Какого знаменитого сценариста видели в голливудском «Браун Дерби» tet-a-tete с соблазнительной и такой юной кинозвездой Рейн Фэрберн?

Обзор Лоуэллы Парсонз. Херст Пресс, 3 ноября 1944 г.

День «Д»

Нью-Йорк тайме, 6 июня 1944 г.

Милосердный Бог, наши сыновья, гордость нации, сегодня вступают в борьбу, чтобы сохранить нашу республику, нашу религию, нашу цивилизацию и освободить пострадавшее человечество. Некоторые из них не вернутся. Обними их, Создатель, и прими их, твоих героических слуг, в свое царство.

Переданная по радио молитва президента Рузвельта,

6 июня 1944 г.

Из всех самых нашумевших фильмов «Магнум пикчерз» мы больше всего гордимся «Северными огнями» с участием новой кинозвезды нашей компании очаровательной Рейн Фэрберн. Когда смотришь этот фильм, понимаешь, что это не только лучшая кинолента года, но еще и испытываешь благодарность к его создателям.

Моушн пикчер геральд, 9 апреля 1945 г.

Пулитцеровская премия в области художественной литературы присуждается посмертно Линкольну Ферно за его роман о войне «Остров».

Тайм, 7 мая 1945 г.

Ингрид Бергман («Газовый свет»); Клодетт Кольбер («С тех пор как ты ушел»); Бетт Дэвис («Мистер Скеффингтон»); Рейн Фэрберн («Остров»); Грир Гарсон («Миссис Паркингтон»); Барбара Стэнуик («Двойная гарантия»).

Претендентки на звание «Лучшая актриса 1944 года»,

Моушн пикчер акедеми.

 

19

В 1944 году Рой и Алфее исполнится шестнадцать лет. Они достигнут возраста, который даст им возможность получить водительские права штата Калифорния. Правда, поскольку «Бельведер» считался фермой, Алфея весной досрочно получила права и стала владелицей автомобиля.

Конечно, это была не новая модель — новые машины не сходили с конвейера с начала войны — и не лимузин с открывающимся верхом, как того страстно желала Алфея. Это был фургон, каких много в округе, — угловатый, практичный и неказистый, с зеленым капотом и полированным деревянным корпусом, без каких-либо претензий на элегантность. Но он обладал одним весьма важным преимуществом — гидравлической передачей. Не надо было опасаться, что выйдут из строя шестерни или муфта сцепления.

Поколесив пару дней по окрестным шоссейным дорогам, обе девушки научились водить (это было самое длительное пребывание Рой в «Бельведере»). Алфея сдала экзамен на право вождения, Рой получила удостоверение ученика и право вести машину в присутствии подруги.

Алфея с обычной для нее щедростью предложила считать фургон общей собственностью, и они с помощью трафарета сделали темно-зеленой краской надпись на обеих передних дверцах: Большая Двойка.

Прошлым летом Мэрилин навсегда рассталась со школой Беверли Хиллз. В этом году Би-Джей ее закончила. Рой согласилась с пожеланием Алфеи оставаться нерасторжимым дуэтом.

Своим высокомерием, постоянными насмешками на одним им понятном арго, эксцентричным макияжем они завоевали репутацию заносчивых и несносных, и никто из учащихся в школе юношей не пытался назначить им свидание.

Иногда Алфея и Рой подбирали голосовавших на дороге военнослужащих, которые добирались до цели на попутных машинах. Как правило, те назначали им свидание. Если это были молодые и достаточно приятные в обхождении ребята, девушки соглашались. В платьях с накладными плечами они отправлялись в кино или на танцы в «Палладиум».

Эти свидания прибавляли Рой уверенности и самоуважения. А вот на Алфею они такого воздействия не оказывали. Ну и что такого, если они провели вечер с солдатом или морячком? Что за удовольствие дергаться под слащавую музыку на огромной танцевальной площадке, где тысяча девчонок точно так же танцует со своими приятелями? В душе Рой считала Алфею слишком уж бесчувственной.

Рой не возражала против поцелуев, даже против французских, во время которых происходит обмен слюнями, но когда горячие руки норовили скользнуть под хлопчатобумажный лифчик или забраться в вискозные трусики, она испытывала безысходное отчаяние, и свидание теряло свою первоначальную привлекательность.

В это лето Нолаби, снова превратившись в домохозяйку, каждое утро готовила для Рой завтрак, и девушка, довольная постоянным вниманием матери, ела крученую пшеничную соломку с молоком, рассказывая ей несколько оскопленный вариант своего вчерашнего свидания. В это лето Мэрилин купила Рой два новых платья с облегающим лифом и широкой юбкой в сборку, а у Рой пропали прыщи на веснушчатой коже. В это лето шли страшные бои на побережье Европы, кровь лилась по всему земному шару, и все же великодушное солнце продолжало дарить Рой Уэйс свое тепло в славном, мирном городке Беверли Хиллз, штат Калифорния.

В это лето девушки встретили Дуайта Хантера.

Они возвращались домой с Уилширского пляжа, обе в крестьянских блузках, накинутых поверх купальников, слегка ошалевшие от долгого пребывания на солнце. Была очередь Рой вести машину. На одном из перекрестков дорогу перегородил дребезжащий красный трамвай. Возле фонтана с коленопреклоненной статуей стоял коренастый молодой человек. На нем были коверкотовые брюки и белая рубашка, рыжеватые волосы пострижены под ежик, а в профиль он чем-то напоминал Вэна Джонсона.

Молодой человек поднял большой палец.

Я бы охотно подвезла его, если бы он был в форме, подумала Рой. (Девушки разработали свою систему оценок: подвезти военнослужащего — патриотично, гражданского — мелко.)

Он повернулся и посмотрел в открытое окно прямо на нее. Пока они обменивались взглядами, Рой почувствовала какой-то спазм в животе.

Кивком головы парень указал на купол городской ратуши, зеленые, синие и золотистые плитки которого сверкали в лучах предвечернего солнца. Рой ехала к своему дому, тем не менее колебание ее длилось лишь доли секунды. Она кивнула, и парень побежал трусцой через улицу к машине.

Алфея повернулась к ней.

— А этого ты зачем берешь?

— Он похож на Вэна Джонсона.

— Ну да, они оба мужчины, — возразила Алфея. — И потом, он идет по бульвару Санта-Моника, а у нас другой маршрут.

— А мы сделаем крюк в несколько кварталов, — сказала Рой и перегнулась, чтобы открыть заднюю дверцу.

— Спасибо, я уж было потерял надежду, — сказал молодой человек. — Большая Двойка… Не очень понятно, что это означает.

— Прозвище, — ответила Рой. — Д это означает, как вы должны догадаться, что так зовут…

— Вас?

— Сообразительный парень, — произнесла Рой.

Они одновременно хмыкнули, Алфея промолчала. Трамвай наконец прошел, и движение возобновилось. Рой повернула налево, на бульвар Санта-Моника.

— Куда вам нужно? — спросила она.

— В Кресчент.

Рой обернулась и взглянула на парня.

— Вот так совпадение! — воскликнула она. — Я там тоже живу. В доме рядом с супермаркетом Ральфа.

— А я — в шестисотом квартале, к северу.

— Это на правой стороне дороги. Вы учитесь в Беверли? — спросила Рой.

— В Калифорнийском университете.

— Вот как? — Алфея насмешливо улыбнулась. — Надеетесь получить отсрочку?

Рой, глядя в зеркало заднего вида, заметила, как молодой человек покраснел. Она поспешила на выручку:

— Меня зовут Рой Уэйс, а ее Алфея Каннингхэм. Мы выпускницы школы Беверли Хиллз.

— Я Дуайт Хантер. Мы переехали сюда в апреле.

— Откуда? — поинтересовалась Рой.

— С севера, из округа Марин, — ответил он. — Остановите здесь, пожалуйста, Рой!

Они поравнялись с огромным, во весь квартал, помпезным зданием городской почты. Рой подъехала к обочине тротуара и затормозила. Дуайт вылез из фургона и наклонился к окну.

— Спасибо.

— De nada, — ответила Рой.

— Сейчас будет за что, — возразила Алфея. — Полиция напустится на нас.

Рой ослепительно улыбнулась Дуайту, отъехала и свернула за угол.

— Фу! — сказала Алфея.

— Мне он показался приятным. И умненьким.

— Я не заметила у него признаков ума… А вот то, что он не пригоден к военной службе, — это точно.

— Он не говорил об этом… Может, он студент-медик или не годится по возрасту.

— А как же его хромота?

— Какая хромота?

— Разве ты не заметила?

— Нет.

— Тебе нужно носить очки.

— Кому, мне? Соколиному глазу? Послушай, если я не заметила, значит, ничего страшного… Может, он просто подвернул ногу, когда играл в футбол.

— Ты что, превратилась в святого Бернадетта, покровителя калек?

Рой даже не сделала попытки возразить подруге. У Алфеи наступил очередной период раздражительности и мрачного настроения.

Напряженность между ними сохранялась до тех пор, пока они не ушли из кинотеатра, где шел разговор о Бетт Дэвис в фильме «Мистер Скеффингтон».

Они без дискуссий направились к Саймону.

По обыкновению ярко освещенная площадка была запружена автомобилями, в которых находились молодые люди. Внутри здания двумя полукругами располагались стойки бара и кабины. От стоек постоянно плыли нагруженные подносы, которые официантки в коротких юбках подносили к машинам. Из каждой машины доносились громкие звуки джазовой музыки.

Заведение Саймона было эпицентром общественной жизни школы Беверли Хиллз. В эти летние вечера сюда мог прийти всякий, не претендующий на какое-то особое внимание к себе. Алфея, которая была за рулем, долго кружила вокруг стоянки, пока нашла свободное место в четвертом ряду.

Их фургон был весьма благодатной мишенью для выпадов со стороны мужчин, пока они ждали в течение положенных тридцати пяти минут, когда симпатичная блондинка Китти, одна из самых популярных официанток, возьмет у них заказ на фирменные сэндвичи и кока-колу.

— Привет, Рой… Привет, Алфея, — произнес негромкий мужской голос.

Перед ними стоял, поставив ногу на подножку автомобиля, Дуайт Хантер.

— Никак не ожидала вас здесь встретить, — сказала Алфея довольно спокойно. — Вы еще добираетесь на попутках?

— Я пришел сюда пешком.

— Так входите, я вижу свободный стул у стойки.

Рой ворвалась в разговор.

— Я еще не проголодалась после обеда. Зачем я, идиотка, заказала этот фирменный сэндвич?

— Хотите, чтобы я помог вам? — спросил Дуайт.

— Это идея! — счастливо сказала Рой.

Он открыл заднюю дверцу и, забравшись в машину, ловко захлопнул ее.

Понимая, что из ближайшей машины могут в любой момент отпустить грубую шутку, Рой тем не менее испытывала пьянящую радость. Она стала коленями на сиденье, положила руки на спинку и, глядя на Дуайта, засыпала его вопросами. Он окончил частную среднюю школу недалеко от Стенфорда, его отец, вице-президент «Оникс мотор компани», был повышен в должности и возглавил сборочный завод в Глендейле, где сейчас выпускают танки.

Появилась Китти и стала подавать полные подносы через опущенные стекла машин.

Внезапно прозвучал голос Алфеи, которая не произнесла ни слова с того момента, как Дуайт оказался в фургоне.

— Что у вас со ступней?

— Вы хотите сказать, с ногой? — спросил он, понизив голос. — Ребенком я переболел полиомиелитом.

— Значит, вы не пригодны к военной службе?

— Моя правая нога лишь немного короче. Меня не взяли в армию, но я слышал, что таких, как я, брали на военную службу… Правда, если меня возьмут, армия вряд ли приобретет в моем лице хорошего солдата.

Глаза у Рой округлились, она напряженно наморщила веснушчатый, покрасневший от солнца лоб.

— Что вы хотите сказать?

— Если честно, я никогда не понимал, что заставляет человека надевать военную форму и идти убивать себе подобных, — ответил Дуайт.

— Вы похожи на человека, отказывающегося от несения военной службы, — отреагировала Алфея.

— Требуется много мужества, чтобы быть таким человеком, — проговорила Рой.

— Да, требуется мужество, — согласился Дуайт. На его лице появилось выражение какой-то мальчишеской нерешительности.

И тогда Рой пришла ему на помощь.

— Вы слышали новую вещь Томми Дорси «Нет любви, нет ничего»?

Официантка заглянула в окно фургона, улыбнулась очаровательной улыбкой.

— Еще будет заказ?

Дуайт полез за деньгами. Рой благодарно улыбнулась ему и неожиданно для себя выпалила:

— Мы единственные Уэйсы в телефонной книге.

Ее горевшее от солнца лицо покраснело еще больше. Глупо, как чертовски глупо! Если бы Дуайт хотел узнать ее телефон, он бы спросил.

Когда молодой человек удалялся, обходя многочисленные машины, Рой обратила внимание, что он заметно припадал на правую ногу.

Алфея сказала:

— Видишь? Эти его разговоры об отказе от военной службы — чистейшей воды фикция.

— Он не виноват, что перенес полиомиелит. И тебе не следовало говорить ему в лицо, что он не пригоден к военной службе, — отрезала Рой. Она была зла на Алфею, а заодно и на себя за свою непростительную ошибку. — Он мне нравится.

— О вкусах не спорят.

— Знаешь, может, нам не ехать завтра на пляж… Мне нужно кое-что дома сделать.

Рука Алфеи сжала ручку переключения передач с такой силой, что побелели суставы, однако голос ее остался ровным.

— Сама договоришься обо всем по телефону?

— Я не хочу идти на пляж, вот и все.

— Пока я живу и дышу, — процедила сквозь зубы Алфея. Она повернула ключ зажигания. На ее лице можно было прочитать одновременно надменность, печаль и испуг.

На сей раз Рой не смягчилась и не отступила.

 

20

Я поссорилась с Алфеей, вспомнила Рой, проснувшись на следующее утро. Ее поразило, что она не чувствует за собой вины и не испытывает ужаса. Я сама допустила промашку с Дуайтом Хантером. Но и этот прискорбный факт не смог испортить ей настроения.

Потянувшись в постели, она вызвала в памяти образ Дуайта Хантера, его спокойный, рассудительный разговор, правильные черты лица.

Через некоторое время, натянув на себя старый длинный кардиган, который некогда принадлежал отцу, а теперь служил ей купальным халатом, она вышла в светлую, захламленную кухню. Нолаби сидела за столом; на раскрытом номере «Лос-Анджелес экзэминер» стояла чашка кофе. При появлении Рой мать улыбнулась.

— Ну, ты славно поспала. Уже двенадцатый час… После просмотра фильмов вы еще куда-то ездили? — Она подошла к холодильнику, вынула стакан, до половины наполненный соком. — Вот тебе, дочка. Я выдавила слишком много апельсинов, когда готовила завтрак для Мэрилин.

— Спасибо, мама. Мы отправились к Саймону, и тот интересный парень из Калифорнийского университета оказался там.

Нолаби достала сигарету, ее маленькие глаза сверкнули.

— А как Алфея? У нее был парень?

Рой покачала головой.

— Я хотела сказать тебе, Рой… Похоже, тебе надо проявлять больше самостоятельности. Алфея иногда бывает очень высокомерной, мужчинам это не нравится. Ты умная, веселая… Многие мужчины захотят приударить за моей кудрявой дочуркой.

— Мама, я поступила ужасно, — пробормотала Рой. — Я дала ему свой телефон.

— Ну и хорошо.

— Тебе не кажется это нахальством?

— Нахальством? А как иначе он сможет позвонить тебе? Рой, тебе надо научиться держаться с мужчинами уверенно. Помни, что ты Фэрберн и Уэйс. — Нолаби наклонила голову, любовно всмотрелась в веснушчатое, смущенное лицо младшей дочери. — И к тому же очень миловидная девушка.

Несколько успокоившись, Рой стала пить апельсиновый сок, в котором плавали остатки мякоти. Нолаби ткнула пальцем в журнальную статью.

— Вот послушай, что пишет Лоуэлла Парсонз: «Предполагают, что «Остров» станет самым кассовым фильмом года. Ходят слухи, что очаровательная новая звезда Рейн Фэрберн — это находка Джошуа Ферно, Который написал сценарий по роману героя-сына». Это отличная реклама для Мэрилин. Но не будут ли поклонники смеяться, если узнают правду?

— Мама! — Рой прожевала горькое апельсиновое зернышко. — Может быть, он ей нравится.

— Ну конечно… Мистер Ферно — отец Линка… И ты только посмотри, как он помогает ей. Она ничего бы не добилась без него.

— Я имею в виду то, о чем пишут газеты.

— Ты глупышка, Рой. Можно еще говорить, что я расположила его к себе, ведь он старше меня. — Она долила кофе в чашку и нахмурилась. — Сейчас ей надо найти себе кавалера.

Рой рассеянно кивнула. В голове у нее звучала какая-то неземная музыка.

Зазвонил телефон. Она опрометью бросилась к аппарату.

Это был Дуайт.

— Вы сегодня свободны после полудня? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— У меня занятия до трех… Если я сразу после окончания к вам подъеду?

— Отлично.

В два часа она уже была одета.

В три часа тридцать семь минут прозвучал дверной звонок. До этого Рой видела Дуайта только в машине. Сейчас она поняла, что он ниже ростом, чем она думала, — всего лишь на пару дюймов выше ее. Она улыбнулась ему, попыталась шутить, но он казался очень серьезным.

— Чем вас угостить? — заикаясь, спросила она.

— Я умираю от жажды.

— Вам воды или лимонада?

— А пива нет в доме?

— Сначала я должна проверить ваше удостоверение личности.

Он засмеялся. Ей вдруг стало легко, нервозность пропала.

Они вынесли стаканы во двор, заросший высокой неподстриженной травой, — Нолаби не пользовалась газонокосилкой, уделяя главное внимание саду. Глядя друг на друга, они лениво покачивались в качалках.

— Вы знаете моего брата Пита? — спросил Дуайт. — Питер Хантер. Он юниор в школе Беверли Хиллз.

На какое-то мгновение ей стало нехорошо. Эта ее идиотская незаслуженная репутация в школе!

— Нет, — пробормотала она и покачала головой. Дуайт коленом коснулся ее ноги. Рой задрожала, и все ее дурные предчувствия разом улетучились. Он наклонился и слегка коснулся губами ее губ. Все мысли и ощущения Рой сосредоточились на этом деликатном прикосновении, ей показалось, что соединились их души.

Открылась передняя дверь, и из нее вышла Нолаби, напевая новый популярный шлягер. Качнув синим тюрбаном, который она оживила большим искусственным бриллиантом, Нолаби произнесла:

— О, у вас тут компания.

Рой познакомила их. После нескольких минут непринужденной и благожелательной беседы Нолаби сказала:

— У меня жарится пара цыплят на обед. Для трех женщин это многовато. Я буду рада, Дуайт, если вы поможете нам одолеть их.

— Я не хочу причинять вам лишние хлопоты, миссис Уэйс.

— Хлопоты? Мы сейчас сядем здесь, на крыльце, и устроим пикник.

— В таком случае я с удовольствием останусь.

Когда он разговаривал по телефону со своей матерью, Рой шепнула:

— Мама, ведь правда он очень похож на Вэна Джонсона?

— Гм… может быть, немного… Ну, скажем, нос и подбородок… Да, теперь я вижу, что похож.

В шесть часов приехала Мэрилин, красивая и эффектная даже без косметики. Чуть подкрашены губы да собраны и конский хвост волосы. Через несколько минут подкатил Джошуа Ферно на своей оригинальной английской машине.

Во дворе не было мебели, все пятеро уселись на низенькую цементную стенку и занялись горячими, хрустящими цыплятами и бисквитами с медом. Рой обратила внимание, что мистер Ферно разместил свое грузное тело рядом с Мэрилин. Впрочем, об этом незначительном факте она тут же забыла, осознав, что сидит совсем рядом с Дуайтом и что их руки время от времени соприкасаются.

После ужина мистер Ферно предложил Дуайту подбросить его домой.

— Но ведь вы еще не хотите уезжать, правда? — сказала Рой.

— Рой, разве ты забыла? — наставительным тоном сказала Нолаби. — Ведь мы должны быть у Морганов.

Рой никогда не любила ходить к этим суматошным немолодым супругам и с укором посмотрела на мать. Когда мужчины отъехали, она спросила:

— Мама, ну зачем ты это сделала?

— Рой, ты должна твердо усвоить правило: не давай парню повод считать, что у тебя в мыслях только он. Пусть немного побегает за тобой. А Дуайт скоро появится здесь, вот увидишь.

Пророчество Нолаби сбылось. В последующие пять дней, которые были такими же жаркими, Дуайт приезжал после полудня и по приглашению Нолаби оставался на ужин.

У него не было автомобиля. Ограниченные пределами дома и двора, Рой и Дуайт вынуждены были вести себя степенно и благопристойно.

Обитый темно-бордовой парчой мягкий диван, купленный на гонорар за «Остров», был вполне удобен для объятий и поцелуев, но в эти жаркие вечера гостиная превратилась в магистраль, по которой Нолаби и Мэрилин без конца сновали то за чаем со льдом, то за лимонадом.

