Шахзада владел участком на скалистом плато в Гуште, стране момандов. Невысокая горная гряда, меняющая цвет, охраняла плато от ветров. К востоку была видна глинобитная деревня, которая, казалось, родилась вместе с холмом, к которому приникла, — настолько она растворялась в нем. Будто оазис посреди пустыни. У подножия — тоненькие деревья. Пастух гнал небольшое стадо бычков и коз; виднелись силуэты женщин в ярких одеждах, с тюками на головах. Из-за оптического обмана они, казалось, плыли над нежно-зеленоватым озером. Но это были всего лишь посевы пшеницы, мимо которых они двигались своей королевской походкой. Пейзаж искажался и дрожал от зноя. Мы наблюдали его с участка, который Шахзада недавно приобрел.

Он решил построить здесь дом для всей своей семьи. Под семьей он подразумевал Кути, их общих детей, племянников и — меня. «Когда дом будет закончен, ты приедешь ко мне», — пообещал он. Закончится бесконечное снование между Джелалабадом, Кабулом и его деревней. Он страдал от этого так же, как и я. Мы будем вместе. «Все праздники ты будешь проводить с нами и везде будешь ездить со мной». В деревне родные регулярно справлялись обо мне. «Почему она больше к нам не приезжает?» — спрашивали они. В этом я усматривала признак того, что они готовы принять меня в семью. Увы, несколько месяцев назад пакистанцы аннексировали эти зоны у афганских племен, запретив иностранцам оставаться там на ночь. Так что въезд в деревню мне был запрещен.

Шахзада не терял времени. За эти несколько месяцев он возвел стену длиной в несколько сотен метров, положив начало укрепленному замку. «Кала» у пуштунов означает крепость в средневековом стиле, способную разместить до сотни людей — от главы клана до слуг. Эта же крепость будет в два раза больше обычной. Презрев всякие экологические нормы, Шахзада взорвал горную скалу, и теперь ее блоки, распиленные и обработанные, сложились во впечатляющую стену, высотой минимум три метра. А оставшиеся три метра, объявил он, будут построены из бетона. Что? Бетон на этой восхитительной скале?! Я яростно запротестовала. Бог с ней, с природой, ее охраной и экосистемой — я добилась, чтобы стена была целиком из камня.

Внутри была лишь груда камней и солома. На земле был выстроен лабиринт, высотой всего в несколько сантиметров, который обозначал расположение будущих комнат. Шахзада провел меня на середину этих гигантских «классиков». Тут он планировал зеленый сад, здесь — большую комнату, самую просторную, «нашу комнату, для тебя, Брижитт», сказал он мне на нашем языке. Я вздрогнула. Согласно его планам, моя комната будет рядом с комнатой его жены. Я сказала ему об этом. Было ясно, что наша совместная жизнь никогда не будет уединенной.

Другая половина этого маленького королевства будет превращена в дом для гостей на сто пятьдесят человек — вождь момандов предоставлял им стол и кров.

Конечно, этот дом заставит о себе говорить. Слишком большой, слишком красивый. Откуда у него столько денег, спросят люди. Несмотря на внешний лоск, Шахзада не был богатым человеком, совсем наоборот. Поэтому работы будут продвигаться в зависимости от наличия средств, не одним махом. Двоюродные братья советовали ему обогащаться, пользуясь своим социальным положением, но он качал головой: «Я не хочу быть богатым. У меня есть все необходимое, мне больше ничего не надо, я счастлив и так. Деньги отдаляют от реальности, а я хочу понимать тех, кто беднее меня». Я любила его и за это тоже. Я была ему глубоко благодарна за то, что он был тем, кем был.

Он вывел меня из стен крепости. Охрана, отдыхающая на соломе под лучами нежного солнца, резко вскочила при нашем появлении и заняла свою позицию у машин, работающих вхолостую. Я присела на катт. Поднялся теплый ветерок, он играл с моим платком, дул, свистел. Больше ни звука, разве что легкое позвякивание стаканов, которые мыл в тазике паренек, чтобы подать нам чай. А где-то совсем вдалеке — звук колокольчика на шее какой-нибудь козочки.

