Средиземному морю можно дать такое определение: полоса воды, стиснутая сушей. Но отрезки материка, обволакивающие и теснящие море, следует отличать друг от друга. Не справедливо ли будет сказать, что Средиземное море — водное пространство, окруженное горами? Стоит особенно подчеркнуть значимость этого факта и его многочисленных последствий в историческом плане, тем более что обычно им пренебрегают.

Физические и человеческие характеристики

Геологи не забывают об этом факторе и дают ему объяснение. Средиземное море, говорят они, целиком расположено в зоне третичных складчатостей и разломов, которые проходят через весь Древний мир от Гибралтара до Индонезии: оно, собственно, и составляет эту зону. Поздние складчатости, относящиеся к Пиренейскому или к Альпийскому периодам, затронули и привели в движение отложения вторичного Средиземноморья, гораздо более обширного, чем нынешнее, в основном огромные известковые толщи, мощностью иногда превышающие 1000 м. Как правило, они распростерлись на древних скальных массивах, которые часто поднимались в качестве крупных горных цепей (как Кабилии) или иной раз встраивались в них, как, например, Меркантур и многочисленные осевые хребты Альп или Пиренеев. Но еще чаще эти массивы обрушивались, что в той или иной степени сопровождалось вулканическими явлениями, и оказывались под водой.

Несмотря на то, что горы разделены морским пространством, по краям водных преград они продолжают общую линию и складываются в обширные и цельные системы. Один из мостов соединял Сицилию и Тунис; другой, бетский, мост находился между Испанией и Марокко; эгейский мост протянулся от Греции к Малой Азии (в геологическом смысле его исчезновение произошло так недавно, что могло бы совпасть с библейским всемирным потопом) — уж не говоря о целых континентах, таких как Тирренида, о существовании которой свидетельствуют только острова и осколки, застрявшие по побережьям. Разумеется, если эти гипотезы геологов соответствуют действительности — поскольку все это гипотезы.

Во всяком случае, можно говорить об архитектоническом единстве средиземноморского пространства, «скелет» которого составляют горы: это громоздкий, непропорциональный, вездесущий скелет, кости которого тут и там выпирают из-под кожи.

Море повсюду окружено горами, за исключением небольших разрывов в районах пролива Гибралтар, Наврузского порога, Родосского прохода и проливов, ведущих от Эгейского к Черному морю. Единственный существенный пробел в этом отношении составляет то место, где плоскость Сахары, более или менее возвышающаяся над уровнем моря, напрямую выходит к нему на протяжении нескольких тысяч километров от Южного Туниса до Сирии.

1. Средиземноморские складчатости

Герцинские массивы показаны штриховкой, альпийские складчатости — черным цветом, белые линии обозначают направление горных хребтов. На юге Сахарская плита, обозначенная белым цветом, подступает к Средиземноморью иа протяжении от Туниса до Сирии. На востоке видны тектонические разломы Мертвого и Красного морей. Пробелы на севере относятся к межальпийским и заальпийским пространствам. Пунктиром отмечены границы распространения древних ледников.

Добавим к этому, что речь идет о высоких, протяженных в пространстве, нескончаемых горах: об Альпах, Пиренеях, Апеннинах, динарийских Альпах, о Кавказе, горах Анатолии, Ливана, Атласа, об испанских Кордильерах. Все это властные и требовательные личности — одни — в силу своего высокого роста, другие — вследствие скомканности своих форм, широкого разброса, неудобного рассечения труднодоступными, глубоко упрятанными долинами; они повернуты к морю своими внушительными и хмурыми лицами.

Таким образом, Средиземноморье — это не только пейзажи с виноградниками и оливковыми рощами, не только селения с городской застройкой, располагающиеся на кромке материков, его «визитные карточки», но и обширная горная страна рядом с ними, неотделимая от них; гнездящийся на высоте мир, защищенный со всех сторон, с редкими домиками и деревушками, настоящий «север по вертикали». Здесь ничто уже не напоминает классического Средиземноморья, где цветут апельсиновые деревья.

В самом деле, зимой мороз здесь пронизывает до костей. В марокканском Атласе шел обильный снег, когда у злополучного Льва Африканского, путешествовавшего там зимой, украли одежду и поклажу…Но какой путешественник по Средиземноморью не был знаком с лавинами в сезон непогоды, с завалами на дорогах, с сибирскими и полярными пейзажами на расстоянии нескольких километров от знойного побережья, с раздавленными снегом черногорскими хижинами или, в Кабилии, с Тирурдатским ущельем, славящимся своими буранами, где за ночь выпадает до 4 м снега? Лыжники из Хреи за час добираются до Алжира, покрытого розами, в то время как за 120 км от него, в Джурджуре, в окрестностях кедровой рощи Тинджида, босоногие туземцы ходят по колено в снегу.

Кто не видел горных снегов, задержавшихся до середины лета и «освежающих взор», как выражается один путешественник? Они мерцают своей белизной на вершине Муласена, тогда как Гранада умирает от жары у его подножия; они цепляются за высоты Тайгета, над тропической равниной Спарты; они прячутся в ложбинах ливанских гор или в «ледяных погребах» Хреи. Вот откуда идет длинная история «снежной воды» в Средиземноморье, которой Саладин уже угощал Ричарда Львиное Сердце и которой принц Дон Карлос утолял свою смертельную жажду, томясь в заключении в мадридском дворце жарким июлем 1568 года. В Турции XVI века эта вода была доступна не только богатым. В Константинополе и в других местах, в сирийском Триполи например, путешественники отмечают наличие торговцев снежной водой, кусками льда, шербетами стоимостью в несколько мелких монет. Белон дю Ман сообщает нам, что снег из Бурсы привозили в Стамбул целыми фустами . Эту воду можно было купить в любое время года, рассказывает Бузбек; к его удивлению, янычары пили ее ежедневно, в Амазии, в Анатолии, в лагере турецкого войска. Торговля снегом была столь распространена, что в эксплуатацию «ледяных рудников» вмешивались даже паши: Мехмет Паша зарабатывал на ней, отмечают в 1578 году, до 80 000 цехинов в год.

В других местах — в Египте, где подставы быстрых лошадей доставляли ее из Сирии в Каир; в Лиссабоне, куда ее привозили издалека; в Оране, испанской крепости, куда снег прибывал из Испании на бригантинах интендантства; на Мальте, где рыцари Ордена, по их словам, гибли из-за перебоев в поставках снега из Неаполя, ибо их здоровье зависело «от милости этого лекарства», — это был, напротив, предмет роскоши. Тем не менее похоже, что и в Италии и в Испании снежная вода была довольно широко распространена. Этим объясняется раннее появление в Италии искусства приготовления мороженого и шербетов. В Риме продажа снежной воды была столь выгодной, что она становится предметом монополии. В Испании снег сгребают в колодцы и сохраняют там до лета. Паломники с Запада, направляющиеся в 1494 году в Святую Землю, были чрезвычайно удивлены, став свидетелями того, как на сирийском берегу хозяин их судна получает в подарок «мешок, наполненный снегом, вид которого в этом краю в июле месяце преисполнил всю команду величайшим изумлением». Посетивший в 1553 году то же побережье Сирии венецианец поражается тому, что «мавры» ut nos utimur saccharo, item spargunt nivem super cibos et sua edilia «посыпают снегом свою еду и кушанья, как мы посыпаем сахаром».

В сердце жаркого Средиземноморья эти снежные края поражают необычайным своеобразием. Своей массой и подвижностью своего населения они оказывают влияние на равнину, на прибрежные участки, на все эти блестящие, но миниатюрные образования в той самой степени, как мы увидим, в какой «благополучные» местности нуждаются в людях и в путях сообщения для своей активной торговли. Они внушают равнине уважение, но одновременно и суеверный страх. Путешественник пытается обойти препятствие, двигаться по мере возможности по ровному месту, от долины к долине, не поднимаясь и не опускаясь. Тем не менее ему приходится рано или поздно проходить через ущелья и перевалы, порой пользующиеся дурной славой, но там он задерживается как можно реже. Путник запаздывает, он предпочитает оставаться в плену у вчерашнего дня, у полей и садов, у дивных берегов, у искрящегося жизнью моря…

По правде говоря, не похож ли историк на этого путника? Он застревает на равнине, которая служит декорацией деяниям государей и минутных властителей, и ничуть не беспокоится о том, чтобы посетить соседние возвышенности. И, конечно, любой из нас был бы удивлен, обнаружив их после вечного пребывания в городе, в городе и в архиве. Но как не заметите этих громадных, внушительных участников истории, этих £едны>, полудиких, но не обойденных людьми гор, ибо люди приживаются там, как неприхотливые растения, — и вместе с тем наполовину пустынных гор, ведь человек там не задерживается?

Как пройти мимо них, когда они часто спускаются прямо к морю и, образуя самые классические его пейзажи, заканчиваются скалистыми обрывами, тянущимися вдоль побережья? Не представлены ли горцы как человеческий тип во всей средиземноморской литературе? Уже у Гомера критяне противопоставляют себя дикарям с окрестных гор, а Телемак, вернувшись на Итаку, вспоминает Пелопоннес, покрытый лесами, где он жил среди грязных мужланов, «желудеедов».

Определение гор

Что такое в точности эти горы? Попытка дать им какое-то простое определение — например, совокупность средиземноморских территорий на высоте более пятисот метров — не прибавляет никаких новых подробностей о них. Речь должна идти об их социальных очертаниях, нечетких и трудновоспроизводимых на карте. Рауль Бланшар в свое время предостерегал нас: «Почти невозможно дать само по себе ясное и понятное определение гор».

Сказать так: горы — это бедные районы Средиземноморья, его источники дешевой рабочей силы? В целом это справедливо. Но в XVI веке было немало и других отсталых регионов, расположенных ниже 500-метровой отметки, это те же арагонские степи или понгийские болота. Кроме того, население многих горных местностей ес\и и не процветает, то находился в благоприятных условиях и довольно многочисленно. В каталонских Пиренеях иные высоко лежащие долины даже принимают «местами, в том или ином селении, эмигрантов». Ведь процветание в горах связано с обилием осадков: по словам Артура Юнга, в средиземноморском климате от почвы ничего не зависит; «главную роль играют солнце и вода». Альпы, Пиренеи, Риф, Кабилии, все эти горы, открытые атлантическим ветрам, покрыты зеленью, изобилуют травами и густыми лесами.

Богатство других гор связано с полезными ископаемыми. Третьи переполнены обитателями вследствие нередко происходившего оттока населения с равнин.

Ведь горы могут служить защитой от военных действий или пиратов, как свидетельствуют все источники, начиная с Библии. При этом они дают иногда постоянное пристанище. Это видно на примере пусто-валахов, изгнанных с равнины греческой и славянской колонизацией и с тех пор в течение всех Средних веков кочевавших по свободным пространством Балкан, от Галиции до Сербии и до Эгейского моря, без конца теснимых, но и вытесняющих других. Соревнуясь с быстроногими «оленями, они спускаются с гор за добычей», замечает путешественник XII века. На всем протяжении Балканского полуострова «до Матапана и на Крите видели их овечьи стада и черные одежды, а две высочайшие горные цепи, Гем и Пинд, были для них наилучшим убежищем, отсюда они неожиданно спускаются на сцену византийской истории в начале XI века». XIX век также застает их у этих гор, где они занимаются скотоводством, земледелием и, главное, водят караваны мулов, которые занимают такое важное место в перевозке грузов в Албании и в Северной Греции.

Таким образом, немало горных местностей представляют собой исключение среди этой всеобщей нищеты и запустения, о которых, впрочем, свидетельствуют многие путешественники и писатели XVI века. Запусгениие царит в Верхней Калабрии, которую в 1572 году пересекает венецианский посланник, присоединившийся к Дону Хуану Австрийскому в Мессине; пусто в Сьерра-Морена в Кастилии и в Сьерра-Эспадан и Сьерра-Берния в королевстве Валенсия, о которых в 1564 году, в ожидании волнений среди морисков и войны, наводят справки те, кто надеется укрыться в этой труднодоступной местности, где повстанцы 1526 года уже успешно оборонялись против немецких ландскнехтов; еще более пустынны вечно пустынные, дикие и лишенные растительности горы в глубине Сицилии и многие другие гористые местности, недостаточно увлажняемые осадками, непригодные даже для скотоводства.

Но это уже крайности. По мнению географа Й. Цвиича, горы в балканской глубинке (при желании мы можем распространить его замечания на другие места) являются областью проживания разрозненного населения, сосредоточенного в небольших деревушках; в то время как на равнине преобладают более крупные поселки. Такое различие наблюдается и в Валахии, и, в кричащих размерах, в Венгрии, и в огромных селах Пушггы, а также в верхней Болгарии, где деревушки, когда-то наполовину заселенные пастухами, известны под названием колибы. То же самое в старой Сербии, в Галиции, в Подалии. Но все эти суждения справедливы только в целом. Во многих случаях было бы затруднительно точно разграничить на карте области распространения поселков равнинного типа — зачастую настоящих городов — и зоны высокогорных деревушек, состоящих из нескольких домов, иной раз принадлежащих одной семье. Исследования, проведенные тем же автором на сербо-болгарской границе, между Куманилом и Кумановым, выявили почти полную невозможность такого разграничения.

И потом, как распространить эти реалии балканского материка на весь средиземноморский мир, на соседнюю Грецию, на его западную часть — средоточие морской жизни, которая страшится пиратов и устремлена вверх от равнины, зачастую разоренной и нездоровой из-за перенаселенности? Стоит вспомнить о больших селениях, гнездящихся в горах Корсики, Сардинии, Сицилии, Прованса, Кабилий, Рифа. Во всяком случае, маленькие горные деревушки или крупные села обычно теряются в огромном пространстве, где сообщения затруднены, подобно тому как первые центры Нового Света терялись в его безбрежных просторах, по большей части для них бесполезных или враждебных им, и, следовательно, были лишены возможности контактов и обмена, без которых немыслимо развитие цивилизации. Обитатели гор вынуждены рассчитывать в основном на самих себя, в любом случае производить все сами, выращивать виноград, хлеб и маслины, даже если почва или климат мало для этого пригодны. Общество, цивилизация, экономика — все здесь носит консервативный и отсталый характер.

Таким образом, в целом можно говорить о рассеянии населения гор и еще больше о малой, несовершенной степени его приобщения к цивилизации вследствие недостаточной занятости. Генрих Деккер в своей прекрасной книге имел возможность изучить художественную культуру Альп: да, но Альпы — это Альпы, горная страна, выделяющаяся своими ресурсами, своим коллективным опытом, качеством человеческого материала, большим числом хороших дорог. Говоря о горах Средиземноморья, нужно приводить в пример не Альпы, а, скорее, Пиренеи с их изобилующей жестокостью историей, с их первобытной свирепостью. Но и Пиренеи также находятся отчасти в более выгодном положении: в строгом смысле можно говорить о пиренейской цивилизации, употребляя это слово в его прежнем смысле настоящей цивилизованности. В каталонских Пиренеях, регионе, о котором мы будем часто вспоминать, с XI по XII век можно наблюдать за рождением мощного течения романской архитектуры, которое удивительным образом доживает до XVI века. Это верно. Но что сказать об Оресе, Рифе, Кабилии?

Горы, цивилизации и религии

Горы, как правило, представляют собой мир, удаленный от цивилизации, детища городов и низменностей. Жители гор в большинстве случаев остаются на обочине великих цивилизационных движений, бывают не затронуты их медленным распространением. Обладая хорошей способностью к расширению по горизонтальной плоскости, эти движения оказываются бессильными перед препятствиями в несколько сотен метров, мешающими им подниматься по вертикали. Для горных миров, гнездящихся в облаках, почти незнакомых с городской жизнью, даже Рим, несмотря на его потрясающую долговечность, мало что значил, за исключением, быть может, лагерей, разбитых повсеместно солдатами империи для ее защиты: таковы Леон, у подножия Кантабрийских гор; Джемиля, на пороге крамольного берберийского Атласа; Тимгад и пригород Ламбезы, где стоял III legio augusta… Точно так же латинский язык не получил главенства в чуждых ему горных массивах Северной Африки, Испании и в других местах, а римский дом остался жилищем равнины. За некоторым местным исключением, горы, остались недоступными для него.

Позднее, когда Риму цезарей наследовал Рим святого Петра, проблема сохранилась. Только там, где можно было действовать с большой настойчивостью, Церковь сумела подчинить себе и принять в свое лоно этих пастухов и свободных крестьян. Но на это были потрачены века. Еще в XVI столетии эта задача не была решена ни католицизмом, ни исламом, который столкнулся с тем же препятствием. Берберы Северной Африки, живущие под сенью своих вершин, не перешли или почти не перешли на сторону Магомета. То же самое курды в Азии. Зато в Арагоне, в валенсийской провинции или на земле Гранады горы * III стали зоной религиозного раскола, мусульманского сопротивления, а дикие и неприветливые возвышенности Люберона укрыли адептов вальденской ереси. В XVI веке горный мир повсюду остается чуждым религиям, подчинившим себе море; коренные сдвиги в жизни его обитателей постоянно запаздывают.

Доказательством тому служит сама легкость, с которой, когда позволяют обстоятельства, новые религии обретают в этих краях многочисленных, хотя и ненадежных сторонников. В XV веке на Балканах целые горные области переходят в ислам, как в Албании, так и в Герцеговине, вокруг Сараево: это говорит прежде всего о том, что они были не очень привязаны к христианским Церквам. Подобное же явление наблюдалось во время войны за Кандию в 1647 году — многие критские горцы, сражавшиеся на стороне турок, отпали от христианства. Таким же образом уже в XVII веке перед лицом русской экспансии Кавказ обратился в магометанство и изобрел для своего пользования одну из самых крайних форм исламского благочестия.

Таким образом, в горах цивилизация остается неопределенной величиной. Вот любопытный текст Педрасы в его Historia eclesiastica de Granada, составленной в эпоху Филиппа IV: «Не удивительно, что жители Альпухары (высоких гор в королевстве Гранада) распростились со своей прежней верой. Обитатели этих гор — cristianos viejos; в их жилах нет ни капли нечистой крови; они являются подданными католического короля; и однако из-за недостатка ученых людей и вследствие притеснений, которым они подвергаются, они столь невежественны в отношении знаний, необходимых для вечного спасения, что едва сохраняют слабые остатки христианского культа. Не следует ли полагать, что, если сегодня, от чего Боже сохрани, неверные завладеют их страной, эти люди не замедлят порвать со своей верой и принять исповедание победителей?»

Так вырисовывается особая религиозная география горных миров, которые все время нужно было подчинять себе, завоевывать и отвоевывать снова. Это замечание придает смысл множеству отдельных фактов, собранных традиционной историей.

Следует отметить такое на первый взгляд незначительное событие, как основание первого монастыря реформированных кармелитов в Дуруэло святой Терезой (в детстве она мечтала претерпеть мученичество у морисков в Сьерра-Гвадаррама). Помещение принадлежало одному дворянину из Авилы. «Довольно приличная прихожая, комната со светелкой и маленькая кухня — вот из чего состояло это удобное строение, — пишет святая. — Подробно его рассмотрев, я подумала, что в прихожей можно сделать часовню, в верхней комнатке — хоры и в комнате — спальню». В этой «совершенной дыре» поселился святой Жан Делакруа с сотоварищем, отцом Антонио Эредиа, который присоединился к нему осенью, приведя с собой певчего, брата Жозефа. Здесь, среди зимних снегов, они вели самую воздержанную, хотя и не строго затворническую жизнь: «Часто они пробирались босиком по неприступным тропам к крестьянам, чтобы проповедовать среди них Евангелие, как среди дикарей».

Эта глава истории миссионерства напоминает историю религиозной жизни Корсики XVI века. Пример тем более показателен, что жители Корсики получили уже наставление в вере от францисканцев за несколько столетий до того. Какой след оставила эта первая католическая реконкиста? Многочисленные документы показывают, что в момент высадки на острове представителей Общества Иисуса для насаждения на нем своих законов и римских порядков духовная жизнь его населения находилась в плачевном состоянии. Священники, если и умеют читать, не знают ни латыни, ни грамматики и, что хуже всего, не умеют служить обедню. Это те же крестьяне, часто одевающиеся в мирское платье, работающие в поле или в лесу и воспитывающие своих детей наравне со всеми. Неудивительно, что христианское благочестие их паствы отличается своеобразием: ей незнакомы «Верую» и «Отче наш»; некоторые не умеют даже креститься. Суеверие находит здесь самую благодатную почву. Остров наполовину отвращен от христианской веры и цивилизации и подпал под власть идолов и варварства. Люди здесь враждебны и безжалостны друг к другу. Убийства совершаются даже в церкви, а священнослужители не хуже других умеют управляться с копьем и кинжалом, а также с ружьями, новым видом оружия, распространившимся на острове в середине века и умножающим раздоры. Между тем в заброшенных церквах струится дождевая вода, растет трава, живут ящерицы и змеи… Сделаем скидку на естественные преувеличения, допускаемые миссионерами с самыми лучшими намерениями. Тем не менее общая картина остается верной. Ее дополняет такая черта: этот полудикий народ способен к душевным порывам, впечатляющим проявлениям чувств. Достаточно появиться заезжему проповеднику, чтобы церковь сверх меры заполнилась горцами; лишние стоят на улице, под проливным дождем, и желающие исповедаться ждут своей очереди до полуночи…

То, что сообщают нам в XVI веке агиографы этого времени, особенно Ибн Аскар, о марабутском завоевании гор Суса, равным образом позволяет судить о том, в какой атмосфере чудесного жили святые и их поклонники в мусульманской стране: «Мы находим их в окружении толпы шарлатанов, безумцев и простаков».

Мы не должны удивляться тому, что фольклор этих заоблачных краев свидетельствует о наивном легковерии. Магические обряды и суеверия заполняют их повседневную жизнь и способствуют успеху в том числе и самого грубого надувательства.

Новелла доминиканца Банделло переносит нас в маленькую альпийскую деревню недалеко от Брешии в начале XVI века: несколько домов, быстрый ручей, фонтан, большие амбары для хранения кормов и, посреди своего маленького стада, приходской священник, заботой которого является благословение жилищ, амбаров, яслей, проповедь слова Божия и демонстрация примеров добродетели. Но вид молодой крестьянки, пришедшей за водой к фонтану священнослужителя, зажигает в нем вожделение. «Вам угрожает ужасное несчастье, — обращается он к своей пастве, — ангел мщения в виде страшной птицы, грифона, готовится обрушить на вас наказание за грехи. Как только он появится, я позвоню в колокол, а вы зажмуритесь и будете оставаться неподвижными». Сказано — сделано: никто не пошевелился, пока колокол не прозвонил во второй раз… Банделло и не думает усомниться в правдоподобии своего рассказа.

Разумеется, это всего лишь простой пример, который можно поместить в огромную картотеку сельских суеверий, остающуюся еще почти закрытой для историков. Грандиозная и бурная эпидемии «дьявольщины» прокатывается из конца в конец по старой Европе, держит в напряжении ее народы, особенно жителей отсталых горных областей в силу их оторванности от просвещения. Колдуны, чародейство, первобытная магия, черная месса — это плоды старого культурного подсознания, от которого западная цивилизация никак не может отделаться. Горы являются любимым пристанищем этих избирающих окольные пути культур, которые уходят в глубину веков и переживают Возрождение и Реформацию. В конце XVI века «волшебные» горы простираются от Германии до миланских или пьемонтских Альп, от находящегося в революционном и «дьявольском» брожении Центрального Массива до Пиренеев с их солдатами-целителями, от Франш-Конте до страны басков! В 1595 году в Руэрге «чародеи владеют умами невежественного населения» — ввиду удаленности церквей ему неизвестна даже Библия. Повсюду роль культурного и социального реванша выпадает на долю шабаша, в отсутствие четко ориентированных общественных преобразований происходит переворот духовный. На исходе века XVI и даже в первое десятилетие следующего Дьявол без опаски перемещается по всем странам Европы, и мне кажется, что горные перевалы Пиренеев распахивают перед ним даже двери Испании. В 1611 году в Наварре инквизиция сурово расправляется с сектой, насчитывающей более 12 тысяч сторонников, которые поклоняются Демону, возводят ему алтари и вступают с ним в сношения по всякому поводу. Но оставим этот безбрежный сюжет. В данный момент нас интересуют только проблемы неравномерности, запаздывания в развитии горных миров.

Горная свобода

Горная свобода 60

Бесспорно, что жизнь городов и равнин мало затрагивает эти заоблачные миры. Она просачивается туда по каплям. То, что произошло с христианством, можно отнести не только к религии. Большая часть горных областей осталась вне пределов досягаемости феодального режима, его политической и социально-экономической системы и его органов правосудия. Если их влияние и ощущалось, то только частично. Этот факт отмечают применительно к горам Корсики и Сардинии, но он приложим также и к Луниджане, которую итальянские историки рассматривают как своего рода континентальную Корсику, расположенную между Тосканой и Лигурией. Его наличие можно удостоверить всюду, где недостаток человеческого материала, его малая плотность, его рассеяние помешали утверждению государства, господствующих языков и крупных цивилизаций.

Исследование вендетты приводит к наблюдениям такого же порядка: районы, в которых распространена вендетта (отметим, что все это горные районы), не прониклись духом Средневековья, они остались непроницаемы для его идей феодального правосудия: таковы, например, страны берберов, Корсика или Албания. Марк Блок замечает по поводу истории Сардинии, что в Средние века «она знала широко сеньоризованное, но не феодализированное общество», вследствие того что остров длительное время не был подвержен воздействию грандиозных процессов, протекавших на континенте». Здесь вновь подчеркивается островной характер Сардинии, который по справедливости является решающим фактором ее прошлого. Не менее важно наряду с этим наличие горных территорий. В такой же — если не в большей — степени, как и море, они отгораживают население от внешнего мира; до наших дней в Оргозоло и других местах из их недр выходят романтические и жестокие разбойники, которые не желают считаться с законами современного государства и с карабинерами. Эти незаурядные личности часто привлекают внимание этнографов и кинорежиссеров. «Кто не ворует, — говорит персонаж сардинского романа, — тот не мужчина». И другой: «Я сам устанавливаю для себя закон и беру, что захочу».

Если в Сардинии, как и в Луниджане, как и в Калабрии, как везде, где наблюдения (если они возможны) регистрируют отсутствие признаков великих течений истории — если там сохраняются архаичные общественные институты (в том числе и вендетта), то причина этого очень проста: горы есть горы. Горы — это преграды. Но одновременно и убежище, страна свободных людей. Ведь все запреты и ограничения, которые цивилизация (политическое и социальное устройство, денежные отношения) накладывает на человека, здесь недействительны. Здесь нет богатых землевладельцев с мощными и разветвленными корнями (сеньоры Атласов, креатуры Махзена ведут свою родословную из недалекого прошлого); в XVI веке в Верхнем Провансе сельский дворянин, «cavaier salvatje», живет рядом со своими крестьянами, как и они, обрабатывает свой участок и не стыдится ни пахать, ни копать землю, ни возить на своем ослике дрова или навоз: он является вечным укором «в глазах прованской знати, живущей в основном в городах, как в Италии». Здесь нет богатого и зажиточного духовенства, ненавидимого, а тем более высмеиваемого: священник здесь так же беден, как и его прихожане. Населенные пункты тут редки, как и представители власти, здесь нет городов в полном смысле слова; добавим, что нет и стражей порядка. Это внизу люди живут в стеснении, в удушливой атмосфере, рядом с получающими доходы клириками, высокомерными дворянами и строгими судьями. Горы — это приют свободы, народоправства, крестьянских «республик».

«Самые скалистые местности всегда были прибежищем свободы», — говорит ученый барон де Тотт в своих «Записках». «Проезжая по побережью Сирии, — замечает он, — можно видеть, что (турецкий) деспотизм распространяется на всю прибрежную полосу, но осганавливается у подножия гор, у первой скалы, у первого ущелья, подходящего для обороны, так что курды, друзы и мутуали, хозяева Ливана и Антиливана, всегда хранят независимость». Злосчастный турецкий деспотизм! Господствуя над дорогами, переходами, городами и равнинами, что значит он в горных областях Балкан и других стран, в Греции и в Эпире, на Крите, где сфакиоты в XVII веке под сенью своих вершин смеются над любыми властями; в Албании, где, правда гораздо позже, протекает жизнь Али Паши Тепеленского? Управлял ли когда-нибудь городом Монастир Вали бей, завладевший им благодаря турецкому завоеванию XV века? Вообще-то его власть распространялась на греческие и албанские поселки, но каждый из них представлял собой крепость, небольшой очаг независимости, который при случае становился настоящим осиным гнездом. Стоит ли после этого удивляться, что Абруцци, самая возвышенная, обширная и дикая часть Апеннин, могли уклоняться от подчинения византийцам, Равеннскому экзархату, а затем власти папского Рима, хотя Папское государство расширяется к северу, через Умбрию до самой долины По, а Абруцци соседствуют с Римом? Стоит ли удивляться что в Марокко область Блед эс сиба, не подчиняющаяся султану, расположена в основном в горах?

В некоторых случаях еще заметные остатки этой горной свободы сохранили свою жизнеспособность до наших дней, несмотря на бремя современной административной системы. В марокканском верхнем Атласе, замечает Робер Монтань, «поселки, громоздящиеся друг над другом на освещенных солнцем крутых берегах горных потоков, рядом с огромными ореховыми деревьями, увлажняемыми бурлящими водами Атласа, незнакомы с домами шикхов или с халифатами. В этих долинах стараться отличить жилище бедняка от дома богача было бы напрасным трудом. Каждый их этих маленьких горных кантонов является отдельным государством, управляемым собственным советом. Собравшись на террасе, старейшины в одеяниях из темной шерсти часами обсуждают дела поселка; никто не повышает голоса, и, глядя на них, трудно определить, кто среди этих людей главный». Прочность их жизненных устоев обеспечивается достаточной возвышенностью этого уголка гор, достаточной его удаленностью от больших дорог, трудностью доступа к нему: на сегодня это редкость, в отличие от прошлых времен, когда еще не было развитой дорожной сети. Так, Нурра в Сардинии, соединенная с остальными частями острова легкодоступной равниной, долгое время оставалась в стороне от дорог и торговых путей. На одной из карт XVIII века можно прочесть следующую легенду, составленную пьемонтским картографом: «Нурра, непокоренный народ, который не платит налогов!»

Ресурсы и бюджет гор

Таким образом, горы держатся в стороне от большой истории, отказываясь как от ее притязаний, так и от ее благотворного воздействия. А может быть, это она не хочет иметь с ними дело. Однако жизнь каким-то образом ухитряется связывать обитателей вершин с их собратьями внизу. В Средиземноморье нет этих неприступных гор, которые, составляя несомненное большинство на Дальнем Востоке, в Китае, Японии, Индокитае, Индии, доходят до Малакского полуострова и которые, не вступая во взаимоотношения с низменностью, создают свои собственные миры. Дороги в средиземноморские горы открыты, и по ним можно двигаться, хотя они извиваются среди крутых скал и их качество оставляет желать лучшего; эти дороги служат «своего рода проводниками равнины» и ее могущества к заоблачным высотам. По ним шествуют харки султана Марокко, маршируют римские легионеры, движутся терсии испанского короля, церковные миссионеры, странствующие проповедники.

В самом деле, кипение средиземноморской жизни столь бурно, что под давлением необходимости она во многих случаях разрушает препятствия, создаваемые неблагоприятными чертами рельефа. Из 32 перевалов, находящихся собственно в Альпах, 17 уже использовались римлянами. К тому же горы часто перенаселены, по крайней мере они не могут прокормить избыточного населения. Количество жителей здесь достигает демографического оптимума и переходит его: лишние рты должны время от времени спускаться с гор на равнины.

Нельзя сказать, что горы полностью лишены жизненных ресурсов и пригодных для обработки почв, расположенных в глубине долин, на террасах, устроенных вдоль крутых обрывов. Там и тут среди бесплодных известняков имеются вкрапления флиша или мергелей, на которых можно выращивать пшеницу, рожь или ячмень. Иногда местами попадается плодородная земля: Сполето находится в центре довольно обширной и относительно богатой равнины; в Аквиле, в Абруццах выращивают шафран. Чем дальше на юг, тем выше границы, до которых могут произрастать сельскохозяйственные культуры и плодовые деревья. В северных Апеннинах сегодня каштановые рощи поднимаются на высоту 900 м; в Аквиле пшеница и ячмень растут на отметке 1680 м; в Козенце кукурузу, появившуюся в XVI веке, выращивают на высоте 1400 м, а овес — на высоте 1500 м; по склонам Этны виноградники восходят до отметки 110 м, а каштановые леса — до отметки 1500 м. В Греции посадка злаков производится на высоте 1500 м, а виноградников — до 1250 м. В Северной Африке эти границы находятся на еще более высоких отметках.

Одно из преимуществ горной местности заключается в том, что она располагает различными ресурсами, начиная с оливковых, апельсиновых и тутовых деревьев на нижней части склонов до настоящих лесов и пастбищ ближе к вершинам. Наличие садовых культур сочетается с выгодами скотоводства: разведения баранов, овец и коз, а также свиней. Относительно более многочисленное, чем сегодня, скотоводство некогда процветало на Балканах, как и в Италии и в Северной Африке. Поэтому горы — это страна молочных изделий и сыров (сардинский сыр в XVI веке целыми кораблями развозили по всему западному Средиземноморью), свежего или прогорклого масла, вареного и жареного мяса. Что касается дома горцев, то почти всегда это жилище пастухов и скотоводов, рассчитанное скорее на животных, чем на людей. Пьер Лескалопье, переезжая в 1574 году через горы Болгарии, предпочитает спать под «каким-нибудь деревом», чем в глинобитных домах крестьян, где скотина и люди ночуют «под одной крышей таким отвратительным образом, что можно пропитаться их вонью».

Прибавим, что леса в эту эпоху были более густыми, чем сегодня. О них можно составить себе представление по национальному парку Валь ди Корте в Абруццах, с его буковыми чащами, поднимающимися на высоту 1400 м, и его фауной, состоящей из парнокопытных, медведей и диких кошек. Богатые дубовые леса Монте Гаргано кормили целые деревни плотников и лесоторговцев, чаще всего обслуживавших кораблестроителей из Рагузы. Горные села и верховные собственники земли оспаривали между собой права владения этими лесами так же горячо, как высокогорными пастбищами. Что касается перелесков и зарослей кустарников, то они пригодны для целей скотоводства, иногда для устройства фруктовых садов; в них водятся дичь и пчелы. Другие преимущества: множество источников, богатых водой, столь драгоценной в этих южных землях, и, наконец, рудники и каменоломни. В самом деле, в горах сосредоточены почти все запасы полезных ископаемых Средиземноморья.

Но эти преимущества нельзя назвать повсеместными. Есть горы, покрытые каштановыми рощами (Севенны, Корсика), дающие драгоценный «древесный хлеб» — каштаны, которые при случае заменяют пшеничный хлеб, есть горы, покрытые шелковичными рощами: их видел Монтень под Луккой в 1581 году; они росли на холмах Гранады. «Эти люди, — объяснял в 1569 году алжирскому «королю» Ульдж Али испанский агент Франческо Гаспаро Корсо, — эти жители Гранады не представляют опасности. Что они могут предпринять против католического короля? Они не привыкли к обращению с оружием. Всю жизнь они ковыряются в земле, ухаживают за скотиной, разводят шелковичных червей». Есть также горы, покрытые ореховыми рощами: сегодня в берберском Марокко лунными ночами, под столетними ореховыми деревьями в середине деревни устраивают великие праздники примирения.

Таким образом, бюджет гор не так уж скуден, как можно было бы предположить. Жизнь здесь возможна, хотя и тяжела. Каких трудов требует земледелие на горных склонах, где нельзя использовать домашних животных! Здесь приходится обрабатывать каменистую почву вручную, удерживать землю, которая оседает и сходит вниз по склонам; в случае необходимости поднимать ее снизу до самой вершины и складывать для нее загородки из камней. Тяжкий и неустанный труд! Если остановиться, горы вернутся к своему первобытному состоянию, и все придется начинать сначала. Когда в XVIII веке население Каталонии завладевает высокогорными каменистыми землями прибрежного массива, колонисты с удивлением обнаруживают среди кустарника огромные оливковые деревья, оставшиеся жизнеспособными, и ограды из сложенных камней, — доказательство того, что их приход был возвращением.

Горцы в городе

Этот суровый образ жизни и бедность, надежда на большие удобства и притягательность платы за труд побуждают горцев спускаться в низину (всегда спускаться, никогда не взбираться), говорит каталонская поговорка. Дело в том, что ресурсы гор при всем их разнообразии всегда ограниченны. Когда пчел становится слишком много, улей переполняется, и волей неволей им приходится роиться. Улей нуждается в свежем воздухе во что бы то ни стало. Он отбрасывает лишние рты, как вчерашние Овернь и особенно Канталь извергали из себя людей: детей, ремесленников, подмастерьев, попрошаек.

Трудно проследить за этой богатой событиями историей. В документах нет недостатка, их даже слишком много. Покинув пространство гор с их смутными воспоминаниями, на равнине и в городах мы вступаем в царство упорядоченных архивов. Вновь прибывший или уже побывавший здесь житель гор всегда встречает внизу кого-то, кто занесет его приметы на карточку и составит более или менее занятный портрет. Стендаль наблюдал сабинских крестьян в день Вознесения в Риме. «Они спускаются с гор, чтобы встретить великий праздник в соборе Святого Петра и посетить службу». «Они закутаны в суконные плащи, сшитые из лоскутьев, ноги заворачивают в портянки, перевитые скрещивающимися шнурами; свой угрюмый взгляд они прячут под лохмами черных волос; на грудь свисают войлочные шляпы, которые приобрели темно-бурый цвет от дождей и солнца; крестьян сопровождают их домочадцы, столь же дикие, как и они сами». По обитателям гор между Римом, озером Турано, Аквилой и Асколи можно судить, на мой взгляд, добавляет Стендаль, о нравственном состоянии Италии около 1400 года». В Македонии в 1890 году Виктор Берар встречает вездесущих албанцев, одетых в живописные костюмы кавалеристов и профессиональных солдат. В Мадриде Теофилю Готье встречаются торговцы водой, «молодые галисийские muchachos, в куртках табачного цвета, в коротких панталонах, в черных гетрах и остроконечных шапочках»; были ли они так же одеты, когда бродили по Испании в XVI веке (впрочем, там были и женщины) по ventas, о которых говорит Сервантес, в компании своих соседей-астурийцев? Один из последних, Диего Суарес, по профессии, видимо, солдат, автор записок о событиях в Оране в конце XVI века, рассказывает о своих похождениях, о том, как он бежал еще ребенком из родительского дома, как нанялся работать на строительство Эскориала, где пробыл некоторое время, найдя для себя подходящее пропитание, el plato bueno. Но его родные, в свою очередь, спускаются с гор Овьедо, несомненно, для того, чтобы участвовать, как и многие другие, в летних сельскохозяйственных работах в старой Кастилии. И Диего скрывается по соседству, чтобы не быть узнанным. Вся старая Кастилия кишит иммигрантами с гор, которые приходят с севера и иногда возвращаются туда. Эта Монтанья, которая является продолжением Пиренеев от Бискайи до Галисии, едва может прокормить своих жителей. Многие из них погонщики мулов, такие как марагаты , о которых мы еще будем говорить, или как крестьяне-возчики из partido. Рейноса, отправляющиеся на юг с подводами, груженными ободьями и досками для бочек, и затем возвращающиеся в свои деревни и поселки на севере с зерном и вином.

Постине, не сыскать средиземноморского региона, который не кишел бы этими горцами, непременными участниками жизни городов и равнин, выделяющимися своими багровыми лицами, часто своей одеждой, своими всегда вызывающими любопытство обычаями. Город Сполето, который в 1581 году посетил Монтень, пересекая плоскогорье по дороге от святых мест Богоматери Лоретской, является центром, притягивающим людей особого рода, мелочных торговцев и барышников, готовых ко всякого рода посредничеству, для которого требуется побольше сметки, чутья и поменьше щепетильности. Банделло в одной из своих новелл показывает, какими пылкими и страстными ораторами они становятся в трудную минуту, как они не лезут за словом в карман и умеют быть убедительными, когда чувствуют в этом необходимость. Именно сполетинцы, говорит он, издеваются над простаками, благословляя их именем святого Павла, зарабатывают с помощью ужей и беззубых гадюк, попрошайничают и поют на площадях, продают бобовый порошок в качестве средства против чесотки. С корзиной, подвешенной на шею через левую руку, они слоняются по всей Италии, громкими криками зазывая прохожих.

Жители Бергамаско — так называют в Милане все население в контадо — также хорошо известны в Италии XVI века. Где только их не встретишь! В Генуе и в других портах они работают грузчиками. Назавтра после битвы при Мариньяне они возвращают к жизни окрестные миланские земли, покинутые во время войны. Несколькими годами спустя Козимо Медичи пытается привлечь их в Ливорно, город, где никто не хочет жить из-за лихорадки. Эти грубые мужланы, неуклюжие, прижимистые, привычные к тяжелому труду, «странствуют по всему миру», замечает Банделло (в Эскориале работал даже архитектор Джован Баттиста Кастелло по прозвищу Бергамаско), «но они не тратят больше четырех кваттрино в день и спят не на постели, а на соломе». Разбогатев, они наряжаются и важничают, не становясь от этого более великодушными, менее неотесанными или смешными. Как настоящих комедийных персонажей их по традиции изображают в роли карикатурных мужей, посылаемых женами в Корнето, как деревенского чурбана в одной из новел Банделло; если это может служить извинением, его извиняет то, что он нашел себе супругу в Венеции, среди тех красавиц, которые продают свою любовь за одну пьечетту позади собора Сан Марко.

Однако не превращается ли этот портрет в карикатуру? Горец легко становится посмешищем для господ, живущих в городах и на равнине. Он подозрителен, он внушает страх, он потешен. В Ардеше еще около 1850 года жители гор спускались вниз по случаю знаменательных событий. Они приезжали на мулах в полной сбруе, надев праздничную одежду, с женами, увешанными сверкающими и дутыми золотыми украшениями. Уже их наряды отличались от нарядов равнинных жителей, хотя и те и другие имели местные черты, и строгая старомодность их костюмов обычно забавляла деревенских кокеток. Мужланы сверху вызывали только иронию у крестьян внизу, и браки между их семьями были редкими.

Таким образом, социальные и культурные барьеры постепенно заменяют собой довольно прозрачные географические барьеры, которые беспрерывно нарушались самыми разными способами. Горцы иногда спускаются вместе со стадами, и это является одной из стадий перегонов скота на выпас; иногда в разгар жатвы они нанимаются на работу внизу, и эти сезонные миграции носят гораздо более частый и обширный характер, чем обычно думают: это и савояры на пути в нижнюю Рону, и пиренейцы, нанимающиеся на сбор урожая близ Барселоны, и даже корсиканские крестьяне, всякое лето в XV веке перебирающиеся в тосканскую Маремму. Иной раз они окончательно обосновываются в городе или на сельских землях внизу: «…сколько деревень в Провансе и даже в Конта своими улочками, извивающимися по крутым склонам, напоминают об их родине в горах, о маленьких городках южных Альп», откуда вышли их жители? Еще вчера для сбора урожая парни и девушки с гор приходили целыми толпами на равнины и побережье нижнего Прованса, где «гаво(т)», выходец из Гана, по сути дела имя нарицательное, всегда был известен «как человек, способный к тяжелой работе, небрежно одетый и привычный к грубой пище». Такие же наблюдения на более ограниченном, но и более свежем материале можно сделать, обратившись к лангедокским равнинам, на которые стекается бесконечный поток эмигрантов с севера, из Дофине, а еще более из Центрального массива, Руэрга, Лимузена, Оверни, Виваре, Велэ и Севенн. Этот поток затопляет Нижний Лангедок и обычно перехлестывает его границы в направлении богатой Испании. Его состав обновляется каждый год и почти каждый день за счет обезземеленных крестьян, безработных ремесленников и батраков, приходящих на жатву, на сбор винограда или на молотьбу, за счет искателей приключений, оборванцев и нищенок, странствующих проповедников и монахов, музыкантов и пастухов, сопровождающих скот. Голод — великий организатор этих походов с гор. «В основе этого исхода, — признает историк, — во всех случаях лежит очевидное сравнение уровней жизни, говорящее в пользу средиземноморских равнин». Эти оборванцы бредут в обе стороны, умирают на дороге или в больнице, но в конце концов они обновляют человеческие ресурсы внизу, где веками закрепляется тип бродяги-северянина, довольно высокого роста, с голубыми глазами и русыми волосами.

Перегоны скота на пастбища в горы сопровождаются перемещениями с этажа на этаж, далеко превосходящими все остальные, но это возвратно-поступательное движение, о котором мы поговорим подробнее в дальнейшем.

Другие формы экспансии населения гор не имеют ни таких размеров, ни такого постоянства. Нам становятся известными только отдельные ее случаи, с трудом поддающиеся оценке, за исключением, быть может, «военных» миграций, ибо все или почти все горы имеют свои «швейцарские кантоны». Помимо бродяг и авантюристов, которые следуют за обозами, не получая ни гроша, в надежде поживиться военной добычей, горы поставляют профессиональных солдат, по традиции служащих тому или иному государю. Корсиканцы сражаются под знаменами французского короля, Венеции или Генуи. Солдаты герцогства Урбино и Романьи, которых отдают на службу по контракту их правители, имеют дело в основном с Венецией. Если их господа изменяют, как в сражении при Аньяделло в 1509 году, то крестьяне также следуют за ними, оставляя на произвол судьбы Республику святого Марка. В Венеции всегда хватает мелких властителей из Романьи, нарушивших присягу и находящихся под судом, обращающихся в Рим с просьбой об отпущении грехов и о возврате имущества; за это они отправляются в Нидерланды служить Испании и католической Церкви! Стоит ли ссылаться еще на албанцев, на палликаров Мореи, на «анатолийских быков», которых привозят в Алжир и в другие места из нищих гор Азии?

Заслуживает отдельного рассмотрения история албанцев. Отличаясь повышенной привязанностью к «саблям, золотому шитью, почестям», они чаще всего покидают родные горы, именно чтобы стать солдатами. В XVI веке они встречаются на Кипре, в Венеции, в Мантуе, в Риме, в Неаполе, на Сицилии, повсюду вплоть до Мадрида, где они надоедают своими прошениями и своими жалобами, требованием бочек пороха или годового содержания, своей дерзостью, своей вспыльчивостью и драчливостью. Вследствие этого в Италии перед ними постепенно закрываются все двери. Тогда они отправляются в Нидерланды, в Англию, во Францию во время наших религиозных войн; это солдаты, ищущие приключений, за которыми тянутся их жены, дети и их попы. Правители Алжира и Туниса отказывают им, затем бояре Молдавии и Валахии. Тогда они устремляются на службу Порте, как это было с самого начала и как это стало массовым явлением начиная с XIX века. «Где сабля, там и вера»: они за тех, кто их кормит. А если нужно, «они признают своим пашой свое ружье и визирем свою саблю», распоряжаясь ими по собственному усмотрению и становясь разбойниками. Начиная с XVII века множество албанцев, в большинстве своем православные, рассеиваются по Греции, где они ведут себя, как в побежденной стране. Шатобриан не мог не обратить на них внимания в 1806 году.

История Корсики, Корсики вне собственно острова, не менее поучительна. Повсюду эта страна хочет получить свое, что, впрочем, более или менее справедливо. «Сколько островитян стали знаменитыми в Испании», — записывает де Бради. Де Лекас, иначе Васкес, был министром Филлипа II (это совершенно точно, и Сервантес даже посвящал ему стихи). Де Бради продолжает: настоящий Дон Жуан был корсиканцем, корсиканцем по отцу и по матери, он называет нам даже его имя и имена его родителей; поднимается также вопрос о том, чтобы установить, родился или нет Христофор Колумб в Кальви! Не вдаваясь в прения о Дон Жуане, можно установить большое число несомненных корсиканцев — моряков, барышников, торговцев, сельскохозяйственных рабочих — если не говорить о короле Алжира или о пашах и ренегатах турецкого султана, — которые рассеяны по всему Средиземному морю.

Столетия эмиграции раскидывают по свету и миланских горцев. Мы говорили о жителях Бергамаско, подданных Венеции. Но в Альпах нет ни одной горной долины, которая не имела бы своего выводка эмигрантов, всегда готовых к отправлению. Часто новые изгои находят приют на своей второй родине. Бродячие торговцы скобяными товарами из Валь Виджеццо по традиции отравлялись во Францию, где иногда оседали окончательно, например семья Меллерио, сегодняшние ювелиры с улицы де ля Пэ. Жители Тремеццо предпочитали Рейнскую область: из их рядов вышли Майнони и Брентано, франкфуртские банкиры. Начиная с XV века эмигрантов из Вальмазино притягивал к себе Рим. Мы встречаем их в аптеках и булочных вечного города, а также в Генуе. Мужчины трех ріеѵі озера Комо — особенно из Донго и Градевоны — открывали постоялые дворы вплоть до Палермо. Отсюда довольно любопытно и ясно прослеживаемое сходство женских костюмов и причесок местности Валь ди Бренцо . Дело в том, что за этими отъездами часто следовало возвращение. Так, в Неаполе в XVI веке можно встретить немало типично миланских имен; но, как говорил в 1543 году консул Дж. Ф. Озорио, «когда ломбардцы, которые приезжают сюда тысячами на заработки, накопят немного денег, они возвращаются с ними в Милан». Ломбардские каменщики — (без сомнения, жители Альп) в 1543 году строят замок в Аквилее; с наступлением зимы они возвращаются домой. Но если проследить за перемещениями этих каменщиков или каменотесов, то речь должна идти обо всей Европе и, бесспорно, обо всей Италии. В 1486 году Іаріcide lombardi участвовали в постройке Дворца дожей в Венеции.

Даже такая континентальная, такая закрытая со всех сторон страна, как Армения, не избежала этого неумолимого для всякой горной местности жребия. Не станем доверять армянским басням о Мюратах, которые под их настоящим именем Мурадян якобы происходят из Карабаха на Кавказе. На поверку они выглядят еще менее правдоподобными, чем версия о корсиканском Дон Жуане. Но бесспорно, что армянское рассеяние протекало в направлении Константинополя, Тифлиса, Одессы, Парижа, Северной и Южной Америки. Значительная заслуга принадлежит армянской диаспоре в развитии великой Персии шаха Аббаса в начале XVII века: она поставляла, наряду с прочим, необходимых для этого негоциантов, которые в то время добирались в своих вояжах до ярмарок Германии, до венецианских набережных и до торговых лавок Амстердама. Их предшественники, пытавшиеся наладить подобные связи, потерпели неудачу. Армяне добились успеха отчасти вследствие того, что были христианами, и во многом благодаря неустанному труду, упорству, умеренности и неприхотливости, которые присущи истинным горцам. «Возвращаясь из христианских стран, — замечает хорошо знакомый с ними Тавернье, — они везут с собой самый разнообразный и мелочной галантерейный товар из Венеции и Нюрнберга, как-то: зеркальца, латунные перстни с финифтью, бусы, которыми они оплачивают купленные в деревнях съестные припасы». У себя в доме в Зольфе, богатой армянской колонии в Исфагане, они накапливают большие состояния в наличных деньгах, что позволяет им вести такую же праздную жизнь, какую ведут персы, наряжать своих жен в венецианскую парчу и украшать своих коней серебряной упряжью. Правда, они могут играть на двух коммерческих досках и, не довольствуясь Европой, вести торговые дела с Индией, Тонкином, Явой, с Филиппинами «и всем Востоком, за исключением Китая и Японии». Иногда они отправляются туда сами: Тавернье совершает путешествие в Сурат и в Голконду с сыновьями крупного армянского купца из Зольфы; иногда пользуются подставами, устроенными в большом городе по соседству с «баньянами», богатыми индийскими торговцами, эмиссарами азиатского купечества в персидской столице. Некоторые армяне владеют кораблями в портах Индийского океана.

Этой эмиграцией конца XVI и начала XVII века объясняется Ренессанс в Армении, подобный венецианскому. Но не был ли такой выход за установленные пределы, сколь благотворный, столь и пагубный, причиной того, что уже начиная с XIV века в Армении прекратилось формирование государства, да и вообще социальной среды, обладающей высоким потенциалом? Преуспеяние обернулось для страны проигрышем.

История гор — начало истории Средиземноморья?

Горы, пожалуй, можно назвать кузницей человеческих ресурсов, используемых в других местах; благодаря своему беспорядочному, расточительному образу жизни они питают всю историю моря. Возможно, эта история вначале протекала именно в горах. Очень похоже, что образ жизни раннего Средиземноморья был образом жизни гор, ведь в сред изменоморской цивилизации, «так же как и в цивилизации Ближнего Востока и Азии, прослеживаются и дают о себе знать скотоводческие наслоения», напоминающие о первобытном мире перегонявших свои стада и кочевавших с места на место охотников и пастухов, с редкими вкраплениями скороспелых высокоразвитых культур. Их жизнь была тесно связана с высокогорьем, часто преображенным человеческими руками.

Каковы причины этого? Быть может, богатый выбор природных ресурсов, а также то, что равнины были изначально заболоченными и служили рассадником малярии, либо они были подвержены наводнениям во время разлива рек. Населенные равнины, являющие собой сегодня образцы процветания, — это поздний результат, выстраданный столетиями коллективных усилий. В Древнем Риме в эпоху Варрона жило еще воспоминание о временах, когда на лодках плавали по Велабру. Лишь постепенно производственная деятельность человека распространилась с вершин на низменности, грозящие лихорадкой, поблескивающие стоячей водой.

Доказательств этому достаточно. Вот карта доисторичесгих поселений Нижней Роны, позаимствованная из исследования П. Жоржа. Все известные стоянки расположены на верхних пластах известняка, которые доминируют над низменностью дельты на востоке и на севере. Прошли тысячелетия, пока в XV веке не начались работы по осушению Роны. Точно так же в бассейнах и в долинах рек Португалии отсутствуют доисторические слои. Горы, напротив, были населены уже в эпоху бронзы. Истребление лесов в них началось гораздо раньше, чем в средней Европе. В IX–X веках жизнь текла еще вблизи от вершин; поселения, которые восходят к этой эпохе, эпохе астуро-леонских королей, почти всегда, и это не случайно, расположены выше современных деревень.

