 —
Так вот. Пошло дитя в школу. В первый класс. Ну там все, как водится: прописи, кружочки, крючочки, змейки и палочки. Надо сказать, что школьное образование в Турции сильно похоже на классическое советское.
Сплетничают, что М. К. Ататюрк сильно уважал Наробраз и устроил все по образу и подобию. Может и врут.
Но когда я открыла учебник по турецкому и увидела знакомую картинку с теткой, драющей стекла, с подписью под ней: «Айше мыла раму» (это сравнение. Там было, конечно, не про раму…), когда я уткнулась носом в правила написания турецких «жи» и «ши» с примерами и упражнениями, когда в учебнике по математике Ахмет дал Мехмету два яблока, а Мехмет Ахмету одно яблоко вернул… Я поняла, что все в порядке и беспокоиться не о чем. И палочки счетные, и таблица умножения во втором классе, и тетрадки, которые подписывают родители, и поля, которые родители чертят, и учебники, обернутые в цветные обложки, и даже рисование цветочков и зайчиков под корявым «чичек» и «тавшан».
Ну и, разумеется, уроки труда, на которых лепят пластилиновые грибочки, растят на подоконнике луковицу и клеят бумажные открытки с нерусским, но от этого ничуть не менее трогательным «мама, я тебя люблю».
Ну так вот. Сидим мы как-то дома вечерком, пьем чай: моя турецкая свекровь, я и деть. Деть рассказывает про прекрасную новенькую девочку, про толстого придурка из параллельного класса, про учительницу — добрую фею.
А чего не поболтать? Уроки сделаны, за окном зима, а дома тепло, и скоро уже ложиться спать, чтобы в семь тридцать утра потопать в школу (первая смена).
— Завтра на базар пойду, — медленно отхлебывает чай свекровь. — Сыру куплю, зелени, помидор, яиц.
— Хорошо, — говорю я. Мне и правда хорошо.
— Яйцоооооооооооооооооооооо! — деть вскакивает, опрокидывает тарелочку с кексом и бледнеет на глазах.
Мы со свекровью пугаемся. Чего это у нас разморенный и нежный ребенок ни с того ни с сего вдруг орет «йумуртааааа» (по-турецки «яйцо» — йyмурта с ударением на последний слог).
— Что? Что случилось? — кидаемся к киндеру. Мало ли, может, чай пролил на важные мальчиковые места.
— Йумурта! — приговаривает деть и начинает плакать. Жалобно. Навзрыд. — Йумуртааааааааа.
Через пять минут успокаиваний и «ой, ой, ой, вах, вах, вах» выясняется, что завтра урок труда, и учительница задала на дом задание: смастерить человечка из яичной скорлупы. Ну, помните? Опустошаешь скорлупку от содержимого через дырочку, потом малюешь глазки, носик, огуречик… (Ля, ля, ля. Вот и вышел МТС (понесло не туда).)
Учительница-то задала, а мы естессно забыли. Ну вылетело напрочь у всех, включая детя. Вот ведь гадость!
— Аааай, у всех будут яйца, один я, как дурак, без яйца приду. Все надо мной смеяться станут. Бедный я бедный мальчик без яйца, которого никто не любит, — причитает деть невыносимо горько, — Что же мне делать-то? Ааааа.
Мы с бабкой переглядываемся. На самом деле нам очень хочется заржать, потому что этот вой про «единственного в классе мальчика совсем без яиц» звучит прекомично, но: а) мы понимаем, что делать этого нельзя, б) детя жутко жалко, в) надо же что-то быстро решать.
— Ладно. Сейчас поглядим. — Бабка открывает холодильник, и по всем голливудским канонам яйца там не оказывается. Ни одного! Съели, блин.
— Аааа. Съели мои яйца. Все яйца слопалиииии. Бедный я бедный.
Я давлю в горле гыгыкс и очень спокойно говорю: «Ну так сейчас купим в баккале яичко, дел-то».
— Ага, — хлюпает деть, но затыкается.
Голливуд продолжается, когда мы выясняем, что баккал закрыт — время-то позднее.
— Аааа, — начинает опять деть, но бабка (турецкая свекровь то бишь) властно его затыкает.
— Не кричи, всех кошек на улице распугаешь. Сейчас схожу к Фатме, возьму тебе яйцо.
— А вдруг у тети Фатмы нет яиц, вдруг их дядя Хикмет…
— Гы. Прозвенел все… — не сдерживается бабка, но деть не в состоянии оценить каламбур.
Смех смехом, однако у Фатмы тоже с яцами напряженка. Короче, за полчаса мы понимаем, что либо находим где-то эти хреновы яйца, либо бессонная ночь обеспечена. Грустный деть, прижавшись носом к окну, мажет соплями на стекле правильные овалы. Жалко. Очень жалко. Понятно, что первоклашке явиться в школу и сказать «забыл» никак нельзя. Стыдно. Понятно, что он очень переживает, что ему обидно, горько и ужасно одиноко. А тут эти две бестолковые мамка с бабкой не могут ничем помочь и надыбать хоть одну йумурту. И вот героическая бабка прется аж за четыре квартала к куровладелице Хатидже и ТАМ (о, счастье) находит ОДНО!!! яйцо. А время меж тем уже полдвенадцатого, ну, может, чуть раньше, и школьнику пора спать.
— На тебе твое яйцо, — бабка гордо водружает трофей на стол.
О, да! Оно прекрасно. Овальное, округлобокое, очаровательное, офигительное, обворожительное ЯЙЦО. Но оно единственное и представляет великую ценность, вроде алмаза Орлофф, и это необходимо учитывать. Деть, не дыша, парит вокруг яйца и дает нам инструкции по прокалыванию дырочки и удалению яйцевнутренностей.
Бабка надламывает ложечкой скорлупу. Трррхррруп-хххренакс! Ломоть размером с ноготь большого пальца хлопается в мисочку, а за ним толчками вываливается белок, желток и что-то там от цыпленка.
— Йумуртаааа мое. Ой. — Деть просто садится, где стоял, и закрывает в ужасе глаза. Все. Из йомурты с такой дырищей в попе сделать человечка нельзя.
— Ах!!! — Бабка становится белой, как мел, и я понимаю, что она сейчас пойдет и разрушит весь Константинополь до основания, но отыщет еще одно яйцо, пусть это даже стоит ей жизни.
— Стоп! — говорю я.
— Не сцать! — говорю я.
— Не орать! — говорю я. — И никуда больше не бегать по ночам.
Они смотрят на меня с подозрением: старый да малый. Йумурта тоже так нехорошо поглядывает своей дыркой, мол, че там она еще вякает.
— Сейчас-сейчас! — С этим я кладу на ладонь легкую скорлупку и начинаю думать.
— Нет. Ты не сможешь, — печально вздыхает деть. Он уже махнул на все рукой. Он уже понял, что завтра ему стоять у позорного столба. Может быть, он надеялся, что я знаю тайные места по хранению запасной йумурты, но, оказалось, я всего лишь хочу что-то там сотворить с имеющимися яичными останками.
— Почему это не смогу? — обижаюсь я.
— Ну откуда вы там — в России, — это звучит, словно я только что прибыла с Юпитера, — знаете, как делать из яиц человечков? (Ну да, блин… нам детей аисты приносят.)
— Щаз! Да в России только этим и занимаются! — уверенно сообщаю я. — Это ж любимое наше хобби, поэтому даже ни грамма не переживай и ложись спать. Я все устрою. (Ну прям Василиса Премудрая, которая родом из лягушки…)
Ну а если серьезно, я детю пояснила, что у нас тоже первоклашки мастерят похожих человечков, и что все мы это когда-то проходили, так что осталось лишь вспомнить навыки. Пока деть, открыв рот, слушал историю о том, как «один мальчик — мой одноклассник — как-то сделал из яйца настоящий космический корабль», я прикидывала, каким макаром можно заткнуть дырку, куда рисовать ротики и носики, и как вообще всех победить нашим неистребимым русским креативом.
— О. А где у нас куклы, а?
Куклы, когда-то принадлежавшие кузине детя, а потом за ненадобностью выпертые в сарайчик, бабка ищет недолго. Деть в ужасе смотрит, как я обезглавливаю поддельную Барби и как примеряю скальп с волосами на острый конец йумурты (тот, что с дырой).
— Зачем?
— Надо!
Свекровь меж тем стелит постель, и деть, пописав и почистив зубы, топает в кровать. Ему не хочется, надо же пронаблюдать, куда я буду пихать все эти отрезанные у пупсов ручки, ножки и остальные фрагменты. Но бабка сурова, и деть, хныкнув разик, затихает. И вот мы сидим за кухонным столом: бабка, следуя моим ЦУ, нанизывает какие-то бусинки на ниточку, я очень осторожно, чтоб ни дай бог не попортить лицо у яйца, рисую карандашом эскиз глазок, а на улице орет какая-то дикая турецкая кошка. Час, час пятнадцать, полтора. Бабка, следуя моим ЦУ, стрижет меленько новогодний дождик, а я, вконец охреневшая, приделываю к яичку ручки и ножки.
* * *
К трем мы закончили.
На сцене, сделанной из чайного блюдца путем обклеивания фольгой, сидела она. С белыми волосами, с алым бантом, в пышной тюлевой юбочке, унизанной бисером, с конечностями из серебряных шнуров и настоящих пластмассовых ладошек:))) и пяточек… В туфельках ага… С глазами. Носом. Ртом. Сидела и воняла, сука, клеем на всю кухню.
— Балерина. — Бабка прям зажмурилась от такой красоты! — Балерина!!!
— Кто? — раздался из спальни голос. Деть не спал. Все это время он терпеливо молчал и ждал, что мы там наворотим.
— Ну иди уже. Погляди. Какую мама красоту сделала! — Гордая бабка встала, с трудом разогнула спину и закурила.
Деть вышел. Хороший такой. В пижамке. В тапочках-зайцах. Потер глазки. Снова потер. Мы с бабкой такие все гордые ждали, что он сейчас ахнет и скажет, что мы нафиг гении яйцепроизводства.
— Девочка! Это деееевочка! — рот скривился и из глаз посыпались градины. — А я мальчик! Мальчики не делают из яиц девочек…
Угу, блин… Из ребер делают, а из яиц жалко.
— Знаешь что, — обиделась на детя бабка, — иди ты… спать.
— Ладно, — я зевнула, — Щас в секунд переделаю. Будет тебе из девочки мальчик.
— Да? А волосы? А юбка? А бант?
— Это можно отрезать. Главное — яйцо, — резонно заметила я.
— Такая чудо-балерина. Такая… — бабке было жаль нашу красавицу.
— Ну как? Ну как вы не понимаете. Я же маааальчик!
И я взяла ножницы и собралась уже подстригать девицу. Но деть поглядел на меня, потом на бабку, потом опять на меня. Мы были такие жутко уставшие на самом деле и все в каком-то клее и волосах, в останках барби и крошках фольги.