Единственный раз за закрытой входной дверью им удалось по-настоящему горячо обняться и телом почувствовать тело, однако и здесь Нолаби не дала им до конца насладиться ласками и поцелуями, включив тусклый светильник на крыльце.

— Дуайт, я услышала, что вы уходите.

Когда Дуайта не было рядом, Рой постоянно думала о нем. В эти сладостные мечты иногда врывалась обжигающая холодом мысль: что с Алфеей?

За все время их дружбы они разлучались только однажды и всего на один день. Это случилось в прошлое Рождество, когда Каннингхэмы втроем отправились в край озер и гор, чтобы, как мимоходом пояснила Алфея, покататься на лыжах.

Жаркие августовские дни миновали. Вынужденная разлука с подругой все более омрачала Рой жизнь. Досадно потерять человека, которому можно доверительно рассказать о новых удивительных эмоциях, захлестнувших ее сейчас. Но еще больше угнетало ее сознание того, что Алфея тоскует по ней даже сильнее, ведь у нее по крайней мере был Дуайт.

Все-таки надо ей позвонить, размышляла Рой. Но всякий раз, придя к такому решению, она слышала язвительный голос Алфеи и ее слова о трусости Дуайта. Телефон в комнате, украшенной грубой лепниной, продолжал молчать и казался иконой, которой не поклоняются.

Алфея позвонила утром во вторник.

— Привет, — пробубнила Рой. — Давно не виделись.

— Да, много воды за это время утекло, — после некоторой паузы сказала Алфея. — Фирелли в «Бельведере».

— Фирелли?! — Ты имеешь в виду того самого Фирелли?

— Именно его. Он приятель моих родителей. Они в Вашингтоне. Я ведь говорила тебе, что отец — служащий госдепартамента с символическим окладом. На меня сейчас свалилась обязанность развлекать маэстро.

— Твои родители действительно знают Фирелли?

— Через мою бабушку. Как там ты и Дуайт?

— Мы часто видимся, — осторожно сказала Рой.

— Тогда почему бы вам вдвоем не подскочить сюда и не провести здесь время?

— Звучит заманчиво, но я должна спросить Дуайта. — Затем Рой выпалила: — Без тебя была такая тоска зеленая.

— Аналогично, — сказала Алфея.

— Ты умница, что позвонила.

— Тебе понравится Фирелли… Не подумаешь, что он такой древний.

— У нас небольшая проблема: нет машины.

— Ну что ж, подвезу вас.

Повесив трубку, Рой откинулась на спинку складного стула, чувствуя, какой тяжелый камень свалился с ее души.

 

21

Известно, что Карло Фирелли — англичанин.

Его жизнь представляла собой открытую книгу — прославленную книгу. Тринадцатый ребенок бедного зеленщика, он был самым юным из претендентов на получение стипендии в Королевской музыкальной академии, дирижировал триумфально закончившимся концертом в присутствии одетой в черное королевы Виктории и отказался от рыцарского звания, предложенного ему и Георгом V, и Георгом VI.

Имя Фирелли было знакомо Рой по альбомам классической музыки, которая ей нравилась. Что больше всего поразило ее в знаменитом престарелом дирижере, так это его английский акцент — не какой-нибудь особо изысканный, а выразительный, музыкальный бирмингемский выговор.

Она поинтересовалась, откуда происходит его вводящая людей в заблуждение итальянская фамилия.

— В юности я считал, что какого-то безвестного типа по имени Чарли Фрай вряд ли всерьез воспримут в музыкальном мире. Тогда я переделал свою фамилию на итальянский лад, что меня очень позабавило. — Приятным, низким голосом он напел не известную Рой музыкальную фразу, выражающую ликование. — Сейчас, когда я оглядываюсь на этого парнишку, я, в общем, одобряю его честолюбие, восхищаюсь им. — На круглом старческом лице появилась паутина морщин, когда он засмеялся. — Допускаю, малышка Рой, что в этом можно усмотреть самовлюбленность.

— Нет, честное слово. — Она улыбнулась ему в ответ. — Вы умеете всем наслаждаться, Фирелли. (Когда их представляли друг другу, маэстро настоял, чтобы она и Дуайт опускали обращение «мистер».)

— А почему бы и нет? Жизнь — это подарок, и отказываться от подарка неблагородно. — Он удрученно посмотрел на свой большой живот. — Должен признать, я был бы гораздо изящнее, если бы не столь наслаждался разными вкусностями.

Пышные ляжки и короткие толстые ноги престарелого, англичанина были облачены в щегольские фланелевые брюки, на короткой шее развевался галстук, а рукава рубашки были закатаны, потому что, как он сказал Рой, калифорнийское солнце благотворно воздействует на его руки. Живописное галло из редких седых волос украшало его розовый череп.

Рой никогда не встречала людей, подобных знаменитому английскому дирижеру. Дело не в том, что он был знаменитостью, — за последнее время благодаря Джошуа Ферно она познакомилась со многими известными людьми. Рой ни у кого не встречала такого жизнелюбия, как у Фирелли. Хотя маэстро было под восемьдесят, он чувствовал себя вполне непринужденно среди молодых людей, которые в свою очередь не испытывали ни малейшей неловкости в его присутствии. Он излучал доброжелательность и терпимость. Его маленькие, похожие на миндалины глаза светились мудростью, дружелюбием, благорасположением.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — вздохнула Рой. — Вы имеете в виду меня. Я никогда не пройду мимо еды.

— Вас? Ерунда! — Наклонив голову, он с восхищением посмотрел на ее новые шорты и поношенную блузку, в вырезе которой виднелась ложбинка между веснушчатыми округлостями. — Ерунда, говорю вам! Малышка Рой, если бы вы знали, как вы совершенны!

Они полулежали в шезлонгах возле бассейна. Вода в бассейне бурлила от размеренного австралийского кроля Дуайта и энергичного баттерфляя Алфеи. У Рой была менструация, и она воздерживалась от купания.

— Фирелли, почему вы в Беверли Хиллз?

— Ради презренного металла. Англии он нужен, а у вас, американцев, он есть.

Она вспомнила, что читала о баснословных доходах маэстро. Но с Фирелли не ощущаешь своей ничтожности.

— Я гоняюсь за вашими пластинками, — сказала она.

Он наклонился вперед, явно обрадовавшись ее комплименту.

— Какая из них у вас самая любимая? — живо спросил он.

— Та, которая называется «Полная луна и пустые руки».

— А-а, Рахманинов… Мне это тоже очень нравится.

— Когда ваш ближайший концерт?

— Я дирижировал в Бауле три дня назад. Это мой последний концерт. Я побуду несколько дней в «Бельведере», а затем махну через пруд к себе домой. — Он сделал гримасу. — От этой дороги развивается ужасная морская болезнь.

Рой хотела было спросить, насколько хорошо он знает Каннингхэмов, но не спросила — не потому, что стеснялась Фирелли, а потому что Алфея, всегда столь сдержанно рассказывавшая о своей семье, может посчитать это шпионством, а Рой не собиралась наносить ущерба только что восстановленной дружбе.

Фирелли тяжело встал на свои короткие ноги. Чуть задыхаясь, он сказал:

— Я пойду в дом, выпью чайку и вздремну. Передайте остальным, что увидимся за обедом.

Он заковылял к живописному особняку из розового камня. Рой проводила его взглядом. Подумать только! Она разговаривает с самим Фирелли! Ну и ну!

Дуайт вылез из воды, тяжело дыша. После перенесенного полиомиелита его левая нога была немного тоньше правой.

Алфея тоже вылезла из бассейна и стянула с головы резиновую шапочку, выпустив на свободу красивые белокурые волосы.

— Маэстро ушел в дом? — спросила она.

— Да… Он выглядел немного усталым… Сказал, что увидит нас за обедом.

— Он работает на износ с самого начала войны. Эта поездка была для него очень напряженной. Миссис Фирелли умела заставить его отдыхать, но она умерла в прошлом году. Поэтому папа настоял, чтобы он побыл несколько дней в «Бельведере». — Алфея повернулась к Дуайту, который вытирался роскошным фирменным полотенцем. — Как насчет приза?

— А есть?

— Нет. Потому я и спрашиваю. — Алфея, улыбаясь, прошла в открытую дверь.

Рой тихо спросила Дуайта:

— Доволен?

— Живая легенда! Фирелли! Не могу поверить!

— А кто может? Ну а как тебе «Бельведер»?

— Что-то невероятное! — Говоря это, он смотрел в сторону купальни, где Алфея наклонилась к небольшому холодильнику, чтобы достать пиво. — Алфея совсем не такая, как мне сначала показалось.

— Это всего лишь первое впечатление, — сказала Рой, забывая о том, что сама всегда доверяла именно первому впечатлению.

После обеда, который прошел на веранде при мерцающих свечах, знаменитый англичанин привел их в замешательство и восторг тем, что в музыкальной комнате сел за рояль и в стиле свинга стал играть любую популярную песню, которую они просили.

Когда он ушел к себе наверх, вечеринка сама собой закончилась.

Дуайт сказал:

— Наверно, нам пора ехать домой.

— Вот. — Алфея сунула руку в карман брюк и вынула ключ от машины. — Берите фургон, вернете его завтра, когда приедете.

Рой взглянула на Дуайта. Верхний свет падал на его глаза, и, когда он взглянул на нее, его губы сложились в хитрую улыбку, которая взволновала Рой настолько, что ей стало трудно дышать.

Они подъехали к темному, узкому выступу на дороге. Внизу мерцали огни Беверли Хиллз. По радио звучала чистая, меланхоличная мелодия Бенни Гудмана «И ангелы поют».

Дуайт положил ей на плечи руки, притянул к себе и стал целовать. Кожа на его лице была горячей, но удивительно сухой, от него пахло хлорированной водой бассейна. Пока они целовались, ладони Дуайта накрыли ее груди, как она и мечтала.

По радио зазвучала другая музыка. Ласки Дуайта стали энергичнее и грубее, его рука забралась в вырез блузки, язык погрузился глубоко в рот Рой. Она почувствовала озноб.

— Не надо, — пробормотала Рой с легким укором и схватилась за его широкое запястье.

В этом фургоне она обнималась с подобранными по пути военнослужащими, которые всегда соблюдали неписаный кодекс: они не заходили в своих действиях дальше того, что им позволяла Рой, а если увлекались, она энергично давала им понять, что этого делать не следует, что она порядочная девушка. Они отступали и либо вновь возвращались к поцелуям, либо сердито отодвигались на край сиденья, поправляя форменные брюки.

Дуайт же проигнорировал ее предупреждающее движение. Его ладони проникли под лифчик и крепко сжали ее груди.

Пытаясь освободиться, она сказала погромче:

— Перестань!

— Я так хочу тебя, малышка…

Это было сказано так ласково, что на какое-то время она предоставила его рукам свободу. Одна из них расстегнула молнию на шортах и заползла внутрь трусиков. Рой испытала ужас от мысли, что сейчас он наткнется на эластичный гигиенический пояс. Она хотела сказать ему, чтобы он остановился, но его язык закрыл ей рот. Пальцы Дуайта скользнули к низу живота и погрузились в пышные курчавые волосы.

Он слегка откинулся назад и произнес у нее над ухом:

— У меня есть презерватив.

Презерватив? Она уже слышала это слово в фургоне, и оно шокировало ее. Хотя Рой и разговаривала об этом с умным видом, она имела весьма смутное представление о физиологии секса. Что представляет собой презерватив? Во всяком случае это имеет какое-то отношение к последнему, окончательному шагу. Именно этого хочет Дуайт?

— Все будет совершенно безопасно, обещаю тебе. — Он лег на нее, распластав ее на сиденье, и стал стягивать с нее трусики. Она попыталась оттолкнуть его двумя руками, но у нее не хватило сил. Трусики с треском разорвались.

— Нет! — Собрав все силы, Рой выскользнула из-под Дуайта. Когда они боролись, ее колено, должно быть, попало ему в самое чувствительное место, потому что он со стоном отпустил ее.

Отодвинувшись к колесу, он снова наклонился над ней.

— Не надо так, — прошептала она. — Для меня это очень важно.

— Ты уже продемонстрировала это… Хорошо, если не повредила мне кое-что…

— Я не хотела причинять тебе боль.

— Послушай, неважно, что у тебя менструация… Произнесенное вслух слово из столь интимной области подействовало на нее как ушат холодной воды.

— Дело не в этом, — пробормотала она.

— Другим ты даешь… Пит говорит, что все в школе Беверли Хиллз знают о Большой Двойке.

Рой расплакалась, и ее рыдания, сопровождающиеся икотой, глухо звучали в ночной тишине. Вокруг было пустынно. Она так стремилась — по причине своего романтического идиотизма — к такому уединению!

Дуайт включил радио погромче и спросил:

— Это из-за моей ноги?

— Господи, Дуайт, как ты мог подумать? — Она высморкала нос и, пока Герб Джефриз пел о фламинго, сообщила:

— Вся эта болтовня в школе — ужасная ошибка… Алфея и я — мы ведем себя не так, как другие, поэтому про нас придумывают всякие небылицы… Все это неправда, неправда, чушь!.. Мы совсем не такие, как о нас говорят. — Рой снова высморкалась и добавила извиняющимся тоном: — Я девственница.

После минуты молчания, которая показалась Рой бесконечно долгой, Дуайт сказал:

— Ладно.

На следующий день по дороге в «Бельведер» никто из них не коснулся в разговоре того, что произошло между ними накануне вечером.

Фирелли и Рой играли в джин, пока Алфея и Дуайт плавали вместе на синем надувном матрасе.

Следующий день был последним днем пребывания Фирелли в «Бельведере».

Они отметили его отъезд прощальным ужином в купальне. Огромная оранжевая луна, освещавшая все вокруг каким-то волшебным светом, отражалась на гладкой блестящей поверхности бассейна.

Покончив с лимонным муссом, Алфея сказала:

— Фирелли, мы хотели бы поставить кое-какие ваши пластинки на прощанье.

— Давайте! — воскликнула Рой, у которой слегка шумело в голове после бокала шампанского.

— Для моих юных американских друзей я выберу свои самые любимые вещи, — предложил престарелый англичанин.

— У нас есть концерты Фирелли в музыкальной комнате. Вы пройдите туда и выберете. А я соберу эту посуду — Лютер уже свирепеет, потому что ему приходится подавать все сюда, — сказала Алфея.

— Я помогу тебе, — вызвался Дуайт.

— Отлично, — согласилась Алфея.

Фирелли стал подниматься по ступенькам.

— Рой, ты иди с ним, — предложила Алфея.

Веселое настроение Рой внезапно улетучилось, к ее горлу подступил комок, и она поняла, что ревнует.

— Несправедливо оставлять вас вдвоем среди такого разгрома, — неуверенно произнесла она.

— Мы присоединимся к вам очень-очень быстро! Кыш отсюда!

Рой постояла в нерешительности, не в силах остановить взгляд ни на Алфее, ни на Дуайте. Устыдившись вдруг своей ревности, она побежала догонять маэстро.

Фирелли упругой походкой шел по освещенной луной площадке. Если не брать во внимание то, что он любил вздремнуть днем и рано ложился спать, в остальном можно было подивиться его бодрости и энергии. Внезапно он сказал:

— Она очень несчастлива.

— Алфея?

— Да… Я бы хотел знать причину этого. — Голос его звучал печально. — Бедное дитя! Она так старается за смехом скрыть свою тоску… А тоска всегда с ней, как повторяющаяся тема… Она не может отделаться от этого.

— У нее действительно бывает плохое настроение.

— Я бы многое отдал за то, чтобы помочь ей, — сказал Фирелли. — Но она не пожелает, доброту она принимает за жалость.

Рой вздохнула.

— Рой, можешь согласиться с тем, что у нее жизнь труднее твоей?

— Возможно.

— Это дело не повредит вашей дружбе?

— Фирелли, о чем вы говорите?

— Об Алфее и этом мальчике.

— Вы просто не понимаете американских детей. — Рой принужденно хихикнула. — Мы все трое настроены на одну волну.

Фирелли взял ее за руку.

— Какое благородство, какое мужественное доверие… Рой, пусть это всегда останется с тобой.

В музыкальной комнате он не спеша осмотрел полки и наконец выбрал альбомы, которые относил к числу наиболее удачных, — первую часть Первой симфонии Брамса, финал Девятой симфонии Бетховена, фрагменты из «Страстей по Матфею».

Дуайт и Алфея не появлялись.

Руки Рой дрожали, когда она доставала «Болеро» Равеля и знаменитую часть Второго концерта Рахманинова для фортепьяно с оркестром. На обоих альбомах алела дарственная надпись Фирелли.

— Может быть, Алфея хотела, чтобы мы принесли все это в купальню, — сказала Рой.

Фирелли покачал своей огромной с редкими волосами головой.

— Я схожу, узнаю, — предложила Рой.

— Нет! — произнес он с твердостью, какой она от него не ожидала.

Однако Рой все же выбежала в залитый лунным светом двор.

Грузный пожилой маэстро энергично пустился вслед за ней.

Добежав до террасы над бассейном, Рой увидела, что огни в купальне погашены.

Догнавший Рой Фирелли схватил ее за руку прямо-таки с юношеской силой.

— Не ходите вниз.

Она сделала попытку освободить руку, и Фирелли отпустил ее.

На мостике Рой споткнулась обо что-то мягкое. Она сообразила, что это было полотенце, однако сердце ее заколотилось так, будто она наступила на труп. Пушистые волоски на ее руках поднялись, словно щупальцы, предупреждающие об опасности, пока она крадучись подбиралась к окнам.

Она заглянула в одно из них, но не смогла ничего рассмотреть в темноте. Их здесь нет, подумала она, видя, как от ее дыхания запотевает стекло. Внезапно ее глаза уловили движение. Рой протерла запотевшее стекло — и вдруг различила силуэт поднятой тонкой ноги и ступни. Нога ритмично двигалась, не касаясь земли.

Ошеломленная нереальностью происходящего, Рой наблюдала за тем, как тонкая девичья нога вдруг замерла, затем снова задвигалась и исчезла, став частью сплошной массивной тени, которая энергично шевелилась и извивалась.

Фирелли оттащил ее от окна.

 

22

Шофер отвез ее домой.

Открыв окно в своей комнате, прислонившись щекой к решетке, пахнущей ржавчиной, Рой мысленно произносила такие слова, как «одинокая», «покинутая», «преданная», нисколько не относя это к себе. Снова и снова вспоминала она сплетенные тела Алфеи и Дуайта, конвульсивное подергивание высоко поднятой девичьей ноги. То, что случилось в купальне, ее больше не удивляло и не шокировало. За последние несколько дней Алфея и Дуайт заметно сблизились. Стоит ли удивляться, что Алфея преступила рубеж? У Алфеи хватило мужества доказать Дуайту, что она любит его, думала Рой, испытывая тупую тяжесть в груди, которая вела свое начало от комплекса неполноценности.

Всю ночь она металась, ворочалась и искренне считала, что совсем не спала. Когда Рой открыла глаза, было яркое утро. Над кроватью стояла Нолаби.

— Рой! Просыпайся, пришла Алфея.

Алфея стояла в дверях.

— Ты забыла это, — сказала она, протянув ей белую плетеную косметичку.

— Я буду на кухне, — сообщила Нолаби. — Нужно погладить летний костюм Мэрилин к выставке.

Дверь закрылась. Алфея бросила косметичку на кровать и села рядом, приподняв подбородок, — с выражением лица, как у леди Вер-де-Вер, сказала бы Нолаби.

— Ну, так что же ты меня не обвиняешь? Разве не для этого существуют друзья?

— Значит, ты это сделала, — безжизненным голосом произнесла Рой.

— И не в первый раз, дорогая моя.

Пораженная ее последними словами, Рой села в постели и уставилась на Алфею. Та с презрительным выражением лица посмотрела на ее отражение в зеркале.

— Так ты действительно увлеклась Дуайтом? — спросила Рой.

— Я ни на йоту не изменила своего мнения о нем.

— Значит, ты делаешь это… с кем попало? — Рой мучительно искала слова. — В фургоне?

— Ты не можешь себе представить, какое это малозначительное действие.

К шоку Рой прибавилось подозрение, что ее просто дурачат. Она выпалила первое, что ей пришло в голову:

— А ты не боишься, что… ну… будет ребенок?

Алфея тихо, принужденно засмеялась.

— За кого ты меня принимаешь? За наивную деревенскую дурочку?

Был ли то намек на бедняжку Мэрилин? Перед глазами Рой встало красивое, измученное, бледное лицо сестры, она вспомнила ее рыдания по ночам.

Рой соскочила с кровати, размахнулась и изо всех сил ударила по загорелой щеке Алфеи. Пощечина получилась хлесткой и звонкой.

— Я больше не намерена дружить с тобой! — выкрикнула Рой.

Алфея прижала руку к покрасневшей щеке.

— Из-за него? — Она произнесла это насмешливо, но в ее глазах мелькнул страх. — Уверяю тебя, он от нас обеих хотел только одного — чтобы мы побыстрее легли под него.

— Но он действительно нравился мне.

— Ну что ж, теперь ты от этого излечилась.

Рой смотрела на нее, задыхаясь от бессильной злости, затем медленно опустилась на кровать.

— Дело не в Дуайте, — произнесла она после долгого молчания. — Дело в нас самих.

— Что ты имеешь в виду?