Пример Португалии уводит нас за пределы Средиземноморья. Но вот область, находящаяся в самой его сердцевине, Тоскана — страна нешироких и естественным образом заболоченных равнин, пересекаемых долинами, которая образована постепенно поднимающимися холмами; здесь много древних городов, они возвышаются на последнем этаже, на склонах холмов, покрытых сегодня виноградниками и оливковыми рощами. Все это города этрусков, городки-крепости, вскарабкавшиеся на спины холмов; Hochrückenstädte, как называет их А. Филиппсон. Равнинные города Пиза, Лукка, Флоренция, напротив, приобретают значение позднее, в римскую эпоху, и еще долгое время болотистые топи вокруг Флоренции представляют опасность — впрочем, и в XVI веке тосканские низменности все еще не полностью осушены. Напротив, губительные воды в конечном итоге отвоевывают для себя новое пространство. Болота распространяются в Валь ди Кьяне и на краю равнины, затопляемой Тразименским озером. Увеличивается количество заболеваний лихорадкой в Мареммах и на пахотных равнинах Гроссетго, где, невзирая на все усилия политики Медичи, не удается выращивать хлеб в объемах, достаточных для экспорта. Таким образом, противостояние гор и равнин является также противостоянием исторических эпох. Аграрные исследования научили нас различать в Центральной и Западной Европе новые и старые земли — Altland и Neuland немецких историков и географов; первые обрабатывались в неолитическую эпоху, вторые были затронуты только средневековой и современной колонизацией. Старые земли, новые земли: в Средиземноморье это почти синонимы понятий «горы» и «равнины».

Мы охотно согласимся, что этот эскизно начерченный образ гор не завершен. Жизнь не поддается упрощенному описанию, и горы различаются своим рельефом, своей историей, своими нравами и даже особенностями своей кухни. Прежде всего наряду с высокогорьем существуют небольшие горы: плато, холмы, revermonts, которые ничем не похожи и, напротив, всеми чертами отличаются от настоящих гор.

Возвышенные равнины

Плоскогорья — это большие открытые высокие равнины с сухой, по крайней мере в Средиземноморье, почвой и, следовательно, с твердой почвой; изредка их пересекают водные артерии. Дороги и тропинки истаптываются здесь относительно быстро. Так, плоскогорье Эмилии (впрочем, это едва ли плоскогорье, скорее, равнина) повсюду перекрещивается дорогами и всегда служило местом развития блестящей цивилизации, эмблемой которой выступает Болонья. Малая Азия со своими богатыми третичными перекрытиями (без них она оставалась бы столь же дикой, как соседние Загрос или Курдистан), со своей караванной торговлей, караван-сараями, с ее городами в местах перевалочных пунктов является средоточием уникальной истории торговых путей. Высокогорные алжирские плато сами по себе являются степной дорогой, бесконечно тянущейся от Бискры и впадины Шотг-эль-Ходна до марокканской Мулуйи. В Средние века великий тракт, идущий с Востока на Запад, связывал их рынки, и этот позвоночный столб, существовавший еще до подъема Беджайи, до основания Алжира и Орана и до расцвета Сарацинского моря в X веке, соединял всю Малую Африку между Ифрикией и Марокко.

Что касается двух плоскогорий в окрестностях Апеннин, которые на западе занимают приблизительно часть Умбрии и Тосканы, а на востоке — Апулии, то осмелимся ли мы утверждать вслед за Филиппсоном, что они были важнейшей ареной исторического и культурного развития полуострова? Во всяком случае, роль их была велика. Ее значительность вытекает из того простого факта, самого по себе примечательного, что через эти форпосты Италии проходило множество путей. На западе Рим очень скоро проложил через туфовые плато южной Этрурии свои дороги: виа Фламиния, виа Америна, виа Кассия, виа Клодия, виа Аурелия. Еще в XVI веке их маршрут протекал без изменений. Апулия, довольно низкое обширное известняковое плато, повернутое на восток в сторону Албании, Греции и Леванта, равным образом открыто для передвижения. Два ряда городов пересекают ее двумя длинными параллельными линиями: одна тянется по побережью от Барлетты до Бари и Лечче, другая — через 10 км вглубь, от Андрии до Битонто и Путиньяно. С античных времен Апулия была очагом заселения пространства, лежащего между морем и внутренней почти пустынной зоной — Мурдже, но также и очагом культуры. Ввиду изобилия торговых путей она была издавна открыта для влияний с запада — ее латинизация прошла вполне гладко, — как и для тех воздействий, которые оказывают на нее с востока Греция и Албания, преодолевая разделяющее их море. Некоторые эпохи истории Апулии оставляют впечатление, что она буквально поворачивается спиной к полуострову; судя по всему, эта страна от начала до конца является созданием бесчисленного количества человеческих рук. В XVI веке обширная и богатая область Пулье является огромной житницей и хранилищем оливкового масла. Всякий устремляется сюда, особенно венецианцы, которые всегда вынашивали мечту обосноваться здесь и даже дважды, в 1495 и 1526 годах, были близки к ее осуществлению; но кроме них и другие города Адриатики — Рагуза, Анкона, Феррара. Благодаря наличию небольшой островной группы Тремити и деятельности Frati della Caritä, которые там обитают, на протяжении XVI века в Апулии не прекращается контрабанда зерна.

Но самый яркий пример кипучей жизни этих плоскогорий являют собой в середине испанского полуострова Старая и Новая Кастилия, земли которых избороздили дороги или, скорее, дорожные колеи, истоптанные к тому же тысячами ног и копытами караванов arrieros (роль возчиков, причудливые обыкновения которых описывает Сервантес, сравнительно невелика). Эти бесконечные вереницы вьючных животных, мулов, осликов, не видных из-под поклажи, пересекают Кастилию с севера на юг и с юга на север. Они перевозят все, что встречается на пути: зерно и соль, шерсть и лес, глиняную или фаянсовую посуду из Талаверы и путешественников.

Эти «грузоперевозки» позволяют Кастилии обеспечивать связи между окраинными областями полуострова, которые окружают ее и часто отделяют от моря. Именно благодаря этим сообщениям Кастилия, как было о ней сказано, «создала Испанию». Именно они определяют и, если угодно, обнажают сущность экономики страны: в самом деле, с давних пор эти караванные пути ведут на восток, прежде всего в Барселону, в задачи которой, наряду с прочим, входила продажа испанской шерсти; затем в Валенсию, процветавшую в XV веке, в эпоху Альфонса Великодушного (1316–1458); наконец, в Малагу и Аликанте, которые в XVI веке являются портовыми центрами торговли шерстью. А. Шульте в своем труде о Grosse Ravensburger Gesellschaft полагает, что закат Валенсии в конце XV века вызван тем, что транспортировка товаров по кастильским дорогам, в полной мере развернувшаяся при порядках, установленных католическими королями, переместилась в активные города Севера: Медину Дель Кампо, Бургос, Бильбао, через посредство которых Испания устанавливает связи с могущественной Северной Европой. Эта правдоподобная гипотеза снова обращает наше внимание на упомянутое пространственное оживление, на караванную торговлю, без которой невозможно понять ни Испанию в целом, ни саму Кастилию с ее городами, расположенными вдоль линии, протянувшейся с севера на юг вдоль дорог, служивших для выгона скота на горные пастбища и для перевозки грузов, которые некогда были путями Реконкисты. Не стала ли эта простота сообщений первым условием действенного управления, благодаря которому Кастилия, наставляемая «железной розгой» своих королей, о которой говорит в 1581 году венецианский посол, была так быстро и так успешно подчинена ими? Не случайно под действием всех этих причин Кастилия в это время становится центром тяжести и сердцем Испании.

Страна, растущая на шпалере

На стыке гор и равнин, в нижней части предгорий — в Марокко ее называют Дир — прорисовываются узкие полоски глубоко укоренившейся и цветущей жизни. Возможно, потому, что на высоте от 400 до 200 м, вдали от ядовитых испарений равнины и в то же время в пределах произрастания сultura mista создаются оптимальные для средиземноморского ареала условия. Кроме того, вода позволяет заниматься орошением и разведением искусственных садовых культур, украшающих эти полоски земли.

В Марокко, там, где Атлас переходит в Дир, простирающийся до больших плоскогорий запада, при всяком спуске в долину можно видеть оросительные каналы и рядом с ними сады и цветники, которыми восторгался отец Фуко. Равным образом, путешественник, едущий с севера, получает свои первые впечатления от Италии как истинно средиземноморской страны, лишь далеко оставив позади Альпы, на подступах к Апеннинам, которые простирают от Генуи до Римини, у основания полуострова, свои изрытые оврагами склоны, там и сям усеянные великолепными оазисами. Это впечатление бывает очень сильным весной, когда вступаешь в эту страну зелени и цветов, страну возделываемых полей, где с виноградниками, оливковыми и вязовыми рощами соседствуют белеющие виллы, в то время как в долине По лишенные листвы деревья — тополи, ивы, шелковицы — кажутся еще скованными зимним холодом. Ибо смешение культур, сочетание плодовых деревьев, кустарников и иногда пахотных полей часто ограничивается линией предгорий.

«Как раз на этой высоте (от 200 до 400 м), — отмечает Видаль де Ла Блаш, — по периметру римской Кампании протягивается цепь castelli romani, гнездятся старинные oppida, которые соприкасаются в районе Вольскских холмов с пустынной (во времена Видаля) полосой Понтийских болот, и античные города контролируют довольно безлюдные подступы к древней Этрурии. Первый план здесь занимают сады, зеленеющие на фоне гор. Oppida гнездятся по отрогам скал, на невозделываемых землях. Средоточием довольно оживленной деятельности являются здесь не города, а прилегающие к ним местности. Чистый и благотворный воздух сохраняет и подпитывает человеческие ресурсы, которые когда-то поставляли Риму наилучший материал для его легионов, а сегодня — рабочую силу для эксплуатации Кампании».

Такие же пейзажи, карабкающиеся по шпалерам, встречаются на побережье Адриатики, вдоль длинной границы динарийских Альп, начиная от окрестностей Истрии до возвышенностей Рагузы или Антивари . Узкая приморская полоса отделяет горы от побережья и через бреши в скалах проникает вглубь страны: через проход Карниолу до Постойны, через ущелье Пролог до Ливно и через зараженную лихорадкой долину Наренты до Мостара в Герцеговине. Но эти выступы, имеющие нитевидную форму, не идут ни в какое сравнение с огромной Загорой, карстовой горной страной, которая перекрывает сбоку весь Балканский полуостров, занимая на широте Рагузы такое же пространство, как Альпы на меридиане Мюнхена.

Можно ли представить себе более разительный контраст? На востоке пространные горные области, опустошаемые зимним холодом и катастрофической летней сушью, зона скотоводства и нестабильности, настоящие «страны-улья», уже в Средние века, а вернее с незапамятных времен (особенно Герцеговина и Черногория), выбрасывают своих жителей и свои стада на предлежащие им земли, в моравскую Сербию с ее полупересохшими руслами рек, в Шумадию с ее когда-то непроходимыми чащами, в Хорватию-Славонию на севере и, наконец, в Сирмию

Нельзя представить себе более сурового, более патриархального и, несмотря на все очарование его культуры, более отсталого края. В XVI веке это граничащая с турками прифронтовая страна, где идут бои. Загорцы — прирожденные солдаты, разбойники или изгои, гайдуки или ускоки, «легконогие, как олени», сказочно отважные. Горы помогают их вылазкам, и тысячи народных баллад — pesma повествуют об их подвигах, об избитых ими беях, о разграбленных караванах, о похищенных красавицах. Не вызывает удивления, что этот дикий горный край тянется и в сторону Далмации. Но здесь его просачивание не имеет ничего общего с анархией, наблюдаемой на востоке или на севере: его потоки упорядочены, тщательно процежены. Шайки загорцев сталкиваются с действенным сопротивлением: они могут наводнить нижнюю Албанию, но не узкие прибрежные поля и сады. С трудом им удается проскользнуть сюда местами, особенно через Нарентскую впадину. Что до человеческого типа, то он одомашнивается: разбойник превращается в стража порядка; потенциальный хлебопашец направляется на острова, а чаще, благодаря стараниям Венеции, в сторону Истрии, пустынные поля которой более плодородны, чем в других местах.

Дело в том, что пришелец на этот раз сталкивается с чрезвычайно устойчивым и мудрым миром, который чурается если не движения вообще, то, по крайней мере, массовых переселений и жестов отчаяния, присущих обитателям вершин с их замкнутым сельским миром, терпеливо обустроенным, где каждый клочок земли тщательно обработан мотыгой: садики, окруженные каменными оградками, плодовые рощи, виноградники, пашни в тех местах, где склоны более пологи. Целый ряд урбанизированных поселков и деревушек с узкими улочками и стеснившимися на них высокими домами выстраивается по берегам небольших бухт, «драг», на выступах суши и прибрежных перешейках. Здесь живут рассудительные и трудолюбивые люди. Если они не богаты, то располагают достатком, будучи умеренными в потребностях, как все жители Средиземноморья. Им приходится вести борьбу с природой, с угрозой экспансии огромной Загоры и с турками; кроме того, они сражаются с морем: все это требует сплоченных усилий, на которые неспособны люди, свободные в своих поступках. Рагузский крестьянин начиная с XIII века находится в положении «колона», полузависимого работника. Сохранившийся кадастр XV века указывает нам на подобное же положение крестьян в окрестностях Спалато. В XVI веке вокруг венецианских вилл dell’altra sponda земледелие робко прячется под защиту солдат. Каждое утро крестьяне отправляются на работу' и каждый вечер возвращаются с нее в сопровождении военного отряда. Это никак не способствует развитию индивидуализма или возникновению крестьянских волнений, на которые, однако, имеются определенные указания.

Впрочем, все далматинское общество остается в подчинении строгой иерархии и дисциплине. Вспомнить только о роли знатных семей Рагузы! Кроме угнетенных и неимущих огородников и рыбаков здесь в праздности пребывал еще целый класс сьоров. «Рыбак — говорит Цвиич, — ловит рыбу для себя и для сьора, с которым он тесно связан: сьор считает его как бы своим человеком, а рыбак отказывается продавать свой улов другим». «В силу своей стабильности, — говорит еще Цвиич, — эти общества как бы застыли, определились раз и навсегда». Это справедливо и в то же время неточно. Ведь речь идет скорее о человеческой психологии, чем о стабильности общества. В самом деле, социальный мир безмятежных предгорий развивается, изменяется, движется. Особенно когда речь идет о таких местностях, как Далмация или кромка Каталонского массива, о которой мы могли бы рассказывать так же подробно; эти случаи усугубляются тем, что в отличие от римских замков они не спускаются на узкие и ограниченные равнинные пространства, а выходят к морю, что все усложняет и все упрощает. Ведь полоска Далмации посредством Адриатики соединяется с Италией и со всем огромным миром! Она широко открыта для внешних воздействий. Венеция, политическое влияние которой преобладает в Далмации в XVI веке, пропитывает ее, даже сама того не желая, своей наступательной цивилизацией.

Холмы

Та же проблема встает, когда речь едет о холмах, особенно о возвышенностях из туфа или третичного известняка, рано освоенных и легко подчиненных себе людьми: холмах Лангедока, Прованса, Сицилии; холмах Монферрата, этих «островах» итальянского Севера; о холмах Греции с их общеизвестными классическими наименованиями; о холмах Тосканы с их знаменитыми почвами, с их виллами и деревнями, похожими на города, расположившимися среди самых живописных пейзажей в мире; о Сахеле Северной Африки, который столь же характерен для Туниса, как и для Алжира.

Протянувшийся между морем и Митиджей, соприкасающийся с Бузареей, которая представляет собой Центральный массив в миниатюре, Алжирский Сахель чрезвычайно важен для Фаса, сельской местности в Алжире. Это урбанизированная деревня, разрезанная на части владениями алжирских турок, усвоившая диалект соседнего города, — небольшой оазис посреди «кочевых» диалектов, окружающих городские центры. Ухоженные, нарядные, покрытые дренажной сетью (до наших дней дошла канализация турецкой эпохи), эти миловидные холмы покрыты зеленью. Сады, которыми гордится множество средиземноморских городов, окружают своими деревьями и журчащими водами белые дома Алжира, поражая своей роскошью, которой в 1627 году восторгался португальский пленник Жуан Карвалью Машкареньяш. Этот восторг был неподдельным: Алжир, город пиратов американского размаха, является также городом роскоши и искусства, проникнутым в начале XVII века итальянским влиянием. Наряду с Ливорно, развивавшимся подобным же образом, это один из богатейших городов Средиземноморья и к тому же один из наиболее склонных к расточительству.

Слишком очевидно, что эти примеры ставят перед нами проблемы, которые только на первый взгляд могут показаться простыми и достаточно частными. Недавняя работа Рене Береля о Нижнем Провансе XVII–XVIII веков, проливающая на них новый свет, справедливо предостерегает нас от такого поверхностного взгляда. Более пристальное рассмотрение показывает, что мало что может сравниться по сложности и изменчивости во времени с этой хрупкой экономикой земледелия на террасах, расположившихся по склонам холмов. Полоска земли, зажатая между более или менее отстоящими друг от друга стенками, называемыми «рестанк» или чаще «ульера», становится шире или уже в зависимости от угла наклона косогора. «Виноградник располагался по краю ульеры, редкие деревья — по всей ее площади»; между виноградом и деревьями растут зерновые, овес в смеси с земляными орехами (корм для мулов) и, главным образом, овощи (чечевица, горох, бобы). Эти культуры находятся в вынужденном соперничестве друг с другом, обусловленном рыночными ценами; они конкурируют также с продукцией соседних областей, включенных в более крупные процветающие или отсталые системы хозяйства. Сельская местность вокруг Виченцы в конце XVI века, казалось, принадлежала одному владельцу, поскольку была «сплошь покрыта садами», хотя состояла из равнинных участков, долин и monti . Зато сколько пустынных холмов, которые не имеет смысла подвергать rompude, расчистке, было во внутренней части Нижнего Лангедока! Не покидают ли тот или иной каменистый pech часто из-за того, что конъюнктура становится невыгодной? Ведь трудовые затраты на возделывание террасных культур не всегда окупаются.

Короче говоря, не стоит слишком преувеличивать важность этого мира холмов, в целом довольно немногочисленных. В Средиземноморье они зачастую обладают самыми прочно укоренившимися человеческими ресурсами, самыми устойчивыми ландшафтами, но видеть в них главную опору средиземноморской цивилизации, ее единственное творческое начало, как поступает Люсьен Ромье, было бы чревато слишком смелым упрощением. Нам не следует, в свою очередь, поддаваться искушению и, увлекшись примером тосканских или лангедокских холмов, забывать ради этих ограниченных источников о других питательных началах огромного средиземноморского тела.

Еще легче впасть в ошибку относительно роли равнин Средиземноморья. Скажите «горы» — эхом разносится в ответ: суровость, скудость, малая плотность населения, отсталость. Скажите «равнина» — эхо отвечает: изобилие, приветливость, богатство, жизненные удобства. Но если речь идет о средиземноморских странах в рассматриваемое нами время, тот, кто прислушивается к эху, может легко обмануться.

Конечно, в Средиземноморье есть большие и малые равнины, которые часто образовывались между пиренейско-альпийскими складчатостями вследствие обрушения с последующим заполнением наносами — результатом тысячелетних усилий озер, рек, или морей. Излишне говорить, что и равнины, более или менее обширные (только десяток из них выделяется своими размерами или своими ресурсами) и более или менее удаленные от моря, сильно отличаются своими характеристиками от окружающих их высокогорий. У них разная протяженность светового дня, разные краски, на них растут разные цветы. Не совпадают даже времена года. В то время как Верхний Прованс и Дофине зима покидает с опозданием, в Нижнем Провансе она «продолжается не более одного месяца», «так что в течение одного сезона там можно видеть и розы, и маки, и цветущие апельсиновые деревья». Посол де Брев, который 26 июня 1605 года отправляется со своими спутниками смотреть ливанские кедры, удивляется различию, которое происходит от высоты местности: «Здесь (в Ливане) виноградники только начинают цвести, как и оливы, а хлеба — желтеть; в Триполи же (у моря) можно видеть спелый виноград и оливки, сжатый хлеб и созревающие фрукты». Фламандец Пьер Кук д’Алост в 1533 году повествует нам, подкрепляя свой рассказ иллюстрацией, о трудностях, встречающихся ему помимо «дождя, ветра, снега или града» на пути через горы Славонии. «Когда едешь по деревенской местности на равнине», все улаживается: «…греческие женщины приносят для продажи проезжающим всякого рода съестное и припасы надлежащего качества, потребные для путешественников, как-то: лошадиные подковы, ячмень, овес, вино, хлеб или испеченные в золе лепешки». Такую же радость выказывает в 1573 году Филипп де Канэ, добравшись на выходе из заснеженных гор Албании до приветливых фракийских долин. Подобно ему многие другие путешественники были тронуты очарованием жарких равнин, которые, казалось, открывали людям свои ласковые объятия.

Так только казалось. Ведь эти равнины легко было обустраивать, когда они имели малую протяженность. Люди тотчас же взяли в оборот их возвышенные части, пригорки, речные террасы, опушки гор; здесь они основали густонаселенные деревни, иногда даже города. Напротив, на дне речных бассейнов, под угрозой затопления плотность населения, как правило, остается небольшой. Такой предстала перед Монтенем равнина Лукки, а перед Белон дю Маном — Бруссы; такой всегда предстает перед нами равнина Тлемсена, которую сумели освоить уже римляне: в середине ее находятся сады и орошаемые поля, по краям растут фрукты и виноград, далее располагается ряд известных городов — такое зрелище открывалось еще перед Львом Африканским, который описывал его около 1515 года. И вдалеке от населенных центров размещены, как бы в соответствии с законом окружностей Тюнена, крупные земельные владения, ведущие экстенсивное хозяйство. Средиземноморские равнины большего масштаба гораздо хуже поддавались освоению. Долгое время люди пытались овладеть ими от случая к случаю и без особого успеха. Лишь недавно, около 1900 года, было окончено освоение долины Митиджа, находящейся за Алжиром. Только после 1922 года греческая колонизация одержала верх над болотами на равнине Салоник. И уже накануне Второй мировой войны были закончены работы по мелиорации дельты Эбро и Понтийских болот. В XVI веке тем более далеко не все большие равнины были богатыми и процветающими. Эго покажется парадоксом, но чаще всего они имели унылый и пустынный вид.

2. Дельта реки Роны

Paris, Service hidrographique de la Marine 1001 (S. 2, pl. 15, vers 1680).

Перечислим их: римская Кампания — полузаброшенная местность, несмотря на новый приток населения, начавшийся в XV и продолжившийся в XVI веке. Понтийские болота — территория, по которой перемещаются несколько сотен пастухов и дикие стада буйволов; в изобилии здесь встречается только дичь во всех ее видах, включая кабанов, что является верным признаком спорадического присутствия человека. Столь же пустынны местности в низовьях Роны, едва затронутые продолжающимися на протяжении сотни лет попытками мелиорации прибрежных участков. Совершенно заброшена и пуста равнина Дураццо; такой она остается и по сей день. Даже дельта Нила не была населена достаточно плотно. В устье Дуная также все по-прежнему: чудовищное болото, неизменный земноводный мир, острова плавающих растений, заболоченные леса, земли, пораженные лихорадкой, и в этой враждебной, кишащей дикой жизнью среде — жалкие жилища нищих рыбаков. В 1554 году Бузбек проезжает в Анатолии, за Никеей, равнины, на которых не встречается ни домов, ни деревень: именно здесь, замечает он, «разводят коз, из шерсти которых делают камлотовые ткани»; это равносильно уточнению, что мы находимся близ Анкары. В это же время на низменных равнинах Корсики, Сардинии, Кипра царит запустение. На Корфу проведитор Джустиниан пересекает в 1576 году почти безлюдную равнину. А корсиканские болота Бигулья и Урбино являют собой незаживающую язву.

Проблемы с водой: малярия

Но не будем перечислять все равнины, которым в XVI веке судьбой еще не было уготовано процветание. Для процветания необходимы долговременные усилия, решение нескольких проблем, прежде всего проблемы наводнений. В горах вода течет быстро — на равнинах она обычно застаивается. Зимой, которая чаще бывает сезоном дождей, равнины оказываются затопленными; для защиты от этого бедствия нужно принимать тысячи предосторожностей, устраивать запруды и отводы рек. Несмотря на это, в Средиземноморье, от Португалии до Ливана, на сегодняшний день нет ни одной равнины, которой не угрожала бы опасность наводнения. Даже Мекка в иные зимы бывает затоплена ручьями дождевой воды.

В 1590 году большое наводнение обрушилось на тосканскую Маремму, погубив посевы на полях, а она в это время, наряду с Вальдарно, была настоящей житницей Тосканы. Указанное происшествие заставило великого герцога обратиться в поисках зерна, без которого невозможно было свести концы с концами, даже в Данциг — это был первый подобный случай. Иногда к подобным катастрофам приводят и отдельные летние грозы, когда вода с гор прибывает, почти обрушивается, слишком быстро. В разгар сухого лета потоки воды чуть ли не за несколько часов приобретают грозную силу зимних наводнений. На Балканах турки строят мосты очень высокими, с пологими стоками с обеих сторон и без устоев, чтобы как можно меньше преграждать путь стихийному повышению уровня рек.

Достигнув ровной плоскости, вода не всегда свободно стекает к морю. Потоки, спускающиеся с албанских и Вольскских гор, застаиваются на полосе шириной в 30 км между горами и морем, образуя Понтийские болота. Причина заключается в небольшом уклоне отдельных участков равнины, в медленном течении воды и в мощной линии дюн, которые загораживают ей путь у самого моря. В случае с Митиджей равнина, граничащая на юге с Атласом, буквально заперта с северной стороны холмами Сахеля, которые отчасти приоткрываются проходами Уэд-Эль-Харраш и Уэд-Мазафран на востоке и на западе Алжира: в конечном счете, почти на всех этих нижних этажах имеет место застой вод. Последствия его почти одни и те же. Acqua, ora vita, ora morte (вода несет жизнь и несет смерть): здесь вода является синонимом смерти. В неподвижной воде образуются огромные заросли камыша и тростника. Самое безобидное последствие этого — опасная влажность в низинах и на берегах рек, сохраняющаяся летом. Отсюда грозная болотная лихорадка, бич равнин в теплое время года.

До начала применения хинина малярия часто бывала смертельна. Даже при благоприятном исходе она вела к ухудшению физического состояния и жизнестойкости переболевших ею индивидов. Она изнуряла людей и вызывала повышенную потребность в рабочей силе. В общем, это настоящая болезнь географической среды. При всей ее опасности чума, через общение переносимая от Индии и Китая на длинные расстояния, в Средиземноморье остается забредшей сюда иностранкой. Но «малярия обитает здесь постоянно и являет собой общий фон картины средиземноморских патологических проявлений». Сегодня установлена прямая связь этой болезни с анофелесом и гематозоарами типа плазмодия, патогенными агентами болотной лихорадки, переносчиком которых явхяется анофелес. Томас Платгер около 1596 года говорит об области Эгморт, что «летом ее настоящий бич — множество москитов». Этот малярийный синдром, фиксируемый биологией, географически присущ, по сути дела, всем средиземноморским низменностям, которые глубоко и сильно заражены, в отличие от гор, на которых подобные заболевания сравнительно мало распространены.

Итак, освоение равнин означало прежде всего победу над болезнетворной водой, покорение малярии. Затем нужно было снова подвести воду, но на этот раз проточную, для нужд орошения.

Действующим лицом этой без конца тянущейся эпопеи является человек. Если он осушает почву, подготавливает равнинные земли для вспашки, получает с них достаточное количество продуктов для пропитания, болотная лихорадка отступает: лучшее лекарство от малярии, говорит тосканская пословица, — это полный котелок. Если же, напротив, он не заботится о прорытии дренажных каналов, если чрезмерная вырубка горных лесов приводит к нарушению нормального оттока вод или если население равнины уменьшается и происходит отказ от дальнейшего освоения местности, тогда малярия распространяется сама собой и парализует любую жизнедеятельность. Она очень скоро возвращает равнину к первоначальному состоянию: это самопроизвольная антимелиорация. Так произошло в Древней Греции. Полагали также, что малярия была одной из причин упадка Римской империи. Конечно, это слишком расширительное и категоричное суждение. Наступление малярии усиливается, когда человеческая активность ослабевает, и повторяющиеся смертоносные эпидемии, которые выступают как в качестве причины, так и в качестве следствия этого, помогают укоренению недуга.

Похоже, однако, что история этой болезни знала эпохи и большего и меньшего ее распространения. Обострение болотной лихорадки наблюдалось на закате Римской империи — может быть. Другое обострение началось на закате XV века — об этом свидетельствует Филипп Гильтебрандт, к сожалению, не приводя никаких уточнений. По всей вероятности, в это время вышли на сцену новые патогенные элементы. Вместе с бледной трепонемой, новооткрытая Америка, по-видимому, подарила старым средиземноморским мирам malaria tropicalis или perniciosa, незнакомую им доселе. Вероятно, одной из первых ее жертв стал в 1503 году сам папа Александр VI.

Трудно высказать определенное мнение по этому поводу. В античности и в Средние века был известен вид лихорадки, очень похожей на тропическую малярию, хотя наверняка и менее опасной, поскольку Гораций преспокойно пересекает Понтийские болота, не обращая внимание на укусы москитов; и особенно потому (существенная подробность), что в сентябре 1494 года армия Карла VIII — как-никак 30 тыс. человек — без всякого ущерба для себя стояла лагерем в окрестностях Остии, в местах чрезвычайно нездоровых. Не будем думать, однако, что этих данных достаточно для постановки и разрешения проблемы. История малярии нуждается в более богатых и более надежных свидетельствах, чем те, которыми мы располагаем. Какая болезнь: малярия или дизентерия истребила большую часть армии Лотрека в июле 1528 года в окрестностях Неаполя, залитых водой? Нам следовало бы также точно установить, какие регионы были особенно затронуты малярией в XVI веке. Хорошо известно, что Александретта, служившая морскими воротами в Алеппо начиная с 1593 года, в дальнейшем была заброшена вследствие лихорадки. Нам известно еще, что в XVI веке жители бежали от лихорадки из городка Байи в Неаполитанском заливе, который в римские времена служил местом встреч для изящного беззаботного общества и прелестный вид которого Петрарка хвалил в одном письме к кардиналу Джованни Колонна в 1343 году. Но эти отдельные случаи отчасти не показательны: что касается Александретты, то мы знаем, что город обживали позднее английские и французские консулы и что он все-таки существовал. Каким образом? В каких условиях? Что до Байи, то не оттого ли они оказались во власти лихорадки, что город находился на грани вымирания уже по меньшей мере за два поколения до того, как Тассо высадился там в 1587 году? С другой стороны, отметим, что лет за 20 до Колумба, в 1473 году, в венецианском флоте, действовавшем у албанского побережья, при первой осаде Скутари свирепствовала лихорадка и он вынужден был отправиться на отдых в Каттаро. Проведитор Альвизе Бембо умирает, Триадан Гритти находится на грани жизни и смерти. Пьетро Мочениго неожиданно едет в Рагузу per farsi medicar c.

Однако, трудно отделаться от впечатления, что разгул болезни, усиливающейся в XVI веке, был вызван тем, что люди тогда сами пошли в наступление на своего старого врага — непокорные низменности? XV и XVI века прошли в поисках новых земель. Какие же земли могут быть более заманчивыми, чем эти влажные и рыхлые равнины? Но нет ничего опаснее, чем начало освоения заболоченной целины. Впервые селиться на равнине часто означало жить и умереть здесь: известно, сколько раз терпели неудачу попытки заселить деревни в Митидже, отвоеванные у лихорадки после бесчисленных усилий в XIX веке. Внутренняя колонизация, наблюдающаяся в XVI веке по всему Средиземноморью, тоже была дорогостоящим делом. Она приобрела большой размах, особенно в Италии. Если последней не удается принять участие в завоевании далеких колоний и она остается в стороне от великого движения, то не потому ли, наряду с прочим, что Италия была занята освоением своего собственного пространства, которым позволяла овладеть техника той эпохи, начиная от болотистых равнин и заканчивая заоблачными высотами? «Вся Италия возделана вплоть до вершин своих гор», — с гордостью писал Гвиччардини в начале своей «Истории Италии».

Мелиорация на равнинах

Освоить равнины — эта мечта зародилась еще на заре истории. Бочка Данаид напоминает, по всей видимости, обустройство на равнине Аргоса постоянной системы орошения. В очень далекие от нас времена прибрежные жители Копайского озера начали отвоевывать у него заболоченные прибрежные земли. Уже в эпоху неолита римскую Кампанию избороздили многочисленные подземные водостоки, следы которых обнаружены археологами. Нам известно также о земляных работах древних этрусков в узких долинах Тосканы.

Начиная с этих первых попыток и вплоть до грандиозных мелиорационных проектов XIX и XX веков, которые были перечислены нами выше, человеческие усилия не прекращались ни на минуту, хотя иногда и ослабевали. Люди Средиземноморья всегда находились в постоянной борьбе с низинами. Гораздо более трудоемкая, чем борьба с лесными чащами и кустарниками, эта колонизация придает подлинную оригинальность аграрной истории Средиземноморья. Как Северная Европа обустраивалась или, по крайней мере, росла за счет своей лесной периферии, Средиземноморье на равнинах открывало свои новые земли, свою внутреннюю Америку.

Уже в XV и на протяжении всего XVI столетия предпринимаются бесчисленные попытки осушения земель. Для этого используются простые известные средства: каналы, рвы, канавы, насосы небольшой производительности. В следующем веке голландские инженеры разрабатывают более действенные способы. Но в рассматриваемую нами эпоху речь о голландских инженерах еще не заходила. Поэтому в силу недостаточности средств указанные попытки были ограниченными: болото подвергается атакам участок за участком. По этой же причине многие из попыток были неудачными. В 1581 году в венецианских владениях в долине реки Адидже Монтень проезжает по «бесконечно тянущейся загрязненной, бесплодной и поросшей тростником местности»; это старые пруды, которые Синьория пыталась осушить, «чтобы сделать из них пахотную землю; желая придать им другой вид, они потерпели больше убытка, чем получили выгоды», заключает он. Также не были удачными — несмотря на то, что говорилось современной им «прессой», читай: составителями официальных реляций, — попытки, предпринимаемые великим герцогом в Тосканской Маремме и в низменности Валь ди Кьяна.

В Маремме великие герцоги начиная с Козимо пытались создать зону производства зерна (то же самое, что хотели сделать генуэзцы в восточной Корсике, только в больших размерах). Отсюда меры в поддержку заселения местности, авансирование в счет земель и в счет урожаев, набор рабочей силы; кроме того, спорадические работы по оздоровлению климата. Город Гроссетто на реке Омброне должен был стать портовым центром доставки зерна для экспорта в Ливорно. Причины частичной неудачи этой затеи перечислил Реймон в свой старой истории Тосканы. Великие герцоги преследовали две противоположные цели: засеять поля хлебом, что предполагает большие затраты, и установить в своих интересах монополию на скупку зерна, т. е. систему продаж по низкой цене. Следовало бы, напротив, открыть рынок для свободной конкуренции перед всеми покупателями Средиземноморья. Ведь мелиорационные работы влекут обременительные расходы, а их отдача, utilitä, не всегда соответствует издержкам. В 1534 году послы Брешии обращают внимание венецианского Сената на то, что «отвод и задержание воды требуют огромных затрат; так что многие из наших граждан разорились, занявшись подобным предприятием. Кроме строительства водоотвода, постоянных расходов требует его поддержание в рабочем состоянии, так что в конечном счете доход почти не превышает затрат». Очевидно, что в данном случае доводы и жалобы брешианцев были направлены на то, чтобы не платить лишние налоги. Тем не менее мелиорационные работы действительно являются крупными проектами, которые требуют внушительных средств. По преимуществу это государственные проекты.

В Тоскане этим занимается «просвещенное» правительство или, как в 1572 году, принц герцогского дома, будущий великий герцог Фердинанд, заинтересовавшийся возможной мелиорацией влажной Валь ди Кьяны (долины реки Кьяны). В Валле ди Амброджо в 1570 году, в сердце обширной болотистой зоны в дельте По, по инициативе герцога Феррарского приступают к тому, что получит название grande bonifica estense, которому помешало оседание почвы и приток зараженной воды, а окончательный приговор подписала ей taglio Портовиро, позволившая Венеции в 1604 году отклонить к югу, благодаря открывшейся бреши, русло реки По. В Риме этим же занимается папское правительство. В Неаполе — вице-король, который официально утверждает проект осушения больших болот Керранолы и Мареллано в окрестностях Капуи. В Аквилее — имперские власти. В Турции немногие известные нам попытки приведения земель в порядок производились, судя по всему, предприимчивыми помещиками, которые создавали новые деревни для своих крепостных — чифтлики, особенно начиная с XVII века, на заболоченных низменностях, в том числе на равнине Дураццо или на границе с Вардаром. Эти крупные поселения хорошо различимы по небольшим домикам, которые теснятся вокруг высокого жилища хозяина, довлеющего над ними и стерегущего их.

Ряд мелиорационных работ был предпринят на Западе по инициативе владельцев крупных капиталов. Именно они в XVI веке ввели в обиход самой низменной части Ломбардии рисовые поля, получившие такое стремительное развитие, что выращенная на них продукция вывозилась в Геную, насколько нам известно, уже с 1570 года, а возможно, и раньше. Один венецианский патриций древнего рода — несправедливо, как он говорит, вычеркнутый из списка аристократических фамилий, но располагающий большим состоянием, — попытался наложить кощунственную руку на венецианские лагуны. Это вызвало беспокойство бдительных властей: можно ли всерьез помыслить о том, чтобы преобразовать лагуны в пахотные земли? Не придется ли опасаться изменений уровня вод? Дело было отнесено к разряду неперспективных.

Именно капиталисты играли первую скрипку также и в больших работах по осушению Нижнего Лангедока, о начале которых было объявлено в 1592 году и которые продолжались с большим или меньшим рвением и успехом до 1660–1670 годов. Аналогичный процесс начался в 1558 году близ Нарбонны, когда приступили к сцеживанию местных водоемов. Но в конце столетия, с началом земляных работ около озера Лонак, эта деятельность усилилась. В них приняли участие провансальские инженеры, специалисты по гидравлике и ученики Адама де Крапонна. Данный проект, как и все последующие, осуществлялся также в окрестностях Нарбонны «группой авторов» (Лаваль, Дюмулен, Равель). Первый взнос сделал Бернар де Лаваль, сеньор де Со, который затем «прибавил еще».

Осушение земель соответствовало потребностям городов. Их население в XV–XVI веках непрестанно росло. Острая потребносгь в продовольствии заставляла их заниматься возделыванием сельскохозяйственных культур в прилегающих к ним местностях, как осваивая новые земли, так и применяя в больших масштабах орошение. Это порождало множество тяжб, но одновременно вело к плодотворному сотрудничеству. «Можно было бы организовать снабжение водой с помощью перенесения русла реки Ольо, — говорили в 1534 году послы Брешии, — но это привело бы ко множеству изнурительных споров с жителями Кремоны. Не говоря уж о возможных смертоубийствах, до которых, впрочем, уже дошло дело». В 1593 году правители Вероны, при поддержке Венеции, разрушили сооружения мантуанцев, преграждавшие воды реки Тартаро; за этим последовали бесконечные распри. Города Арагона в XVIII веке все еще соперничали из-за источников драгоценной воды, стараясь отобрать их друг у друга. В XV веке, напротив, жители прибрежных местечек нижней Роны объединяли усилия для приведения в порядок своих территорий — впрочем, эта работа была бы невозможна без финансового участия поселившихся здесь итальянцев и прибывшей из-за Альп рабочей силы.

Усилия городов, независимо от того, предпринимались ли они в атмосфере сотрудничества или раздоров, были плодотворны. Они привели к тому, что прямо по соседству с оживленными улицами появились сады и хлебные поля, столь необходимые для городов. Венецианский посол, проезжая по Кастилии, пришел к выводу, что сельское хозяйство развивалось исключительно вокруг городов. Обширные paramos со стадами овец и secanos, отведенные для зерновых, желтеющие равнины, на которых глинобитные дома сливались с почвой, вызывали у него впечатление запустения. В то же время в окрестностях кастильских городов он увидел зеленые оазисы орошаемых культур. В Вальядолиде сады и огороды покрывали берега Писуэрги. Даже в Мадриде Филипп II для расширения территории Прадо был вынужден покупать виноградники, огороды и сады: у нас имеются свидетельствующие об этом акты продажи. В Толедо пригород Вега, «пестрящий деревьями и садовыми растениями», находится под покровительством города; такая же поддержка сельскохозяйственного производства со стороны городов наблюдается в Провансе. В XVI веке новые земли осваиваются в Манделье, Био, Орибо, Валлори, Пегома, Вальбонне, Грассе, Баржоле, Сен-Реми, Сен-Поль де Фогоссьере, Маноске. Огородные культуры выращиваются вдоль всей реки Дюране. В Нижнем Лангедоке «орошаемые луга и огороды в действительности лишь составляют (как в Испании) лишь малую часть территории», по правде говоря, это только «увлажняемые участки вокруг городских стен, где высится колодец с воротом, на который приходится 30 проц, стоимости всего сада».

Таким образом, масса городских денег устремляется в деревню. Поиск новых сельскохозяйственных земель становится в конце столетия предметом общественной заботы. Оливье де Серр, в своей книге «Обозрение сельского хозяйства» пространно останавливается на том, как следует поступать с заболоченными землями. Но эта работа ведется шаг за шагом. Если проследить за ее продолжительностью во времени, можно поразиться, как бесконечно долго длится пробуждение равнин к жизни. Не завершенные в XVI веке усилия возобновляются снова через несколько столетий. Это справедливо в отношении всех равнин: Мурсии и Валенсии, Лериды, Барселоны или Сарагосы, Андалусии и долины По, campagna felice Неаполя и Золотой раковины Палермо или равнины Катании. Каждое поколение оставляет свой клочок осушенной земли. Одной из заслуг Пьетро ди Толедо в период его правления в Неаполе является освоение болотистой Терра ди Лаворо, расположенной поблизости от великого города, между Нолой, Аверсой или морем. Как говорит современник, он сделал из нее Іа рій sana terra del mondo, с каналами и водоотводами, с плодородными пашнями и осушенными полями.

В первую очередь были освоены небольшие равнины: в долинах прибрежного каталонского массива люди и полезные растения появились в эпоху раннего Средневековья. Согласно традиции рытье сеqies восходит к царствованию Хакама II. Но ничто не мешает относить их к более раннему времени. Точно известно, напротив, что Лерида, отвоеванная у арабов в 1148 году, была уже плодородной благодаря каналам реки Кламор; что Тортоса имела оросительную систему с арабских времен; что Камараса в момент ее присоединения к барселонскому графству в 1060 году также уже имела оросительные сооружения. Подражая мусульманам, барселонские графы, в свою очередь, охватили ирригационной системой территорию самого города и равнины Льебрегат. Графу Миру (945–966) приписывается знаменитый графский rech в Барселоне, или Rego Mir, и сооружение другого канала — от Льебрегата до Сервельо. Наследие этой эпохи в дальнейшем беспрестанно упорядочивалось, сохранялось и обогащалось.

Теми же этапами шло освоение равнины Сарагосы, обширной области tierras de riego, орошаемых земель. Существенный сдвиг произошел, когда мусульмане были изгнаны из города (1118 г.). Но и после освоения равнины работы по орошению продолжались. Так, Большой канал проектировался в 1529 году, работы по его сооружению начались в 1587 году и закончились только в 1772-м, в эпоху, когда под влиянием агрономов века Просвещения была обновлена и расширена вся оросительная сеть Арагонской низменности.

Пример Ломбардии

Наиболее наглядным и потому лучшим примером этого последовательного продвижения является Ломбардия. Исключим ее верхние этажи: с одной стороны Альпы, огромные массы камня с пастбищами и лесами, располагающимися на высоте от 700 до 1500 м, и бесплодные начиная с высоты 1500 м; с другой стороны Апеннины, с которых па равнину устремляются бурные потоки, влекущие за собой в полноводье камни и гравий, но летом полностью пересыхающие, так что воды не хватает не только для орошения, но и для питья. Вследствие этого Апеннины начиная с высоты 1000 м столь же безжизненны, как Альпы на высоте свыше 2 тыс. м; местами они только покрыты травой, которую едят козы и бараны.

3. Крупнейшие каналы Ломбардской равнины

Из книги Charles Singer, History of Technology, 1957, vol. III.Масштаб уменьшен с 20 до 30 километров в одном сантиметре. Точками обозначены предальпийские зоны холмов и моренных отложении.

Стиснутая этими двумя твердынями, Нижняя Ломбардия представляет собой совокупность холмов, плато, равнин и речных коридоров. На холмах господствуют оливки и виноград, а также овощи, поблизости от больших альпийских озер; плоскогорья в собственном смысле есть только на севере. Прежде всего это неорошаемое плато прямоугольной формы, на юге доходящее до линии, которую можно провести от Виколунго до Ваприо на Адде; бесплодные пространства, покрытые вереском; из полезных растений там встречаются только тутовые деревья. За ним следует орошаемое низкое плато, образующее треугольник с южной стороной, прочерчивающейся от Мадженты на реке Тичино до Ваприо на Адде. Здесь имеются луга, шелковичные рощи, хлебные поля.

Любопытной особенностью этой Ломбардской низменности является большая аллювиальная равнина, находящаяся между упомянутым орошаемым плато и холмами, предшествующими Аппенинам, т. е. дно раковины, классическая зона рисовых полей, сенокосов и, что не менее важно, рукотворных лугов. Разве не было попыток выявить общую динамику цен в Милане XVI века с помощью исследований цен на сено?

Эта равнина была полностью преобразована человеческими усилиями. Благодаря им были устранены прежние неровности, исчезли болота, стала разумно распределяться вода, приносимая ручьями и реками издалека, с альпийских родников. Это покорение вод началось не позднее 1138 года трудами бенедиктинцев и цистерцианцев, обосновавшихся в Кьяравалле. В 1179 году началась прокладка Naviglio Grande, закончившаяся в 1257 году при подеста Бено Гоццодини. Таким образом, воды Тичино доходили до Милана по каналу длиной почти 50 км, прорытому в целях орошения и судоходства. Около 1300 года от реки Сезии был прорыт la roggia Баска; позднее воды из него были отведены в новые le roggie — Бирага, Болгара и другие, служившие для ирригации окрестностей Новары и Ломеллины. В 1456 году Франческо Сфорца велел прокопать канал Мартезану длиной более 30 км; по нему в Милан поступали воды из Адды. В 1573 году он был расширен и стал судоходным. Поскольку Лодовико Моро в свое время уже связал его с Большим судоходным каналом, из этого следовало, что в 1573 году два великих ломбардских озера — Комо и Маджоре соединились в самом сердце государства. Милан стал при этом важным речным портом, что позволило снизить расходы на доставку зерна, железа и особенно леса, подвозить до реки По и Феррары большие пушки, отливавшиеся миланцами, и вообще избавиться от неудобств, вызванных отсутствием у города выхода к морю.

Эти данные, которые, впрочем, относятся только к водным путям, показывают, насколько медленно проходило улучшение почв. Оно осуществлялось поэтапно. Каждый этап затрагивал разные человеческие пласты соответственно тому, что три Ломбардии, как бы смыкающиеся друг с другом, представляют разные социальные группы. Горная и пастушеская Верхняя Ломбардия, которая на севере доходит до зоны brughiere, — это страна мелких собственников, бедных, свободолюбивых, упорно стремящихся производить все на собственной земле, включая плохое вино из своего винограда. На среднем этаже, где располагается орошаемое плато высокой равнины, область родниковых ключей (fontanili) и больших пастбищ, начинают попадаться помещичьи и церковные владения. Этот более низкий, но еще не первый этаж представляет собой зону замков, участков, отдаваемых в испольную аренду, и загородных домиков, окруженных высокими деревьями. В самой нижней части располагаются рисовые поля, устроенные капиталистами. Их революционная затея решила проблему возделывания затопляемых земель. Экономический прогресс здесь налицо, но под вопросом остается социальный.

Для трудящихся ломбардский рис означал работу в условиях жесткого рабства, тем более бесправного, что они, оставаясь разобщенными, не могли действенно противостоять ему. Посевы риса не требуют постоянного ухода, и множество работников привлекаются на рисовые чеки только на несколько недель во время посева, пикировки и сбора урожая. Производство риса связано с сезонными миграциями. При этом присутствие самого хозяина требуется только для установления размеров оплаты труда и для надсмотра за работниками. Точно так же несколько столетий спустя Кавур приезжал на свои земли в Лери, в Нижнем Пьемонте, по соседству, чтобы распределять плату и наблюдать на восходе солнца за работой батраков.

Дело обстоит таким образом почти со всеми равнинными культурами. Земли здесь, где борозды можно проводить по линейке, легко поддаются обработке с использованием животных — быков или буйволов. Необходимость массового привлечения рабочей силы с гор возникает только во время жатвы или сбора винограда. После нескольких недель труда батраки возвращаются домой. Это настоящие сельские пролетарии. Но таковыми становятся зачастую и крестьяне, постоянно живущие на равнине.

Проведенная испанцами в 1547 году перепись собственности в Ломбардии показывает, что мелким собственникам принадлежало не более 3 проц, плодородной земли на равнине, в то время как бедные земельные участки в горной местности принадлежали в подавляющем большинстве крестьянам. Эти ломбардские цифры как нельзя лучше иллюстрируют условия жизни на равнине. Находясь в плачевном санитарно-гигиеническом состоянии, крестьянин здесь часто должен был довольствоваться малым. У него есть хозяева, и то, что он производит, принадлежит хозяевам. Простолюдина, который является зачастую новичком, оторванным от родных гор, при случае обманывает собственник земли или его управляющий. Во многих отношениях его можно уподобить колониальному рабу, каково бы ни было его правовое положение.

Крупные землевладельцы и бедные крестьяне

Мы сравнили мелиорацию равнин Средиземноморья с расчисткой лесов в Северной Европе. Как и всякое сравнение, оно имеет свои границы. На очищенных от леса участках, в новых городах образовывалась другая, более свободная среда, как это происходило в Америке. Драма Средиземноморья (за исключением нескольких новых областей, условия которых способствовали развитию аграрной обособленности), одна из причин его консерватизма и застылости состоит в том, что новые земли оставались под контролем богачей. На севере, как позднее в Америке, для создания нового плодородного участка достаточно топора и мотыги. В Средиземноморье к нему должны приложить руку богатые и влиятельные люди. Тем более что со временем начинается переход от частичных проектов к обширным и долгосрочным планам мелиорации. Эту цель можно достичь только сплоченными усилиями, подчиняясь строгой дисциплине, предполагающей наличие жесткой общественной иерархии. Являются ли и могут ли быть свободными крестьяне Египта, Месопотамии в XVI веке? В Испании всякий раз, как совершается переход от secanos к regadios — от «сухих» земель к орошаемым землям, — относительно независимого крестьянина смещает порабощенный крестьянин. Все крупные ирригационные системы испанцы унаследовали от мусульман с завершением Реконкисты. Они достались испанцам в целости и сохранности вместе с необходимыми для их нормального функционирования феллахами в качестве приложения. Именно феллахи еще возделывают в XVI веке равнину Лериды; феллахи обрабатывают земли Риохи на Эбро; феллахов мы встречаем в Валенсии, в Мурсии, в Гранаде; феллахов или, точнее, морисков новые хозяева Иберийского полуострова берегут и защищают, но берегут как скотину, точно так же как будут беречь своих рабов в Новом Свете.

Равнина принадлежит феодальным сеньорам. Нужно спуститься на португальские veigas, чтобы встретить дома фидальгу, solares с огромными гербовыми щитами. Широкая и низкая равнина сиенской Мареммы, где свирепствует необыкновенно злая лихорадка, усеяна, как и соседняя тосканская Маремма, сеньориальными замками. Их башни и донжоны, их старомодные силуэты бесцеремонно напоминают об обществе, где в деревне распоряжаются феодальные собственники, не живущие здесь постоянно, потому что эти здания служат лишь для временного пребывания. Как правило, хозяева живут в Сиене. Здесь они обитают в больших городских домах, сохранившихся до наших дней, в этих хоромах, куда любовники из новелл Банделло проникают, заручившись традиционной поддержкой служанок, по лестницам, поднимающимся к высокому амбару с кучами мешков зерна, или по коридорам, ведущим обычно в заброшенные уголки нижнего этажа. Мы можем последовать за ними в лоно этих древних фамилий, чтобы сопереживать комедиям и драмам, развязка которых наступает под сенью древних замков Мареммы, вдали от городских сплетен и семейного гнета. Найдутся ли лучшие подмостки, чтобы разыгрывать по моде Италии того времени, на безлюдье, вызванном жарой и лихорадкой, роль неверной или подозреваемой в неверности супруги? Такое климатическое объяснение обольщало Барреса. Но не следует ли говорить о социальном попустительстве, которое обеспечивает убийце в этих подвластных ему низинах почти полную безнаказанность? Равнина — удел богачей?

«На равнине, — пишет Ребер Монтань по поводу современного марокканского Суса, — быстро увеличивается дистанция между богатыми и бедными. Первым принадлежат сады, которые обрабатывают вторые. Орошаемые поля приносят в изобилии зерно, овощи, фрукты. Другой источник богатств составляют оливковое и аргановое масло, доставляемое в бурдюках в северные города. Предельная близость рынков облегчает ввоз чужеземных продуктов, так что уровень жизни знатных людей на равнине Суса становится все более сходным с уровнем жизни в других провинциях, где Махзен царил с незапамятных времен. Но вместе с тем жизнь сельскохозяйственных рабочих, klemmas, становится все более нищенской». Это правило, как нам представляется, приложимо ко всем равнинам средиземноморского мира: богатых и бедных здесь разделяет значительное расстояние, богатые очень богаты, бедные очень бедны.