— Ладно. Пусть девочка. Пусть. Я скажу в школе, что это русская. Общеизвестно, что все балерины — русские. Как ее зовут хоть?
— Майя! — уверенно сообщила я.
И правда? Как ее еще могли звать? Конечно, Майя.
Майя… Майя… Майя… Майяяяя…
В школу мы ее несли торжественно, упакованную в огромную коробку из-под торта. Деть нервничал. Еще бы. Он «сделал» не просто яйцо, а гламурное яйцо в юбке. И несмотря на то, что он честно признался в «помогала мама и бабушка», наше яйцо было выбрано лучшим яйцом года и передано в школьный музей.
* * *
Не поверите. Она до сих пор, уже пять лет как, стоит в стеклянной витрине в главном вестибюле. На бумажке написано: Человек из Йумурта — Русская Балерина Майя.
— 2 —
Мама для феечки
Чудесный Домик прятался в жасминовых зарослях. Подмигивал из-за кустов разноцветными ставнями, удивлял прохожих резными крылечками и позолоченым флюгером на крыше. Сбросив пуховое одеяло облаков, встало летнее солнышко. Заглянуло в оконца, поскреблось тихонечко в стекло. Услышав стук, Феечка Аня вышла на балкон и зевнула. Так рано феечки обычно не просыпались, но у Ани за вчера набралось много срочных дел — пришлось подняться ни свет ни заря. Аня от прочих разнообразных феечек отличалась серьезностью и самостоятельностью. Скажем, туфельки надевала быстро и правильно, не путая правую и левую, аккуратно причесывалась, и даже крылышки пристегивала, не приставая к нянечкам. А наколдовать чистых носовых платков и хрустящих крахмалом фартучков лучше нее не мог даже Самый Главный Чародей. Вдобавок, Аня никогда не забывала умыться волшебным фиалковым мылом и почистить зубы. Вот и на этот раз, ничего не упустив и собрав волшебную сумочку, Аня очень внимательно проверила крылья. Случается, что они отваливаются в самый неподходящий момент, и приходится придумывать разные заклинания «непадания вниз» и «нестукания головой о землю». На этот раз с крыльями все оказалось в порядке. Феечка выпорхнула из окна во двор и приземлилась на полянку перед домом. «Ой! — всплеснула руками феечка. — Это опять вы!» Возле песочницы сидел Невероятно Огромный Аист и вздыхал.
— Приветствую, дорогая феечка.
— Доброе утро, уважаемый господин Аист. — Вежливость тоже входила в список феечкиных достоинств, — как ваши дела?
— Отвратительно, — вздохи перешли в рыдания, а хлюпающий клювом аист — зрелище невыносимое — оставил где-то почти все адреса и вот…
Аист покосился на карусель. Там, пристроенная в деревянную лодочку, покачивалась плетенка, в которой радостно хлопали глазами аж целых пять младенцев.
— Ну как вам не совестно, господин Аист. Вы опять нарушаете все мои планы, — феечка подошла к карусели и сунула курносый носик в корзину, — Надо же! Какие симпатичные! Это девочки?
— Один, увы, мальчик. Но очень послушный. Дорогая феечка, вы же не оставите нас в такой безвыходной ситуации? — Аист ткнулся лбом в Анину ладонь, чуть не задев клювом кружевной манжет.
— Сплошное безобразие. А кто же расколдует Спящую красавицу, подметет Млечный Путь, покормит солнечных зайцев? Подружки мои невозможно легкомысленны… Но, — феечка улыбнулась и подхватила одного малыша на ручки, — деваться, разумеется, некуда… Полетели.
Аист, смешно расставляя кривые ноги, разбежался и взлетел, едва не сбив полосатую крышу грибка над песочницей — размеров-то Аист уродился не маленьких, прямо скажем — огромных. Мелко-мелко задрожали, засверкали радужные крылышки, и феечка уже через секунду присоединилась к нему. Внизу остался сад, Чудесный Домик, пруд с кувшинками… «Пора крышу перекрасить», — подумалось феееечке. Она была ужасно хозяйственной.
Вы наверняка уже поняли, что пернатый знакомый феечки служил тем самым Аистом, ответственным за малышераздачу. И казалось бы, что тут сложного? Принимай заказ, насыпай в корзинку разных младенцев и разноси по указанным городам, деревням и прочее. А там мамы и папы примут ребеночка, попрыгают минутку-другую на радостях, подпишутся в специальной квитанции, что претензий нет, — и дело сделано! Только ведь Аист — всего лишь птица, и весьма, кстати, пожилая… Задумается в пути, бывает, или где углядит жирного червячка — и все!!! Ищи-свищи потом документы. Хорошо еще, что младенцы крепко-накрепко к длинной шее привязаны, а то бы и их растерял! Растяпа! Если бы вместо Аиста на доставке детишек работала, к примеру, овчарка — таких неприятностей не случалось бы. Или, скажем, кот — тоже во всех он отношениях серьезный господин. Но так уж вышло, что испокон веков младенцев по домам носили аисты. И менять что-нибудь — поздно. Вот и получается время от времени, что вроде и мамы с папами уже колясочку купили, и девочки с мальчиками сопят в плетенке, а адрес пропал… Ужасно! И как же все-таки здорово, что есть феи! Для таких случаев они как раз страшно подходят. Чтобы вы совсем поняли, о чем речь, объясняю… Феечки, даже самые крошечные, даже самые-самые ленивые и неряшливые (к сожалению, бывают и такие), умеют слушать материнские сердца. И если где-нибудь какая-нибудь мамочка сидит у окошка и ждет — не дождется своего малыша, а Аист заблудился, феечка обязательно услышит.
— Видите, вон, где свет горит? — Аня подлетела поближе к высокому зданию и показала пальчиком на уставленный геранями балкон… Между горшками туда-сюда сновала крупная белая крыса. Птичьи ноги в красных чулках коснулись желтого кафеля и аист приземлился, точнее сказать, прибалконился.
— Наконец-то! — Крыса облегченно вздохнула. — Уже три дня встречаю, а вас все нет и нет… В доме сплошной бардак. Хозяева с ума сходят. Выкладывайте скорее…
Аист, слепо щурясь, осторожно выцепил клювом агукающий кулек.
— Расписываться вы будете? Принимайте!
— Да нет же!!! Нет! Другая… Рыженькая… Разве не видите? — Аня присела на табуреточку. Крыса кивнула, здороваясь, и внимательно оглядела пухленькую малышку.
— Угу. Это наша, — и, подмахнув хвостом квиток, ехидно добавила, — слава богу, крысятами не вы занимаетесь… Спасибо, дражайшая Фея.
Аня даже покраснела, но сделала аккуратный реверанс. Аист неуклюже топтался, покашливая многозначительно. Напрашивался на благодарность, но, увы, так и не получил ничего, кроме презрительного «фи».
— Давайте поспешим, Аист, — затрепетали крылышки-радуги, — надо торопиться. А я пока слышу только три сердца. Боюсь, за последним придется лететь куда-то очень далеко. Хорошо бы успеть к ужину.
Корзинка стала чуть легче, и до следующего дома им удалось домчаться всего лишь за час. И вовремя! Бедный папа рвал на себе волосы, бабушки и дедушки пили валерьянку вместо чая, метался по двору взволнованный брат. Про мамочку и говорить нечего! Сердце ее плакало так сильно, что у феечки даже заболел живот.
— Скорее! Скорее! — шептала она, — здесь очень нужна девочка. Ее ждут давным-давно. Как нехорошо получилось! Уф! Успели…
Спрятавшись за трубой, белокурая крылатая кроха и большущая птица с чуть глуповатым выражением лица смотрели, как счастливая мама прижимает к груди дочку.
— Так. Теперь быстренько на Север. Потом на Юго-Восток, а потом… Феечка замерла, прислушалась… Нахмурилась. — Не бормочите под нос, Аист. Я не слышу… Ладно. Посмотрим. Когда же вы станете собранным! Из-за вашей рассеянности и происходят подобные неприятности.
Аист понурился, но крыльями продолжал размахивать равномерно, стараясь не потревожить спящую под его пузом троицу.
В далеком северном городе была ночь. Оцарапав плечико о звезду, Аня даже не пискнула — она была очень отважной феечкой. По зову Сердца, как по золотой ниточке, добрались друзья к родителям лопоухой и кудрявой плаксы. Уткнулась темноглазая кудряшка в мамино плечо и засмеялась беззубо и весело. А вместе с ней смеялась и наша феечка — словно бубенчики хрустальные звенели. На Юго-Востоке оказались уже ближе к вечеру. И друзья, уложив еще одну кроху на кружевные пеленки, переглянулись…
— Куда теперь? — Аист тяжело дышал. Все-таки таскаться вот так из конца в конец — задача не из легких. Аня тоже замучилась, но виду не подавала. Ее гораздо больше огорчало другое… Как ни прикладывала феечка ушко к облакам (а известно, что так сердца слышно лучше всего), как ни всматривалась в глаза спешащих по улицам женщин, не слышала она ни одного знакомого стука, не видела ни одного по-особенному теплого взгляда.
— Не знаю! Не знаю! — Аня даже топнула ногой и чуть было не перевернулась кверх тормашками — забыла, что не стоит, как положено девочкам, а висит в воздухе. — Давайте еще немножко поищем, а потом… Потом как обычно… К нам… В волшебный домик. Ну какой же вы несобранный, господин Аист. Просто невозможно!!!
* * *
Они искали день, и еще, и еще неделю. Млечный путь совсем запылился, ведь, кроме Ани, некому было его подмести. Хорошо еще, Анины подружки удосужились нарвать одуванчиков для солнечных зайцев. И, разумеется, никто, ну абсолютно никто не перекрасил крышу. А в следующий понедельник Аня вздохнула и приняла решение возвращаться домой…
— Конечно, очень печально, что это мальчик. Но, как мы смогли убедиться, весьма послушный и совсем не капризный. Надо сообщить нянечке, чтобы приготовила в спальне для мальчиков еще одну кроватку. Одним чародеем больше…
К сожалению, так бывает. Очень редко, но бывает… И адрес пропал, и сердца не слыхать… А знаете почему? Потому что порой мамино сердечко так устает звать малыша, что у него, у сердца, срывается голос… И уже не получается кричать изо всех сил, громко-громко. Шепчет бедное, хрипит, а феечка не слышит… Феечка ведь тоже человек. Даже не просто человек, а маленькая девочка. И если вы хорошенько подумаете, то догадаетесь, что когда-то и она спала в корзине забывчивого Аиста… Впрочем, вы, наверное, уже догадались.
— Извините, — Аист втянул голову в плечи, — бывает… Я ведь довольно пожилая птица. А тут столько работы…
— Ничего страшного, — Аня поудобнее перехватила очень послушного мальчика и направилась к крыльцу. Крылышки грустно свисали вдоль спины.