Перед нами были бескрайние просторы. Они простирались до горизонта. Взгляду было не за что зацепиться, разве только за редкие деревья вдали, возомнившие себя леском. Здесь в маленьком доме жили родители Шахзады. Позже его брат прятался тут от русских, поэтому дом разбомбили. Во времена другой кровавой страницы истории этой страны сторонники Хекматияра, тогдашнего врага Шахзады, сожгли то, что осталось от их дома.

Я поняла, почему Шахзада решил построить дом на этом плато. «Потому что здесь прохладно летом и тепло зимой», — пояснил он. Но это не так. Важно не забывать. Важно дать понять погибшим, что ни русские, ни Гульбеддин Хекматияр не смогли завладеть этой землей. Оставшийся в живых член клана возвращался, чтобы связать прошлое и будущее, чтобы не прерывалась связь поколений именно в том месте, откуда их никто не должен был прогнать. Потому что теперь главой семьи был он. Его отец умер несколько месяцев назад, и так внезапно, что пошли слухи об отравлении. Кала, обращенная к прошлому, обретала еще более внушительные размеры.

Несмотря на расстояние, у нас с Кути понемногу завязывались дружеские отношения, в которых Шахзада был посредником. Из каждой поездки он привозил послания одной для другой. В первое время он, казалось, был рад видеть, что обе жены ладят между собой. Теперь же я чувствовала, что он обеспокоен. Я тайком посмеивалась, угадывая причину его беспокойства: что, если нам однажды придет в голову идея объединиться, чтобы сделать его жизнь невыносимой? У нас же с Кути были свои опасения. Мы находили его слишком обольстительным и опасались взглядов других женщин, особенно когда он надевал свой вышитый лунги, безупречно обмотанный вокруг головы. «Не носи его слишком часто», — умоляла Кути. Она тоже с нетерпением ждала постройки нового дома и просила мужа сделать его красивым: «Чтобы Брижитт проводила много времени с нами. Для меня она — часть семьи».

В джелалабадском доме я постепенно находила общий язык с детьми. Там жили четверо сыновей Шахзады и трое кузенов. Они уже не прятались, как воробушки, при моем появлении. Все были одеты в традиционные пижамы. Когда я ездила во Францию, я привозила им игрушки, цветные карандаши и тюбики с мыльными пузырями. Эти пузырьки лопались, ударяясь о стены их комнат. Это стало уже ритуалом. Один из мальчишек дул, а другие, расширив глаза, затаив дыхание, следили взглядом за траекторией маленьких прозрачных шариков. Когда те лопались с характерным звуком, они хихикали, им это никогда не надоедало. Я следила за тем, чтобы никого из них не выделять особо. Я считала несправедливым уже то, что мальчишки росли вдали от матери, в доме, где не было ни одной женщины, с отцом, который ничего лишнего им не позволял. Я сказала об этом Шахзаде и посоветовала уделять им больше времени. Он слушал меня внимательно. У пуштунов воспитание детей лежит на матери, отцы начинают интересоваться сыновьями, когда те уже могут стать воинами и продолжить род. Но я с удивлением обнаружила, что была им услышана. Теперь он организовывал собрания с малышами. Одно — по поводу одежды, другое — по поводу начала учебного года. Что же касается нежных бесед наедине, им наверняка придется подождать еще несколько веков.

Самый маленький, тот, который разбил мне сердце, лежа в своей висячей люльке, в мой первый приезд, рос в горах. Я стала для него поставщиком конфет всех цветов радуги. Мать трясла ими перед ним, приговаривая «Брижитт», так часто, что он пребывал в полной уверенности, будто эти сладкие штуки так и называются. Как только он видел одну из них, он расширял глаза и протягивал свои пухленькие ручки, шепелявя: «Бихитт». Эта мозаика из маленьких кусочков счастья постепенно складывалась в картину под названием «семейная жизнь».