Крупная земельная собственность также составляет здесь правило. Сеньориальный режим, который часто служит ее фасадом, нашел здесь естественные условия для выживания. В Сицилии, Неаполе, Андалусии сеньориальные майораты передавались из рук в руки без изменений вплоть до наших дней. Равным образом на обширных восточных равнинах Балкан, в Болгарии, Румелии и Фракии, в районах, производящих зерно и рис, глубоко укоренился турецкий режим с его крупными хозяйствами и крепостными деревнями, в то время как на гористом Западе он потерпел почти полную неудачу.

Есть и много исключений, связанных с местными особенностями, например старинная римская Кампания или современная крестьянская демократия Валенсии, а также Ампурдана и Руссильона. «Эти равнины, — пишет Максимилиан Сорр по поводу двух последних, — всегда были страной мелких и средних собственников». Всегда ли? В современную эпоху — согласимся с автором. В самом деле, доподлинно нам неизвестно, что происходило на этих низменностях до аграрных смут XIV века, особенно до начала масштабных и массовых работ по ирригации, предпринятых, в частности, рыцарями-храмовниками из Ма Де в бассейнах руссильонских рек Реара и Кантараны. Как бы то ни было, налицо и пример, и явные отклонения от правил. И это не единственный пример и не единственное отклонение. В Провансе «сельскохозяйственный пролетариат — редкость, за исключением Арльской равнины, поделенной между крупными землевладельцами». В Каталонии период процветания зажиточного крестьянства начинается не позднее 1486 года. Может быть, чтобы разнообразить чересчур общие объяснения, следовало бы подробнее остановиться на таких внешне простых понятиях, как мелкий и крупный собственник (крупный или влиятельный?); установить различия между типами равнин в зависимости от их большей или меньшей протяженности, а также в зависимости от наличия у них внутренних границ; наконец, и в особенности, стоило бы проверить наличие и установить логические причины процессов последовательных изменений режимов собственности и аграрной эксплуатации, дробления наделов, укрупнения наделов. Затем, поскольку ничто не стоит на месте, — нового их измельчания. В одних случаях прирост населения, в других — распространение новых культур, внедрение новых орудий или неизменность прежних, в третьих — растущее влияние соседних городов без конца преобразуют географическое и социальное устройство низменностей, в то время как в других регионах тирания хлебных полей и сохи (если вернуться к идеям Гастона Рупнеля), применение рабочего скота поддерживают старый порядок и силу богачей. Услугу подобного рода исследования уже оказывает нам новаторская робота Эммануэля Леруа Ладюри о лангедокских крестьянах в период с XV по XVIII век. До ее появления было трудно представить себе, до какой степени этот порядок землепользования являлся порождением социальной, демографической и экономической конъюнктуры и до какой степени подвижным, подверженным непрерывным изменениям, «без конца ставившимся под вопрос», он был вследствие этого. Проблема заключается в том, чтобы узнать, пригодна ли эта столетняя хронология последовательных изменений в аграрных порядках Лангедока для других средиземноморских областей: для каких-то из них с запозданием, для других — с опережением, а для третьих, наиболее многочисленных, — с совпадением по времени. Пока что мы далеки от ответа на этот вопрос.

Краткосрочные изменения на равнинах: венецианская Терра Ферма

Мы можем но крайней мере попытаться проследить за этими краткосрочными переменами на другом примере — на примере Венеции.

4. Вспомогательные каналы помешали исчезновению не менее половины венецианских лагун

План ориентирован и направлении с севера на запад. Прорытые каналы защитили Венецианскую низменность и окружающие город лагуны. Однако северная часть залива заполнилась многочисленными отложениями, приносимыми небольшими реками — Пьяве, Силе, часто превращающимися в стремительные потоки. Вся эта область покрыта стоячими водами. На юге, напротив, беспрерывно возобновлявшиеся работы упорядочили течение Бренты, и лагуна от Кьоджи до Венеции «живет» и обновляется под действием приливов и отливов. По книге Arturo Uccelli, Storia della tecnica dal Medio Evo ai noslri giorni, 1945, p. 338.

На самых богатых и густонаселенных участках венецианской территории с конца XV века проводятся работы по орошению, имевшие предположительно широкий размах, но, к сожалению, нам неизвестны их географические границы и точные даты. Похоже, что эти дорогостоящие мелиорационные проекты, проводившиеся с очень давних времен, не приносили особой выгоды крестьянам или сельским общинам. На первый взгляд нет ничего более рационального, чем рядовой процесс мелиорации, схема которого оставалась неизменной на протяжении ста лет и включала в себя продуманные процедуры, охотно проводимые венецианской администрацией, а именно Proveditori dei beni inculti c 1566 года по разработанным ранее правилам. Каждый мелиорационный проект, каждый ritratto устанавливает для данной группы заболоченных земель программу различных гидравлических работ: обслуживание или сооружение плотин (argini), водозаборов (presi), каналов и желобов, распределяющих воду для полива (scalladori). Иногда прорытые каналы открываются для судоходства за определенную плату, что частично компенсирует расходы. Но непосредственно при проведении этих обременительных работ и должны оплачивать собственники земли из расчета один или два дуката за campo в зависимости от того, растут ли на этих участках виноградники или просто деревья. Если землевладелец не может оплатить полагающуюся ему долю затрат, в оплату принимается половина недвижимого имущества; отсюда видно, что выплатить повинность за campo было нелегко. В отдельных случаях ritratto может затрагивать интересы городской общины (как, например, общины Эсте или Монселиче) или проводиться за счет целого товарищества собственников, которые, впрочем, могут прибегнуть к заимствованиям под низкий процент (4 проц.) из венецианской казны; наконец, в предприятии могут принять участие и венецианские власти, в этом случае оставляющие за собой право по окончании работ продать причитающуюся им часть земли, и эти торги иногда проводились даже на площади Риальто. Каждый «ритратто» делился на 24 карата, подобно собственности на судно, каждый карат по очереди выставлялся на публичных торгах, как мы бы сказали, продавался с молотка, в документах уточняется: «…con la bacchetta in terra del su in giu»

Но каковы были результаты этой подробной регламентации? О действительности можно судить по случавшимся неудачам или подлинным катастрофам. Если той или иной общине не удается больше прибегать к займам для окончания работ, она продает половину ритратто своим жителям, а другую половину — любому желающему, выигравшему первые торги (поскольку оценщик начинает их с заданной стоимости и постепенно уменьшает ставку). Часто можно видеть, как составляется товарищество собственников consorti или caratador. Это настоящие торговые ассоциации. Не удивительно, что во главе их встречаются громкие имена венецианских патрициев. Из одного документа (от 15 февраля 1557 года) мы видим, как некий Иеронимо Дольфин (из семьи крупных банкиров) со своими компаньонами намеревается приобрести ритратто в долине Сан Бьязио близ Лендинары, между нижней Адидже и нижним течением По; впрочем, в начале 1561 года этот проект еще оставался без движения. Двумя годами позже другой патриций, Алессандро Бон, который ha intrapreso а sue spese, col permesso della Signoria, la bonifica di tutte le valli ehe sono tra Po e Bachiglione , сталкивается с сопротивлением своему проекту, «с неожиданными препятствиями со стороны общины Ровиго». В каждом из этих случаев, как мы можем догадываться, речь шла о крупных предприятиях: определенность могло бы внести здесь только исследование самих землевладений. Однако, когда происходит катастрофа, подобная прорыву плотины близ Ровиго 5 декабря 1554 года, затопленными оказываются 30 000 campi fertitlissimi: поскольку брешь не была хорошо заделана, существует опасность при сборе ближайшего урожая не досчитаться, как и в прошлом году, 40 000 stara di formento . То есть речь идет о больших количествах, о крупных богатствах, о серьезных делах. 11 декабря 1559 года некий делец, который, к сожалению, скрывает свое имя, предлагает произвести за свой счет целый ряд ритратти в возмещение своих расходов он собирался довольствоваться всего лишь одним кампо из десяти. Кто скрывается за этим благодетелем?

Таким образом, кроме этих небольших уточнений, мы не располагаем возможностью представить себе реальное положение крестьян и землевладельцев венецианской провинции, будучи теперь прекрасно знакомыми (благодаря исследовательской удаче) с лангедокскими мужиками и их хозяевами. Чтобы лучше судить о венецианцах, потребовались бы новые удачные исследования, которые еще предстоит провести; тогда можно было бы как следует оценить наличный материал. Что в самом деле означали применительно к комплексу совершенно разнородных сельскохозяйственных производств эти усилия по мелиорации, этот триумф рисовых полей (начавшийся, возможно, после 1584 года), который надолго обеспечил благополучие патрициата и равновесие платежного баланса Синьории в XVII веке, наряду с увеличившимся в это время производством шелка? Во всяком случае эти масштабные мелиорационные проекты не идут ни в какое сравнение с проектами лангедокских «каналистов». Тем не менее с конца XVI века для получателей «земельной ренты» в Венеции начинается еще более блестящий период, чем для собственников земли в окрестностях Монпелье или Нарбонны в Лангедоке. Богатства Венеции, с умом вложенные в производство на полях Террафермы, принесут хорошие плоды. Но нам пока еще трудно судить с желаемой уверенностью о драмах, разыгрывавшихся на венецианских землях, — нам известно только, что крестьяне влезают в долги, что способы хозяйствования часто остаются устаревшими, что общинные земли сокращаются. Прекрасная исследовательская проблема!

В дальней перспективе: судьбы римской Кампании

Долгосрочные перемены представляются нашему взгляду наиболее очевидными. Римская Кампания является очень хорошим примером этих без конца намечающихся новых поворотов. Освоение ее земель восходит еще к неолитической эпохе. Через несколько тысячелетий, во времена Империи, на agro romano, все так же интенсивно эксплуатируемом на всем его протяжении, были построены важные акведуки, угроза малярии тогда была небольшой. Катастрофа произошла в V веке при остготах, когда акведуки прекратили свое функционирование. Освоение земель возобновилось только одним или двумя столетиями спустя. В это время Остия возродилась из развалин. С приходом XI века — новый сдвиг, новые катастрофы; после чего очередной расцвет аграрной жизни приходится на начало XIV и на XV век. Остия снова возрождается, на этот раз благодаря заботам кардинала д’Эстутвилля. В XV и XVI веках на сцену выходит крупная сеньориальная собственность, с большими и хорошо укрепленными хуторами: это так называемые casali, которые можно видеть еще и сегодня на обочинах больших дорог; их массивные очертания напоминают об опасностях жизни на равнине, где постоянную угрозу представляли спускающиеся с гор разбойники. Эти крупные фермы «колониального» типа практиковали севооборот (главным смыслом их деятельности было производство зерна) и разведение крупного рогатого скота в больших масштабах. Рабочую силу на них поставляли Абруццские горы. Но были ли прочными основания этих владений?

В XVI веке ничто здесь не говорило о процветании. У кардиналов были свои виноградники в Кампании, но они располагались на холмах, овеваемых ветерком, наподобие Казино семейства Боргезе на Палатине. Бенвенуто Челлини, любивший ездить на охоту в окрестности Рима, приводит подробный отчет о затяжной болезни, от которой он, по его словам, чудом избавился и которая похожа на обострение болотной лихорадки. Представим себе теперь тогдашнюю римскую Кампанию, усеянную болотами, пустырями, заброшенными землями, которая представляет собой, по сути дела, охотничьи заказники. С другой стороны, под напором энергичной, бьющей ключом пастушеской жизни, распространяющейся с отрогов Апеннин, раздвигаются городские стены, как в далекие времена первых здешних обитателей. Нотариальные акты, датированные примерно 1550 годом, свидетельствуют о наличии в Риме многочисленных торговцев скотом, в том числе приезжих с Корсики. Положение в сельском хозяйстве, не выдерживающем конкуренции с ввозимым извне зерном, постоянно ухудшается. В XVIII веке происходит дальнейший спад. Де Бросс оставил для нас удручающую картину гнездящихся на равнине несчастий, нерадивости хозяев ее земель и свирепствующих на ней болезней. «В начале XVIII века мы застаем «римское поле» в плачевных, как никогда, обстоятельствах».

Могущество равнин: Андалусия

Как правило, участь равнин бывает не столь беспокойной. А может быть, нам это только кажется из-за недостаточности наших знаний? Ведь в Нижнем Тунисе, где сохранилось много напоминаний об античном блеске, исключительные сдвиги в формах землевладения и в освоении сельскохозяйственных угодий происходили начиная от римской эпохи и до наших дней. То же самое можно сказать о Нижней Сирии или Македонии, на многие столетия вымершей и с трудом возращенной к жизни после 1922 года, или о поразительной Камарге, судьба которой не перестает нас удивлять.

Как бы там ни было, судьба этих широких равнин отражает существо средиземноморской аграрной истории, знаменует последнее, самое трудное и самое великолепное из ее достижений, если не принимать во внимание чересчур высокую в социальном смысле цену, уплаченную за то, чтобы отвоевать их у воды. Каждый такой успех был историческим свершением, богатым последствиями. Причем настолько, что, обращаясь к тому или иному крупному событию, всегда стоит задаваться вопросом, не лежит ли в его основе одна из этих великих аграрных побед.

Трудно подобрать более яркий пример их важности, чем пример равнин нижней Андалусии. В XVI веке это один из наиболее богатых регионов Средиземноморья. Между древним подножием Касгилии на севере и суровыми горами, образующими верхнюю Бетскую Кордильеру на юге, она разворачивает плавные изгибы своей поверхности, свои луга, на западе иногда напоминающие фламандский Север, свои виноградники и широко раскинувшиеся оливковые рощи. Как и у всех других равнин, ее земли отвоевывались шаг за шагом. При основании Рима все низовья Гвадалквивира занимало болото наподобие того, что было первоначально в низовьях Роны или в Митидже накануне французской колонизации. Но очень скоро Андалусия, Бетика должны были стать сердцем римской Испании, цветником городов, пожалуй, чересчур прекрасных и чересчур густонаселенных.

Здесь мы сталкиваемся с оборотной стороной богатства равнин: специализируясь на небольшом числе малопродуктивных культур, они вынуждены импортировать часть продовольствия для своих насущных потребностей. Ввозя растительное масло, виноград, вино, ткани, ремесленные изделия, андалузские города живут в то же время за счет североафриканского зерна. Их судьба в какой-то мере зависит от благорасположения хозяев хлеба. Вандалы, заручившись поддержкой андалузцев, в V веке завладели их житницей. Когда в следующем веке вандалов изгнали византийцы, то Андалусия тотчас же им покорилась; наступила очередь арабов — и она тоже не оказала им сопротивления.

Будучи завоеванной, Андалусия всякий раз становится жемчужиной чьей-то короны. Она была душой лучезарной мусульманской Испании, безусловно, не имевшей успеха на севере Иберийского полуострова, но протянувшейся в направлении Северной Африки, от берегов которой она по-настоящему никогда себя не отделяла, будучи тесно связанной с ее полудикими обитателями и с ее богатой событиями историей. В этом цветнике городов были две столицы: Кордова и позднее Севилья. Кордова стала наставницей всей Испании, всего мусульманского и христианского Запада, но оба названных города были законодателями искусства и центрами цивилизации.

Несколько столетий спустя, в XVI веке, память об этом величии еще жива. В то же время нужно было залечивать раны, нанесенные христианской Реконкистой в XIII веке территориям Андалусии, особенно в южной ее части, опустевшие местности которой долго не удавалось заполнить с помощью сперва военной, а затем мирной колонизации. В XVI веке этот медленный восстановительный процесс еще не был завершен. Сама по себе Андалусия остается великолепной страной, «житницей, фруктовым садом, винным погребом и овчарней Испании», предметом традиционных похвал со стороны венецианских послов в их Relazioni. К славе своей страны XVI век прибавил еще один дар — Америку. Ведь Америка в 1503 году была отдана почти на 200 лет на откуп Севилье. Америка — это Casa de la Contratacion, флотилии, отправляющиеся в Индию и привозящие серебро из Мексики или Перу, заморских торговых колоний, столь деятельных и густонаселенных, все это составляет исключительную и законную монополию Севильи. По каким мотивам? Прежде всего для усиления контроля над драгоценными торговыми путями: такова точка зрения правителей. Затем, вследствие того, что плаванию в Америку благоприятствуют пассаты, а Севилья открывает к ним дорогу. Но не было ли основано это необыкновенное везение также и на том, что в город, находящийся на особо выгодном положении, устремлялись лодки, спускающиеся по Гвадалквивиру, и знаменитые повозки, запряженные четверками быков? Севильская торговля питается также виноделием и маслоделием великой равнины, находящейся под боком. Корабли с севера — бретонские, английские, зеландские или голландские — приезжают сюда не только за солью Сан-Лукара, незаменимой при засолке трески, и за товарами из «Индий», но и за вином и маслом, производимыми на андалузских холмах.

Так богатство Андалусии побудило ее или даже заставило выйти за собственные пределы. В XVI веке Севилья и андалузская глубинка, все еще наполовину мусульманская и только частично христианская, оказываются способными заполнить своими выходцами широкие пространства Испанской Америки, навсегда сохранившей признаки своего происхождения. Об этом замечательно сказал Карлос Перейра. Вся Испания отрывала от себя своих сыновей ради этих открывшихся за морем южных стран.

Вот что должно пробудить в нас осторожность по отношению к крылатому выражению Пьера Жоржа, назвавшего эти равнины «островками земли» по соседству с морем. На деле эти островки вовсе не отрезаны от окружающей их территории. Их экспансия была связана главным образом с теми случаями, когда на помощь к ним приходила экономика безбрежных морских пространств, которая, если выразиться точнее, мобилизовала их, заставляя возделывать экспортные культуры массового спроса. В Нижней Андалусии в XVI веке производство оливок и винограда развивается исключительно под влиянием крупной севильской торговли. Точно так же на другом конце Средиземноморья, почти за его пределами, подъем производства зерна в Молдавии и Валахии во времена Михая Храброго в конце XVI века, подъем, вызвавший резкое усиление сеньориального режима, был связан с возросшими потребностями бурно развивающейся черноморской торговли хлебом. Приведем несколько аналогичных примеров, выходящих на этот раз за рамки XVI века: мелиорация равнины Салоник в связи с производством хлопка и табака; осушение низменностей, при котором исчезли последние болота, предпринятое в Конта Венэссен в XVIII веке ради выращивания марены; наконец, оздоровление климата Митиджи около 1900 года благодаря посадкам виноградников.

В общем, вне всякого сомнения, для финансирования затрат на освоение этих низменностей нужны высокие доходы, обеспечиваемые торговлей, экспортом товара на большие расстояния. Но не является ли воплощением этой торговли, при более пристальном рассмотрении, большой купеческий город, открытый для внешних контактов, средоточие крупных капиталов? Город, способный принять на себя бремя ответственности и риск предпринимательства? Все мелиорационные проекты, о которых мы можем говорить применительно к XVI веку, связаны именно с областями, где расположены крупные города: Венеция, Милан, Флоренция. Заметное оживление аграрного производства в Митидже около 1580 года было обусловлено также и ростом влиятельности Алжира. Оживление, быть может, кратковременное, поскольку на равнине остались болезнетворные водоемы, но близость к растущему городу и к роскошным жилищам корсаров, турок и христианских ренегатов, за пышное убранство которых было уплачено Бог знает сколькими человеческими жизнями, заставили ее заняться разведением скота, домашней птицы, голубей, производить молоко и сливочное масло, бобы, горох, чечевицу, дыню, огурцы. Из равнинной местности на стоящие в порту суда доставляются воск, кожа и некоторое количество шелка; на ней собирают урожаи пшеницы и ячменя. Так что Хаэдо, который, возможно, и не бывал там лично, рассматривает ее как некий Эдем. Подобным же образом насаждаются сады в пригородах Валенсии, которая к тому же поставляет им удобрения. «Если ее (Валенсии) улицы, — говорит один путешественник XVIII века, — не вымощены булыжником, это потому, что их грязь смешивается с мусором, который немедленно собирают и по мере накопления увозят за городские стены для удобрения близлежащих земель; и жители города убеждены, что, замостив улицы, они лишили бы окружающие Валенсию со всех сторон густые сады одного из главных источников плодородия».

Всякая равнина, освоенная для возделывания на ней культур массового спроса, становится крупной экономической и социальной величиной, становится большой силой. Но при этом она должна жить и трудиться не только для себя, но и для других. И это обстоятельство, которое является условием ее величия, в XVI веке, столь неблагополучном в отношении хлеба, является также причиной ее зависимости и ее бедствий. Мы убедимся в этом на примере Андалусии, которая еще до 1580 года оказалась вынужденной ввозить хлеб с севера.

По завершении предпринятых нами странствий нам остается охватить во всей их целостности многочисленные проблемы, связанные с перегонами скота на выпасы и с кочевым образом жизни, т. е. с регулярными перемещениями человеческих масс и стад скота, которые мы рассматриваем в последнюю очередь как одну из характерных особенностей средиземноморского мира. Эти постоянно возобновляемые передвижения трудно будет до конца объяснить, если ограничить наше рассмотрение только полуостровными частями континентов. Нам придется совершать довольно пространные и неоднократные экскурсы на восток и на юг и охватить, по крайней мере включив в рассуждение, жизнь скотоводов на протяженных границах пустынь. Вот почему мы подходим с таким опозданием к этим трудно локализуемым проблемам.

Перегоны скота

Перегоны скота 290

Есть несколько видов сезонных перемещений скота: географы выделяют по меньшей мера два, возможно, три таких вида.

Прежде всего, речь идет о «нормальном» выгоне скота в горы: в этом случае его собственники и пастухи являются обитателями равнины, они покидают ее летом, в неблагоприятное для равнинного скотоводства время. Горы в этом процессе выступают всего лишь как конечный пункт этого перемещения в пространстве. При этом чаемое пространство часто принадлежит крестьянам с равнины, но в основном его арендуют у горцев. К XVI веку уже, возможно, на протяжении четырех или пяти столетий Арль являлся центром массовых летних перегонов скота, во время которых стада из Камарги и особенно из Кро отправлялись каждый год по дорогам, пролегающим в бассейне реки Дюране, на пастбища Уазана, Деволюи и Веркора, вплоть до окрестностей Морьенны и Тарантезы. Это настоящая «крестьянская столица»: здесь живут «капиталисты», как совсем недавно называли заправил здешнего овцеводства; здесь работают нотариусы, которые удостоверяют соответствующие контракты.

Пример «обратных» перегонов скота в XVI веке наблюдается в испанской Наварре. На этот раз стада и пастухи спускаются с высокогорной местности euskari. При этом на долю низин выпадают только рыночные функции, если там есть рынок. Эти зимние переходы напоминают беспорядочное бегство. Пастухи и скотина, покидая горы из-за сильных холодов, вторгаются в нижнюю Наварру, как захватчики в завоеванную страну. При приближении этих страшных гостей все замирает. Так каждый год возобновляется вечная война между пастухами и крестьянами. Она продолжается, пока стада не достигнут открытых частей равнины или больших пастбищ Барденас Реалес, и снова вспыхивает на обратном пути. Барденас Реалес — это каменистая степь на границе с Арагоном, с довольно скудными из-за зимних дождей пастбищами.

Обратные перегоны скота происходят также в Калабрии, когда пастухи и стада зимой и весной скапливаются на узких полосах прибрежной земли. «Утром на праздник Пасхи, — рассказывает в июне 1549 года епископ Катандзаро, — некоторые священнослужители отправлялись на побережье, где находятся многочисленные стада, и по обыкновению служили там обедню на алтаре, уложенном из кругов сыра, затем благословляли сыр и стада и причащали пастухов. За это священник получал весь сыр, из которого складывали алтарь. Я наказал священнослужителей, участвовавших в этих службах, и под страхом ужасных кар запретил им делать это впредь».

Таковы два вида сезонных перегонов скота. Кроме того, существует еще один — смешанный — вид, обладающий признаками и летних, и зимних передвижений. В этом случае отправной пункт и место жительства скотоводов располагаются на середине склона, на полдороге между двумя пастбищами. Таково в настоящее время положение вещей в корсиканской местности Шатэньерё.

На самом деле строгая классификация не может исчерпывающе отразить все проявления реальности. Сезонные перегоны скота связаны с самыми разнообразными факторами: физическими, социальными, историческими. В Средиземноморье, если принять самое простое определение, они представляют собой предпринимаемые по вертикали перемещения с зимних пастбищ, располагающихся на равнине, на летние, расположенные в горах. Это существенная часть жизни обоих этажей и одновременно передвижение людей — выходцев из той или иной деревни, принадлежащих к той или иной группе сельского — или не обязательно сельского — населения. Они занимаются только скотоводством или уделяют какое-то время обработке земли. В период одной из своих сезонных стоянок они выжигают кустарники, чтобы ускорить созревание растений; эти люди могут обитать как наверху, так и внизу; они могут иметь постоянное жилище или не иметь его. Короче говоря, существует множество вариантов, но строго определенное для каждого данного случая. Оценим мимоходом следующий анекдот. Городок Корон на греческом берегу в 1499 году принадлежал еще венецианцам, и паша Морей хотел запретить албанцам и грекам из этого местечка сеять хлеб и пасти стада на территории великого султана. Rettori Корона удовольствовались dolcemente ответом: «Если наши люди приходят летом на ваши земли, то зимой ваши стада пасутся на наших».

Две данности — рельеф и время года обычно предопределяют если не полностью, то главным образом то, что может и должно происходить. В 1498 году, в дни Карнавала страдиоты сделали набег на окрестности Пизы. Перечень их добычи, захваченной зимой на берегу моря, не удивляет: триста голов крупного рогатого скота, коров и буйволов, 600 баранов, несколько кобыл, и мулов. Другой набег на турецкую территорию близ Зары в январе 1526 года: уведено 2500 животных. Последнее свидетельство: в декабре 1649 года морлахи, подстрекаемые своим новым вождем, захватили на побережье Далмации 13000 голов скота.

Кочевничество имеет более древнее происхождение, чем отгонное животноводство

По данному нами определению, перегоны скота являются только одной из форм, введенной в правила и как бы испытанной, средиземноморской пастушеской жизни, протекающей как на равнинах, так и на горных пастбищах. Эта испытанная форма представляет собой результат длительной эволюции. Даже самое беспорядочное передвижение стад сопровождается перемещением только одной группы населения, специализирующейся на скотоводстве. Это предполагает существование разделения труда, повсеместное распространение земледелия, следовательно, пахотных полей, за которыми нужно ухаживать, постоянных жилищ и деревень. Часть населения последних, в зависимости от времени года, отправляется либо на равнину, либо в горы. Многие исследования, посвященные XVI веку, показывают такие наполовину обезлюдевшие деревни, где остаются только старики, женщины и дети.

Кочевники, напротив, все перевозят с собой на огромные расстояния: людей, скотину и даже дома. Однако в их странствия никогда не бывают втянуты, как при сезонных перегонах, громадные массы овец. Небольшие стада кочевников растворяются в безбрежном пространстве иногда очень маленькими группами. На сегодняшний день кочевники — правда, в Средиземноморском регионе сохранились только их разрозненные остатки — это дюжина людей, которых встречаешь поздним вечером сгрудившимися у огня в пригороде Бейрута, или в Алжире после сбора урожая, среди жнивья — несколько верблюдов, баранов, ослов, две-три лошади, женщины, одетые в красное, и несколько черных палаток из козьей шерсти; или еще на равнине Анталии в Памфилии, на юге Тавра, два десятка шатров, иногда — но довольно редко — расположенных в виде подковы, как этого требует постепенно исчезающая традиция.

5. Места зимовки и летнего выпаса овец в верхнем Провансе в конце XV века

По книге Therese Sclaferl, Cultures en Haute-Provence, 1959, p. 134 et 135.

Сезонные перегоны скота и кочевничество выглядят разновременными явлениями, порождениями разных эпох — так не следует ли считать второе более древним, чем первое? На наших глазах на всем пустынном и полупустынном пространстве, которое окружает юг Средиземноморья и тянется в сторону Центральной Азии и далее, прививаемая современными правительствами оседлость превращает потомков древних кочевников в пастухов, ведущих менее суровый образ жизни (в Сахаре, как и в Триполи; в Сирии, как и в Турции и Иране), занимающихся, по сути дела, выгоном скота, специализированным видом труда. Таким образом, указанная хронологическая последовательность выглядит правдоподобной. Следует добавить, что в переделах горного Средиземноморья обратные перегоны скота, по всей вероятности, предшествовали тому, что географы называют нормальными перегонами.

Такая временная последовательность — кочевничество, обратные перегоны скота, так называемые нормальные перегоны скота — представляется правдоподобной. Но дело обстоит вовсе не так просто, как может показаться по этой априорной модели. Прошлое было более щедро на катастрофы, на сокрушительные перевороты, чем на длительные периоды спокойного развития. К сожалению, бедствия, случавшиеся в рассматриваемой нами сфере, известны гораздо хуже, чем политические катастрофы.

В самом деле, при более пристальном рассмотрении подробностей функционирования скотоводческих структур оказывается, что нормальные и обратные перегоны скота довольно часто трудно отличить друг от друга. В Верхнем Провансе в XV и XVI веках собственники скота с высокогорья (более многочисленные и богатые) и скотоводы равнин используют одни и те же пастбища. В этих условиях две формы сезонных перегонов скота отличаются только характером задействованной в них собственности. Тут мы из области географии вынуждены будем перейти к социальным вопросам собственности и даже к вопросам политики. Перемещения стад представляют большой фискальный интерес, которым не может пренебречь ни одно государство, как правило, охотно помогающее в организации и охране таких передвижений. Обратные перегоны скота с Абруццских гор на равнину Тавольере в Апулии восходят к римской эпохе и являются стимулом для развития сукноделия в Таранто. Они продолжались впоследствии в достаточно произвольных формах до 1442–1447 годов, когда Альфонс I Арагонский своей властью упорядочил их, установив удобные и обязательные маршруты передвижения овечьих стад, tratturi, пути соединения между ними (tratturelli), места отдыха с пастбищами (riposi) и места зимнего выпаса; кроме того, он издал распоряжение, запрещающее продавать скотину и шерсть в других местах, кроме Фоджи, предусмотрев, очевидно, взимание пошлин по пути следования. Эта система, раз и навсегда установленная, в дальнейшем изменялась и дополнялась только мерами защиты от нападений, производимых живущими вдоль этих дорог крестьянами, выращивающими виноград и оливки, и особенно производителями зерна.

В 1548 году на территории в 15000 карри (величина одного карро более 24 гектаров), находящейся в Апулии, королевские пастбища составляют немногим более 7000 карри; кроме того, власти наложили взыскание, под более или менее благовидным предлогом, еще на 2000 карри обрабатываемой земли. Поголовье скота, насчитывавшее в среднем один миллион единиц, на протяжении последующих десяти лет увеличивается в среднем до миллиона трехсот тысяч единиц. И эта цифра постоянно росла, поскольку в октябре 1591 года, по официальным оценкам, насчитывалось два миллиона восемьсот восемьдесят одна тысяча двести семнадцать голов, в то время как земли, лежащие по маршруту перегонов овец, отдавались на откуп крестьянам сроком на шесть лет в моменты «хлебной дороговизны» (в 1560, 1562, 1567, 1584, 1589, 1591 годах), и на этих землях урожаи зерна достигали рекордных значений, сам 20 или сам 30. Отсюда шумные торги «при свечах» , проводившиеся в Неаполе между претендентами на землю. На кону были большие ставки: интересы казны, для которой таможня в Апулии являлась «несравненной жемчужиной», интересы торговцев шерстью и мясом, интересы владельцев крупных стад, которые все больше и больше отделяются от массы мелких скотоводов. «Какой-нибудь ѵіllano из провинции Абруцци, — говорится в донесении католическому королю, — имеет 10, 15, 20 или 30 тысяч овец, которые он приводит каждый год на таможню (в Апулии) для продажи баранов и шерсти. После этого, наполнив монетами свои сумки, он возвращается домой, чтобы закопать деньги; иногда он так и умирает, оставив свои сокровища в земле». Однако начиная с XVII века и особенно в XVIII происходит концентрация собственности, увеличение поголовья стад у богатых землевладельцев, и намечается перевес в пользу нижележащих местностей. Речь идет о плохо поддающемся проверке впечатлении. По крайней мере, проблема предстает перед нами во всей ее сложности.

Такая же двойственность наблюдается в окрестностях Виченцы — в Вичентино. Неизданные работы эрудита XVI века Франческо Кальданьо307 говорят о ней как об habitatissimo местности, где нет ни клочка необрабатываемой земли; это сплошной цветущий сад, усеянный большими деревнями, похожими на города, со своими рынками, своей торговлей, своими «прекрасными дворцами». Здесь всего в достатке — леса, который привозят на телегах или сплавляют по реке, древесного угля; на задних дворах толпятся даже павлины и индейские петухи. На ручьях и реках стоит невообразимое количество мельниц, лесопилок и т. п. На орошаемых лугах пасутся тысячи и даже сотни тысяч голов скота. Пополняясь многочисленными ягнятами, козлятами и телятами, вся эта скотина летом отправляется на выгон в горы. Вот пример нормального перегона скота, который проходит не без конфликтов с жителями гор по поводу аренды или использования высотных пастбищ. Так, по поводу Мандриолы (горы, которую арендуют вичентинцы) возникают конфликты со швейцарцами, жителями кантона Граубюнден, и в этом нет ничего удивительного: граубюндендцы пригоняют свою скотину в южные Альпы и в окрестности Венеции, в которой они иногда обосновываются в качестве мясников. Но и в самом Вичентино есть свои горные жители, обитающие в том уголке Альп, который называется Sette Comuni, среди которых много мясников и охотников за дичью и которые занимаются как земледелием, так и скотоводством, особенно в Галио, где имеется от 50 до 60 тысяч голов овец. Летом эти стада остаются на пастбище Sette Comuni, а осенью спускаются на равнину и разбредаются по лугам Вичентино, Падовано, Полезине, Тревиджано, Веронезэ и даже Мантовано. Это доказывает, что кипучая пастушеская деятельность, разворачивающаяся на вичентинской равнине, не захватывает всего пространства, пригодного для выпаса стад. Для всех здесь находится свое место.

Отгонное животноводство в Кастилии

Сезонные перегоны скота в Кастилии могут служить хорошим примером для проверки всех определений. Наблюдатели описывали их зрелище десятки раз. Нам известны все подробности, проблемы и факторы, определяющие это явление.

6. Отгонное животноводство в Кастилии

По книге Julius Klein, The Mesta, a Study in Spanish Economic History 1723–4836, Cambridge, 1920, p. 18–19.

С самого начала следует различить «большие перегоны» которые достигают 800 км, и перегоны на короткие или очень короткие расстояния. Нас будут интересовать только большие перегоны, связанные с прославленным овцеводческим «товариществом» Местой (привилегии которого восходят к 1273 году). По словам одного натуралиста конца XVIII века, в Испании есть «два вида овец; особи первого вида, с обычной шерстью, проводят всю жизнь в месте своего рождения, на одних и тех же пастбищах и каждый вечер возвращаются в свою овчарню; другие, обладающие особо тонкой шерстью, каждый год совершают переходы и, проведя лето в горах, спускаются в жаркие луга южных частей королевства, таких как Ламанча, Эстремадура и Андалусия. Этот второй вид называется «путешествующими овцами». Эта классификация, как и всякая другая, является лишь приблизительной: «путешествующими овцами» с их драгоценным руном, на зиму обмазываемым красной глиной, называются только те, которые прибывают на окраины Кастилии по большим дорогам, canadas, где располагается дюжина королевских застав, взимающих пошлины. Но маршруты пастухов пролегают и по менее важным дорогам (cordeles, veredas). Их стада, не принимающие участия в дальних переходах, перемещаются взад или вперед в зависимости от времени года; их называют ganados travesios, или riberiegos, или merchaniegos, в том случае когда они отправляются на рынок (mercados). Длительная, постепенная борьба позволяет королевской власти распространить свой контроль за рамки основных дорог: этим объясняется быстрое развитие налогообложения скотоводства вплоть до 1593–1599 годов. Но нас сейчас занимают другие проблемы.

Нам нужно представить себе это великое движение по дорогам canadas, эти перемещения вдоль меридианов с севера на юг, затем с юга на север и т. д., карту которых мы воспроизводим по классической книге Юлиуса Кляйна. Нет никаких сомнений на этот счет: несмотря на дальность расстояний (часто передвижения направлены по горизонтали, или к точкам разрыва между преграждающими путь возвышенностями), мы имеем дело не с кочевниками, поскольку баранов и овец сопровождают профессиональные пастухи, и только они, rabadanes, старшие пастухи и подпаски, вооруженные пращой и длинным посохом, прихватывающие в дорогу мулов и нескольких лошадей, походные котлы и пастушеских собак. Речь никоим образом не идет о переселенческом движении. Скажем даже без колебаний: это обратный перегон скота. Действительно, стада тонкорунных овец спускаются с северных высокогорий на южные низменности. Стада и их владельцы (крупные и мелкие) связаны с Севером, прежде всего с четырьмя большими центрами овцеводства, которые защищают в кортесах интересы влиятельной Месты: с Леоном, Сеговией, Сорией и Куэнкой. Впрочем, вся система зависит от ограниченной емкости летних пастбищ, расположенных на севере; безбрежные просторы Эстремадуры, Ламанчи и Андалусии на юге позволили бы ей расширяться до бесконечности. Следовательно, если кастильские стада не пересекают символическую границу с Португалией, это связано не столько с противодействием бдительных соседей, сколько с нецелесообразностью использования дополнительных площадей, хотя кастильцы жалуются на указанное препятствие.

Отметив это, не станем пока рассматривать многосторонний конфликт между пастухами и крестьянами (связанный прежде всего с возвращением странствующих стад); не будем говорить также о соперничестве между стадами, перемещающимися на дальние и близкие расстояния; на стороне стад постоянного содержания, estantes или travesios, выступают города, не разделяющие интересы Месты, такие как Саламанка, то есть города, население которых составляет местная аристократия — дворяне и земельные собственники. Мы не станем дальше распространяться о борьбе между «группой давления», которую представляет Места, и ведомствами, враждебными ее правовым привилегиям; о борьбе за дорожные пошлины между государствами, городами, крупной знатью и Церквью. Однако все эти хорошо известные факты показывают, насколько сложной является здешняя система отгонного животноводства, насколько она связана с другими системами и насколько трудно ее понять, не учитывая особенностей длительной эволюции, предшествовавшей ее складыванию. Пастушеская жизнь способствовала развитию иберийской экономики, утверждает историк наполовину всерьез, «больше, чем оливки, виноград или даже сокровища Перу». И он прав. Речь идет не только о XIV веке и не просто о важности распространения породы мериносов, выведенной путем скрещивания между испанскими баранами и баранами, привозимыми из Северной Африки. Стечение ряда обстоятельств, складывание благоприятной международной конъюнктуры были необходимы для формирования Месты (и, может быть, подъема ее влияния примерно до 1626 года). Развитие овцеводства Кастилии и появление миллионов ее постоянно находящихся в пути овец были бы невозможны, немыслимы без европейского кризиса XIV и XV веков, без очевидной притягательности низких цен на кастильскую шерсть, без хорошо известного свертывания экспорта английской шерсти, без сукнодельческой промышленности итальянских городов.

7. Отгонное животноводство сегодня

По статье Elli Müller, «Die Herdenwanderungen im Mittelmeergebiet», in Petermann’s Mitteilungen, 1938.

Коротко говоря, примечательный и показательный пример Кастилии подводит к недвусмысленному выводу: всякая система сезонных перегонов скота предполагает наличие сложных внешних и внутренних структур, прочных учреждений. В случае с кастильской шерстью речь идет о городах и рыночных центрах наподобие Сеговии, о генуэзских дельцах, которые выплачивают задаток за шерсть и вместе с флорентийцами располагают мастерскими, где моют и выделывают овечьи шкуры, не говоря о кастильских представителях этих крупных торговых компаний, перевозчиках кип шерсти, о флотилиях (контролируемых Бургосским консулатом), отплывающих из Бильбао и прибывающих во Фландрию, или о доставке шерсти в Аликанте или Малагу для переправки в Италию и, наконец, если обратиться к более заурядным подробностям, то о такой необходимой вещи, как соль, которую требуется купить и привезти к стадам на пастбище. Невозможно объяснить систему кастильских перегонов скота вне этого широкого контекста, в который она встроена и от которого не может освободиться.

Сопоставления и построение общей карты

В каждом случае, более или менее характерном, анализ приводит к одним и тем же выводам.

1. Почти все известные примеры показывают, что перегоны скота — явление, закрепленное многими установлениями, находящееся под защитой всевозможных покровителей, уставов, привилегий и поставленное как бы вне общества, что отражает обособленное положение пастухов вообще. Исследования, посвященные, правда, Верхней Германии, подчеркивают эту обособленность, «неприкасаемость» пастуха, и это весьма примечательно. Замечательный репортаж о путешествующих пастухах современного Прованса также открывает перед читателем целый мир, особую цивилизацию.

Очевидно, от одной области к другой меры предосторожности, принимаемые в пользу и против перегонов скота, могут изменяться, но они всегда имеют место. В окрестностях Арля, на равнине Кро, допускаются злоупотребления в интересах «чужих стад»; муниципальный совет принимает по этому поводу решение в 1603 году и поручает капитану дю Гюэ организовать необходимое расследование, уполномочив его собрать специальный налог для возмещения убытков. Парламент Экса утверждает соответствующий регламент. Не будем лишний раз повторять: речь здесь идет о сложившейся системе. В Неаполе в начале XVII века главная должность за пределами города — это должность таможенного начальника в Фодже. Он распределяет пастбища, вызывает в суд, взимает плату за пользование лугами, а в его отсутствие эти функции выполняют местные власти, представляемые президентом Камеры, который два раза в год отправляется на место, al modo de la Mesta, как уточняется в анонимном сообщении. Такое сближение, справедливо оно или нет, симптоматично. Сходным образом в Арагоне пастушеской жизнью руководит своя Места, аналогичная кастильской и имеющая свои привилегии, — но на ее архивы историки еще не покушались.

2. Второе правило: всякая система перегонов скота вырабатывается в силу потребностей сельскохозяйственной деятельности, которая, будучи не в состоянии полностью принять на себя бремя пастушества и одновременно отказаться от его преимуществ, оказывается вынужденной разделить его, в зависимости от местных возможностей и времени года, с местами выпаса, расположенными в низинах или в горах. Вследствие этого всякий логический анализ должен начинаться с земледелия как перводвигателя. Именно оно заставляет провести грань между пастухами и крестьянами. Первой заботой крупного скотоводческого движения, отправным пунктом которого являются Абруццские горы, а конечной целью — равнина Тавольере в Апулии, было обозначить положение местного крестьянства как в горах, так и на равнине. Мы уже отмечали ведущую роль Севера и постоянно живущих там крестьян в организации перегонов скота в Кастилии. Вспомним о paese habitatissimo на равнине в Вичентино. Более того, разве в Северной Африке, так же как в Турции и Иране, демографический взрыв и сельскохозяйственный подъем не ломают на наших глазах древние пастушеские порядки? То, что происходит сегодня, происходило и вчера.

3. Единственный способ обобщения этих отдельных случаев состоит в том, чтобы нанести все известные нам маршруты перегонов скота на карту Средиземноморья. Эту операцию применительно к нашему времени проделала в 1938 году мадемуазель Элли Мюллер, составив карту, которую мы воспроизводим в упрощенном виде с некоторыми дополнениями. Применительно к прошлому мы можем представить ее в виде ряда фрагментов. Шириной в полтора десяка метров, скотопрогонные тракты носят в разных местах разные названия: canadas в Кастилии, camis ramaders в Восточных Пиренеях, drayes или drailles в Лангедоке, carraires в Провансе, tratturi в Италии, trazzere в Сицилии, drumul oilor в Румынии. Древние следы и остатки этой дорожной сети образуют довольно ясную географическую картину. На средиземноморском пространстве XVI века сезонные перегоны скота были ограничены рамками Иберийского полуострова, Южной Франции, и Италии. На других полуостровах — на Балканах, в Анатолии, в Северной Африке — их следы тонут в потоках всеобъемлющих кочевых или около-кочевых передвижений. Только часть Средиземноморского региона располагает достаточно развитым земледелием, достаточно многочисленным населением, достаточно активной экономикой, чтобы заключить пастушескую деятельность в свои узкие, тесные рамки.

За пределами этих участков все усложняется, но, как мы увидим, клубок противоречий можно распутать не столько с помощью пространственных характеристик, которым нужно отдать должное, сколько с помощью исторических образов.

Дромадеры и верблюды: нашествия арабов и турок

В самом деле, история — замечательное подспорье для объяснений. На востоке и на юге Средиземноморский регион пережил два нашествия, по сути дела, два ряда следующих друг за другом потрясений, затронувших его вплоть до основания. Это «две зияющие раны», о которых говорит Ксавье де Планьоль: нашествия арабов начиная с VII века и нашествия турок начиная с XI века; отправной точкой последних были «холодные» пустыни Центральной Азии, они сопровождались распространением или усилением распространения верблюдов; первые начинались в «жарких пустынях» Аравии и способствовали экспансии дромадеров, даже были ее причиной.

Эти два вида вьючных животных отличаются друг от друга, несмотря на явное сходство и частое их смешение. На Западе очень многие ошибались на этот счет, что, впрочем, извинительно: Савари в своем «Коммерческом словаре» (1859 г.) определяет дромадера как «вид верблюда», что совершенно неверно. Итак, это два разных животных: верблюд, родина которого Бактрия, не боится ни холода, ни высоты; дромадер, выходец из Аравии, остается детищем песчаных пустынь и жаркого пояса. Он практически не пригоден к путешествиям по горным дорогам и не выносит низких температур. Уже прохладными ночами в сахарских или аравийских пустынях хозяева заботливо прячут головы дромадеров под полой своих шатров. Гибрид верблюда и дромадера, выведенный в Туркестане около X века, имел лишь местное значение.

Важное значение для обоих животных имеет окружающая среда. Довольно широкая пограничная зона разделяет области их обитания, она простирается от линии, которую можно прочертить по южным оконечностям Загроса и Тавра (это основная граница) до условной линии, пролегающей вдоль восточного побережья Черного моря, южного побережья Каспийского моря и поворота реки Инд. В очень грубом приближении этой зоной является Иранское плоскогорье, сильно промерзающее зимой. Дромадеры попадают туда, это верно, в составе многочисленных караванов, движение которых в XVI веке сосредоточивается вокруг Исфагана. Дромадеры доходят даже до Индии, где они ценятся так же высоко, если не выше, чем лошади, и отсюда следует, что это не совсем привычная для них местность. В действительности и анатолийские плато, и иранские нагорья являются скорее закрытыми для них, и, если арабское завоевание потерпело неудачу в Малой Азии, если арабы никогда не чувствовали себя уверенно в Персии, это следует приписывать, по большей части, как раз ограниченным возможностям дромадеров.

Во всяком случае, каждая из двух зон имела свою историю.

От Сирии до Магриба арабские завоеватели обходили стороной горные вершины. Они предоставили собственной участи эти древние внутренние горы, сухие и обращенные к пустыне, рано освоенные людьми, такие как Орес в Северной Африке; равным образом арабы обогнули безлюдные горы, граничащие с морем и благодаря изобилию осадков, покрытые густыми лесами. Эти сохранившиеся с незапамятных времен леса, которые люди всегда щадили, во время арабского завоевания служили укрытием для беженцев. В VIII–XII веках марониты и друзы обосновались в Ливане; создавая свое государство, они расчищали территорию от лесов. В Северной Африке Кабилии начинают заселяться с X и особенно с XI века, после массового притока кочевников хиляли. «Бедуинизация», последовавшая за арабским нашествием, заполонила эти давно или недавно заселенные горные края, как потоп, окружая горные вершины, как море окружает острова. При этом обитатели высокогорья оказались неожиданно отрезанными от внешнего мира, благодаря чему некоторые архаичные черты образа жизни (быки как тягловая сила, земледелие в орошаемых долинах, амбары с зерном, пещерные жилища, где скучиваются люди и животные) сохранились чуть ли не до наших дней.

Появление турок с их верблюдами в горах Малой Азии и в меньшей степени на Балканах, где существует множество исключений, повлекло за собой сокрушительные, иногда необратимые перемены, но совершенно другого характера. Агрессивные кочевники при первой возможности взбирались на самый верхний этаж горного края, поднимаясь выше пределов лесного пояса. Причина заключается, возможно, в том, «что летний отдых обозначен в языке турок дорогим для них понятием «яйла», в которым образы летней прохлады, струящейся ледяной воды, роскошных пастбищ смешиваются с представлением о рае». Великое дело весной «покинуть стоянку «пирелэнди», которая стала обиталищем блох и рассадником червей», и, самое главное, стронуться с места, двинуться в путь. Турецкая пословица (в свободном переводе) говорит: «Юрюк (кочевник, путник) не обязан направляться куда-то, главное, чтобы он двигался», побуждаемый к этому скорее традицией, чем географическими предпосылками.

Богатая история этих передвижений запутанна, ее трудно разложить по полочкам: у нее есть свои ловушки; кроме того, кочевникам приходится бороться с постоянно возобновляющимся противодействием оседлых жителей; они должны преодолевать, обходить или ломать препятствия, воздвигаемые этими последними, и иногда отступать перед их безмолвным натиском. В Малой Азии в период с XIII по XV век пастухи-кочевники постепенно и последовательно вытеснялись с внутренних равнин и низменностей и были отброшены к гористым окраинам и периферийным равнинам, «почти пустынным», которые на протяжении веков оставались во власти «болезнетворного воздуха и запустения», «а летом зарастали ядовитым кустарником», — эго киликийские, памфилийские равнины, долины Меандра и Гжедиза. В XVI веке турецкое правительство не прекращало попыток приручить юрюков, т. е. сделать их оседлыми путем наделения земельными участками, при этом самых упорствующих ссылали на работы в рудники или на строительство укреплений, а также переселяли, в частности, на Кипр, принадлежавший туркам с 1572 года.

Но это была безнадежная задача. Если кочевой образ жизни угасает в западной Анатолии, то он процветает на востоке, куда прибывают кочевники из Азии, известные под общим именем «туркмены». Вплоть до наших дней туркмены перемещаются по анатолийской степи и доходят до Алеппо и Дамаска; на всем протяжении этого маршрута встает проблема их привлечения к оседлой жизни. Начиная с XVI века и еще более в следующем столетии предметом особой заботы оттоманских правителей и сборщиков податей становятся кочевники-туркмены, которые до этого, во времена великих успехов, великих завоеваний предшествующих эпох, никогда их не беспокоили. Для Порты речь идет о взимании налогов с туркмен, о наборе среди них воинов для конницы. Ожесточенная борьба с Персией влечет за собой вытеснение в Иран шиитских племен; сунниты, напротив, продвигаются на запад и пополняют ряды кочевников-юрюков. Племя, которое в 1613 году находится в области Караман, на юго-востоке от Коньи, через 70 лет оказывается в районе Кютахьи; одна группа попадает даже на остров Родос. Последняя волна: образовавшиеся на юго-востоке пустоты заполняются снова; курды, до тех пор запертые в своих горах, захватывают новые пространства. В XIX веке «благодаря им возобновляются великие миграции с севера на юг между анатолийским высокогорным плато и южными предгорьями Тавра». Это доказывает, что кочевая жизнь развивается по циклам, в которых есть неожиданные остановки, периоды застоя, плавного развития и возобновления.

Кочевая жизнь Балкан, Анатолии и Северной Африки в освещении западных источников

Попытка все объяснить с помощью этих двух завоеваний — арабского нашествия VII и последующих веков и турецкого, относящегося к XI веку и следующим, — это упрощение необходимое и дозволенное, но все же упрощение. Дромадерам не нужно было дожидаться арабских походов, чтобы попасть в Северную Африку и в Сахару. Точно так же верблюды появились в Анатолии еще до первых побед Сельджукидов. Но в общих чертах схема верна. Средиземноморье, расположенное на стыке жарких и холодных пустынь, в своей совокупности рассекающих континентальную массу Старого Света, сталкивается с проникновением в свои пределы образа жизни, естественного для кочевников Азии.

Во всяком случае, это богатое наследие прошлого в XVI веке дополняет картину полуостровной жизни Средиземноморья — Балкан, Анатолии, Северной Африки, — где система сезонных перегонов скота в том виде, как их рисуют наши западные источники, была нарушена, оттеснена на окраины или подверглась значительным изменениям. Это важное уточнение помогает понять характер некоторых горных «островков», независимых, но отгородившихся от внешнего мира и вызывающих его опасение и вражду, например Джебель Друза, автономии, совершающей своего рода «набеги на мавров, турок и арабов», или Кабилии — в испанских текстах королевство Куко — независимой, но стесненной в плане внешних сношений. Напрасно его правители пытаются установить контакт с испанцами, в особенности с помощью маленького прибрежного участка Стора (рядом с современным Филипвиллем). В Северной Африке дело обстоит еще сравнительно просто. Каждое лето многочисленные кочевники пригоняют свои стада к морю; с приближением зимы они возвращаются на юг и в Сахару. Таким образом, жители гор получают передышку, во время которой их стада могут пастись в низине, оставленной ими на пороге зимы. Ничего подобного, как мы говорили, нет в Анатолии и тем более на Балканах, где потоки сезонных движений скота смешиваются и сталкиваются с кочевыми. На востоке Балканского полуострова турецкое правительство под давлением обстоятельств основало колонии кочевников, юрюков Малой Азии, в надежде привязать их к месту и укрепить свои вооруженные силы. Впрочем, это не единственные кочевники на широком пространстве Балкан.

