Адам сидел в вагоне для курения, когда Энджел подошла к нему. В середине холодного промозглого дня в сердце Скалистых гор большинство пассажиров дремали на своих местах, или читали газеты, доставленные на последней остановке, или спокойно беседовали в салоне. Все были подавлены гнетущей атмосферой, которую создавал туман, висевший за окнами и приглушавший пейзаж. В вагоне было несколько мужчин, но Адам сидел в стороне от них, откинувшись на спинку большого кресла у окна. Он курил, глядя в одну точку и размышляя о том, нужно ли ему вообще было целовать Энджел. Может, и нет, но его тянуло к ней как магнитом, и наконец он пришел к выводу, что самое умное, что он может сделать, — это продолжить в том же духе. Потому что встречи с ней каждый раз заканчивались чем-то большим, чем он ожидал.

Нет, он не жалел, что поцеловал ее. Просто он не мог понять, зачем он это сделал, и желание узнать причину беспокоило его больше, чем он хотел это признать. Адам предчувствовал приближение неприятностей, и Энджел Хабер была не чем иным, как источником этих неприятностей; он знал это раньше и понимал сейчас. Как правило, он не целовал всех подряд хорошеньких девушек лишь потому, что они хорошенькие, и совсем не поэтому он поцеловал Энджел.

Правда заключалась в том, что в тот вечер она затронула какие-то струны в его душе, и это ошеломило и смутило его.

Минуту назад она была ему чужой, а через мгновение — уже нет. Минуту назад она была полудиким, непредсказуемым, своенравным ребенком, а когда она оказалась в его объятиях, она была уже… кем-то другим. И это приводило его в замешательство.

Итан любил укорять Адама, что он слишком много думает, — возможно, так оно и было, и проблема заключалась именно в этом. А может быть, все дело было в том, что он знал, что если бы у него снова появилась возможность, он опять сделал бы то же самое.

Сначала ее силуэт, затем запах ее духов — похожий на дождь в горах — известили Адама о ее появлении, подняв по тревоге. Его мышцы напряглись, как происходило всегда, когда она была рядом, и он поднял на нее взгляд.

Сегодня она оделась в коричневое коленкоровое платье и повязала желтую ленту вокруг скрученного и заколотого шпильками пучка волос на затылке. От контраста этой ярко-желтой ленты и ее угольно-черных волос у него перехватило дыхание. Это было как луч яркого солнечного света, пронзивший тучи. Он почувствовал, что все мужчины, курившие в вагоне, смотрят на нее так же восхищенно, как и он. У Энджел была такая особенность — она блестяще умела использовать мелочи, тонкие, почти незаметные нюансы, которые поражали мужчин прямо в сердце и заставляли их, забыв обо всем на свете, думать только о ней; яркая лента, манера вскидывать голову, небрежно расстегнутая пуговка, мелькание тонкой щиколотки в момент, когда этого меньше всего ожидаешь. У любой другой женщины эти приемы выглядели бы просто дешевкой. Но что касается Энджел, никто никогда не был наверняка уверен, делает ли она это специально или это была та самая естественность, в которой и заключался ее шарм.

Только болван не счел бы ее соблазнительной. Адам не был болваном, но он был слишком умен, чтобы не рассуждая шагнуть в расставленные сети такой женщины, как Энджел. «Отныне, — напомнил он себе, — ты должен вести себя поосторожнее».

На Энджел их последняя встреча, казалось, никак не отразилась. Она все так же смело встречала его взгляд и так же была остра на язык. Правда, большую часть времени она проводила, читая вслух своему отцу, а в обеденное время давала мужчинам возможность поговорить наедине, но в ее поведении не было ничего, что бы показывало, что между ней и Адамом что-то изменилось. Однако с того вечера они первый раз остались вдвоем.

Адам мягко спросил ее:

— Скажите, почему каждый раз, когда я вас вижу, вы находитесь там, где вам быть не следует?

Энджел наморщила свой носик и села в кресло напротив него.

— Ну и накурено же здесь! — проворчала она.

— Думаю, поэтому этот вагон и называется «вагон для курения».

Она посмотрела вокруг, и другие мужчины один за другим устремили на нее свои взгляды. Некоторые даже потушили свои сигары и вышли из вагона. Она передернула плечами и, сложив руки, положила их на столик, который отделял ее от Адама. Она смотрела на него, и оттого, что ничто в ее глазах не выдавало, о чем она думает, Адам почувствовал, как его мышцы напряглись.

— Я хочу вас кое о чем спросить, — проговорила она.