* * *
Прошел год, и другой, и еще полгода… Крышу пришлось перекрасить уже раза четыре. Млечный путь сиял чистотой, словно серебряный самовар, скакали по лужайке сытые зайцы, где-то примеряла свадебное платье Спящая Красавица.
В одно из воскресений Чудесный Домик, как обычно, гудел перед обедом. По залу важно прогуливались чародеи, феи играли в резиночку… Аня сосредоточенно ковыряла носком туфли паркетину, размышляла о способах получения живой воды из апельсинового сока.
— А у нас сегодня гости, — нянечка вела по коридору незнакомых людей, — очень красивую, но грустную женщину и высокого, строгого мужчину. Почему-то Ане вдруг стало страшно…
— А это Аня — наша волшебница, — нянина ладонь коснулась светлых волос.
— Я — феечка. У меня есть крылья и волшебная леечка, — сообщила Аня гостям, — и еще знакомый Аист.
— Здравствуй, — женщина нагнулась низко-низко, так, что Аня почувствовала, как пахнет ее кожа — медом и шиповником…
И когда женщина нагнулась, феечка вдруг услышала, как очень сильно плачет ее уставшее Сердце, как ждет, ищет и надеется… Феечки умеют слушать, особенно такие внимательные и во всех отношениях исключительные…
— Вы — мама, — заявила феечка. Женщина побледнела и схватилась за грудь. — Вы мама одного очень послушного мальчика. И моя… — Аня удивленно распахнула глаза. Проскочила хрустальная искорка между двумя сердцами и превратилась в самую крепкую в мире нить…
Когда феечки опять становятся просто девочками, им приходится расставаться со многими вещами. Например, оставлять свои крылья, шапку-невидимку, чудесные башмачки… С другой стороны, к чему девочке все эти странности? Да и мальчикам не особо нужны чародейские штучки… Ведь самое главное для них что? Ну, вы и без меня знаете…
Невероятно Огромный Аист зубрил адреса… Память у аистов все-таки дырявая. И всякое может случиться… Хорошо, что есть феечки. А еще очень, просто ужасно здорово, что мамино сердце рано или поздно само найдет дорогу, на то оно и Мамино Сердце…
— 3 —
Я сама себе придумала эту игру. Назвала игру «торпеда». А было лет 7–8 мне.
Смысл игры такой:
Заныкаться в подъезде и следить через стеклянную вставку двери за приближающимися автомобилями.
Потом громко крикнуть ТОРПЕЕЕДАААА, выскочить из подъезда и пробежать прямо перед носом мчащейся машины.
И пока дядя шофер там оухевает, обратно метнуться в подъезд и там адреналиново пищать от восторга.
Правда, это все же был двор — не проезжая часть. И машины там не то чтобы сильно мчались. Но рядом шла стройка, так что иногда и мчались, в общем. И даже грузовики и грузовички.
Водитель такого вот грузовичка (это уже после десятка удачных «торпед») резко затормозил, бросил машину, забежал за мной в подъезд и совершил надо мной акт насилия…
Надрал мне уши так, что я думала, все… нету у меня ушей больше.
Надирая мне уши, дяденька приговаривал плохие слова, но там было понятно, что у дяди много детей, и из-за сопливой ПЛОХОЕ СЛОВО он сидеть в тюрьме не хочет.
Потом за нечувствительное уже ухо он потащил меня к родителям, но их, к счастью, не было дома. Поэтому меня, мои уши и мой позор приняла на себя соседка тетя Галя. Которая потом тоже совершила надо мной акт насилия путем нанесения нескольких чувствительных ударов по жопе.
А потом она же кормила меня обедом и поясняла медленно и в деталях, ЧТО будет с моими родителями, если «торпеда» вдруг не сторпедит.
Уши болели, жопа тоже, суп был невкусный, тетя Галя — дура. Но родителей было жаль. И дяденьку было жаль, точнее его маленьких деток, которые будут расти без папы. Я вообще — жалостливая была девочка.
Поэтому на следующий день я отменила «торпеду» и пошла прыгать со второго этажа в огромный сугроб. Игра называлась «Смелый Пингвин».
Абсолютно безопасная игра. Просто надо прыгать чуть левее той ржавой здоровой арматурины, что торчит из того огромного бетонного блока, что прячется в сугробе, но про который я все знаю.
— 4 —
Мне лет пять, что ли. Я очень хочу собаку плюшевую — видела в универмаге. Я к ней подходила. Целовала ее в нос. Всячески называла Трезором и, на мой взгляд, довольно прямо родителям продемонстрировала заинтересованность.
А потом др. И я утром бегу бегом туда, где должен стоять мой Трезор.
А там большая, дорогая, красивая и наиглупейшая кукла. А на нее надета очень шикарная голубенькая с кружавчиками ночнушка — аж из самой Польши привезли.
Я наряжаюсь в ночнушку поверх платья. Я прижимаю к груди куклу. Я радуюсь. Родители счастливы.
Но мысли мои лишь о нем. О Трезоре. Который там, один, в универмаге сидит и скучает. И никто его не гладит по плюшевым ушам.
* * *
Надо сказать, что Трезора мне потом купили. Я его наревела.
Но голубую ночнушку и куклу (имени я ей так и не дала) я помню хорошо. Досада такая страшная.
— 5 —
Про черепаху
Сына моя живет в Турции. (Кто знает, тот знает… а кому это новость, примите как должное и избавьте пока меня от вопросов и многозначительных киваний головой.)
Очарователь взрослых и детей, манипулятор, хитрец и жуткий капризник. Умело-обаятелен, ласков, как тот самый теленок, смазлив и всеобщий любимец. Свое постоянное «звездение» и способность концентрировать на себе внимание и заботу окружающих деть воспринимает как должное. Самолюбованец, разумеется. Через слово «я такой харизматичный»…
Да и ладно. Не об этом сейчас. А вот о чем.
* * *
Дитя воспитывается в османских (не надо путать тут с мусульманскими, хотя близко, да) традициях. Соответственно «взрослых уважать, малышей не обижать» вбито прочно и глубоко. Меня поражает и радует, что десятилетняя ребенка (очень кстати ленивая) по первой просьбе соседки идет в какой-нибудь баккал за каким-нибудь хлебом. Или, например, не пикнув супротив, может посидеть часок-другой с трехлетней дочуркой другой соседки. При этом он может эту девицу покормить, с ней поиграть и даже рассказать какую сказку. Да. Его это тяготит, как тяготило бы любого уже почти подростка, но воспитание берет верх над эгоизмом.
Удивительно…
Сидим мы тут с детем на пляже, обсуждаем Гарри Поттера и прочие прелести жанра фэнтези, кушаем мидии на палочке. Море теплое, солнце низкое, настроение отпускное, расслабленное.
— А не отстроить ли нам песочный замок? — предлагает деть.
— Нуууу… — я пожимаю плечами и думаю, как бы отказаться от этих архитектурных забав, поскольку все предыдущие проекты заканчивались одним: деть шел плавать, а я ползала вокруг горы из песка, пытаясь придать ей форму свадебного торта.
— Не… Надо построить великолепный, огромный замок, так чтобы все мимопроходящие обзавидовались, — продолжает деть.
Я задумываюсь. Обычно подобная настойчивость на предмет построений замков и деланий уроков нам не свойственна. Что-то тут не так. И точно. Оказывается, на соседнем шезлонге лежит барышня, подходящая нам по возрасту и обладающая приятной внешностью. Так вот в чем дело! Ага… Значит, мы намерены поразить девушку и, возможно, привлечь ее к совместным песочно-замковым активностям. Хм… Ну молодец. Ну, и как мне отказать в таком разе?
— Ну давай. Тащи-ка воду. Будем рыть ямку для стройматериала. — Говорю я и сползаю задницей на раскаленный песок.
— А ракушки для украшения башни нести? — орет деть нарочито громко и косится влево.
— Давай…
Мы приступаем к закладке фундамента. Я выполняю функции проектировщика, конструктора, отделочника, водопроводчика и проч., а деть таскает воду. Всем весело. Девушка послеживает за нами и готова сорваться, чтобы присоединиться к этому фееричному действу.
А меж тем у нас уже возведены стены, прорыты рвы, обустроены башенки и проделаны (моим пальцем, между прочим) бойницы. Выглядит это если не красиво, то внушительно.
— А давай… — замирает деть, — давай посадим у ворот сфинксов.
— Кого? — переспрашиваю, предполагая, что мой турецкий дал сбой.
— Сфинксов. Это такие каменные львы без носов в Египте, — поясняет бестолковой мне деть.
Задумываюсь. То есть я конечно представляю, КАК они выглядят, но… но… При этом я довольна креативом, который был наконец-таки выдан не мной.
* * *
Тут надо немного отвлечься от собственно байки и пояснить, что среднестатистическим туркам мало свойственен нефункциональный креатив. То есть вышить полотенчико или связать прелестные пинетки — да, а вот намалевать акварельку для души — это уже редко кто будет делать. Нет у турков в голове этой дурной креативной кнопки, которая нажимается сама по себе. Они вполне себе рациональные ребята. То есть, скажем, моя б. у. свекровь не может понять, как это «написать рассказ просто так, чтобы не продать». Правильно, рассказ же не носки, его на ножки не наденешь. Хотя… Хотя ей — свекрови — свойственно устное творчество: любит она поболтать и приврать. Это креатив, нет? Короче, я вовсе не хочу сказать, что турки — тупые такие големы, не способные к созиданию генетически. Очень даже. И достаточно взглянуть на… да хоть на ту же нобелевку по литературе. Но в массе своей наши ребята, хм… несколько плосковато оформлены мозгами.
Вот тоже вдруг вспомнила, я как-то, еще проживая в Истанбуле, занялась тем, что устраивала квартальным детишкам «кукольный театр». Накупила кукол перчаточных и собрала кучку сопляков, чтобы они друг другу разные представления показвали. Дети, кстати, очень умело с этим справлялись. А вот соседушки мои удивленно и укоризненно покачивали головами: ну типа «а зачем это все?» Повторюсь, очень их смущает нефункциональность искусства. Они такие добрые ремесленники. Да и Аллах с ними.
* * *
Так вот деть мой, поскольку воспитан-таки турком, к бессмысленному созидательству относится чуть свысока. Не уважает он это дело. Собственно, из-за этого его не увлекает сочинение стихов, рисование картинок и строительство песочных замков. Забава — не более. Но тут, не то вдохновленный присутствием черноокой музы, не то под воздействием солнечного удара, ребенка просто поперло. И вот уже мы сидим рядышком и старательно вылепляем из мокрого песка котячьи бошки и лапки. В результате вокруг нашего замка образовалось полчище сфинксов, которых мы решили оставить с носом. (А ничо так каламбурчег.) Честное слово, вышло очень даже впечатляюще. Настолько впечатляюще, что пожилые немцы!!! отфотали наше творение с криками «дас ист фантастиш»!!! Настолько впечатляюще, что какие-то турецкие интеллигенты постояли рядышком и понаблюдали за процессом минут пять.