Указанное достаточно ясное в сравнении с Италией или Испанией различие не укрылось от глаз западных путешественников как недавнего, так и далекого от нас времени. Перемещения кочевых (или, лучше сказать, полукочевых) скотоводов запечатлелись и в памяти Диего Суареса, автора солдатских записок об Оране, и фламандца Бузбека, и такого замечательного путешественника, как Тавернье, и любознательного барона де Тотта, и англичанина Холланда, современника Шатобриана. Самую интересную картину рисует Холланд, который в 1813 году встретился с суровыми пастухами Пинда, гонящими свои стада в полупустынные в то время поля Салоник, или на берега залива Арта, своего рода внутреннего глубоководного моря. Каждый год с наступлением лета они снова отправляются в дорогу в родные горы. Это, несомненно, кочевники, потому что с ними едут их жены и дети За длинной цепочкой баранов, задающих ритм движения, тянется обоз, насчитывающий до 1000 лошадей, навьюченных хозяйственной и домашней утварью, палатками и младенцами в лукошках. Даже попы сопровождают свою паству.

Кочевниками были и те люди, которых Бузбек видел в окрестностях Анкары, где разводят ангорских овец и баранов с жирными курдюками, известных в Северной Африке под именем берберских. «Пастухи, гонящие эти стада, день и ночь проводят в поле; они везут с собой своих жен и детей на двуколках, которые служат им жилищами; у некоторых из них, однако, есть небольшие шатры; эти люди забредают довольно далеко и при удобном случае занимают новые территории; иногда они уходят на равнину, иногда поднимаются на возвышенности, иногда спускаются в долины; их маршруты и места стоянки зависят от времени года и обилия пастбищ». На границе между Арменией и Халдеей, «в четырех часах в пути от города Эривань, — пишет Тавернье в середине XVII века, — находятся высокие горы, куда летом приходят живущие в жарком краю на стороне Халдеи крестьяне, числом до 20 тысяч шатров, то есть семейств, в поисках хорошего выпаса для своей скотины; в конце осени они отправляются в обратный путь».

В этом случае сомнений также не возникает. Сто лег спустя этих же кочевников-туркмен встречает барон де Тотт, но его свидетельство грозит оставить нас в легком недоумении. «Народы, — пишет он, — которые зиму проводят в середине Азии, а летом доходят до Сирии в поисках пастбищ для своих стад, прихватив с собой свой скарб и оружие, считаются кочевниками, но являются ими не более, чем испанские пастухи, которые, следуя за своими овцами, проходят в течение восьми месяцев по всем горам Андалусии».

Открываемая таким образом дискуссия полезна, но заслуживает лишь краткого отступления. Смешивать кастильских rabadanes и туркменских скотоводов можно только на первый взгляд, представив себе огромные расстояния, преодолеваемые «странствующими стадами» Месты. Туркмены не покрывают больших расстояний, но путешествуют вместе со своими семьями и жилищами. В этом заключается разница. Кроме того, разногласия касаются слова «номады». Напомним, что ученый термин «кочевничество» не входит в словарь Литтре, который в то же время иллюстрирует понятие transhumance лишь одним примером, датированным 1868 годом. Впрочем, слова transhumance и transhumant недавнего происхождения: словарь Блока-Варбурга (1960 г.) приводит ранние примеры, датированные 1803 годом. Если слово trashumante и выходит из-под пера Иньясио де Ассо в 1880 году, непохоже, чтобы этот термин с очень давних пор использовался за пределами Пиренеев, а слово trashumancia доныне отсутствует. Но не станем слишком далеко уклоняться в этом направлении.

Более чем столетние циклы

В ходе предшествовавшего изложения была отмечена чрезвычайная длительность превращения кочевников в сезонных скотоводов, горцев — в жителей равнин и городов. Для завершения всех перемен такого рода необходимы столетия. Чтобы пробудить равнину к деятельной жизни, преодолеть враждебность водной стихии, проложить дороги и прорыть каналы, могут понадобиться и 100, и 200 лет. С того момента как начинается отток населения с гор на равнину, миграции продолжаются столько времени, сколько необходимо для удовлетворения ее потребностей в человеческих ресурсах, — один-два века и более. Это процессы, длящиеся столетиями, и их течение становится заметным только тогда, когда хронологические рамки рассмотрения расширены до предела.

Как правило, историю интересуют только кризисы, которые являются высшими точками этих медленных процессов. Но кризисам предшествуют огромные подготовительные периоды, и они порождают бесконечные последствия. Бывает так, что медленно текущие процессы мало-помалу меняют свое направление. Созидательные периоды сменяются периодами распада и так далее в таком же порядке. Моменты расцвета в жизни гор чередуются с моментами полного упадка, и иногда точка наивысшего подъема является точкой начала падения. Когда история выходит за пределы отдельных событий или локальных процессов, оказывается, что эти «географические» (если так можно выразиться) циклы, имеющие максимальную длительность, подчиняются очень приблизительному согласованию. Так, в конце XVI века перенаселенность и стесненные условия жизни в средиземноморских горах приводят к взрыву. Повсеместная освободительная война сливается в наших глазах и отходит на второй план по сравнению с той формой замаскированной и нескончаемой социальной войны, которую определяют как разбойничество, понятие на редкость размытое. Альпы и Пиренеи, Апеннины или другие христианские и мусульманские горы имеют общую судьбу, которая прочитывается в истории огромных горных цепей, овеянных дыханием окружающего их моря.

Итак, в этих почти неподвижных рамках влияние медленных приливов и отливов не является обособленным, сдвиги глобальных отношений между человеком и окружающей его средой сливаются с другими колебательными движениями — экономическими, тоже иногда протекающими медленно, но, как правило, более краткосрочными. Все эти процессы переплетаются друг с другом. И те, и другие всегда оказывают сложное воздействие на условия жизни людей. Успех созидательной деятельности последних зависит от того, умеют ли они сознательно использовать эти приливы и отливы или нет. Иными словами, географическое рассмотрение долгосрочных периодов приводит нас к пониманию самых длительных колебательных процессов, которые знает история. Вот на что направлены наши рассуждения в этой и последующих главах.

Разумеется, к водным пространствам нужно подходить с человеческой меркой — в противном случае невозможно не только осмыслить, но и представить себе их историю.

Прибрежная навигация

Перед лицом моря, казавшегося в XVI веке огромным, территории, занимаемые людьми, обозначаются миниатюрными полосками, черточками, точками… Огромное пространство моря выглядит таким же пустынным, как Сахара. Жизнь кипит только вдоль берегов. Плавание заключается почти исключительно в следовании линии берега, как было на заре судоходства. «Перебираться, как крабы, с камня на камень», «от одной оконечности суши на остров и с острова на другую оконечность» означает costeggiare , не выходить в открытое море, то, что Белон дю Ман называет «морскими кампаниями». Говоря точнее, плавание по морю, судя по кухонным счетам одного судна из Рагузы, означает покупать сливочное масло в Вильфранше, уксус в Ницце, оливковое масло и сало в Тулоне… Или, по словам современника-португальца, переходить от одного постоялого двора на море к другому, завтракать в одном, ужинать в другом. Томе Кано Севилец говорил об итальянцах: «Эти моряки боятся открытого моря». Плавая по Адриатике, Пьер Лескалопье «забавляется, разглядывая маски» на масленицу 1574 года в Заре; через день, 25 февраля, он проплывает Сен-Жан-де-Мальвуази и 26-го числа обедает в Спалато. Государи и другие великие мира сего таким же образом перебираются из одного прибрежного города к следующему, устраивая праздники и приемы, делая визиты и отдыхая, пока их судно стоит под грузом или в ожидании улучшения погоды. Так же передвигаются военные флотилии, которые не вступают в сражение вдали от берегов. Когда рассматриваешь путевые книги или Arti di navigare, которые содержат, по сути дела, описания курсов прибрежного плавания, на язык просится скромное слово «каботаж».

Только в крайнем случае судно теряет берег из виду, когда превратности плавания уносят его в открытое море или когда оно выбирает один из трех-четырех более коротких путей, давно известных и часто используемых. Бывает, что корабль идет из Испании в Италию через Балеарские острова и юг Сардинии — это часто называют «плаванием по островам». Бывает, что через Мессинский пролив или Мальту он добирается до Сирии через мыс Матапан, а затем через осгрова Кандию и Кипр. Иногда судно отправляется непосредственно с острова Родос в Александрию Египетскую. Этот переход, при благоприятном ветре занимающий совсем немного времени, практиковался уже в эллинистическую эпоху: так, в 1550 году Белон дю Ман добирается от Родоса до Александрии по прямой. Нельзя сказать, что названные маршруты пролегают в полном смысле этого слова в открытом море. Применимо ли это понятие к переходам по направлению параллелей от одного острова к другому в поисках защиты от северных ветров, а по направлению меридианов с использованием ветра, который дует на маршруте Родос — Александрия, все-таки очень коротком, то с севера, то с юга? На такой риск моряки отваживаются в большинстве случаев при коротких переходах, когда речь идет о том, чтобы достичь противоположного берега. Но когда в январе 1571 года венецианский галион «Фоскарини и Панигетто», идущий с Крита, миновав Корфу, попадает в туман и оказывается вынужденным двигаться вслепую, не видя земли, экипаж впадает в отчаяние.

Привязанность к побережью так велика, что плавание по морю уподобляется речному. При этом, если на берегу есть власти, они требуют со всех проезжающих дорожную пошлину. Одно дело заплатить налог, за которым в порту стоят определенные услуги. Но ничего подобного не предлагают герцог Монако или герцог Савойский, каждый из которых владеет маленьким клочком пребрежной земли, но от этого еще более жаждет приобщиться к доходным торговым перевозкам, осуществляемым у них под носом, и высказывает требования, чтобы пошлину платили все суда, проплывающие вдоль их берегов. Горе парусникам, которые находятся в пределах досягаемости галер, принадлежащих этим государям. Двухпроцентная пошлина, взимаемая в Виль-франше, вследствие дурного расположения французов становится даже предметом дипломатического столкновения в эпоху Людовика XIV. Вот наилучшее объяснение привязанности местных торговых путей к побережью. Точно так же овладение форпостами Таламоне, Орбетелло, Порто Эрколе и Санто Стефано по периметру Тосканского побережья, согласно миру Като-Камбрези, позволяет Филиппу II при желании прерывать судоходство между Генуей и Неаполем. Сразу становится понятна роль Ла Гулегты на берберийском берегу. Чтобы преградить путь или помешать прохождению судов вдоль берега, достаточно разместить здесь караульную сторожку. Если плавание по большой воде не было распространено в Средиземноморье, то причиной этого вовсе не являлось отсутствие технических навыков. Здешние моряки умеют управляться с астролябией и с давних пор пользуются магнитом. Во всяком случае, они могли при желании им пользоваться. Кроме того, итальянцы были предшественниками и учителями иберийцев в освоении морских путей, ведущих в Новый Свет. Средиземноморские корабли — в Испании их называют «левантинскими» — каждый год совершают плавания из Внутреннего моря в Лондон или Антверпен. С океаном они также знакомы. Средиземноморские суда даже пересекали его, направляясь в Америку: так, марсельская «Паломница» в 1531 году доходит до Бразилии и при возвращении, в самом конце своего пути, оказывается захваченной португальскими кораблями в Малаге. В ноябре 1686 года галион великого герцога Тосканского, прибывший в. Аликанте, зафрахтован для плавания в Индии: он должен доставить боеприпасы в крепость Ла Хабана и привезти оттуда товары, оставленные кораблем, неспособным на подобный переход. В 1610 году два тосканских судна сгружали на набережной Ливорно содержимое своих трюмов, доставленное непосредственно из Индий. Корабли из Рагузы, возможно, обогнули мыс Доброй Надежды вскоре после Васко да Гамы; они, несомненно, достигли Нового Света.

8. Места кораблекрушения судов, отправлявшихся в Венецию с 1592 по 1609 год

(по книге A. Tenenti, Naufrages, Corsa ires et Assurances maritimes a Venise, 1959), указывают на преобладание прибрежных маршрутов.

Если Средиземноморье осталось верным древним традициям своего судоходства, за исключением отмеченных нами прямых маршрутов, причина заключается в том, что это отвечало его потребностям и соответствовало его разветвленности; можно ли плавать в Средиземном море, не утыкаясь постоянно в соседствующие друг с другом местности? Близость земли служит лучшим проводником и самым надежным компасом; она помогает ориентироваться. Даже если берег низкий, суша может служить укрытием от сильных ветров, дующих с ее стороны и готовых разбушеваться в любую минуту. Когда в Лионском заливе дует мистраль, то и сегодня лучше всего прижаться как можно ближе к берегу, чтобы оказаться в узкой полосе наименьшей качки. Да и магнит не является незаменимым на средиземноморских кораблях. В 1538 году, в отличие от испанских галер, на французских галерах им не пользуются. Повторим еще раз, что моряки умели обращаться с ним.

9. Захваты кораблей пиратами за тот же период

Согласно тому же источнику

Впрочем, близость берега защищает не только от стихии. Ближайший порт служит убежищем также от преследующего вас корсара. Находясь в крайних обстоятельствах, судно выбрасывается на берег, и экипаж может спастись на суше. Так, в 1654 году Тавернье избежал корсарского плена в Гиерском заливе; на его счастье, судно даже не потерпело кораблекрушения.

Каботажные плавания увеличивают также вероятность фрахтовки судов. Они предоставляют возможность заключать выгодные торговые сделки, играя на разнице в ценах; каждый моряк от юнги до капитана располагает своей долей товара на борту. Купцы или их представители тоже отправляются в путь вместе со своим грузом. Кружение около берегов, которое может длиться от нескольких недель до нескольких месяцев, становится в зависимости от места сложной цепочкой следующих друг за другом сделок купли-продажи и обмена. За это время судно часто заполняется совершенно другим товаром. Он покупается, продается, и в маршрут обязательно включаются такие пункты, как Ливорно, Генуя или Венеция, где можно обменять пряности, кожу, хлопок или кораллы на звонкую монету. Только большие специализированные суда, перевозящие соль или зерно, имеют некоторое сходство с битком набитыми кораблями сегодняшних дней. Другие напоминают передвижные базары. Стоянки дают им возможность заниматься куплей-продажей, перепродажей, обменом, не говоря уже о других удовольствиях пребывания на суше.

Мы еще не упомянули о выгодности почти ежедневного пополнения запасов продовольствия, воды, леса, тем более важного, что речь идет о малотоннажных судах и что припасы, находящиеся на борту, даже питьевая вода, быстро портятся. Приходится часто останавливаться, чтобы «faire aiguade et lignade», как говорит Рабле.

Эта топчущаяся на месте навигация влияла на географию прибрежной местности, тем более что на один большой корабль, способный плыть без перерыва, приходятся десятки лодок и маленьких грузовых парусников, которые могут двигаться только ползком. Так же как на материковых дорогах, проложенных Римом в Западной Европе, населенные пункты с поразительным постоянством возникали на расстоянии дневного перехода друг от друга, так и на прибрежных водных маршрутах от одного порта до другого был день пути. Вместо речного устья, которое часто бывало непригодным из-за песков, они используют гостеприимные берега заливов. Между этими пунктами почти нет жилья. Иногда бывает так, что на малонаселенном берегу, например в Северной Африке, существует порт в качестве места встречи кораблей и рыбаков, со своим непременным источником воды, но его расширения в сторону суши не происходит. Вот лишнее доказательство того, что наличия порта недостаточно для образования города…

В этих картинках заключены не просто живописные подробности красочного исторического повествования, но его главная правда. Мы чересчур склонны обращать внимание только на существенные связи; они обрываются, и они восстанавливаются — но это еще не равнозначно безоговорочному успеху или полному краху. Медленно ползущие суденышки неустанно соединяют или воссоединяют отдельные частицы моря, хотя большая история никогда этого не замечает.

На заре португальских открытий

В заключение небезынтересно будет бросить мимолетный взгляд на португальцев, которые в начале XV века столкнулись с огромной проблемой плавания по открытому морю в Атлантике, делом для них абсолютно новым. Во время похода на Сеуту в 1415 году недостаток опыта выявился со всей очевидностью: лишь с большим трудом удалось справиться с течениями в Гибралтарском проливе. Об этом со всей определенностью говорит автор записок де Баррос: конечно, его соотечественники знакомы с уклонением звезд и астролябией, но до 1415 года «они не отваживались далеко заходить в открытое море». Один историк сказал даже о ранних португальских первооткрывателях, плававших вдоль бесконечного африканского побережья, что еще при жизни Генриха Мореплавателя они были «прежде всего робкими и осторожными прибрежными мореходами, не имевшими ни капли морской отваги». Одним словом, несмотря на знакомство с океаном, средиземноморскими моряками. Во всяком случае, переломным моментом было появление около 1439–1440 годов произведших революцию в кораблестроении каравелл, в связи с трудностями обратного пути из Гвинеи, когда приходилось идти против ветра и против течения. Каравеллам для возвращения в Лиссабон требовалось выйти в открытое море и описать огромную дугу через Азорские острова. Португальцы начали отрываться от берегов и очень скоро были вознаграждены за это.

Малые моря, фундамент истории

Средиземное море — это целая цепочка водных равнин, соединенная между собой более или менее широкими проходами. В каждом из двух больших средиземноморских бассейнов, западном и восточном, находятся обособленные друг от друга выступами суши группы малых морей, narrow-seas. Каждая из них — целый мир со своими особенностями, собственными типами судов, своими обычаями и своими закономерностями развития, и, как правило, самые ограниченные по площади из этих морей играли важную роль в истории, как будто бы люди начинали с освоения нескольких Средиземных морей в миниатюре.

Эти водоемы по сей день живут своей обособленной жизнью, яркость которой придает сохранившийся обычай использовать старинные грузовые парусники и давно вышедшие из моды рыбацкие лодки. Вот в Сфаксе море Сиртов, где плавают махонны с треугольными парусами, лодки ловцов губок, камаки, с борта которых джербинцы и керкеннийцы поражают рыбу острогой. Современна ли эта картина? Вместе с Теофилем Готье, обогнув мыс Малею, мы вступаем в Архипелаг с его островами и медленными течениями; тотчас же «горизонт покрывается парусами; бриги, шхуны, каравеллы, аргосии бороздят голубые воды во всех направлениях…» Такова привилегия и такова участь малых морей и сегодня. Живучесть этих устаревших средств передвижения, неизменность их маршрутов в течение столетий ставят перед нами проблему. Как вчера, так и сегодня их значение связано с краткосрочностью переходов, накоплением множества мелких заказов на фрахт. Кроме того, с узким семейным кругом обслуживающих эти маршруты лиц, их безопасностью. Трудности для здешних моряков начинаются на дальних переходах, когда они должны проститься с родными берегами, миновать опасные мысы. «Тот, кто огибает мыс Малею, — говорит греческая поговорка, — должен забыть об отечестве».

10. Сицилия и Тунис делят Средиземное море на две части

Узкие полосы воды, о которых идет речь, благодаря морским путям, сходящимся к ним и позволяющим отправляться на большие расстояния, играют в XVI веке гораздо более значительную роль, чем два обширных участка Средиземноморья на востоке и на западе: Ионическое море и море, образуемое Сардинией, Корсикой, Европой и Африкой. И то, и другое, но особенно первое представляют собой настоящие водные пустыни, которые торговые корабли стараются обогнуть или поскорее пересечь.

Морская жизнь Средиземноморья протекает на окраинах этих двух больших пространств, устрашающих своими размерами, в замкнутых пределах малых морей: на востоке — Черного моря, правда, лишь наполовину средиземноморского, и Эгейского моря, или Архипелага (в XVI веке употребительной нормой даже во французском языке является итальянское слово Г Archipelago); в центре — Адриатического и безымянных морей, находящихся между Африкой и Сицилией; на западе — Тирренского, по преимуществу итальянского моря, «Этрусского моря», ограничиваемого Сицилией, Сардинией, Корсикой и Западным побережьем Италии; наконец, на крайнем западе, между Южной Испанией и соседствующей с ней частью Африки, — также безымянного моря, «средиземноморского Ламанша», которое на востоке можно обозначить линией, проходящей от мыса Матифу через Алжир к соседнему с Валенсией мысу Нао и которое соединяется Гибралтарским проливом с Атлантикой.

Внутри вышеназванных морей можно также выделить участки меньших размеров, поскольку в Средиземном море нет ни одного залива, который не представлял бы собой обособленного мирка и не был бы малой родиной для окрестных жителей.

Черное море — константинопольский заказник

Удаленное с точки зрения навигации, Черное море окружено множеством негостеприимных (за редким исключением) земель, диких и населенных варварами. Могучие горы, обступившие его с юга и с востока, враждебны путешественникам, которые отваживаются передвигаться по тяжелым горным дорогам, ведущим из Персии, Армении и Месопотамии в Трапезунд, великий перевалочный пункт. На севере, наоборот, простираются широкие равнины России, край проезжих дорог и кочевников, который в XVI веке находится еще под контролем крымских татар. Только в следующем столетии русские беглецы, находящиеся не в ладах с законом, казаки, появляются на Черноморском побережье и начинают грабить турецкие суда. Но уже в XVI веке московиты совершают набеги на берег Черного моря, пользуясь зимними дорогами.

11. Портулан восточной части Средиземноморья (XVI в.)

Мадрид. Национальная библиотека. Ms. 1718. f.4.

Черное море в это время, как и на протяжении всей его истории, является важной экономической зоной. Есть продукты, которые производятся почти на месте: сушеная рыба, свежая и паюсная икра из «русских рек», лес, необходимый для турецкого флота, железо из Мингрелии, шерсть, свозимая в Варну и перегружаемая там, как и кожи, на большие рагузские суда, и зерно, скупаемое в Константинополе. Кроме того, есть транзитные товары, предназначенные для Средней Азии и Персии, а также привозимые караванами для доставки в Константинополь и на Запад. К несчастью, мы мало осведомлены о том, что являла собой в XVI веке эта торговля с Востоком, ведущаяся в обоих направлениях. Похоже, что Константинополь сосредоточил дальнюю и ближнюю торговлю Евксинского Понта в своих руках, сделавшись посредником между этой окраиной Средиземноморья и внешним миром. Близко расположенное к громадной столице, Черное море является ее кормильцем, жизненно важным источником продовольствия, поскольку для снабжения Константинополя недостаточно дани, поступающей с Балкан (главным образом, гуртов овец), и основные запасы зерна, риса, бобов доставляются сюда кораблями из Александрии, так же как и пряности, и москательные товары. Белон дю Ман говорит о сливочном масле, которое привозят из Мингрелии в Константинополь в «только что содранных… не выделанных коровьих и бычьих шкурах». Его привозят, вне всякого сомнения, на каком-то из бесчисленных греческих карамузалисов, которые занимаются перевозками по Черному морю, хотя они более пригодны для коротких переходов по Архипелагу, чем для этого опасного моря, часто штормящего и покрытого туманом. В октябре 1575 года буря затопила поблизости от Константинополя сразу сотню этих небольших суденышек, груженных зерном.

Черное море в XVI веке привязано к Константинополю, как когда-то оно было вотчиной Милета, вотчиной Афин, а затем, после 1265 года им завладели итальянцы и генуэзцы. Они закрепились на юге Крыма, в хорошо защищенных Каффе и Тане, укрытых горами на севере полуострова от набегов степняков; они обосновались также в Константинополе (откуда ушли только в 1453 году, и то не совсем), а из факторий в Крыму турки изгнали их позднее, в последней четверти XV века. Каффа была взята в 1479 году. За этим последовало великое перемещение сухопутных дорог, ведущих к морю: теперь их конечным пунктом является не Крым, а Константинополь. Дороги, которые были направлены в города Килия и Четатя Альба, заменяются в молдавских княжествах торговым трактом, ведущим в Галац, где сосредоточивается отныне поток товаров с Дуная и далее из Польши.

С этого времени Черное море является официальной житницей огромной турецкой столицы. Однако мореплаватели из Рагузы постоянно проникают туда, по крайней мере, до 90-х годов XVI века, загружая в Варне целые суда шерстью и кожей шкурами montonini, vacchini е buffalini. Впрочем, подобными же перевозками они занимаются на Мраморном море (из Родосто). Возможно, они хотят избежать таможенных расходов? Во всяком случае, к концу XVI века по непонятным нам причинам рагузские корабли покидают почти одновременно обе гавани. Черное море становится, как никогда ранее, закрытым для Запада, по крайней мере в отношении водных путей сообщения, поскольку в это время сухопутные дороги, по всей видимости, приобрели решительный перевес над последними, к чему мы еще вернемся.

В самом ли деле Константинополь задвинул засов, положив тем самым конец той роли «круглого стола международной торговли», которую Черное море играло в конце Средних веков? Не имело ли это событие других, более отдаленных причин? Действительно, к Черному морю сходятся дороги, ведущие не только в Трапезунд или Синоп, но и те, которые обычно называют Великим Шелковым путем, но последний, по-видимому, с XIV века приходит в упадок. Питающая его торговля перемещается в Персию. Во всяком случае, жертвой этого упадка становится Туркестан. С другой стороны, в середине XVI века осуществляется продвижение русских вдоль Волги. Казанское ханство, некое подобие королевства Г ран ад а, разбогатевшее благодаря доходам от караванной торговли, на которые давно зарились русские, перешло к ним в руки, будучи уже наполовину разоренным вследствие не совсем понятных причин, возможно, связанных с иссяканием туркестанского шелкового пути. В 1556 году Иван Грозный овладел Астраханью. На сей раз заслон был поставлен надежный, несмотря на попытки турок прорвать его в 1569–1570 годах, впрочем, история обходит вниманием это событие.

Архипелаг венецианский и генуэзский

Архипелаг, «самое гостеприимное море на земле», представляет собой совокупность бедных островов и еще более скудных земель на побережье. Его история становится понятной тоже только в свете истории соседнего большого города. Некогда он был афинским плацдармом, впоследствии — основой византийской талассократии. Благодаря ему Византия сохранила Эгейское море, а затем повернула вспять продвижение ислама, на какое-то время в IX веке закрепившегося на Крите. Архипелаг защищах морские пути сообщения с Западом через Грецию и Сицилию, а также, в ожидании возвышения Венеции, адриатические дороги.

Прошли столетия. Эгейский Архипелаг стах венецианским и генуэзским. Два соперничающих города поделили между собой основные острова; на островах обосновались патриции, стражи империи, владельцы крепостных, плантаторы и одновременно торговцы, настоящая колониальная знать, остающаяся чужой окружающему православному населению. Обычаи последних могли латинизироваться, но это не было ассимиляцией. Таково обычное драматическое развитие событий: в конце концов все колонизаторы оказываются по одну сторону баррикады. Когда в 1479 году Венеция сменила Геную на Кипре, плантаторы, происходившие из обоих городов, быстро нашли общий язык. Очевидная, неизбежная классовая выучка…

В Архипелаге латинские народы защищали свои традиции с большей легкостью и, главное, более эффективно, чем на Черном море, и возможности их защиты долгое время превышали возможности нападающих. Тем не менее остров Негропонте был захвачен турками в 1479 году; Родос пал в 1522 году; остров Хиос был занят без единого выстрела в 1566 году; Кипр сдался туркам после их почти беспрепятственной высадки и осады двух городов, Никосии и Фамагусты, в 1570–1572 годах; Кандия в 1669-м, после войны, продолжавшейся 25 лет.

Но борьба за Архипелаг далеко не целиком укладывается в рамки истории сражений. Она является также историей повседневной социальной войны. Не раз местные жители — греки изменяли своим хозяевам как на Кипре, так и позднее на Крите. Обитатели островов способствовали победе турок, и даже задолго до этой победы греческих моряков переманивали на суда султанского флота, экипажи которых часто набирались среди жителей Архипелага. Охотнее других в начале каждой летней кампании на корабли султанского флота шли служить критяне. Вербовщики находили их в тавернах Перы, близ Арсенала, еще за сто лет до того, как Кандия перешла в руки турок.

Помимо военной службы, Константинополь прельщал греков выгодами плавания по Черному морю и в Египет. Для доставки припасов в столицу пригодны и груженные зерном каики, и карамузалисы, и перевозящие лошадей и лес жербы — все греческие парусники Архипелага. Сюда прибавляется конфессиональная привлекательность: Константинополь — это православный Рим.

В первое десятилетие XVI века возобновляется греческая экспансия по всему морю. Не случайным было возвышение Барбароссы и принявших ислам моряков с Лесбоса, обосновавшихся в Джербе, а затем в Джиджелли, перевозивших массы испанских мусульман, бегущих с полуострова; корсаров и, наконец, с 1518 года хозяев Алжира. Также не случайной была и карьера Драгута, другого грека, который с начала 40-х годов XVI века подвизается на берегах Туниса, а в 1556 году закрепляется в берберском Триполи, на месте мальтийских рыцарей, изгнанных турками за пять лет до этого.

Между Тунисом и Сицилией

Не просто будет уяснить роль того безымянного и нечетко определенного моря, которое простирает между Африкой и Сицилией свои глубины, богатые рыбой, свои отмели, изобилующие кораллами и губками, свои острова, (часто слишком маленькие и безлюдные): на западной оконечности Сицилии — Фавиньяну, Мареттимо, Леванцо; разбросанные по морю Мальту, Гоццо и Пантеллерию; Табарку, Ла Галиту, Дзембру, Джербу, Керкенну поблизости от тунисского берега. Границы этого моря соответствуют границам древнего геологического «моста», который простирался от Сицилии до Африки: на востоке — это линия, проходящая от Триполи до Сиракуз, на западе — от Боны до Трапани. Главная ось направлена с севера на юг, от Сицилии к Африке. Здесь проходит оживленное движение между Востоком и Западом, Левантом и Океаном. Но оно отклоняется преимущественно к северу, в сторону важнейшего прохода, образуемого Мессинским проливом. На отрезке между Сицилией и Африкой оно не имеет такой плотности, как в направлении Север — Юг.

Все зависело от торговых потоков, перемещавшихся то южнее, то севернее. На протяжении одной исторической эпохи контроль над ними принадлежал мусульманам — с 827 года, когда началось нашествие Аглабидов, до 1071 года, даты возвращения Палермо, цитадели ислама; впоследствии, начиная с XI века, он постепенно переходит к нормандцам, т. к. нормандское наступление, перекинувшееся с Неаполя на Сицилию, не останавливается с отвоеванием великого острова; оно продолжается на юге посредством войны, пиратских набегов, торговли и даже эмиграции на африканский берег… Эту политику, продиктованную близостью последнего, продолжают в дальнейшем анжуйцы и арагонцы. Не раз они высаживаются на африканское побережье, облагают данью эмиров Туниса и владеют Джербой с 1284 по 1335 год. Христианские купцы тем временем закрепляются повсюду, особенно на тунисских и триполитанских souks, получая здесь привилегии за привилегиями. Христианский солдат, в особенности каталонский наемник, будущий хозяин Сицилии (Сицилийская вечерня относится к 1282 году), в свою очередь, воевал в Африке с такой же выгодой для себя, как и на Востоке. Очень скоро, уже в XII веке, каталонские моряки стали посещать коралловые рифы Табарки.

И в XVI веке честолюбие и политический расчет вице-королей испанской Сицилии подвергались искушению со стороны авторов проектов завоевания Африки, опиравшихся на палермитанские и мессинские круги: Хуана де ла Веги, позднее герцога Медина Сели, еще позже Маркантонио Колонны… Эти проекты выражают смутно ощущавшуюся необходимость объединить острова и берега, участвующие в посреднической торговле; прибавить к зерну, сыру, бочкам с тунцом из Сицилии оливковое масло Джербы, кожу, воск и шерсть из южных стран, золотой песок и черных рабов из Сахары. Установить твердую власть по всему морю и тем самым обеспечить порядок на берегах, безопасность ловли тунца и собирания кораллов на рифах Берберии для рыбаков из Трапани, этих полукаталонцев, плохо вооруженные лодки которых бесстрашно нападали в XVI веке на суда берберских корсаров. Наконец, защитить от этих последних caricatori сицилийского зерна, постоянно находящиеся под угрозой нападения с южного берега. Ведь корсарство здесь, как и в других местах, часто служит для восстановления естественного равновесия, нарушаемого историей…

Говоря о Сицилии, стало обыкновением сравнивать ее с Севером, с Неаполем, и отмечать, что их история была диаметрально противоположной: возвышение Неаполя означало упадок Палермо, и наоборот. Еще важнее было бы подчеркнуть связь Сицилии с Африкой, т. е. признать ту роль, которую играл мир моря, оставшегося безымянным вследствие несовершенства наших знаний или из-за нашей невнимательности.

Средиземноморский «Ла-Манш»

Западная окраина Средиземноморья представляет собой самостоятельный, сжатый со всех сторон сушей, узкий участок пространства, что благоприятствовало его освоению людьми. «Средиземноморский канал», как его назвал географ Рене Леспес, — это особый мир, располагающийся между Гибралтарским проливом на западе и линией, которую можно провести от мыса Каксин до мыса Нао, или более протяженной линией от Валенсии до Алжира. Сообщение в направлении восток — запад постоянно затруднено: при движении на восток необходимо пересекать широкие пространства западного Средиземноморья; на западе путешественника ожидает еще более обширное пространство Атлантики, начинающееся за проливом, переход через который также опасен вследствие частых туманов, резких течений, подводных рифов и песчаных мелей вдоль берегов. Кроме того, пролив, как и любой выдающийся участок суши, всегда означает перемену направления течений и ветров. В данном случае эта перемена особенно разительна, и переход через пролив никогда не был простым делом.

Зато в направлении с севера на юг можно относительно легко перебраться через этот «рукав», вытянувшийся с востока на запад.

Он не разделяет континентальные массы иберийского и североафриканского миров, но соединяет их, как берега реки, образуя из Северной Африки и Иберийского полуострова единый мир, «удвоенный континент», по образному выражению Гильберто Фрейри.

Как и морской рукав между Сицилией и Африкой, этот водный коридор в Средние века стал одним из завоеваний ислама. Правда, завоевания довольно позднего, X века, когда Кордовский халифат внезапно обрел прочное основание. Этот успех Омейядов означал одновременно надежность доставки зерна, людей и наемников из Магриба и обратного вывоза продукции андалузских городов. Свобода или, по крайней мере, легкость использования этого водного пути заставила переместиться центр андалузской морской торговли из Альмерии, знаменитой своими судами, верфями и шелкоткачеством, в Севилью, которая стала в XI веке притягательным пунктом для средиземноморского мореплавания. Впрочем, это принесло ей столько богатств, что порт Гвадалквивир вскоре затмил своим блеском старую континентальную столицу Кордову.

Одновременно с расцветом мусульманского господства на Средиземном море на его южном побережье возникали или развивались крупные морские города Беджайя, Алжир, Оран — два последних были основаны в X веке, и африканская «Андалусия» дважды, сначала при Альморавидах, затем при Альмохадах в XI и XII веках, спасала настоящую Андалусию от христианского натиска.

До потери иберийским исламом независимости, т. е., по крайней мере, до XII века и даже позднее, «Ламанш» оставался сарацинским, от подступов к португальскому Алгарве до Валенсии и далее — до Балеарских островов. Ислам владел этим длинным морским проходом еще дольше, чем сицилийской частью Средиземного моря, даже после поражения при Лас-Навас-де-Толоса (1212 год), по меньшей мере до завоевания Сеуты Доном Жуаном Португальским и его сыновьями в 1415 году. С этого момента для христиан открылся путь в Африку, и мусульманский мир с центром в Гранаде был обречен; только нескончаемые распри кастильцев продлили его существование. Когда с возобновлением войны за Гранаду начался последний акт Реконкисты, в 1487 году католические короли блокировали морское побережье кораблями из Бискайи.

Одержав победу, христианские завоеватели оказались втянутыми в борьбу за южный берег иберо-африканского «Ламанша», не осознавая со всей ясностью и последовательностью, насколько это соответствует испанским интересам. Можно считать катастрофой в истории Испании тот факт, что после взятия Мелильи в 1497 году, Мерс-эль-Кебира в 1505-м, Пеньон де Велеса в 1508-м, Орана в 1509-м, Мостаганема, Тлемсена, Тенеса и алжирского Пеньона в 1510-м эта новая гранадская война не была продолжена со всей решительностью и что итальянские химеры и относительная легкость захвата Америки заслонили собой эту малопривлекательную, но важнейшую цель. Испания не сумела, или не захотела, или не смогла развить свой первоначальный успех, которого она добилась слишком легко («Вероятно, — писал в 1492 году своим государям секретарь их католических величеств Фернандо де Сафра, — Господь желает подарить Вашим Величествам африканские королевства»); она не продолжила эту войну за пределами Средиземноморья, и одна из великих глав истории так и осталась ненаписанной. Как отмечал один эссеист, Испания, которая наполовину принадлежит Европе, а наполовину — Африке, уклонилась таким образом от своей географической миссии и впервые в истории по Гибралтарскому проливу «прошла политическая граница».

Война не покидала этих пределов: это признак того, что случайность оборвала здесь, как и на отрезке между Сицилией и Африкой, важнейшие связи… Пересекать канал стало трудно. В этом можно убедиться на примере Орана, в XVI веке постоянно испытывавшего нехватку продовольствия. На крупной «распределительной базе» в Малаге, proveedores собирают конвои, нанимают корабли и лодки для снабжения припасами оранского горнизона. Экспедиции отправляются чаще всего зимой, пользуясь кратковременным улучшением погоды, достаточным для ближнего перехода. Этому не препятствуют захваты корсарами провианских кораблей, которые они потом предлагают выкупить в ходе обычных торгов близ побережья мыса Каксин. В 1563 году при осаде Орана алжирцами блокаду разрывают хозяева баланселл, бригантин из Валенсии и Андалусии. Это маленькие суденышки, подобные тем, которые «прежде», как говорится в одном перечне 1565 года, выходили из Карфагена, Кадикса или Малаги, чтобы доставить головные уборы из Кордовы и ткани из Толедо в североафриканские порты. Они подобны тем рыбацким судам, которые переходят Гибралтар и пересекают Атлантику и на которых множество моряков из Севильи, Сан-Лукар де Баррамеды или Пуэрто де Санта Марии доходят в поисках рыбы до британских берегов и высаживаются, чтобы посетить воскресную службу, в каком-нибудь из португальских форпостов на марокканском побережье. Эти суда аналогичны также лодкам из Валенсии, которые доставляют в Алжир рис, испанские благовония и, несмотря на противодействия властей, контрабандные товары.

На исходе столетия этот безлюдный морской край внезапно пробуждается к жизни, изобилующей драматическими поворотами, но эту заслугу не следует относить на счет постоянных конкурентов Испании — марсельцев, для которых в конце концов стали привычными берберские гавани, или, с 1575 года, ливорнцев, новых пришельцев, которых влечет и удерживает Тунис, но которые иногда доходят до Лараша и до марокканского Суса. Новизну вносит прибытие множества кораблей с севера, особенно начиная с 90-х годов XVI века. Этим чужеземцам приходилось пересекать пролив два раза, по пути туда и обратно. На обратном пути их можно было уже подстерегать заранее. Изобрели ли голландцы, как предполагают, новый способ переплывать пролив, который вскоре переняли у них алжирские корсары — их ученики? Хотя это и не удостоверенный факт, такое вполне возможно. Испания — во всяком случае пытается усилить надзор за судоходством и даже запретить пересечение пролива, патрулируя его при тихой погоде в летнее время года своими галерами, а во время зимних бурь — галионами. Нужно представить себе эти патрульные корабли, эти проверки и выступления по тревоге, эти часто бесславные стычки, происходившие на протяжении от мыса Сан-Висенте на португальском берегу до Карфагена и Валенсии, а часто до Мерс-эль-Кебира, Сеуты и Танжера, до Лараша, занятого 20 марта 1610 года, и до Ла Маморы, захваченной в августе 1614 года. Все это продолжалось и в XVIII веке — правители Испании, их мореплаватели и их советчики мечтали об окончательных решениях, как-то: установить в Гибралтаре тяжелые орудия с гарантированной дальностью прицельной стрельбы; укрепить островок Перехиль у берегов Сеуты или даже, по совету англичанина Энтони Шерли, этого безумного и гениального авантюриста на службе Испании, захватить Могадор и Агадир и таким образом подчинить себе все Марокко, чтобы католический король сразу стах absoluto senor de la Berberia , — и это в 1622 году!

Но борьба оказалась безуспешной: англичане, голландцы, алжирцы переплывали пролив неожиданно, пользуясь благоприятными зимними ночами, или прорывались силой, изредка оставляя один-два корабля в руках соперника, а в большинстве случаев уходя от сторожевой эскадры благодаря превосходству своих кораблей и артиллерии. Эти драматические для истории Средиземноморья события, менее яркие или, по крайней мере, менее известные, разыгрывались в его портах и почти за его пределами. Мы еще к ним вернемся.

Тирренский бассейн

Широкое Тирренское море — Корсиканско-Сардинский канал, как его называют в документах того времени, — настолько открыто для соседей, настолько окружено изобильными и густонаселенными землями, что его судьба не может не быть богата событиями.

В первые отдаленные времена своей истории оно было поделено между этрусками, хозяевами Тосканы; городами Великой Греции и Сицилии; Марселем, представлявшим вместе со своими владениями обособленный мир; и, наконец, последними участниками раздела — карфагенянами, обосновавшимися на западе Сицилии, на берегах Сардинии и Корсики, куда проникли также и этруски. Грубо говоря, этруски владеют средней частью моря, а остальные — его ответвлениями: греки на юге — дорогой на Левант; карфагеняне — маршрутом, который начинается в Панормосе (Палермо), проходит через Дрепанон (Трапани) и заканчивается в Африке; и, наконец, марсельские греки контролируют путь, который подходит к Этрусскому морю на западе, а именно в том месте, где мореплаватель останавливается в ожидании благоприятного ветра, позволяющего пересечь Лионский залив и достичь Испании.

Этот первый набросок уже демонстрирует черты, присущие тирренскому миру: посредническая роль водоемов, важность морских портов, которые позволяют проникать внутрь и выходить отсюда. Можно только догадываться о причинах того, почему это слишком обширное, слишком открытое для всех море никогда не находилось в распоряжении одного властителя или одной-единственной системы хозяйствования и даже единой цивилизации. За исключением периода все нивелирующего господства Рима, ничей морской флот не добивался здесь долговременного превосходства над другими — ни корабли вандалов, вынужденных считаться с Византией, ни флотилии сарацин, для которых Италия в конце концов осталась недоступной, ни норманны, ни анжуйцы: первые столкнулись с Византией, вторые — одновременно с исламом и с каталонцами; что касается Пизы, ей составила сильнейшую конкуренцию Генуя. Генуя, которая хозяйничала на Корсике, занимала в XVI веке первое место. Однако ее первенство имело слабые стороны. Морскими перевозками для генуэзцев все чаще и чаще занимаются чужеземцы. Это первый признак упадка, и, с другой стороны, Генуе противостоит Испания, занимающая на Тирренском море твердые позиции. Первые камни в их фундамент были заложены «арагонцами», когда в XIII веке они завладели Сицилией (1282 год), а затем, в 1325 году, вопреки длительному противодействию генуэзцев, Сардинией, которая была им необходима для связи с Сицилией. Каталонская экспансия (и в этом одна из ее особенностей) развивалась по прямой от Балеарских островов на восток, через Сардинию и Сицилию. На последних каталонцы образовали настоящие морские колонии: Альгеро на Сардинии, Трапани на Сицилии.

Это было победоносное, но изнурительное продвижение. Начавшись поздно, оно отвоевывало для себя место, сокрушая препятствия, вступая в сражения, сочетая мореплавание с пиратством. Барселона, вдохновлявшая эту экспансию, постепенно уступила первое место Валенсии, силы которой при Альфонсе Великодушном (1455 год) довели завоевание Неаполитанского королевства до конца. Впрочем, активность Валенсии угасла так же быстро, как и началась, поскольку арагонская корона вскоре перешла в руки Кастилии. В эпоху Итальянских войн на Тирренском море произошли большие перемены: кастильские солдаты и чиновники заменили арагонцев как в Неаполе, так и на Сицилии. Отныне благодаря наличию испанских галер и терсий на Тирренском море ощущалось тяжкое присутствие морской, военной и континентальной державы, но это не сказывалось на торговле: при Карле V, несмотря на старинные коммерческие привилегии, каталонские ткани все в меньших и меньших объемах вывозятся на Сардинию и на Сицилию. Император, как и в других случаях, не особенно чуткий к интересам собственного Иберийского полуострова, позволяет генуэзским купцам сбывать свои сукна на этих рынках. Итак, реванш, возвращение Генуи?

Но дело обстоит вовсе не так просто. К 1550 году часть функций, выполняемых Генуей на Тирренском море и в других местах, переходит к рагузанцам. Грузовые суда последних обеспечивают перевозку сицилийской соли и зерна, а также путешествия на дальние расстояния, в Испанию, на Атлантику и в Левант. Тирренское море стало бы чисто рагузским водоемом, если бы не присутствие марсельцев (сначала едва заметное, оно ощущается все сильнее с начала 70-х годов XVI века) и не начавшийся несколько позже подъем Ливорно, питаемого и подстегиваемого одновременно Пизой и Флоренцией… На нем сказалась расчетливая политика Козимо Медичи, очень скоро проявившего интерес к генуэзской Корсике. Наконец, через широкий морской проход между Сицилией и Сардинией без конца просачиваются вездесущие берберские корсары; в конце сезона навигации они часто беспокоят северные окраины — берега Савоны, Генуи, Ниццы и даже Прованса. Заградительные меры, принимаемые тосканцами на острове Эльба, в Порто Феррайо, скорее дают возможность оповещать о пиратах, чем останавливать их.

Итак, Тирренский бассейн с его сложной и разнородной структурой слишком втянут в общую жизнь моря, чтобы иметь свои резкие отличия, однако он является в известной степени самодостаточным благодаря разнообразию своих ресурсов, которые обеспечивают его почти полностью. Его земли слишком перенаселены или заняты пастбищами, поэтому хлеб, которым питаются его города, привозят из Сицилии, и примерно до 1550 года — из Прованса, по крайней мере с территории Прованса, куда он доставляется из Бургундии и из более отдаленных краев. Соль везут из Трапани, сыр с Сардинии, vino greco о latino из Неаполя, солонину с Корсики, шелк из Сицилии или Калабрии, фрукты, миндаль, орехи, а также бочки с анчоусами или тунцом из Прованса, железо с острова Эльба; деньги, капиталы из Флоренции или из Генуи. Все остальное поступает извне: кожа, пряности, красильное дерево, шерсть, и даже соль из Ибисы…

Из этих двух сливающихся и дополняющих друг друга каналов общения, из которых один пролегает в отдалении, снаружи, а другой поблизости, именно внутренний канал является более насыщенным. Этим объясняется зашедшее довольно далеко смешение народов, цивилизаций, языков и искусств. Этим объясняется резкое преобладание мелких судов в здешних относительно спокойных, укрытых от ветров водах. За один год, с июня 1609-го по июнь 1610-го только в ливорнском порту побывало более 2500 лодок или небольших судов. Огромная цифра! Лишь на лодке можно добраться по Тибру до Рима и до его порта Рипа Гранде и доставить туда мебель и гардероб епископа, переезжающего в римскую Курию, или бочки с греческим вином, которое какое-нибудь духовное лицо озаботилось в свое время выписать из королевства Неаполитанского. Все статистические данные, как относящиеся к порту Ливорно и очень богатые за интересующий нас период, так и почерпнутые в архивах Чивитавеккьи, Генуи или, наконец, Марселя, свидетельствуют о необыкновенном значении перевозок на малые расстояния: при доставке леса — от мыса Корсо до Ливорно или до Генуи; при доставке железа — из Рио на острове Эльба до того же тосканского порта… Любой груз оказывается на борту этих маленьких судов: барок, саэтт, laudi, liuti, тартан, фрегатов, полакр…. В таможенных регистрах Генуи суда, встающие у причала, заносятся в две графы — venuta magna и venuta parva в зависимости от того, превышает ли их вместимость 150 кантаров (т. е. около 30 тонн); так вот, в год Генуэзский порт принимал несколько десятков «больших» кораблей и одну-две тысячи «малых»: в 1586 году 47 больших против 2283 малых; в 1587-м40 против 1921, в 1605-м 107 против 1787… (Эти цифры ниже реальных, потому что они учитывают только суда, уплачивающие проездную пошлину, к числу которых не относятся многочисленные перевозчики зерна, растительного масла и соли.)

Несомненно, каботаж, обслуживающий большие торговые потоки, является обычным делом, непременным для всех малых морей. Но здесь, на Тирренском море, он достигает необычайных размеров. Вкупе с необычайным количеством документальных свидетельств это позволяет нам убедиться в том, что в других случаях мы можем только предполагать, а именно в том, что маленькие грузовые парусники играли важнейшую роль в экономическом обмене. Нередко приезжающий в Ливорно хозяин корсиканской лодки, груженной несколькими бочками солонины и сырами, сам отправляется на городские улицы для распродажи своего товара, несмотря на протесты местных лавочников.

Однако эти скромные плавательные средства не могли удовлетворить всех потребностей. Если Карфаген, принятый в лоно «Сицилийского моря», если Марсель, затерянный на далекой окраине Тирренского моря, если, гораздо позднее, Генуя могли играть в нем столь важную роль, то только потому, как замечает Видаль де ла Блаш, что им удавалось справиться с трудной задачей плавания на запад, подчиняющегося восточным ветрам, опасному levante и мистралю. Для этого не годились обычные лодки. В эпоху мидийских войн Карфаген, как и Марсель, использовали для таких плаваний, по-видимому, более тяжелые суда, чем их противники. Отсюда успех их военных флотов. Много веков спустя Генуя лучше, чем другие, сумела подготовиться к дальним плаваниям благодаря техническим нововведениям и широкому использованию латинского паруса. Она воспользовалась всем этим настолько успешно, что с конца XIII века ее корабли оставляли за собой Гибралтарский пролив и доходили до Фландрии.

Впрочем, генуэзцы не оставили заботу и попечение о крупнотоннажных судах. В XV веке на протяженных маршрутах от Хиоса или Перы до Фландрии они располагают навами, или нефами, водоизмещением до 1000 т и более. «Как жаль, что ты не видел корабль «Форнара», — пишет в начале 1447 года один капитан своему флорентийскому приятелю, — tu avresti avuto piacere maximo a vedere questa nave ehe ti parebbe in magnificenza» . Судов большего тоннажа тогда не существовало. Прибытие к порту Байи в день Святого Мартина в 1495 году двух больших «генуэзских нав», которые «встали на рейде и бросили якорь, не заходя в названный порт», могло бы, по словам Коммина, переломить ситуацию в пользу французов, «ибо двух этих кораблей на тот момент было достаточно, дабы защитить город Неаполь; это два больших и прекрасных судна грузоподъемностью одно 3000 ботт, а второе 2500 ботг, и первое называется «Галлиена», а второе «Эспинола»…» Но ни то, ни другое не стали переходить от Байи к расположенному рядом большому городу.

Эти подробности гораздо теснее связаны с нашим предметом и с нашей действительной задачей, чем может показаться. Ведь когда речь идет о жизни какого-то морского региона, разве не технические детали: типы используемых парусов, весел, рулей, профиль корпуса, тоннаж судов — дают перевес той или иной стороне? *

Адриатика

Адриатика 73

Адриатика — это, быть может, самая характерная из областей Средиземноморья. Ее изучение в отдельности и в сравнении с другими затрагивает все проблемы, связанные с изучением Средиземного моря в целом.

Вытянутое скорее в длину, чем в ширину, Адриатическое море является путем сообщения между Севером и Югом. На севере его низкие берега на протяжении от Пезаро и Римини до Триестинского залива служат барьером между средиземноморскими водами и Паданской равниной. На западе оно также ограничено берегами Италии, довольно низкими и заболоченными, хотя неподалеку от них простираются Апеннинские горы, выдвигающие к морю с подветренной стороны ряд холмистых возвышенностей, одна из которых, довольно обособленная, гора Монте Гаргано, знаменита своими дубовыми лесами. На востоке море сковано цепочкой гористых далматинских островов, которые прямо дублируют скудный высокогорный рельеф Балканского континента — нескончаемую белую стену динарийских Альп, окаймляющую огромное карстовое плато, лежащее позади далматинского побережья. Наконец, с южной стороны Адриатическое море соединяется с Ионическим посредством канала Отранто, расположенного между одноименным выступом в Италии и мысом Лингветтой в Албании. Ширина этого узкого канала, согласно указаниям морских карт, составляет всего 72 км. Начиная с III века до н. э. его переплывают при хорошем ветре еще лембы, идущие на всех парусах. В XVI веке с таким же успехом его пересекают фрегаты, везущие новости из Корфу или Кефалонии на неаполитанские берега и обратно по приказу вице-короля Неаполя. В испанских записках этого времени сказано, что dende Cabo de Otranto se veen las luces de la Velona. Пассажир самолета, летящего в Афины, может сегодня одновременно обозревать албанский берег, Корфу, Отранто и залив Таранто — все это видно сверху как на ладони.

Это сужение на юге характерно для данного бассейна: оно придает ему целостность. Обладание здешним тесным проходом развнозначно обладанию Адриатикой. Но проблема состоит в том, чтобы знать, откуда можно контролировать вход в море, какая точка над ним господствует. Наверняка ключевые позиции сосредоточены не в действующих портах Апулии: Бриндизи, Отранто, Бари, где Венеция безуспешно пыталась закрепиться дважды, в 1495 и 1528 годах, и где она мечтает обосноваться снова в 1580 году, исходя из своих экономических итересов. Турки тоже на какое-то время завладели Отранто, разграбив его в 1480 году — событие, потрясшее христианскую Италию. Но выход из Адриатики невозможно контролировать с итальянской стороны. Полуостров здесь «более чем наполовину погружен в море»; ключ к Адриатике лежит на противоположном, балканском, берегу, как мимоходом замечает Сен-Гуар, посол Христианнейшего короля в Мадриде, в своем письме Карлу IX от 17 декабря 1572 года: «Если верно, что султан сооружает порт в устье Которского залива, чтобы легче овладеть названным Каттаро, то я считаю его хозяином Адриатического моря, который может высадиться в Италии, а также окружить ее с моря и на суше».