Судьба подарила Шахзаде шестерых мальчиков и одну девочку. Когда я была в деревне, она не отходила от матери. Красивая тринадцатилетняя пуштунка, очень застенчивая. Разговаривая с ее отцом, я узнала, что она никогда не ходила в школу. Шахзада построил школы в Нангархаре, одобрил мою работу с женщинами-операторами, женился на образованной женщине, а его родная дочь не умела ни читать, ни писать. «Это не в наших традициях», — сказал он, чтобы положить конец дискуссии. Я не отступала: «По крайней мере, я надеюсь, она не выйдет вскоре замуж!» Он ответил: «Она давно обещана парню из нашего племени. Мы выдадим ее через три года». Три года — это уже что-то. Три года, за которые я, может быть, научу ее писать и читать в нашем новом доме в Гуште. Ведь я уже начала брать уроки пушту. В любом случае я пообещала это себе.

Шахзада был открыт прогрессу — при условии вливания малыми дозами, без риска поколебать общее равновесие. Из-за языкового барьера мы еще не обсуждали роль женщины в обществе. Я воспользовалась приездом Мерхии в Джелалабад, чтобы затронуть эту тему. В офисах Министерства по делам племен были одни мужчины и ни одной женщины. «А ведь они прекрасно могут вести счета, писать письма…» — заметила я ему. Он нахмурил брови, задумался, пытаясь ответить мне так, чтобы я поняла: «Губернатор просил нас об этом, но менталитет здесь еще не тот. Люди не готовы. Нехорошо резко внедрять в наше общество ваше равенство между мужчинами и женщинами. Ты представляешь здесь женщин, работающих за компьютером, и мужчин, сидящих рядом и рассматривающих их, словно диковинных зверей?» В Кабуле — да, там все по-другому. Но здесь… Он не был уверен в поведении здешних мужчин. Может быть, позже, благодаря воспитанию в школе, сказал он. Потом он высказал опасение, несомненно, имеющее право на существование: «Ты отдаешь себе отчет, что, если женщина подвергнется домогательствам со стороны коллеги-мужчины, это может развязать войну между двумя племенами? Вот что может произойти».

Афганская женщина-пуштунка — самое ценное имущество, которое мужчина должен охранять от всевозможных посягательств. Но это имущество продают, покупают, обменивают. В некоторых конфликтах, в которых погибают мужчины, семье врага дарят женщину, чтобы остановить дальнейшие преступления. Он и сам прибегал к этому способу четыре или пять раз…

Я раз и навсегда обещала себе не делать ему замечаний по поводу его культуры. Это не моя роль, я предпочитала лучше и глубже понять ее. Но на этот раз я забыла об осторожности и вскрикнула: «Это ужасно!» Он покрутил кистью. Этот грациозный и живой афганский жест открывает кавычки в разговоре: «В любом случае девушка должна выйти замуж, рано или поздно». Я не верила своим ушам: «Ты представляешь, что чувствует такая женщина?» Я была шокирована, и больше всего тем фактом, что он мог приговорить девушку к такой участи. Он добавил, чтобы утихомирить меня: «Конечно, когда девушка придет в дом, ее встретят плохо. Ведь ее новая семья, возможно, потеряла двух-трех человек в конфликте. Ей будет трудно первые два-три года, потом все успокоится».

Несмотря на свой не очень хороший английский, Мерхия переводила наши доводы как можно точнее. Но она показалось мне какой-то не такой — круги под глазами, желтый цвет лица, волнение, которое она выказывала, когда звонил ее мобильный… Я отвела ее в сторонку: «Как там в Кабуле? Что-то не так? У тебя проблемы на работе?» Мы редко виделись, с тех пор как я ушла из «Айны». Ей нужно было излить душу, и она выложила мне все.