Надо сказать, что выглядели мы с детем устрашающе. Все обмазанные мокрым песком, с возбужденными лицами, охваченные порывом гениального креатива, мы орали друг на друга, размахивали руками и почти дрались, поскольку никак не могли решить, делать ли сфинксам каменные глазки или оставить так. Любопытно, что когда мы таки утыкали песочных кошек камушками и смастерили настоящий подвесной мост, мы вдруг вспомнили про нашу Музу. Деть обернулся — а нету… Муза свалила в момент нашего творческого экстаза, а мы и не заметили…
Я ждала, что лишенный прекрасной зрительницы деть остынет, но…
— Черепашек надо еще слепить. Там, где нет сфинксов, надо черепашек. Черепаха — символ благополучия. — Деть оглядел песочное шато и остался недоволен декором. — Нужны черепашки.
Полчаса ушло на обустройство черепашьего легиона. Двенадцать равновеликих тортилл, каждая размером с мой кулак, с лапками и головами из цветной гальки — они выглядели великолепно! Главное, что ребенок был счастлив. Он не просто принял участие в действе, он им руководил. Это действительно было здорово. И этот замок действительно получился. Высокий (мне по колено), широкоформатный (метр на восемьдесят), окруженный мифическим зверьем и увенчанный огромной ракушкой. Не. Правда. Очень знатно получилось. Еще бы не знатно. Поглядев на часы, я обнаружила, что процесс возведения песочной конструкции занял три с половиной часа.
Мы сидели с ребенком на шезлонге, пили спрайт, закусывали кукурузой и любовались замком. Проходящие мимо тормозили, оглядывали наше творение и начинали охать, ахать, восхищаться, улыбаться и всячески хвалить детя (ну и меня чуть-чуть). Деть млел. Он реально был доволен. Это был ЕГО замок, замок, который он не только слепил, но и придумал. Понимаете?.. Думаю, что понимаете.
* * *
Солнце тихонечко опустило жаркие пятки в горизонт (ничо так завернула:) Народ разбредался по домам, а мы никак не могли уйти — наш Замок требовал постоянной поливки и ухода. Деть решил посыпать одну из башенок колотыми ракушками и утопал в прибой, я прикрыла глаза.
— Аааа симуисипитси… хачу, — детский капризный голос выдернул меня из нирваны.
— Ой, — ойкнула я и расплылась в улыбке.
Возле замка стояли двое. Двухлетний карапуз с совочком в руке и пожилая женщина. Нормальная пожилая турецкая тетка, одетая в длинную юбку, кофту и, разумеется, в низко надвинутом платке. «Закрытая» такая обычная тетка.
Некрасивая. Уставшая. Карапуз тянул тетку за рукав и кричал: «мвпсуепридодв допдфы хачу».
— Дфпды, хачу. — Топал ногами малыш и показывал пальцем на ближайшего сфинкса.
— А можно Мете это сломать? — сладко щерясь, спросила тетка и присела на край моего шезлонга.
— Пардон? — переспросила я.
— Мете хочет сломать, правда, Мете? — просюсюкала наша незваная гостья и жалобно воззрилась на меня.
— Дапырфды, хачуууууу, — заорал Мете.
— Мама, куда сыпать ракушку? — Деть вернулся и, не обращая внимания на всяких тут незнакомцев, принялся осторожно украшать башню. Орущий Мете замер и уставился на моего детя.
— Аби, а можно Мете сломать твой домик? — Тетка сообразила, что главный здесь не я, а этот загорелый десятилетний декоратор башен. — Мете маленький. Он хочет сломать домик…
Она так жутко и слащаво присюсюкивала, так по-собачьи улыбалась, называла наш замок «домиком» и ничуть не сомневалась в том, что ее гадкому Мете сейчас позволят растоптать наших глазастых кошек, и наших головастых черепах, и даже башенку свежепосыпанную перламутровой кашицей.
— Домик? — Деть поднял голову и поглядел сначала на тетку, потом на меня, потом на замок… Он долго рассматривал замок, прищурившись, разглядывал бойницы и настоящий подвесной мост. Потом деть повернулся к Мете.
— Абииииииии, хачуууу, — Мете захныкал и потянулся ручонками к моему детю. — Хачуууууу.
(Аби — старший брат. Обращение к мужчинам, мальчикам, юношам, старшим по возрасту, но еще не доросшим до амджа — дядя.)
— Мете очень просит. Он же маленький.
* * *
Я ненавидела эту «закрытую» дуру, которой невдомек, что значит сделать, сотворить, придумать. Я ненавидела ее за ее непроходимую тупость и турецкость. Я ненавидела этого плаксивого Мете, который тыкал своим совочком в крепостную стену. Я смотрела на своего детя и не вмешивалась. Да. Я могла влезть и сказать НЕЛЬЗЯ. Я имела на это право. И тетка оттащила бы своего Мете от нашего замка и пошла бы прочь. Я могла бы сказать: «Мы потратили на замок три с половиной часа и не хотим, чтобы его разрушили». Но я ждала. Я наблюдала за своим сыном и ждала. И мне было даже немного страшно.
Три, нет, пять. Пять секунд. Буря эмоций. Жалость, обида, опять жалость, ожидание помощи, злость, ярость, отчаяние, обида, слезы, сомнение, горечь — все… Пять секунд он принимал решение, и это решение было непростым. Конфликт между воспитанием «маленьким нужно уступать» и жуткой мальчиковой обидой «ну это же мое, я так старался, а тут». Невероятный конфликт. У детя лицо менялось с безумной амплитудой. Разрешить — не разрешить… Трудно понять, не будучи «внутри» этого социума, но я предлагаю попробовать. Я предлагаю вам влезть в шкуру десятилетнего мальчишки, впервые в жизни построившего свой замок, счастливого, довольного и вдруг вставшего перед необходимостью выбрать между заложенными с детства «льзя и нельзя» и этим самым замком. Между «собой» и «собой».
— Разрешить? — он взглянул на меня робко, в последней попытке защитить себя и замок.
— Не знаю. Думай сам.
Кто бы знал, КАК мне хотелось послать этих любителей ломать чужие замки нахуй. Но это было бы чудовищно неверно. И я сцепила зубы.
— Пусть. Путь Мете ломает, — выдохнул деть и зажмурился. Отвернулся, чтобы не видеть.
Мете, пристально до этого следивший за мятущимся «аби», счастливо наступил на носатую сфинксовую бошку и пошел вперед аки бульдозер, размалывая замок в пыль. Черепашьи панцири хрустели под крошечными тапочками. Дальше, дальше, еще… И вот уже последний бастион взят, и башенки стали лишь воспоминанием. Терминатор Мете радостно хохотал, раскидывал совочком строительный мусор. Деть натужно улыбался, допивая спрайт. Тетка? Тетка грустно следила за происходящим.
— Жалко. Хорошенький был домик, — вздохнула тетка. Жалко.
— Угу, — кивнула я.
— А я няня Мете. Мы местные. А вы откуда?
Мы познакомились. Сама из захолустья, мать троих детей, вдова, тетка эта устроилась за три копейки следить за Мете и его грудной сестренкой. Довольна — недовольна… Какая разница, когда надо на что-то жить.
— А старший сын у меня в армии, — тетка гордо полезла в карман, извлекла оттуда кошелечек и уже оттуда достала фотографию худенького черномазого солдатика.
— Красивый мальчик, — похвалила я.
— И ваш красивый. Молодец. Такой домик построил. Жалко.
— Жалко, — хлюпнул носом деть, до этого упорно молчавший. — Три часа делал. И сфинксы с черепахами такие там красивые были.
— А давайте…
* * *
Нет. Все-таки нашу русскую креативность хрен чем пробьешь. Уж точно не совочком в кулачке мелкого турецкого разбойника… Мысль ткнулась мне в моск, за секунду оформилась, еще за секунду уложилась в турецкие слова, и я сказала:
— А давайте построим большую черепаху? Огромную черепаху. Такую, чтобы ее было видно с другого конца пляжа и, может быть, даже с противоположного берега. (Тут я преувеличила, но мне это не показалось лишним.)
— Как это? Да и поздно уже… — нарочито-обреченно, но не без доли заинтересованности спросил деть.
— Какую черепаху? — Тетка подозвала Мете, вытерла тому нос и тоже уставилась на меня.
— Огромную песочную черепаху. Понимаете, у нас благодаря Мете образовалась сейчас просто гора песка. Если мы натаскаем еще столько же (а это нетрудно, поскольку нас уже четверо), и слепим черепаху, и сделаем ей лапки, и голову… то это же просто черепашища какая-то выйдет…
— О! А панцирь можно камнями выложить, — сообразил деть и начал подниматься медленно, но целеустремленно. — Я за водой.
— Как это? — тупила тетка.
— Сейчас увидите… Мете, маленький, дай-ка тете свой совочек…
* * *
За десять минут развалины замка оформились в горку. Мы с детем сварганили песочную полусферу, полили ее водой, поднатаскали песочка, чтобы замонументалить и так нехилую конструкцию. Мете с любопытством следил за нами, а когда мы позволили ему потоптаться по «панцирю» (ну надо было утрамбовать), карапуз расхохотался и стал абсолютно счастлив.
— А теперь голову…
Голову я лепила быстро, уверенно, умело. А чего не слепить-то? Раз-два…
— Можно мне лапку сделать? — тихий голос отвлек меня от ваяния черепашьего черепа. Тетка уселась на песок и восторженно пялилась на происходящее.
— Ага. Только надо водичкой сперва, — проинструктировала я и занялась обдумыванием прочих черепашьих фрагментов.
Наверняка картина со стороны выглядела потрясающе. Итак. Море. Жара. Пустой пляж. Шезлонги. Огромная, заметная издалека песочная полусфера. Возле нее сидит обгорелая тетка в бикини, бегает мелкий шкет без трусов, расхаживает десятилетний пацан, заляпанный с ног до головы грязью, елозит «закрытая» женщина в длинной юбке и невнятной расцветки платке «на лоб». И вся эта странная компания что-то там шебуршится, шумит, перекрикивается, ковыряется в песке и хохочет.
К восьми вечера она таки получилась. Великая Черепаха. Огромная Черепаха, возникшая из руин. Черепашья мать и просто шедевр. Каменный панцирь вздымался над пляжем, как… ну не знаю как что, но впечатляюще. Лапки с когтями-камушками скребли земной шар. Неровный выпуклый череп говорил о наличии недюжинного ума. Глаза. Глаза, полные вселенской тоски и мудрости, сделанные из равновеликих белых камней, взирали на закат со спокойствием далай-ламы. Мы сидели удовлетворенные и ошарашенные собственной неожиданной гениальностью.