— Все. Как мы всех третируем… Как мы насмехаемся над людьми… И как все хихикают над нами… Господи, как я ненавижу свою репутацию!

— Какая тебе разница, что о тебе думают эти болваны из школы?

— Тебе это так же небезразлично, как и мне, — возразила Рой.

— Это по твоему мнению.

— Я собираюсь стать другой.

— Это как же?

— Во-первых, я не намерена больше тратить часы на макияж и прическу. Во-вторых, я не стану говорит с умным видом о вещах, в которых не смыслю. Я собираюсь быть такой, как все другие девчонки. Я хочу быть обыкновенной.

— Обыкновенной?

— Да. Средней и обыкновенной.

Алфея быстро заморгала глазами.

— Я постараюсь быть такой. — Рой чувствовала шум в голове и резь в глазах, словно кто-то насыпал в них песок. — Я буду стараться.

— Тебе нужно какое-то время, чтобы забыть это зеленоглазое чудовище. Поверь мне, у тебя не будет причин для ревности. Я не собираюсь больше встречаться с этим типом, не годным к военной службе.

— Какая же ты все-таки гадина!

Алфея, высокомерно улыбнувшись, покинула комнату.

Большая Двойка не распалась. Трудно разрушить трехлетнюю дружбу одной, пусть и серьезной, стычкой. В то же время все как-то изменилось. Рой затруднялась определить характер перемен. Пожалуй, можно было сказать, что между ними опустился какой-то невидимый занавес и отгородил их друг от друга.

Да, Алфея отвозила ее из школы домой, они сидели за соседними партами на совместных занятиях и за одним столом в заполненном шумной толпой внутреннем дворике. Но в начале семестра Рой стала заниматься в хоре и нередко приглашала других девушек разделить с ней завтрак. Алфея либо молчала в присутствии новых друзей Рой, либо нервно шутила. Довольно часто она отсутствовала.

Ни одна из подруг не встречалась с Дуайтом.

Однако всякий раз, когда Рой видела афишу с изображением Вэна Джонсона или слышала меланхоличную песню в его исполнении, у нее щемило сердце и казалось, что старая рана открылась. Она не считала нужным осуждать Дуайта или Алфею. Тот эпизод укрепил в ней убеждение, что Рой Элизабет Уэйс родилась с каким-то генетическим дефектом и не создана для любви.

Тем не менее сейчас, когда круг общения Рой расширился, она приобрела популярность у старшеклассников из числа тех, кто либо не знал о ее репутации, либо намерен был этой репутацией пренебречь.

В один из ветреных ноябрьских дней Алфея отвезла Рой домой и заявила:

— Я буду заниматься с репетитором.

— Ты? Алфея — что означает гений — Каннингхэм? А почему?

Алфея смотрела вдаль, на огоньки машин.

— Я покидаю священные стены школы Беверли Хиллз.

— Бросаешь школу? А тебе разрешили?

— Если не разрешат, мать все устроит.

— Алфея, остался всего неполный последний семестр.

— Все уже решено.

— Но мы еще увидимся с тобой?

— Почему бы нет?

Рой вылезла из машины. Ветер рвал юбку, а она смотрела на удаляющийся фургон с надписью Большая Двойка, пока тот не исчез за поворотом. Ею овладела гнетущая, безысходная печаль. Было такое впечатление, что какое-то вверенное ее попечению живое существо вдруг умерло.

Она позволила их дружбе умереть.

Мрачным декабрьским вечером Мэрилин, Би-Джей, Рой и Нолаби, все в торжественных вечерних туалетах, вместе с Джошуа подкатили в лимузине к Китайскому театру Граумена.

Полицейские сцепили руки, пытаясь удержать возбужденных поклонников, которые набрасывались на каждый прибывающий автомобиль. Во дворе, который видел многих знаменитостей, Мэрилин попросили сказать несколько слов для радио. Она тихо произнесла в микрофон:

— Все дело в романе. Я ничего не смогла бы, не будь замечательного романа Линкольна Ферно.

Ведущий некоторое время молчал. Наступила пауза, во время которой Мэрилин неподвижно стояла в сверкающем белом открытом платье, которое, как скоро узнает любой читатель колонки сплетен, было сшито из парашюта, подаренного ей утонувшим морским летчиком.

Затем она положила ладонь на руку Джошуа, и он проводил ее в зал.

Мэрилин Уэйс вошла в театр Граумена просто красивой девушкой, о которой в газетах было написано необычно много, но это еще ничего не значит до тех пор, пока потребитель не выложит деньги за то, чтобы ее увидеть.

Вышла она уже как Рейн Фэрберн, как звезда, чей кассовый успех не уступал успеху других молодых кинозвезд — таких, как Лорен Баккал, Дженнифер Джоунз, Жан Крейн, Джун Эллисон.

Восемнадцатого декабря, спустя три дня после премьеры, весь день лил дождь. Улицы в центре Беверли Хиллз, идущие с севера на юг, превратились в бурные реки, глубина которых достигала колен.

Ливень на короткое время прекратился, когда Рой возвращалась из школы с Хейди Ронолетти и Жанет Шварц. Разговор шел об одежде для выпускного вечера.

— Рой, ты обязательно должна пойти со мной, — просительным тоном говорила Хейди, плоскогрудая девица с живыми карими глазами и темными, слегка вьющимися волосами; она специализировалась по математике. — Когда я иду в магазин с матерью, она обязательно уговорит меня купить самое занудное платье.

— Верно, Рой, — писклявым голоском поддержала подругу Жанет. — Ты хорошо соображаешь, что кому идет.

— Ну да, кто не клюнет на лесть, — пошутила Рой. — Ладно, давайте походим вместе во время каникул.

Когда девушки попрощались с ней и свернули на Бедфорд-драйв, лицо у Рой стало задумчивым. С недавних пор стало ясно, что Уэйсы располагают средствами для того, чтобы она могла поступить в Калифорнийский университет. Ее новые приятельницы уже определились и выбрали традиционные для женщин специальности — преподавание либо работа в социальной сфере. Ничто из этого Рой не привлекало.

Внезапно пришло решение.

Она станет работать в области моды.

Рой не была модницей. Тем не менее новое платье значило для нее гораздо больше, чем для большинства девчонок, ведь оно было альтернативой этим кошмарным подержанным вещам.

У меня нет художественного таланта, как у Алфеи, рассуждала она, поэтому модельер из меня не получится. Рой повернула голову. Сквозь сетку моросящего дождя сверкала витрина магазина одежды. Розничная торговля, подумала Рой. Я сильна в математике, можно закончить курсы бухгалтеров и делопроизводителей. А с таким дипломом я смогу стать заведующей секцией или даже управляющей.

Рой радостно вдохнула промытый дождем воздух и подумала: нашла! Я нашла свое призвание!

Она перемахнула через заполненную водой канаву и помчалась домой сказать об этом Нолаби.

Подходя к дому, она вспомнила Дуайта — и сердце у нее сжалось. Дуайт, Дуайт…

Рой выздоравливала медленно. Хотя она и сумела осознать, что с ее стороны это было детское увлечение, а со стороны Дуайта — всего лишь стремление удовлетворить сексуальное желание, она не могла так быстро отречься от предмета своей привязанности — не позволяло природное упрямство, свойственное и двум другим женщинам семьи Уэйсов.

Рой открыла переднюю дверь, которая никогда не запиралась. Поскольку ее никто не поприветствовал, она решила, что матери нет дома. Переобувшись, она пошла на кухню, чтобы приготовить себе еду.

Нолаби сидела за столом, устланным вырезками из рецензий на «Остров». Руки ее бессильно лежали на столе, опущенная голова конвульсивно вздрагивала. Тело Рой мгновенно похолодело — даже больше, чем промокшие ноги. Внезапно она решила, что с сестрой произошла такая же трагедия, как и с отцом.

— Мама, что-нибудь с Мэрилин?!

— Она только что звонила из Юмы. — Нолаби подняла голову. От слез оспинки на ее лице стали заметны еще больше.

— Из Юмы? Но ведь это место, куда люди едут, чтобы…

— Она сбежала с этим человеком. — Нолаби была не в силах сдержать рыдания. — У ее ног мог быть миллион поклонников, она могла выбирать из молодых, а она вышла замуж за него!

Страх отпустил Рой.

— Ты имеешь в виду мистера Ферно? Но, мама, ведь он тебе нравится!

— Я хотела подарить весь мир моей красавице-девочке, — всхлипывая, проговорила Нолаби. — А не старика…

— Но ведь это кошмар! — воскликнула Би-Джей.

— Би-Джей, я знаю, что ребенку этого не понять, но быть родителем вовсе не означает не иметь никаких эмоциональных потребностей.

— Ну да, уж об этом мы оба — Линк и я — знали. Знала об этом и мама, и весь свет!

— Ну хорошо, ты выплеснула свое раздражение, поставила меня на место. Но факт остается фактом — мы с Мэрилин поженились.

— Би-Джей, я бы целый мир отдала, чтобы не причинять тебе такой боли. — Голос у Мэрилин дрожал. — Нам нужно было раньше сказать.

Это был второй день после их свадьбы. Молодожены только что вернулись из Аризоны. Люстра в зале дома Ферно сияла всеми огнями, освещая лица троих людей.

— И ты тоже! — Би-Джей повернула сердитое, заплаканное лицо к подруге. — Чего стоят твои слова о любви к Линку? Куда она делась? Или как только ты использовала его книгу, чтобы выйти в звезды, она сразу испарилась?

— Перестань, Би-Джей! — скомандовал Джошуа. — Успокойся!

— А что? Ты боишься услышать, что она может плюхнуться в постель со всяким, кто поможет ей сделать карьеру?

— Ты разговариваешь с моей женой, — поднял голос Джошуа. — И если ты будешь говорить с ней таким тоном, тебе придется вспомнить, что это мой дом.

— Ой, Джошуа, — вздохнула Мэрилин.

— Тогда скажи мне, почему она выходит замуж за мужчину, который старше ее на тридцать лет? Чего она хочет от тебя, кроме того, чтобы ты и дальше помогал ей делать карьеру?

— Пошли, Мэрилин! — крикнул Джошуа, подхватывая две сумки. Витая лестница задрожала под его энергичными шагами. Поднявшись наверх, он повернулся и снова окликнул ее, после чего зашагал в направлении комнаты, в которой жил с первой женой.

Мэрилин не сдвинулась с места. Несмотря на свою хрупкость и кажущуюся мягкость, она была тверда в своих убеждениях. Би-Джей была ее подругой.

— Послушай, — сказала она спокойно. — Это не так. Джошуа был добр ко мне. Да, он мне помог, это верно… Но он мне не безразличен…

— Не безразличен? — Би-Джей раздраженно качнула копной растрепанных волос. — Это что — новый синоним слова «любовь»?

Мэрилин покачала головой.

— Так что же? — спросила Би-Джей.

— Дело в том, что он тоже любит Линка.

— Мой отец, Большой Джошуа, жуир и повеса, женится на девушке, которая любит другого?

— Он понимает, что я никогда не перешагну через Линка.

Ярость и боль сверкнули в глазах Би-Джей, полных слез. После некоторой паузы она проговорила более спокойно:

— Мое присутствие здесь, видимо, нежелательно.

— Это не так. Пожалуйста, не надо нас ненавидеть. Твой отец нуждается в тебе… И я тоже. Ты мой единственный настоящий друг за пределами моей семьи, который когда-либо был у меня.

— Ты тоже была для меня другом.

— Была?

— Я постараюсь привыкнуть к нынешнему положению.

— Би-Джей, у меня не было альтернативы. Джошуа — единственный человек, который способен понять, что будет для меня всегда значить Линк.

Би-Джей вздохнула. Через несколько секунд она сказала:

— Я буду в спальне. Скажешь папе, хорошо?

Мэрилин поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать свою новоявленную падчерицу в мягкую, влажную щеку. Затем стала подниматься по лестнице, по которой до этого проследовал ее муж.

 

23

Седьмого мая 1945 года в кафедральном городе Реймсе за длинным поцарапанным столом генерал-полковник Альфред Йодль подписал документ о капитуляции Германии.

Победа!

Еще предстояло поквитаться с Японией, но звонили церковные колокола, гудели заводские гудки, сигналили автомобили и во всех сорока восьми штатах люди целовались, обнимались, пьянствовали и предавались на радостях любви.

На следующий день Алфея поднялась по ступенькам большого старого дома напротив ресторана «Тропики», что на Родео-драйв. Рядом с входной дверью поблескивала табличка, на которой золотой краской было написано: «Художественный институт Генри Лиззауэра».

Она училась здесь уже три месяца.

Институт располагался здесь меньше пяти лет. До этого Генри Лиззауэр в течение двух десятилетий возглавлял престижное ателье в Берлине.

Эмиграция из захваченной Гитлером Европы привела к тому, что некогда тихий, богатый городок Беверли Хиллз приобрел лоск и изысканность. Сейчас город мог похвастаться несколькими художественными галереями, в которых были представлены работы художников разных стран, венской пекарней, говорящими на разных языках модистками, первоклассными ювелирами, а также художественным институтом Генри Лиззауэра.

Чаще всего на коричневом паспорте этих эмигрантов стояла красная буква J.. Покинув свою страну, каждый из них становился ein staatenloser — человеком без гражданства. Тем не менее в Соединенных Штатах их считали враждебно настроенными иностранцами. Они не могли отъезжать от своего дома дальше, чем на десять миль, должны были постоянно иметь при себе розовую карточку с фотографией и соблюдать восьмичасовой комендантский час. Но это были мелочи по сравнению с тем, от чего они бежали.

Главная угроза, при мысли о которой в сердце каждого staatenloser’a вселялся ужас, заключалась в том, что в случае малейшего нарушения этого распорядка или самого незначительного конфликта с законом эмигранты теряли возможность получить американское гражданство.

Генри Лиззауэр избежал многих ужасов, выпавших на долю европейских евреев, лишь потому, что в начале 1936 года его пухленькая, суетливая жена настояла на том, чтобы они подали заявление на выезд. Им понадобилось два года, чтобы оформить необходимые бумаги, при этом они израсходовали все свои сбережения. За два дня до того, как они получили разрешение, скрепленное печатями с орлом и свастикой, к ним нагрянула банда крутых нацистских мальчиков. Жена приняла цианистый калий.

Сейчас Генри Лиззауэр жил ради двух вещей: ради получения американского гражданства и ради института.

Не обладая художественным дарованием, он пестовал юные таланты. К каждому из двадцати двух студентов он применял свои, не всегда понятные другим, но жесткие критерии. Главным критерием для него была свежесть видения. У него были собственные таинственные способы распознавания этого видения, которое не имело ничего общего с техникой или профессиональной подготовкой, — он отказал нескольким претендентам, профессиональный уровень которых был весьма высок. После зачисления студент имел право заниматься в любом классе — будь то класс рисунка или класс живописи. Он мог также вообще не посещать занятия. Обязательным было лишь посещение еженедельных собеседований в узком институтском зале на втором этаже здания. На них Лиззауэр анализировал промахи и успехи студентов, глядя через толстые очки близорукими карими глазами.

Алфея, пришедшая на собеседование, долго ходила по коридору, в котором пахло краской и мелом, прежде чем решилась постучать в дверь.

— Мистер Лиззауэр, это я, Алфея Каннингхэм.

Ответа не последовало. Генри Лиззауэр нередко опаздывал на несколько минут, поэтому ввел правило, чтобы студенты входили самостоятельно и дожидались его.

По стенам узкого зала были развешаны рисунки, акварели и ненатянутые на подрамник этюды маслом. Некоторые из этих студенческих работ были выполнены вполне профессионально. Но было много и таких, в которых несовместимость красок и непродуманность композиции резали глаз. Иногда поражала откровенная слащавость сюжета — например, тщательно выписанный котенок играл с клубком ниток. Одни работы вызывали у Алфеи недоумение, другие — зависть.

Пока что ни одна из ее работ не удостоилась внимания мистера Лиззауэра и не выставлялась. Какими же особыми качествами, не видимыми ее непросвещенному (хотя и свежему) взгляду, обладают эти страшненькие опусы?

Вся жизнь Алфеи прошла (во всяком случае ей так казалось) в отчаянных попытках достичь того, что другие считали успехом. Ей каждый аспект жизни — наружность человека, образование, талант, успех в любви — рисовался чем-то вроде египетской пирамиды: ты находишься либо в убогом, переполненном отсеке на дне, либо зажат в середине между посредственностями и заурядностями, либо царишь на недосягаемой поднебесной вершине. Теми, кто был над ней, она завистливо восхищалась, тех, кто был внизу, она не замечала. Прежде чем взобраться на вершину пирамиды, она должна понять порядок продвижения.

Алфея снова бросила взгляд на студенческие работы. Полная безотрадность, подумала она. Но поскольку эта мазня была здесь выставлена, ее авторы светились от счастья.

Положив портфель с золотыми инициалами на стул, Алфея закрыла глаза.

С того момента, как Алфея оставила школу, ее внешность значительно изменилась к лучшему. Она избавилась от высокой прически. Теперь она укладывала свои светлые волосы валиком сзади на длинной, изящной шее. Когда Алфея училась в школе Уэстлейка, ее высокая тонкая фигура и узкое, как у натур Модильяни, лицо не соответствовали идеалу красоты ее вступающих в отрочество сверстниц. По этой причине в школе Беверли Хиллз она столь обильно накладывала косметику на свое юное личико и не решалась появляться на людях без этой маски. А вот в институте ее стали просить позировать. Генри Лиззауэр и двое других художников, работавших штатными преподавателями, обратили внимание класса на ее необычные, уникальные черты лица. Ободренная этим, она отказалась от применения тона, кремов и даже губной помады, что было своего рода вызовом моде 1945 года.

Расставшись с Рой Уэйс, Алфея на первых порах переживала свое одиночество, как тяжелую болезнь. Она заперлась у себя в комнате, ее била дрожь, потому что температура ее тела упала ниже нормальной. Она не могла ни читать, ни слушать пластинки и выходила лишь для занятий с пожилым бостонским репетитором, который давал уроки детям Арки Койна. Рой, которой она полностью доверяла, Рой, ее поддержка и опора, бросила ее. И из-за кого? Из-за какого-то ничтожества, примитива, из-за какого-то калеки — Дуайта Хантера! Субботние дни, которые она обыкновенно проводила с Рой, стали для нее мучением. После них она не могла унять в себе какую-то животную дрожь. И тогда с решительностью хирурга она порвала все контакты, отказавшись отвечать на телефонные звонки Рой.

Душевные страдания, перенесенные ею в эти зимние месяцы, лишний раз подтвердили то, что Алфея знала всегда: люди — это ее возмездие.

С того времени, как она поступила в институт, жизнь ее стала обретать смысл и логику.

Нельзя сказать, что Алфее нравилось то, что она рисовала, — она обладала, можно сказать, гипертрофированной самокритичностью. Но конечный результат не мог перечеркнуть всеохватывающей радости, которую она испытывала, сидя на парусиновом стульчике с альбомом на коленях. Рисование не было для нее чем-то новым. Она любила рисовать с детства, еще до того, как узнала, что стыдно проводить время в одиночестве.

Она прождала Генри Лиззауэра почти полчаса. Наконец дверь открылась.

— Простите, что я заставил вас ждать, — сказал он с немецким выговором. — Несколько моих соотечественников собрались у меня отпраздновать великую победу. — Эмигрантам было запрещено собираться по вечерам, поэтому они иногда заглядывали в институт перед обедом или после полудня, чтобы обсудить кое-какие вопросы за чашкой кофе с бренди. — Гм… Так вы простите меня по такому случаю?

— Сейчас все сходят с ума от радости, — с улыбкой сказала Алфея.

Хотя она и не понимала, чем именно руководствовался Лиззауэр при отборе работ на выставку, тем не менее она доверяла ему. Возможно, ее обезоруживала его невзрачная, почти комическая внешность. Маленькое, тощее тело Генри Лиззауэра пряталось в непривычно темном узком костюме, голова его была непропорционально массивной, и он напоминал Алфее воздушный шар на веревочке.

Выразив радость по поводу победы над нацистскими бандитами, Генри Лиззауэр сел за стол и поинтересовался, что она сделала за неделю.

Ободренная благожелательно-застенчивым взглядом его глаз за толстыми очками, она стала говорить, какое удовольствие доставляет ей работа над этюдами.

— Может быть, вы покажете ваши рисунки углем?

Она расстегнула молнию на портфеле и после некоторого колебания протянула один-единственный лист. За неделю она сделала не менее пятидесяти набросков у фонтана в розарии «Бельведера». Хотя ее техника рисунка оставляла желать лучшего, Алфея сумела передать живую прелесть листьев, бутонов, цветков и даже колючего стебля розового куста, перенесенного из мягкой французской почвы в знойную Калифорнию.

Генри Лиззауэр положил рисунок на захламленный стол, прижал его с боков костлявыми пальцами и, наклонившись, стал разглядывать. Через некоторое время он поднял большое, бледное лицо.

— Гм… Вы это по-настоящему почувствовали… Вы показали — как бы это сказать? — суть и силу жизни.

Алфея удивленно замигала глазами.

— Верно.

— Я могу это взять себе?

— Да, конечно. — Она наклонилась вперед, не пытаясь скрыть радости оттого, что этот нескладный немец так оценил ее этюд.

Он откинулся назад, кивнул.