Один парень хотел ее посватать. За неделю до этого его мать и другие родственницы пришли к одной из ее тетушек, чтобы завести об этом речь. Мерхия передала им, что в ее планы замужество не входит. Она любила свою работу и хотела продолжать журналистскую деятельность. Мы знаем, что означает замужество — даже в Кабуле. Муж заставит ее сидеть дома — ее, привыкшую путешествовать по стране и брать интервью у мужчин. Семья жениха возразила: их сын позволит жене делать, что она захочет, до пяти вечера, а потом ей надо будет посвятить себя семье. Ее решительный отказ не остановил семью потенциального мужа: на следующий день они нанесли визит другой тетушке Мерхии, но и там потерпели неудачу. На момент ее отъезда в Джелалабад все оставалось по-прежнему.

Я забеспокоилась. Если Мерхия выйдет замуж, ей придется отказаться от профессии. Если же она отвергнет предложение… Известны были случаи краж и издевательств над несговорчивыми невестами. Я очень за нее испугалась. Она призналась, что не спала всю ночь. В три утра ей позвонила сестра и рассказала, что та семья снова объявлялась, в этот раз пришли прямиком к ее родителям. Отца не было дома, но его новая жена, мачеха Мерхии, приняла эту женскую делегацию. Но как! «Мы не согласны, чтобы она выходила замуж. Что мы будем делать без зарплаты, которую приносит в дом Мерхия? Мы живем у нее на иждивении». Итак, это был отказ.

Но девушка была в отчаянии. Признание, что старый и больной отец, а также братья и сестры живут на крохи ее зарплаты, пятнало честь семьи. А ведь это быстро распространится повсюду — афганское сарафанное радио работает исправно. И теперь к страху примешивался стыд.

Надо было как-то помочь ей. Сделать это мог только Шахзада. Он вел совещание, но я попросила его выйти и прошептала: «У Мерхии проблема. Ты можешь поговорить с ней?»

Она ждала в маленькой комнате, присев на тошак, занятая своими грустными мыслями.

— Расскажи мне, что с тобой происходит.

Шахзада оставался стоять во время всего рассказа, я видела, что он очень сосредоточен. Мерхия, опустив глаза, говорила. Потом стала ждать его совета.

Тот привел пуштунскую поговорку. Он сравнил ее отказ выйти замуж с яблоком: «Если ты хочешь яблока, тебе неважно, с какого дерева оно упало, с плохого или хорошего. Оно у тебя в руках, и это единственное, что важно».

Круглое личико девушки тотчас повеселело. Она уехала в Кабул, как мне показалось, в хорошем настроении. Я спрашивала себя, каков был бы ответ Шахзады, если бы в подобную ситуацию попала его дочь.

Шахзада даже не интересовался, скучаю ли я по Франции. Я не обижалась на него, так как тоска по родине была ему незнакома. Он никогда не покидал свой край на долгий срок, так чтобы почувствовать ностальгию, — такую, которая наводит на тебя грусть и превращает красоту вокруг в непереносимые терзания. Я же знала, что это такое.

Однако он мог себе это представить, когда переносил ситуацию на Афганистан. И доказал мне это. Одно из наших путешествий привело нас на земли племени шинвар, в засушливую местность на юго-востоке от Джелалабада. Земля, усеянная маленькими кратерами, напомнила мне снимки Луны. Я сказала: «Как, наверное, тяжело жить здесь!» Машину трясло на неровностях дороги, стоявшее в зените солнце нестерпимо жгло. Шахзада откинул назад свой пакол и ответил мне легендой о Сулеймане, царе и пророке.

«Пять тысяч лет тому назад могущественный Сулейман проходил через засушливую местность, где жили в крайней нищете несколько семей. Этим несчастным нечего было есть, потому что ничего не вырастало на той земле, где они родились. Сулейман приказал своим солдатам препроводить их на плодородные земли, где росли апельсиновые деревья, а дождь был благословенным для пшеничных полей. Маленькое племя расположилось там.