И все-таки чего-то не хватало. Я разглядывала черепаху и так, и сяк, и спереди, и сбоку. Чего-то не хватало. Понять бы чего?
— Хвостик-то мы забыли? — Она вскинулась, всплеснула руками, заохала, опустилась на колени и поползла осторожно, чтобы не дай бог не сбить гальку с панциря, к черепашьей жопе. — Хвостика нету.
Мы с детем и Мете наблюдали, как эта старая, наверняка не знающая грамоты, очень глупая уродливая тетка, стоя на карачках, лепила кокетливый хвостик для нашей Огромной Черепахи. В глазах у тетки светился нечеловечий восторг. Даже, я бы сказала, счастье…
Посидев еще минут десять, выпив чаю и обсудив особенности строения рептилий, мы решили разойтись и встретиться здесь же на следующий день, чтобы сделать Большую Песочную Рыбу. Потом мы с детем топали вдоль воды, постоянно оглядывались и ликовали от того, что черепаху нашу видно черттезнаетоткуда и еще дальше.
— А знаешь, черепаха гораздо лучше замка, — признался деть.
— Ага…
На следущий день мы пришли на пляж. Черепахи не было. К воде вели мокрые черепашьи следы.
— 6 —
Айшегюль
У Айшегюль брови, точно крылья стрижа, глаза — голубые топазы, губы — лепестки шиповника, мягкие и нежные. У Айшегюль косы — атлас, а плечи пахнут померанцем. У Айшегюль бисером шитый голубой чаршаф и синие шелковые башмчаки. Ласкаются о смуглую шею жемчуга в пять рядов. Хороша младшая дочь имама, юна и лицом бела, словно пери. Льнет красавица к чугуну решетки, щурится, не дает цветное стекло ромейского мастера разглядеть, что за гость стучит молотком в двери, беспокоит домочадцев.
Бьется девичье сердечко, замирает сладко. Уж не тот ли это молодой аскер, чей скакун отбивал неделю назад дробь по гранитной мозаике перед богатым двором имама Четинкайя, не его ли это сабля поблескивает на солнце. А кто эта шумная, полнотелая ханым в темно-зеленом? Вздрогнула Айшегюль, побледнели щеки, узнала девушка малиновую с золотым кантом феску. Охнула, разобрав хриплый говорок Ферхундэ — столичной свахи. Метнулась искоркой к дверям, вылетела на высокую галерею, замерла, спрятавшись за витой колонной…
* * *
На низенькой табуреточке сидел имам, грузный, потный, держал в пальцах стакан с обжигающим чаем, улыбался глазами. Радовался за свою Айше.
Не простой сегодня день, не зря пляшут чайки над серебристой перевязью Босфора, не зря по-особому лихо щелкают четками старухи и напевают разносчики хрустящих симитов.
Не просто так ликовал ходжа. Уже год, ворочаясь без сна на жестком топчане, надеялся ввести красавицу-дочь в Бахчисарай, на худой случай о визиревых харемах мечту лелеял. Схоронив Фатму, жену любимую и единственную, стал имам для своей щебетуньи и отцом, и матушкой. Не баловал, держал в строгости. Приставил к озорнице родную сестру, чтоб натаскала девицу дантель-кружева плести, крутить долму, печь жирные чьореки, да и чтоб прочим разным женским премудростям обучила. В темноте да невежестве дочку не бросал. Писать, читать, мандолиной баловаться — оно для жен правоверных вроде и лишнее, но как удержаться, если прижмется ясноглазая, обнимет коленки, залепечет: «Бабишко́, а это что за закорючка?» Умом в отца, а статью дочь в Фатму удалась. Глянешь — глаза слепнут! Сама покойница из черкешенок родом. Хозяйки черкешенки знатные, и что лицом, и что осанкой… краше их нет!
Еще в неполных одиннадцать годков приказал имам крохе чаршаф надеть, прятал от липких взглядов. Боялся… О душе неокрепшей пекся, о непорочности. Корану сам учил, не доверял сестре. Когда впервые услышал, как синичка голоском неокрепшим читает «Биссмилях», не сумел сдержать слезы…
В кофейне старики судачили, мол, женился бы, Четин, родила бы тебе молодая хатун мальчонку. На эти уговоры один ответ был у имама: «Сын — огромное счастье для мужчины, благословенны семьи, где растут наследники. Только моя кызым мне дороже всего на земле, и лишь Аллаха люблю я больше ее. Придет время, посажу на колени внука, обрету покой…»
Вошла Айшегюль в возраст, заневестилась. Начала пропадать сурьма из теткиного сундука. Ждал имам. А как наступила для Айшегюль пятнадцатая весна — призадумался. Человек он в столице, ох, не последний, знатностью самым древним родам не уступит, богатством и подавно…
Полгода назад перешептал имам тихонечко с дворцовым моллой. А в марте взволнованная сестрица влетела во двор, упала тяжело на подушки и затрындела, что, мол, встретила в хамаме известную на весь Истанбул сваху, и что та пристально на девчонку пялилась. К чему бы такое! Молчал имам, тонула отцовская усмешка в седой бороде.
* * *
Имам вздрогнул, стер с лица улыбку, перевел нарочито тяжелый взгляд на юношу, что безмолвно стоял напротив.
— А что ты скажешь, олан? Выслушал я и уважаемую Ферхундэ, и названного батюшку твоего — почтенного Ахмет-агу… Отведал и лукума, и пахлавы медовой. Только голоса твоего не слыхал еще.
— Прости, ходжа, — светлые кудри прилипли ко лбу. Юноша вцепился сильными пальцами в эфес, звякнула робко кривая сабелька, — о красоте и уме дочери твоей Айшегюль наслышан. Страшусь отказа, учитель…
Имам на галерейку покосился, еще пуще брови сдвинул, густым басом промолвил:
— Айшегюль, кызым, приготовь-ка гостям кофе, да покрепче…
Дрожат ладошки у Айшегюль, туда-сюда ходит в руках черненый поднос. Дребезжат на подносе фарфоровые чашки, подарок росского купца — хитрого гявура. В одной чашке дымится тягучий, неимоверно сладкий напиток. Не пожалела сахару Айшегюль, ложек пять положила, чтобы понял светловолосый, как люб он красавице, как желанен… Сверкают глаза росинками, трепещут ресницы, колышутся тугие бедра под шелком расшитого чаршафа. Хороша Айшегюль — дочь имама Четинкайя, что известен своим благочестием на весь шумный торговый Топкапы.
* * *
На мраморе внутреннего дворика звезда о пяти лучах. Над ней мерцают звезды истинные, нерукотворные, созданные Единственным. Лохматым дервишем кружится в центре пентакля имам. Кто узнает в безумном факире гордого Четинкайю? Пенится алым рот, сверкают белки — то ли святой, то ли шейтаново порождение. Нависает над жасмином и акациями жуткий призрак священной горы Аламут, пристанища исмаилитов, суфийских магов… Вязкий аромат гашиша не спутать ни с чем иным…
— Твои просьбы стали слишком частыми, шейх, — джинн покачивался над сливой, бледный и грустный, — слишком… Как и чрезмерной стала твоя любовь. Что потребуешь ты на этот раз?
Имам бессильно хватал губами горячий воздух, словно выброшенная на берег форель. В последнее время все больше и больше сил приходилось отдавать старику, чтобы увидеть духа, заставить его повиноваться.
— Прошу еще год, нет, лучше пять, да — пять…
— Ты не выдержишь. Твое сердце одряхлело, твой ум отказывается служить… Ты не выдержишь. Остановись!
— Еще пять, — упрямо твердил Четинкайя, уставившись под ноги.
— Смерть невозможно обмануть, шейх. Тебе ли не знать?
— Я настаиваю, — у имама тряслись руки.
— Как знаешь, — джин равнодушно опустил веки. Красные прожилки набухли, казалось, глаза прячутся за решеткой из пульсирующих прутьев. — Ты сам хозяин своей душе.
Ночная мгла на мгновение разошлась, закричал в кустах испуганный пересмешник… Миг — и снова вернулся покой на берег Босфора, бриз принес запахи рыбы и тины, где-то рядом запел муэдзин, созывая горожан на утренний намаз. Горьким и пьяным дымился медный кальян.
* * *
Высокий тюрбан, фата в золотых бляшках, загадочно шуршит зеленый бархат, пылает пунцовым хна на ладонях — хороша Айшегюль, дочь имама, невеста одного из племянников Великого Визиря! Галдит харем, суетится прислуга, шныряют евнухи — всем найдется дело, когда такой праздник пришел во дворец. Отчего же не весела невеста? Отчего же печален ее взор?
— Боишься, кызым. — Смешливая валиде, ровесница Айшегюль, изо всех сил старалась выглядеть важной, звенела браслетами, морщила лоб.
— Нет, абла, мне лишь грустно, что не будет на свадьбе моего батюшки. Занедужил вдруг, — как ни старалась сдержаться невеста, расплакалась, размазала слезы по лицу, — хоть бы словечко от него услышать, получить отцовское благословение.
Валиде задумалась, глядела на Айшегюль, что пыталась улыбнуться, теребила кружево рукава. Потом подмигнула хитро, задорно…
— Не реви, молодка, сейчас что-нибудь придумаем.
Они крались по кривым улочкам, одетые словно мальчишки, в широкие шальвары, простые рубахи и дешевенькие фески. Айшегюль краснела, шарахалась прохожих — не привыкла разгуливать с открытым лицом. В двух шагах за ними, бормоча под нос проклятия, спешил евнух. Держал за пазухой острый тесак на всякий случай.
Калитка в стене харемского парка была незаметной, пряталась за плющом. Валиде открыла ее привычно, не скрипнул ключ в смазанном замке́ — видать, не впервые. До Топкапы девушки добрались быстро, перелезли через забор. Айше, увидев дом, снова расплакалась.
— Погоди здесь, ладно, — кивнула подруге на беседку. Та порывисто обняла Айше, поцеловала.
— Беги. Я жду. Батюшке твоему селям. Такую красавицу вырастил.
Евнух подозрительно оглядывал заросли, щупал пальцами нагретую солнцем сталь.
* * *
Внизу имама не было. Айшегюль скользнула наверх, позвала… Тетка, видать, убежала на базар за новым чаршафом к свадьбе. Прислуга ленилась, пряталась от жары в пристройках…
— Баба, бабишко́, родной… — поскреблась Айше в отцовскую каморку, что служила и спальней, и мастерской. Там же пять раз в день стелился и коврик для намаза, — бабишко́!