Однако когда цель была достигнута, Алфея вдруг почувствовала разочарование, которое только усилилось, когда она взглянула на висевшие по стенам работы. Пришла мысль: Господи, появится еще одна мазня.

— Не надо его вешать, — сказала она сдавленным голосом.

Генри Лиззауэр повернулся к ней.

— Гм?

— Если вы хотите повесить рисунок здесь, лучше я заберу его.

Он посмотрел на нее. Его глаза, казалось, излучали свет, преломлявшийся в стеклах толстых очков.

— Вам другие работы кажутся недостаточно хорошими и от этого ваша будет казаться тоже недостаточно хорошей?

Он понял ее.

Способность понять ее представляла для Алфеи опасность, от которой она не могла защититься. Девушка испытала внезапный прилив теплого чувства к этому эмигранту. Опустив плечи, она твердила про себя давно известные ей слова: везде враги, только враги.

— Поверьте мне, — сказал Генри Лиззауэр, показывая на рисунки, — Некоторые из них неумелые, это верно. Но каждый свидетельствует о какой-то победе. Здесь виден свежий, независимый глаз. Это не подражание другому художнику, а свидетельство мужества видеть действительность.

— Можно мне забрать мой этюд? — шепотом сказала она непослушными губами.

Лиззауэр передал рисунок Алфее. Она смяла лист и выбросила его в большую корзину для мусора.

— Этого не следует делать, — мягко сказал Лиззауэр. — Вы одна из моих самых многообещающих студенток. Может быть, применительно к вам, мисс Каннингхэм, богатой наследнице, это слово покажется странным, но вы очень голодны. В вас чувствуется тоска по совершенству в большей степени, чем у других. Поэтому у вас больше шансов преуспеть.

— Уж не попала ли я на семинар психоаналитиков? — широко улыбнулась Алфея.

— Вы добьетесь успеха, но вы никогда не поверите, что достигли его.

Она выбежала из комнаты, спасаясь от этих добрых проницательных глаз.

В этот вечер Каннингхэмы, как обычно, обедали в столовой, стены которой были расписаны цветами и птицами. Говорили о том, что на следующее утро мистер и миссис Каннингхэм отправятся в Вашингтон, где отец время от времени выполнял секретную работу в государственном департаменте, поскольку хорошо владел русским языком. После капитуляции немцев его срочно вызвали в госдепартамент. Алфея сидела за столом между родителями, обсуждавшими предстоящую поездку с обычным беззлобным юмором.

Когда был подан отварной палтус, миссис Каннингхэм спросила:

— Как твои занятия живописью?

— Я пока еще не занимаюсь живописью, — раздраженно возразила Алфея.

Миссис Каннингхэм втянула скошенный подбородок.

— Мистер Лиззауэр обещал отцу, что ты будешь работать в технике масляной живописи и акварели.

— Верно, девочка, верно, — подтвердил мистер Каннингхэм.

— Ну, тогда он шарлатан! Он не может научить меня даже рисунку! — Алфея проглотила кусочек рыбы и напомнила себе, что она уже достаточно взрослая и не должна так болезненно реагировать на каждый вопрос матери.

— Я ему верю, — сказал мистер Каннингхэм.

— Я не говорила вам? — спросила миссис Каннингхэм. — Тетя Эдна рассказывала о мистере Лиззауэре…

— Мне что, упасть на колени и кричать аллилуйя?

— Ну-ну, — улыбнулся мистер Каннингхэм. — Твоя тетя кое-что смыслит в искусстве, как-никак у нее лучшая в стране коллекция картин современных художников.

Миссис Каннингхэм нервно проговорила:

— Я хотела лишь успокоить и подбодрить тебя.

Алфея швырнула вилку на тарелку.

— Тетя Эдна, — закричала она, — это жирная, слепая обывательница, которая сорит деньгами, чтобы завоевать себе репутацию! Она ровным счетом ничего не смыслит в настоящем искусстве!

Мистер и миссис Каннингхэм переглянулись между собой. Мистер Каннингхэм наполнил свой бокал.

Сцена за обедом разволновала Алфею, и она не могла заснуть. Проворочавшись около часа в постели, она вышла на веранду. Платан рос так близко к дому, что его ветви касались перил веранды. Поддавшись какому-то внезапному порыву, Алфея забралась на одну из ветвей, как это делала в детстве, и оседлала сук, словно лошадь, ощущая жесткость коры через шелк пижамы.

Ветви скрипели и шелестели листьями, аккомпанируя кваканью лягушек и стрекотанью цикад. Лицо ее горело, она все еще не могла успокоиться после своей юношеской несдержанности.

Ночные звуки несколько успокоили ее, и Алфея стала рисовать себе план дальнейшей жизни. Она поселится в маленьком, сером деревянном домике среди утесов и скал и не будет иметь ничего общего со всем человечеством, которое всегда ее ненавидело, презирало или предавало. Она больше не будет рваться к людям, а будет писать картины. Она изобразит, как солнечные лучи пробиваются сквозь тысячелетние секвойи, как туман цепляется за величественные скалы, которые изваяны вечностью. Она будет жить только ради искусства, как жил этот волшебник лунатик Ван Гог, но она не собирается сходить с ума из-за людского равнодушия. При ее жизни не будет выставок, но после смерти мир будет воздавать хвалу Алфее Каннингхэм. Она улыбнулась, представив, как в посвященных ей посмертных статьях будут преобладать эпитеты «гениальная», «великолепная» и «блестящая».

— Алфея? — донесся приглушенный отцовский голос из ее комнаты.

Она вздрогнула и затаилась. Пальцы ее рук и ног похолодели. Господи, только не это, подумала она.

— Где ты? Я хочу попрощаться с моей девочкой. — В его пьяном голосе звучала трогательная нежность.

Она прильнула, прижалась к дереву, слыша, как гулко бьется ее сердце.

— Это твой папа. — Голос был хриплый и в то же время воркующий.

Дверь открылась.

— Девочка, где ты?

Алфея лежала, не шевелясь, распластавшись на суку, словно некая бескостная лесная тварь.

Дверь закрылась.

Алфея выждала минуту, затем судорожно вдохнула воздух. Спустив ноги с ветки, она медленно, преодолевая дрожь в теле, подползла к веранде. В темной комнате Алфея закрыла окно и бросилась к двери, чтобы запереть ее.

Раздался пьяный смех. Алфея увидела большую крадущуюся тень.

— Вот я и перехитрил тебя, моя девочка!

Алфея сжалась у двери.

— Папа, уходи… Прошу тебя, папа, не надо… — Голос ее дрожал.

Однако отец с пьяной настойчивостью привлек дочь к себе. Тяжело сопя у нее над ухом, он потащил ее к кровати. С тех пор, как отец впервые пришел ночью к ней, десятилетней, этот ужас случался нечасто, может быть, каких-нибудь пару десятков раз, но каждый такой визит наносил ей глубокое потрясение.

— Не надо, папочка!.. Умоляю тебя! — сдавленным голосом просила Алфея, отталкивая вездесущие отцовские руки. Вспомнилось, как эти самые руки нежно гладили и успокаивали ее, когда она совсем маленькой девочкой лежала больная. Стоявший возле кровати пуфик опрокинулся. Отец завалил дочь на кровать и стянул с нее пижамные брюки.

Покоряясь неизбежности, Алфея прекратила сопротивление и раздвинула ноги.

Когда неистовая атака на тело дочери завершилась, отец встал и, покачиваясь, вышел из комнаты. Алфея зарылась лицом в подушку, которая пахла ликером, отцовским потом и лосьоном, и дала волю слезам.

На следующее утро, когда она пила апельсиновый сок, отец спустился вниз с портфелем и перекинутым через руку серым плащом. За ним, отставая на пару шагов, следовала мать. Она казалась сутулой даже более обычного.

Прощаясь, миссис Каннингхэм обняла ее. Алфея испытующе посмотрела в чуть испуганное, некрасивое лицо матери, в тысячный раз стараясь понять, знает ли она о кошмарной семейной тайне.

— Ну, сладкая моя девочка, — с улыбкой произнес отец. Он был выбрит, бодр и доволен.

Помнит ли он о том, что было между ними ночью? От этого мысленного вопроса у нее сдавило грудь.

— Желаю тебе счастливой поездки, папочка, — ответила она с невинной, безмятежной улыбкой.

— Что тебе привезти? — спросил он.

— О, привези Национальную галерею, — сказала Алфея.

Рядом с институтом не было свободного места, и Алфея припарковалась поодаль. Когда она закрывала переднюю дверцу, ее рука коснулась полустертой надписи «Большая Двойка».

Когда она поднялась по лестнице, ее встретил Генри Лиззауэр.

— Мисс Каннингхэм, — сказал он глядя на нее через толстые очки добрыми, сочувствующими глазами. — Я думал о нашем вчерашнем разговоре. Очень важно, чтобы вы увидели свои работы выставленными.

Она испытала приступ необъяснимого гнева, наполнившего ее глаза слезами.

— Я не хочу, чтобы над моими этюдами смеялись, — сказала она сквозь зубы. — Вряд ли таким образом можно помочь студенту.

— Уверяю вас, у меня нет намерения посмеяться над вами. Поверьте мне… Я искренне уважаю вас.

— Знаменитому учителю доставит удовольствие посмеяться над новичком.

Было такое впечатление, что Генри Лиззауэр сжался в своем темном костюме. Он проглотил комок в горле. При виде такой реакции гнев у Алфеи пропал.

— Вам действительно понравился мой розовый куст, мистер Лиззауэр?

— Это хорошая, отличная работа.

— Честно? — спросила она шепотом.

— Опять скажу, что вы моя самая большая надежда.

— Я вам верю, — сказала Алфея, касаясь пальцем его рукава. Его рука дрожала.

Она пошла за ним в институт, чувствуя себя молодой чистой и сильной.

 

24

Стены трех спальных комнат на втором этаже института были убраны, и получилась просторная студия U-образной формы с окнами различной формы и размеров, выходящими на все страны света. В это прохладное майское утро спустя две недели после Дня победы в студии на подушках возлежала сорокалетняя натурщица. Маленький электрообогреватель бросал розовые отсветы на обвислые груди, в то время как кожа на озябших ягодицах, бедрах и руках женщины напоминали кожу ощипанного худосочного цыпленка.

На занятие по рисованию живой натуры явилось пятнадцать студентов, в том числе двенадцать женщин — вполне привычная пропорция для военного времени. У всех были обручальные кольца, поверх одежды надеты халаты. Алфея единственная не имела кольца и халата — она была в мужской рубашке, выпущенной поверх шортов.

Один из трех студентов в военной форме расположил свой мольберт справа от Алфеи. Она не знала его имени. Он впервые пришел в институт лишь сегодня, когда утренние занятия почти закончились, и его холст оставался девственно-чистым. Он сел на стульчик и взглянул на модель глубоко посаженными темными глазами, одновременно разминая привыкшими к труду пальцами свои кисти.

Поначалу его угрюмая сосредоточенность вызвала у Алфеи раздражение, и она демонстративно отвернулась от нового студента. Писать масляными красками для нее было внове, и скоро она полностью погрузилась в работу, намечая жидким раствором скипидара контуры композиции.

Из состояния сосредоточенности ее вывел голос Генри Лиззауэра.

— Иоланда, отдохнешь?

Натурщица натянула ветхое, очень короткое платье. Студия наполнилась гулом студенческих голосов.

— Есть закурить? — мужчина в военной форме смотрел на Алфею.

— Я не курю, — холодно ответила она.

Он пожал плечами, снова сел на стул и стал опять задумчиво смотреть на чистый холст. У него было широкое славянское лицо с сильно выступающими скулами и коротким, расплющенным носом; вьющиеся каштановые волосы низко спускались на лоб. Похоже, ему лет двадцать пять, он туп и примитивен, решила Алфея. Однако вынуждена была признать, что он довольно привлекателен.

К ней подошел Генри Лиззауэр и взглянул на ее работу.

— Очень хорошо, мисс Каннингхэм, — сказал он. — После их разговора двухнедельной давности он относился к ней с каким-то особым уважением и даже робостью, словно студентом был он, а не она.

Алфея любезно улыбнулась.

— Вам не кажется, что эта нога выглядит как-то неестественно?

— Я могу вам показать?

— Пожалуйста, — разрешила она.

Он взял лежащую перед нею соболью кисточку, макнул в банку из-под кофе, в которой был скипидар, и несколькими мазками подправил ногу.

— Ну вот, — сказал он со смущенной улыбкой.

— Спасибо, мистер Лиззауэр, — произнесла Алфея, дотронувшись до его руки.

Он легонько втянул в себя воздух и перешел к следующему мольберту.

— Хорак, вам пора начинать.

— С чего такая гонка?

— Дело в натурщице, — объяснил Генри Лиззауэр. — После завтрака она будет позировать только один час.

Мужчина в военной форме пожал плечами.

Он не коснулся холста до двенадцати тридцати, когда был сделан перерыв на завтрак.

Институт располагался напротив ресторана «Тропики», но это соблазнительное место приберегали для более торжественных случаев. Кое-кто из студентов шел завтракать в заведение «Нейт и Лу», но большинство покупали сандвичи и ели в большой кухне. Роксана де Лизо, когда не пользовалась металлическими костылями, сидела в каталке во главе стола. Ее муж Анри де Лизо был театральным художником-декоратором, и Роксана любила поговорить об искусстве и художниках. На первых порах Алфее хотелось сесть за ее стол. Но однажды миссис де Лизо завела разговор о Джошуа Ферно.

— Да, конечно, он совершенно без ума от этой красивенькой девочки, на которой женился… Но каково начинать новую семейную жизнь, когда тебе пятьдесят?

Значит, миссис де Лизо знала Мэрилин Уэйс Ферно! Алфея стремилась избегать всего, что могло напомнить ей о прошлой жизни, поэтому стала завтракать в одиночестве на заднем крыльце.

Дверь позади открылась, и до нее донеслись женские голоса.

Алфея увидела нового студента в военной форме, который сел на ступеньку ниже и раскрыл пачку «Кэмела».

— Почему бы вам не присоединиться ко мне? — спросила Алфея. Он не прореагировал, и она добавила: — Меня зовут Алфея Каннингхэм.

— Джерри Хорак. — Он зажал массивными губами сигарету. — Что у вас с боссом?

— Вы имеете в виду мистера Лиззауэра?

— Вы очень ласковы с ним.

— Ласкова? — Она даже не сумела изобразить презрительной улыбки.

— Он такой подобострастный: «Я могу вам показать, мисс Каннингхэм?» Хорак очень похоже изобразил немецкий выговор Генри Лиззауэра. — Но я его не осуждаю. Вы девчонка что надо.

— Я и герр Лиззауэр… Интересная мысль.

— Поверьте, я не хочу вас оскорбить… Просто он староват и не ахти какой красавец, однако вполне порядочный парень.

— Вам часто приходят в голову всякие неожиданные мысли?

— А между вами ничего не было?

— Ну как же, мы свили себе любовное гнездышко в Бенедикт-каньоне.

Хорак хмыкнул.

— Я был уверен, что между вами что-то происходит, и хотел прояснить ситуацию, прежде чем иметь с вами дело.

— Почему вы думаете, что я буду иметь с вами дело? — Алфея надкусила сэндвич.

Джерри протянул руку и отломил от сэндвича кусок.

— Я вижу. — Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой.

К своему удивлению, Алфея ответила ему улыбкой. Хотя ее несколько раздражала его грубоватая самоуверенность, она чувствовала себя с ним легко. Почему? Она пожала плечами. Какая разница? Чувствует себя так — и все. Ей не нужно было тщательно взвешивать свои слова и пытаться удерживать его на расстоянии, чередуя ласку со сдержанностью.

— Почему вы не пишете? — спросила она.

— Я сначала пытаюсь представить в уме то, что хочу изобразить.

— Не надо бояться чистого холста.

— Вы считаете, что я трус?

— Да. И уж коль мы коснулись этой темы, вы на службе?

— Да, — сказал он и расстегнул рубашку. От плеча шел неровный красный рубец, который расширялся книзу, исчезал под бинтами вокруг мускулистой, покрытой черными волосами груди и вновь появлялся уже не такой широкий и глубокий, скрываясь в защитного цвета брюках.

Огромный свежий шрам не вызвал у Алфеи отвращения, более того, она испытала сочувствие и даже восхищение.

— Вы были неосторожны, — сказала она. — Как это произошло?

— Поднимался на гору близ Солерно.

— А чем вы занимались раньше?

— Бродяжничал.

— И никогда не занимались живописью?

Он доел сэндвич и взял сигарету, которую до этого положил на перила.

— А что, заметно?

— Не позволяйте холсту запугать вас. — В начале своей учебы в институте она в течение нескольких месяцев в изобилии получала советы, и сейчас ей доставляло удовольствие поделиться ими с другим. — После завтрака начните сразу писать. Не бойтесь, что не получится. На первых порах это неизбежно.

— Спасибо за совет. — Он растянул рот в улыбке и поднялся на ноги.

Алфея проводила его взглядом, когда он входил в дверь, не сомневаясь в том, что была права и что Джерри Хорак ничего не понимает в искусстве. Да и где он мог научиться? Он либо рабочий на конвейере, либо механик, одним словом, типичный пролетарий. Она почувствовала возбуждение, увидев его волосатую, изуродованную шрамом грудь. Не эти ли военные раны и послужили ему своего рода пропуском в привилегированный институт Генри Лиззауэра?

Алфея покончила с завтраком, рассеянно наблюдая, как водитель грузовика таскал ящики в соседний магазинчик, и продолжая размышлять о Джерри Хораке.

В студии некоторые уже работали. Это не относилось к Джерри, который сидел и хрустел суставами пальцев.

Заняв свое место, Алфея взглянула на его мольберт.

Она не могла сдержать возгласа удивления.

Алфея увидела дерзкие пятна красок, нанесенные на холст мастихином. Работа была не закончена, но впечатление производила сильное. Лавандовые и голубоватые тона делали обнаженное привядшим и расслабленным; голова женщины была откинута назад, полные бедра приподняты и слегка разведены — левантийская блудница раскинулась в ожидании очередного клиента.

Работа потрясала своим мастерством. И казалось просто невероятным, чтобы даже самый талантливый профессионал мог создать это менее чем за двадцать минут.

Джерри смотрел на Алфею, подняв густую бровь столь высоко, что она почти доходила до нижнего края его шевелюры.

Алфея внезапно ощутила жар, затем засмеялась.

— А я было подумала, что мистер Лиззауэр поступился своими принципами, когда принял вас в институт! Вы всегда пишете так быстро?

— Мне требуется много времени на обдумывание, а потом — все несложно. — Он добавил желтого цвета на переднем плане. — Куда вы направляетесь после того, как мы выберемся отсюда?

Она привезла его в «Бельведер». Впервые в жизни Алфея не испытывала смущения оттого, что привезла кого-то к себе домой. По какой-то ей самой не понятной причине ей хотелось, чтобы Джерри Хорак догадался о ее богатом наследстве.

— Ну как? — спросила она, когда Педро открыл ворота.

— Я должен испугаться?

— А не испугался?

Он взглянул на рощицу величественных, только что распустившихся платанов.

— При виде этого у меня появляется эрекция. Я хочу швырнуть тебя на заднее сиденье и трахнуть… Секс и деньги имеют много общего, особенно если ты художник. Ни один хороший художник не евнух, и ему нужны встряски. Он нуждается и в богатых тунеядцах, которые могут купить его работу… Так что художнику требуются две вещи — кошечка и меценаты.

— Здесь есть и то, и другое, — сказала Алфея. Один из павлинов стал прихорашиваться недалеко от них. — Если ты хотел меня шокировать, то у тебя ничего не получилось.

— Вовсе нет. С тобой никто еще так не говорил, маленькая богатая дебютантка?

— Давай определимся с одной вещью. Я не дебютантка, я художник.

— Нет, малышка, ты пока никакой не художник, — возразил Джерри. — Может быть, ты станешь им, если задашься целью. Мы с тобой похожи. Оба страшно упрямы, как гвозди.

— Я упрямей тебя.

— Черта с два!

— И все же это так. Гвозди не так уж крепки, они гнутся. А я — алмаз. Ты убедишься в этом. — Алфея энергично нажала на акселератор, и фургон рванул вперед. Ей казалось, что она сказала правду. В эту минуту ей не верилось, что бывали моменты, когда она испытывала неуверенность.

— Чем твой предок занимается?

— Ничем.

Они подходили к дому, и Джерри выразительно посмотрел на огромный особняк из розового кирпича.

— Черта с два, ничем. Многие мужчины согласятся отрезать себе левое яйцо, чтобы иметь такую хазу.

— Ты, я вижу, обожаешь быть грубым, — сказала она. — Отец выполнил работу всей жизни за один день. Он женился на дочери Койна.

Джерри резко обернулся и уставился на нее. В его глазах отразилось такое же удивление, как и у нее, когда она впервые увидела его картину.

— Твоя мать — Койн?

— Дочь Гроувера Т. Койна, — подтвердила Алфея.

— Господи, а разве этот старый хрен не в восьмидесятые годы отдал концы?

— В восемьдесят девятом… Мать родилась от его третьей жены.