Через год, когда Сулейман вновь посетил эти земли со своей армией, эти люди встретили его и уныло приветствовали. У них был вполне процветающий вид, чистая одежда. Один из них спросил:

— О великий Сулейман, год назад ты пригнал нас сюда. Закончится ли когда-нибудь это наказание? Скажи, что нам сделать, чтобы это заслужить?

— Но я не наказывал вас! Наоборот, я дал вам земли, чтобы вы разбогатели, и дома для ваших семей! — воскликнул царь.

Мужчина продолжил:

— Благодарим тебя за твою доброту, о великий Сулейман. Но вдали от родины мы чувствуем себя в тюрьме. Позволь нам вернуться. Мы предпочитаем вновь обрести свой край песков и камней, для нас он лучше Кашмира».

А где был мой Кашмир? Иногда я спрашивала себя: где моя настоящая жизнь, здесь или в Европе? Мне недоставало комфорта, удобств, фильмов. А больше всего дружбы. К счастью, электронная почта позволяла мне поддерживать контакт с подругами, оставшимися во Франции. Мы об этом мало говорили с Шахзадой. Настоящая дружба, особенно между женщинами, была для него чем-то абстрактным. Но семья… Он удивлялся, что я ему никогда о ней не рассказывала. Как можно прожить без семьи? Я не захотела обманывать: «Я не общаюсь с родителями. Я поссорилась с ними и без них чувствую себя хорошо».

У моих родителей не было новостей обо мне уже десять лет, с того самого дня, как я ускользнула от них: я не хотела быть на них похожей. В моем детстве было немного любви. Я не помню, чтобы хоть раз мать или отец наклонились ко мне с вопросом: «Как дела в школе?» или «Что с тобой, моя рыбка? Иди ко мне, расскажи, чем ты огорчена». Нет, мой старший брат и я имели право на минимум: накормлены, опрятно одеты, вовремя отправлены в школу… Может, любовь и присутствовала во всем этом, но просто они не знали, что с ней делать. Это как если бы они были инвалидами. Это я могла бы им простить. Но я не могла забыть, что мой отец изменял матери, которая в свою очередь делала вид, что ничего не происходит, — и так испортила свою жизнь.

Моя жизнь началась вдали от них. Я уехала в свой Кашмир. Они больше не существовали, так как я никогда не вспоминала о них.

Но прошлое оставило свои следы. Оттуда шел мой страх оказаться недостойной любви, страх быть обманутой. Внутренний голос, возникший слишком поздно, шептал мне: «Если умрешь сейчас, о чем несделанном ты пожалеешь?» Я создала себя вопреки им. И благодаря им, в конце концов.

Концепция семьи в представлении Шахзады была противоположна моей. Безразличие, которое я проявляла по отношению к родителям, было ему непонятно. Он слушал меня, не перебивая, потом сказал: «Это очень нехорошо. Надо общаться с родителями, Брижитт, я прошу тебя им позвонить». Он был прав, но эта правда не находила отклика в моей душе.

Однажды вечером я все же позвонила. Трубку подняла мать. Она не узнала мой голос, мое имя ей ни о чем не сказало: «Вы, должно быть, ошиблись номером». Я повторила: «Это Брижитт». Долгое молчание, потом восклицание. Она была взволнована. Я же ничего не чувствовала.

Я многое поняла благодаря этому звонку. Все эти годы родители следили за моей судьбой, они знали, что я работаю в Афганистане в опасных условиях. Как они это узнали? Я их об этом не спросила. Они жили теперь в Арьеже, где потихоньку старели в одиночестве. Как и я, мой брат решил сжечь мосты. Их любимчик. Это, наверное, было потрясением для них. Мать сказала, что больна раком.