Робко вошла в двери Айшегюль, оглядела витые этажерки, стопки книг, низкий столик, заваленный манускриптами. Привычно вздрогнула, наткнувшись взглядом на картинку с человеком, пришпиленную к стене, — грех-то какой! Отдернула пыльную занавеску — топчан пустовал. Зато пугал и манил неведомым балконный проем. Запрет был суров. Лет в пять любопытная девчушка сунулась было на внутренний дворик, куда можно было попасть лишь через веранду в отцовской каморке… Сунулась — а потом еще с неделю горели уши, безжалостно вывернутые крепкими родительскими пальцами. С тех пор Айшегюль напрочь забыла о существовании двора, довольствуясь садом.
— Это я, твоя Айше, — кожаный башмачок тронул каменную ступень, — Что с тобой? Баба! — Черной птицей раскинулся на мраморе древний старик. Пустые зрачки спорили с бесстрастным небом.
— Кызым, — Айше прочитала по губам, — пришла…
Хрупкая, как тростинка, нежная, как цветок граната, тоненькая, словно виноградная лоза… Силы взялись из ниоткуда, не девичьи, почти не человечьи… До каморки тащила Айшегюль грузное тело волоком, стучалась седая голова о ступени. Подтянув отца к топчану, упала, ударилась щиколоткой о медный столб. Не плакала, только повторяла непрестанно: «Не умирай! Не умирай!» Потом стояла на коленях, сложив руки, читая на память поминальную «аль фатих»…
Свиток выпал из мертвых ладоней, ткнулся ей в коленки упрямым щенком. Машинально сунув пергамент в рукав, Айшегюль спустилась в сад, столкнулась в дверях с теткой и только тогда завыла, запричитала в голос, как полагается…
* * *
Айшегюль вернули домой. Привезли обратно сундуки с приданым. Женщины долго сидели на галерее — пили чай… Сокрушались. Советовали невесте не затягивать с трауром. Сваха хихикала, щипала девушку за руки, называла рыбкой, изюминкой, дождинкой… Айшегюль упрямо молчала.
* * *
Арабская вязь словно ежевичный кисель. Тянется, тащит за словами слова, за стихом стих, скользит неясным смыслом, жжет терпкой, жестокой истиной.
Как ушла Фатма, сгорела в одночасье от оспы, так стал имам своей птичке и отцом, и матушкой. Холил, нежил, однако держал в строгости. В невежестве не растил дитя, обучил и письму, и чтению…
Струится вязь, складываются чудные буквицы в слова не менее чудные, страшные… «За душу невинную, чистую, платить своей душой, прибавив к чужой жизни год, отдать своей пять — и никак иначе…», и внизу пергамента печать звериная, пятиугольная…
— Все дрожал в лихорадке — обнимет тебя и шепчет, шепчет… Фатму схоронили, уже и тебе дубовый табут приготовлен был, маленький… как раз для трехлетнего младенца… Батюшка твой денно и нощно святых молил, чтобы хоть тебе жизнь оставил, пожалел… А потом я под утро вас во дворе нашла, — тетка раскачивалась на лавочке, улыбалась воспоминаниям, — на ступенечках спите оба. И ты вся хорошенькая, как розан, словно и не хворала вовсе… На все воля Аллаха! Аминь!
— Аминь, — синими губами повторила Айшегюль. Противно скребла на сердце истина.
У Айшегюль брови точно крылья стрижа, глаза — топазы, губы — лепестки шиповника, мягкие и нежные… У Айшегюль кудри — атла́с, а плечи пахнут померанцем. У Айшегюль бисером шитый голубой чаршаф и синие шелковые башмачки. Ласкаются о смуглую шею теплые жемчуга в пять рядов. Хороша младшая дочь имама Четинкая, однажды обманувшая смерть.
Минуло пять лет…
— 7 —
Если бы к вам пришла фея и предложила еще раз прожить один день из вашего прошлого, то что?
Мой день — это мне шесть, и я в деревне, и там поле, собака Цыганка, дубовая аллея, бутерброд с маслом с колбасой, вода из колонки, солнце, гусята, малина… Восхитительное чистое одиночество и светлое детское счастье.
Забавно, что еще лет пять назад я бы выбрала Другой День. День, когда можно было что-то изменить.
А сейчас нет. Не хочу менять. Просто хочу еще раз той ослепительной июльской радости. И чтоб на закате сидеть на лавочке под ветлой, ногами болтать и жевать вишневую смолку. А собака Цыганка пусть меня в коленку мокрым носом тычет.
— 8 —
Про детей в самолетах
Замолвлю и я…
Ночной рейс, до этого тяжелый день, очень хочется спать.
И тут внезапное счастье — сижу на свободном ряду, прям вот даже можно лечь.
Но не бывает бочки меда без ложки дегтя. За мной семья с мальчиком лет трех.
И мальчик этот ЗВОНКИЙ.
Ну вот бывают же такие активные, любопытные, яркие и веселые дети, которые не в силах сдержать восторг от впечатлений.
В общем, радость детская там была красивая и с пузырьками, как лимонад «Буратино». Сперва мы «ехали на самолете по дорожке, и ой, поворачиваем, ай, опять поворачиваем, мама, мама, смотри, как красиво, папа, папа, а почему там другой самолетик желтый, а наш не желтый».
И так далее.
Потом мы взлетали с не меньшим восторгом. «Ой, ой, там огоньки, огоньки горят». А потом был планшет с игрой, а потом обед…
И вы понимаете, это прям очень хороший, доброжелательный, любознательный, добрый ребенок. Не хнычущий, не вредный, не назойливый.
Он просто радуется происходящему. И разделяет свою радость с другими.
И вот был бы это дневной рейс, было б отлично. Но рейс ночной (
Родители его честно пробовали угомонить или хотя бы звук убавить. Шикали, поясняли, просили. Он молчал минуты две, и потом опять так звонко, чисто и радостно, как на пионерской линейке, «ой, мама, мама, а можно я к тете пересяду, у нее много места».
)))
— 9 —
Вчера в маршрутке девочка лет пяти, с лицом немножко Венсдей и немножко Самары, повторяла ровно и без всяких интонаций:
«Мы не одни, мы не одни, мы не одни».
Экс ора парвулора, как говорится.
Я волновалась. Ждала откровения. Хотела услышать, ГДЕ же мы не одни. Во вселенной? В космосе? Во времени и пространстве? В раю? В аду? ГДЕ?
«Мама! Мы в этом такси не одни. Почему? Куда дяденьки и тетеньки все едут?» — выдала девочка где-то через три остановки от начала моих экзистенциальных мук.
«На работу, наверное. Или в гости. Их друзья позвали в гости, они и спешат туда, где их ждут», — устало пояснила мама. Видимо, ее уже дочка изрядно притомила этим всем.
«Спеши туда, где ждут… спеши туда, где ждут… спеши туда, где ждут…» — зарядила девочка монотонно и уткнулась взглядом в пустоту.
В маршрутку сел мужик лет сорока.
«Спеши туда, где ждут», — бубнило дитя.
Мужик заметно напрягся. А я заржала. Но мне выходить надо было уже, так что неизвестно, что там было потом.
«Молись и кайся», короче. Вторая серия.
— 10 —
Детишки турецкие — отдельная статья. Нет. Не те детишки, что живут с богатенькими мамками и папками в престижных и среднепрестижных районах, и не те, что, напялив форму супер-пупер-дорогущего лицея, подъезжают к подъездам своих школ на новеньких родительских бэшечках, и даже не те, что могут позволить себе поторчать на переменке в ближайшей кондитерской с горячим сырным пирожком в ладошках. Я расскажу о детишках окраин, обитающих в так называемых gecekondu (геджеконду).
Итак. Что есть эта страшная, почти матерная анаконда — геджеконда? Дословно это дело переводится, как «заложенные/наложенные/выстроенные в ночи». Дело в том, что много-много лет назад Стамбульским муниципалитетом был издан указ о запрете несанкционированного строительства. Понятный указ, очень доступный и злой. И сейчас злой, а тогда, много-много лет назад, он прямо-таки подкосил турецкое крестьянство, желающее обратиться в люмпен-веру и тем самым обеспечить себе светлое будущее.
Представьте, что вы — такой усатый и потный анатолийский пейзанин или плотник из Мерсина, и вас заебало перебиваться с хлеба на воду в вашем бабруйско-закукуйском селе, а у вас имеется жена, табун киндеров, сестры, братья и прочая родня. Вся эта визжащая и кашляющая толпень тянет к вам свои худенькие ручонки и просит жрать. А у вас мазанка на окраине деревеньки, полтора петуха, огородик-крохотулечка ну и хренова туча долгов и повинностей перед местными баями. Что вы делаете? Правильно. Вы заставляете супругу нашвырять скарб в тележку, напихать туда отпрысков и пускаетесь «тум-тум… за золотым руном» в славный град Истанбул. Вы думаете, что там лук слаще, а небо выше. Наивный турэцкий вьюнош! Бедный-бедный… Грустноглазый и вислоусый…
Их миллионы, таких вот несчастных семейств, оставивших родные места. Наивные, непорочные, очень смешные, они добирались до Стамбула, растеряв по дороге половину барахла, похоронив немощных стариков, но сохранив надежду… «Вот сейчас! — мечтали они, — еще немного, и все будет хорошо. И телевизор. И тоненький браслет любимой дочке на запястье». А Стамбул гудел злым и веселым ульем, и не было там места для анатолийской нищеты. Те, у которых имелась какая-нибудь столичная родня, пристраивались тяжелым балластом, а те, кто являл собой первопроходцев…
А хреново им приходилось! Нечего есть, негде жить… и очень хотелось свой маааленький домик, размером да хоть с собачью конуру. О! Эти мастера-самоделкины вполне были способны собственноручно слепить клетушку, достаточную для размещения сардинобаночного семейства. Но тут возникала почти непреодолимая стена в виде «дуры лекс». Почти… Угу. Грозный указ вещал, что «никак нельзя», но крошечная негласная лазейка в этом указе мерцала счастливой звездочкой.
Дикие люди — турки. Правда, дикие… Только турецкие власти могут (могли) закрывать глаза на несанкционированную постройку, в случае если таковая возникла за одну ночь. То есть, если с вечера на полянке пусто, а по утру там уже уродливым грибочком торчит будиночек с червоточинами окошек — нормально! В эту лазейку и перли наши аргонавты. На закате проводили общую мобилизацию родных и знакомых, выдавали каждому мастерок, и вперед! Пчелы, муравьи, жуки-навозники. А к утреннему намазу дело было сделано. Здравствуй, «наложенная в ночи» — геджеконду!
Что сейчас? Точно! Улицы, кварталы, районы этих самых геджеконду по всему Босфору… Страшные, корявые, нелепые… Кучки дерьма, раскиданные по зеленому холмистому раю… Многие из них потом выправились, вытянулись, но все равно остались «ночными кошмариками», а большинство так и не изменилось с той самой ночи рождения. И в этих вот корявках жили, живут и будут жить люди… Поколения черномазых человечков с крепкой крестьянской костью и тусклой безнадегой в зрачках.