Она вела Джерри по большим, пустым комнатам, показывая ему стенные росписи в столовой, портрет Гертруды в виде мадонны работы Даниловой в гостиной, этюды Леонардо да Винчи в кабинете. Наверху она продемонстрировала портрет своей двадцатилетней обольстительной бабушки, блистательно выполненный Сарджентом.

Когда они вошли в комнату Алфеи, Джерри потянулся к ней, схватил за плечи, прижал к стене и просунул свою ногу между ее ног. Он был с нее ростом, но коренастый, ширококостный, упругий и удивительно горячий. Вздыбленная плоть его прижималась к ее лобку, и Алфея почувствовала зуд и жжение в повлажневшем влагалище. Не ведомая ранее страсть охватила ее, и она обвила Джерри руками, их рты встретились, она раскрыла губы и ответила на его поцелуй. И вдруг вся ее только что обретенная уверенность куда-то испарилась, она почувствовала себя маленьким беспомощным зверьком, попавшим в западню, как это бывало во время ночных визитов к ней пьяного отца. Но сейчас дело обстояло гораздо хуже, потому что тогда в глубине души она продолжала ощущать себя чистой, поскольку все совершалось вопреки ее воле.

Алфея отпрянула в сторону, тяжело дыша.

Джерри смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом, как утром смотрел на натурщицу.

— Что-то случилось?

— Мне не нравится, когда со мной по-хамски обращаются, — сказала она, зашпиливая узел волос на затылке и чувствуя, что к ней снова возвращается самообладание.

— Ты ведь хотела этого не меньше моего.

— Ну еще бы. Какая женщина откажет Джерри Хораку?

— Я подожду… Ты придешь и попросишь меня.

Алфея засмеялась.

— Скромненько, верно?

— Малышка, ведь целовал тебя не кто-нибудь, а я… Чешуя спадет. — Он говорил спокойно, без всякой злости. — Не беспокойся, я не собираюсь приставать к тебе. Ты сама назначишь время.

Она сделала еще один вздох, чтобы успокоиться, и села на подоконник.

— Что скрывается за твоей внешностью настоящего крутого мужчины? Расскажи о себе.

— Я не любитель распространяться о своем прошлом, как и выслушивать чужие исповеди.

— Слава Богу. Я имею в виду твою карьеру.

Перед войной Джерри выставлялся у Лонгмэна на Мэдисон-авеню — в самой престижной галерее в стране. Он был самым молодым художником, но его работы были куплены известнейшими коллекционерами, в том числе и тетушкой Эдной. Когда Джерри говорил о деньгах, на его лице появлялись бусинки пота — он не врал, равняя секс с богатством. Но это не было результатом его порочности, а скорее шло от донкихотства подлинного художника: как он уже сказал, у него были две потребности — в женщинах и в том, чтобы его работы продавались.

Алфея не ошиблась относительно его социального происхождения.

— Если ты думаешь, что я с какими-то особыми претензиями, то знай, что мой дед родом из Богемии, работал по контракту на сталелитейном заводе, а это гораздо хуже, чем быть рабом… Потом он был владельцем небольшого завода, пока его не поглотила «Стил компани». А отца убили… Должно быть, кто-то из его подхалимов отказался заплатить за ограждение вокруг отстойной ямы, которое спасло бы моего отца от падения. — Он прислонился к подоконнику, задумался. — А братья мои до сих пор работают в филиале компании.

— У нас есть крупный пакет акций «Стил компани». Они оба захихикали, это словно объединило их.

— А как насчет армии? — спросила Алфея.

— Демобилизовался, когда меня отпустили медики… Я прикреплен к военному госпиталю в Сан-Фернандо Вэлли… Каждый понедельник мотаюсь туда.

— А как попал в институт?

— Одного из докторов зовут Краут, и он рассказал Лиззауэру обо мне. Лиззауэр позволяет мне бесплатно пользоваться студией и моделью… Он вообще-то молодец. Но нервничает из-за всего… Можешь себе представить, он справлялся в городской ратуше, имею ли я право спать в комнате при гараже — его личной собственности! Господи, я не видел никогда, чтобы кто-то так трясся!

Никаких новых поползновений со стороны Джерри больше не последовало, а в семь часов он не принял ее приглашения на обед. Отклонил он также и предложение подвезти его до института. Алфея из окна гостиной наблюдала, как Джерри четким военным шагом удаляется по широкой, хорошо освещенной аллее «Бельведера».

Если исключить единственный обескураживающий момент, когда Алфея оказалась в его объятиях, она чувствовала себя с ним, как ни с кем другим, в том числе и с Рой Уэйс, легко и непринужденно. В его присутствии она полностью владела своим телом, умом и эмоциями. Это так здорово — ощущать власть над собой! Она заложила за голову тонкие Руки. Я добьюсь, чтобы он сходил с ума по мне, решила Алфея. А затем притворюсь холодной и стану наблюдать, как он будет стелиться передо мной.

Ею руководила вовсе не мстительность — ее увлекала к пьянила сама возможность подобной игры.

 

25

Алфея удивлялась, насколько быстро она и Джерри образовали пару.

Их отношения, вопреки ее ожиданиям, оказались откровенно эротичными, несмотря на сознательное уклонение от физической близости. Они походили на воинов, ведущих постоянную битву. Джерри был намерен дождаться ее сигнала — ее сдачи, как считала Алфея, и она изо все сил сдерживала себя, чтобы не дотронуться до темных волос на его руке. Не сдаться первой — вот важнейшая в ее жизни цель. В такой атмосфере сексуального возбуждения их отношения оставались, так сказать, платоническими.

В институте они работали бок о бок, вместе завтракали — она попросила флегматичного повара в «Бельведере» ежедневно снабжать ее лишними сандвичами. Когда заканчивалось второе занятие, они складывали мольберты и ящики для красок в фургон. Все длинные дни второй половины мая и начала июня, а также все выходные они переносили на холсты красоты тенистых уголков и освещенных солнцем лужаек «Бельведера». Джерри никогда не давал советов, но Алфея здорово прибавила в выразительности и мастерстве, работая рядом с ним. Она переняла его манеру писать размашисто, научилась уверенно наносить краски и так же, как он, самозабвенно и увлеченно отдаваться работе. Однако, закончив работу и взглянув на нее своим сверхкритическим оком, она нередко готова была расплакаться. Поставив свои этюды у стены купальни рядом с этюдами Джерри, она убеждалась, что ее работы выглядят откровенно любительскими. Его живопись радовала глаз, завладевала умом, проникала в душу — это были произведения мастера. Однако многое он тут же уничтожал, яростно соскабливая краски ножом.

— Зачем? — спрашивала она.

— Макулатура, — отвечал он.

— Ты что, напрашиваешься на комплимент? Какой-то кошмар!

— Да, кошмар и макулатура! Черт побери, я не какой-то там прилизанный англичанин!.. Это Ромни или Гейнсборо, или кто-то там еще из этих старых давно умерших парней могли аккуратно выписывать пейзажи! У меня не достает жеманства, чтобы писать «Бельведер».

— Тебе ничего не нравится и из того, что ты писал в институте.

— Что удивительного, если я помешался на тебе? Вот если бы я писал тебя, тогда не было бы проблем.

— А в какой позе?

— Стань здесь, внутри. — Они работали возле оранжереи миссис Каннингхэм. — Я изображу тебя за стеклом — сдержанную, холодную пленницу твоей чертовой добродетели. Как, идет?

— Что именно?

— Будешь моей моделью?

— Ой, не знаю… Я ведь тоже должна работать.

— Мир обойдется без твоей недельной продукции.

— Благодарю.

— А что будет с нами? — грубо спросил Джерри. Глаза его сверкнули, выставленный вперед подбородок был черным от щетины, хотя он брился каждое утро. — Что будет с нами, Алфея?

Она испытала чувство торжества. Я победила, подумала она.

Он стоял позади, сжимая ее плечи. Он ласкал пальцами ее ключицы, посылая сладостные импульсы, которые концентрировались в сосках. Она ощущала запах пота и красок, эманацию его жизненной энергии. Ягодицами она прижималась к твердой мужской плоти, и ей страшно хотелось почувствовать ее внутри себя. Ею овладела слабость. И совсем она не победила, а снова оказалась во власти чувства, когда воли больше не существует.

Ей чудом удалось освободиться от его объятий.

— Мои родители возвращаются домой в конце месяца, — сказала она и отошла от него на несколько шагов.

— Так кто дрейфит, я тебя спрашиваю?

— Ну так что, я попозирую для тебя!

— Черт побери! Зачем столько времени изображать из себя невинность? Готов поклясться, что ты не девушка.

— А это мне одной знать, а тебе выяснять. — Веселость ее тона была явно напускной.

Он опустил густую бровь, покосился в ее сторону.

— Я никогда не переживал такого ни с одной девчонкой… Нам будет здорово вместе. Тебе понравится это, и ты полюбишь меня.

— Ты думаешь?

— Уверен. И все портреты твои станут настоящими шедеврами, будь я проклят.

На сей раз Джерри впервые принял ее приглашение на обед. Алфея сказала Лютеру, чтобы стол был накрыт не в шестигранной комнате для завтраков, где обычно она ела без родителей, а в официальной большой столовой.

Они сидели среди расписанных Сесиль Битон стен, за столом красного дерева, под роскошной люстрой. Это была последняя, отчаянная попытка с ее стороны. Она намерена была убедить себя, что Джерри Хорак — ничтожество, нуль, неотесанный работяга. Что из того, что он энергичен, фантастически талантлив и дьявольски сексапилен? В кресле, в котором обычно восседал высокий, тщательно одетый к обеду отец, сидел человек в забрызганной краской военной форме, нисколько не переживая по поводу того, какую вилку использовать в каждом конкретном случае, и жадно поглощал еду. Избавится ли она, глядя на его совершенно никудышные манеры, от сердцебиения? Однако она вынуждена была признать, что Джерри Хорак сделан добротно, из материала для гениев, а это опрокидывает и делает бессмысленными барьеры, которые устанавливают классовые различия и деньги.

Лютер с ухмылкой подал им мороженое с клубникой, выращенной в «Бельведере».

Джерри сказал:

— Стало быть, вот как живут Койны.

— Другие члены нашей семьи считают, что мы опростились здесь, в Калифорнии.

— Везде есть проблемы, — ответил он. — А где же бренди? Я всегда считал, что богачи заканчивают обеды бренди.

— Пока что это не узаконено.

Он смотрел на Алфею в упор, без улыбки, и у нее перехватило дыхание.

— Алфея…

Он обошел стол, взял ее за руку и повел в зал, куда доходил лишь призрачный свет из столовой. Ей видны были темные глазницы, в которых угадывались призывно горящие глаза Джерри. Она наклонилась и поцеловала его.

Оторвавшись друг от друга, оба почувствовали, что их колотит дрожь.

— Где? — спросил он у нее над ухом.

— В моей комнате, — хрипло ответила Алфея, не узнавая собственный голос.

Однако когда она включила свет в своей спальне с голубыми цветастыми обоями, с ней что-то случилось. Припадок безумия прошел, и она внезапно ощутила леденящий холод. Она оказалась в том месте, где было совершено предательство по отношению к ней. Алфея стояла неподвижно, не реагируя на горячие объятия Джерри.

— Славная моя лебедушка, — бормотал он, целуя ее лоб, глаза, шею. Однако через несколько мгновений он отпрянул от нее. — В чем дело, Алфея?

— Я не могу, — прошептала она.

— Что за черт!

— Это невозможно, Джерри, — устало сказала она. — Прости, пожалуйста.

Приподняв ей голову за подбородок, он пристально посмотрел на нее.

— Ты боишься, да? — спросил он с нежностью, которую трудно было от него ожидать.

— Нет.

— Маленькая глупышка… На тебя действует твоя комната.

Не подозревая о ее позоре, он попал в самую точку.

— Прости, Джерри, — беспомощно повторила она.

— Не надо пугаться, моя малышка — Он легко поцеловал ее в лоб. — Я бы должен разозлиться на тебя за то, что ты напрасно меня раздразнила, а я изображаю нежного влюбленного.

— Эту твою фразу трудно считать словами нежного влюбленного.

— И тем не менее. — Он еще раз поцеловал ее в лоб. — Моя холодная, непреклонная богатая сучка. — Снова легко поцеловав ее, он повернулся и вышел за дверь.

Алфея смотрела ему вслед, и ей отчаянно хотелось окликнуть его, вернуть, но ее удерживал необоримый девичий стыд.

На следующий день позвонил из Вашингтона отец.

— Здесь уйма работы перед международной конференцией, которая откроется в следующем месяце в Сан-Франциско… Мы еще задержимся.

Алфея почувствовала удивительное облегчение, хотя и не могла объяснить себе его причину. Она в совершенстве владела способами шантажа, и ей ли беспокоиться о том, когда родители появятся в Беверли Хиллз и как отнесутся к Джерри Хораку.

— …международная конференция, — продолжал отец. — Она будет называться Организация Объединенных Наций… В газетах сейчас много пишут об этом.

Алфея была всецело поглощена Джерри и слепа и глуха ко всему, что творилось во внешнем мире, однако бодро сказала:

— Ах вот, оказывается, чем ты занят в Вашингтоне!

— Большие дела, девочка, и я принимаю в них участие, — с гордостью сказал Каннингхэм.

Она засмеялась.

— Я люблю тебя, папа.

И это действительно было так.

На следующий день Джерри начал писать ее портрет. Точнее, выбирать для нее позу. Он располагал ее под корзинами желтых орхидей в оранжерее; ставил на фоне высокого пня, с которого гордость миссис Каннингхэм — белые орхидеи глядели в небо; перемещал ее из одного прохода в другой; поднимал ей руки, наклонял голову и смотрел на нее под всеми возможными углами — и все это, не раскрывая ящика с красками.

Он нашел то, что искал, лишь в субботу утром.

Алфея позировала внутри оранжереи, а Джерри работал снаружи. Он всматривался в нее через стекло так долго, что у нее стали дрожать мышцы. Затем он взялся за кисти и погрузился в работу. Через два часа она вышла, чтобы увидеть, что получилось у него на холсте.

Сквозь легкую дымку стекла она увидела себя в окружении хищных птицеподобных орхидей — неземной красоты женщина смотрела из своего мифического сада, женщина золотого века, когда человечеству были еще неведомы боль и слабости, женщина вечно молодая, непокорная и сильная.

— Боже мой, Джерри… Это ошеломляюще… Фантастично… Неужели ты видишь меня такой? Евой до рокового яблока?

— Да, когда люди еще не напяливали на себя всевозможные грязные тряпки, а было сплошное безмятежное траханье.

Она засмеялась, наклонилась, чтобы под разными углами рассмотреть еще не высохшие мазки.

— Ты можешь быть каким угодно вульгарным и грубым, но это все равно потрясающе.

— Да, это неплохо. — Он возбужденно засмеялся. — Господи, Алфея, я буду писать и писать тебя до тех пор, пока стены каждого музея в мире не потрясет один гигантский оргазм Алфеи Каннингхэм.

Эти слова возбудили ее, и, глядя на светящийся, блистательный портрет — бесспорное доказательство его любви к ней, Алфея почувствовала накат опьяняющей, жгучей страсти. Она повернулась к нему.

Алфея и Джерри прильнули друг к другу, грудь прижалась к груди, бедра к дрожащим бедрам.

— Зайдем в оранжерею, — хрипло проговорил он.

— Садовники…

— К черту садовников! — Он прижал ее ладонь к своей вздыбленной плоти. — Ты видишь это, Алфея? И так у меня уже два месяца, с того самого утра, когда увидел тебя… К чертовой матери садовников!

Огонь желания горел в ее крови, и никаких возражений с ее стороны не последовало. Ее всю трясло. Обняв Алфею за талию, Джерри втащил ее в оранжерею. Никто из них не ощутил жесткости или неудобства ложа, оба быстро сбросили разъединяющие их одежды. Он опустился между девичьих ног, а она, хватая ртом воздух, смотрела в его широкоскулое славянское лицо, искаженное страстью и одновременно затуманенное нежностью. Затем она вообще перестала о чем-либо думать, закрыла глаза, переживая мгновения экстаза. Потеря контроля над собой не пугала ее, не казалась унизительной, а походила на какое-то дотоле неведомое чудо. Она несколько раз конвульсивно дернулась и вскрикнула, после этого Джерри начал энергичное движение внутри нее.

Слившись воедино, они лежали на полу и улыбались друг другу.

Алфея коснулась шрама на его груди, тихо сказала:

— Джерри…

Он покачал головой.

— Не надо вязких речей, нам не нужны слова, как и животным… Просто лежи, как красивая, удовлетворенная царица…

 

26

После того первого раза они отправились домой к Джерри — в комнатенку при институтском гараже. Продавленная железная койка, заправленная парой тонких армейских одеял цвета хаки; термитная пыль, постоянно просыпающаяся с потолка на линолеум; фанера вместо отсутствующих в окне стекол и занудное шлепанье капель из душа в желтое корыто. Джерри спокойно относился к антуражу своей ночлежки. Алфея нашла, что все это способствует усилению сексуального желания. Едва она закрыла за собой обшарпанную дверь, как они оказались в объятиях друг друга. Алфея и Джерри обычно обедали в «Бельведере», затем по спокойным, тихим улицам возвращались в институт и оставляли фургон на пустыре недалеко от магазина. Это была попытка конспирации, хотя ночью никакого движения по затененной аллее не было, а Генри Лиззауэр все еще должен был выполнять постановление ни под каким видом не покидать дом после восьми часов.

Джерри занимался любовью так же, как и писал картины. Он обычно не спеша раздевал Алфею, долго ласкал ее и нежил, доводя сладостной игрой до оргазма. Когда он входил в нее, его нежность улетучивалась, и он энергично стремился к собственному оргазму, а она помогала, упруго прижимаясь к нему животом.

Мистер и миссис Каннингхэм из Вашингтона отправились в Сан-Франциско, куда съезжались делегаты со всего земного шара. Алфея едва проглядывала их длинные письма о международных делах и так же мало внимания обращала на новости об Организации Объединенных Наций в газетах или по радио.

В этот месяц Джерри выполнил с полдюжины отличных ее портретов. После этого он решил написать нечто грандиозное на холсте размером восемь на десять футов. Он сделал этюды в оранжерее «Бельведера», затем выставил свои холсты на заднем институтском крыльце. Лиззауэр и студенты получили возможность судить о его успехах. Тонкое, изящное тело девушки в белоснежном летнем платье излучало чувственность, дополнявшуюся интимной, многообещающей улыбкой Алфеи. Хотя внешне взаимоотношения между Алфеей и Джерри могли показаться малоромантичными и грубоватыми, трепетный эротизм портрета свидетельствовал об интимности их отношений в не меньшей степени, чем если бы они стали откровенно обниматься на пыльном полу института.

Алфея знала, что о них говорят. Однако, чувствуя себя как-то по-новому защищенной, она думала: ну и что, ну и что?

Однажды июльским утром она припарковалась на Родео-драйв, вошла через переднюю дверь и прошла кухней, чтобы бросить свежий взгляд на свой портрет.

Портрета на месте не оказалось.

Алфея не дерзнула сразу отправиться к Джерри. Но когда он не появился в студии на утреннем занятии, где их ожидала модель — бродяга, от которого попахивало дешевым вином, — ее тревога достигла апогея. Лиззауэр, обходя студентов и делая критические замечания, приблизился к ней.

— Мистер Лиззауэр, — спросила она, — Джерри Хорак говорил вам, что куда-то отлучится?

Лиззауэр отвернулся. Его ассирийский профиль казался бесстрастным, однако худая морщинистая шея покраснела. С момента появления Джерри престарелый учитель обращался к Алфее с видом оскорбленного достоинства, как если бы она обманула его.

— Мистер Хорак больше не будет заниматься в институте, мисс Каннингхэм. — Говоря это, он запинался, но голос его звучал торжественно, хотя и несколько испуганно. — Он сегодня уезжает.

— Уезжает?

— Возможно, уже уехал.

С беглой улыбкой она вытерла о тряпку кисточку, прежде чем макнуть ее в баночку со скипидаром. Вот оно что, думала она. Он уехал, не сказав мне ни слова. В мгновение ока ее недавняя уверенность в себе растворилась, словно сахар в воде. Она снова почувствовала себя аутсайдером, никчемным созданием, которое не способно вызвать более или менее продолжительного чувства даже у простого работяги. Как она посмела забыть о том чувстве отчаяния, которое возникает при неудаче? Джерри смеялся надо мной, думала она, как и Генри Лиззауэр и вообще все в институте.

Лиззауэр показал на холст.

— Гм, гм… Фигура… Если вы поместите фигуру левее, мисс Каннингхэм, то получится треугольная композиция.

— Да, мистер Лиззауэр, это то, чего мы все хотим. Будет милая, понятная картинка-безделушка.

Лиззауэр неуклюже отошел к следующему мольберту.

Алфея задыхалась. Я должна удостовериться, здесь он еще или уехал, решила она. Оставив комочки краски засыхать на палитре, она бросилась вниз по пустынной лестнице. От жары асфальтовое покрытие размякло, и она чувствовала, как проваливаются ее каблуки, когда бежала мимо студенческих машин к обшарпанной двери.

Она забарабанила в дверь кулаками и испытала некоторое облегчение, услышав голос Джерри:

— Открыто.