Это внимательное наблюдение за моей судьбой, о котором я не знала, их незаметное участие, их болезни должны были бы меня растрогать… Но этого не произошло. Я закончила разговор словами: «Я скоро вас навещу». Она показалась мне довольной. Я представила отца, стоящего рядом с ней навострив уши и задающего вопросы, которые мать мне и озвучивала… Я положила трубку. Пустота. Я так иссушила свое сердце, что оно превратилось в камень.

Изнуряющая июльская жара нависла над Джелалабадом, когда мы отправились во Францию. Шахзада был счастлив. Эта встреча с моими родителями была для него важной формальностью, как и мой визит в его деревню. Она была этапом, которого не хватало в процессе сватовства: нужно спросить разрешения у обеих семьей, как того требует традиция. В поезде, который вез нас в Тулузу, он начал икать, и эта икота никак не прекращалась.

Я различила родителей издалека среди толпы на вокзале Мотабио. Они постарели. Отец поседел. Все такой же представительный, но куда делось его великолепие? В его облике появилась какая-то хрупкость. Сколько ему могло быть лет? Семьдесят пять? Восемьдесят? Я не помнила. Что до матери, она — тоже седая, маленькая — обняла меня и очень обрадовалась. Эта простая женщина многое повидала. Словно при вспышке, я увидела ее в молодости, еще не состарившуюся, когда я пыталась ее расшевелить, заставить восстать.

Я представила им Шахзаду, они улыбнулись ему, пожали руку. Они были рады. Уф, слава богу. С моим отцом можно было ожидать чего угодно. В Тулузе мы провели вместе день, а потом и ночь. Я заказала две комнаты в отеле, мне не хотелось ехать к ним в Арьеж. Идея этой близости была для меня невыносима. Но, как многие старики, отец хотел спать в своей постели и никак не соглашался. Я отказывалась разрешить ему сесть за руль его старенького «мерседеса» и ехать ночью по горной дороге. А если у него опять будет сердечный приступ, как с ним раньше уже случалось? Наутро он сказал мне, немного насупившись: «Все же приезжай домой». Я согласилась. Раз все шло хорошо и мы не говорили о прошлом, оставив призраки в покое, почему бы и нет?

Они жили в маленьком деревянном доме в очень красивой горной деревеньке. Произошло невероятное: их дочь вернулась. Мать давно болела, но отказывалась лечиться. Но как только она узнала о моем приезде, то сразу поехала в Тулузу на консультацию к онкологу. У него был такой растерянный вид, что она согласилась на операцию. Я поняла, что мой визит вернул ей желание жить, выкарабкаться. Бедная моя мать!

Шахзада чувствовал там себя очень комфортно. Он мало говорил, но много наблюдал. Однажды из трех небольших кусочков мяса, помидоров и нескольких овощей он приготовил афганское блюдо фришти. Значит, он еще и умеет готовить. Решительно, он меня восхищал. Встав к плите, стряпая нам еду, он готовил примирение. Мой отец сказал мимоходом: «Он мил». Мать была от него в восторге. Я чувствовала, что она спокойна за меня. Ее взбалмошная дочь наконец остепенилась, нашла человека, который ее любил и главенствовал над ней, не заставляя ее при этом страдать. Она мне шепнула, довольная: «Я надеюсь, что ты его не потеряешь!» Вот так. Еще одна унизительная ремарка, на которые они были горазды и от которых у меня вставали дыбом волосы. Я навсегда останусь для них маленькой белокурой девочкой, которая приводила их в отчаяние.

В момент расставания я пообещала звонить, писать. В поезде Шахзада настаивал: «Ты должна время от времени помогать им материально, звонить. Твои родители уже старые, а ведь благодаря им ты стала тем, кем стала. Ты должна их уважать». Я кивнула, но очень редко связывалась с ними.

Икота Шахзады прекратилась на полпути из Тулузы в Париж.