12. Остров Корфу, расположенный напротив Отранто, контролирует вход в Адриатику. Отмечены места крупных морских сражений: Ла Превеза, 1538 год; Лепанто, 1571 год.

Схема составлена Ж. Бертеном.

На самом деле ключ к Адриатике находится южнее, точнее говоря, на Корфу. Венеция владеет этим островом с 1386 года. Именно здесь под покровом восточного берега, скудного, но гористого и поэтому удобного для защиты, сосредоточены все навигационные маршруты. Войти в Адриатическое море или выйти из него чаще всего означает проплыть мимо Корфу. Этот остров, как наставляет один из документов Сената (17 марта 1500 г.), является «сердцем» всего Венецианского государства, «жизненно важным как для навигации, так и во всех других отношениях». Поэтому Синьория посвящает ему все свои заботы. Она не жалеет усилий для его укрепления, тратя на это такие суммы, как говорится в одном документе 1553 года, che chi potesse veder i conti si stupiria. Фрэн-Канэ, будучи здесь проездом в 1572 году, поражается видом расположенной над небольшим греческим городком, столицей острова, огромной крепости, выстрелы из семисот орудий которой, как говорят, достигают албанских берегов. Однако его удивляет, что годом ранее 500 турецких всадников осмелились грабить остров под самыми стенами этой крепости. Но удивление пропадает, если продолжить чтение того же документа 1553 года, донесение «баила», с отчетом о выполнении его обязанностей в Корфу: все эти расходы, говорит он, окажутся бесполезными, если не завершить перевооружение старинной крепости, чтобы приспособить ее к новым способам ведения войны и осады. Работа была начата, но почти не сдвинулась с места. И хотя на нее было издержано 200 тысяч дукатов, результатов не видно. Скоро ли она будет закончена? Судя по донесению 1576 года, не очень, потому что в нем снова содержится жалоба на недостатки крепости: противник, «не вынимая меча из ножен», может устанавливать свои пушки у самого подножия конрэскарпа! Из-под пера всех венецианских чиновников второй половины столетия выходят подобные жалобы: внушительные оборонные сооружения Синьории устарели, они не могут помешать корсарским рейдам. Поскольку в горах нельзя укрыться из-за недостатка воды, злополучные жители Корфу должны поневоле, с опасностью для жизни прятаться в крепости и в ее рвах. Турки, таким образом, рассеиваются по пустынной местности, заходя в брошенные деревни. В результате на Корфу, где до войны 1537 года насчитывалось 1400 жителей, в 1588-м числится не более 19 тысяч. Правда, Венеция в видах защиты острова больше всего рассчитывает на свои галеры с позолоченными носами, которые несут службу в Архипелаге и в «заливе».

В самом деле, благодаря Корфу и своему флоту Венеция удерживает за собой вход в Адриатику. Это равносильно господству на Адриатике в целом. Ведь на другом конце моря, на севере, сам великий город занимает вторую ключевую позицию в точке пересечения морских и наземных путей, которые, преодолевая Альпы, соединяют Центральную Европу с Адриатикой и Левантом. Миссия Венеции заключается в поддержании этой связи.

Таким образом, Адриатика является ее морем, ее «заливом», как Венеция ее называет. При желании она может здесь захватить любой корабль, она проводит здесь свою политику, тонкую или бесцеремонную, смотря по обстоятельствам. Триест мешает Венеции, она разрушает в 1578 году его солеварни. Венеции мешает Рагуза, тогда она шлет свои галеры в воды старой Рагузы для перехвата кораблей, снабжающих соперницу зерном; в 1571 году она натравливает на нее своих союзников по Священной лиге; в 1602 году поддерживает мятежных подданных Рагузы на знаменитом своими рыбными ловлями острове Лагоста; в 1629 году она все еще перехватывает корабли своих противников. Когда Венеции мешает Анкона, она пытается навязать ей таможенную войну. Если Венеции мешает Феррара, то она пытается завладеть этим крупным портом; если мешают турки, Венеция не колеблясь наносит им удары при каждом удобном случае, когда это можно сделать без особого риска.

Золотое правило, il ben noto principio, как его формулируют Cinque Savii alia Mercanzia, недвусмысленно гласит: ogni merce che entra nell’Adriatico о esce dall’Adriatico deve toccar Venezia, всякий товар, попадающий в Адриатику, должен пройти через руки Венеции, в соответствии с типично городской политикой насильственного сосредоточения торговых путей. Только Синьория в случае необходимости, которая наступает очень редко, разрешает делать исключения из этого правила. Для нее это способ управлять потоком товаров сообразно тому, что она считает выгодным для себя; защищать доходы своей казны, свой рынок, свои пути сообщения, своих ремесленников и свое море-плавание. Каждый шаг, даже предупредительный, такой как захват одной или двух триестинских барок, груженных железом, вписывается в совокупность хорошо продуманных мер. В 1518 году, чтобы обеспечить свою монополию, Венеция обязала грузоперевозчиков, отправляющихся с острова Кандия, из Неаполя ди Романия, с острова Корфу и из Далмации, перед выходом из порта оставлять залог, гарантирующий провоз их товаров через Венецию. На бумаге все выглядит наилучшим образом. Но в этом постановлении оказалась пропущена Истрия. Этого промаха было достаточно для беспошлинного провоза низкокачественных тканей — rasse, sarze, grisi, производимых в Истрии и Далмации, которые пользовались широким спросом на ярмарке в Реканати. Это наводит нас на мысль, что в этой игре в полицейских и воров участвуют ловкие мошенники и обманщики, действующие как на суше, так и на море, и что между Венецией и Феррарой циркулируют потоки контрабанды, которым невозможно поставить заслон. Более слабые соседи Венеции, вынужденные ей подчиниться, при первом случае обходят ее запреты.

Что касается сильных соседей, то они возвышают свой голос в защиту совершенно других принципов. Испанцы ведут со Светлейшей Республикой споры за первенство, постоянно вступают с ней в распри из-за захвата судов. «Вот уже много лет венецианская Синьория, не имея на то никаких оснований, объявляет залив своим, — пишет Франсиско де Вера, посол Филиппа II в Венеции, — как будто Господь не создал эту часть моря и все остальное на потребу всем». Венецианцы упорно возражают, что они заплатили за обладание этим заливом не золотом, а своей кровью, «многократно здесь пролитой».

Совершенно очевидно, что Синьория не могла помешать могущественным соседям открывать окна и двери на Адриатику и пользоваться ими. Турки занимают Валону (1559 г.), испанцы — Неаполь; папа подчиняет себе Анкону и угрожает Ферраре (1598 г.) и Урбино (1631 г.); австрийский дом закрепляется в Триесте. С 1570 года Максимилиан II ведет речь об истребовании у Венеции negotium liberae navigationis И далеко не новые притязания сформулировал в свое время еще Святой Престол. В грозовые месяцы, предшествовавшие Аньяделло, а именно в феврале 1509 года, Юлий II предложил венецианцам снять с них отлучение при условии, чтобы они разрешили подданным Церкви свободно плавать по Адриатическому морю. В дальнейшем такие требования беспрестанно повторялись.

Наконец, есть еще рагузанцы с их грузовым флотом. Упрямая республика Святого Власия, находящаяся под покровительством папы и являющаяся одновременно вассалом султана, пользуется своим двойственным положением. Эта нейтральная позиция очень выгодна: рагузские корабли почти всегда безбоязненно бороздят неприветливые средиземноморские воды… Анкона и Рагуза сегодня, Триест в далеком будущем — это противники, которыми не следует пренебрегать. Двое первых в начале века сумели воспользоваться трудностями, переживаемыми Венецией во время кризиса торгоа\и перцем и пряностями, но Венеция преодолела этот кризис. С другой стороны, конкуренты связаны с ней страхованием морских путешествий, взаимными платежами, грузовыми перевозками. Они часто служат ей и не могут создавать для нее помех, разве что на небольших участках от одного берега Адриатики до другого. Это второстепенные маршруты, по которым железо из Триеста доставляют на продажу в Италию, сукна с запада, шерсть и вино из Апулии перевозятся в Далмацию без захода в Венецию. Венецианские власти пытаются наказывать подданных Синьории, которые принимают участие в сделках этого черного рынка. Но поскольку эти угрозы и взыскания постоянно повторяются, надо полагать, что они малоэффективны и не продиктованы жизненной необходимостью.

В конце концов речь идет всего лишь о повседневном и простом поддержании порядка. Разумеется, Венеция надзирает не только за контрабандистами и конкурентами, но и за корсарами, которых привлекает изобилие товаров, перевозимых по Адриатике: зерно, крепкие вина, оливковое масло из Апулии и Романьи, мясо, сыры из Далмации, не говоря уже о судах дальнего плавания, обслуживающих богатейшие экспортные и импортные потоки Синьории. Против корсаров венецианцы были вынуждены вести повсеместную войну, беспрерывно возобновляющуюся; изгнанные из одного места пираты с неумолимым постоянством появляются чуть поодаль. XV век знавал последние лучшие годы каталонского корсарства, базировавшегося на Сицилии. Борясь с ним, венецианцы вооружали в случае необходимости два или три крупных торговых судна, которые могли задержать, или по крайней мере, объединить противника. По прошествии времени эти набеги, нейтрализуемые с помощью больших судов, выглядят скорее внушительными, чем опасными".

В XVI веке усиливается активность турецких пиратов; они проникают в Адриатическое море через албанские порты Стаполу, Валону, Дураццо. С появлением берберов эта опасность усиливается, особенно когда далеко в море проникают турецкие армады, которым предшествуют и за которыми следуют пиратские корабли… Однако не следует слишком сгущать краски. В целом до последней четверти XVI века турки или берберы не заходят глубоко внутрь залива»; только с 1580 года на Адриатике, как и повсюду, все меняется. Об этом свидетельствует венецианское донесение 1583 года: с некоторого времени, особенно после того, как берега Апулии ощетинились сторожевыми башнями, начиненными пушками и прикрывающими одновременно побережье и суда, которые могут укрыться под защитой их артиллерии, с этого момента корсары перенесли свои нападения на север и наводнили залив. Устраиваемые ими здесь частые и кратковременные набеги позволяют им обманывать бдительность галер.

Эти неприятности постепенно заслоняются другой, более серьезной. Она обнаруживается с середины века: это непрекращающиеся пиратские нападения ускоков из Сеньи и Фьюме. Эти города — рассадники славянских и албанских авантюристов находятся в двух шагах от Венеции и от средоточия ее торговых путей. Верно, что этих легких на подъем противников совсем немного, около 1000 человек, говорит проведитор Бембо в 1598 году: четыре сотни находятся на жалованьи у императора, а 600 sono li venturieri che altro non fano che corseggiare et del bottino vivono. Горстка людей, однако находящаяся под покровительством у императора и постоянно пополняющаяся за счет преследуемых законом беглецов с Балкан, per lо ріu del paese turco. С другой стороны, что можно поделать с их миниатюрными быстроходными лодками, идущими на веслах и такими легкими, что они используют самые мелководные заливы на островах, где галеры не могут их преследовать без риска сесть на мель? Вот когда воры могут действовать почти безнаказанно, не опасаясь стражей порядка. Как сказал один венецианский сенатор, легче ловить руками птиц, чем гоняться за ускоками на галерах. Бывает, что галеры попадают в засаду (до 600 человек), и тогда уже не спастись: так произошло 17 мая 1587 года в устье Наренты. Если судно садится на мель, оно становится добычей ускоков.

Воодушевленные успехом, эти diavoli, эти грабители, эти persone… uniti per rubbare, как говорят венецианцы, не щадят более никого. Все становится их добычей. Даже турки угрожают им великой расправой. Даже рагузанцы в один прекрасный день отправляются против них в поход. Венеция дает волю своему гневу, осаждает Фьюме или Сенью и по такому случаю предает огню все, вплоть до «мельничных колес», «вешает предводителей». Но всего этого недостаточно, чтобы искоренить зло. Вдохновляет подобные авантюры не Сенья и не Фьюме (последний только пытался одно время организовать торговлю продуктами пиратства, но без особого успеха), а Триест, где все продается и перепродается: турецкие рабы, которых покупает для своих галер великий герцог Тосканский, прекрасная золотая парча и камлоты, награбленные у венецианцев — этот противник им подстать. За Триестом стоят эрцгерцоги, венские Габсбурги и, косвенным образом, Габсбурги испанские. Напрасно купцы из Италии и Венеции пытаются закрепиться в Крайне и Хорватии, в Штирии. Ширятся ряды деревенских торговцев, бродячих разносчиков, все более и более подчиняющих себе торговый оборот на материке, устанавливающих связи с пиратством и с внешней торговлей. Вот от этого многоликого противника Венеция должна защищать свои привилегии. На этом пути ее ждут и неудачи, и компромиссы, и неожиданности.

Масса подобных наблюдений, из которых можно было бы легко составить книгу об Адриатике, свидетельствует о единстве «залива», формирующемся под итальянским влиянием, единстве скорее культурном и экономическом, нежели политическом. «Залив», без сомнения, принадлежит венецианцам, но еще в большей степени в XVI веке он является областью триумфального распространения итальянского духа. Это не значит, что Далмация стала итальянской в том смысле, в каком это понимали еще недавно пропагандисты расовой экспансии. Вся прибрежная кайма Retroterra населена сегодня славянами. Несмотря на некоторые внешние отличия, так же было и в XVI веке. В Рагузе того времени итальянский образ жизни был вопросом удобства: итальянский язык является языком торговли по всему Средиземноморью, но принадлежность ко всему итальянскому — это также вопрос моды и предмет снобизма: мало того что сыновья из знатных семейств отправляются учиться в Падую, что секретари Республики являются столь же хорошими итальянистами, как и латинистами (документы в архивах Рагузы почти всегда составлены на итальянском языке), но представители правящих фамилий, заправляющих делами и политикой, без стеснения изобретают для себя итальянские генеалогии. И это при том, что сии гордые gentes происходят от какого-нибудь славянского горца, что итальянизированные имена выдают их славянские корни, что выходцы гор беспрестанно пополняют число прибрежных жителей, что славянский язык является обиходным языком, на котором общаются женщины и народ и, в конце концов, даже элита, потому что в протоколах города Рагузы можно прочитать неоднократно повторяющийся формальный приказ употреблять на заседании ректоров только итальянский язык. Если такой приказ был нужен…

Из этих уточнений со всей определенностью явствует, что Адриатика XVI века была увлечена утонченной цивилизацией соседнего полуострова, что она жила в его орбите. Рагуза — город итальянского искусства: Микелоццо работал во дворце ректоров, но из городов altra sponda это наименее затронутый влиянием Венеции, поскольку он был зависим от нее лишь короткое время. В многочисленных документах, происходящих из Зары, из Спалато, с острова Керсо и из других мест, при необходимости можно найти имена школьных учителей, священников, нотариусов, деловых людей, даже евреев, прибывших с полуострова и являвшихся носителями и проводниками итальянской цивилизации, укореняющейся здесь.

Но Адриатика принадлежит не только Италии. Будучи вытянутым не только с севера на юг, но и с запада на юго-восток, море служит дорогой в Левант, изобилующей старинными маршрутами и торговыми связями, и открыто также, как мы увидим, для проникновения восточных болезней и эпидемий. Адриатическая цивилизация многослойна, в нее внедряется восточная культура, и в ней продолжается византийская. Все, таким образом, способствует своеобразию этой пограничной зоны. Ее католицизм является воинствующей религией, сталкивающейся с православным миром, угрожающим с высоты соседних гор, и с безмерной турецкой опасностью. Если Далмация, несмотря на все ее перевоплощения, остается верной Венеции, как в свое время заметил Даманский, то это потому, что, помимо венецианской Синьории, она сохраняет верность Риму, Католической церкви. Даже такой город, как Рагуза, столь чуткий к своей выгоде, окруженный со всех сторон и турецким, и православным миром, в общем живущий среди еретиков и неверных, проявляет поразительное католическое рвение. Рассмотреть ее религиозные устои было бы столь же любопытно, как и ее экономические структуры, впрочем, к самым высоким духовным порывам здесь примешивается — а почему бы и нет? — практический расчет. Преданность Риму защищает Рагузу от внешней угрозы; в этом можно убедиться на примере тяжелейшего кризиса 1571 года. А когда расцвет Возрождения, пришедшего сюда поздно, как в Венецию и Болонью, сменяется в начале XVII века великим экономическим спадом, выходцам из Рагузы уготованы блестящие духовные карьеры, которые приводят бывших купцов и банкиров в качестве князей и служителей Церкви во все уголки христианского мира, в том числе и во Францию.

Географические, политические, экономические, культурные, религиозные факторы — все способствует складыванию однородного адриатического мира. Границы этого мира повторяют контуры моря: в толще балканского континента они доходят до того места, где пролегает основной водораздел между латинским и греческим христианством. С другой стороны, на западе, они образуют тонкую разграничительную линию по всему Апеннинскому полуострову, с севера на юг. Обычно обращают внимание на очевидное различие между Северной Италией и Италией полуостровной. Но и менее явное противостояние Италии тирренской и Италии левантинской по линии восток — запад столь же существенно. Оно играло в истории роль некоей скрытой пружины. Длительное время восточная часть полуострова превосходила и опережала западную в своем развитии. Но именно в лоне западных городов, Флоренции и Рима, зародился Ренессанс. Этот порыв передался Ферраре, Болонье, Парме и Венеции только на исходе XVI века. Такие же маятниковые колебания наблюдаются и в экономической сфере: упадку Венеции сопутствует триумф Генуи; позднее Ливорно выходит на первое место среди городов полуострова. Восток, запад; Адриатика, Тирренское море: каждая из двух половинок полуострова, как бы раскачивая коромысло огромных весов, по очереди становится ареной, на которой решаются судьбы Италии и всего Средиземноморья.

На восток и на запад от Сицилии

Малые моря являются самыми оживленными участками водной стихии, по волнам которых беспрестанно снуют небольшие суда и лодки. Здесь происходят основные экономические и исторические события. Но наряду с ними немаловажное место в общей структуре Средиземноморья занимают благодаря своему безлюдью обширные пространства моря.

В XVI веке Внутреннее море, столь небольшое по меркам наших сегодняшних скоростей, включало в себя немало опасных и запретных участков, мертвых зон, которые отделяли друг от друга целые миры. Самой крупной из этих враждебных зон было Ионическое море. Вместе с пустынной областью на юге Ливии, продолжением которой оно является, оно образует территорию, как раз и отделяющую Восток от Запада, безлюдную в обеих своих частях, на суше и на море.

За «Сицилийскими воротами» начинается другой обширный участок моря, который простирается от берегов Сицилии или Сардинии до Балеарских островов, Испании и Магриба. Это море (назовем его Сардинским), с его негостеприимными берегами и мощными порывами норд-веста и леванта, не сулит мореплавателю ничего хорошего… При движении вдоль параллелей все трудности плавания сливаются, сходятся воедино.

Разумеется, очень скоро мореплаватели преодолели эти препятствия и соединили Запад с Востоком. На севере они двигались с востока на запад и обратно вдоль балканских берегов, затем мимо Неаполя, с тем чтобы пересечь в дальнейшем Мессинский пролив, который был для них предпочтительнее Сицилийского прохода, менее надежного. Этот важнейший торговый маршрут был путем христиан. Менее удобный и менее оживленный исламский путь пересекает Сицилийский проход по диагонали. Это обычный маршрут турецких флотилий, шедший от побережья Албании до Валоны, от Валоны к берегам Неаполя и Сицилии, наконец, от Сицилии до Бизерты, иногда до Алжира. По этому пути следовало гораздо меньшее количество судов.

На юге препятствия обходили, двигаясь вдоль африканского берега, где навигация была довольно интенсивной, судя по донесениям христианских корсаров. Курсируя в открытом море, они должны были появляться неожиданно у берега и заставать врасплох суда, идущие из Египта, Триполи, Джербы и иногда из Алжира. В начале XVI века венецианские галеры еще охотились за судами у берберских берегов и настигали их по пути из Сицилии. В конце столетия англичане и голландцы, в свою очередь, ходили вдоль берега Северной Африки, от Гибралтара до Сицилийского прохода, которые они тоже пересекали поперек, чтобы достигнуть берегов Сицилии, а затем Греции, имея пунктом назначения Кандию, Архипелаг или Сирию. Так они поступали, без сомнения, почти всегда, чтобы уклониться от испанцев, контролировавших Мессинский пролив.

Все эти маршруты обходят, избегают Ионическое и Сардинское моря. Благодаря им осуществлялась важнейшая связь между восточной и западной частями Средиземноморья, или, если угодно, между Востоком и Западом; роль этих путей в большой истории трудно переоценить. Но наряду с ними следует иметь ввиду контакты, осуществлявшиеся на суше, по дорогам, пересекающим Италию. Апеннинский полуостров является как бы плотиной, разделяющей две половины моря. Анкона и Феррара соединяются с Флоренцией, Ливорно и Генуей. Венеция экспортирует товары через Геную и Тирренское море… К товарам, провозимым через Мессинский пролив и Сицилийский проход, добавляются те, которые доставляются от одного берега Италии к другому караванами мулов. Разумеется, по грузообороту и стоимости товаров эти вспомогательные торговые пути не выглядели бы в наших глазах очень значительными, даже если бы мы и располагали статистическими сведениями о них. Но, по меркам своего века, они играли существенную роль. Они формировали целостность средиземноморского пространства, которое является предметом этой книги. Однако существовала ли эта целостность?

Два мира Средиземноморья

Полагать, что препятствия, громоздящиеся на границе между двумя средиземноморскими бассейнами, решительным образом отделяют их друг от друга, означало бы не то что допустить неточность, но впасть в чрезмерный географический детерминизм. Справедливо, что неудобства материковых и морских путей сообщения постоянно препятствовали значительным миграциям населения из одного морского бассейна в другой. В книге генерала Брэмона, напоминающего своим пылом Эмиля-Феликса Готье, обращается внимание на то, что арабское завоевание, продолжавшееся с VII по XI век, нисколько не изменило Северную Африку в демографическом отношении; что завоеватели были немногочисленны и потому легко поглощены местным населением. По сути дела, речь идет о переносе тезиса Ганса Дельбрюка относительно германских нашествий V века. Но это не имеет значения! Нас в данном случае интересуют естественные препятствия, воздвигнутые природой на пути человека с запада на восток или с востока на запад как по воде, так и по суше. На пути этого движения находится как бы мелкое ячеистое сито, замедляющее его.

Несомненно, что в XVI веке были левантинцы, живущие на западном побережье, греки в Ливорно, киприоты на Балеарских островах и в Кадисе, рагузанцы во всех сколько-нибудь важных портах, левантинцы и азиаты в Алжире: оба Барбароссы и алжирские янычары являются выходцами с Эгейского моря и из Малой Азии. И, наоборот, сохранились следы латинской колонизации на востоке, и легион ренегатов занимается, по существу, новой колонизацией турецкого мира еще более успешно, чем торговые конторы. Но эти контакты не приобретают существенной важности. Несмотря на наличие торгового и культурного обмена, оба бассейна сохраняют свою самостоятельность и свой собственный круг общения. Настоящий сплав разных групп населения осуществляется внутри каждого из них, невзирая на любые — культурные, расовые или религиозные — преграды.

Зато все попытки навести мосты между двумя крайними точками Средиземноморья остаются рискованной затеей. По крайней мере, вероятность их успеха сомнительна.

Примеры? Финикийцы в свое время осели в Карфагене и отсюда проникали на запад, триумфально преодолевая на своих больших судах далекие расстояния средиземноморского «Дикого Запада». Равным образом древние греки обосновались в Марселе, который тоже служил им отправной точкой для дальнейшей колонизации. Византийцы тоже на какое-то время подчинили себе Сицилию и Италию, Северную Африку и Бетику. Так и арабы в VIII и IX веках завладели Северной Африкой, Испанией и Сицилией… Но все эти великие завоевания не имели будущего или сопровождались разрывом между наступающим войском и метрополией… Такова судьба Марселя, Карфагена и даже мусульманской Испании, которая в X и XI веках была полностью зависимой в культурном отношении от Востока, откуда она получала поэтов, врачей, учителей и философов, чародеев и даже танцовщиц в красных юбках. Затем произошел разрыв, и, слившись с африканскими берберами, здешние арабы зажили западной жизнью. Жители Магриба, которые позднее отправлялись на Восток, чтобы совершить паломничество или с познавательными целями, к своему удивлению, чувствуют себя там «почти как в другом мире». «На Востоке нет ислама», — пишет один из них. Эта история повторяется на исходе XVI века, когда турецкие наместники в Африке фактически освобождаются от отгоманской опеки.

В восточной части моря подобные же события повторены как бы в симметричном отражении историей крестовых походов и латинских государств. Нужно ли продолжать?

Урок турецкой и испанской империй

Каждое море стремится жить собственной жизнью, организовать движение своих парусных судов в замкнутой и обособленной системе: таким образом, речь идет о двух крупных морских комплексах — западном и восточном. Между ними существуют связи и контакты, но, несмотря на наличие родства, союзных отношений и взаимной зависимости, они имеют тенденцию внутренней закрытости.

В политическом отношении этот факт применительно к XVI веку вырисовывается, пожалуй, даже чересчур ярко. Какую прекрасную геополитическую карту западного бассейна в период с середины XV до середины XVI века можно было бы начертить, стрелками указывая прежние и новые направления экспансии испанского империализма, позиции, на которых он закрепился и которые использовал для захвата западной части моря! Ведь она была им захвачена. Начиная с 1559 года, благодаря разоружению французского флота и ослаблению политических

13. Барселонский порт

14. Пролив Босфор

связей между христианнейшим королем Франции и султаном, западная часть Средиземного моря, бесспорно, стала принадлежать испанцам. Мусульмане сохранили за собой только один берег, и не самый лучший, североафриканский. И то он удерживался только благодаря корсарам, но их владения, ограниченные оборонительной линией испанских гарнизонов, подвергались постоянной опасности снаружи и изнутри. В 1535 году Карл V с успехом осадил Тунис; в 1541 году он едва не захватил Алжир, но эту неудачу можно было исправить. В бумагах Consejo de Guerra в Мадриде всегда хранился наготове проект нападения на город реисов, который в один прекрасный день можно было бы привести в исполнение. Он едва не был воплощен в эпоху Дона Хуана Австрийского и в 1601 году, во время стремительной вылазки Джован Андреа Дориа.

Ионическое или «Критское» море является, по аналогии, морем Оттоманской империи. Овладев берегами восточного бассейна после захвата Сирии (1516 год) и Египта (1517 год), турки ощутили необходимость стать хозяевами положения и на море, создав мощный военный флот.

И в первом, и во втором случае каждая из двух империй была в некотором смысле обязана своим появлением и развитием наличию двух половин Средиземноморья. Цинкайзен отметил этот факт в отношении Турции. Но не будет ли справедливо сказать то же и об Испании? Две части Средиземноморья являются в XVI веке двумя сферами политики с противоположным знаком. Стоит ли после этого удивляться, что великие столкновения на море в эпоху Фердинанда Католика, Карла V, Сулеймана и Филиппа II упорно повторяются на стыке этих двух морей, на их условной границе? Триполи (1511, 1551 годы), Джерба (1510, 1520, 1560 годы), Тунис (1536, 1573, 1574 годы), Бизерта (1573, 1574 годы), Мальта (1565 год), Лепанто (1571 год), Модон (1572 год), Корон (1534 год), Ла Превеза (1538 год)…

Политика лишь отражает скрытую реальность. Две части Средиземноморья, в которых распоряжаются непримиримые противники, отличаются друг от друга в природном, экономическом, культурном отношении; каждая из них является отдельной исторической областью. С точки зрения физической географии климат на востоке более континентальный, более резко меняющийся, чреватый более сильными засухами, чем на западе, и более сильной жарой, поэтому здешние земли еще более лишены растительности, если это возможно, еще более неплодородны и «обожжены», как сказал бы Теофиль Готье. Зато моря здесь более благосклонны к человеку. Кто расскажет о движущей роли Эгейского моря в установлении здешних связей? Следует подчеркнуть легкость мореплавания в восточной части Средиземноморья, тем более что этот факт, похоже, мало известен. Вот важный документ 1559 года, касающийся данного вопроса. Один из советников выражает пожелание, чтобы Синьория Святого Марка снарядила на Кипре, как и на других венецианских городах, некоторое число галер; их можно было бы затем переправить без труда на остров Кандию, поскольку переход можно осуществить задолго до дня Святого Григория (12 марта), обычной даты выхода сторожевых кораблей из Александрии и с острова Родос. В самом деле, прибавляет он, 1і boni tempi usano in quelle parti рій a bon hora ehe in queste, благоприятная для плавания погода наступает там раньше, чем у нас. Не в этом ли кроется источник того запаса времени, которым всегда располагал, по-видимому, турецкий флот? Быстроту его выдвижения следует отнести на счет раннего прекращения штормов на Эгейском море. Это серьезное преимущество в эпоху, когда смена времен года определяла собой ход войны.

По ту сторону политики

Экономические и культурные различия между двумя частями Средиземноморья в XVI веке лишь обостряются, в то время как они меняются ролями. Начиная с XIII века Восток беспрерывно теряет одно за другим свои преимущества в сфере материальной цивилизации и техники, крупной промышленности, в банковском деле, в накоплении серебра и золота. XVI столетие довершает его поражение беспрецедентной экономической драмой, которая разыгрывается из-за того, что торговые пути Атлантики покончили со старинной привилегией Леванта быть единственной сокровищницей богатств, поступающих из «Индий». После этого с каждым днем растет пропасть между уровнем жизни на Западе, изменяющимся благодаря техническому и промышленному прогрессу, и на Востоке с его дешевизной, при которой поступающие с Запада деньги автоматически вырастают в цене и приобретают более высокую покупательную способность.

Но это различие уровней воссоздает некоторое экономическое единство двух бассейнов, необходимость которого преодолевает все преграды, включая политические, и которое достигается всевозможными средствами, включая пиратство. Сила тока определяется разностью потенциалов: чем выше их расхождение, тем выше потребность в связывающих их потоках. Востоку нужно воспользоваться преимуществами Запада, получить в них любой ценой свою долю: он жаждет приобретения драгоценных металлов Запада, т. е. американского серебра; это заставляет страны восточного Средиземноморья перенимать европейские технические достижения. В свою очередь, растущая западная промышленность должна куда-то вывозить излишек своей продукции. К этим важным вопросам мы еще вернемся в нашей книге. Ведь именно эти глубинные потребности, нарушавшие и восстанавливавшие равновесие, эти вынужденные перемены приводили в движение все рычаги средиземноморской жизни и управляли ими на расстоянии.

Средиземноморье всегда считалось второй родиной мореплавателей. Об этом говорилось много раз. Как будто бы наличия кромки берега уже было достаточно для того, чтобы заселить его, и заселить моряками! На самом деле Средиземное море не знает такого изобилия потомственных мореходов, как северные и атлантические моря. Здесь они рождаются только в некоторых областях и в незначительном количестве.

Народы моря

Причина, очевидно, в том, что море неспособно прокормить больше людей. Средиземноморские волны не более щедры, чем берега. Столь знаменитые frutti di mare присутствуют здесь в ограниченном количестве, рыбы вылавливается немного, за исключением редких местностей, таких как лагуны Комаккьо, берега Туниса или Андалусии (где ловят тунца)… В глубоком Средиземном море, образовавшемся при обрушении земной коры, недостает полузатопленных мелей, прибрежных платформ, которые вплоть до глубины 200 м кишат подводной фауной. Почти повсюду узкий скалистый или песчаный скат служит переходом от берега к большим глубинам. Жизненные ресурсы вод Средиземного моря, имеющего чересчур древнее геологическое происхождение, по словам океанографов, исчерпаны в биологическом отношении. Большие экспедиции, в которых участвует множество лодок, устраиваются только для сбора кораллов, который не имеет отношения к рыболовству в полном смысле слова… Их невозможно сравнить с массовыми выходами в море на Севере, близ Ньюфаундленда и Исландии, или с ловлей сельди у берегов Северного моря. В феврале 1605 года ввиду недостатка рыбы генуэзская Синьория пытается ограничить ее потребление во время великого поста.

Нехватка съестного объясняет недостаток рыбаков, а следовательно, и моряков, который всегда был досадной помехой серьезным планам средиземноморских властителей. Между грезами политиков и реальностью всегда стояла эта преграда: нехватка людей, способных строить и снаряжать корабли, управлять флотилиями. Вот с чем сопряжены были трудности развития Ливорно: нужно было затратить целую жизнь, жизнь Козимо Медичи, чтобы наполнить новый город столь необходимыми ему мореходами, которых набирали по всему Средиземноморью. Точно так же потребовалось стечение благоприятных обстоятельств, чтобы турки могли построить свой флот или чтобы сформировался корсарский центр в Алжире. Снаряжение галер для всех эскадр, ведших военные действия в Средиземном море, заключалось прежде всего в наборе людей. Если бы не было рабов, военнопленных и каторжников, которых забирают из тюрем, чтобы приковать к веслам, откуда было бы взять столько гребцов? С середины XVI века в источниках встречаются жалобы на недостаток добровольных гребцов, buonavoglia: времена уже не столь суровы, чтобы люди сами продавали себя, как когда-то, заключает венецианский адмирал Кристофоро да Каналь в 1541 году. Венеция даже была вынуждена учредить систему ополчения, обязательной в полном смысле слова службы на галерах Кандии, а также, начиная с 1542–1545 годов, набирать команды из condannati для галер этого же острова. И недостаток ощущался не только в гребцах. Кризис не пощадил и экипажей. Современные документы отмечают их неумелость и плохую организацию их набора в Венеции: если бы позаботиться о том-то или предусмотреть то-то, если бы платили лучше, моряки из венецианских владений не отправлялись бы служить на чужих кораблях, на турецких и даже западных эскадрах. Это, может быть, и верно. Но еще вернее, что для экипажей всех судов Средиземноморья людей все равно бы не хватило; и хотя они естественным образом переходят туда, где жизнь представляется им более легкой, но в XVI веке нет ни одной страны, которая могла бы похвастаться их избытком.

Вот почему с конца столетия средиземноморские города и государства нанимают или пытаются нанять моряков на Севере. В 1561 году некий шотландский католик прибыл со своей галерой на службу в Испанию. Судя по одному документу, Филипп II и его советники даже после разгрома Непобедимой Армады были озабочены набором моряков в Англии. Отличительной чертой политики Фердинанда Медичи в Ливорно было обращение не только к морякам Средиземноморья, но и рекрутирование их в Северной Европе. Алжирцы также следовали этому правилу с конца XVI века.

Средиземное море заимствует на Севере, лучше оснащенном, чем оно, не только кадры, но и новые технические приемы. Например, новый корабль «кокку», Kogge, плотно сбитое грузовое судно, поначалу имевшее одну мачту с одним квадратным парусом и способное противостоять зимнему ненастью. Первыми продемонстрировали средиземноморцам ее качество баскские пираты из Байонны. Она стала распространенным круглым судном одновременно на Балтике и в Средиземном море в XIV и в XV веках. Напротив, прибытие в Данциг корабля «Пьер де ля Рошель» примерно 150 лет спустя познакомило его удивленных жителей с новым типом судна, караккой, бесспорно, рожденной на юге и являющейся усовершенсгвованной коккой, оснащенной дополнительной мачтой и парусами — как того требуют средиземноморские традиции, — а также сочетающей квадратные и латинские паруса. Назовем его южным судном, но порождением океанского Юга, поскольку его тип разработали, по всей видимости, бискайцы, после чего, приблизительно к 1485 году, оно стало обычным для Атлантического океана и Средиземного моря торговым судном.

Итак, океанские мореплаватели занимаются техническими усовершенствованиями, производят революцию в морском деле. Один из сторонников превосходства северян утверждает даже, что Средиземное море, будучи морем внутренним, не произвело на свет ни одного тина судна, значение которого выходило бы за местные рамки. Тем не менее именно жители Средиземноморья установили некогда пути прямого регулярного плавания из Внутреннего моря в Атлантику. Они были учителями ее моряков в XIV веке, но впоследствии постепенно уступили свои позиции. Сначала это произошло на атлантическом отрезке пути: достаточно вспомнить о той роли, которую играли с XV века и даже раньше бискайцы со своими balaneros, бретонцы, и фламандские гукары, обеспечивавшие после 1550 года сообщение между Испанией и Нидерландами. Затем на протяжении всего маршрута с конца XV века до 1535 года происходит массовый наплыв англичан в Средиземное море, которые после некоторого перерыва добиваются окончательного главенства на этом маршруте, опережая голландские конвои на добрых 15 лет. Отныне был предрешен окончательный проигрыш средиземноморцев в борьбе с моряками Севера и Атлантики за мировое господство, начатой в конце XV века.

Слабое развитие прибрежных районов

Если в Средиземноморье мало моряков, то мало и отрезков побережья, на которых они воспитывались поколение за поколением, создавая своей активной деятельностью иллюзорный образ Средиземного моря, прохладные воды которого бороздят толпы мореплавателей. Это в сущности, далматинский берег, острова и побережье Греции, сирийское побережье (но в XVI веке оно пришло в такой упадок, что им можно пренебречь: в корреспонденции венецианских баилов в Константинополе между 1550–1560 годами упоминается всего один корабль из Бейрута); берега Сицилии (особенно западные); часть неаполитанского побережья, оконечность мыса Корсо, наконец, почти соседствующие берега Генуэзской Ривьеры, Прованса, Каталонии, Валенсии и Андалусии… В общем, это лишь малая часть береговой линии Внутреннего моря. Но сколько из этих отрезков побережья так же густо населены, как Генуэзская Ривьера, ощетинившаяся колокольными шпилями?

Зачастую вся жизнь на большом участке побережья сосредоточивается в нескольких второстепенных портах, далеко отстоящих друг от друга. Расположенный перед Рагузой остров Меццо, узкий и ничем не прикрытый, поставляет городу большую часть капитанов его барж. Перасто на исходе столетия насчитывает всего 4000 мужчин da fatti (т. е. способных носить оружие), зато 50 больших и малых судов. Освобожденные от уплаты всех налогов, перастанцы должны только нести стражу вдоль Которского залива, вход в который они охраняют по поручению Венеции: благодаря им colfo е sicurissimo de mala gente. Вообразим, какую бурную и самостоятельную деятельность вели маленькие порты королевства Неаполитанского, такие известные, как Салерно или Амальфи, или такие, как находящиеся на побережье Калабрии Сан Маффео дель Чиленто, Амантея, Виестрис или Пескичи. Последнее местечко, центр интенсивного кораблестроения, согласно документам неаполитанской Sommaria, никогда не оставалось без дела, тем более что его заказчиками были судостроители из Рагузы: на его верфях закладывали крупные корабли, например в июле 1572 года судно водоизмещением 6000 сальм, т. е. 750 тонн.

Независимо от степени своей населенности, эти приморские районы тяготеют прежде всего к северным частям полуостровов Средиземноморья; они в основном прилегают к горам, поросшим лесом. Средиземноморские хребты вследствие сухости климата были всегда обделены лесами, отчего страд ало и судостроение. Разве можно было иметь в XIII и в XIV веках флот, который еще Ибн Халдун находил вполне дееспособным, в отсутствие леса, который рос около Беджайи как редкое исключение? Не затормозило ли развитие мореплавания на сирийском берегу уменьшение лесных запасов Ливана? В Алжир со стороны должны были приезжать не только моряки, нужно было также привозить и материал для строительства судов, несмотря на использование лесов, росших за горой Шершель; весла сюда доставляли из Марселя.

Мы можем установить происхождение строительного леса во всех процветающих морских регионах как по документам (в том числе по счетам арсеналов, если они сохранились, как в Ливорно и в Венеции), так и по сохранившимся косвенным сведениям или трактатам, посвященным морскому делу. Рагуза, специализирующаяся, как и Португалия, на строительстве морских судов, получает лес из дубовых рощ горы Гаргано (ее называют также Сайт-Анджело). Как раз на этом, замечает один трактат 1607 года, основывается их превосходство над португальцами, у которых были бы самые лучшие в мире галионы, если бы они располагали своей горой Сайт-Анджело. Турецкие карамузалисы производятся из больших платанов, высококачественная древесина которых очень хорошо переносит контакт с водой. Чтобы продлить срок службы галер, при их изготовлении используются разные сорта дерева, в зависимости от тех частей судна, для которых оно предназначено: дуб, сосна, лиственница, вяз, ель, бук, орех… Лучшие весла делали из древесины, доставлявшейся в Нарбонну по реке Од и ее каналам. Можно было бы обратиться к путевым записям некоего рагузанца, объехавшего Южную Италию с апреля по август 1601 года в поисках лесной делянки для ремонта корабля; или к документам по концессии на вырубку леса в Тоскане, выданной испанцам, а затем отобранной у них; а также к закупкам леса Генуей в той же Тоскане или Барселоной в Неаполе, хотя Барселона чаще всего довольствовалась дубовой и сосновой древесиной, происходившей из каталонских Пиренеев и весьма ценившейся при строительстве галер. Можно также разыскать контракты, подобные тому, которые подписал с Sommaria Пьер Луис Суммонте, fornitore delle galere regie (строящихся в Неаполе), — согласно этому контракту он обязуется отправить в Неаполь лес из Калабрии, который будет вырублен в местностях Нертикаро, Урсомарсо, Альтомонте, Сандонато, Поликастрелло…

Для нас важнее, разумеется, целое, чем исключения. Как можно понять на основании испанских или венецианских документов, общим явлением стала нехватка леса, истощение лесных ресурсов на западе и в центре Средиземноморья, особенно на Сицилии и в Неаполе (именно там, где разворачивался один из крупнейших судостроительных проектов Филиппа И). Особенно остро ощущался недостаток дуба, из которого изготавливается корпус судов. С конца XV века он становится редкостью. И Венеция принимает ряд драконовских мер для того, чтобы предупредить уничтожение остатков своих рощ. В течение следующего столетия подобные проблемы для Синьории все возрастают. В Италии, однако, остаются еще богатые лесные запасы, вырубка которых производится в больших масштабах на протяжении всего XVI века. Можно с уверенностью утверждать, что истощение лесных ресурсов идет вперед быстрыми шагами: гора Сант-Анджело, например, считается драгоценным исключением. У турок дело обстоит несколько лучше; они располагают густыми лесами на Черном море и в Никомедийском заливе (у города Измит) на Мраморном море, почти рядом с Константинопольским арсеналом. После Лепанто Венеция прилагает всяческие усилия, чтобы убедить других членов Лиги казнить всех турецких пленных, сколько-нибудь понимающих в морском деле, невзирая на их принадлежность к высшему кругу. Ибо, как утверждают венецианцы, туркам, у которых нет недостатка ни в деньгах, ни в материалах, будет легко снова построить корабли, если они смогут rihaver li homini . Невосполнимым резервом для них являются только кадры.

Средиземноморские мореплаватели постепенно привыкают находить в дальних краях то, чего нет в их собственных лесах. В XVI веке с севера прибывают в Севилью целые корабли, груженные корабельным брусом и досками. Для строительства Непобедимой Армады Филипп И попытался закупить лес в Польше, по крайней мере приказано было пометить деревья, предназначавшиеся для вырубки и перевозки. Венеция даже отказалась от запрета, который некогда распространялся на всех ее подданных: покупать за рубежом не только лес, но и корпуса судов, которые затем оснащались такелажем на верфях города, и более того, приобретать целиком готовые корабли. Так, между 1590 и 1616 годами 11 судов прибыли сюда из Голландии, 7 — с острова Патмос, 4 — с Черного моря, 1 — из Константинополя, 1 — из Страны Басков и 1 — из Гибралтарского пролива. Нет никакого сомнения, что этим сырьевым кризисом в значительной степени объясняется техническая и экономическая эволюция морского дела на Средиземном море. Она не прошла мимо уменьшения тоннажа судов, удорожания их конструкции, обеспечивавших успех конкурентам с севера. Но здесь сыграли свою роль и другие факторы, такие как движение цен и повышение стоимости рабочей силы, ведь не все зависит только от наличия сырьевых ресурсов.

Впрочем, если поначалу мореплавание всегда развивалось в непосредственной близости от гористых берегов, то это было вызвано не только потребностью в их лесных запасах, но и защитой, которую многочисленные бухты на северном берегу Средиземного моря обеспечивают от безжалостного северного ветра, заклятого врага средиземноморских мореходов. «Ставь паруса, когда поднимается ветер с юга или стихает ветер с севера», — говорили на Эгейском море. В то же время для эмигрантов с гор естественным является движение к морю, и притягивающая к себе водная равнина часто оказывается кратчайшим, иногда единственным путем от одной точки берега к другой. Таким образом устанавливается связь между жизнью на море и горным хозяйством. Они переплетаются и дополняют друг друга. Отсюда это удивительное смешение пахотных земель, садов, огородов, рыбных и морских промыслов. На далматинском острове Млете, как и на соседних островах Далмации, по наблюдениям одного путешественника, и сегодня в трудовой деятельности жителей объединяются земледелие и рыболовство. То же самое на острове Пантеллерия, где рыболовство, виноградарство, огородничество сочетаются с разведением великолепной породы мулов… Эта мудрая житейская формула соответствует старинным заповедям Средиземноморья, учившим совмещать скудные ресурсы суши со скудными запасами моря. Нарушение этой заповеди почти всегда приводит сегодня к драмам: греческие рыбаки из области Пелион, «в большей или меньшей степени живущие только за счет морского промысла, вынуждены забросить свои сады и жилища и перевезти свои семьи ближе к порту». Но, оторвавшись от своего прежнего привычного и уравновешенного образа жизни, они пополняют ряды морских браконьеров, которые ловят рыбу только с помощью динамита, несмотря на запреты властей. Само по себе море недостаточно богато, чтобы прокормить живущего на нем человека.

Впрочем, и горы с их скудной почвой тоже — отсюда та роль, которую играли старинные сельские местечки в экономическом развитии лежащего рядом побережья. Плывя по волнам Каталонии, замечаешь возвышающиеся над водой белые деревенские дома, видные издалека за окружающими их деревьями: именно их хозяева поддерживают в порядке множество устроенных здесь террас и воплощают в жизнь свои садоводческие шедевры. Часто под этими горными поселками находятся рыбацкие деревни, построенные наполовину на сваях: Аринис де Мар под Аринис де Монт, Кальдетес под Ливанерес, Кабрера под Кабрилами. Подобная же картина наблюдается на Генуэзской Ривьере, где старинные горные поселки так часто располагают собственной пристанью для рыбной ловли, своим scala на берегу моря; по всей Италии и в других местах можно насчитать сотни примеров таких объединений, между этажами которых то и дело снуют ослики с поклажей. Приморские поселки, имеющие более позднее происхождение, являются зачастую порождением сухопутных, с которыми они остаются тесно связанными. Причина и смысл их существования кроются в экономике прибрежных массивов, в крайне неприхотливом образе жизни последних, который даже после объединения двух поселков не отличается изобилием.

Еще недавно (1938 год) вполне привычно было наблюдать на берегу моря, довольно богатого рыбой, в Розасе или в Сан-Фелиу-де-Ги-шольс в Каталонии, какими маленькими порциями еда продавалась на рынке: пучок овощей, четвертинка курицы… В 1543 году жители Кассиса, моряки и при случае пираты, жаловались на бедность, которая заставляет их «плавать по морю и ловить рыбу, подвергаясь большой опасности и с риском для жизни». Так вследствие истощения материковых земель, почти всегда лежащих в гористой местности, появились сотни поселков на Средиземноморском побережье.

Метрополии

Но приморские поселки, являющиеся как бы ячейками одной сети, сами по себе не в состоянии вдохнуть жизнь в прилегающие участки моря: для этого требуется незаменимое участие большого города, поставляющего полотно для парусов, реи, снасти, такелаж, смолу и финансовые средства; города с его торговыми лавками, нанимателями кораблей, страховыми компаниями и прочими многочисленными возможностями поддержки, которыми располагает городская среда. Развитие морской отрасли на каталонском берегу трудно было бы себе представить без Барселоны, без участия ее ремесленников, еврейских купцов и даже солдат, ищущих заработка, и квартала Санта-Мария дель Мар с его безграничными ресурсами. Для ее подъема требовалось наличие тесных связей с большим городом, проникнутым экспансионистскими устремлениями. Первые шаги морского дела на Каталонской Ривьере стали исторически ощутимыми с XI века. Но его развитие началось только двумя столетиями спустя одновременно с подъемом Барселоны. С этого времени и на протяжении почти трехсот лет вереницы суденышек, выходящих из маленьких портов Каталонской Ривьеры, непрестанно курсировали между ней и барселонским «пляжем», возле которого бросали якорь также парусники с Балеарских островов, всегдашние соседи-соперники из Валенсии, бискайские китобои и его завсегдатаи — марсельские и итальянские корабли. Да, но, когда Барселона после длительной борьбы с Иоанном Арагонским утратила независимость, когда она лишилась своих свобод и, что не менее важно, когда 20 лет спустя, в 1492 году, был закрыт ее еврейский квартал, ее juderia, наконец, когда ее финансовые воротилы постепенно отказались от рискованных сделок, предпочтя им более надежные доходы, поступающие от Taula de Cambi , или скуку пригородных земель, тогда одновременно начался упадок большого торгового города и связанной с ним нерасторжимыми узами Каталонской Ривьеры. Он достиг такой степени, что каталонский рынок почти исчез с горизонта средиземноморской торговли, и побережье графства подверглось опустошению со стороны не встречавших почти никакого сопротивления французских корсаров, в ходе войн между Валуа и Габсбургами, а позднее со стороны не менее опасных алжирских корсаров, которые чувствовали себя как дома в заброшенном устье Эбро.

Ту роль, которую Барселона приняла на себя на каталонском берегу, Марсель, Генуя или Рагуза играли для окружавших их маленьких портов. Случалось даже, что метрополия находилась вдали от подчиненного ей побережья: таковы были взаимоотношения Венеции с портами Истрии, далматинского берега или далеких греческих островов. Подобную же роль играл Марсель, который собирал вокруг себя на самой оживленной в мире Провансальской Ривьере, которая полностью была в его распоряжении, значительную часть моряков с мыса Корсо. Сходным образом и генуэзцы используют рагузанские корабли…

Притягательные силы этих центров становятся понятнее, если учесть, что средиземноморские представители племени мореходов, как и другие, не склонны сидеть на одном месте, всегда готовы к переездам и к переменам. Это положение справедливо для всех времен и народов. В 1461 году венецианский Сенат высказывает беспокойство по поводу недостатка в экипажах и шиурмах, в связи с чем сообщается: моряки «перебираются в Пизу… где им лучше платят… с пользой для других и с ущербом для нас». Многие из этих моряков пускаются в бега из-за своих долгов или из-за высоких штрафов, к которым присуждает их Совет Пяти или Signor de nocte, читай: ночная стража Венеции. Благодаря судебным прениям до нас дошли счета корабля «Санта-Мария де Богонья», который в 1626 году совершил путешествие но Атлантике, сделал остановку в Кадисе и зашел в Лиссабон и на остров Сан-Томе, прежде чем прибыть на остров Санто-Доминго с грузом черных рабов. Это плавание не имеет прямого отношения к Внутреннему морю, но среди marineros и grumetes, находящихся на борту, встречаются греки, один тулонец, выходцы с Липарских островов, с Сицилии, с острова Майорки, из Генуи и Савоны… Какое пестрое сборище! В мае 1532 года в Гааге тоже высказываются жалобы, что «моряки всегда норовят сменить место службы», они покидают Голландию и Зеландию и уезжают в Любек… В 1604 году группа венецианских моряков, будучи «не в состоянии более выносить службу на кораблях Синьории из-за чрезвычайно низкого жалованья», переходит во Флоренцию и, вне всякого сомнения, в Ливорно. Это повседневные, обыденные факты. При благоприятном стечении обстоятельств число их множится, и подобные перемены места службы отмечаются в больших масштабах.

Подъемы и спады в жизни моря

Эти без конца повторяющиеся миграции завершают картину жизни отдельных областей моря, в целом довольно простую. Процветание, закат, возрождение, оживление этих областей подчиняются велениям целого, с которым они неразрывно связаны.

Обратимся еще раз к примеру Каталонии: важнейший толчок, побудивший к началу ее развития, пришел извне. Мореплавание Каталонии пробудилось к жизни в XI веке, за 200 лет до начала славной эпохи Педро Великого, Пер ло Гран, благодаря знаниям и выучке, полученным от эмигрантов из Италии, генуэзцев и пизанцев. Но то, что приносит с собой большая история, большая история и забирает раньше или позже. Экономический спад в Каталонии, заметный уже в XV веке, становится явным в XVI. И ее мореходческая активность сводится в это время к плаваниям барок до Марселя и Балеарских островов. Лишь изредка тот или иной корабль добирается до Сардинии, Неаполя, Сицилии или до военных городков в Африке. В самом конце XVI века частично возобновилось сообщение между Барселоной и Александрией Египетской. Но до тех пор каталонская равнина находилась в таком оцепенении, что когда Филипп II на Большом Совете 1562 года решил приступить к созданию крупного военного флота, он был вынужден разместить заказы для него в Италии. А чтобы возродить судостроение в Барселоне, он приглашает специалистов из Генуи, с верфей Сан Пьер д’Арены.