В армейских брюках, с голым торсом, он заталкивал пожитки в вещевой мешок. Бинты с его груди сейчас были сняты, бордовый шрам бросался в глаза сильнее обычного. Он двигался быстро, и было такое впечатление, что еще не зажившая рана причиняет ему боль. Алфея знала, что с ним такое нередко случалось. Он был небрит, и густая черная щетина придавала ему грозный вид.

— Ага, стало быть, слухи верны, — с ехидством сказала она. — Наш славный работяга бежит от роскоши Беверли Хиллз.

— Я собирался прийти в студию, чтобы объяснить.

— Один представитель богоподобного народа уже сделал это.

— Ты выбрала дерьмовый способ наводить справки, — извиняющимся тоном произнес Джерри.

Алфея вопросительно взглянула на него.

— Ты и в самом деле собираешься мне все рассказать?

— Неужели ты думаешь, что я убегаю?

— Вчера ты ни единым словом не намекнул на отъезд.

— Лиззауэр пришел сюда примерно через час после твоего ухода. Этот несчастный трусоватый еврей вынужден был хлебнуть бренди, чтобы набраться смелости сказать, что отказывает мне в жилье.

— Он знает о том, что мы приходили сюда? — спросила Алфея и громко добавила: — Он шпионил за нами?

— Похоже, какая-то студентка приходила к нему и сказала, что ей не нравится, что здесь соблазняют молодую девушку.

— Не иначе, это была де Лизо! Калека несчастная! — взорвалась Алфея. Она уже давно испытывала чувство, похожее на ненависть, к Роксане де Лизо, которая весьма эмоционально и со знанием дела хвалила работы Джерри.

— Думаю, что это не она.

— Болтливая сука! — Однако под покровом гнева она прятала радостную мысль: Джерри не предал ее! — Выходит, герр профессор набрался храбрости и дерзнул в темноте на цыпочках выйти из своего дома?

Джерри закончил паковать свои немногочисленные пожитки и не без труда распрямился.

— Алфея, Лиззауэр оказывал мне любезность, давая возможность здесь жить. И верно то, что я не должен был приводить тебя сюда… Это было свинством с моей стороны так отблагодарить его… Я должен был предвидеть, чем все может кончиться… Ведь он спит и видит, что станет американцем. Если возникнут проблемы, связанные с нарушением морали, он может потерять шанс получить гражданство.

— Как ты можешь защищать врага?

Он вздохнул.

— Тебе семнадцать… По закону то, чем мы здесь занимаемся, называется изнасилованием… Половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия. Лиззауэра тоже могут обвинить — полицейские в Беверли Хиллз цепляются по любому поводу.

Алфея не читала о гитлеровских фабриках смерти. Суровые откровения, еще не погасшие всполохи войны в Тихом океане, создание Организации Объединенных Наций — все прошло мимо нее, и причиной тому был этот коренастый, полуобнаженный человек, стоящий сейчас перед ней.

— Неужели миссис де Лизо поедет в своей инвалидной коляске в городскую ратушу, чтобы заявить обо всем в полицию?

— Господи, Алфея, не надо приписывать это ей. Вероятнее всего, натрепала эта чопорная девица, миссис…

— Джерри! — испуганно перебила его Алфея. — Если мистер Лиззауэр попадет в беду, ты можешь угодить за решетку?

— Я?

— Да, за изнасилование, ты ведь сам сказал!

— Со мной ничего не случится, — сказал он, сжав ее плечи, чтобы успокоить. — Я собираюсь поселиться у однополчанина.

— А что будет с нами?

— Будем, как обычно, заниматься делом. После обеда и во время уик-энда я буду приезжать в «Бельведер» и работать над портретом.

— Если мы будем заниматься любовью, ты подвергнешься опасности.

— Ну и что, Алфея? Я не такой, как ты, не испугаюсь.

До тебя я всегда пугалась, подумала она. Как-то сама собой у нее вырвалась фраза:

— Все будет законно, если мы поженимся.

После этого она сжала тонкие ладошки в кулаки и отвернулась. Девушки не предлагают. Девушки ждут. Девушка будет ждать, если надо, очень долго, когда мужчина скажет ей, что хочет быть с ней. Как же неосторожно она раскрылась!

Пружины койки заскрипели, когда Джерри сел.

— Мы принадлежим друг другу, — медленно произнес он. Мы естественны и счастливы так, как я даже не мог себе представить. По некоторым причинам порознь — мы гадкие выродки, а вместе — мы красивы.

Она кивнула, с удивлением впервые осознав правоту его слов.

— Но существуют и твои родители.

— Эти! — презрительно сказала она.

— От этого не отмахнуться… Я ведь голодранец, который ест с ножа… Сыновья работяг со сталелитейного завода не женятся на дочерях Койна.

— Джерри… — Она понизила голос до шепота. — Ты… отталкиваешь меня?

Он покачал головой.

— Нет. Я легкий на подъем парень, увлеченный работой. Я никогда не стремился к чему-то постоянному. Но ты не такая, как другие… Я ведь сказал — мы созданы друг для друга. Я имею в виду не только постель. Я хочу, чтобы мы были вместе всю жизнь.

— Тогда пусть тебя не волнуют мои родители. Я сама решу этот вопрос.

— Я их пока не видел, но попомни мое слово: когда дело доходит до женитьбы, все богатые выродки действуют по своим законам, которые могут посрамить само гестапо. Они скорее готовы увидеть меня в аду, нежели тебя моей женой.

— Ты так говоришь, будто уже имел дело с какой-нибудь другой богатой наследницей.

— Имел, — коротко сказал он.

— Что касается моих родителей, то тут несколько иное дело. Я имею некоторое влияние на них. Кое-что их может напугать.

Говоря это, она испытала острую ностальгию по тем временам, когда шорохи в ее комнате пробуждали лишь мысли о духах и привидениях из детских книжек. Съежившись на некрашеной табуретке, Алфея расплакалась.

Она никогда не плакала в присутствии Джерри, и эти всхлипывания с приступом икоты сблизили их еще больше, чем секс. Он прижал ее мокрое от слез лицо к своей израненной груди и стал молча гладить ей волосы.

Когда Алфея успокоилась, он сжал ее лицо в ладонях.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Несколькими минутами позже они погрузили вещевой мешок, холсты и большой, еще влажный портрет на заднее сиденье фургона. Она отвезла Джерри в Сотелль — старую часть Лос-Анджелеса — дремотное местечко, большая часть которого состояла из обветшавших домишек. Приятель Джерри жил в старой, облупившейся хибаре. Зато стены и крыша были увиты алжирским плющом.

Алфея вернулась в институт к последнему часу занятий. Лицо ее было надменным и холодным, когда она наносила на холст контуры модели.

На следующий день было очень жарко, и лишь к пяти часам стало чуть прохладнее. Алфея и Джерри находились в оранжерее. Джерри, без рубашки, сосредоточенно и быстро наносил краску в углу огромного холста, Алфея стоя позировала. Она услышала звук приближающейся со стороны ворот машины, которая остановилась у главного входа.

— Странно, — сказала она. — Парадным входом пользуются только мои родители.

Джерри нахмурился — он не признавал болтовни во время работы.

— Я беру перерыв, — сказала Алфея и, стуча сандалиями на высоких каблуках, направилась к вышке для прыжков в воду. Отсюда были видны дом и передний двор. Приставив ладонь к глазам, она взглянула вдаль.

Слуга придерживал открытую дверцу лимузина, возле которого стояла мать, а отец с портфелем в руках выходил из него.

Алфея в тревоге сцепила руки на лифе белого батистового платья, в котором позировала для портрета. Зачем они приехали? Они не сообщали ей о своем возможном приезде. Или, может, этот перепуганный беженец позвонил им? Об их появлении ей ничего не говорили и слуги.

Джерри, не подозревающий о катастрофе, продолжал работать.

— Ты знаешь, Джерри, — сказала она нарочито громким и бодрым голосом, — сюрприз из сюрпризов.

Он обернулся, прищурился.

— Что такое?

— В «Бельведер» вернулась делегация Организации Объединенных Наций.

— Твои родители? — Не выпуская из рук испачканный краской мастихин, он направился к вышке для прыжков.

— Вот они, богатые выродки, — употребила она термин Джерри.

— Я надену рубашку.

— Правильно, изобрази страстного поклонника.

— Знаешь, Алфея, они обо мне рано или поздно узнают, так что плохого, если это произойдет раньше? И потом, ты сказала, что сама способна уладить дело с родителями. — Он улыбнулся, однако положил руку ей на талию, чтобы успокоить ее.

В этот момент отец взглянул в их сторону. Алфея была слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение его лица, но она обратила внимание, что он расправил плечи, когда увидел их.

— Ты испачкаешь мне платье, — сказала она, отодвигаясь от Джерри.

Отец помахал ей рукой.

Почему я так боюсь? Она помахала ему в ответ.

 

27

В строго обставленном прохладном зале к Алфее приблизился Лютер и пробормотал, что миссис и мистер Каннингхэм ожидают их в библиотеке. Страх Алфеи еще больше усилился, и она отпрянула от Джерри.

Особняк был свободен от излишеств, свойственных усадьбам старых Койнов, и в глазах миссис Каннингхэм представлял собой простой дом, однако несмотря на отличную мебель и разнообразные украшения начала девятнадцатого века, его вряд ли можно было назвать уютным. Казенность и нарочитость стиля особенно бросалась в глаза в библиотеке. Она располагалась на первом этаже восточного крыла, стены были облицованы панелями орехового дерева, полки с тысячами книг достигали высоких потолков, что подчеркивало огромную площадь помещения. Рядом с гигантским камином концертный рояль казался маленькой черной игрушкой.

Предвечерний свет просачивался сквозь плотные шелковые шторы, падая на кресла, в которых мистер и миссис Каннингхэм восседали столь неподвижно, что казались высеченными из красного гранита. Мистер Каннингхэм поднялся, протянув вперед руки.

— Девочка, моя, — произнес он.

— Алфея, дорогая, — сказала мать.

— Папа, мама, какой сюрприз! — Алфея прошла по огромному ковру, который был специально заказан для этой комнаты. Родительские поцелуи нисколько не уменьшили стука сердца в ее груди. — Почему вы не сообщили мне о своем приезде?

— Мы пришли к решению лишь сегодня утром. Мы прибыли поездом, — сказала миссис Каннингхэм.

— А что с конференцией? — спросила Алфея.

Джерри остановился в дверях.

Глядя на него, мистер Каннингхэм сказал чуть погромче:

— Входите. Вы, должно быть, мистер Хорак.

Алфея подтвердила:

— Да, я писала вам о моем друге.

Миссис Каннингхэм, телячья застенчивость которой трансформировалась в царственную холодность, осталась сидеть, а мистер Каннингхэм, всегда чувствующий себя непринужденно и легко, поднялся с таким строгим и чопорным видом, словно был не в сером летнем костюме, а в генеральском мундире и при всех регалиях. Джерри, в неглаженных армейские брюках, перепачканных краской, поправляя кудрявый каштановый вихор на лбу, сделал шаг ему навстречу.

Алфея представила их друг другу.

По своему обыкновению, Джерри не продемонстрировал ни малейших признаков подобострастия. Он вел себя, как всегда, непринужденно, словно принадлежал к этому кругу и был на короткой ноге с королями — и Койнами.

— Рад познакомиться с вами, миссис Каннингхэм.

— Садитесь, мистер Хорак, Алфея. — Мистер Каннингхэм дождался, пока они уселись на разные концы длинного черного кожаного дивана. — Я не буду ходить вокруг да около, — сказал он — Мы приехали из Сан Франциско по одной причине. — До нас дошли обеспокоившие нас сообщения…

— Сообщения? — перебила его Алфея. — Что ты имеешь в виду под словом «сообщения»?

— Каждую неделю Млисс звонит мне по телефону, — пояснила миссис Каннингхэм.

— Она… шпионит за мной? — шепотом спросила Алфея.

На помощь пришел мистер Каннингхэм:

— Она звонит твоей матери, чтобы рассказать о положении дел в «Бельведере»… Ты ведь знаешь, как они близки. — Млисс была няней Гертруды Койн, как и Алфеи. — Естественно, главный предмет их разговоров — это ты. Нам хочется знать о тебе все. — Обычное любезное выражение исчезло с красивого лица мистера Каннингхэма, оно приобрело непривычную жесткость. — Мы с беспокойством узнали о все нарастающей интенсивности твоей… гм… дружбы. Похоже, все свободное время ты проводишь с мистером Хораком… Время после полудня, вечера, выходные дни…

— Джерри пишет мой портрет.

— Алфея, — вмешался, взглянув в ее сторону, Джерри. — Твой отец прав. Они бросили дела Организации Объединенных Наций не для того, чтобы заниматься словесными играми. — Он выразительно поднял густую черную бровь.

Алфея, взбешенная и расстроенная тем, что Млисс, ее няня, ее друг, шпионила за ней и доносила, сказала себе, что Джерри прав. Рано или поздно родители узнают обо всем. Она согласно кивнула Джерри.

Джерри сказал:

— Я действительно пишу Алфею… Но между нами все весьма серьезно.

Мистер Каннингхэм промокнул высокий, с залысинами лоб.

— Ага, понимаю… Серьезно, — повторил он слово Джерри. — А вы понимаете, что Алфее всего семнадцать лет?

Джерри кивнул и тихонько произнес:

— Она необычная девушка.

— Но всего лишь семнадцатилетняя. Она еще ребенок… В то время как вам двадцать пять.

— Откуда вы знаете? — спросила Алфея. — И здесь разведка?

— Постарайся понять, дорогая, — нервно сказала миссис Каннингхэм. — Если бы мы жили в Нью-Йорке, мы бы знали, кто твои друзья, или кто-нибудь в семье знал бы о них. Но здесь, в Беверли Хиллз, ни у кого нет корней. Сюда приезжают отовсюду. Некоторые из этих людей ведут показной образ жизни. Мы не живем напоказ, но все же они могут захотеть… воспользоваться. Они могут заинтересоваться нами… по недобрым причинам.

— Алфея, ты все делаешь на свой страх и риск, — проговорил мистер Каннингхэм. — Мы обязаны защитить тебя.

— Да, — добавила миссис Каннингхэм, ссутулившись более обычного. — Ты наша малышка, и мы хотим тебе добра.

— Ах, мама, как это трогательно звучит!

— Мы ведь и Рой проверяли. — Мистер Каннингхэм этой репликой намеревался, очевидно, успокоить дочь.

— Ну да, конечно, — отреагировала Алфея. — Ведь всякий знает, какой опасной, хищной и коварной может быть четырнадцатилетняя охотница за состоянием.

— Нам нечего извиняться за то, что мы любим и хотим защитить тебя, — сказал мистер Каннингхэм. — Или за наше мнение, что девочка-подросток еще не в состоянии во всем разобраться… Ты никогда не приглашала ее сюда, зато все свободное время проводила у нее. Естественно, нам пришлось навести справки об этих людях.

— Они бедны, — подхватила миссис Каннингхэм, — но они выходцы из хорошей семьи с Юга.

— Ну, тогда вы знаете, откуда я вышел, — сказал Джерри. — Не из хорошей семьи и не с Юга… А с грязного сталелитейного завода в Питтсбурге.

Мистер Каннингхэм слегка расставил ноги в английских безупречно начищенных штиблетах, словно желая почувствовать себя еще более уверенно.

— Должен прямо сказать, что есть малоприятные вещи, имеющие отношение к мистеру Хораку… Ты считаешь себя, дочка, очень взрослой, умной и практичной, но для меня ты остаешься моей маленькой девочкой, и я хочу по возможности уберечь тебя… — Он внезапно прервал монолог и отвернулся.

Никогда раньше Алфея не видела слез в его светло-карих глазах — настоящих слез.

— У нас ничего не было с Джерри, — тихим голосом соврала она, — чего я раньше не знала.

— Ни в коем случае. — Джерри улыбнулся ей. Это была первая его улыбка с начала родительского натиска.

Мистер Каннингхэм сел в кресло, взял дипломат, расположил его на коленях, раскрыл и извлек папку. Из очешника он достал очки. Движения его были нарочито неторопливыми — очевидно, он хотел, чтобы Джерри успел за это время преисполниться благоговением и смирением.

Лицо Джерри оставалось спокойным, хотя в глазах его Алфея заметила признаки гнева.

— Родился в Питтсбурге в тысяча девятьсот девятнадцатом году, — прочитал мистер Каннингхэм. — Четвертый ребенок Антона и Беллы Знекич Хорак. Его отец иммигрировал ребенком по контракту в качестве рабочего, мать ходила в школу до десятилетнего возраста, затем работала в качестве прислуги, вышла замуж в тринадцать лет. Их первый ребенок — сын — родился спустя пять месяцев… Тут я пропущу… В тысяча девятьсот тридцать третьем году отец был приговорен к шести месяцам…

— Да, — прервал его Джерри, — отсидел в каталажке за попытку организовать союз — заметьте, легальный. Полиция работает на вас, а не на нас… Но решетка — это было еще не самое худшее. Когда он вышел из тюрьмы, он нигде не мог найти работу. Не потому, что отсидел за решеткой, и не потому, что была Великая депрессия, а за более страшный грех… Владельцы заводов занесли его в черный список за то, что он был членом союза. Боже милосердный! Вам приходилось когда-нибудь видеть, как кто-то умирает на ваших глазах? Старшим братьям как-то удавалось сводить концы с концами… А отец украл деньги на еду… Украл, хотя был честнейшим человеком! Он их пропил. Он не хотел чувствовать себя обузой — и запил… За два месяца до войны он свалился с лестницы, сломал себе шею… Но умер он гораздо раньше.

Алфея поморщилась. Она не хотела слышать о тяготах и горестях Джерри, о перенесенных им в юности унижениях — он был нужен ей сильным, уверенным, не имеющим ахиллесовой пяты.

— Вы бросили школу в шестнадцать лет и пошли работать… — Мистер Каннингхэм пошуршал страницами. — Вы победили в конкурсе на лучший плакат и получили право на стипендию в Художественном институте Прэтта. — Мистер Каннингхэм ткнул пальцем в новую страницу. — В тысяча девятьсот сороковом году вам предъявлен иск о выплате алиментов на ребенка…

— Она проиграла, — перебил его Джерри. — Мистер Каннингхэм, Алфея знает, что я не святоша.

— Позже в том же году, — продолжал мистер Каннингхэм, — зажиточное семейство Гиллфилланов из Канзас-Сити обратилось в то же агентство, что и мы сейчас. Они попросили навести о вас справки, потому что вы хотели жениться на их дочери…

Джерри снова перебил его:

— Брак был идеей Доры.

— Так или иначе, семейство откупилось от вас.

— Когда Гиллфилланы решили стать моими патронами в искусстве и купили три моих картины, я не поехал за ней в Канзас-Сити.

— Они обнаружили, что вы были… в интимной связи. Вы отказались уладить дело.

— А ваша компашка, — саркастически спросил Джерри, — считает возможным жениться на девушке, чьи родители заплатили за то, чтобы вы оставили ее в покое?

— Ты все это сообщаешь для моего устрашения, папа? — спросила Алфея.

— Я хочу, чтобы ты имела полную картину, девочка моя. Я не отрицаю, что мистер Хорак талантливый художник и что он был награжден за храбрость.

— Ты был награжден? — обернулась к нему Алфея.

Джерри пробормотал нечто маловразумительное и не очень изысканное, что заставило Каннингхэмов поморщиться.

— Я понимаю так, что этот родительский ход имеет целью разлучить нас, — сказала Алфея.

— Ну зачем же так? — с упреком сказал мистер Каннингхэм. — Мы хотим, чтобы ты и мистер Хорак решили все сами.

— Да, дорогая, — подтвердила миссис Каннингхэм. — Мы всегда признавали за тобой право принимать решения самостоятельно.

— А чтобы ты поступила надлежащим образом, мы предоставляем в твое распоряжение факты, — добавил мистер Каннингхэм, закрывая папку.

— Ну что ж, теперь они у меня есть, — сказала Алфея.

Мистер Каннингхэм поднялся и повернулся к Джерри.

— Мистер Хорак, прошу прощения, я немного устал… Дорога… Заботливо поддерживая жену под руку, мистер Каннингхэм вместе с ней удалился из библиотеки.

Повернувшись к Джерри, Алфея тихо спросила:

— Ребенок той Пенелопы был твой?

— Мог быть.

— А вторая девица… была беременна?

— Она определила, что да.

— Скотина ты, — беззлобно сказала Алфея. Как ни странно, ей было неприятно слышать подробности о лишениях и бедности Джерри, а вот информация о его любовных делах не только не огорчила Алфею, а вселила в нее пьянящее чувство собственного превосходства.

— Тебя не это потрясло, — сказал он. — Тебе не понравился рассказ о том, как богатые выродки могут стереть человека в порошок.

— Это верно. Но ничто не может заставить меня чувствовать по-другому.

— Ты зря недооцениваешь их.

— Я вижу страх? Трубы играют отступление?

— Малышка, мы всегда будем вместе, если решать придется мне.

Отец Алфеи снова появился в дверях.

— Мистер Хорак, извините меня. У жены есть подарок для Алфеи.

Джерри кивнул и попрощался. Алфея некоторое время прислушивалась к звуку удаляющихся шагов. Когда входная дверь в зале открылась и закрылась, она с не характерной для ее отношений с отцом агрессивностью спросила:

— Ну, что там за подарок?