Однажды Тикке, финская журналистка, работавшая в «Айне», позвонила мне на мобильный. Моя самая талантливая и профессиональная ученица, Шекиба, была в отчаянии. Она жила с матерью-вдовой, которая была достаточно прогрессивна, чтобы разрешить старшей дочери стать телеоператором и позволить ей путешествовать по стране. Старший брат и две младшие сестренки жили на скромную зарплату, которую девушка получала в «Айне». Но теперь родственники и соседи стали каркать: что делает Шекиба после пяти часов вечера вне дома? Куда она ездит? Ее подозревали в легком поведении, хотя она трудилась как проклятая над своими репортажами или в зале монтажа. Злые языки оказались настолько сильны, что мать согласилась выдать ее за двоюродного брата. Этот парень жил в деревне, привык к суровой жизни. Шекиба же была сама утонченность, она была похожа на лань, испуганную лань.

Я пригласила ее к себе. Она больше не была той жизнерадостной девушкой, которая гарцевала, громко смеясь, рядом с чопендоз в Бадахшане. Она дрожала, объясняя мне, что противится этому браку всеми силами. Я часто слышала, как она говорила: «Я не люблю мужчин». Это мнение, впрочем, разделяют многие афганки, живущие под мужским игом. Они вынуждены смиряться с их волевыми решениями, не имея права на собственное слово.

Шекибу ждала ужасная судьба: выйдя замуж за крестьянина, она будет вынуждена работать в поле, проведет остаток жизни, замурованная в четырех стенах, как было во времена Талибана. И вдобавок ко всему еще и рядом с необразованными людьми. Ни свободы, ни любимой работы — работы, которую она обожала и в которой блистала бы, не родись она афганкой.

У меня не было иллюзий. Если лишить ее возможности работать, она покончит с собой. За несколько месяцев до этого так поступила Хома, одна из ее подруг, которая работала в «Nouvelles de Kabul», ежемесячном журнале, спонсируемом Бернаром-Анри Леви. Когда она узнала, что ее выдают замуж, девушка не рассказала о своем страхе никому. Она лишь попросила небольшой аванс и, зажав доллары в кулаке, раздобыла крысиного яду у аптекаря. Она умерла в страшных мучениях. Шекиба горько оплакивала подругу. И вот настал ее черед.

Как мы, ее бывшие учителя, могли ей помочь? Собралась группа из четырех конспираторов, выходцев из «Айны», я в том числе. У Тикке появилась идея: скинуться и купить билет на самолет до Финляндии. У Тикке были там связи, которые должны были помочь найти для Шекибы стажировку на телевидении. Девушка была бы спасена. Но, увы, надо было подождать четыре месяца. А свадьба запланирована на ближайшие недели. Надо было как-то отодвинуть дату свадьбы. По нашему совету Шекиба сказала матери: «Я согласна выйти замуж, но у меня есть обязательства перед работодателями, я прошу дать мне возможность их осуществить. Затем я буду свободна». Среди этих обязательств — поездка в Европу на презентацию фильма «Взгляды афганок». А потом Шекиба станет образцовой супругой.

Эти несколько месяцев стали испытанием для нее. Она плакала, теряла надежду, задыхалась в приступах страха, в ужасе от мысли, что заговор может быть раскрыт. И самое тяжелое — у нее были угрызения совести, что она покидает свою страну, бросает на произвол судьбы мать и маленьких сестер. Под предлогом презентации фильма одна из сотрудниц сделала ей финскую визу. Все было готово.

Однажды утром — это было в 2004 году — Шекиба вышла из дому, чтобы пойти на работу, как она это делала последние два года. В этот раз машина ждала ее через две улицы. Она доставила ее в аэропорт. Все произошло, как мы и наметили. Шекиба избежала свадьбы, но заплаченная ею цена была высока. Она порвала с семьей, со своей привычной жизнью и своей культурой, хотя совсем этого не желала.