Вообще, это очень контрастно и забавно. Бывает, идешь по городу, кругом современные здания, красотень, а глядь — к скайскрейперу прижалась эдакая морщинистая горошинка геджеконду. И нормально — никто не удивляется.
Я хотела про детишек, а вышел такой вот экскурс. Простите меня, ладно? Увлеклась, как водится…
Если вы теперь хоть чуток представляете эти геджеконду, то должны сообразить, что за контингент в них обитает. Эта та самая прослойка стамбульского населения, которая видит мясо лишь по Курбан Байрамам, и то потому, что добрые соседи оделяют положенной седьмицей. Это те самые мужчины, что, харкая туберкулезной слюной, таскают на себе мешки с цементом на стройплощадках, и те самые женщины, что бегают на поденщину за гроши… И дети… Их много, они похожи друг на друга, словно сгоревшие спичечки, от них пахнет дымом и голодом… Их не жалко. Вернее, жалко, но какой-то брезгливой жалостью… как раздавленных катком дождевых червячков. Им хочется купить мороженого, чтобы не думать об однохаренно-съеденном вчера барашковом седле, а потом забыть ровно до следующей порции пломбира.
А так… Они хорошие дети. Как дети. Только очень бедные. Снова увлеклась…
Давайте лучше байку, а?
Возле моего дома горбилась крышей геджеконду на две комнатушки. Жили там безработный чахоточный мужик, жена его — болезненно худая Фатма, и несчетное количество мальчиков и девочек. Я бы и не обращала на все это демографическое буйство внимания, если б не младшенькие дочки. Туба и Эминэ… звали их так… Туба и Эминэ постоянно попадались мне на глаза. Каждый божий день. Вечно, как я возвращаюсь с работы, они вьются пескариками у бакалейного и норовят подоткнуться под локоть немытыми головенками.
— Помочь, Лале абла? Дотащить сумку?
Я отдавала им сумку, пакеты, или что там у меня было, и эти соплюшки перли все это метров пятьдесят до моего подъезда. Лет им было по пять-шесть, но росточком девчушки не удались. Смотреть, как эти гномики тащат не всегда легкие авоськи, было неприятно, но иначе не выходило. Просто так, за ничто, они денежку у меня не брали, да и от мороженого или там печенья отказывались, тяжко вздыхая. Видать, мамка с батюшкой им наталдычили, что стыдно… А так, вроде я им не милостыньку, а за работу… Вот так вот много месяцев Туба и Эминэ вкалывали на феодальную суку — Лале. Иногда, по выходным, я орала им с балкона, чтоб они сбегали в тот же бакалейный за кофе или еще какой фигней. Они радостно срывались с места взъерошенными синичками и, толкаясь локтями, неслись за ненужным мне продуктом.
Потом они торчали в дверях, не решаясь зайти вовнутрь. Думаю, опять же, родители запрещали. Им хотелось. У меня пахло духами, карамелью и свежим кексом. Им ужасно хотелось, но они отрицательно мотали подбородками и улыбались. Короче, девчонки были очень бедные, но самолюбивые. Мда. Единственное достоинство нищеты — гордость. Сомнительное достоинство…
Эминэ и Туба… Одетые в потертые, не по росту длинные юбки и растянутые кофты, с забитыми носами и гнилыми (в шесть лет-то) зубами. Гордячки Эминэ и Туба. Мои маленькие подружки и немножко неодомашненные зверьки. Я не любила их ни капельки.
Это произошло в четверг. Уставшая, аки пса шелудивая, топала я в гору — домой. На перекресточке, где обычно меня подлавливали мои крошечные носильщики, было пусто. Я удивилась, пожала плечами и пошагала дальше. Ну, нету — и нету. Может, их в деревню отправили, или еще что… А потом я наткнулась на кучу-малу из местных дитят. В пыли ожесточенно дрались девчонки, человек шесть, а среди них Эминэ и Туба. Визг стоял непередаваемый, мои перепонки дребезжали не хуже старенькой стиральной машины с раздолбанным барабаном. Понятно, что пришлось все это безобразие растаскивать на самостоятельные единицы. Единицы растаскиваться не желали, и потребовалось немало усилий, чтобы распихать девушек по разные стороны баррикад. Если кто не понял, в качестве баррикад выступила Лале-абла.
Я взглянула налево: Туба и Эмине, избитые, но непокоренные, трясли кулачками и ругались турецкими словами высокой степени инфернальности. Слева от меня образовался квартет из барышень, среди которых я обнаружила дочку бакалейщика, близняшек нашего домовладельца и еще одну неизвестную мне особу лет пяти. Особа имела очень непрезентабельный вид и громко рыдала. Прислушавшись, я разобрала причину этих неуемных причитаний, а, приглядевшись, воспылала негодованием по отношению к Эминэ и Тубе.
На девице этой было надето праздничное «невестино платье». Впрочем, праздничным и «невестиным» оно было до того, как… А теперь оно представляло из себя пыльную ветошку в потеках крови из расквашенного барышниного носика. Ужас! Пятилетняя красотка мацала пышные когда-то юбки и заливалась слезами. И я ее понимала!
Дело в том, что для столь любимой мной ортодоксальной прослойки существует весьма ограниченное количество праздников. Это байрамы (дважды в год), а также случайные, но обожаемые помолвки, свадьбы и… и, собственно, все… Турки повеселиться любят, однако не так уж много у них для этого поводов. День рождения или там Новый Год в ортодоксальных районах за праздник не считается. Вот и ждут бедняги, когда кто-нибудь решит ожениться и устроит действо. (О свадьбах позже, а то опять увлекусь.)
На эти действа народ, разумеется, наряжается. Кто как может… Кто побогаче, кто просто футболку чистенькую — не суть. Есть еще такая нелепица. Маленьких и не очень девочек здесь любят приводить на праздники, одетыми в платья «типа подвенечное»: такие тюлевые, разухабистые, юбчатые хрени белого цвета или пастельных тонов. Выглядит это безобразнейше, но отчего-то среди масс считается красивым. Девочки, понятно, в восторгах. Изображают из себя принцесс и разгуливают, приподняв крахмальный ужас двумя пальчиками.
Именно такое изначально-белоснежное безвкусие и ощупывала наша юная незнакомка. Как оказалось, ее привезли в гости, и она вырвалась на улицу, дабы поразить местных ровесниц великолепием. Поразила, называется…
Я, как смогла, утешила бедняжку, и, повернувшись к все еще негодующим сестричкам Эминэ и Тубе, приступила к зануднейшей лекции. Они, потупив глаза, слушали, кивали, хлюпали носами, а потом кто-то, кажется мелкая Туба, заплакал… Тихонечко так, по-мышиному…
— Мы ей сказали, что нам папа тоже купит завтра такие платья, а она сказала, что наш папа бедный и никогда не купит. А мы сказали…
— Не купит! Не купит! Вы — нищенки! — заорала разодранная в клочья принцесса и ломанула подальше от нас, разумно избежав следующей порции тумаков. (Причем, я тоже была не прочь вздуть ее хорошенько.)
Я отвела их домой. Я пришла к себе. Я включила свет. Я сделала кофе. Я закурила. Я не хотела думать. Не получалось. Я думала, что гордость — это непозволительная роскошь, куда как непозволительнее тюлевого платья. Двух тюлевых платьев…
Я этих Эминэ и Тубу не любила никогда, слегка брезговала, немного изумлялась, осуждала их мать… Ходила на следующий день по базару, разыскивала торговца всяческой белибердой и осуждала. А платья эти, как выяснилось, стоили сущие копейки — я на такси больше в день тратила. Одно нежно-розовое, другое лимонное, с рукавами-фонариками и атласными нижними юбками. В огромном пакете они делали «хррруст — хруууст» и выглядывали бисерными глазками отделки наружу. Пришлось утрамбовывать их и прикрывать газеткой, чтобы сопливые турчаночки, подкарауливающие меня на углу, не догадались, что несут вслед за Лале-аблой свою неожиданную радость.
Вечером я стукнулась в двери геджеконду. Фатма открыла дверь, удивленно всплеснула руками, проводила меня в комнату. Там стоял пластмассовый пляжный стол, много разномастных стульев и было очень чисто.
— Фатма, — я начала беседу издалека. — Я что к тебе пришла-то?
— Ой, Лале-абла, да всегда добро пожаловать! — Она суетливо махала чайником перед моим носом.
— Фатма. Тут такое дело. Уж больно светлую, благостную новость я недавно получила. — Я так и сказала: «светлую, благостную новость». Она замелькала черной кариесной улыбкой, очень, кстати, искренней.
— Ух ты! Ну, уж не это?.. — Фатма робко тыкнула пальцем в мой живот, я отчаянно замотала головой.
— Нет. Но тоже хорошая и благостная. И, видишь ли, я давно, когда еще не была уверена в получении «светлой и благостной новости», загадала… — я замялась, — загадала, что если все получится «светло и благостно», то я сделаю семи детишкам подарки.
Я так специально сказала, и про новость, и про благостность, и про «семь детишек». Турки ж — язычники, они во все эти загадывания и обеты невозможно верят. И сакральная цифра семь… Фатма кивала, все еще не соображая, куда я веду…
— Вот я на работе некоторым сотрудникам, у кого есть девочки… И подумала, что и Эминэ и Туба тоже… — Мне было очень важно, чтобы Фатма поверила. Поэтому я честно рассказывала ей про одну «ну очень богатую» сотрудницу, и одну «не очень богатую»… И про то, что заказала семь «невестиных» платьев. Она начала впиливать! А когда впилила, помолчала с полсекунды… Я боялась, что она меня выпрет! А она в ладоши хлопнула, расплылась вся… Конечно, она счастлива была до усрачки, и за меня тоже счастлива… А еще она меня спросила очень тихо, не надеясь услышать положительный ответ:
— А можно я дочкам скажу, что это им папа принес?
Ой! Да это ж то, что мне и нужно! Я важно кивнула и отдала ей два шуршавых свертка.
* * *
Они разгуливали туда-сюда рука об руку — два пастельных облака — розовое и лимонное. На ногах у них были надеты растоптанные всмерть резиновые шлепки. Но кого это волновало? К окнам прилипли соседские дети, да и не только, и внимательно пялились на эту красоту. Я тоже пялилась. Правда — красивые такие… Туба и Эминэ. Живые «гордость и предубеждение» в копеечных тюлевых занавесках. Принцессы из геджеконду.
— 11 —
Бусы из морских рачков
Есть дети, две штуки.
Мальчик двенадцати лет.
Его сестра пятнадцати лет.
Одним особенно теплым и безветренным вечером дети купаются в море.
Вода прозрачная. Дно, как на ладошке.
По дну медленно передвигаются крошечные морские рачки. Волочат за собой крученые домики-ракушки.
Солидные, сосредоточенные, важные, целеустремленные…
— Давай наберем рачков полный пакет, высушим, залакируем и сделаем себе бусы, — предлагает девочка. Девочкам часто в голову приходят странные идеи.