— Пойдем, сейчас увидишь.

Миссис Каннингхэм сидела в гостиной в халате. Мистер Каннингхэм прикрыл дверь.

— Тебе кое-что передала твоя бабушка, — проговорила миссис Каннингхэм. Она взяла со стола кожаный футляр и извлекла из него ожерелье — тридцать нитей крошечных, тщательно подобранных блестящих жемчужин висели на шести бриллиантовых стержнях. Алфее случалось видеть это колье на бабушке. Оно было частью грандиозной коллекции драгоценностей Койнов.

Алфея взяла в руки ожерелье, которое оказалось удивительно тяжелым и имело металлический запах, подошла к зеркалу и ледяными пальцами застегнула застежку. Шея у нее была гораздо тоньше бабушкиной.

— Оно не подходит, — резюмировала Алфея.

— Мы отнесем его к ювелиру, — сказала миссис Каннингхэм.

— Жемчуг умирает, — проговорил мистер Каннингхэм. — Его нужно носить постоянно.

Если бы эту фразу сказала мать, Алфея разразилась бы саркастической репликой, но поскольку она принадлежала отцу, девушка молча подтянула повыше баснословно дорогой анахронизм, удивляясь про себя, каким образом матери удалось уговорить старую леди расстаться с этим сокровищем, тем более что ее имя никогда не ассоциировалось со щедростью.

Отойдя от зеркала, она вложила ожерелье в руку матери.

— Спрячь это вместе с другими трофеями в сейф.

Алфея прошла по увешанному гобеленами коридору в свою комнату. Она понимала родительскую стратегию. Они намеревались подкупить ее своим богатством и показать никчемность Джерри.

Но это не сработает, думала она, запирая за собой дверь. Без Джерри она снова станет слабым, бесхребетным созданием, носящим личину напускного равнодушия, и ею будут помыкать ее враги — люди.

Но Алфея долго не могла отделаться от мыслей о неграмотной матери Джерри, которая вышла замуж и забеременела в тринадцать лет, и его отсидевшем в тюрьме и затем спившемся отце.

На следующий день в институте, во время перерыва на завтрак, ее позвали к телефону. Это был Джерри.

— Как дела? — спросил он.

— Будем продолжать работу над моим портретом.

— А они ничего на этот счет не намерены сказать?

— Дело есть дело, — сказала она ровным голосом. — Я подъеду на обычное место в три часа.

Все последующие дни они после обеда работали в купальне.

Родители никак не выражали своего отношения к присутствию Джерри и ничего не говорили о том, собираются ли они вернуться в Сан-Франциско. Мать работала в оранжерее, где огромные вентиляторы уносили избыточное тепло; отец наверстывал время, пропадая на псарне. За обедом оба разговаривали с ней с вежливостью незнакомцев на официальном банкете. Иногда отец рассказывал о каком-нибудь представителе семейства Койнов, который в суровую годину счел своим долгом послужить интересам страны. В одном случае это был заместитель министра обороны, в другом — посол в недавно переименованной африканской стране, в третьем — личный советник Франклина Делано Рузвельта. Родители постоянно старались напомнить ей, что это были люди ее круга. Люди правящего класса.

Однажды поздним августовским утром отец впервые навестил их в купальне.

— Так вот она какая — жизнь богемы, — проговорил Мистер Каннингхэм и водрузил на нос очки, чтобы рассмотреть огромный, превышающий натуральные размеры, портрет. На холсте Алфея была в платье, но эротизм портрета бросался в глаза.

Алфея, продолжая позировать, заметила, как при взгляде на портрет у отца вытянулось лицо.

— Я несколько старомоден, — сказал он наконец. — И не могу судить, насколько это хорошо.

— Это бесподобно! — довольно агрессивно сказала Алфея.

Джерри взглянул на нее.

— Сделаем перерыв, хорошо? — Он положил на стул палитру, растер себе грудь, пораненные мышцы затекали и давали себя знать, когда он долго работал в статичной позе. — Мистер Каннингхэм, я рад, что вы заглянули сюда.

— Неужели?

— Вам хорошо известно, что я собой представляю, поэтому нет необходимости наводить тень на плетень. Сразу и перейдем к делу. Я без ума от Алфеи, она относится ко мне примерно так же. Либо сейчас, либо через три месяца, когда ей исполнится восемнадцать, — это решать вам — мы собираемся пожениться.

Кровь отлила от румяного лица Гарри Каннингхэма.

— Пожениться?

— Между нами это уже решено, — пояснил Джерри.

— Да, — шепотом подтвердила Алфея.

Мистер Каннингхэм опустился в бамбуковое кресло.

— Папа, тебе плохо? — спросила Алфея.

Он не ответил. После довольно продолжительной паузы он повторил:

— Пожениться?

— Да, — ответил Джерри. — Когда — это решать вам.

Мистер Каннингхэм сцепил руки с такой силой, что побелели суставы.

— Я не последний из ныне живущих, попадающий в такую ситуацию, — сказал он. — Алфея не говорила вам, что я был репетитором у ее дяди, когда встретил мою нынешнюю жену? Было много разговоров, и до сих пор на мне клеймо охотника за состоянием. Но как бы мы ни отличались друг от друга объемом состояния, у нас было много общего с женой… Любовь к книгам, к хорошей музыке, одинаковые взгляды на жизнь… — Он повернул голову к Алфее. — Вот что важно для брака.

— У Джерри и у меня есть общее — живопись, искусство… Мы во многом похожи. — Алфея говорила ровным, почти бесцветным тоном и делала это сознательно: она боялась, что бросится в объятия к отцу, видеть его страдания ей было больно.

— Поверь мне, — сказал мистер Каннингхэм. — Он не испытывал бы к тебе подобных чувств, будь ты бедной девушкой.

— Он не скрывал этого, — парировала Алфея.

— Господи, эти деньги! — На спине и под мышками у Джерри были видны темные пятна пота. — Эти проклятые деньги!

— Богатство Алфеи — это нечто другое.

— Что ж, на первых порах это играло роль.

— Вы хотите сказать, что безразличны к нему?

— Да в гробу я видел миллионы вашей жены! Некоторое время тишину в купальне нарушало лишь отдаленное тарахтенье газонокосилки. Затем мистер Каннингхэм сделал глубокий вдох и поднялся с кресла.

— Хорак, — сказал он, — пока Алфее не исполнится восемнадцать и она не станет совершеннолетней, я не желаю, чтобы вы виделись или общались с ней.

— Как это гадко! — воскликнула Алфея.

— Я был бы плохим отцом, если бы не сделал все от меня зависящее, — проговорил мистер Каннингхэм, поворачиваясь к дочери. — Ты думаешь, что окружение и положение человека не имеют значения, но это не так. Поверь мне, они играют колоссальную роль. Каждый партнер привносит в брак то, что он получил в наследство от своей семьи. Когда я читал вслух досье, то выпустил многие места. Имеется несколько сообщений полиции о том, что не все было в порядке в доме Хораков. Мистер Хорак бил свою жену.

— Это началось, когда его жизнь превратилась в кошмар, — сказал Джерри, обращаясь к Алфее. Вокруг его рта легли глубокие суровые складки.

— Вам дается ровно тридцать минут, чтобы убраться из наших владений, Хорак, — сказал мистер Каннингхэм и, повернувшись, каким-то стариковским, медленным шагом пошел прочь.

— Он изложил все очень ясно, яснее некуда, — сказал Джерри.

— Он изменит решение.

— Непохоже на то.

— Они всегда мне уступают, Джерри… Они вынуждены. — Слова ее падали часто, словно град. — Не надо переживать. Они примут тебя в семью с распростертыми объятиями.

Алфея снова подвезла Джерри на несколько миль к западу, в Сотелль. Он оставил громадный и почти законченный холст в купальне, маленькие же портреты Алфеи забрал. Некоторые из них еще не высохли, и он выгрузил их в первую очередь и поставил вдоль дорожки под деревом.

Алфея не помогала ему. Из машины она смотрела на хибару, крыша которой прогнулась, должно быть, от тяжести алжирского плюща. Своей неухоженностью это место напоминало ей жилье Уэйсов, где она чувствовала себя такой счастливой.

Я заставлю их принять Джерри. А что, если они не согласятся? Тогда мне придется сразить их наповал суровой правдой.

Джерри с шумом закрыл багажник и подошел к открытому окну машины, он поцеловал Алфею в щеку.

— Дорогая, любимая, — тихо сказал он. Раньше он никогда не употреблял таких слов. — Я готов даже выйти из игры, лишь бы ты не выглядела такой обиженной и оскорбленной… Ты чудесное, изумительное создание, и я слишком люблю тебя, чтобы видеть такой надломленной…

Она медленно поехала в «Бельведер».

Всю оставшуюся часть дня она пролежала на кровати, собираясь с силами для разговора. Если я скажу то, о чем всегда молчала, папа и мать сразу же отступят. Это аксиома. И в то же время будущее никогда не рисовалось ей столь враждебным.

Алфея не стала обедать с родителями. Услышав, что они поднимаются по лестнице, она зашла в ванную и плеснула холодной водой себе в лицо. Расчесывая перед зеркалом волосы, она убедилась, насколько плохо выглядит.

Из гостиной донеслись звуки концерта Моцарта для валторны с оркестром. Это была любимая вещь отца. Она постучала в дверь.

— Это я.

— Входи, девочка, — ответил отец.

Он отложил в сторону вечернюю газету, мать отметила место в романе, который читала. Прохладный ночной ветерок играл кружевными шторами, надрывала душу валторна. Алфея остановилась возле неразожженного камина.

— Девочка, — мягко сказал мистер Каннингхэм, — мы понимаем, что ты расстроена, и не в претензии за это. Но иногда родители должны проявить твердость. Гораздо лучше порвать все сейчас, пока не произошло непоправимое… Ты еще встретишь много достойных молодых людей.

— А какие они должны быть, папа? — спросила Алфея, садясь на стул напротив дивана, где сидели родители, и вежливо наклонив голову.

— Ты не хочешь постараться быть благоразумной? — спросил отец.

— А разве это так неблагоразумно — хотеть знать, какого человека будут рады принять в семью?

Миссис Каннингхэм вкрадчиво сказала:

— Мы вовсе не против мистера Хорака, дорогая.

— Ну да, некоторые из ваших лучших друзей — сталелитейщики.

Миссис Каннингхэм обхватила себя руками.

— Играет роль совокупность разных обстоятельств.

— Взять хотя бы эти сомнительные истории с женщинами, — сказал отец.

Алфея задрожала, испытав, как и прежде, чувство отчаянного одиночества в этом мире.

— Я знаю, что он не монах ордена траппистов! — выкрикнула она. — Он художник! Великолепный, потрясающий художник! Его выставляет Лонгмэн! У него была персональная выставка в музее Финикса до призыва в армию…

— Вот в том-то и дело: его призвали в армию, — сказал мистер Каннингхэм. — В нашей семье никто не ждал призыва, а шел добровольцем.

— Джерри был награжден за храбрость, ты сам сказал.

Пластинка остановилась, и в комнате установилась тишина.

Мистер Каннингхэм встал, чтобы поставить новый комплект пластинок. Наклонившись над большой радиолой, он заговорил более раздраженно, чего не позволял себе до этого.

— Что с тобой происходит? Ты не ребенок. Мы все говорим по-английски. Почему ты даже не попытаешься понять нашу точку зрения?

— Потому что все это чушь и дерьмо!

— Алфея! — укоризненно проговорила мать.

— Он уже научил тебя грубости, — сказал мистер Каннингхэм.

Миссис Каннингхэм выразительно вздохнула.

— Дорогая, эта дискуссия всех нас очень расстраивает.

— И не имеет смысла, — подхватил мистер Каннингхэм. — Мы приняли решение. То, что я сказал утром, остается в силе. Ты не будешь общаться с Хораком. Если он проявит настойчивость и пожелает увидеть тебя, то найдутся другие методы воздействия, менее приятные. Ты несовершеннолетняя. Мы не хотим быть жестокими, но ты должна нас понять. Мы боремся за то, чтобы защитить наше будущее.

— Разве не понятно, что он явно не нашего плана человек? — спросила миссис Каннингхэм.

Как обычно, именно вкрадчивый голос матери послужил причиной взрыва Алфеи.

Весь день Алфея обдумывала слова, которые она должна будет сказать, если дело осложнится. Сейчас она отказывалась верить происходящему — ведь родители всегда ей уступали. Ее захлестнули эмоции, и она напрочь забыла все приготовленные фразы.

— Ах, как ужасно, что родители Джерри необразованные пролетарии! Я бы не возражала, если бы он происходил из благовоспитанной, респектабельной семьи, в которой отец не зарабатывает деньги, а женится на них!

Мистер Каннингхэм повернулся и ухватился за край камина.

— Ты не смеешь так говорить! — произнесла миссис Каннингхэм таким зловещим шепотом, какой Алфея никогда не слыхала. Именно так говорил старый Гроувер Т. Койн, когда пребывал в страшном гневе.

Алфея резко вскинула голову.

— Джерри и я поженимся, это решено.

— Этого не будет, — таким же зловещим шепотом сказала миссис Каннингхэм. — Мы слишком любим тебя, чтобы допустить это.

На лице Алфеи появилась насмешливая, едва ли не сардоническая улыбка.

— Я-то знаю, как горячо меня любит папа, а вот знаешь ли ты, мама? Когда мне было десять лет, в новогоднюю ночь он пришел в мою комнату, — говоря это, Алфея испытала прилив такого стыда, который обжег ее, и голос ее стал звонким, как у ребенка. — Когда мне было десять лет, он доказал мне, как сильно меня любит…

Мать ударила ее ладонью по лицу. В этой, казалось бы, мягкой руке была огромная сила. Ошеломленная Алфея отпрянула назад и упала в кресло.

— Ах ты маленькая потаскушка! Грязная шлюха, которая сожительствует со всяким отребьем! — прошипела миссис Каннингхэм.

У Алфеи начали стучать челюсти и задергался левый глаз.

— Ты знаешь… Ты должна была догадаться, что папа и я много лет занимаемся любовью. — Алфея с отвращением заметила, что в ее голосе прозвучали просительные нотки.

— Ты лгунья, ты лживая потаскушка!

— Но это случается только тогда, когда он очень пьян.

— Лгунья! — задохнулась от крика миссис Каннингхэм, схватила Алфею за руку и, подняв ее на ноги, стала так сильно трясти, что шпильки выпали из прически, и волосы рассыпались по плечам.

— Мама, ты должна была слышать, когда папа ночью приходил ко мне…

Миссис Каннингхэм снова залепила дочери пощечину.

— Я не желаю слушать ложь!

Мистер Каннингхэм прислонился лбом к мраморной каминной полке, его тело содрогалось от рыданий.

Миссис Каннингхэм потащила Алфею к двери. Открыв ее, она прошипела:

— Мы не хотим видеть твое бесстыжее лицо, пока ты не будешь готова извиниться. — Она вытолкнула дочь в зал и захлопнула за ней дверь.

Алфея прислонилась к косяку двери. Пластинка кончилась, и, пока не заиграла новая, ей было слышно, как безутешно рыдает отец и как успокаивает его мать.

Она прибежала в свою комнату и повалилась на кровать.

 

28

Алфея не могла справиться с рыданиями. «Я порочна, я порочна», — повторяла она в ритме концерта Моцарта для валторны. Она пыталась внушить себе, что была в этом деле жертвой, но затем снова вспоминала, как рыдал отец, и глаза ее наполнялись слезами.

Лишь где-то около полуночи она немного успокоилась. Раздевшись, она заползла под простыни с материнскими монограммами. У нее болели горло и грудь, а после чувствительных оплеух матери нервно подергивалась щека.

Раньше, хотя ее и раздражали робость и приземленность матери, Алфея все же любила ее. Сейчас с матерью произошла такая трансформация, какую невозможно было предположить, — как если бы любимый белый кролик вдруг превратился в хищного снежного барса. Она знает о наших отношениях с отцом, подумала Алфея. Конечно же, знает, но она готова направить эскадрилью бомбардировщиков Б-52 и стереть Беверли Хиллз с лица земли, чтобы защитить папу.

Алфея незаметно заснула.

Она проснулась от звука открываемой двери.

В коридоре было совершенно темно, так же как и в комнате, занавешенной плотными шторами.

— Папа? — тоненьким голосом спросила Алфея.

Ответа не последовало.

Дверь закрылась. Кто-то вошел в комнату?

— Папа? — снова прошептала она.

Молчание. Алфея затаила дыхание.

Спустя какое-то время (ей показалось, что прошло не менее часа) она набралась храбрости и потянулась к выключателю настольной лампы.

Огромная комната с книжными шкафами и эркером была пуста.

В следующий раз ее разбудил солнечный свет.

Млисс раздвигала шторы.

— Мисс Гертруда сказала, что вы плохо себя чувствуете, поэтому я принесла завтрак сюда.

Алфея увидела розовый поднос на подставке.

— Я чувствую себя хорошо, — соврала Алфея. Она чувствовала себя так, словно ее побили ракетками для пинг-понга.

Млисс подошла к кровати и внимательно посмотрела Алфее в лицо своими желтоватыми глазами.

— Непохоже, что вы чувствуете себя хорошо.

Нет ли у меня синяков на лице? И не опухли ли глаза?

Вслух Алфея сказала:

— Просто у меня была бессонница.

— Угу, — мотнула Млисс седой головой, на которой сидела элегантная соломенная шляпка.

Она была в летнем выходном платье, в котором посещала службы в Африканской методистской епископальной церкви на бульваре Адамса: ритуал посещения церкви вместе с другими чернокожими составлял неотъемлемую часть жизни Мелисс Табинсон. Она была единственной чернокожей прислугой в «Бельведере», и ее никто не приглашал к себе на выходные дни — не потому, что презирали цвет ее кожи, а потому, что негры не осмеливались посещать церкви, магазины, рестораны и кинотеатры в Беверли Хиллз. Закона, который запрещал бы это, не существовало, но атмосфера там рождала неприятное ощущение нежелательности твоего присутствия. Алфея, сама страдавшая от одиночества, заметила симптомы этой болезни у Млисс. Когда Алфея перестала нуждаться в няне, Млисс стала заниматься преимущественно шитьем. Ее сморщенные коричневые пальцы двигались по ткани с иглой, Алфея по обыкновению рисовала цветными мелками, и обе прислушивались к какой-нибудь музыке, передаваемой по радио.

Млисс взбила Алфее подушку, затем поставила перед ней поднос. В боковой корзине торчали «Лос-Анджелес таймс» и «Экзэминер».

Алфея осторожно села.

— Мать говорила что-нибудь еще обо мне?

Алфея заметила, как по скуластому лицу Млисс пробежала тень.

— О чем? — Млисс стала перебирать белье.

— Дорогая Млисс, здесь неуместна недоговоренность… Она говорила тебе, что наложен запрет на Джерри?

— Он не вашего круга человек.

Внезапно Алфея вспомнила, кто звонил по телефону родителям.

— Ты просто замечательный друг!

— Он нестоящий человек.

— Здесь даже слуги упаси Бог как изысканны! — Слезы снова подступили к ее глазам, она отвернула лицо и сделала глубокий вдох, чтобы овладеть собой.

Млисс приложила прохладную руку ко лбу и щекам Алфеи, затем вышла в ванную и вернулась с градусником.

Когда градусник оказался у нее во рту, Алфея откинулась назад. Красные круги плыли перед глазами, непонятная слабость сковала тело. Может быть, она и в самом деле заболевает?

— Сто один градус, — объявила Млисс, стряхнула градусник и стала снимать шляпку.

— Ты опоздаешь, — сказала Алфея.

— Проповедь будет и на следующей неделе. Поешьте немного. — Она пододвинула поднос к Алфее, сняла с тарелок фарфоровые крышки.

Алфея без всякого аппетита посмотрела на треугольные тосты с маслом, еще горячие вареные яйца. Она не завтракала и не обедала накануне, и ей неприятно было смотреть на еду сейчас.

Когда Млисс унесла поднос с едой, к которой Алфея так и не притронулась, она бессильно раскинулась на постели. Эта сцена с родителями истощила ее способности к сопротивлению. Ей сейчас страшно не доставало доказательств родительской любви — хотя бы тепло произнесенного утреннего приветствия. Обычно, когда она болела, что случалось довольно редко, отец проводил целые часы в ее комнате, порой заглядывала мать и приносила какие-нибудь гостинцы. Сегодня они игнорировали ее. «Мы не хотим видеть твое бесстыжее лицо, пока ты не будешь готова извиниться».

Ей страшно хотелось услышать голос Джерри, но у нее не было номера его телефона.

В понедельник утром зашел доктор Макайвер. Пожилой джентльмен, обладавший густым басом, послушал ее с помощью стетоскопа, подержал за запястье и смерил температуру. Обменявшись взглядами с Млисс, он заявил, что больная должна оставаться в постели.

Но Алфея не могла оставаться в постели. Вчерашнее потрясение, ввергнувшее ее в летаргический сон, прошло, и в ней ключом била нервная энергия. Она шагала по комнате в белой шелковой пижаме и придумывала сцены, в которых ее родители раскаивались, отрекались от предания Джерри анафеме и ругали себя за то, что довели ее до горячки. Она твердо решила, что ни при каких условиях извиняться не будет, — мысль о перенесенном унижении вновь и вновь вызывала у нее слезы.