Эти периоды неожиданного спада, столь часто повторяющиеся в Средиземноморье, где так много морских народов сменили друг друга, означают главным образом вот что: малолюдные приморские местности не могут длительное время переживать то, что мы называем периодами расцвета, вследствие истощения трудовых и других ресурсов. Жизнь на море в большой мере является жизнью бедняков, которых богатство и сопровождающая его праздность, как правило, губят: в 1583 один проведитор венецианского флота говорит, что моряк похож на рыбу: на суше он быстро портится…

И когда появляются признаки истощения, оно часто используется и усугубляется конкурентами. Наличие в барселонском порту в начале XIV века бискайских баланерос является ранним предвестником этого истощения и этой конкуренции. Подобное же наблюдалось в истории Генуи, когда в XVI веке резко увеличилось число грузовых кораблей и моряков из Рагузы, стекающихся на службу Dominante. Но это редкостное везение, в свою очередь, истощило чрезмерно расточаемые силы маленького рагузанского мирка, расположившегося на отрезке побережья длиной всего несколько километров и на небольших островах. Достаточно было произойти нескольким катастрофам между 1590–1600 годами, чтобы положить конец столь бурному недавно процветанию…

Это не означает, что в периоды спада деятельность, связанная с морем, вовсе прекращается в этих еще недавно столь благоприятных для нее районах. Она теплится в самых простых и почти неискоренимых формах повседневной жизни. Так, в XVI веке замирает жизнь на берегах Сирии и Каталонии, и одновременно стихает активность «флотилий» Сицилии, Неаполя, Андалусии, Валенсии и Майорки. Что касается регионов этой второй группы, то ясно прослеживается связь между их упадком и деструктивным влиянием берберских корсаров. Однако их жизнь продолжается, как частично продолжается и относительно активное каботажное плавание у их берегов, хотя привычные для нас источники об этом ничего не сообщают. Не случайно в Аликанте, Альмерии, старинном морском центре, в Пальма-де-Майорке в конце столетия появились быстроходные фрегаты-каперы, которые позволили христианам взять реванш за прежние поражения.

О неприметном течении этой жизни нам говорят только отдельные факты, бегло зафиксированные на полях истории. Мы уже упоминали о сборщиках кораллов из Трапани, которые отваживаются добираться до рифов близ африканского берега, несмотря на опасность со стороны берберских корсаров. Документы французского консульства в Тунисе, основанного 1574 году, пестрят упоминаниями о сицилийских барках, а также о небольших неаполитанских лодках. В то же время любопытно отметить отсутствие ловцов кораллов из Неаполя, в частности из Toppe Дель Греко, на рифах Сардинии, куда они обычно плавали в XV веке. Кроется ли какая-то важная причина за их отсутствием? Возможно, и нет, поскольку неаполитанские лодки в изобилии водятся и в Риме, и в Чивитавеккье, и в Ливорно, и в Генуе.

Такое же полчище баланселл, барок, бригантин, спешащих к берегам Северной Африки, наблюдается у южного побережья Иберийского полуострова. Один документ 1567 года свидетельствует о прибытии в Алжир группы валенсийских моряков, которые приехали сюда торговать именно потому, что им нечем заняться. На исходе столетия другие валенсийцы посвящают себя более рискованному промыслу, устраивая побеги пленных из алжирских острогов. Иные из их отчетов не уступают лучшим повестям Сервантеса.

В общем, видимое угасание мореходной отрасли означает лишь смену ее жизненного ритма. Периодически совершается переход от каботажного плавания к плаваниям на далекие расстояния или, если угодно, от жизни вне истории к жизни в истории, Но возврат к прежнему бесцветному существованию делает мореплавание почти незаметным для нашего наблюдения и недоступным для нашей любознательности. Этот процесс выглядит как закономерность циклического развития жизни моря и связанных с ним людей.

Острова Средиземноморья более многочисленны, и, главное, их роль не столь второстепенна, как обычно полагают. Некоторые из них, самые большие, — это континенты в миниатюре: Сардиния, Корсика, Сицилия, Кипр, Кандия, Родос… Другие, менее крупные, вместе со своими соседями образуют архипелаги, группы островов. Роль островов, больших или малых, заключается в том, что они позволяют делать остановки на морских маршрутах, а также в относительном спокойствии окружающих их вод, наиболее благоприятных для навигации между островами или между берегами островов и континентом. Таковы острова Эгейского архипелага, разбросанные по всему пространству восточной части моря, так что ее даже называют Архипелагом; группа островов средней части моря между Сицилией и Африкой; ионические и далматинские острова на севере, которые по очереди обеспечивают прикрытие судов, плывущих вдоль побережья Балкан под флагом Святого Марка на корме. Но эти острова делятся как бы на две эскадры: первая находится в Ионическом море и включает в себя Дзанте, Кефалонию, Санта-Маура и Корфу; вторая, в Адриатике, растянулась от далматинских островов, теснящихся за Меледой и Лагостой на юге, до островов Кварнер, Велья и Керсо у берегов Истрии на севере. Между ионической и далматинской эскадрами существует довольно большой разрыв, преодолевая который кораблям приходится миновать негостеприимный берег Албании и небольшую территорию Рагузы. Но цепь этих перевалочных пунктов, следующих один за другим, открывает Венеции дорогу на Крит, а от Крита оживленный торговый путь ведет на Кипр и в Сирию. Эти острова, как неподвижные живые корабли, расставлены вдоль оси влияния Венеции.

Не менее важную роль играет группа островов, находящихся на западе. Это острова Стромболи, Подветренные острова, Липарские острова; далее на север — Тосканский архипелаг, где в середине XVI в. Козимо Медичи построил крепость Порто Феррайо на острове Эльба; у берегов Прованса — Йерские острова, Золотые острова; западнее — затерянные в морских просторах Балеарский архипелаг, Мальорка, Менорка, Ивиса — соляной остров — и неприступные скалы острова Форментера. Эти клочки суши всегда имели рещающее значение: они господствуют над целым участком моря.

Речь шла о больших и очень больших островах. Перечислять остальные, маленькие и крошечные (впрочем некоторые из них знамениты, такие как островок Алжир, острова Венеции, Неаполя или Марселя), было бы напрасной тратой времени. В самом деле, трудно отыскать отрезок берега, который не рассыпал бы рядом с собой острова, островки и скалистые утесы. Когда в корреспонденции вице-королей Сицилии идет речь о том, чтобы очистить ее берега от корсаров, ожидающих своего часа или пополняющих запасы питьевой воды, употребляется выражение limpiar las islas, т. е. проверить места стоянки вблизи от нескольких десятков островков, которые идеально подходили для устройства засады.

Изолированные миры?

Эти острова всевозможных форм и размеров, большие и маленькие, отличаются соответствующей социальной средой, характер которой зависит от внешних условий, делающих острова развитыми или отсталыми в контексте истории моря в целом; условий, которые часто не оставляют выбора между двумя прямо противоположными полюсами — консерватизмом или новаторством.

Сардиния являет собой рядовой пример: несмотря на свои размеры, остров никогда не был на первых ролях, что бы там ни говорили географы Средневековья или сардинские хронисты всех времен. Играть важную роль ей мешает само положение острова, затерянного в море, удаленность от плодотворных контактов, связывающих, например, Сицилию с Италией и с Африкой. Гористый, поделенный на множество плохо сообщающихся частей, обреченный влачить свои дни в бедности, остров варится в основном в своем соку, как особый континент со своим языком, своими нравами, своей архаичной экономикой, своей всеобъемлющей пастушеской жизнью — во многих областях она еще осталась такой, какой ее застали когда-то римляне. Об этом консерватизме островов — Сардинии и других, — об их удивительной способности столетиями сохранять старинные формы цивилизации или совокупность своего фольклора говорилось так часто, что нет смысла далее распространяться на эту тему.

Но в то же время бывает так, что вопреки этой предопределенности, благодаря неожиданной удаче или смене хозяина жизнь поворачивается к островитянам новой гранью, перед ними открываются возможности новой цивилизации: новые обычаи, новая мода, даже новый язык, который они могут аккуратно перенять и хранить в целости в течение веков, оставаясь, таким образом, живыми свидетелями давно забытых переворотов. Так что понятие «изоляция» относительно. Конечно, острова благодаря морю недоступны для внешних влияний и отделены от окружающего мира в несравненно большей степени, чем любое другое место, — в том случае, если они действительно лежат в стороне от морских путей. Но когда остров становится их средоточием, когда он по той или иной причине (часто посторонней или не особенно основательной) оказывается их важным связующим звеном, то о разрыве с внешним миром приходится забыть, напротив, его взаимодействие с этим миром оказывается более активным, чем взаимодействие некоторых горных местностей, доступ к которым закрыт каким-нибудь непроходимым ущельем.

Вернемся к примеру Сардинии, находившейся в Средние века в сфере влияния Пизы, а затем Генуи, пристальное внимание которых привлекали ее золотые рудники. В XIV и XV веках остров мимоходом был затронут каталонской экспансией: в местечке Альгеро, расположенном на западном берегу, до сих пор говорят по-каталански, и интерес знатоков вызывает его любопытная испано-готическая архитектура. В XVI веке и, без сомнения, еще ранее остров стал первым в Средиземноморье экспортером сыров. Таким образом, через посредство города Кальяри установились связи с потребителями на западе, причем сардинские сыры «кавалло» или «сальсо» вывозились целыми барками или галионами в близлежащую Италию, Ливорно, Геную, Неаполь, и даже в Марсель, несмотря на присутствие здесь конкурирующих сыров из Милана или Оверни; сардинский сыр вывозился также и в Барселону. Существовал и другой способ включиться в средиземноморскую жизнь, которым Сардиния обязана беспрерывно повторявшимся на протяжении XVI века набегам берберских пиратов. Эти набеги не всегда были удачными: иногда они заканчивались захватом корсаров, что, впрочем, случалось довольно редко. Чаще в плен к берберам попадали сарды, рыбаки или жители побережья, которые ежегодно пополняли ряды злосчастных рабов или богатых ренегатов Алжира.

Итак, Сардиния, которая изображается иногда герметически замкнутой в четырех стенах, распахива\а свои окна наружу, так что через них можно иной раз обозревать события общей истории моря, используя остров как наблюдательный пункт. Один историк, П. Амат ди Сан Филиппо, разыскал данные о ценах на рабов-мусульман в Кальяри XVI века. О чем они говорят? Снижение цен после 1580 года связано, естественно, со значительным увеличением количества рабов на рынке Кальяри.

До 1580 года на острове продавались только немногочисленные берберы, выброшенные на берег кораблекрушением или попавшие во время набега в руки островитян. Происхождение рабов, выставленных на торги после 1585 года, иное: их привозят корабли христианских корсаров, особенно легкие фрегаты из Альмерии и Аликанте, которым было удобно заходить в Кальяри. Так Сардиния была по-своему затронута этим возрождением активного христианского корсарства, которое было своего рода ответом на нападения берберов и развивалось особенно на Балеарских островах, на юге Испании, в Неаполе и на Сицилии. Без сомнения, можно заметить, что здесь речь идет о Кальяри, а не о Сардинии в целом; что Кальяри — особенный город, обращенный к морю, отвернувшийся от других частей острова… И да, и нет: Кальяри все же сардинский город, связанный с соседней равниной, с горами и со всей Сардинией.

Неуверенность в завтрашнем дне

На всех островах есть подобные города, чуткие к разноголосым призывам моря и одновременно (вероятно, вследствие того, что через них происходит ввоз и вывоз товаров) обращенные внутрь, куда не сразу проникает взгляд историка, погруженного в тексты большой истории; причудливая и беспокойная жизнь этих островов, их замкнутый биологический цикл давно описаны натуралистами. Нет острова, который не располагал бы, помимо своих этнических достопримечательностей, диковинками растительного и животного мира, которыми в один прекрасный день он сможет поделиться с другими. В своем сочинении, посвященном острову Кипр, которое появилось в 1580 году, преподобный отец Этьен (по его словам, выходец из королевского дома Лузиньянов) описывает «особенные травы» и «ароматы» острова, белый апиуму разновидность сельдерея, который едят «отваренным в сахаре», олдануму из которого приготовляют ликер того же названия; так называемое «кипрское дерево», похожее на гранат и цветущее гроздьями, подобно винограду; из отвара его листьев получают оранжевую краску, которой дворяне красят хвосты своим лошадям, «как это у них принято». Подивимся еще тому, что зернышки хлопка в смеси с рубленой соломой идут на корм скоту. Среди занимательных животных — «дикие быки, ослы и свиньи», а также птицы «живущие в виноградниках» (овсянки), которых тысячами ввозят в Венецию или в Рим, сохраняя их в бочонках с уксусом…

Но наличие столь редкостных ресурсов еще не означает изобилия. Ни один остров не может быть уверен в своем будущем. Большой трудностью для каждого из них, которую им редко удается преодолеть, является задача жить собственными запасами, плодами своей почвы, своих садов, своих стад, а в случае необходимости черпать ресурсы извне. Все острова, за малым исключением (в частности, за исключением Сицилии), живут на грани голодания. Больше других близки к этой грани левантийские острова Венеции: Корфу и Кандия или Кипр, которым во второй половине столетия постоянно угрожает голод. Отсутствие ожидаемых в определенное время карамузалисов с ниспосылаемым провидением фракийским зерном и истощение на крепостных складах запасов пшеницы или проса оборачиваются для них продовольственной катастрофой. Впрочем, эти левантийские острова вращаются в орбите черного рынка: отсюда многочисленные нарушения чиновников, о которых сообщают исследования.

Дела не везде обстоят так плачевно, однако на Балеарах торговым или военным городам трудно поддерживать свое существование. Возделывание почвы здесь мало распространено: очистка полей от камня на равнине за Маоном, на острове Менорка, завершилась не ранее XVIII века. Следовательно, нужно делать ставку на ввоз хлеба из Сицилии, а также из Северной Африки. В столь же затруднительном положении находилась и Мальта. Несмотря на многочисленные привилегии, которые позволяют острову импортировать зерно одновременно из Сицилии и Франции, нехватка продовольствия ощущается настолько сильно, что с наступлением лета галеры рыцарей останавливают груженные зерном суда, выходящие из сицилийских caricatori, в точности как триполитанские корсары!

Помимо угрозы голода, острова подвергаются опасности со стороны своего морского окружения, в обстановке XVI века, как никогда, агрессивного. Балеарские острова, Корсика, Сицилия, Сардиния, если ограничиться только тем, что нам хорошо знакомо, уподобляются осажденным крепостям. Оборону нужно постоянно укреплять, возводить сторожевые вышки, строить и перестраивать укрепления, оснащать их артиллерией, устанавливая там орудия либо предоставляя литейщикам отливать их на месте, так же как отливают колокола… Расставлять повсюду гарнизоны и, с приходом хорошей погоды и времени активных действий, силы подкрепления вдоль морского побережья. Для Испании было нелегкой задачей удерживать за собой Сардинию и даже обеспечивать безопасность такого близкого к ней острова, как Менорка. После разграбления Маона в 1535 году Карл V, предвидя возможности новых покушений, приказал попросту эвакуировать население Менорки на самый большой из Балеарских островов, Майорку. Не менее трагична судьба острова Эльба в Тосканском архипелаге. В XVI веке он был захвачен врасплох набегами берберских корсаров и стал морской границей, постоянно нарушаемой противником. Жизнь в его прибрежных городах — читай, больших приморских поселках — вымерла сама собой. Население должно было укрываться в горах внутренней части острова, пока Козимо Медичи не предпринял строительство укреплений в Порто Феррайо в 1548 году.

Указанными неудобствами объясняется скудость истории, которая гнездится в лоне любых островов, даже самых богатых. И тем более таких, как Корсика и Сардиния, где, как уже говорилось, господствовало примитивное скотоводство; таких, как Кипр или Крит, горы которых представляют собой самые характерные в Средиземноморье no man’s lands, убежище бедняков, разбойников и беглецов от закона… Но что можно встретить во внутренних областях Сицилии, богатой Сицилии? Бездорожье, недостаток мостов, нищих скотоводов и настолько выродившихся овец, что в XVII веке для улучшения их породы выписывают баранов из Берберии.

На путях большой истории

Неуверенность в завтрашнем дне, стесненные обстоятельства, опасности — таков жребий островов. Такова их собственная жизнь, если угодно. Но внешняя сторона их жизни, роль, которую они играют на подмостках истории, неожиданно красочна для таких, в сущности, бедствующих мирков. В самом деле, события большой истории часто сосредоточиваются вокруг островов. Может быть, правильнее будет сказать, что она ими пользуется. Незаменима передаточная роль островов в культурных контактах: сахарный тростник, попавший в Египет из Индии, из Египта переходит на Кипр, распространяясь там в X веке; отсюда он завоевывает в XI веке Сицилию; из Сицилии начинается его путь на Запад, после того как Генрих Мореплаватель велел привезти растения из Сицилии на остров Мадейра, который стал первым «сахарным островом» Атлантики; с Мадейры культура тростника быстро дошла до Азорских островов, Канаров, островов Зеленого Мыса и затем достигла удаленных пределов Америки. Не меньшим было значение островов и при распространении шелкопряда, как и вообще большинства культурных влияний, передача которых шла иной раз такими окольными путями! Разве не роскошный двор Лузиньянов на Кипре в XV веке привил на Западе эту моду, дошедшую до него с большим опозданием, чем до нашей планеты доходит свет некоторых звезд, из древнего Китая и утраченную династией Тан! Башмаки с длинными носами, хеннины, которые так прочно связаны с определенной эпохой нашей истории, что один их вид напоминает о слегка сумасбродной Франции времен Карла VI и Часослова герцога Беррийского, — все это было когда-то утехой китайцев V столетия… И столь отдаленное наследие Запад принял в один прекрасный день от кипрских королей.

Стоит ли удивляться этому? Острова, расположенные на богатых морских путях, участвуют в становлении великих связей. Движение большой истории захлестывает их обыденное существование. При этом экономика островов обычно испытывает потрясения, будучи не в состоянии противодействовать брошенному вызову: как много из них подверглось нашествию чужеземных культурных растений, разведение которых имеет смысл только в расчете на средиземноморский и даже на мировой рынок! Экспортные культуры постоянно угрожают равновесию островной жизни: их экспансия часто бывает причиной упоминавшейся выше нехватки продовольствия. О том, каких масштабов может достичь это явление, с ослепительной ясностью свидетельствует пример островов «атлантического Средиземноморья»: Мадейры, Канаров, Сан-Томе, которые подверглись в буквальном смысле оккупации со стороны монокультуры сахарного тростника. Как впоследствии случится с северо-западом колониальной Бразилии. Мадейра, когда-то лесной остров, быстро утратила большую часть своих лесов вследствие распространения сахарных заводов, остро нуждающихся в топливе. Этот переворот произошел исключительно из-за потребности Европы в их ценной продукции, но он отнюдь не был выгоден для островитян. Пагубное воздействие сахарного тростника состоит в том, что, захватывая почвы, он останавливает развитие всех остальных растений и сужает жизненное пространство продовольственных культур. Этот новичок, разрушающий прежнее равновесие, тем более опасен, что он пользуется поддержкой мощных капиталов, в XVI веке поступающих отовсюду — из Италии, Лиссабона, Антверпена. От него нет спасения. Островные народы в основном плохо перенесли это нарушение привычного образа жизни: на Канарских островах сахар не в меньшей степени, чем жестокость первых завоевателей, послужил причиной исчезновения местных аборигенов — гуанчей. И, наконец, именно его производство побудило в поисках рабочей силы обратиться к рабскому труду, для которого стали использовать берберов африканского побережья, опустошаемого христианскими корсарами с Канарских островов, и негров из Гвинеи и Анголы, которых с середины столетия стали вывозить на плантации великого Американского континента. Все это относится к океаническим островам. Но нет недостатка и в собственно средиземноморских примерах. Вспомним об экспансии злаковых культур на Сицилии; по меньшей мере до 1590 года и еще позже Сицилия была Канадой или Аргентиной западных стран, окружающих Внутреннее море. На острове Хиос — это мастика, получаемая из нее смола и напиток. На Кипре — хлопок, виноград и сахар. На Кандии и Корфу — виноград. На острове Джерба — оливки. Навязываемая извне, чуждая экономика часто губительна для того, что немцы называют у себя Volkswirtschaft.

На Кипре это стало заметным после 1572 года, когда турки отобрали его у Венеции. Богатство острова во времена Синьории составляли наряду с виноградниками хлопковые плантации и посевы сахарного тростника. Мы сказали «богатство» — но какое богатство? Это было богатство генуэзских и венецианских аристократов, сохранившиеся роскошные дома которых до сих пор заметны в старой части Никосии. Но оно не имело никакого отношения к коренным жителям, православным грекам. Таким образом, турецкое завоевание развязало социальную революцию: об этом свидетельствуют любопытные записки английского моряка, сделанные в 1595 году. Один кипрский купец рассказал ему об истории острова, показывая развалины дворцов прежних генуэзских и венецианских вельмож, которые, по его словам, понесли заслуженное наказание от турок за чудовищные поборы с местных крестьян. Впрочем, в день катастрофы венецианцы были попросту брошены греческим населением городов и деревень. При штурме Никосии турками в 1570 году «представители всех ее сословий… почти поголовно мирно спали в своих домах». Правда, уход венецианцев сопровождался падением экспорта хлопка, сырца и пряжи, и таким массовым запустением виноградников, что Венеция смогла выкупить дорогие мехи, используемые при изготовлении вина, поскольку на острове они оказались ненужными. Но следует ли в этом случае говорить о закате Кипра? Ничто не свидетельствует о том, что турецкое господство принесло с собой понижение жизненного уровня населения острова.

Пищу для подобных же размышлений дают Кандия и Корфу. Как и на Кипре, их ландшафты свидетельствуют об усилиях человека, направленных на разведение виноградников, то есть на производство изюма и вина, известного под названием мальвазии. На Корфу виноградники спустились с гор и холмов на равнины, pianure, которые легче обрабатывать. Виноград вытеснил хлеб; но распространение монокультуры всегда угрожает кризисами перепроизводства и убытками. Можно вообразить, какими душераздирающими криками сопровождалась вырубка винограда на Кандии, приказ о которой был отдан в 1584 году. Ее жертвы даже заявляли, что они не видят «никакой разницы в том, чтобы быть подданными Синьории или турок. Эта «колониальная» экономика, очевидно, имела свои успехи и провалы. Требуется выполнить немало условий, чтобы система, объединяющая виноградарей, землевладельцев, мореплавателей, купцов и самых дальних потребителей, функционировала без сбоев. На самом деле вино и изюм издревле являются объектом обширной международной торговли. Даже англичане привычны к мальвазии и высоко ценят вкус этого предмета роскоши, который в обществе XVI века играл ту же роль, что и португальский портвейн в нашем. «Юноша был так смущен и подавлен, — говорит Банделло об одном из персонажей своих новелл, — что она решила поднести ему стакан мальвазии».

Последний пример монокультурного развития связан с островом Джерба, расположенном у южных берегов Туниса. Как венецианские острова — острова вина, так и Джерба — остров растительного масла. При малоизученных обстоятельствах, в то время как континентальный Тунис лишился своих оливковых рощ, столь многочисленных в римскую эпоху, Джерба сохранила их на своей территории. Это сбереженное богатство позволило ей и в XVI веке пользоваться привилегией исключительности. Остров стал оазисом оливкового масла в окружении прилегающих к Тунису и Триполи земель, где в основном, особенно на юге, господствовало прогорклое сливочное масло. Здесь производилось отличное и недорогое растительное масло, пригодное на все случаи жизни, даже для обработки сукна и других тканей; масло, которое было легко экспортировать, как отмечает в начале века Лев Африканский. После 1590 года англичане обратились именно к Джербе в поисках оливкового масла, которое до тех пор поставлялось им из Испании.

Однако в географии Джерба известна как остров, лишенный возвышенностей, с каналами, где отмечаются сильные приливы, а в большой истории — как поле ряда сражений, в частности в 1510, 1520, 1560 годах. Тем не менее в ходе последнего и самого важного сражения оливковое масло сыграло свою роль. Христианский флот остановился у Джербы, будучи не состоянии пробиться к Триполи. Он был застигнут здесь эскадрой Пиали-Паши, о приближении которой было получено известие, именно потому, что христианские корабли не успели загрузить товары, и в частности масло. Об этом говорится в докладе визитадора Кироги, составленном после катастрофы.

Итак, если островам не приходится платить слишком высокую плату за разрушительное влияние монокультуры, ее бурное развитие существенно обогащает их, обеспечивая поступление необходимых продуктов извне. Монокультуры придают островам известность. Ивиса — эго остров соли; так же ценится соль с острова Наксос, не меньше, чем его вино, «белое, как кларет»; Эльба — остров железа. Нужно ли еще напоминать об острове Табарка, центре добычи кораллов, владении семейства Ломеллини, который, впрочем, обеспечивал себя за счет различных занятий (экспорт зерна, кожи, выкуп пленных, находивших там убежище)? Или о знаменитых рыбных ловлях на острове Ла Галита, близ берберских берегов? Или об изобилии рыбы у далматинского острова Лезина, которое неожиданно прекратилось, когда стада сардин, как говорится в одном документе 1588 года, перешли в один прекрасный день к утесам Пелагосы? Родосу подсказало выход само его местоположение, обеспечивающее ему во времена рыцарей, а затем, после 1522 года, турок «господство над другими островами и первенство в мореплавании («адмиралтейство») на всем Средиземноморье.

Патмос в Эгейском архипелаге за неимением лучшего живет за счет «самых отчаянных негодяев из жителей этих островов, после Самоса», занимающихся исключительно грабежом «как христиан, так и турок».

Эмигранты с островов

Но самой распространенной формой сношений островов с миром была эмиграция. Все острова (как и все горы — впрочем, горы и многие средиземноморские острова суть одно и то же) занимаются экспортом людей.

Напомним, не возвращаясь к уже сказанному, о греческих миграциях, которые затрагивают Эгейский архипелаг в целом, включая крупнейший остров Кандия. Сомнительно, однако, чтобы они приобрели в XVI веке такой размах, как на Корсике, острове эмигрантов по преимуществу. Избыток жителей сравнительно с его ресурсами заставляет их покидать остров, устремляясь во всех направлениях, и, вне всякого сомнения, трудно припомнить какое-либо происшествие в средиземноморском мире, в котором бы не был замешан корсиканец. Они обретаются в Генуе, проклятой Dominante, поскольку чем-то надо жить. Корсиканцы есть и в Венеции. Уже в XV веке они отправляются на заработки в земли тосканской Мареммы; в XVI столетии жители местечка Ниоло, потревоженные Генуей, осваивают эти зараженные лихорадкой итальянские территории и даже Сардинию, где часто сколачивают себе состояние. Много корсиканцев в Риме, некоторые из них торгуют скотом, и их лодки посещают римский порт на Тибре — Чивитавеккью и Ливорно. В Алжире полно корсиканских эмигрантов, особенно Capocorsini. Когда в июле 1562 года в город попадает Сампьеро, в ходе своего драматического путешествия, которое привело его в Константинополь, соотечественники стекаются в порт, чтобы приветствовать его как «своего короля» — выражение из генуэзского донесения. И этот Сампьеро, враг генуэзцев, сторонник французов, едущий выпрашивать помощь для своих земляков у султана, был все же популярен и любим ими!

Кто же такие эти алжирские корсиканцы? Некоторые из них каторжники. Другие, купцы и моряки, занимаются в порту торговыми сделками. Кое-кто живет здесь постоянно, в том числе богатейшие ренегаты: разве не был Гассан Корсо одним из «королей» Алжира? Около 1568 года, согласно испанскому донесению, на десять тысяч алжирских отступников в целом насчитывается шесть тысяч корсиканских ренегатов. Город кишит корсиканскими посредниками, активно участвующими в сделках по выкупу пленных, как свидетельствуют генуэзские документы, но также выступающими в качестве официальных агентов иностранных держав. Среди них загадочная личность Франсиско Гаспаро Корсо, проживавшего сначала в Валенсии, а в 1569 году обосновавшегося в Алжире, куда он прибыл по поручению вице-короля Валенсии. Здесь он беседует с Элудж-Али, пытаясь склонить его, в довольно критический момент войны в Гранаде, к изменению позиции в пользу католического короля. Кто же скрывается под этим именем, скорее всего под одним из использовавшихся имен? Известно, что этот человек курсирует между Валенсией и Алжиром на бриге, перевозящем разрешенные товары, то есть те товары, которые не входят в список контрабанды, запрещенной испанским законом: к ней относятся соль, железо, селитра, порох, весла, оружие… В Алжире у него живет брат, еще один или несколько братьев — в Марселе, другой брат — в Карфагене, и переписка с ними охватывает, таким образом, все западное Средиземноморье. Добавим, чтобы все запутать, что некий испанский пленник в акте, составленном по всей форме и заверенном доморощенным нотариусом в алжирской тюрьме, обвиняет Гаспаро Корсо в занятиях контрабандой и в секретной службе двум хозяевам221 … Не пытаясь прояснить этот маленький вопрос, отметим распространенность этой удивительной фамилии, совпадающей с названием острова, на всем Средиземноморье.

Корсиканцы живут в Константинополе, Севилье и Валенсии. Но город, который они предпочитают всем остальным, как в XVI веке, так и сегодня, — это Марсель, наполовину населенный корсиканцами, если судить по его порту, каким он предстает по имеющимся у нас документам.

Без сомнения, ответственность за эту эмиграцию не следует возлагать на генуэзских хозяев острова, хотя отчасти они в ней повинны. Очевидным для XVI века фактом является то, что корсиканцы недовольны правлением Генуи. Независимо от того, насколько эти настроения были обоснованными, не следует обвинять в их разжигании исключительно французские интриги и золото Валуа. Мы не собираемся отрицать связи, существовавшие между Францией и островом, совпадение взглядов по многим вопросам, факты посылки эмиссаров, фрегатов, пороха, а также денег. Франция ведет на Корсике ту же игру, которую со своей стороны ведет Козимо Медичи, более последовательный в своих планах и затрачивающий на нее гораздо больше средств, но менее удачливый. Так вот (это проясняет данный вопрос и возвращает нас к нашему предмету), если французская политика с легкостью, как бы сама того не желая, вызывает волнения среди корсиканских горцев, то это происходит не вследствие определенных расчетов, а благодаря жизненно важной связи между Францией, в то время располагающей свободным пространством, и островом с избыточным населением. Франция открыта для корсиканской эмиграции как самое обширное и многообещающее поле деятельности, в то время как Италия чрезмерно перенаселена и рассматривает Корсику, в противоположность Франции, как территорию, подлежащую освоению для собственных нужд.

Это не считая выгоды, которую представляет для корсиканцев покровительство Христианнейшего короля, весьма ценное для мореплавателей. Обосновавшись в Марселе, они становятся подданными французского короля и в качестве таковых, начиная с 70-х годов XVI века, участвуют в развитии города. Не находим ли мы в XVII веке корсиканцев во французском Бастионе, расположенном напротив Табарки, острова генуэзцев Ломеллини, на побережье, которое в одном из их документов названо la costa che guardano i francesi in Barberia ? Занятно, что на этом коралловом берегу корсиканцы встречают своего противника, «Владычицу» в лице крепости Табарка, вблизи которой погиб Сансон Напольон при попытке ее штурма в мае 1633 года.

Острова, окруженные сушей

Не существует ли в средиземноморском мире, распределенном на множество отсеков и оставляющем огромное пространство необработанным землям, не говоря уже о море, других островов, похожих на настоящие? Других оторванных от окружающей территории уголков — сам эпитет напоминает об островах, — как, например, Греция или другие регионы, отгородившиеся от мира стенами гор и не имеющие с ним других путей сообщения, кроме морских? Разве не является в этом смысле островом королевство Неаполитанское, путь к которому с севера преграждают могучие горные хребты, отделяющие его от Рима? В наших учебниках встречается название «острова» Магриб, Джезират-эль-Могреб, остров Заката, который расположен между океаном, Средиземным морем, морем Сиртов и Сахарой. Это мир на редкость стремительных перемен, каким описал его Эмиль-Феликс Готье.

О Ломбардии также можно сказать, что это своего рода континентальный остров, лежащий между Альпами и Апеннинами, между сельским Пьемонтом и наполовину византинизированным Венето. Не впадая в большое преувеличение, можно сказать, что Кастилия соединяет с основным массивом Иберийского полуострова ряд окраинных островов: Португалию, Андалусию, Валенсию, Каталонию. Посмотрите, как Каталония, обращенная к морю, охотно следует направлению ветров истории, ориентируясь то на Францию во времена Каролингов и позднее, в эпоху трубадуров и куртуазной любви, то — в XIII, XIV, XV веках — на Средиземноморье и, наконец, в XVIII веке — на суровые и еще незатронутые промышленным переворотом страны полуострова… Что касается Испании в целом, то Морис Лежандр даже называет ее более чем островом, желая тем самым подчеркнуть ее непередаваемую оригинальность и островную неприступность.

На другом, восточном, краю Средиземноморья находится еще один остров — Сирия; именно отсюда начинают свой путь люди, технологии, империи, цивилизации, религии. В один присест Сирия наделила средиземноморский мир алфавитом, искусством изготовления стекла, пурпурной краской для ткани, секретами dry-farming (во времена финикийцев); она поставляла императоров в Рим, а потом в Византию; Финикийское море, которым некогда распоряжались ее корабли, было первым, или почти первым, из Средиземных морей в истории; наконец, благодаря тому, что наступающий ислам (арабы в VII веке, турки в XVI) овладел этим решающим плацдармом, ему удалось в 1516 году — как и в 634-м — разом выйти на передний план большой средиземноморской истории.

Вне всякого сомнения, мы не станем чересчур увлекаться этой игрой с идеей островной обособленности. Но она объясняет многие вещи. Средиземноморские страны представляют собой группы изолированных друг от друга областей, которые, однако, нуждаются друг в друге: отсюда, несмотря на разделяющие их многие дни пути или плавания, наличие постоянных сообщений между ними, облегчаемых кочеванием населения. Но эти контакты похожи на электрические разряды, мощные и прерывистые. В истории островов, как в своего рода увеличительном стекле, хорошо видны особенности этой средиземноморской жизни. Пожалуй, эта история очень хорошо помогает понять, как каждая из стран Средиземноморья сумела сохранить неповторимое своеобразие, свой ни с чем не сравнимый региональный аромат посреди такого необыкновенного смешения рас, религий, нравов, цивилизаций.

Полуострова

Жизнь моря увлекает в свою орбиту не только такие участки суши, как острова или узкие полоски побережья. Отголоски этой жизни достигают самых удаленных уголков континента. Море без труда входит в жизнь обращенных к нему миров и особенно таких обширных блоков суши, как полуострова. Тем более что линии соприкосновения полуостровов с разделяющими их морскими пространствами чрезвычайно растянуты. Полуострова представляют собой отдельные континенты: Иберийский полуостров, Италия, Балканский полуостров, Малая Азия, Северная Африка, которые внешне кажутся неотделимыми от Африканского материка, но на самом деле отгорожены от него громадой Сахары. То, что сказал Теобальд Фишер об Иберийском полуострове — «Это самостоятельный мир», — можно отнести и к другим полуостровам, которые похожи друг на друга и составлены из одинаковых компонентов: непременных гор, плоскогорий, равнин, из цепочек побережий и верениц островов. Сходство их ландшафтов и обычаев вызывает невольные ассоциации между ними. Упоминания о Средиземноморье, его климате, его небе, вызывают в воображении блестящие образы… Все они относятся к этим большим блокам суши, более или менее вытянутым в длину, но выдвинутым именно в море. Западные путешественники судили обычно о Внутреннем море именно по этим странам — Италии и Испании. И было бы, конечно, ошибкой вслед за ними переносить первые впечатления, составившиеся в ходе знакомства с этими привилегированными мирами, на все Средиземноморье в целом. Да, существенная часть. Но не все.

Ведь между полуостровами лежат связывающие их страны: на берегах Лионского залива — Нижний Лангедок и долина нижней Роны, эта своего рода Голландия; на Адриатике — Нижняя Эмилия и Венето; еще восточнее, на север от Черного моря — безлесные и голые территории, протянувшиеся от устья Дуная до оконечности Кавказа; наконец, уже на юге — весьма протяженная полоса берегов, к которым иногда трудно пристать, простирающаеся от южной Сирии до Габеса и Джербы в Тунисе, растянутый и бедный фасад чуждого Внутреннему морю мира.

Этому не противоречит то, что полуострова располагают самыми богатыми в средиземноморском пространстве человеческими ресурсами и возможностями. Их роль решающая, они устанавливают правила игры, они накапливают силы, а затем каждый в свое время их растрачивает; это своего рода личности, если употребить выражение Мишле, примененное им к Франции, но притом личности с более или менее развитым самосознанием. Их тяготение к единству очевидно, однако у них нет той последовательности и веры в себя, которая была у Франции эпохи Валуа, нет таких бурных порывов политической страсти, которые вспыхивали, например, в 1540 году, когда от власти был отстранен Монморанси, сторонник сотрудничества с Габсбургами; или во время длительного кризиса 1570–1572 годов, который был остановлен, хотя и не разрешен, Варфоломеевской ночью; или во время другого кризиса, еще более показательного, разразившегося на исходе столетия и принесшего молниеносный успех Генриху IV.

Но, быть может, патриоты этого полуостровного единства, предопределенного природой, стремились к нему с такой же страстью, как и сторонники объединения Франции, не столь явно предначертанного свыше?

Проявления испанского национализма не менее очевидны, чем французского. Из-за него в 1559 году оставили свои посты все советники Филиппа II неиспанского происхождения. Это ему мы обязаны многократно повторяемым суждением о французах того времени, что им нельзя доверять, что они забияки, спорщики, что они готовы отступить при первой неудаче, но упорствуют в своих притязаниях и настаивают на достигнутом. Этот национализм далеко не был однороден или широко распространен. Лишь постепенно, год за годом переживая времена великих свершений, он предстает в полном свете, вырабатывает свои каноны, цепляется за призрачную имперскую идею. В такой сложной форме он набирает силу не при Карле V или Филиппе II — его создателях, но только в XVII веке, когда империя уже клонится к закату, во времена короля-«Светила», Филиппа IV, и его советника, графа-герцога Оливареса, в эпоху Веласкеса, Лопе де Веги, Кальдерона.

В Италии все обстоит сложнее. Однако невозможно отрицать наблюдающегося и здесь подъема национального чувства, по крайней мере чувства гордости за принадлежность к итальянской нации, вытекающей из убеждения каждого итальянца, что он принадлежит к самому цивилизованному миру, в прошлом покрывшему себя неувядаемой славой. Но так ли плачевно обстоят дела в настоящем? «Нам целыми днями твердят, что испанцы и португальцы открыли Новый Свет, в то время как первыми проложили для них дорогу мы, итальянцы», — писал Банделло в начале одной из своих новелл. Историк Токко старательнейшим образом описывает горечь и раздражение итальянских патриотов (опередивших в этом качестве свое время), вызванные подписанием договора Като-Камбрези, который положил конец свободе Апеннинского полуострова и предопределил окончательную побед) испанцев. Как тут не вспомнить об унитаристских мечтаниях, о крике души Макиавелли, о Гвиччардини, который представил недавнее итальянское прошлое в виде единого и цельного блока? Эти разрозненные приметы указывают все же на наличие чувства национального единства.

Есть и еще один, более важный признак (поскольку политика непосредственно на него не влияет), — это расцвет тосканского языка. То же самое относится к кастильскому наречию, которое в XVI веке распространяется по всему Иберийскому полуострову. В качестве литературного языка его используют арагонские писатели эпохи Карла V. Один арагонский дворянин, современник Филиппа II, пишет свою книгу памятных записей на кастильском. Этот язык завоевывает себе место даже в лиссабонских литературных кругах в славные времена Камоэнса. В то же время на нем говорят представители высших классов всей Испании, и за оборотами речи, сюжетами кастильской литературы тянутся ее религиозные сюжеты, формы ее культа: любопытна история святого Исидора, местного мадридского святого, который даже в Каталонии вытесняет старых святых, святого Авдонна и святого Сенна, покровителей многочисленных братств. В каждой стариной церкви стоят их статуи, но каталонские крестьяне в XVII веке забросили их ради нового культа.

В связи с этим возникает вопрос об исторической цельности пространств, замкнутых в полуостровных границах. Эти границы вовсе не неприступны; они совсем не похожи на ту воображаемую «электрическую цепь», которая, как недавно писал Рамон Фернандес, окружала Испанию. Таких границ никогда не существовало ни на Пиренеях, ни на Альпах, а тем более на Дунае, или на Балканах, или в горах Армении с их переплетением дорог и на редкость пестрым этническим составом, или в горных системах Тавра или Атласа и Сахары, на юге Северной Африки. Тем не менее на рубежах с материками, от которых полуострова отмежевываются со всей решительностью, они защищены преградами, мешающими сношениям и обменам. Перефразируя слова Меттерниха, Огюстен Реноде сказал об Италии XVI века, раздробленной и неопределенной (за исключением Пьемонта) в своих очертаниях, что это всего лишь географическое название. Но так ли мало значит географическое название? Оно эквивалентно совокупности исторических территорий, сформированных и непосредственно затрагиваемых одними и теми же великими событиями, которые протекали как бы в плену этих пространств, никогда не находя в себе сил выйти за их пределы.

Согласно Джоаккино Вольпе, именно это надо понимать под итальянским единством, когда о нем заходит речь. То же самое относится и к Иберийскому полуострову; драма мусульманского завоевания и Реконкисты, находившаяся в центре его истории на протяжении семи веков, разыгрывалась внутри его границ. Эта обособленность была решающей для его объединения, позволила ему переработать культурные заимствования извне; усвоить европейскую готику, но при этом обогатить ее украшениями платереско и искусства мудехаров; позже по-своему воспринять барокко, из которого родился churriguerismo. Подобная же обособленность Северной Африки, поглощенной исламом, позволила ей сохранить свое своеобразие и постепенно заглушить с помощью своих марабутов «исламские и ориентальные мотивы берберскими». За высокими оградами полуостровов формируются своеобразные окраинные миры, обладающие своим неповторимым ароматом, своим особым звучанием .

Установление йа каком-либо из полуостровов политического единства всякий раз предвещает великие перемены. Вспомним последствия объединения Греции, осуществленного Македонией в далеком прошлом, или объединение Италии под властью Рима. В начале XVI века католические короли собирают воедино испанское государство, обладающее настоящей взрывчатой силой.

Если острова более чем наполовину закрыты со стороны континентальных масс Европы, Азии или Африки, то они, напротив, легко доступны с моря, отсюда их агрессивность, когда они чувствуют свою силу, и беспомощность, когда они не в состоянии себя защитить.

В чем причина странного распределения полуостровов по парам? Хотя Италии удалось в римское время подчинить себе их все благодаря ее господству на море, это исключение только подтверждает правило. В целом, проникновение одних полуостровов на территорию других не имело таких масштабов. Их столкновения похожи на абордажные стычки между кораблями. Такие, как нападение, позволившее Малой Азии завладеть огромным Балканским полуостровом в конце XIV и начале XV века и открывшее путь грандиозному турецкому нашествию; или еще более стремительный выпад, совершенный Северной Африкой на территорию соседнего Иберийского полуострова в начале VIII века. Так начиналась более или менее продолжительная жизнь вышеупомянутых сдвоенных континентов: Анатолии и Балкан во времена Византии, а затем турецкой империи; в Средние века — Северной Африки и соседней с ней Испании, прочный союз которых был прерван на многие столетия только после их разрыва в 1492 году. Но плодотворность этого союза такова, что он никогда не будет окончательно расторгнут… Столетие, которое рассматривается в этой книге, знало еще два абордажных штурма: один из них привел к соединению Испании и Италии, утвержденному в 1559 году и продлившемуся более столетия, несмотря на разделяющее их пространство западного Средиземноморья и множество препятствий; другой заключался в наступлении с Балкан на издавна находящиеся без присмотра территории Северной Африки — как известно, турки подчинили ее себе только наполовину.

Эти связи, эта, с одной стороны, уходящая, а с другой — утверждающая себя жизнь в общих чертах повторяют историю моря. В спокойные периоды жизни полуостровных миров, по очереди выступающих в роли завоевателей и жертв завоевания, в их недрах зреют будущие взрывы. Так, перед нападением берберов на Испанию в VIII веке наблюдался демографический подъем в Магрибе; точно так же намного позднее походам турок на Балканы предшествовало постоянно растущее перенаселение Малой Азии, где осуществлялся, по-видимому, сам по себе знаменательный переход от кочевого в полуоседлому образу жизни. И, наоборот, всякое завоевание ведет к истощению ресурсов: к тому дню, как Италия во главе с Римом увидела завершение своих чудовищных усилий по подчинению всех стран на море, она обезлюдела.

Так один полуостров по очереди уступает другому политическое первенство, а вместе с ним и экономическое, и культурное превосходство, первенство во всех областях. Но эти перемены не происходят одномоментно: нечасто один из средиземноморских полуостровов бывает наделен всеми дарами сразу. Каждый из них представляет собой развивающийся мир, поэтому они не поддаются классификации. Можно ли отдать одному их них предпочтение перед другими в силе, блеске или прогрессе цивилизации? Ответить сложно. Ведь Магриб вовсе не был таким вечным аутсайдером, каким его представляет в своих книгах Эмиль-Феликс Готье; у него были свои периоды великолепия и даже верховенства. Один пунический Карфаген что-нибудь да значит. А как расценивать завоевание Испании в VIII веке, Сицилии в IX, Египта в X? В духовном отношении во времена Апулея и святого Августина Северная Африка являлась главным оплотам Церкви и латинской культуры. Италия в эту эпоху была несравненно беднее ее.

Согласно гипотезам Л. М. Уголини, спешно выстроенным по следам важных археологических раскопок на Мальте, цивилизация Внутреннего моря зародилась не на Востоке, как полагали раньше, а на Западе, в Испании и Северной Африке, намного раньше второго тысячелегия до христианской эры. Из Испании и из Африки эта цивилизация достигла Италии и Востока. Впоследствии, но только впоследствии, движение повернулось вспять, снова на Запад. Даже если схема и неточна, нам приятно представить себе эту эстафету, тянущуюся вдоль берегов и морских путей, огонь, передаваемый с одного острова на другой, от одного полуострова к другому. Спустя века или тысячелетия огонь возвращается туда, где он был зажжен. Но это уже другое пламя…

Игра воображения? Но в бездонной тьме прошлого действовал все же более или менее последовательный своего рода физический закон. Можно без труда себе представить, и это вполне вероятно, что жизнь моря захватывает благодаря своей силе сначала самые легкие, наименее массивные частицы (острова, отрезки побережья) и увлекает за собой, постоянно играет с ними, как моря при северном приливе играют с камешками гальки. Становясь все более мощным и ненасытным, это общее движение втягивает в себя более крупные тела, такие как полуострова, — тогда история моря возвышает голос… Наступают великие моменты, когда она силой своего притяжения заставляет наклониться к себе громадные массы целых континентов. Цезарь в Галлии или Германик по ту сторону Эльбы, Александр на Инде, арабы в Китае, марокканцы на Нигере…

В эти великие мгновения понятие исторического Средиземноморья безгранично расширяется. Так как эта проблема сама по себе является сложной и спорной, то, быть может, ее решение проливает свет на главный вопрос — вопрос о судьбе Средиземноморья?

Средиземноморье по историческим меркам

Итак, Средиземноморье, рассматриваемое согласно запросам истории, должно быть обширной зоной, которую следует равномерно продолжать во всех направлениях на большое расстояние от морских побережий. По прихоти нашего воображения оно уподобляется силовому полю, магнитному или электрическому, или, проще говоря, световому источнику, яркость излучения которого по мере удаления от него слабеет, но это не дает нам возможности раз и навсегда провести линию разграничения между светом и тенью.

В самом деле, какие границы можно устанавливать, когда речь идет не о растениях или о животных, рельефе или климате, но о людях, не стесняемых никакими рамками, преодолевающих все преграды? Средиземноморье (в том числе Средиземноморье в расширенном понимании) таково, каким его делают люди. Его судьба зависит от превратности человеческих судеб, которая расширяет или сужает его пределы. Рим пришел к созданию в собственном смысле средиземноморского мира в виде полузакрытой системы, перегородив ведущие наружу и внутрь дороги и (что было, возможно, одной из его ошибок) одновременно отказавшись дойти до пределов Европы, обеспечить себе свободный доступ к Индийскому океану или к глубинам Африки и установить плодотворные и ничем не стесняемые связи с их далекими мирами. Но эта замкнутость, впрочем относительная, не стала для средиземноморской истории правилом. Правилом стало распространение влияния моря далеко за пределы его берегов, причем мощные импульсы этого влияния сменялись беспрестанными отступлениями. Частицы, вовлеченные в вечный круговорот, то покидают море, то возвращаются к нему, затем снова отправляются вспять. Монеты а ocho reales, мелкие серебряные деньги, которые чеканились в Кастилии из белого американского металла, наводняют средиземноморские рынки во второй половине XVI столетия — но эти монеты встречаются в Индии, Китае… Контуры этой циркуляции людей, материальных или духовных ценностей позволяют располагать границы Средиземноморья в несколько рядов, окружать его все новыми концентрическими поясами. Речь должна идти не об одной, а о ста границах: одни из них отражают его политическое влияние, другие — экономическое или культурное. Когда Гете едет в Италию, его встреча со Средиземноморьем, что бы там ни говорили, — это не только переезд через Бреннер или, позднее, через тосканские Апеннины. Разве не был такой же встречей его приезд в Регенсбург на севере, плацдарм католицизма на том великом культурном рубеже, которым является Дунай? И не следует ли говорить о такой встрече с самого момента его отъезда из расположенного еще севернее Франкфурта, города римлян?

Если не принимать во внимание этой рассеивающейся по широким пространствам жизни, этого расширительного понятия Средиземноморья, история Внутреннего моря будет не раз ставить в тупик. Сосредоточивая в своих руках торговые пути, накапливая, возвращая, а иногда безвозвратно теряя богатства, Средиземноморье поддается измерению только на направлениях своей экспансии. Его судьба легче прочитывается на полях, отделенных от общего текста, нежели в гуще его разнообразных занятий. Наталкиваясь на препятствие в одной сфере жизни, море непременно вознаграждает себя в другой, согласно некоему закону равновесия, не всегда очевидному для современников, но иногда будоражащему воображение историков. Так, в XV веке, когда продвижение турок начинает беспокоить страны Леванта, западноевропейская торговля с большей, чем когда бы то ни было, силой устремляется в Северную Африку. Равным образом в конце XVI столетия определенный экономический подъем ориентирует средиземномор-скую жизнь в направлении Южной Германии, а также Средней и Восточной Европы. Без сомнения, и здесь идет речь о некотором компенсаторном механизме. Выживание Италии до 1620 года, и даже позже, было бы немыслимым без рискованных мероприятий на севере и северо-востоке. Проводником таких возможностей длительное время была Венеция. Что касается упадка, впрочем относительного, то он проявился довольно рано только во взаимоотношениях Внутреннего моря с Атлантическим океаном. Коротко говоря, история моря выглядит по-разному с точки зрения каждой из земель и каждого из морей, расположенных вблизи и вдали от него.

С трех сторон Средиземноморье окружено огромной цепью пустынь, которая пересекает, нигде не прерываясь, всю толщу Древнего мира от атлантической Сахары до Северного Китая. С одной стороны, к югу от побережья Ливии, располагается Сахара; с другой, на восток от Анти-Ливана, начинается Сирийская пустыня, соседствующая «с одним из самых многочисленных скоплений кочевников в мире»; с третьей, на север от Черного моря, находятся южнорусские степи, форпост Средней Азии. На этих обширных участках многочисленные караванные дороги соединяются с собственно средиземноморскими торговыми путями, они оказываются взаимозависимыми. Связь осуществляется не только по основным направлениям, таким как Египет и Сирия, через которые в XVI веке проходит вся знаменитая левантийская торговля, — точки контакта располагаются по всей линии границ. В Оране, который был практически отрезан от внутренних территорий после захвата испанцами в 1509 году, еще в середине XVI столетия существовала довольно вялая торговля чернокожими рабами, впрочем достаточно заметная, чтобы обеспокоить власти городка.

Таким образом, на карте средиземноморской истории имеется полюс пустынь, столь же значительный, как и европейский полюс. Средиземное море влечет к себе эти безлюдные берега и, в свою очередь, влекомо ими: парадоксальная особенность его положения заключается в том, что эта огромная масса воды сконцентрирована на границе пустынного континента и даже проникает в его толщу через посредство Красного моря и Индийского океана.

Сахара: ближние и дальние пределы

Цепь пустынь, протянувшаяся от Атлантики до Китая, раздваивается по обеим сторонам иранских горных плато: на западе прост ираются жаркие пустыни; на севере и на востоке — холодные. Но эти открытые пространства образуют единое целое благодаря караванным путям, на которых двугорбый верблюд в Анатолии и Иране сменяет дромадера центральных и западных пустынь.

Очевидно, к Средиземноморью в первую очередь имеет отношение Сахара в широком смысле (то есть совокупность жарких пустынь, тянущихся до Ирана и Аравии). Дорога через южнорусские степи ведет к великим холодным пустыням азиатского Центра, но в целом она проходит только через второстепенные по отношению к морю территории, и ее роль возвышается только периодами, например в XIII и XIV веках, во времена расцвета «монгольского пути».

Границы Сахары в широком смысле, то есть африкано-азиатской, располагаются как в непосредственной близости от Средиземного моря, так и на огромном расстоянии от него. Следует бегло очертить эти близкие и далекие границы, чтобы уточнить контуры нашего персонажа в первом приближении.

16. Распространение пальмовых рощ от реки Инд до Атлантического океана

Римские цифры указывают тысячелетие, арабские — столетне. Сопровождающий их знак минус указывает на период до п. а. Цифры, набранные курсивом, обозначают не время появления здесь пальмовых рощ, а дату, когда их наличие зафиксировано документально. Эта карта позаимствована из предварительного «Атласа истории культурных растений», составленного Дж. Хемардипкером, М. Колем и У. Рэпдлсом, который должен быть опубликован в 1971 году. Она отчетливо демонстрирует медленные темпы продвижения к результатам, па которые направлены человеческие усилия: распространение пальмовых рощ π прокладка дорог явно связаны между собой по всей обширной зоне бытования финиковой пальмы, от Инда до Атлантики.

Демаркационная линия, проходящая по соседству со Средиземным морем, хотя и не всегда отчетливо выражена, но определяется легко, так как она совпадает с северной границей длинного пунктирного пояса компактных пальмовых рощ, который тянется почти непрерывно с востока на запад от Пенджаба — через Ирак, Сирию, нижний Египет, Триполитанию и страны южного Атласа — до Атлантического океана. В общих чертах эта граница равнозначна той, которую можно провести с помощью индексов влажности. Это показано на нашем рисунке под номером 12: все эти территории, занятые пальмами и пальмовыми рощами, постепенно, очень постепенно были освоены людьми.