Он стряхнул пепел сигареты в медную плевательницу, надеясь, что его молчание приведет ее в замешательство. Но это на нее не подействовало.

— Откуда вы знаете, что нашли ту самую девушку?

Он не смог скрыть своего изумления:

— Что?

— Меня, — нетерпеливо пояснила она. — Откуда вы знаете, что та девушка, которую ваша подруга поручила вам найти, — это я?

Мышцы Адама расслабились. Он объяснил ей, как он проследил ее жизненный путь, начиная от миссии, куда определила своего ребенка Консуэло, и с каждым его словом она все больше хмурилась. Когда он закончил свой рассказ, она выглядела разочарованной.

— В этой части страны полно детей-сирот, — заметила она, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Детей-сирот даже больше, чем взрослых. Все-таки вы можете ошибаться, и, возможно, я совсем не та, кого вы искали.

Адам был озадачен. Ее слова прозвучали так, как будто она надеялась, что он ошибся.

— Да, это правда, — согласился он. — Но среди них не так много таких, кто воспитывался в католических миссиях… особенно детей мексиканского происхождения.

Она настороженно взглянула на него:

— Разве моя мать — мексиканка?

— Наполовину мексиканка, — ответил он осторожно, — наполовину индианка.

Невольная гримаса отвращения скривила ее губы, а в глазах загорелось возражение.

— В таком случае я точно знаю, что вы ошиблись! Посмотрите на меня! — Она вытянула руки, чтобы он сам это увидел. — Я — белая! Даже дураку это ясно!

— Ваш отец был белым, — сказав Адам очень спокойным тоном.

Она поджала губы и посмотрела в окно. Адам не мог видеть вихрь эмоций, что бушевал в ее глазах, но это было видно по тому, как она согнула пальцы на столике, в том, как напряглись ее плечи и выпрямилась спина. И внезапно он понял, почему она никогда раньше не задавала подобных вопросов, почему она делала вид, будто ей неинтересно все, связанное с ее матерью, или с ее прошлым, или с той жизнью, которая могла бы стать и ее жизнью. Она просто не хотела этого знать. Сначала Адам не понимал почему, но когда она снова к нему повернулась, тот факт, что задать эти вопросы сейчас стоило ей немалого мужества, стал для него очевиден.

Ее тон был бесстрастным, но тень чего-то очень похожего на страх или неуверенность таилась в ее чистых голубых глазах.

— Так это имение, — сказала она, — это ранчо, где она живет… Каса-Верде… Папа говорит, оно большое. Кто она — экономка?

— Нет. — И внезапно Адам все сразу понял. Почему раньше ему не приходило в голову, как это трудно будет ей объяснить? Как она все воспримет, когда услышит в первый раз?

Он осторожно заговорил:

— Ее… ваш отец всегда хотел, чтобы она там жила. После его смерти ваша сестра Тори попросила ее переехать на это ранчо.

Ее брови чуть поднялись, но ее тон не выдал ни малейшего интереса.

— У меня есть сестра?

— Сестра по отцу. — Теперь он почувствовал более твердую почву под ногами. — Она вышла замуж за моего лучшего друга. У них трое детей… — Он нашел в себе силы улыбнуться. — Было трое, когда я их видел в последний раз.

Она пропустила эту информацию мимо ушей.

— А она? — То, как Энджел произнесла это слово, напряжение в ее голосе, презрительная усмешка на губах подсказали Адаму, что она говорит о своей матери. — Чем она занималась перед тем, как переехала на большое ранчо?

Адам сказал ей правду:

— Она владела таверной.

В ее лице ничего не изменилось.

— А он? — спросила она холодно. — Человек, который сделал меня незаконнорожденной?

Адам молчал дольше, чем следовало. Кэмп Мередит был одним из наиболее изворотливых, наиболее известных бандитов на юго-западе. Его состояние было построено на крови других людей. Он был королем, а его королевство владело тем, что он награбил и украл; солдатами в его армии были убийцы, воры и бандиты. Но он любил свою дочь Тори и защищал ее всей своей жизнью. Адам предполагал, хотя в это было трудно поверить, что он и Консуэло тоже любил.

И дело закончилось тем, что Итан, который приехал в Каса-Верде, чтобы уничтожить Кэмпа Мередита, начал уважать его и восхищаться им.

Ничего из всего этого он не мог вместить в несколько коротких фраз. Ничего из всего этого не помогло бы ответить на вопрос Энджел.

Наконец он с трудом произнес:

— Ваша мать любила его. Он был добр к ней.

— Но не настолько добр, чтобы на ней жениться, — процедила Энджел. Адам не мог ничего добавить. А Энджел проявляла настойчивость. — Так кто же он был?