Алфея безумно хотела видеть Джерри.

Когда в среду утром Млисс сообщила, что температура у Алфеи по-прежнему держится на уровне ста одного градуса, Алфея с удивлением подумала о том, что не испытывает головной боли, которая бывает во время жара. Она никогда сама не смотрела на показания градусника. Как только няня ушла, Алфея взяла градусник в рот, засекла время и держала его полных три минуты. Подойдя к окну, она под разными углами стала разглядывать ртутный столбик и убедилась, что он показывает нормальную температуру.

Алфея позволила градуснику выпасть из рук, и он разбился, ударившись о плитки пола.

Она приняла душ и была уже одета, когда Млисс вернулась с подносом с едой.

— Я все знаю о выдуманной температуре и о вашем сговоре с доктором, — сказала Алфея.

— Дорогая, ваши родители не хотели, чтобы вы совершили ошибку всей своей жизни. Я встала на их сторону, потому что считаю, что они правы. — Семидесятитрехлетняя Млисс опустилась на подагрическое колено, собирая осколки стекла. — Вы одна из Койнов. Вы не должны якшаться со всякой шелупонью.

— Слова социальной мудрости из уст верной старой няни. — Голос Алфеи слегка дрогнул, затем она добавила. — Из этого я извлекла один бесценный урок: не доверяй никому.

— Вы извлекли этот урок несколько лет назад, — сказала Млисс. Стоя на коленях, она грустно и понимающе посмотрела на Алфею, затем поднялась на ноги. — Я очень переживаю за вас, дорогая.

— Ты остаешься моим другом, Млисс, — вздохнула Алфея. — Я намерена увидеть его… Они потом не вздумают отыграться на тебе?

— Вы ведь знаете… В семье всегда хорошо ко мне относились.

Фургон находился в гараже, и никто не остановил Алфею. Педро без возражений открыл ей чугунные ворота.

Превышая дозволенную скорость, Алфея домчалась до Сотелля и резко затормозила у знакомого дерева. Она пробежала по зацементированной дорожке и постучала в дверь. В ответ она не услышала ничего, кроме шелеста алжирского плюща. Алфея забарабанила изо всех сил, но результат был тот же. Она села на выщербленные ступеньки, намереваясь дождаться Джерри.

Через улицу, на свободной стоянке для машин играли в войну темнокожие дети. Они ползали по земле, из укрытий целились друг в друга деревянными палками.

— Кх! Кх! Все, ты убит!

Их пронзительные, громкие крики смолкли около полудня. Неподалеку находилась лавочка, в которой продавались маисовые лепешки с мясной начинкой, но Алфея не собиралась покупать их и устраивать ленч.

Только в шестом часу к дому подкатил «форд», из которого вышла блондинка с большой сумкой, полной зелени и овощей. Вопросительно подняв бровь, она, покачиваясь, направилась к Алфее.

Алфея встала. Ноги и спина у нее занемели.

— Привет, — сказала она. — Я ищу Джерри Хорака. Вы не знаете, когда он появится?

Свободной рукой женщина откинула назад накрашенные волосы, которые падали ей на левый глаз.

— Джерри? — спросила она. — Джерри уехал.

— Уехал? А куда?

— Кто же знает? Он собрал свой скарб и отбыл.

— И никакого адреса… ничего?

— Джерри не тот тип, чтобы сообщать о своем маршруте.

Алфея прижала руки к бедрам.

— Похоже, вы его старая приятельница.

— Джерри только воспоминания о себе оставляет нам, старым друзьям. — Женщина заговорщически скривила крашеные губы. — Подержите, пожалуйста. — Она сунула тяжелую бумажную сумку в руку Алфее и полезла в кошелек. — Куда к дьяволу я задевала ключ? — Нащупав звякнувшую цепочку, она произнесла. — Эврика!

— Это ваш дом?

— Да, во всей своей красе.

— Я думала, он принадлежит мужчине.

— Это мой муж. Он сейчас в плавании. Застрял там надолго, и нет шансов, что скоро его отпустят. Если честно, Джерри мне больше по вкусу. Потрясающий парень, если отбросить в сторону его некоторую ненадежность. А вы, может быть, рассердились, что он остановился здесь?

— Не я. — Алфея холодно улыбнулась и поставила сумку на веранду.

— Вот так, сестра! — Женщина засмеялась. — Если он объявится, что-нибудь передать?

— Ничего.

— Точно?

— Абсолютно.

— Даже вашего имени?

— Даже моего имени.

Блондинка пожала плечами. Стоя на крыльце, она закурила сигарету. Когда Алфея села в машину, женщина помахала ей рукой.

Алфея завела машину. В голове у нее был сумбур.

Одно дело отстраненно рассуждать о предыдущих увлечениях любимого, и совсем другие чувства испытываешь, когда видишь перед собой крашеную блондинку, от которой разит дешевыми духами с запахом сирени и которая дружелюбно сообщает, что он периодически с ней спит. Алфея нажала на газ и помчалась по безлюдной улице. Дура, дура, дура! Господи, сколько же времени ей понадобится, чтобы научиться никому не доверять!

Пот выступил у нее на лице, и внезапно ей отчаянно захотелось, чтобы Джерри Хорак узнал, как мало он для нее значит, как наплевать ей на его отношения с этой химической блондинкой.

Она не заметила, как проскочила на красный свет, и отстраненно подумала, сумеет ли она без инцидентов доехать до института.

 

29

Алфея приехала туда около шести, в тот час, когда Генри Лиззауэр неизменно пересекал Родео-драйв, направляясь в ресторан Мамы Вейс на обед, чтобы успеть вернуться домой до наступления комендантского часа. Она жала на кнопку звонка до тех пор, пока дверь не открылась.

— Мисс Каннингхэм. — Генри Лиззауэр открыл и затем неуверенно закрыл рот. Наконец лицо его приняло выражение чопорного достоинства. — Мне сообщили о вашей болезни.

— Слухи, всего лишь слухи. — Она ослепительно улыбнулась. — Мне нужно поговорить с вами.

Он нервно, как бы загораживая ей путь, ступил на порог.

— Я собираюсь уходить.

Алфея протиснулась мимо него в зал.

— Это займет несколько секунд, — сказала она.

— Мы можем поговорить, когда институт будет открыт.

— Мистер Лиззауэр, — перебила она его, одарив еще одной ослепительной улыбкой. — Джерри Хорак оставил массу вещей у меня дома — краски, кисти, холсты. Они захламили купальню. Родители досаждают мне, требуют, чтобы я очистила место. Он снова переехал… Какой у него номер телефона?

При имени Джерри Генри Лиззауэр потускнел.

— У меня нет сведений о мистере Хораке.

— Но вы были друзьями, он здесь жил. Вы должны знать, каким способом можно с ним связаться.

— Мы не говорили с ним с того времени, как я… гм… вынужден был попросить его съехать. Он не дал мне никакого адреса.

— Как вы не хотите понять? Я должна вернуть ему его вещи!

— Мисс Каннингхэм, я прошу прощения, но помочь вам не могу… А сейчас… вы позволите мне…

Ей вспомнился Моцарт.

— Вы не хотите мне сказать, потому что ревнуете к нему!

Генри Лиззаузр передернулся, словно от боли.

— Мисс Каннингхэм, я прошу вас… Вы сейчас расстроены… Пожалуйста, идите домой к родителям, они решат, как поступить с вещами, которые мистер Хорак оставил в вашем доме. — Очки без оправы сильно увеличивали его встревоженные, напуганные глаза.

Господи, это она, Алфея Каннингхэм, поднимает бучу и выставляет себя на посмешище, как еще одна из многих идиоток, околпаченных Джерри Хораком.

Она сбежала вниз по ступенькам. Входная дверь тут же закрылась, послышался звон цепочки.

В машине Алфея склонилась на руль. У нее не было сил возвращаться в позолоченную клетку, дарованную ей ее мучителями, — они наверняка знают о неверности Джерри и хихикают по этому поводу. Но куда ей направиться сейчас?

— Рой, — вслух произнесла она.

Дом Уэйсов на Кресчент-драйв никогда не был для нее таким же убежищем, как квартира над гаражом, да и раны, нанесенный ей Рой, еще не затянулись; и все-таки она направилась к этому небольшому оштукатуренному бунгало.

Дверь открыла Рой, одетая в шорты и просторную блузку.

Карие глаза ее расширились, рот раскрылся от удивления и лишь затем сложился в радостную, доброжелательную улыбку.

— Не могу поверить! — воскликнула она и повернулась к окну, чтобы громко крикнуть во двор: — Вы все! Ни за что не угадаете, кто приехал! Алфея! — Она сжала вялые ладони Алфеи, притянула ее к себе. — У нас Джошуа, Мэрилин и Би-Джей.

— Я проезжала мимо, — проговорила Алфея.

— У тебя все в порядке? Ты выглядишь какой-то расстроенной.

Со двора откликнулась Нолаби:

— Приводи Алфею сюда!

В маленьком заросшем дворике недавно была установлена треугольная печь из красного кирпича с вертелом, и возле нее — в ароматном дыму, в клетчатой спортивной рубашке и бермудах, вооруженный длинной вилкой — хлопотал над аппетитным поджаренным цыпленком Джошуа Ферно. Би-Джей поднялась на ноги — она тоже была в шортах, открывавших ее массивные ляжки. Мэрилин лежала в новом шезлонге красного дерева, широкое, не стесняющее движений платье не могло скрыть ее беременности.

Нолаби загасила сигарету и обняла гостью.

— Ты что-то давненько к нам не наведывалась, Алфея.

Би-Джей похлопала ее по плечу.

— Давно не виделись, — сказала она.

Мэрилин, улыбаясь своей очаровательной улыбкой, пошевелилась, словно бы собираясь подняться и обнять Алфею.

— Нет, Мэрилин, — сказала Нолаби, озабоченно взглянув на нее. — Ты ведь знаешь, что говорят доктора.

— Слушай мать. Не вставай, — скомандовал Джошуа своей молодой супруге и протянул большую ладонь Алфее. — Я очень рад вас видеть.

Дружелюбные улыбки присутствующих привели Алфею в смятение: она чувствовала себя словно солдат в стане вражеских воинов.

— Я просто проезжала мимо, — повторила она. — Я, пожалуй, поеду.

Нолаби решительно возразила:

— Это будет очень глупо… Позвони домой и скажи, что ты ужинаешь у нас… Мой сын, — она игриво улыбнулась, взглянув на грузного, с брюшком, седовласого Джошуа Ферно, — устраивает грандиозный пикник, я собираюсь ставить в духовку свои знаменитые бисквиты… Надеюсь, ты их помнишь? А потом…

— Нет необходимости в дальнейшей рекламе, мама, — перебила ее Рой. — Алфея, ты останешься — и точка.

— Расскажи нам о художественной школе, — предложила Нолаби. — Рой говорит, что этот мистер Лиззауэр принимает только первоклассных художников и что… — Несколько минут Нолаби с присущей ей живостью излагала полученные из третьих рук сведения об институте.

На лице Алфеи играла холодная, вымученная улыбка.

Наблюдая за ней, Джошуа Ферно сказал:

— Алфея, девочка, похоже, тебе нужно немного взбодриться… Рой, проскочи мимо матери и дай подружке глоток того лечебного снадобья, что я принес на прошлой неделе.

— Ну-ну, Джошуа, — возразила Нолаби. — Ты ведь должен понимать, что девочки слишком юны, чтобы пить.

— Ой, тетя Нолаби, — вмешалась Би-Джей. — Когда вы только расстанетесь с такими устаревшими представлениями? Поверьте, колледж — это место, где девушка узнает, как обращаться с напитками.

— Би-Джей, — сказал Джошуа, — тебе для этого не нужен колледж. У тебя это в крови.

Смех и опять этот проклятый Моцарт, звучащий в голове! Алфея скрылась в кухне.

Рой последовала за ней.

— Что-то случилось, Алфея? — мягко спросила она. — Я могу тебе помочь?

— Господи, никак я попала в благотворительное общество!

— Нет, просто это Большая Двойка, — ответила Рой, поглаживая Алфею по руке.

При прикосновении руки подруги слезы брызнули из глаз Алфеи, и она ничего не могла с ними поделать, как это уже было накануне.

— Ну будет тебе, — неловко пробормотала Рой. — Пошли в мою комнату.

Розово-голубые детские обои в комнате были заменены на обои с желтыми розами. Рой собрала юбки и блузки, разбросанные на стульях, — несмотря на свою любовь к одежде, она не научилась обращаться с ней с должным уважением. Она принесла рулон туалетной бумаги, чтобы Алфея могла использовать его в качестве косметической салфетки.

Алфея промокнула бумагой глаза.

— Рой, Алфея! — раздался за окном крик Би-Джей. — Папа говорит, что цыпленок готов.

— Не ждите нас! — откликнулась Рой. — Мы придем чуть позже.

Алфея всхлипнула.

— Я продолжаю слышать эту музыку. Концерт Моцарта для валторны с оркестром… Я даже невзлюбила этого всеми чтимого Вольфганга Амадея… Рой, если бы музыка остановилась… если бы…

Хотя Рой считала себя совсем не такой, какой была, когда они составляли Большую Двойку (она стала настолько нормальной, что записалась в женский союз в Калифорнийском университете), узы дружбы не утратили для нее своей значимости. Она не могла спокойно взирать на то, как Алфея, которая переживала явный нервный срыв, сломается у нее на глазах. Она сама готова была заплакать от жалости и сочувствия. Рой бормотала утешительные слова, лихорадочно отрывала полоски туалетной бумаги и промокала слезы на щеках подруги. В конце концов она решилась налить Алфее снадобье Джошуа.

— Вот, выпей. — Рой подала Алфее фужер, вспоминая аналогичные сцены из разных кинофильмов.

Рука Алфеи дрожала. Несколько капель виски выплеснулось, однако остальное она выпила, закашлявшись в промежутке между приступами рыданий.

— Этот концерт для валторны, — прошептала она. — Боже, я ненавижу его!

Невразумительные реплики подруги вкупе с безутешными, столь не характерными для Алфеи слезами, убедили Рой, что ей одной с ситуацией не справиться.

Снаружи, где к тому времени сгустились прохладные сумерки, Джошуа сидел у шезлонга Мэрилин, а Нолаби и Би-Джей — на новой деревянной скамейке. После надрывающих душу рыданий было приятно увидеть четырех людей, которые завершали ужин традиционным кофе с мороженым, — Джошуа регулярно приносил сорт, который любила Мэрилин.

Когда Рой появилась во дворе, Нолаби сказала:

— Там на вертеле есть грудки и куриные ножки… Бисквиты в духовке… Я понимаю, что у вас с Алфеей есть что рассказать друг другу.

— Где она? — негромко спросила Мэрилин.

— Она чем-то страшно потрясена. — Чувствуя себя предательницей, Рой, еле слышно шевеля губами, добавила: — Она продолжает плакать.

— Плакать? — переспросила Би-Джей. — Совсем не похоже на Алфею, которую знаю я.

— Она плачет все время, с тех пор как мы ушли в дом.

— Так долго? — повернула голову Нолаби.

— Она была похожа на человека, потерявшего веру и надежду, когда появилась здесь, — сказал Джошуа, касаясь губами щеки Мэрилин, после чего поднялся на ноги. (Рой обратила внимание, что он совершенно не способен оторвать губы или руки от Мэрилин.) — Я пойду посмотрю.

— Подожди, Джошуа, — возразила Нолаби. — Я думаю, что за эти годы ребенок привык ко мне, и ей будет легче со мной.

— Это моя специальность, Нолаби, моя сфера деятельности, — сказал Джошуа. — Когда работаешь с актерами или писателями, ты или обуздываешь истерику, или должен подавать в отставку.

Рой потащила его в комнату, где Алфея рыдала, уткнувшись лицом в подушку.

— Алфея, — рокочущим басом сказал Джошуа, — прекрати слезы.

— Я… не могу.

Он поднял ее с кровати и встряхнул. Голова девушки болталась из стороны в сторону, а рыдания продолжались и казались механическими, как заезженная пластинка. Джошуа прижал ее к себе, а за спиной обеими руками изобразил, что нужно набрать номер телефона.

— Ее родителей, — безмолвными движениями губ сказал он.

Рой затрясла головой, шепча:

— Она с ними не ладит, они ненормальные…

— Соединись с ними! — повелительно показал он губами.

Меньше чем через пятнадцать минут у дома остановился автомобиль с зажженными фарами. Раньше шофера из лимузина вышли мистер и миссис Каннингхэм и быстрыми шагами направились по тропинке к дому.

Нолаби ожидала их у открытой двери.

— Проходите сюда, — проговорила она. — Вы, должно быть, Каннингхэмы… Я Нолаби Уэйс. Рой и Джошуа — мой зять, Джошуа Ферно — в комнате с Алфеей… Комната в конце коридора.

— Прежде чем мы войдем, — сказала миссис Каннингхэм, сжимая руку мужа, — не могли бы мы узнать, миссис Уэйс, что с Алфеей?

— Мы толком не знаем, — ответила Нолаби. — Она стала рыдать, как только приехала сюда, и все еще продолжает плакать.

Правое веко миссис Каннингхэм нервно задергалось.

— Бедная девочка, это так непохоже на нее. Спасибо вам за то, что вы проявили заботу о ней.

Алфея сидела на кровати в позе сфинкса, голова ее была опущена между рук, а Джошуа массировал ей вздрагивающие плечи. Когда вошел ее отец, она поднялась и протянула к нему руки.

Миссис Каннингхэм остановилась у двери.

— Что с тобой, дорогая? — спросила она. — Что произошло?

— Я… ходила в институт. — Ее рыдания возобновились.

— Тихо, — сказал мистер Каннингхэм. — Ты расскажешь нам позже.

Поддерживая истерически рыдающую Алфею, Каннингхэмы вывели ее из дома. Плач прекратился, когда они подошли к машине.

Она легла в постель, положила опухшее от слез лицо на подушку и согласилась принять родителей.

Отец сказал:

— Ты отсутствовала очень долго, почти целый день… Это настоящее сумасшествие, девочка. — Он устроился на краю кровати и подтянул один из зачехленных стульев жене. — Где ты была?

Алфея почувствовала приступ боли в голове при воспоминании о крашеной блондинке. Эти ее мучения должен разделить с ней кто-то еще.

— Это ужасно…

— Ты можешь сказать папе и маме, — проговорила миссис Каннингхэм.

— Я поехала на пляж и посидела, задумавшись, у ограды, — безжизненным тоном сказала Алфея. — А потом я поехала в институт.

— А туда зачем? — спросил мистер Каннингхэм.

— Я хотела поговорить с мистером Лиззауэром о своем замысле написать морской пейзаж… Он сделал вид, что очень этим заинтересовался. Он пригласил меня для разговора к себе… Все ушли, мы остались одни… И тогда… — Она содрогнулась.

— Продолжай, дорогая, — сказала миссис Каннингхэм.

— Он бросился меня целовать… Он не выглядит таким, но он очень сильный, очень сильный… Он повалил меня на пол…

— Этот мерзкий отщепенец и выродок! — Мистер Каннингхэм вскочил на ноги. — Да мы никого из них не впустим сюда!

— Он… причинил тебе… вред? — спросила миссис Каннингхэм, целуя Алфею в щеку.

— В том плане, в каком ты имеешь в виду, нет… Но я доверяла ему и уважала его. Ведь он мой наставник… Это было так грубо… так безобразно… Я боролась с ним, мне удалось вырваться и убежать к машине. — Она снова содрогнулась. — Я чувствую себя грязной, опозоренной… Нет, я не знаю вообще, что я чувствую… Я не думала об этом. Уэйсы живут рядом, поэтому я поехала к ним.

— Моя бедняжка, — вздохнула миссис Каннингхэм. — А больше ничего не случилось?

— Разве этого недостаточно? — Алфея закрыла глаза. Моцарт удалялся, становился неслышимым. — Мама, папа, вы останетесь со мной, пока я не засну?

Каннингхэмы сидели возле ее постели, пока Алфея не заснула, затем переместились на зачехленную банкетку у окна. Мистер Каннингхэм крепко сжимал руку жены. У них не было необходимости что-то таить друг от друга и прибегать к недомолвкам. Был общий враг, которого они должны встретить и уничтожить.

На следующее утро два офицера полиции Беверли Хиллз меньше пяти минут провели на втором этаже в офисе художественного института наедине с его основателем. Они ожидали его в пыльном зале у входа внизу, когда раздался резкий звук выстрела. Выбежавшие из студии студенты стали свидетелями того, как полицейские плечом выламывали запертую дверь. В зале с развешанными по стенам студенческими работами стоял запах пороха. Из ствола маузера времен первой мировой войны, который лежал рядом с телом, еще шел дымок.

Именно в этот день, шестого августа, над Хиросимой была сброшена четырехсотфунтовая бомба, чья разрушительная сила была больше, чем двести тысяч тонн тринитротолуола, и небо над Японией осветилось светом в сотню солнц. Вполне очевидно, что это поразительное событие заслонило собой историю о смерти профессора рисования, и она так и не попала в газеты.

Алфея, которая вместе с родителями уехала в Ньюпорт в «коттедж» своей бабушки, узнала о самоубийстве Генри Лиззауэра только через три года.