Но где лежат восточные и южные пределы этой огромной пустыни? По всей видимости, за тысячи миль от Внутреннего моря. Воображение должно перенести нас к петле Нигера, к верхнему Нилу, в горные края Абиссинии, к Красному морю, в Аравию, в Иран, на полуостров Индостан и далее в Туркестан, на реку Инд, на Индийский океан… Эта вселенская пустыня поражает своими колоссальными размерами: если в Средиземноморье путь от одного города до другого занимает один день или неделю, здесь для преодоления такого же расстояния потребуются недели и месяцы. Когда венецианец Джакомо Сорандзо говорит в своей реляции 1576 года о Персии, он характеризует ее невероятные размеры одним словом: «Здесь можно двигаться вперед, не покидая ее, четыре месяца подряд». В календаре расстояний, включенном в старую книгу эрудита Алоиса Шпренгера, эта разница видна очень отчетливо: расстояния между этапами при переходе от Средиземноморья до Сахары постоянно возрастают, увеличиваются на порядок. На первый план выступают средства сообщения, они заслоняют собой все. По этим нескончаемым маршрутам, согласно замечаниям Дидье Брюньона, следует «передвигаться с помощью компаса и астролябии, как по морю». Переизбыток пустых пространств обрекает общество и хозяйство на вечное движение, притом более затруднительное, чем в других местах. Крайняя подвижность насечен ия, дальность перегонов скота, издревле развитая караванная торговля, активность городов — все отвечает или пытается отвечать этому требованию. Движение истощает силы городов. Если «бегство из деревень» является одной из характеристик европейского Запада, то бегство из городов — отличительная черта истории многих засушливых мест. За несколько лет песчаные дюны покрывают столичный город, его дома, улицы, акведуки… Прожорливое пространство подобно гомеровскому la mer immoissonable, человек попадает сюда только в качестве «путешественника и заезжего гостя», он может остаться здесь только на время. Это «безводное море», намного превосходящее своими размерами Средиземное.

Бедность и нужда

Огромные пустые пространства обрекают людей на нищету и лишения. «Я умею сдерживать голод в складках моей утробы, — говорит один арабский поэт, — как опытная пряха крепко удерживает в руке нити, вьющиеся в ее пальцах». Один из спутников Магомета, Абу Хорайра, сказал о пророке: «Он покинул этот мир, ни разу не поев досыта ячменного хлеба…» Даже в сердце страны изобилия, Багдаде, сколько бедных мечтают о масляной лепешке из грубой муки, как несчастные из «Тысячи и одной ночи»! Не всем доступен даже черный хлеб или простой кускус — мааш, — который едят бедняки Магриба: часто приходится довольствоваться лепешкой из плохо истолченного зерна, примитивной кессерой, испеченной из ячменя или реже из пшеницы.

Бедный, лишенный воды край. Реки, ручьи, деревья, растения испытывают в ней недостаток. Места, покрытые скудной растительностью, называются здесь «пастбищами». Леса чрезвычайно редки. Вслед-ствие этого начало засушливой зоны отмечено появлением глинобитных жилищ, от Индии до тропической Африки тянется нескончаемая вереница городов, имеющих трущобный вид. Каменные строения, если они есть, являют собой исключительные произведения искусства; часто их складывают из камней, не прибегая к помощи деревянных подмостков или лестниц. Дерева не хватает: какова стоимость в исламских землях драгоценных кедровых ларцов? Представим себе для контрасга великолепную мебель итальянского Ренессанса, сундуки и бюро, которые толедские мастера украшают золотой и железной ковкой. Из-за нехватки дерева возникают трудности уже не при строительстве галер или других кораблей, но при обычном приготовлении ежедневной пищи на скромном походном очаге, зажженном между двух камней. Все пригодно для его растопки: кучка веток или корней, сухие травы, солома или альфа, кора финиковой пальмы, «конский, верблюжий или лошадиный навоз, который высушивают на солнце». Даже в избранных городах ощущается эта постоянная нужда. В Каире на нужды отопления идет кизяк, или «солома» сахарного тростника, или очень редкие, дорогостоящие дрова, доставляемые на кораблях или галерах из Малой Азии в Александрию. Но все это ненадежно: в ноябре 1512 года из-за перебоев со снабжением простаивают даже кухни важных чиновников. Где же искать топливо в окрестностях Каира?

В этой враждебной среде, иной раз настоящей «анойкумене», растения, животные и люди выживают вопреки всему, как будто не только физическая, но и биологическая природа не терпит пустоты. Так выражается один географ. Действительно, во время значительных климатических колебаний и катастроф четвертичного периода человек, как и прочие живые существа, бывал часто застигнут врасплох, попадал в ловушку и оказывался вынужденным приспособиться любой ценой. Остатки прежнего населения встречаются как среди арабов на Аравийском полуострове, так и на берегу туарегов… Во всяком случае, если не считать оазисов, обычно имеющих малую протяженность, люди здесь могут выживать только малыми группами. Не будь в их распоряжении стад скота, они не могли бы принять вызов пустыни. Вот уже много тысячелетий эти места являются родиной осла, лошади, верблюда и дромадера. В Сахаре дромадер стоит на первом месте. «Человек живет здесь за счет верблюда», — гласит распространенная формула. И большая история пустынь начинается с дромадеров. «Позволяя человеку вести кочевой образ жизни и вместе с тем не быть привязанным к месту, дромадер дает ему возможность использовать растительность все более протяженных и разнообразных территорий…» Он является, со знанием дела прибавляет ученый, «посредником, обеспечивающим освоение пустыни». Это вполне возможно.

В конечном счете, для питания скотоводов недостаточно молока, масла или сыра, получаемого от верблюжьих стад; мясо верблюдов малоупотребительно. Здесь известны все виды «подножного корма»: туареги Эра используют десятка два диких растений, в частности зерна дикорастущих drinn, mrokba, fonio, cram-cram, tawit, корни и молодые побеги berdi. Их, если можно так выразиться, соседям, тубу, «пропитание обеспечивают плоды dum». К этому добавляются охотничьи трофеи. В XVI веке еще встречаются дикие верблюды, быки, ослы и бараны, сайгаки и серны, а в иранском Фарсе во время охоты на драхму и куропатку устаиваются настоящие состязания. «От Вавилона до Алеппо, — замечает один путешественник XVII века, — идут сплошь пески, на которых растут каперсы и тамариски, служащие пищей для верблюдов… Из живности здесь встречаются только дикие ослы, лошади, олени и серны, которые иногда вклинивались на пути кафлы (cafila — караван) в таком количестве, что мешали нам двигаться вперед». В сердце сирийской пустыни лакомой добычей являются крысы, мясо которых считается изысканным кушаньем. Можно себе представить тяготы этой жизни; но надо согласиться и с тем, что в ней есть свое очарование, приправленное поэтическими фантазиями. Один современный иракский писатель утверждает: «Кто раз отведал бедуинской пищи, никогда не сможет от нее отказаться».

Итак, кочевники привязаны к местам выпасов, они вынуждены переходить от одного источника к другому. Во время засухи стадо не может удаляться от колодца более чем на 50 км. Пересечение tanezroufts становится подвигом, при этом на верблюдов навьючивают запас воды или соломы. По всей видимости, возникают конфликты из-за пользования скудными пастбищами. Эти земли, формально никому не принадлежащие, ограждены правовым обычаем, твердо установленным, но нуждающимся в защите. Из-за этого возникают ссоры и грабежи. Но еще выгоднее нападать на оседлые территории. Сирия и Египет в XVI веке защищены от этих вторжений, похожих на комариные укусы. Педро Мартир Ангиерский, гуманист, посланный католическими королями в Судан, побывавший в 1502 году в Египте, тотчас же обращает на это внимание; если бы эти бесчисленные народы, semper versans, semper in motu, не разделились между собой, они немедля завладели бы странами Нила. На одну успешную карательную экспедицию против бедуинов сколько приходится таких, из которых участники возвращаются с пустыми руками или со скудной добычей в лице нескольких пленных, детей и жен кочевников! Чуть не каждый день, во всяком случае всегда, когда пожелают, они подступают к воротам Алеппо, Александрии или Каира. В ноябре 1517 года в Акабе приходится размещать гарнизон солдат, чтобы отсюда организовывать охрану багажа паломников «от постоянно учащающихся бедуинских разбоев».

Увиденная изнутри, в свете непосредственных наблюдений, жизнь этих обществ в пустыне, столь примитивная на первый взгляд, на поверку оказывается имеющей сложную иерархическую организацию, богатые обычаи и изощренные юридические структуры… Но постороннему взгляду представляется только людская пыль, гонимая ветром! Насколько застывшей и тяжеловесной выглядит в сравнении с этим жизнь горных общин, казавшихся самыми динамичными в Средиземноморье.

Переходы на далекие расстояния

Среди жителей пустыни следует различать два типа кочевников. Прежде всего это горные кочевники, перемещающиеся на малые расстояния: зиму они проводят этажом ниже, в пустыне; еще и сегодня так поступают племена улад сиди шейх на юге Орана, туареги Ажжера или нагорья Ахаггар, племена ргейба, которые занимают «скалу Земмур» в испанской Сахаре. Ко второй категории относятся кочевники, проводящие лето вне Сахары, в окаймляющих ее степях. Часто они проходят большие расстояния. Это племена рвалла, которые покидают сирийскую пустыню и направляются к Средиземному морю; или бени ларба, курсирующие в зависимости от времени года на участке длиной 800 км между Лагуатом и плоскогорьем Тиарет, куда они приходят в мае и июне; или, наконец, мавры, которые, правда, двигаются в сгорону, противоположную Средиземному морю, и достигают в засушливое время года берегов реки Сенегал.

Нас интересуют только эти далеко уходящие кочевники, которые периодически возвращаются к Внутреннему морю в определенное время года.

Каждую зиму Средиземное море подвергается воздействию атлантических циклонов, которые приносят сюда дожди. На юге и на востоке они распространяются далеко за пределами моря. В районе Мекки зимние осадки, приносимые Средиземноморьем, непродолжительны, но очень изобильны. «При мне уровень воды на улицах Джедды достигал метра», — замечает генерал Бремон. Очевидно, что такого рода поступления влаги нерегулярны. Они носят характер проливных дождей (один ливень случается раз в два года, а в более удаленных от моря областях раз в четыре года) и способствуют плодородию степей, где образуются огромные пастбища, редко усеянные недолговечными растениями. Но даже на низких пространствах уэдов кустарники растут на расстоянии десятков метров друг от друга. Вырастающая за зиму трава постепенно засыхает начиная с конца весны, по мере ее продвижения с юга на север. Трава как бы уходит от стад, которые следуют за ней на средиземноморские берега и достигают их к моменту окончания жатвы. Но жнивье и сухая трава также могут служить кормом для скота. С окончанием лета стада возвращаются на прежнее место, где начинает пробиваться новая трава…

На пути этих перекочевок встречаются определенные трудности: преодолевать длинные отрезки можно только во время первых осенних дождей или первых дождей весной, поскольку в Средиземноморье сезон осадков начинается до зимы и завершается после ее окончания. Причем его наступление может запаздывать, это случается довольно часто, по пути всегда встречаются участки без малейших признаков растительности, мертвые зоны, которые обязательно нужно пересекать. В засушливые годы (таким был 1945-й, особенно смертоносный год) южные пастбища пересыхают гораздо раньше, чем обычно. Тысячи овец устилают своими телами пути стад, объем верблюжьих горбов уменьшается до опасной величины, и кочевники отклоняются от своих привычных маршрутов в поисках спасительной травы.

В XVI веке к морю выходит гораздо больше скотоводов-кочевни-ков, чем сегодня. Барьеры, установленные оседлыми жителями и становящиеся неприступными на наших глазах, в то время были еще непрочны. В Малой Азии, Сирии кочевники чувствуют себя как дома. Белон дю Ман видел их близ Аданы. По всему Магрибу дальние маршруты кочевников разрезают страну с юга на север; они пересекают прежде всего тунисскую степь, где нельзя встретить никакого сопротивления, а также обширные засушливые и открытые плоскогорья Орана на западе. Каждый год в конце июля Диего Суарес встречал в окрестностях Орана, в гарнизоне которого он долгое время служил, племя улед абдала; эти кочевники накануне осени засевают отдельные участки морского побережья и пытаются охранять свой урожай от посягательств соседних племен. Автор записок, который видел, как арабы на своих верблюдах нападают на испанских аркебузиров, довольно близко общался с ними и в мирной обстановке, желая познакомится с их кухней, узнать секрет хранения жареного мяса в собственном жире, попробовать alcuzcuzu (кускус) и кислое молоко, которое они называют lebent.

Таково же чередование ритма жизни и у тунисских кочевников. Если в октябре 1573 года Дон Хуан Австрийский занимает Тунис без единого выстрела, то причина заключается в том, что кочевники уже покинули его северное побережье. Напротив, в августе 1574 года турки овладевают городом и крепостью Ла Гулетта благодаря тому, что кочевники находятся на их стороне и помогают им в проведении земляных работ и в перевозках. Это было повторением истории через 300 лет: уже в 1270 году кочевники, служившие в тунисской армии (это было вскоре после смерти Святого Людовика), грозились осенью «вернуться, согласно своему обыкновению, на южные пастбища».

Столкновения со степными народами и их приручение

Не является ли маятниковое движение степных кочевников к морю, а затем обратно от моря к пустыне одним из существенных факторов истории Средиземноморья или, если угодно, не привносит ли оно свой ритм в эту историю? Все было бы гладко, если бы эти сухопутные приливы и отливы чередовались с такой же регулярностью, как приливы и отливы на море. Существуют тысячи причин, не говоря о гаком непредсказуемом факторе, как засуха, которые вызывают сбои в этом механизме и побуждают кочевника не довольствоваться отведенным ему местом. Соответственно, существуют тысячи поводов для конфликта с оседлыми жителями. Для кочевой жизни требуются главным образом пастбища. Речь идет также и о пахотных землях, и даже о городах, которые служат кочевым народам пунктом снабжения и базой для их участия в политической жизни.

Один пример. Где-то накануне 1550 года в пустынях Южного Туниса разворачивается изрядно запутанная история маленького народа шаббия. Первоначально это было простое кочевое племя. При невыясненных обстоятельствах ему удалось выдвинуться к Кайруану, расположенному почти в чисто средиземноморской местности, украшенной оливковыми рощами и полями ячменя и пшеницы; дополнительной приманкой были находящиеся здесь святые места. Люди шаббия закрепились здесь, воспользовавшись беспорядками и ослаблением власти Хафсидов, распространявшейся на город Тунис и одноименное королевство с XIII века, но поколебленной вследствие экономического спада в Северной Африке и вторжений извне, сначала христиан, потом турок. Правители шаббия опирались только на город Кайруан (они пытались, но безуспешно, овладеть расположенными восточнее городками Сахеля и собирать с них подати) и были легко низложены, когда в город в 1551 году вошли турки вместе с Драгутом. Лишившись этой опоры, государство шаббия скоропостижно скончалось. Как говорят источники, не сообщая дополнительных подробностей, эта династия растворилась на западе, окруженная посмертным ореолом святости, и это все; возникнув из небытия, в небытие она и возвратилась, лишь на миг приобщившись к оседлой жизни.

Эта история повторялась тысячи раз. В XVI веке вокруг Триполи при сходных обстоятельствах образуются другие государства кочевников, которые пропадают столь же быстро, не успев ничем проявить себя. Но разве на деле они чем-то отличаются по своей природе от столь же случайно возвысившихся государств Альморавидов, Меринидов, наследников Филали, которые изменили лицо марокканского мира? Аль-моравиды за несколько лет дошли от берегов Сенегала до сердца Испании, подступив к стенам Валенсии Сида. Какой блестящий пример выдающегося успеха кочевников!

Но параллельно с этими громкими и кровавыми событиями протекают бесшумные завоевания. В конце Средних веков объектом такого завоевания стала Анатолия. Когда здесь проезжал Марко Поло, она была охвачена восстаниями крестьян против городов, где жили греческие «лендлорды». Мы уже говорили о грандиозных переменах, которыми сопровождались эти восстания, о том, что крестьяне переходили в ислам и смешивались с турецкими кочевниками, что жители городов в свою очередь обращались в ислам, — так этот мир постепенно заполнялся, успокаивался, входил в привычное русло. Ведь кочевники тоже пускают корни… Не сумев усвоить методы ведения хозяйства в почти тропических условиях оазисов, они поддаются порой влиянию оседлых средиземноморских жителей, не в силах устоять перед их простыми, зачастую примитивными сельскохозяйственными приемами. Примеры этого встречаются в Марокко.

Итак, переходы из степей к Средиземному морю неоднократно совершались в течение столетий. На сегодняшний день в деле прикрепления кочевников к постоянному месту обитания достигнуты огромные успехи. На пути степных племен выросли непреодолимые препятствия. Тем не менее в 1912 году кочевники Сахары попробовали пойти по стопам Альморавидов под водительством Эль-Хиба, «синего султана», сына марабута Ма эль Айнина. Они с победой вошли в Марракеш, откуда были тотчас же выдворены французскими войсками в пустыню. В 1920 и в 1921 годах, на этот раз на юге Алжира, французские власти благоразумно приняли в своих лагерях многочисленное племя ларба, люди которого умирали от голода и потеряли две трети своего скота. Можно себе представить, на что толкнул бы их голод, будь они предоставлены сами себе. Подобный же взрыв мог произойти в 1927 году в результате большого скопления не знающих, чем себя занять жителей пустыни в Недже, своего рода автоматическом сборнике кочевых народов пустыни, как выражается Т. Е. Лоуренс, «Если бы не контроль со стороны английской полиции, — пишет Альфред Хетнер, — арабские нашествия начались бы снова». В Сирии ряды кочевников могли бы намного пополниться, как когда-то, поскольку и сегодня сирийские границы вследствие относительного изобилия дождей в Ливане привлекают их к себе в большом количестве.

Можно привести и другие, не менее драматические примеры. В 1940–1945 годах в Северной Африке, лишившейся привычных транспортных средств, стали снова широко распространяться те способы грузоперевозок, которые использовались кочевниками, причем в больших масштабах, чем это было до войны, и на территориях, расположенных севернее. Грузовые автомобили стали ненужными из-за отсутствия бензина, и зерно стали перевозить, как когда-то, в огромных вьюках, свисающих с обеих сторон по бокам верблюда, в мешках, вытканных женщинами пустыни вручную из верблюжьей или козьей шерсти. Это явление, несомненно, способствовало новым вспышкам забытых в Северной Африке эпидемий, в первую очередь сыпного тифа…

Таким образом, взаимоотношения бедуинов и оседлых жителей не сводятся к вечному противостоянию. Кочевник часто получает возможность поселиться в столь желанном для него доме. Практикуемые в Средиземноморье способы обработки почвы быстро приводят к ее истощению; они наносят ей гораздо больший ущерб, чем пресловутое вытаптывание стадами овец и коз, принадлежащими кочевникам. Поэтому появление последних в определенной местности может быть вызвано необходимостью предоставить земле отдых. «Конечно, кочевники и оседлые жители являются непримиримыми противниками, — пишет один географ, — но в тоже время они дополняют друг друга и, более того, иногда меняются местами. Своим упрямым желанием обрабатывать одно и то же поле — нелепым в засушливой местности — земледелец, рискнувший обосноваться поту сторону Телля, прокладывает дорогу пастухам; однако, установив свои порядки, обеспечивая безопасность, организовав регулярные и необременительные перевозки груза, кочевники начинают вести оседлый образ жизни, как это происходит сегодня в тунисской степи». Безусловно, усовершенствование приемов сельского хозяйства, распространение современной технологии, использующей севооборот и смену культур, заставляют проститься с кочевой жизнью. Колонизация плоскогорий Тиарета, их превращение в хлебные поля за несколько десятков лет привели почти к полному вытеснению верблюжьих стад, которые раньше там во множестве паслись.

Однако противостояние Средиземноморья и соседствующей с ним пустыни далеко не сводится к соперничеству между лугом и стадом. Здесь сталкиваются разные типы общества, разные типы ведения хозяйства, разные цивилизации и образы жизни. По мнению русских историков, каждому наступлению степи предшествует изменение общественной структуры населяющих ее народов, их переход от первобытной стадии к «феодализированным» формам жизни. Хорошо известно также, какую роль в завоевательном движении ислама играли всплески религиозного мистицизма. И демографические всплески тоже. Кочевникам на руку все промахи, все слабости оседлых жителей, в первую очередь связанные с приемами их земледелия, но и другие. Не учитывая вольного или невольного содействия уже сложившихся цивилизаций, невозможно понять перипетии этой драмы.

Эмиль-Феликс Готье полагает, что Северную Африку в XVI веке заполонили небывало многочисленные массы кочевников. В это время на полуострове разразилось несколько кризисов: экономический кризис, нарушивший пути сообщения в Сахаре, и военный кризис, связанный с вторжениями португальцев, испанцев и турок. Последние не без труда установили свои порядки в центре и на востоке Магриба, поскольку длительный период смут вызвал к жизни драматическую, революционную ситуацию. Беглецы из Андалусии, оттесненные до оазиса Туат, способствовали тому, что в религиозных центрах пустыни началась проповедь войны и ее подготовка. Во всяком случае, знаменательным историческим фактом является смещение центров пропаганды марабутов на юг, столь отчетливо проявившееся в период с XV по XVIII век. При этом произошла неожиданная вещь: порядок в Марокко был восстановлен шерифами, пришедшими из Суса, то есть, вообще говоря, выходцами из пустыни. Смуты конца XVI века связаны в регентствах Алжира, Туниса и Триполи с волнениями аль-арабов, как называют их испанские источники, то есть арабов-кочевников, которые часто вступали в союз, направленный против турецких захватчиков, с городскими moros. Этим объясняется локальное значение указанных восстаний, которые в последние десятилетия XVI века охватили южный берег Средиземного моря от подступов к Гибралтару до Египта. По-видимому, роль кочевников в Северной Африке возрастает, но не следует ли рассматривать этот факт в русле общего подъема конца столетия, которым характеризовалась не только жизнь кочевников, но и другие сферы? Впрочем, кочевники в конце концов не сумели одержать вверх над артиллерией и ружьями турок и над пушками марокканских шерифов. Они одерживают местные успехи, застают противника врасплох, разносят пожар смуты по огромным территориям. Но последнее слово никогда не остается за ними. Дело в том, что, если, говорить о военном искусстве, правила игры изменились. Кочевники, до тех пор из всех битв выходившие победителями, имевшие несравненную, бесподобную конницу, были вынуждены склониться перед порохом и пушками. Это относится как к казанским татарам на Волге или монголам Северного Китая, так и к кочевым племенам Африки и Ближнего Востока.

Караваны золота и пряностей

Историю кочевых народов следует отличать от истории Великих караванных путей, дальних маршрутов, ведущих с одного конца пустыни на другой и соприкасающихся со Средиземноморским регионом на протяжении столетий с одной стороны на Дальнем Востоке, а с другой — в местности Блед-эс-Судан, граничащей с Черной Африкой. Разница здесь такая же, как между дальними и каботажными плаваниями. Снаряжать караваны — дело купцов, живущих в городах, то есть в активных экономических центрах, имеющих выход на мировой рынок; снаряжение каравана — это роскошь, это незаурядный поступок, это результат сложного взаимодействия.

XVI век получил караванную торговлю в наследство; ему досталось орудие, изобретенное другими; он сохранил его нетронутым и передал потомкам для использования в том же самом виде. Описания Гобино, Г. Швайнфурта, Рене Кэйе, Брюньона, Флаша повторяют описание, сделанное Тавернье; все их подробности настолько близки, что совпадают даже с рассказом безвестного англичанина, который следовал около 1586 года за пышным караваном паломников, направляющимся в Мекку. Караван формировался в местечке Бирка, в трех милях от Каира, через двадцать дней после месяца Рамадан; для участия в нем собралось до 40 тысяч мулов и верблюдов и до 50 тысяч путешественников: купцов, озабоченных сохранностью своего товара и выступающих впереди и притом пользующихся возможностью продать по дороге свои шелка, кораллы, олово, пшеницу или рис, которые пользуются особым спросом в Мекке; и беззаботных паломников, предметом внимания которых являются только собственные персоны и которые образуют арьергард… У этого содружества бедных и богатых имеется свой полководец, «капитан» каравана, и проводники; последние несут ночью зажженные факелы для освещения пути. Дело в том, что предпочтительнее всего двигаться в течение двух рассветных часов, когда можно наслаждаться ночной прохладой. Для защиты от воинственных арабов, живущих на побережье Красного моря, предусмотрен эскорт: двести спаги и четыреста солдат плюс полевая артиллерия, шесть орудий, влекомых двенадцатью верблюдами и предназначенных для того, чтобы наводить ужас на бедуинов и сопровождать своим громом триумфальный въезд в Мекку, to make triumph, как говорит рассказчик…

17. Караванные пути Сахары в XV–XVI веках

Эта схема в основном заимствована из работы Vitorino Magalhães Godinho, Os descobrimientos e а economia mundial, 1963, которая особое внимание уделяет XV веку. Дороги, ведущие через Северную Африку, в Оран или Тунис, едва намечены. Подъем Алжира начался только во второй половине XVI века. Разумеется, пути ведущие из Магриба в Черную Африку, как и характер торговли, были подвержены изменениям. Важнейший путь в Абиссинию вел по Нилу.

Этот огромный, как мы видим, караван, участники которого преследуют отчасти торговые, отчасти благочестивые цели, движется с хорошей скоростью: трудный переход от Каира до Мекки он совершает за сорок дней. Представим себе, какое множество вьючных животных требуется собирать всякий раз (для снабжения турецкой армии требовалось использовать одновременно от 30 до 40 тысяч верблюдов), какое множество путешественников было вынуждено подчиняться строгой походной дисциплине, довольствоваться захваченными с собой средствами, поскольку по дороге они пополняли только запасы воды и топлива, необходимые для приготовления пищи и для содержания скота… Подобные дорогостоящие и грандиозные мероприятия можно было затевать только в расчете на то, что они окупятся: в Сахаре предметами караванной торговли были соль, рабы, ткани и золото; в Сирии — изысканные пряности, ароматические травы, благовония и шелк. Впрочем, доставка этих товаров была достаточно регулярной.

Вполне вероятно, что объем торговых перевозок в Сахаре в XV–XVI веках в целом вырос, несмотря на то, что португальцы уже совершили свои великие открытия. Закрепившиеся на берегах Гвинеи с начала 1460 годов португальцы, без сомнения, отвлекли на себя часть сахарской торговли; отсюда очевидный кризис в торговле золотом, к которому мы еще вернемся. Этому не противоречит тот факт, что в XVI веке драгоценный металл продолжал непрерывно доставляться по великим сахарским путям в Северную Африку и Египет, а следовательно, существовал и движущийся на юг встречный поток людей и товаров. Было бы заманчиво объяснить перебоями в поставках золота попытку Салах Рейса, «короля» Алжира, продвинуться в 1556 году до Уарглы, а также рейд паши Джудера, который в 1591 году довел своих марокканцев и испанских ренегатов до Томбукту, — предприятие, несомненно, более существенное, потому что для него потребовалось пересечь всю Сахару. Не этим ли походом объясняется прибытие в Марракеш 30 мулов, груженных золотом, которых через три года, в 1594 году, видел там англичанин Мэдок?

Все это частные наблюдения, составившиеся под впечатлением дошедших до нас документов. Они не позволяют также обрисовать с полной ясностью товарооборот, оживляющий верхнюю долину Нила, по которой пролегает естественный торговый маршрут из Абиссинии в Египет и обратно. По нему прибывают в Турцию страусовые перья, которыми янычары и спаги украшают свои плюмажи. Это также один из путей доставки золота: тому есть доказательства, относящиеся к XVI веку. Судя по замечанию Тавернье, так было и XVII веке. В эпоху Филиппа II, в то время как Европа переходит на потребление американского серебра, турецкий ислам живет еще, по всей видимости, за счет африканского золота. Нельзя сказать, чтобы золото поступало сюда в изобилии, поскольку импорт драгоценных металлов из христианского мира постоянно возрастает. Тем не менее любопытно, что в конце столетия Турция пользуется славой страны золота, в то время как сефевидская Персия считается страной серебра.

На Ближнем Востоке было две основных зоны караванной торговли: по одной из них проходили пути, ведущие в Мекку из Сирии или из Каира; вторая включает в себя маршруты от Алеппо до реки Тигр. Евфрат, по словам Тавернье, был закрыт для судоходства из-за наличия на нем мельниц, по крайней мере до 1638 года, когда турецкая армия использует эту реку в качестве пути сообщения. Тигр был судоходным только вниз от Багдада.

Два пучка дорог протянулись в сторону Индийского океана, один из них ведет в направлении Персидского залива, другой — Красного моря, он заканчивается в египетских портах Тор и Суэц или еще дальше, в Джидде, где собираются паломники и завершаются маршруты плавания, соединяющие Красное море с Индией и Индонезией. Эти связи существуют на протяжении столетий, и их процветание, начавшееся в XII–XIII веках, продолжается и в XVI веке. Они объединяют морские и караванные перевозки и в зависимости от обстоятельств сопровождаются выпадением отдельных этапов и перевалочных пунктов, обострением конкуренции, но система в целом при этом никогда не страдает и остается действенной. Это не означает, что Средиземноморье и прилегающие к нему со стороны Индийского океана территории представляют собой «единое живое существо», если следовать формулировке Якоба Буркхардта, эффектной, но чересчур категоричной. Без сомнения, в географическом смысле места перехода были предопределены краткостью расстояний от побережий Сирии до Персидского залива и тем более от одного края Суэцкого перешейка до другого. Но такие естественные преимущества тоже не все решают, и пересечение пустыни остается затруднительным мероприятием, требующим приложения значительных усилий.

Таким образом осуществляется контакт двух хозяйственных систем, каждая из которых получает от этого огромную выгоду, хотя и продолжает оставаться самостоятельной и жить за собственный счет. До открытий Васко да Гамы, как и позднее, Индийский океан представляет собой обособленную вселенную, почти полностью обеспечивающую себя ресурсами: зерно доставляется из Диу, хлопчатобумажные ткани — из Камбайи, лошади — из Ормуза, рис и сахар — из Бенгалии, слоновая кость, рабы и золото — с берегов Восточной Африки. Здесь налицо масса возможностей согласовать производство и спрос. Извне в регион поступают только предметы роскоши: с берегов Тихого океана — шелк, фарфор, медь, олово, пряности; с Запада — ткани и, что более важно, серебряные деньги. Громоздкий механизм торгового обмена в Тихоокеанском регионе было бы не так легко сдвинуть с места, если бы не его постоянная потребность в притоке серебра. Средиземноморье знало острый, лихорадочный спрос на перец, пряности, шелк. Но этот спрос, возможно, остался бы неудовлетворенным, если бы не страстная привязанность жителей Индии и Китая к белому металлу… Возникнув в результате крайнего напряжения, левантийская торговля отнюдь не существует сама по себе, не развивается как естественный процесс. Она предполагает сплочение усилий, наличие промежуточных этапов, без которых ее течение было бы нарушено. Сильное потрясение способно вывести из строя всю систему. Представим себе, через сколько рук должен пройти мешок индийского перца или мешок индонезийской гвоздики, чтобы попасть в лавку купца в Алеппо, потом в Венеции, потом в Нюрнберге…

Оазисы

Кочующие стада и их погонщики, купеческие караваны, народы в постоянном движении — вот самые яркие черты засушливого края в представлении жителей Запада.

Но жизнь пустыни протекает не только в движении. Не станем забывать о городах, которые не трогаются с места, и об окружающих их благословенных землях, рукотворных шедеврах сельских цивилизаций, питающихся водой из рек, ручьев или подземных источников. Эти завоевания ближневосточных жителей, ставшие возможными благодаря тысячелетнему труду, начатому бог знает когда и где, давно уже упрочились как в Египте, так и в Месопотамии или в Иране, как в Туркестане, так и на берегах Инда, и распространились в Северной Африке и южном Средиземноморье, обогатившись при этом за счет новых приемов.

Оазисы в жизни людей играют роль миниатюрных плацдармов. Египет в XVI веке представляет собой раздвоенную ленту обрабатываемых земель плюс плохо освоенную человеком дельту Нила. Древняя Месопотамия времен своего рассвета — это всего 20–25 тысяч квадратных километров плодоносящих садов — почти точка на карте. Но эти оазисы, настоящие аграрные города, где параллельно улицам струятся оросительные каналы, притягивают к себе людей, как магнит. Об их жизни можно судить по современным садоводческим общинам на юге Алжира, отгороженным земляными валами, за которыми бдительное око властей еще более тиранически, чем на средиземноморских равнинах, следит за соблюдением изощренного водного законодательства. Тесная круговая порука в лесоводческих хозяйствах Ломбардии ничто по сравнению с жесткой регламентацией всех сторон жизни, устанавливаемой кодексом Хаммурапи. Даже в Валенсии, как и в других местах, где потребность в орошении диктует свои строгие законы, существует некая полусвобода. В оазисах обязательным является полное подчинение. Как и классическая равнина, оазис призывает к себе и перемалывает множество людей.

Неблагоприятный климат изнуряет человека, делает его жертвой местных болезней, в первую очередь болотной лихорадки. Когда Белон дю Ман был в Египте, его лицо так искусали комары, что, казалось, будто он болен корью. Итак, здешняя жизнь требует постоянной подпитки людьми. Задолго до Америки сахарские оазисы ввели в обычай рабство негров. То же самое относится и к Египту, который поддерживал на протяжении всей своей истории непрерывные контакты с Суданом и Абиссинией; отсюда признаки негритянской крови в чертах многих феллахов, живущих на берегах Нила. Что касается Месопотамии, то, по всей видимости, она собирала свою дань с гор, окружающих ее с севера и востока. Не была ли она в Средние века полностью подчинена Персии, которая нашла здесь благодатную почву для насаждения всех цветов своей цивилизации и здесь же разместила свои столицы и свои главные святыни? Говорят, что турки погубили сады в Месопотамии своим нерадением. На самом деле, будучи оторванной от Ирана, Месопотамия лишилась источников пополнения своего населения. Ничто уже не мешало бедуинам приводить свои стада на границы этой вымирающей страны и проводить здесь свои первые опыты начинающего земледельца…

Вот хорошая возможность убедиться в том, сколь непостоянна судьба садов — независимо от того, растут ли они на равнине или в оазисе, — в той мере, в какой они нуждаются в уходе и защите от постоянно угрожающих им врагов: в случае с Месопотамией — от песков, от занесения каналов илом, от прорыва плотин и, наконец, от полудикарей, которые кочуют по соседним степям и способны все истреблять, как саранча. Еще в конце XIX века каждое селение Месопотамии имело свою сторожевую башню и своих караульных, которые оповещали о приближении кочевников. Да и могли ли бедуины привыкнуть к жизни тропических оазисов с их преимущественно растительной пищей? Как и другие кочевники, они имели атлетическое сложение, худые ноги и широкую грудь, характерные для Brustrasse немецких антропологов. Жители оазисов принадлежат к Bauchrasse — это пузатые крестьяне наподобие Санчо Пансы, раздувшиеся от растительной пищи. Стоит также обратить внимание на ту роль, которую сыграли оседлые жители, пришедшие из Ирана, в истории Ферганы. Именно они, по всей видимости, освоили долину Сырдарьи, выкорчевали непроходимые леса, часто покрывавшие горные склоны, осушили болота, густо заросшие камышом; это дело их рук, к которому непричастны разнообразные кочевые и полукочевые народы, заполонившие окружающие территории.

Нет никакого сомнения, что оазисы, большие или малые, не были властными центрами. Рано освоенные людьми, они стали питательными островками, на которых выросла восточная цивилизация, одним из порождений которой и стал ислам, появившийся на свет тысячелетия спустя после ее возникновения. Эти уголки с их деревьями, ключевой водой и цветниками стали прообразами «райских садов». Полезные растения и сельскохозяйственные орудия не обязательно появились впервые именно в оазисах, но именно там они прижились очень быстро… Это не означает, что оазисы, как полагает Альфред Хеттнер, лежат в основе всей жизни Востока. Вероятно, географы слишком часто отдают предпочтение только одному из двух противоположных и дополняющих друг друга начал, определяющих жизнь пустыни, и опираются на него в своих объяснениях. Как будто бы эти начала могут быть отделены друг от друга, как будто кочевники не пользуются плодами стабильности городской жизни, а горожане — преимуществами подвижности кочевников, как будто оба эти начала не принимают участия в истории, выходящей за рамки каждого из них, и не служат для объяснения великих и редкостных событий, связанных с возникновением ислама, этого детища пустыни.

Географическое пространство ислама

Ведь «ислам — это пустыня», как подтверждает эссеист Эссад Бей, это простор пустыни, ее аскетическая суровость, внутренне присущий ей мистицизм, ее преданность неумолимому солнцу, унитарному принципу мифологии; это множество других ощущений человека, затерянного в пространстве. Средиземноморские цивилизации подобным же образом сформировались под влиянием морского простора. Море бороздят корабли и лодки, по пескам бредут караваны и вечно скитающиеся племена. Пустыня, как и море, — это движение, ислам — это движение. Базары и караван-сараи являются такими же приметами исламской цивилизации, говорил Видаль де Ла Блаш, как мечети и минареты. Неоспоримой однородностью своего человеческого материала пустыня обязана этой мобильности. «Сравните манчжурского татарина, — писал барон де Тотт, — с татарином из Бессарабии. Напрасно вы будете искать различий, обусловленных расстоянием в полторы тысячи миль между ними, — климат их стран мало отличается, образ правления все тот же…»

Не станем, однако, сводить сложное к слишком простому. Ислам — это реализация совокупности возможностей, обусловленных образом жизни в пустыне, возможностей, дополняющих друг друга и противоречащих друг другу, вытекающих из перечисленных нами географических особенностей. Назовем их еще раз: важнейшие караванные пути; прибрежная зона, так как жизнь ислама протекала в Сахеле, в этих полосах оседлости, обращенных к Средиземноморью и окаймляющих берега Персидского залива, Индийского океана или Красного моря, а также граничащих с суданскими территориями; оазисы и накапливающаяся в них сила, которую Хеттнер считает решающим фактором. Все это входит в понятие «ислама», длинной дороги, которая пробивается через застывшую толщу Старого Света, пересекая ее от Атлантического до Тихого океана. Размах движений не уступает масштабу Рима, собравшего некогда под своей эгидой все Средиземноморье.

Ислам, таким образом, — это исторический шанс, который начиная с VII века использовался для объединения Старого Света. Он взял под свой контроль пути сообщения между густонаселенными территориями Европы в широком смысле, Черной Африки и Дальнего Востока, и это позволило ему с большой выгодой для себя выполнять посреднические функции. Перед всем неугодным или неприемлемым для него путь был закрыт. В этом прочно сложившемся мире, которому недостает внутренней гибкости из-за отсутствия морских путей, ислам становится тем же, чем стала впоследствии торжествующая Европа, то есть господствующей цивилизацией, господствовавшим видом хозяйствования. Его величие имело и слабые стороны: хроническую нехватку людей; несовершенство технологий; внутренние распри, для которых религиозные разногласия были в такой же степени основанием, как и предлогом; врожденную неспособность первой волны ислама овладеть холодными пустынями или, по крайней мере, отгородиться от них на границах Туркестана или Ирана. Это уязвимое место территорий, находящихся по соседству с Джунгарскими воротами или позади них, которым с двух сторон угрожала монгольская и турецкая опасность.

И последняя слабость: ислам довольно скоро оказался в плену своих первых успехов, он упокоился, почувствовав себя повелителем мира, сталь довольствоваться уже приобретенным, не желая лучшего. Обогнув побережье Черной Африки со стороны Атлантического и Индийского океанов, арабские мореплаватели предположили, что круг замыкается где-то в океане, и на этом остановились…

Эти обстоятельства в XV веке предопределили грандиозный успех турок — второй волны ислама, принесшей с собой другой исламский порядок, опирающийся на ценность земли, на значение всадника и солдата. Этот «северный» ислам благодаря захвату Балкан глубоко внедрился в Европу. Конечным пунктом первого ислама стала Испания. Главный штаб авантюры османов расположился в Европе, в морском городе, которому суждено было овладеть их сердцами и даже предать их. Стремление привязывать к месту, организовывать, планировать, которым одержим Стамбул, является европейской чертой. Оно втягивает султанов в ненужные конфликты, отвлекая их от подлинных проблем. В 1529 году они прервали уже начатое строительство Суэцкого канала; в 1538-м не уделили должного внимания борьбе с португальцами и ввязались в братоубийственную войну с Персией, с которой их разделяла пустыня; в 1569-м не сумели завоевать низовья Волги и возобновить движение по Великому Шелковому пути, увязнув в бесполезных средиземноморских войнах, в то время как надо было выбираться из этого зачарованного мира: сколько возможностей было потеряно!..

От Черного моря до пролива Гибралтар севернее Средиземного моря располагаются земли Европы. В данном, как и в других подобных случаях, историк, желающий провести точные границы, встречает большие затруднения, чем географ. «Европа — понятие неопределенное», — писал Анри Озе. Существа, населяющие этот расколотый или раздробленный мир, его территории отягощены различным историческим наследием. Средиземное море немало способствовало этому расколу, в той мере, в какой его влиянием пронизан юг Европы. Море притягивает к себе континент и дробит его по своей прихоти.

Перемычки и меридиональные дороги

Массив европейских земель, отделяющий голубые средиземноморские воды от других средиземных морей, расположенных на севере — Балтийского, Северного моря и Ла-Манша, — этот массив становится все уже по мере продвижения на запад. Его перерезает ряд меридиональных дорог и естественных перемычек, по сей день играющих первостепенную посредническую роль: русский перешеек, польский перешеек, немецкий и французский перешейки.

На западе Европы Иберийский полуостров располагает подобными же поперечными путями сообщения, но они ориентированы с запада на восток, они тянутся от моря к океану: это дороги, ведущие из Барселоны в Наварру и в баскские провинции вдоль Эбро, а также пересекающий весь полуостров путь из Валенсии в Медину Дель Кампо и в Португалию; кроме того, сухопутные дороги из Аликанте и Малаги в Севилью, которые короче морских и позволяют не заходить в Гибралтар. Но эти испанские дороги в данный момент нас не интересуют. Особенности их расположения заставляют возвращаться к вечному вопросу: является ли Испания полноправной частью Европы? Воспользуемся лучше линией водораздела, проводимой геологами от Бискайского залива до Кавказа. На наш взгляд, решение подлинной проблемы взаимоотношений Европы со Средиземным морем кроется в рассмотрении путей, лежащих на север от этой линии. Решение подлинной проблемы или, лучше сказать, целого ряда подлинных проблем.

Дело в том, что Европа, лежащая на север от средиземноморского пространства, вовсе не однородна, если она так сильно противится влиянию, исходящему от земель Средиземноморья. По сравнению с южными садами и виноградниками она представляется преимущественно страной густых лесов, открытых равнин, лугов, широких судоходных рек; плодовые деревья и кустарники, залог средиземноморской жизни, для нее являются исключением. На широких европейских пространствах господствует колесный транспорт, так что Дантышек, путешествующий из Антверпена в Брюгге и Кале осенью 1522 года, записывает, естественно, следующее: ex Antverpia per currus ut hie fieri solet . На юге, напротив, преобладают вечные караваны мулов. Будущая королева Испании Елизавета Валуа и ее свита, прибывшие в своих каретах и со своим багажом на испанскую границу в январе 1560 года, пересаживаются на мулов, вереница которых должна была доставить их в сердце полуострова. То же самое было на полстолетия раньше, в 1502 году, во время первого визита в Испанию Филиппа /I/ Красивого.

Север — страна пива и вообще приготовленных из перебродившего зерна напитков. Об этом говориться уже в «Германии» Тацита. В XVI веке первые пивоваренные заводы были построены в Констанце; доминиканцы ввели в употребление пиво в Лотарингии; вскоре, как свидетельствуют народные песни, оно проникло и в Англию, одновременно с хмелем — что само собой разумеется — и с Реформацией. Венецианский секретарь, посланный зимой 1590–1591 годов в Данциг для закупки хлеба, Марко Отгобон, высказывает удивление по поводу прибытия с наступлением лета двух сотен голландских кораблей, плохо оснащенных и вооруженных, за грузом второсортного зерна, gli grani per birra.

Для средиземноморского жителя в диковинку эти страны (и не только Польша), где вино является предметом роскоши и сгоит немыслимые деньги. Оказавшись в 1513 году в Нидерландах, Баярд держал там открытый стол, хотя и не имел большого состояния, но «в какой-то день он потратил на вино 20 экю». Если чужеземец, попавший в эти места, является выходцем из Средиземноморья, их обычаи кажутся ему грубыми, лишенными изысканности, а их жители — варварами. Часто добропорядочными «варварами», весьма набожными (как Германия накануне Лютера или Нормандия во времена Франциска I); честными (тот же Марко Отгобон говорит, что в Польше можно путешествовать Того in mano senza pericolo di essere offeso). Еще одно преимущество этих мест в том, что жизнь здесь дешевле, чем в Италии. В Данциге, замечает наш венецианец, «я, можно сказать, пировал утром и вечером за два талера в неделю на человека».

Но не станем обобщать. Средиземноморье нельзя считать только областью преобладания вьючных животных, так же как и расположенные севернее европейские страны, — это не только страны пива и колесных повозок. Во Франции, да и в других местах значительная часть перевозок приходится на долю вьючных животных. Кареты зачастую встречаются только поблизости от городов, в узких границах пригородных дорожных сетей. Но подобными же особенностями отличаются и многие средиземноморские страны. Кроме того, и в Средиземноморье есть отсталые местности, где царят добрые нравы и низкие цены.

Повторим: европейская среда неоднородна. Цивилизованность проникает сюда разными путями и в разное время; очень раннее южное влияние несет на себе бесспорно средиземноморский отпечаток; позднее усиливается воздействие христианского Запада, идущее вдоль линии параллелей — как по морским путям (об этом свидетельствует распространение любекского права в Балтии), так и по суше (магдебургское право распространяется медленнее, но гораздо дальше и настойчивее).

Следовательно, на европейской сцене перед лицом средиземноморского мира предстают совершенно разные по своему происхождению, по уровню своего культурного и экономического развития страны, народы и цивилизации. Отличаясь друг от друга своим возрастом и характерным обличьем, они в разной степени испытывают на себе притягательную силу Средиземноморья.

В целом следует говорить, по меньшей мере, о четырех группах европейских стран, образующих континентальные перемычки по линии меридианов, о четырех исторических коридорах, каждый из которых имеет более или менее прочные связи с теплым морем, несущим богатство. Они связаны также между собой, что вносит дополнительную трудность в их изучение.

Русский перешеек: к Черному или Каспийскому морю

Нетрудно объявить и даже продемонстрировать, что в XVI веке не существовало русской перемычки, перешейка, который был бы связующим звеном и проводником мощных обменных процессов со Средиземноморьем. По пустынным пространствам южной России разъезжают только кочующие шайки крымских татар, которые легко переносятся на своих быстрых конях к границам Северного Кавказа или на берега Каспийского моря, под стены Москвы — они сожгли ее в 1571 году — или в долины Дуная, которые они подвергают безжалостному разрушению. В конце XVIII века русская колонизация застает здесь все то же необъятное безлюдное пространство, по которому бродят немногочисленные воинственные кочевники в сопровождении верблюжьих и лошадиных стад.

Набеги этих хищников столь же мало способствует заселению бескрайней степи (где нет ни одного города), как плавание корсаров — оживлению морских сообщений. Из-за них эти земли опасно посещать. Великий князь, подчинивший себе казанских и астраханских татар, не может справиться с южными татарами, опорой которых является Крым, со стороны суши защищенный горами, и турки, владеющие здесь несколькими крепостями (в том числе и Каффой). Турки вооружили татар ружьями и пушками, лишив русских единственного возможного для них преимущества. В то же время татары благодаря своим набегам снабжают дома и поля турок работниками и слугами славянского происхождения. Огромное количество русских и иногда польских рабов прибывает с их помощью в Константинополь, где они продаются по невысокой цене. Эти походы за живым товаром имеют такой размах, что Джованни Ботеро в 1591 году называет их в качестве одной из причин малонаселенности Руси. Нехватка людей, объясняет, возможно, и то, что русские в XVI веке решаются подступить к берегам Черного моря: они довольствуются тем, что сами вторгаются в эти безлюдные степи зимой, когда скованные льдом реки не мешают продвижению войск. В начале XVII века русские беглые, казаки, искатели приключений типа гайдуков или ускоков, снаряжают легкие лодки и наносят удары по турецким коммуникациям на Черном море. Уже в 1602 году «польские» казаки курсировали на своей галере в устье Дуная.

Если русские не проявляют особой активности на юге, то это связано с тем, что они не прилагают больших усилий на этом направлении. Их привлекают экономические успехи Балтики, от которой они отделены первобытным северным краем, и европейские страны, расположенные неподалеку от них на западе: Польша и Германия. Наконец, их внимание приковано к Каспийскому морю и обращено в сторону Персии. Юго-запад, а не юг является сферой их жизненных интересов.

Русь — это еще не Европа, но в эту эпоху она европеизируется. Пересекая Альпы, через Чехию и Польшу с Запада до Москвы добираются итальянские архитекторы и строители, проектирующие здесь церкви с куполами-луковицами. С Запада сюда приходит секрет изготовления пороха. Поляки постоянно жалуются на связанные с этим опасности. Когда царь в 1558–1581 годах прибрал к рукам Нарву, открыв себе таким образом «окно» на Балтику, у польского короля появились новые поводы для беспокойства по поводу возможных действий Московита. Единственный способ обуздать его он видит в том, чтобы не выводить его «из состояния варварского невежесгва». Поэтому горожане Данцига, задержавшие английские корабли, направлявшиеся «в Нарву», поступили правильно, пишет король Сигизмунд королеве Елизавете 6 декабря 1559 года. Тяжба по этому поводу затянулась и не ограничилась одними англичанами. В июне 1570 года французский корабль из Дьеппа, «Эсперанс», шедший в Нарву, был захвачен данцигскими псевдо-корсарами. В 1571 году герцог Альба предостерегал германский рейхстаг от продажи пушек и вооружений заклятым врагам немцев и, быть может, всех христиан. Эти и некоторые другие факты показывают, что центр тяжести русской экономики постепенно смещается на север, но важность для нее сохраняет юг в широком смысле, в особенности юго-восток.

Москву посещают греческие, татарские, валашские, армянские, персидские и турецкие купцы. Важнейший путь сообщения представляет собой Волга: к низовьям спускаются войска, артиллерия, зерно; вверх по течению идут соль и сушеная осетрина. После занятия русскими Казани и Астрахани в 1551–1556 годах все течение реки оказалось под их контролем, и кратковременные помехи постоянному товарообмену создавали только набеги казаков и ногайских татар. Когда турки с помощью татар попытались продвинуться к Астрахани (они рассчитывали проложить канал от Дона к Волге и таким образом организовать снабжение своей армии, воюющей в Персии, через Каспийское море), эта затея обернулась неудачей в 1569–1570 годах ввиду усиленного сопротивления русских. Этот южный выступ обеспечивает Московии связь с кочевниками на юго-востоке и с Персией, а также развитие ее старинного денежного хозяйства: дань серебром царь получает со своих южных провинций, в то время как из северных областей в казну поступают часто только меха и кожа. Впрочем, меха являются важной статьей русской торговли на Балканах, в Константинополе и Персии, после того как в 1570 году благодаря посольству Новосильцева произошло улучшение русско-турецких отношений.

С точки зрения общей истории интереснее всего продолжавшиеся с 1556 по 1581 год попытки англичан установить связи уже не через Черное море (к чему покушаться на хорошо охраняемый внутренний водоем турок?), но через Каспийское. Эта была серьезная заявка на то, чтобы обогнуть Средиземное море не по водному пути, как это сделали португальцы в 1498 году, а по смешанному сухопутному и морскому маршруту.

В самом деле, в середине столетия английские суда покидают Средиземное море, и при этом английские купцы лишаются тех преимуществ торгового обмена с Востоком, которые обеспечивали средиземноморские плавания. Стремление англичан принять участие в выгодной торговле с Индией, которая оставалась монополией стран Средиземноморья и Иберийского полуострова, еще более возросло. Лондонское товарищество Merchants Adventurers направляет торговые и разведывательные суда в арктическую зону в надежде открыть новый путь и осуществить кругосветное плавание Магеллана вдоль северных берегов. Один из этих кораблей под командованием Ченслера в 1553 году случайно пристал к берегу в бухте Святого Николая, недалеко от Архангельска. Это событие не осталось без последствий, и вскоре богатства здешнего края: воск, китовый жир, меха, льняное полотно, пенька, моржовый клык, лес и треска потекли в Англию в обмен на серебро и сукна.

Вскоре после этого Moscovie Companie убедилась в том, что, пройдя через русские земли, можно осуществить первоначальный проект: по Каспийскому морю добраться до пряностей, перца, шелка… В 1561 году английский агент прибыл в Персию со своим товаром, и вскоре подобные путешествия стали регулярными. В течение нескольких лет всевозможные восточные диковинки свозились к верховьям Волги, чтобы поступить затем на суда из Лондона, стоящие в заливе Святого Николая. Но так продолжалось всего несколько лет. Окончательный крах этого проекта был вызван политическими причинами, а также тем, что с 1575 года для англичан снова открылся прямой путь по Средиземному морю. Далекие путешествия к Каспийскому морю и в Персию потеряли для них интерес. Но они тем не менее продолжались: русские не могли отказаться от торговли с Персией, своим главным восточным партнером; затем, с потерей Нарвы в 1581 году, усилилась их заинтересованность в торговых связях через Архангельск, остававшийся последним «окном», обращенным к великим странам Севера; сюда тотчас же устремились корабли голландцев.