Адам посмотрел ей в глаза.

— Его звали Кэмп Мередит. Он более десяти лет возглавлял одну из самых неуловимых преступных банд к западу от Миссисипи. Но в конце… — даже много времени спустя эти слова дались ему нелегко, — он стал просто владельцем ранчо.

Руки Энджел были теперь сжаты в маленькие крепкие кулачки. Она смотрела на них, но ни один мускул не дрогнул на ее лице. Адам ощутил внутри себя пустоту.

— Так вот оно, значит, как, — протянула она и взглянула на него. Адам никогда не видел такой безнадежной тоски в женских глазах и никогда бы не хотел еще раз увидеть это.

Ее улыбка была холодной и натянутой. — Дочь шлюхи-метиски и бандита. Яблочко от яблоньки не далеко падает, разве не так?

Она встала, высоко держа голову, и ушла из вагона.

Адам хотел окликнуть ее, но не знал, что он мог бы ей сказать. Он загасил сигарету и сердито швырнул ее в пепельницу.

Вдруг он услышал спокойный голос за спиной:

— Тяжело, когда не остается ничего другого, кроме как сказать правду, какой бы горькой она ни была, правда?

Адам не знал, как долго Джереми слушал их разговор, но, похоже, он все слышал. Старик обошел вокруг стола и тяжело опустился в кресло, в котором сидела Энджел. Адам ожидал увидеть разочарование или даже ярость на его лице, но не увидел ни того, ни другого. Но почему-то от этого ему стало гораздо хуже.

— Не надо было ей говорить, — вздохнул Адам.

— Думаю, у вас не было выбора. — Джереми поудобнее устроил свои больные ноги под столом и поставил рядом костыли.

Адам опустил глаза.

— Знаете, я никогда не задумывался о том, как она это воспримет. Мне никогда не приходило в голову, каково это — не знать, кто твои родственники или откуда ты родом, а потом узнать все это так внезапно, как она узнала это сейчас. Надо было подумать об этом.

Джереми улыбнулся. Это была улыбка старика, который знал слишком много боли, чтобы его что-то могло теперь поразить, но он до сих пор чувствовал боль других людей.

— Наша Энджел очень жесткая. Ей пришлось стать такой. Господь свидетель, я не был ей большой опорой в жизни. — Едва заметным жестом он указал на свои ноги. — И ей пришлось самой заботиться о себе, ведь помочь ей никто не мог. Поэтому она стала такой. Но в ее характере осталась доброта, которую она не показывает людям… Иногда мне кажется, что она гораздо добрее, чем она сама считает. Я потратил полжизни, чтобы объяснить ей, что ее доброта — лучшее, что есть в нас, но это не помогло. Возможно, все, что ей нужно, найти человека, который прорвется через эту ее жесткость и заставит Энджел посмотреть на себя со стороны.

— А может быть, вы ошибаетесь, — задумчиво произнес Адам. — Возможно, доброта — это не самое лучшее ее качество.

Взгляд Джереми поте плел.

— Наверно, вам лучше знать. И может быть, вы — единственный, кто сможет приручить мою Энджел.

Первый раз Адам удивился тому, как хорошо Джереми понимал девушку, которую когда-то выбрал себе в дочери…

И еще ему было интересно, было ли то, что Энджел хранила в тайне от своего отца, действительно секретом для него или из любви к своей дочери он просто вынужден был мириться с этим.

— Не многие смогли бы сделать то, что сделали для нее вы. Ей есть за что вас благодарить, — улыбнулся Адам.

Старик отрицательно покачал головой.

— Она бы сделала это лучше. Я только дал ей кров, и пищу, и образование, насколько это было в моих силах. Остальное она сделала сама. Временами я даже думал, что без меня она бы жила гораздо лучше… и я, поверьте, о ней беспокоюсь. О том, что с ней случится, когда меня не станет. Не потому, что я боюсь, что она не сможет позаботиться о себе — она сможет это сделать. А потому, что… — Он посмотрел в глаза Адаму ясным, серьезным взглядом. — Когда меня не будет в живых, ей станет не о ком больше заботиться. А иметь кого-то, о ком можно позаботиться, сынок, самое важное, что есть на свете. Только это и поддерживает нас в жизни.

Адам отвел глаза от пристального взгляда старика, внезапно почувствовав себя неловко. В последние три года его жизнь была сосредоточена вокруг Энджел Хабер: ее поисков, розыска ее следов. Но он никогда не думал о ней. Даже после того, как он нашел ее, она была для него препятствием, которое необходимо преодолеть, обязанностью, которую нужно исполнить, проблемой, которую надо решить. Теперь, когда он был вынужден думать о ней, вещи уже больше не казались ему черно-белыми, как раньше, и о чем только ему не приходилось волноваться!