— Давай! — радуется мальчик. — Придем в сентябре в школу в бусах, все обзавидуются.
Дети целых два часа бродят по мелководью. Опускают загорелые руки по локоть в воду. Вытаскивают пригоршни рачков. Дети — как те рачки. Солидны, сосредоточены, важны… Имеют в виду конкретную цель.
Ближе к закату, когда пляж уже почти пуст, а солнце вот-вот свалится за горизонт, я зову детей из воды.
— Еще минуточку, — просит мальчик.
— Полминуточки, — вторит девочка.
Я неумолима, как закат.
Бредем домой. Я, мальчик, девочка, полкило морских рачков в полиэтиленовом пакете с водой.
— Вы точно будете делать бусы? — спрашиваю у девочки. Она — заводила. Она собрала гораздо больше рачков, чем мальчик. Ей решать. — Ты уверена?
— Точно! Сейчас придем и начнем делать. Сразу после душа и ужина.
— Как? — интересуюсь я.
— Ну сперва выложим рачков на балкон, чтобы они высохли. Потом вытащим тельца из раковинок, потом проткнем раковинки иглой, потом…
Процесс изготовления бус мне не интересен. Мне любопытно другое. Рачки — живые. Они ползают, толкают друг друга, пытаются процарапать полиэтилен клешенками.
Дети с любопытством глядят на добычу, обсуждают поведение узников, хохочут. Распознают особенно активных или необычной окраски рачков. Даже дали им имена. Мне любопытна детская рациональность.
Я знаю, что если дети на самом деле возьмутся делать эти самые бусы, они совершенно безжалостно, не задумываясь ни о чем «таком», уничтожат зверьков. Но скорее всего, ни до каких «игр в бисер» дело не дойдет, и незадачливые рачки издохнут все в том же пакете, а потом будут выброшены в корзину. Я — взрослая. К сожалению. Поэтому мне жалко этих безмозглых, но таких забавных тварей. Я пытаюсь обосновать свою жалость логикой, мол, смерть сотни-другой рачков от рук равнодушных инфантов совершенно бессмысленна, и хоть и не нанесет ощутимого вреда мировой гармонии, но все же… Мне просто жаль рачков.
Детей мне тоже жаль. Они собирали. Старались. У них планы. Они воображают, как придут в школу и будут хвастать уникальным хэндмейдом. Но как же жаль рачков…
— Смотрите. Если не станете возиться с вашими бусами, лучше отпустить. Уверены?
— Уверены, — кричат в один голос.
После ужина сидим на балконе. Рачки переместились в кастрюлю. Волнуются. Один даже потерял клешню. Другой, кажется, уже заснул. Вспоминаю детскую головоломку… «Однажды звездочет Хуссейн, имевший небольшой бассейн, узрел, что бывшие в нем раки клешней лишились после драки…»
— Умер один, — говорю девочке. — К утру все умрут.
— Все равно умрут, — улыбается девочка. — Завтра на солнышко их выложим.
— Ведь не сделаете же ничего, — качаю головой я. — Зря подохнут бедняжки. Просто так. Ради каприза.
— Сделаем, — топает ногой она.
Мальчик украдкой вздыхает. Ему нестерпимо лень. Идея с бусами уже не кажется привлекательной. И один уже мертвый рачок — неожиданная, неприятная, сосущая под ложечкой укоризна.
Еще через час уснувших рачков становится уже больше… «Тогда он раков стал считать, с клешнею левой было пять…»
— К утру ни одного не останется, — вскользь роняю я.
— Может, живые еще? — Мальчик осторожно трогает неподвижных рачков соломинкой для лимонада. Бесполезно.
— И главное, что впустую. Я же знаю, что не будет бус.
— Будут! — девочка злится. Но, кажется, понимает, что я права.
— Я за свежей водой им сгоняю! До утра протянут, а там поглядим! — радостно кричит мальчик. Он нашел временное решение.
— Да! — подхватывает девочка. Ей тоже кажется, что так хорошо.
Пока мальчик бегает к морю и назад, я молчу. Молчит и девочка. Расчесывает длинные волосы, шлет кому-то смски, пьет пепси. Мальчик возвращается с двухлитровой пластиковой бутылью, полной свежей морской воды.
Выливаем в кастрюлю. Пленники оживают, начинают усиленно карабкаться по металлическим стенкам, падают, снова карабкаются.
— Жить хотят, — шепчет мальчик. В его шепоте слышны горькие слезы. Вот-вот и он начнет плакать. Но держится.
— Угу. Но, по-моему, это они зря хотят. Напрасно, — я тоже умею быть жестокой.
— Не напрасно. Я бусы себе хочу. И сделаю! — девочка вскакивает, уходит с балкона, там громко хлопает холодильником.
— Они в природе недолго живут, я смотрел Дискавери. Все равно умрут этим летом, — сообщает мальчик и ждет моего кивка или любого другого подтверждения спасительной своей мысли.
— Сколько положено, столько и живут. Но успевают размножиться. А не задыхаются в расцвете лет в крошечной железной кастрюле. — Я умею быть очень жестокой.
— Я бусы хочу, — кричит девочка из комнаты. Оказывается, она все это время прислушивалась. — И сделаю!
— Не-а. Не сделаешь. А животные умрут.
Тут любопытно. Я понимаю, что надави я сейчас на обоих детей какой-нибудь классической историей из жизни папы-рачка, мамы-рачка, детишек-рачков и прочее, ползучие твари будут спасены. Помнится, в свое время именно так я спасла кротячье поголовье на даче родителей. Но мне не хочется. Мне не знаю чего хочется. С одной стороны, мне все еще жаль раков. С другой стороны, хочется, чтобы дети решили сами. И чтобы в решении их были не только единомоментные эмоции — ах, жалко бедных маленьких рачьих малышей, — но и осознанная позиция. Мне хочется, чтобы дети не пожалели, но подумали «зачем». Много хочу?
Ага. Но жара, морской воздух и нега способствуют многохотению.
— Ладно. Я не буду делать бусы, — решает мальчик. — Пойду отпущу своих на волю. Пусть размножаются и доживают свой век.
Облегчение, радость, почти восторг… Немного самолюбования, конечно. Собственное милосердие всегда причина самолюбования.
— Только моих не трожь! И ты меньше меня собрал, понятно?! — Девочка влетает на балкон. Злая. Капризная.
Думаю, она зла на то, что мальчик отобрал у нее возможность принять решение первой. Теперь ей деваться некуда. Либо настаивать на своем, либо рассчитывать на меня. На то, что я волей взрослого человека заставлю…
Нет. Я не буду. Сегодня я недобрая.
— Ну… Тогда давайте решать, где чьи рачки, — говорю я и пододвигаю к себе кастрюлю. Рачки лупоглазят и машут клешнями, как будто сигнализируют «выбери меня, меня, меня». Но это все вранье и эмоции. Рачкам без разницы. Они просто хотят вылезти наружу. Те, которые еще живы.
— Вот этого точно я поймал, — мальчик вытаскивает первого.
— Хорошо. Тогда сделаем так. В эту миску, — ставлю глиняную чашку рядом с кастрюлей, — мы будем выкладывать тех, кому разрешим жить. А в кастрюле мы оставим тех, кому умирать.
Ага. Это уже другое. Это не «отпустить» — «оставить». Это решение совсем иного порядка. Дети опешивают. Оба.
Девочка швыряет расческу на стол и снова выбегает вон. Включает музыку на полную громкость.
Мы с мальчиком долго «спасаем» рачков.
— Вот этот маленький. Он еще не вырос. Значит, пусть растет и размножается, — еще один рачок обречен на «жить».
— А этот красивый, — хватаюсь я за пятнистую раковинку. Житель раковинки норовит ткнуть в мой палец своим тельцем.
— А этот на бабушку похож…
Не знаю, чем крупный морской рак в сером панцире похож на бабушку, но соглашаюсь. Через пять минут в глиняной чашке больше половины ранее-обреченцев.
— Она не заметит, что мы больше взяли. Пусть. Пусть живут, — шепчет мальчик.
Однако в кастрюле, помимо уснувших, есть еще и живые. Довольно много. Мальчик грустно смотрит на них. Вздыхает хлипко. Шмыгает носом.
— Это ее раки. Ничего не поделать. Простите меня, раки, — вздыхает еще раз, не без рисовки. Но и не без искреннего сожаления.
— Ну. Тогда вперед — выпускай на волю тех, кого можешь.
Мальчик, счастливый, убегает. Даже дверь забывает захлопнуть. Дует.
Девочка лежит на кровати, слушает музыку, нарочито громко подпевает. Делает вид, что не слышит, когда запыхавшийся мальчик сообщает, сияя улыбкой и собственной значительностью: «Ой. Как они разбежались все! Быстро-быстро. Хорошо, что мы их не убили».
Ложимся спать. «Зато я себе сделаю бусы из раковин, все обзавидуются», — бурчит девочка, засыпая.
* * *
Следующим вечером мы уезжаем. Собирались позже, но пришлось. В автобусе довольные, веселые, разомлевшие от солнца вспоминаем эти две недели. И абрикосовое мороженое, которое ели тоннами. И найденные на пляже чьи-то трусы. И лопнувший мяч. И юношу, который так многозначительно заглядывался на девочку…
— В школе расскажу всем, — мечтает девочка. — Хорошо отдохнули.
— А бусы! — Мальчик вскакивает и смотрит на нас с ужасом… — Бусы! Рачки!
— Забыла, — шепчет девочка…
— Забыла? Ты их забыла, там, на балконе, в кастрюле? Да? Ты их там просто так уби… — мальчик обреченно машет рукой и садится на место. Ничего уже не поделать.
Автобус медленно ползет в гору. Мальчик прилип носом к стеклу, глядит на море. Я сижу, читаю Гумилева с айфона. Слушаю, как на соседнем сиденье плачет навзрыд девочка.
— 12 —
Ну, не знаю, не знаю, какая я мать.
Прям вот даже совсем не уверена, что хорошая.
Набил ребенок на ноге новую татушку. Шлет прям из салона мне фотографию бритой своей ножищи с картинкой на какую-то там стимпанковую тематику…
— Ну эта еще куда ни шло, — пишу. — А первая (у него на руке старенькая татушка есть) какая-то дурацкая. Ты ее забей, что ли. Ну там, не знаю, сверху купола, кресты, всякое такое. Очень красиво должно получиться. Стильненько так. Ни у кого в Турции такого стопроцентно не будет.
— ОООО! Круто, — вдохновился ребенок. — Ща зазырю образцы и прям сразу и набьем.
И короче, я не успела ему ничего сказать, как он уже свалил из веб-пространства в реал.
Теперь сижу волнуюсь.
Очень волнуюсь.
Кажется, перетроллила сама себя.