Теперь Адам должен был думать о другом, о чем он раньше не задумывался, и теперь он многое видел совершенно в новом свете. Он размышлял о том, например, как они все-таки похожи: он и Энджел. Она напомнила ему о худших чертах его характера, на которые он старался не обращать внимания и которые всегда пытался скрыть, так же как Энджел пыталась скрыть свою уязвимость глубоко в своей душе. Она его злила, она расстраивала его. Она заставляла его вспомнить, как плохо жить одному.

Он подумал о Консуэло. Он постарался посмотреть на нее глазами Энджел, а это нарушало привычный порядок вещей, выбивало из колеи, и он очень долго не мог заставить себя все-таки сделать это. Даже когда он говорил о ней что-то, а Энджел слушала, ему казалось, что речь идет о какой-то другой женщине, с которой он не был знаком. Девушка из таверны, любовница известного бандита. Консуэло — самая смелая, самая сильная и чистая душой женщина, которую он когда-либо знал, и с той минуты, как он ее встретил, он по ее приказу и без лишних вопросов с готовностью отдал бы за нее свою жизнь. Но теперь… теперь он удивлялся тому, как женщина могла отдать своего младенца и пятнадцать лет даже не поинтересоваться, что с ним случилось и где он! Это была уродливая, коварная и предательская мысль, как грязное пятно на белом атласе, и он постарался поскорее отбросить ее. Но смутные сомнения и вопросы, которые не беспокоили его раньше, потому что, казалось бы, он знал на них все ответы, по-прежнему невнятно звучали в его подсознании, как остаток чего-то нечистого.

Гораздо легче было совсем ни о чем не думать. Но он никогда не умел этого делать.

Он бросил взгляд на Джереми:

— Думаю, она сейчас очень переживает. Может быть, вам стоит пойти поговорить с ней?

— А что я могу ей сказать? — Он уставился в одну точку. — Возможно, у вас это лучше получится?

Адаму так не казалось. И ему совсем не хотелось говорить с ней. Но уже через пару минут он поднялся и пошел искать Энджел.

* * *

1868 год

Все в Драй-Уэллзе знали, что Кэмп Мередит и его банда вернулись в город. Городок, который как будто вымирал во все остальные дни, вдруг внезапно ожил. Веселая пальба на улицах, победные выкрики, бесплатное вино, которое лилось рекой, кулачные бои, сломанная мебель, жестокие драки с нанесением увечий. Консуэло Гомес всю ночь трудилась за стойкой, разливая вино, терпеливо снося грязные шутки, наблюдая, как другие девушки игриво отвергают ухаживания бандитов Мередита или, что было гораздо чаще, покорно им подчиняются. Но никто никогда не позволял себе вольностей с Консуэло. Она была женщиной Кэмпа Мередита, и оскорбить ее означало приговорить себя к жестокой и мучительной смерти.

Когда наступили первые предрассветные часы, ее уже настолько охватило радостное волнение, что она с трудом его скрывала. Кэмп отсутствовал всего несколько месяцев, но они показались ей годами. И вот он дома, и она встретит его прекрасной новостью, приятным сюрпризом, она с гордостью сообщит ему о маленьком чуде, которое растет у нее внутри. Она — женщина Кэмпа Мередита, а это делает ее самой влиятельной женщиной в городке. Она думала, что никогда не попросит о большем, но сейчас у нее было все, о чем она не смела и мечтать. Она носила ребенка Кэмпа Мередита.

Ей было известно, что ее возлюбленный женат и где-то на востоке у него есть ребенок. Это для нее ничего не значило, так же как это ничего не значило для него. Дистанция огромного размера отделяла Кэмпа Мередита от того, что он оставил там, где-то далеко. Здесь, в это время и в этом месте, он принадлежал ей. А она — ему.

Она ушла в свою комнату и переоделась в самое прелестное из своих платьев. Весь вечер Кэмпа не было в таверне, но сейчас он придет к ней. Их встречи всегда были тайными.

Когда он ворвался в комнату, лицо его было красным, а глаза сверкали от возбуждения. Он был пьян, но он часто бывал пьян. Он издал радостный возглас, швырнул шляпу на кровать, схватил Консуэло за талию и закружил ее, пока у нее все не поплыло перед глазами.

Она смеялась, и визжала, и умоляла опустить ее на пол, а когда он отпустил ее, минуту стояла, пошатываясь, пока все не встало на свои места. С Кэмпом всегда было так. Так головокружительно.

— Клянусь, милая, это было самое большое дело, которое мы провернули! — объявил он. Широкими шагами он подошел к бюро, где специально для него всегда хранилась бутылочка бурбона, и налил себе стаканчик. — Все прошло как по маслу. Я богатый человек, дорогая, ты знаешь это?

Черт возьми, я правда богач!

Он кричал и смеялся, глотая свой бурбон.

— Теперь я могу основать ранчо, о котором я тебе говорил. И построить дом, большой дом, там, на холме.

Прекрасное имение, достаточно большое для семьи…

У Консуэло защемило в груди. Она не могла поверить своим ушам.

— Для семьи? — Она сделала неуверенный шаг вперед — ее переполняла радость. — Ты хочешь сказать… Ах, Кэмп… это значит, мы сможем пожениться и завести детей?..

Его неожиданно сердитый, злой взгляд заставил ее замолчать, и хотя в следующую минуту он постарался смягчить: выражение лица, было уже слишком поздно. Этот взгляд пронзил ее, как нож, и она почувствовала, как рана прошла через все ее тело и коснулась жизненно важных органов.

— Ну, милая, — заявил он бесцеремонно, — не начинай молоть чепуху. Понимаешь, я тебя очень ценю, но это было бы очень несправедливо. У меня есть жена, прекрасная жена из хорошей семьи, и она родила мне очаровательную маленькую девочку. Зачем мне какие-то внебрачные дети-полукровки? И тебе они тоже не нужны.

Нож повернулся, вырезая огромные куски из ее сердца, она, растерянная, истекала кровью.

Должно быть, Кэмп увидел, как изменилось ее лицо, потому что сделал к ней шаг и сказал уже более мягко:

… — Ну, перестань дуться, дорогая. Ты же знаешь, что я говорю правду. А теперь, когда у меня есть деньги, я скоро пошлю за своей семьей, поселю их в новом большом доме, и, думаю, все между нами изменится. Шлюхи ей не по душе, и полукровки — тоже. — Он хихикнул. — Не могу сказать, что я виню ее за это.

Консуэло почувствовала, как ее охватил страшный, обжигающий холод. Полукровка. Шлюха. Она, женщина Кэмпа Мередита, гордилась этим, она была защищена, она была влиятельной! Никто не смел говорить с ней так. Только не в его присутствии. Наполовину мексиканка, наполовину индианка, она знала, кто она, и знала, что ей стоило выжить.

Но никто никогда не говорил с ней так. Никто.

Его хихиканье еще долго звучало в ее ушах, и кровь стыла в жилах. А потом он подошел к ней, ухмыляясь:

— Ну, давай, дорогая, пошла спать. Нам нужно это отпраздновать.

Полукровка. Шлюха. Она смотрела, как он приближается к ней, на лице его была написана похоть, вот он раскрывает руки, чтобы ее обнять, тянет к ней губы, чтобы задушить ее своими поцелуями, пахнущими бурбоном, — и она ненавидела его в этот момент, ее охватила такая ослепляющая ярость, какую она еще никогда ни к кому не испытывала. Он не может так поступить с ней. Не может.

На столе лежал кривой нож, и, не сознавая, что делает, она схватила его и бросилась на Кэмпа. Она увидела испуг на его лице, но даже застигнутый врасплох, даже пьяный, он отреагировал молниеносно. Он схватил ее за запястье и заломил ей руку за спину. Она вскрикнула скорее от гнева, чем от боли; она боролась с ним, пинала его ногами, молотила кулаком свободной руки, и никто из них двоих не понял, как все это случилось. Все произошло в одно мгновение.

Она почувствовала острую боль на своей щеке, боль пронзила ее от виска к губам, и она отшатнулась. Нож выпал из руки Кэмпа и звякнул об пол. Он уставился на нее, бледный от ужаса и потрясения, а она почувствовала, как кровь сочится по ее лицу. Она ощущала ее вкус на раскрытых губах.

— Боже мой, — прошептал Кэмп. — Боже мой, Конни, что я наделал!

Он схватил полотенце, висевшее рядом с умывальником, с грохотом опрокинув кувшин с водой. А она смотрела на него остекленевшим взглядом. Он попытался прижать полотенце к ее ране, но она отстранила от него свое лицо.

— Конни…

Она никогда не забудет его взгляд — потрясенный, извиняющийся, неверящий. Но она не забудет и те слова, которые он ей сказал в этот вечер. И никогда не простит его.

Она повернулась и ушла из комнаты, ушла из таверны, ушла из его жизни.