Вернемся к затее англичан. Конечно, ею не было охвачено большое количество товаров (хотя она принесла английским купцам неплохие прибыли и вызвала беспокойство у испанцев в Лондоне). Однако речь шла о проблемах средиземноморской жизни в целом, о трудности сообщения между Атлантикой и Внутренним морем и о расширении доступа северян в Средиземноморье. Фактически в течение нескольких лет делались попытки наладить англо-средиземноморскую торговлю через посредство России. Планы авторов этой идеи были гораздо значительнее: речь шла о том, чтобы зайти с тыла, с одной стороны, португальской, с другой — сирийской торговле. В 1582 году в Лондоне еще обсуждалось возможное англо-турецкое соглашение, которое позволило бы перевести маршрут торговли пряностями на Каспийское и Черное моря, поставив в ее центре Константинополь. Этот грандиозный проект на сей раз английской монополии был неосуществим по ряду причин. Любопытно, что, в свою очередь, отец Жозеф около 1630 года помышляет об использовании русского коридора. Тут уже речь идет, разумеется, не о союзе с турками, а, наоборот, о том, чтобы подорвать их позиции и коммерческие привилегии. Этот проект, как и предыдущий, проливает свет на значение ведущего в Левант русского перешейка и на особый интерес, который представляет исследование континентальных пространств для истории моря. Вспомним о той роли, которую играют те же русские торговые пути в Средние века в некоторых занятных итальянских проектах, предшествовавших английскому эксперементу, а также в более поздних проектах: при благоприятных обстоятельствах их осуществление смешало бы все карты средиземноморской торговли.

Эти торговые маршруты задают ритм русской экономики и сближают ее со всем мировым хозяйством. Это показано в одном современном исследовании о движении цен в русском государстве XVI века. Их подъемы и спады связаны с общими колебаниями цен в Европе. Зная о существовании такой связи, можно предположить (оставаясь в пределах благоразумия), что некоторую ответственность за обширный спад XVII века несет внутренняя неустроенность России, в это время раздираемой смутами и преследуемой, по меньшей мере, с 1617 года внешними неудачами. Невзирая на все эти перемены и на помехи, создаваемые волжской торговле нападениями казачьих шаек на отдельные старицы (караваны), Великий торговый путь не снижает своей активности благодаря перевозкам на речных судах, на вьючных животных, а зимой на санях.

От Балкан к Данцигу: польский перешеек

От Балкан к Данцигу: польский перешеек

Коридор, который мы называем польским, не ориентирован или в XVI веке уже не ориентируется на Черное море, он тяготеет к Балканскому полуострову; несколько отклоняясь к западу, он ведет из балтийских стран на Дунай и в некоторых случаях в Стамбул (а возможно, и далее). Следует ли полагать, что Черное море, из генуэзского сделавшись турецким, потеряло свою привлекательность для Польши? И да, и нет. Если активные до этого связи и прервались после взятия турками Каффы (1475 год), Килии (1484 год) и Белграда (1484 год), то следует принять во внимание и наступивший кризис левантийской торговли. Доля вины лежит и на татарах, из-за которых южные дороги сделались небезопасными. При этом торговля на дальних маршрутах, которые вели с XIII века от Черного моря, в особенности из Каффы, в Польшу и снабжали ее товарами с Востока, главным образом перцем и пряностями, стала иссякать.

Однако прежние связи сохранились: в середине XVII века Тавернье еще упоминает о повозках, перевозящих грузы от Варшавы до Каффы за 50 дней пути. Впрочем, не следует переоценивать значения этих старых дорог, как и новых, которые открывают для Польши прямой доступ через Молдавию на Балканы, к турецким и левантийским товарам. Если на польской территории странным образом сформировалась зона свободной торговли, как ее называют, то есть область, на которой расположено минимальное число таможен и пунктов сбора дорожной пошлины, то нельзя забывать и об обширности ее пространства, своими размерами «в два раза превышающего Францию», как сказано в отчете епископа Валансского Карлу IX и Екатерине Медичи о польских делах (1572 год). Стоимость сухопутных перевозок здесь чрезвычайно высока. Проделав путь от Кракова до Вильно, ласт (2 т) зерна удваивается в цене. Таким образом, приходится перевозить все что возможно по воде, использовать постоянные товарные потоки (например, перевозки соли) или возить малогабаритные и дорогостоящие изделия. Все это создает определенные препятствия.

Ситуация в Польше напоминает московскую: здесь преобладает влияние агрессивной экономики Балтийских стран и рыночный спрос расположенных еще дальше Нидерландов, которые покупают пшеницу, рожь и продукты лесного хозяйства. Амстердам издалека диктует цены и влияет на состояние экономики. В этих условиях роль Данцига возрастает и одновременно остается ограниченной. Это самый процветающий и благополучный город «по эту сторону Датского пролива». Покупать выгоднее всего именно там, замечает в 1591 году один венецианец, а не в маленьких местечках по соседству с Кенигсбергом или Эльбингом, «поскольку люди, с которыми здесь приходится иметь дело, более надежны, более богаты и не так невежественны, как в других местах». В Данциге также относительно легко решается проблема денежных переводов, осуществить которые можно на ярмарке Святого Доминика, устраиваемой в самом городе, или на ярмарках Святого Варфоломея в Гнезно и Святого Михаила в Познани. Подобные услуги оказывают и банковские конторы Нюрнберга, поручительство которых действует в Вене, Рославле, Кракове и в самом Данциге.

Однако ограниченность роли Данцига проявляется в том, что он выступает в качестве посредника в постоянно превышающем его возможности процессе, имея дело, с одной стороны, с отсталой экономикой Польши и соседних регионов, которую город эксплуатирует во имя священного принципа freie Handel und Kommercien, и, с другой стороны, с Амстердамом, который диктует ему свою волю. Роль Данцига заключается в закупках зерна (а также других товаров, но в первую очередь зерна) на зимних ярмарках, устраиваемых в Торуни (Торн) и в Люблине. Помещики продают здесь собранный урожай (намолоченное зимой зерно поступает на продажу после оттепели, в апреле — мае). Данциг складирует его, проверяет потребительские качества и торопится поскорее продать, поскольку речь идет в лучшем случае о хлебе прошлого урожая, который невозможно долго держать в амбарах. Sono bisognosi di danaro, прибавляет Оттобон, им нужны деньги для новых закупок, для повторных вложений, а также для переводов в звонкой монете в Нюрнберг, обычно под 3 проц. Не в этом ли причина скромности барышей, получаемых данцигскими торговцами, о чем говорит наш венецианец, проживший среди них семь месяцев? Более того, не находятся ли они под двойным прессом притязаний одновременно и продавцов зерна, и его покупателей, голландцев, англичан, французов, португальцев, испанцев и, чуть позже, средиземноморских народов? Иными словами, не зависят ли они от милости поставщиков необходимой наличности, без которой невозможно работать на допотопных рынках Польши и соседних с ней стран? Марко Оттобон говорит об этом, называя два главных фактора данцигской хлеботорговли, определяющих ее конъюнктуру: это прошлогодний урожай, поскольку продается только старое зерно, и португальский спрос (я бы назвал его спросом со стороны стран Иберийского полуострова), который оказывает влияние на рынок благодаря относительной краткосрочности перевозок и возможности выручить наличные деньги, а также благодаря своему большому объему, который не идет ни в какое сравнение с поставками в средиземноморские страны, если не считать кризисных лет в конце столетия. Наконец, если Данциг в целом довольствуется своей посреднической ролью и пренебрегает развитием собственного флота, это может быть вызвано тем, что достающаяся ему небольшая прибыль собирается с огромного количества проходящего через его руки зерна, почти 80 тысяч тонн в год, начиная с 1562. Как бы то ни было, для Польши этот город приобретает важнейшее значение; Данциг — это «ее глаз», орган зрения, с помощью которого она может сравнивать себя с миром, разумеется не всегда в свою пользу.

Центр тяжести польской жизни постепенно смещается на север. В 1569 году Польша и Литва заключают унию, до тех пор будучи связанными только благодаря наличию общего государя. В 1590 году столица была перенесена из Кракова в Варшаву. Стремительное возвышение этого города, в XV веке представлявшего собой только скромную герцогскую резиденцию, свидетельствует о кардинальных экономических, а следовательно, и политических переменах. На исходе столетия Польша ведет борьбу против Швеции и России «на испанский манер», заранее обрекая себя на неудачу, как был обречен на неудачу Филипп И, в конце своего царствования пытавшийся справиться одновременно с Францией и Англией.

Политические и экономические факторы действуют в одном направлении, судя по статистике польской торговли, изученной в работах Р. Рыбарского. Торговый баланс складывается в пользу поляков, позволяя знати, шляхте, накапливать капиталы благодаря продаже пшеницы, ржи, крупного рогатого скота (быков, откормленных зимой, которых называют дворянскими быками) и всего что возможно, даже дешевого пива, изготовляемого для крестьянского потребления. Все благоприятствует тому, чтобы польские двери оказались открытыми — и они открываются — перед торговцами предметами роскоши, чужеземцами, посещающими польские города и ярмарки, странствующими торговцами из Шотландии, «шкотами», которые сопровождают переезды двора и пользуются покровительством вельмож, подобно тому как в колониальной Бразилии своим клиентам еще недавно покровительствовали «маскаты», крупные земельные магнаты, столь же «щедрые и ясновельможные», как в Польше.

Но наше внимание привлекают две торговые зоны на юге, одна из которых ведет активный товарообмен с близлежащими регионами, а другая простирается на большее расстояние и плохо поддается контролю.

В первом случае речь идет прежде всего о регулярных поставках из Молдавии и Венгрии вина, которое в Польше практически не производится. Каждый год привоз молодого вина служит поводом для ликования. Во избежание надувательства со стороны хозяев питейных заведений каждый погребок в Кракове должен был иметь на своей вывеске клок соломы или зеленую ветку в зависимости от того, продавалось ли здесь молдавское или венгерское вино. Во Львов вино привозили из Валахии, где его производили жившие на юге венгерские поселенцы.

В рамках ближней торговли осуществляются также поставки копытных животных, в основном из Молдавии; это преимущественно крупный рогатый скот, поскольку несметные стада овец, пасущиеся на равнине, регулярно становятся объектом непомерных аппетитов Константинополя. Молдавские быки становятся своего рода ходячей монетой в краю, который получает в обмен на них из трансильванских городов или из Польши низкосортные местные ткани и необходимые в сельском хозяйстве железные орудия: отрезы и лемихи для плуга, серпы, косы, гвозди, а также веревку, шпагат, ремни и конскую упряжь. Этот обмен производится на пограничных ярмарках, прежде всего в Снятыне, Сипенити и Линтести. Но белые молдавские быки вывозятся также в Германию, Венецию, как утверждает один историк, в Данциг, откуда начиная с XV века они попадают в Англию. В 1588 году английский посол в Константинополе заключил договор, по которому английское сукно должно было обмениваться на «белый скот», доставляемый через Данциг в Англию.

Молдавские животные на северных дорогах присоединяются к скотине из Подолии, Галиции, Волыни, Литвы и из самой Польши, из областей, имеющих слаборазвитые торговые связи и производящих хлеб только для собственного потребления, так что единственной статьей экспорта остается скот. Не нуждаясь в перевозочных средствах, длинные гурты скота движутся по направлению к западным городам — из Познани в Лейпциг и Франкфурт-на-Майне. По сведениям Р. Рыбарского, из Польши ежегодно вывозится от 40 до 60 тысяч голов крупного рогатого скота. Документы, отражающие положение дел на польско-турецкой границе, оперируют, возможно, несколько преувеличенными цифрами в сотни тысяч голов, тем не менее они свидетельствуют о быстром развитии животноводства, напоминающем колониальную Америку и происходящем в сходных условиях: слабо освоенные человеком пространства, огромные болота, лесные чащи, нескончаемые дали и бесконечные вереницы полудиких стад.

На юге, миновав Краков, Львов и Галац, в обход Венгрии с ее частыми войнами, длинный торговый путь достигает Балкан, а затем и Константинополя. В одну сторону по нему движутся меха, кожа, немного янтаря, дешевые польские и дорогие заморские ткани, железо и, возможно, низкосортные монеты… В обмен на них армянские и еврейские (особенно с 1550 года) купцы, а также турецкие и греческие купцы (константинопольский грек Андреа Каркаканделла в 1534 году получил по ходатайству султана право свободной торговли по всей Польше) предлагают лошадей, но чаще пряности и шелковые изделия. Накануне дня Святого Фомы 1538 года в Кракове проходили судебные прения по иску польского купца Станислава Земяния, вернувшегося из Турции, который привез 40 больших кусков камлота petias czambeloti integras, оцениваемых в 10 флоринов каждый; 34 малых куска по 4 флорина; 102 фунта цветов муската; 24 фунта мускатного ореха. Если мы правильно понимаем его разногласия с заимодавцем, то последний ссудил ему при отъезде из Кракова деньги и товар. К 1530–1531 годам относятся сведения о том, что армянские купцы из Каменца привозят на ярмарку в Люблине шафран и рис из Турции. В 1548 году Люблин получил привилегию на проведение испытаний различных res aromaticae, привозимых из Греции и Турции. Развитие ярмарок этого городка свидетельствует о его необыкновенном везении. В нем было удобно останавливаться по пути в Данциг, двигаясь с юга, из Львова к Варшаве, поскольку Люблин не имел прав «перевалочного пункта», прав складирования товаров, в отличие от Львова, который обладал подобной привилегией и защищал ее. Ввоз груза в Люблин и его вывоз зависели только от воли торговцев. Во Львове товары обязательно задерживались и выставлялись на продажу.

В этом городе, где собираются еврейские, левантийские и итальянские купцы, концентрируется также и южная торговля. В 1571 году агент фирмы Юро — торговцев из Валансьенна, переехавших в Антверпен, — направляется из Данцига во Львов, а оттуда в Константинополь. В 1575 году некий итальянец, находящийся на службе у своих соотечественников, обосновавшихся в Кракове, покупает во Львове вина, мальвазию и мускатель: эти дорогие напитки, как и сладкое греческое вино, пользующееся спросом в городе, происходят, по всей видимости, с берегов восточного Средиземноморья. Наконец, через Львов довольно регулярно проходит так называемый «польский караван», направляющийся в Константинополь, компания извозчиков и торговцев, которая останавливается в городских ханах при поддержке властей или без оной, но иногда делающая привал в чистом поле, у костра. Однако мы не очень хорошо представляем себе, что доставляют на Босфор эти грубые повозки, запряженные волами или лошадьми.

По этим труднопроходимым дорогам путешествует Томмазо Альберти, купец из Болоньи, который оставил нам чересчур короткий отчет о своих странствиях. Он прибыл в Константинополь по морю и покинул его 26 ноября 1612 года, направившись затем через Адрианополь в Добруджу. За компанию со своими турецкими возчиками он заезжает в соседнюю деревню на праздник байрам. Безбрежные румынские равнины оставляют у путника впечатление «сходства с сухопутным морем». Здесь можно заблудиться, если правильную дорогу не указывает колея проехавших ранее повозок. В Яссы путешественники прибывают с первым снегом. Через шесть дней итальянец приезжает во Львов, продает здесь свой товар, покупает другой и весной пускается в обратную дорогу к Константинополю, имея 60 повозок, запряженных 6 лошадьми каждая. 23 марта 1623 года при трудном переходе через Балканы одна из повозок опрокидывается. «Там было тридцать мешков испанских реалов по 500 реалов в мешке, соболя и другие товары». Все это было спасено, и 1 июня обоз добрался до Константинополя, откуда наш торговец выехал 21-го числа. Он направился снова во Львов, куда прибыл 27 июля, потом продолжил свой путь на Краков и, проехав через Прагу, Нюрнберг и Милан, достиг 25 октября Болоньи.

Несмотря на эти живописные подробности и очевидный дефицит польского торгового баланса на южном направлении, эти контакты не идут ни в какое сравнение с многочисленными обменными процессами, которые с разных сторон связывают Польшу с соседней Германией, Франкфуртом-на-Одере, Нюрнбергом, где покупают меха, или с Силезией, в которой идут постоянные тарифные войны, вызванные иногда неоправданными амбициями вроцлавских купцов. Южные контакты не идут также ни в какое сравнение с теми направленными по диагонали торговыми потоками, которые идут через Вроцлав (Бреслау), Лейпциг, Нюрнберг, Аугсбург и южную Германию в Италию, достигают Венеции и возвращаются обратно. В июне 1564 года венецианская Синьория договаривается с агентом польского короля о крупной поставке оружия, в том числе ста нагрудников, пятисот пищалей, тридцати алебард… Из Италии беспрерывно приезжают художники, купцы, ремесленники, трое из них основывают в Кракове в 1533 году кирпичный завод. Отсюда поступают также высококачественные или мнимовысококачественные ткани. В Венеции и Неаполе производятся шелка с редким утком, которым придают плотность, пропитывая их клеевым раствором: они известны под названием robba per Polonia. Около 1565 года во всей Польше насчитывается от 15 до 20 botteghe d’Italiani, в том числе принадлежащих семье Содерини, богатейших торговцев. Но постепенно к концу столетия число продавцов и товаров, прибывающих из Италии, все возрастает — этот процесс подобен тому, который мы сможем наблюдать в южной Германии, как будто бы на исходе века нашествие итальянских товаров и торговцев в Центральную, а также в Восточную Европу должно было уравновесить поток северян в Средиземноморье. Итальянские купцы задерживаются в Польше повсеместно и подолгу: в Кракове, во Львове, в Варшаве, Люблине, Сандомире. Наибольшее влияние они оказывают в период с конца XVI до середины XVII века. Счетная книга одного из таких торговцев за 1645 год иллюстрирует его деятельность на польских ярмарках, особенно в Люблине. Здесь указываются денежные суммы, количество, цены и объем перевозимых товаров, а также впечатляющий список продаваемых в Люблине материй всевозможного происхождения: verdegaio a onde кисея из Лондона, verde piano бархат из Флоренции, caravaccia nera из Неаполя, raso azuro piano из Венеции, ткань rosa secchia и raso nero из Лукки… Не так-то легко определить, какие ткани скрываются за этими названиями, и их происхождение, указанное в списке, не обязательно соответствует действительности. Но все это, как и сами записки Томмазо Альберти, свидетельствует о присутствии итальянцев уже значительно позже XVI века. Подобное же замечание можно сделать по поводу соседней Трансильвании, где итальянские купцы, ремесленники, архитекторы, каменщики, каменотесы и военные развивают бурную деятельность.

Предшествующая схема помогает осмыслить судьбу Польши в целом. В XVI веке ей недостает не столько жизненных сил, о наличии которых говорят многие признаки, но подвижного и развитого денежного хозяйства. Если польское государство по своей сути довольно хрупко и функции короля заключаются «скорее в представительстве, чем во власти», причина этого кроется в социальном и политическом устройстве «Республики» и в невозможности накопления больших денежных запасов, а следовательно, и создания современной армии. Защита границ, подвергающихся угрозе со стороны турок и татар, доверена казакам, bandoleros agregados de todas naciones, сборищу головорезов всех национальностей, как говорится в одном испанском тексте, «людям воинственным, непоседливым и беспокойным, добавлено здесь же, свирепым, способным выносить тяжелейшие трудности и в то же время самым отъявленным негодяям в мире». Во всяком случае это были люди, свободные в своих действиях, не имеющие ничего общего с современной регулярной армией. В январе 1595 года выплата жалованья солдатам, размещенным на границе с Московией, вызывает жаркие дебаты на Сейме, собравшемся тогда в Варшаве. Гем временем солдаты живут грабежом, хладнокровно опустошая приграничные территории от края и до края, что случается, как нам известно, и в самых благополучных странах Запада.

Экономическими причинами объясняются и вовлеченность польской политики, как мы уже отмечали, в дела северных стран, куда ведут торговые пути; и раздоры с московитами — как по поводу Нарвы и Балтики, так и из-за приграничных территорий, которые четко не поделены между двумя великими державами. Следствием этого является мирный характер польской политики на юге. Турки и поляки определенно не торопятся приступить к противоборству. Участники Священной лиги 1572 года понапрасну теряют время, пытаясь натравить Польшу на султана. Турки, в свою очередь, в 1573 году содействуют избранию герцога Анжуйского польским королем. В 1590 году, накануне войны турок с Империй, англичане выступают в качестве посредников при заключении мирового соглашения между турками и поляками. Последние также демонстрируют свое благосклонность. В январе 1591 года в ответ на жалобы турецкого султана, вызванные грабежами со стороны польских казаков, король, с согласия сеймовой аристократии, соглашается заплатить или, лучше сказать, преподнести туркам cento timpani de zibellini на кругленькую сумму в 30 тысяч флоринов. Правда, для возмещения этих расходов было немедленно решено установить подушный налог в один флорин на 1591 год со всех евреев королевства.

Таким образом, не объясняется ли этими мирными сношениями на юге сам по себе любопытный факт распространенности в Польше турецкой моды в одежде и роскошных шатров, образцы которых по сей день выставляются в музеях? Можем ли мы после этого недооценивать торговые связи, установившиеся на южном направлении?

Германский перешеек: общая схема

Под германским перешейком мы понимаем всю Центральную Европу в широком смысле, от Франции на западе до Венгрии и Польши на востоке, от Черного моря и Балтики до Адриатики и Тирренского моря на юге. В целом это ряд высокоразвитых стран, связанных между собой процессами обмена и сетями дорог, как показано на карге Ф. фон Рауэрса, которая позволяет получить о них некоторое представление.

Рамки этого пространства ограничиваются двумя линиями: одна из них идет от Генуи (точнее, от Марселя) до Лондона, а другая, от Венеции до Данцига; эти очертания, по всей видимости, произвольны, но речь идет лишь об общем эскизе. На юге и на севере границы этого массивного блока Средней Европы определяются побережьем Северного, Балтийского и Средиземного морей. Или, верней сказать, эти обширные морские пространства служат его продолжением. Нет сомнения, что границы Средней Европы справедливо выносят за пределы северных морей, раздвигая их до Швеции (где любопытным образом отразились тенденции венецианской торговли в конце XVI — начале XVII века), до Норвегии и особенно до Англии, которая, невзирая на свои амбициозные проекты в Атлантике, остается тесно привязанной к Европе. Одним из главных направлений английской торговли является экспорт сукна, осуществляемый в зависимости от обстоятельств через Эмден, Гамбург, Бремен или Антверпен (и в некоторых случаях через Руан). Торговля сукном является лишь характернейшим примером того, насколько Англия неотделима от соседнего с ней материка, той его самостоятельной части, которую мы выделяем в данный момент для рассмотрения. Это, бесспорно, зона большой торговой активности, которую можно назвать шедевром экономики, основанной на сухопутных перевозках и напоминающей бурное развитие связей между Севером и Югом в XII–XIII веках благодаря их контактам на ярмарках в Шампани.

18. Дороги немецкого перешейка

Эта карта, составленная Э. фон Рауэрсом и воспроизведенная здесь в мелком масштабе, показывает тем не менее, насколько плотной была дорожная сеть Германии и великих трансальпийских переходов в XVI веке. Такой же запутанный клубок дорог вел на запад, во Францию, хотя в данном случае обозначены только основные его направления. Большие черные точки указывают на города, где располагались перевозчики и транспортные фирмы. Они отчетливо группируются вокруг альпийских дорог и подчеркивают важность основных из этих путей. На карте хорошо видна связь между Прагой и Линцем, о которой не говорится в нашем тексте, но которая подробно проиллюстрирована в статье JosefJanacek, «Die Handelsbeziehungen zwischen Prag und Linz im 16. Jahrh.», in Historisches Jahrbuch der Stadt Linz, 1960.

Общие очертания этого пространства довольно своеобразные: на юге оно сводится к территории Северной Италии, а за пределами Альп, расширяясь, включает в себя большие континентальные пространства. Письмо, отправленное польским королем 25 июля 1522 года в Антверпен, где его с нетерпением ожидает Дантышек, польский посол при КарлеѴ, прибывает только 12 сентября, пропутешествовав почти 50 дней. Другой пример: путь от Венеции до Данцига, правда, зимний, занимает у Марко Оттобона (1590 год) 39 дней, включая остановки. Конечно, между цепочкой равнин Пьемонта, Ломбардии и Венето, расположенных недалеко от моря, и обширными территориями севернее Альп нет ничего общего. На юге дороги сближаются на севере они расходятся веером. Таким образом, Лльпы разрезают Среднюю Европу «длинной жирной четрой», и обе ее части в разные столетия сильно отличаются своим рельефом и своим значением.

Итак, германский перешеек — это прежде всего Италия, особенно Северная, затем Альпы и огромные равнины и плоскогорья Центральной Европы, заключенные между Маасом и Рейном с одной стороны и Одером и Вислой — с другой. Италия не нуждается в специальном представлении. В этой книге у нас более чем достаточно поводов, чтобы возвращаться к ее городам и весям. Но Альпам, этим удивительным горам, где все процессы протекают как бы естественным путем, следует уделить несколько строк. Альпийская стена создает помехи для Средней Европы, поэтому в ней часто пробиваются бреши. Движение в Альпах затруднено, но оно восстанавливается само по себе. Здешние деревни и общины существуют как бы для того, чтобы помогать пересечению гор, содействовать распространению благотворных обменов далеко на юг и на север.

19. Альпийский барьер

Эта схематическая карта иллюстрирует ограниченность пространства Северной Италии по сравнению с территориями, находящимися но ту сторону Альп. Указанная часть Италии заблокирована с запада, с севера и с востока (Динарийские Альпы). Это кольцо прорывают великие альпийские дороги (идущие через перевалы Мон-Сепи, Симплон, Сен-Готард, Бреннер, Тарвизио и некоторые другие). Основные реки показаны на плане лишь в той части, где они широко используются для судоходства.

Альпы

Именно Альпы демонстрируют пространственную геометрию, в которой соединяются разные типы общества, экономики разных этажей: у верхних пределов культурного ареала находятся отдельные хижины и деревни; в горных долинах — небольшие городки; вдоль русла прорезающих горную толщу рек — маленькие местечки, иногда встречается лавка «ломбардца» и несколько ремесленных мастерских. Наконец, на окраинах гор, по соседству с равнинами, судоходными реками, озерами и ручьями, там, где движение бьет ключом, расположены города предгорий: Женева, Базель или Цюрих, Зальцбург, Филлах или Клагенфург, Суза, Верчелли, Асти, Комо, Бергамо, Брешия или Верона, зачастую ярмарочные центры (Цурцах, Халль, Линц, Больцано), во многих случаях резиденции крупных транспортных фирм (Койре, Кьявенна, Плюр). Все это города-«посредники» между Севером и Югом, где горцы могут найти предметы, необходимые для повседневной жизни, «ходовые ткани для платья, металл для изготовления орудий и, самое главное, соль, которая играет такую роль в разведении скота».

Таким образом, существует чисто альпийский кругооборот товаров, людей, животных, стад скота. С этим повседневным движением сливается другое, которое использует этих же людей и эти же средства для переходов с одной стороны горного хребта на другую. Такие переходы были бы невозможны без помощи целых деревень, занятых извозом и доставкой товаров и очень дорожащих своим выгодным соседством с торговыми путями. Примолано, растянувшийся в долине Бренты, в Вичентинских Альпах, в 1598 году представляет собой городок, едва насчитывающий 50 дворов, «почти все жители которого живут за счет доходов, получаемых от доставки товаров на двуколках». Можно назвать множество подобных поселков. Как правило, деревни, расположенные вдоль намечающейся или уже обустроенной дороги, сотрудничают между собой, делят тяготы по ее содержанию, распределяют места остановок, обеспечивают перевозку и безопасность путешественников и товаров и, иногда за дополнительную плату, сопровождают их и днем, и ночью… Примером может служить Септимерская дорога, и не одна она…

В этих условиях все выглядит настолько отлаженным, что дорожное движение осуществляется как бы само собой. Оно не прерывается и зимой, когда может использоваться санный транспорт. 16 декабря 1537 года один грузоперевозчик из Верчелли принимает в Женеве 132 тюка с товаром, 42 из которых он обязуется доставить к 4 января в Иврею «при условии хорошей погоды». Марко Дандоло, отправляющейся послом во Францию от венецианской Синьории, преодолел перевал на носилках в декабре 1540 года. Правда, он сохранил об этом малоприятные воспоминания, как и Джироламо Липпомано, который проезжал там же в апреле 1577 года: «лошади и мулы проваливались в снег по брюхо и с трудом выбирались из него», но, добавляет он, «огромные толпы проезжающих пересекают эти места каждый день, направляясь в Италию, во Францию, в Англию, а многие и в Испанию». Деревушка Нова-лезо, в которой не производятся ни хлеб, ни вино, поставляет проводников marroni, которым всегда хватает работы. Вспомним и о несчастной Савойе, стране, не похожей на другие, высокогорья которой «солнце освещает только три месяца в году, а урожай на ее полях бывает не выше, чем сам-друг», и так до Ланслбурга, откуда можно спуститься на санях, и даже до Сен-Жан-де-Морьенна.

Какой же вывод подсказывают эти и другие более или менее общеизвестные образы, а также сведения, относящиеся к средневековой эпохе и недавно заботливо собранные в досье Алоизом Шульте? Это вывод о том, что каждый из 21 альпийского перевала может быть доступным для использования. Для этого нужны только соответствующие обстоятельства. Нам известно о множестве подобных попыток, успешных, неудачных и удавшихся частично: перед нашим любопытным взором открываются многочисленные архивы, позволяющие заняться сравнительно-историческим исследованием. Особая заслуга в этом деле принадлежит, естественно, городам и городским купцам. В XIII веке именно миланские торговцы предприняли революционное в ту пору строительство дороги через Сен-Готард; в дальнейшем они использовали для поездок в верхнюю долину Рейна также перевалы Шплюген, Малойю и Септимер, которые приобрели известность в политической истории в XVII веке, во время оккупации Вальтелины.

Эти чересчур близко расположенные друг к другу дороги конкурировали между собой и заменяли друг друга в зависимости от политической или торговой конъюнктуры и даже в связи с превратностями судьбы, которые испытывали на себе пути сообщения, удаленные от Альп. Когда в 1464 году Леон получил от короля разрешение на прямую закупку перца и пряностей, это положило конец преимуществам Эгморта и дороги вдоль Роны и принесло выгоду перевалам Мон-Женевр, Мон-Сени, Малый и Большой Сен-Бернар. Крупные и мелкие ссоры, возникавшие по подобным поводам, следовало бы рассматривать через увеличительное стекло. В 1603 году, когда Венеция заключила политический союз с граубюнденцами, была построена дорога от Морбеньо до Кьявенны, которая взяла на себя, к выгоде Бергамо, часть грузооборота миланской провинции. Эта подробность дает повод еще раз убедиться в пристальным внимании, оказываемом Венецией альпийским маршрутам.

Очевидно, что такие перемены не происходят за один день и что невозможно не считаться с географическими препятствиями и географическими преимуществами, практически неизменными: отсюда необходимость доступа к речным и озерным путям, проходящим по Изеру, озеру Бурже, Женевскому и Констанцскому озерам, по рекам Роне, Рейну, Инну, а с южной стороны — по итальянским озерам, которые имеют определенное значение, по таким рекам, как Адидже, на которой сплаву леса и лодочным перевозкам не мешают даже цепи, натягиваемые местными властями по всему течению. Постоянно действующие преимущества вступают, однако, в конкуренцию друг с другом. Статистика грузоперевозок из Антверпена в Италию в 1534–1545 годах говорит о явном приоритете перевала Сен-Готард, удобством которого является его центральное положение: через него проходит путь как в Геную, так и в Венецию. Другой важнейший проход ведет через Бреннер на востоке; этот перевал (1374 м) расположен ниже всех других альпийских перевалов и позволяет воспользоваться двумя различными водными артериями (Инн и Адидже), а также ведет к Венеции; кроме того, через него проходит дорога, доступная для больших немецких повозок — по эту сторону Альп их называют треттони, — которые приезжают после сбора винограда за новым вином из Венето и даже из Истрии. Крупномасштабные закупки вина повторялись каждый год, за исключением 1597-го, когда Венеция наложила на них запрет, но это довольно редкий случай. Обычно она не мешает свободной торговле, для себя предпочитая оставлять вина, происходящие из более теплых краев, из области Марке или с островов… Благодаря виноторговле с начала XVI века и еще более по его завершении дорога через Бреннер является одной из самых оживленных в Альпах, хотя и не обладает абсолютным первенством. В 1530 году Зальцбургский архиепископ171 преобразовал дорогу через Тауэрн, которая до тех пор была непроезжей и доступной лишь для вьючных животных, в удобный для экипажей путь; провинциальный Тирольский ландтаг, не без основания обеспокоенный судьбой Бреннера, выступает против названного конкурента и пытается склонить римского короля Фердинанда к решительному противодействию, но эти усилия остаются тщетными. Этого примера достаточно, чтобы убедиться в переменчивом жребии альпийских путей сообщения. Человек их строит и ухаживает за ними, а в случае необходимости заменяет одни из них другими.

Третий персонаж, многоликая Германия

По ту сторону Альп раскинулась Европа, покрытая зеленеющими лесами, широкими судоходными реками, дорогами, оживляемыми стуком колес экипажей, а зимой скованная холодом. В 1491 году выпало столько снега, что нюрнбергские купцы могли добираться на санях от своего дома до Женевы.

Можно обозревать Германию с юга на север, по линии меридианов или с запада на восток, по направлению параллелей. Последовательность нашего рассмотрения может быть той или иной, но и сама страна предстает в разном обличье.

Если идти вдоль меридианов, то, отправляясь из Италии, нужно остановиться на Верхней Германии, которая, на наш взгляд, простирается до Кельна, Франкфурта и Нюрнберга. Проникнутая итальянским духом и пропитанная южным альпийским вином, она на протяжении столетий связана с городами полустрова во главе с Венецией, Генуей, Миланом, Флоренцией, а также с Римом и Неаполем, Аквилой, где закупают шафран, и всеми прочими городами, которые встречаются по дороге. На юго-востоке средоточием этой Германии является Fontego dei Todeschi , Германия в миниатюре, взятая под контроль и одновременно наделенная привилегиями, огромное здание на Canal Grande напротив моста и площади Риальто, подвергнутое пышной перестройке после пожара в 1505 году. У германских купцов здесь имеются собственные апартаменты, они складируют здесь товары. Бывает, что Fontego доверху заполнено бумазеей (эта ткань, имеющая хлопчатый уток и льняную основу, произвела текстильную революцию). Здесь скапливаются также медь, олово, серебро, скобяные товары. На север проходят транзитом пряности, перец, москательные товары, хлопок, Südfrüchte (южные фрукты). Венецию наводнил также немецкий проезжий люд: путешественники, знатные и не очень, паломники, собирающиеся отплыть на Святую Землю, приказчики типа Якоба Фуггера, художники наподобие Альбрехта Дюрера, студенты и их слуги, приезжающие в Падуанский университет с пищалью за плечами, как некий Бернар Мюллер из Диллингена, которого венецианская стража сочла благоразумным задержать. Попадаются и солдаты, хотя после Като-Камбрезийского мира (1559 год) как для швейцарских наемников, так и для вюртембергских ландскнехтов славные дни остались в прошлом, по эту сторону Альп. Встречается и народ попроще: пекари, лакеи, сукновалы, половые и прислуга в трактирах и в гостиницах, которые соперничают в борьбе за место с выходцами из Флоренции и Феррары. В Венеции, естественно, есть немецкие постоялые дворы — «Белый лев», «Черный орел», — то же самое и в других итальянских городах: «Сокол» в Ферраре, «Три кораля» в Милане (1583 год). Итак, Южная Германия сформировалась и созрела в тени Северной Италии и зачастую под влиянием ее потребностей. На долю немцев в этом разделении труда пришлись второстепенные функции, вспомогательные работы в XIV веке, изготовление дешевых тканей, обработка железа, меди, выделка кож… Без постоянной немецкой подпитки ни генуэзская, ни венецианская торговля, ни деятельность Милана были бы немыслимы. «Венецианцы и немцы, — пишет в 1509 году Джироламо Приули, — мы составляем одно целое благодаря нашей старинной торговле». Однако ему следовало бы сказать «итальянцы и немцы».

Это совместная жизнь привела к очень быстрому распространению итальянской цивилизации на Севере, признаки которого еще сегодня заметны даже на фасадах домов. Эта экспансия сопровождалась явной эксплуатацией со стороны Юга. Но кризисы в Италии иногда оборачивались выгодой для Верхней Германии. Бежавшие из Италии протестанты внедрили в Нюрнберге производство шелковой парчи и бархата. Крах флорентийских банков в XIV веке отчасти был на руку немецким купцам. Германская цивилизация также получила распространение на Юге, охватив вскоре верховья реки Адидже вплоть до южных границ епархиального центра Тренто. Прибывший туда в 1492 году в качестве епископа венецианец не мог ошибиться: три накрытых стола были quadre more germanico; трапеза началась с салата, мясо и рыба подавались одновременно, вместе с сыром и пшеничным хлебом по баварскому обычаю.

Если мы захотим теперь пройти по Германии в широтном направлении, начнем с Рейна. По мере продвижения на восток Германия предстает как все более и более молодая страна с постоянно снижающейся плотностью застройки. В XV и в первые десятилетия XVI века быстрый подъем горнодобывающей отрасли привел к созданию новых городов, мгновенно возникших на пустом месте и начавших приходить в упадок с началом конкуренции, которую составил для них белый американский металл в 30-е, а точнее, в 50-е годы XVI века, хотя причиной этого упадка могло быть и само по себе свертывание производства в середине XVI века. В период нового подъема, до конца столетия и позднее, Германия и вообще Центральная Европа переживают всесторонний промышленный рост, одним из наиболее заметных проявлений которого является производство льняного полотна в Чехии, Саксонии и Селезни. Поэтому неверно говорить, что после смерти Лютера (1546 год) в Германии, (а тем более в соседних регионах) начинается спад. Длительное время соблюдавшийся Аугсбургский мир (1555 год) имел явно благоприятные последствия. Безошибочными признаками этого являются благоденствие и блеск городов, расположенных даже далеко на востоке. В 1574 году Пьер Лескалопье восхищается немецкими городами в Трансильвании. По прибытии в первый из них, Брашов, «который саксонцы называют Кронештадтом», ему кажется, будто он «оказался в Мантуе, так красив этот город, с домами, снаружи расписанными маслом».

Два выбранных нами маршрута показали нам две Германии. Третья утвердилось по соседству с Нидерландами, на берегах Северного моря, в Эмдене, Бремене, Гамбурге. Эти города находятся в выгодной близости как к оживленным путям сообщения Атлантики, доходящим до них, так и к Нидерландам (к Антверпену и, во вторую очередь, Амстердаму); они пользуются лихорадочным напряжением, царящим в экономике последних, и даже возникающими там раздорами. Успешно начавшуюся карьеру самого деятельного из этих городов, Гамбурга, не прерывает даже Тридцатилетняя война. Гамбургские купцы наживаются на Нидерландском восстании; они сохраняют нейтралитет, и, как выражается один из корреспондентов президента Виглиуса, «угождая и нашим и вашим, они получают большие барыши». Впрочем, в недрах этой Германии, которая граничит с Нидерландами и имеет выход к водным путям Северного моря, зреют новые настроения, которые охватят всю страну до самых отдаленных ее уголков. На берегах Балтики свои позиции сохраняет старый, во многих отношениях колониальный порядок.

Последовательно изложенные нами тезисы довольно неплохо вписываются в картину, нарисованную в свое время (в 1908 году) историком Иоханнесом Мюллером. Согласно ему, общий для всей Германии центр, находившийся некогда в Кельне на Рейне, переместился на восток к Нюрнбергу, который находится в сердце страны, между Восточной и Западной Германией, и на полпути с Юга, проникнутого итальянским духом, на Север, куда ветры с Атлантики заносят новые веяния. Таким образом, в центре находится Нюрнберг, а не Аугсбург, город Фуггеров. Отчасти это сказано ради красного словца. Жан-Фран-суа Бержье в своей недавней книге также поддается подобному соблазну: «Южная Германия на заре Нового времени становится подлинным центром тяжести западного мира, в большей степени, чем Северная Италия, Нидерланды, чем Лион или даже Марсель во Франции, чем имперская Вена». Это явное преувеличение. Но, в конце концов, не следует рассматривать в качестве предвестников современной эпохи только шумные успехи и новшества, связанные с торговым капитализмом Лиссабона, Севильи и Антверпена, удачно расположенных на берегу моря. Экономический подъем XVI века затронул Европу до самых ее континентальных глубин.

Из Генуи в Антверпен, из Венеции в Гамбург: новые условия товарного обращения

Итак, влияние Средиземноморья распространяется по суше и укрепляется на Севере с удивительным размахом, учитывая скромные возможности тогдашних средств сообщения. Нельзя сказать, чтобы вся территория Северных Альп от Лиона до Вены стала ареной обновления, лихорадочной активности, но она наполнена кипучим движением, более бурным, чем во Франции, особенно если мы включим в рассматриваемую зону Лион как альпийский город и долину Роны. Этой зоне, несомненно, присущи многие современные черты. Многочисленные компании сформировались и пустили корни одновременно в городах Италии, Нидерландов и Иберийского полуострова. Крупные семейные фирмы, отчасти варящиеся в собственном соку, настоящие монстры (Фуггеры, Хохштеттеры, Вельзеры, Аффайтати), уступили место предприятиям умеренных размеров, более многочисленным, а главное, более активным, чем принято считать в общей истории: это фирмы делла Файлле в Нидерландах, о которой рассказывает вышедшая недавно книга, Торриджани, Бартоломео Виатис (и его компаньон Фюрст) в Нюрнберге и Вроцлаве, Песталоцци, Бартоломео Кастелло в Вене, Монтелупи в Кракове, если ограничиться только перечислением некоторых итальянских фирм, работавших на исходе столетия за рубежом. К этим именам можно прибавить десятки других.

Новая черта: эти фирмы занимаются коммиссионной торговлей, опираясь на партнеров, которые представляют их и выполняют их поручения. Это позволяет снизать расходы. «Огромное увеличение числа торговых посредников, — пишет один историк, — это важная и новая особенность развития коммерции в XVI веке». Приметы такого развития наблюдаются по всей Средней Европе. Одновременно появляются фирмы, специализирующиеся на таких перевозках и ничем другим не занимающиеся. Нам известны крупные транспортные фирмы Антверпена и Гамбурга: Ледереры, Кляйнхаусы, Аннони196 и многие другие, часто выходцы из А\ьп. В Лионе и в Венеции происходят подобные же изменения. Об этом говорит один недатированный венецианский документ XVII века: «Купцы, которые отправляют товар из Венеции в Ломбардию и в Германию, передают его транспортировщикам (conduttori); последние обязуются за сходную цену доставить товары в указанное место неповрежденными и в срок, оговоренный сторонами». Эти conduttori, в свою очередь, пользуются услугами spazzadori, сопровождающих груз, перевозимый на лодках, повозках или вьючными животными, от одного постоялого двора к другому, хозяева которых обеспечивают их лошадьми и подводами. Последняя подробность: эти conduttori и, несомненно, spazzadori не венецианцы, а «чужеземцы», уроженцы Альп и наверняка северных стран. Как бы то ни было, здесь налицо разделение труда, специализация, рационализация. В XVI веке возникает также почта, причем не только благодаря заслугам великого и знаменитого семейства Таксис, которое получило монополию на доставку писем во владениях Габсбургов. За этим последовало оживление торговой жизни, открылись возможности для участия в ней начинающих предпринимателей, не располагающих большой наличностью. На этом же среднеевропейском пространстве зарождается текстильная промышленность капиталистического типа, сыгравшая решающую роль в экономике и связанная с удаленными рынками, в частности уже упомянутое производство льняного полотна в Саксонии, Силезии и Чехии. Благодаря Нидерландским войнам в Германии и в швейцарских кантонах начался подъем промышленности, производящей шелковые ткани и предметы роскоши средней стоимости.

Товары, перевозимые на далекие расстояния, должны окупать себя и покрывать путевые издержки за счет достаточно высокой цены; к ним относятся медь, серебро, скобяные изделия, пряности, левантийский хлопок (Венеция по-прежнему оставалась крупным перевалочным пунктом в его поставках на север), шелк, Südfrüchte и, наконец ткани, всегда сохранявшие за собой первое место. В одну сторону шла английская каризея, «один из важнейших столпов торговли во всех частях света», как о ней говорится в венецианском документе 1513 года, полотно, саржа (из Хондсхоте, затем из Лейдена), букле (из Лилля) «смесовые» ткани (бумазея, бурат, бомбазин), холсты из германских или швейцарских городов. В другую сторону, из Италии, двигались бархат, тафта, высокосортное сукно, шелковая парча с золотой или серебряной нитью и прочие дорогостоящие материи. Антверпенская фирма делла Файлле открывает филиалы в Венеции или в Вероне, где прядут закупленный на месте шелк-сырец, получая продукт необыкновенного качества. Объемы сделок фирмы не свидетельствуют о снижении товарооборота, совсем напротив.

Масштабные перемещения товаров предполагают соответствующее движение денег. Они текут с севера на юг и с юга на север. Поэтому знаменательное событие 1585 года присвоение Франкфурту-на-Майне, который до этого был известен своими ярмарками товаров, звания денежной ярмарки и города, — состоялось очень своевременно. За этим событием последуют другие: основание в 1609 году Амстердамского банка (которое имело мировой резонанс), в 1619-м Гамбургского банка и в 1621-м Нюрнбергского банка. Все эти факты относятся не к начальному этапу формирования товарного и денежного обращения, а к окончательному закреплению его маршрутов, его средств и его промежуточных этапов.

Торговый баланс и эмиграция

Можем ли мы, отвлекшись от всех этих скорее предполагаемых нами, чем зафиксированных обстоятельств, от политических и прочих факторов, подвести какие-то итоги? На наш взгляд, они сводятся к двум тезисам: первое — баланс торгового обмена был положителен для Юга; второе — приблизительно с 1558 года во всей Германии наблюдается нашествие множества итальянских купцов; инерцию его напора не останавливают даже ужасы Тридцатилетней войны в Германии.

Отставание Севера было более чем естественно. Взоры его горожан, его торговцев и ремесленников были прикованы к южным городам, чьими прилежными учениками они являлись. Деловые люди с Юга годами использовали местное невежество и отсталость. Миланский или венецианский купец в Нюрнберге и других местах был тем же, чем нюрнбергский купец в Центральной Европе, поделенной им на участки. Стоимость ввозимой с Севера продукции не уравновешивает стоимости более многочисленных и, главное, более высокооплачиваемых в пересчете на единицу товара изделий Юга. У нас есть весомые доказательства этого дисбаланса и связанных с ним платежей в звонкой монете: в Венеции и Флоренции всегда имелись в обращении векселя на предъявителя (для оплаты на Севере), что было хорошо известно генуэзцам, которые с помощью этих векселей часто имели возможность выплатить на Севере суммы, предусмотренные их asientos с королем Испании. Вот доказательство того, что торговый баланс складывался, несомненно, в пользу Италии, по крайней мере в пользу двух этих важнейших городов; еще более весомым доказательством являются многочисленные жалобы немецких городов в XVII веке. Около 1620 года (то есть по прошествии событий) аугсбургские купцы подвергаются упрекам в том что «они вывезли множество наличности в Италию». Позднее такой же упрек был сделан франкфуртским купцам. Есть другие примеры. Когда голландцы стали торговать с Венецией, их баланс, по свидетельству Совета Пяти, еще в 1607 году был дефицитным.

Таким образом, Германия и европейский Север в целом, в некотором смысле способствуют процветанию Италии, оказывают ей поддержку, наделяют привилегиями и позволяют свободно участвовать в своих делах. В первые десятилетия XVII века такого рода деятельность была еще достаточно интенсивной. Аугсбург достиг пика своего подлинного процветания в 1618 году, успехи Нюрнбергского банка множились вплоть до 1628 года. Венеция при этом продолжает играть роль места клиринговых расчетов по выплатам — как вкратце отмечает итальянский купец (из Кремоны): «auf Frankfurt gezogen und…den Venedig remitiert», выписано на Франкфурт и переведено в Венецию…

Подобное проникновение итальянских купцов на немецкие торговые площадки является характернейшим признаком. Начиная с 1558 года218 это были купцы из Венеции. До этого монополией на закупку к северу от Альп товаров, предназначенных для Венеции, за исключением лошадей, оружия и продовольствия, обладали купцы из Немецкого подворья. Во второй половине XVI века это положение устаревает, и венецианские купцы все чаще и чаще заменяют немецких. В большинстве случаев это не столько венецианцы из Венеции, сколько венецианцы с Терра Фермы, только недавно приступившие к занятиям торговлей. Таков был Бартоломео Виатис из Бергамо, в возрасте 12 лет приехавший в Нюрнберг в 1550 году и пробившийся там на первое месго наряду с Кохом. Он ведет обширную торговлю полотном, левантийскими товарами, страусовыми перьями, замшей; в Немецком подворье ему принадлежат многочисленные покои; во время миссии Марко Оттобона в Данциге он оказывает поддержку венецианской Синьории, пользуясь своим огромным авторитетом и отставив в сторону свои собственные интересы. Когда в 1644 году он умирает, обремененный глубокой старостью и многочисленным семейством, его состояние оценивается более чем в миллион флоринов. Не всем итальянцам так улыбалось счастье, но они заключали сделки на очень крупные суммы как в Кельне (несмотря на многие банкротства), так и в Нюрнберге, Праге, Аугсбурге, Франкфурте и Лейпциге, двух городах, находящихся на подъеме.

По всей вероятности, эти купцы-эмигранты помогают своим городам приспособиться к той Германии, которая в XVI веке постепенно находит «новые точки опоры» и сосредоточивает движение между Севером и Югом вокруг новой линии от Франкфурта до Лейпцига, а также в какой-то степени по оси Гамбург — Венеция. Борьбе итальянцев с местными и особенно с нидерландскими купцами-кальвинистами, против которых Лейпциг взбунтовался в мае 1593 года, — этой борьбе суждено было продолжаться очень долго. При создании ярмарки расчетов в 1585 году во Франкфурте из 82 фирм, предложивших городу такое преобразование, 22 были итальянскими. Это характерная черта как заканчивавшегося, так и начавшегося затем века. В одном голландском донесении Генеральным Штатам 1626 года отмечено, что венецианцы снабжают не только своих соседей, «но и всю Германию всевозможными левантийскими товарами гораздо дешевле, чем голландцы». Присутствие итальянских купцов в Кельне, Франкфурте, Нюрнберге, Лейпциге, особенно заметное после 1580 года, продолжается и после 1600 года. Еще в 1633 году в Нюрнберге, который шведы взяли штурмом, венецианцы высоко вывешивают штандарт Святого Марка для защиты своих складов. Это доказывает, по меньшей мере, что они все еще находятся там. В 1604 году венецианцам, сохранившим почти полную монополию на снабжение хлопком немецких бумазейных фабрик, требуется в пять раз больше перевозочных средств для доставки товаров в Германию, чем для поездок в обратном направлении.

Таким образом, Италия и вместе с ней Средиземноморье еще долго сохраняют влияние на этом обширном пространстве и остаются прочно связанными с Антверпеном, финансовым центром, который продолжает играть эту роль, несмотря на войну, терзающую Нидерланды (или благодаря ей). В 1603 году в ходе миссии Б. К. Скарамелли восстанавливаются контакты с Англией. Вскоре, в 1610 году, дружеские отношения завязываются между Венецией и Амстердамом. В 1616 году проконсулы и сенаторы Гамбурга просят у Венеции направить консула в их город. В 1599 году Себастьян Кох, консул Гамбурга в Генуе, предлагает данцигским старейшинам представлять и их интересы. Короче говоря, если описательный обзор может иногда вводить в заблуждение, все же вполне вероятно, что благодаря посреднической торговле двери для движения в обоих направлениях оставались широко распахнутыми и гораздо позднее, чем начало XVII века.

Французский перешеек от Руана до Марселя

Очертания французского перешейка можно обрисовать с помощью дорог, которые ведут из Марселя в Лион, затем через Бургундию232 в Париж и далее в Руан. Но при ближайшем рассмотрении эта схема оказывается недостаточной.

Из Лиона в Марсель можно добраться двумя способами: по реке Роне, с которой в Бокере соединяется большая дорога, ведущая в Испанию через Монпеллье и Нарбонну; по большой караванной дороге, идущей по левому берегу, и еще по одной дороге, отклоняющейся к востоку и, согласно Карпантра, доходящей до Экса; наконец, по дороге, которая углубляется в Альпы, проходит через ущелье Круаз-От и через Систерон также достигает Экс-ан-Прованса.

Из Лиона в Париж ведут три маршрута: один из них проходит через Роан и идет вдоль Луары, по крайней мере, до Бриара и далее до Орлеана; два его ответвления разделяются в Шалоне, одно из них направлено на Дижон и Труа, а второе — на Оксерр и Санс.

К этой сети дорог на востоке и на севере добавляются еще пути сообщения Средней Европы. Две дороги ведут из Лиона в Италию через Гренобль или Шамбери; они соединяются у Мон-Сени и за Сузским переходом, открывающим доступ в Италию как торговцам, так и солдатам. Суза — один из самых оживленных транспортных узлов в Альпах, пункт назначения и отправки вьючных караванов, или, как тогда говорили «больших экипажей». Еще одна или две дороги ведут через Юрские горы на Рейн, и две дороги — в Антверпен, одна через Лотарингию, другая через Шампань.

Очень важно, что дорожная сеть французского перешейка отклоняется к востоку, в область самых оживленных сообщений, и мы можем продемонстрировать это по меньшей мере, на двух примерах. Первый пример: по расчетам, выходит, что между 1525 и 1535 годами, когда успехи Марселя были довольно скромными, Лион получал значительную часть перца и пряностей еще через Мон-Сени. Второй пример: важность связей с Антверпеном убедительно показана на карте, иллюстрирующей перераспределение товаров, принадлежащих французским купцам, в Антверпене; эти товары прибывают в порт Эско по суше или по морю или они складируются там, очевидно, происходя не только из Франции, но и из других мест. Связь во всяком случае налицо.

Французские маршруты отклоняются также к юго-западу, в сторону Испании. Я уже упоминал дорогу через Бокер. Оживленная дорога устремляется через Лион к Байонне, она пересекает Центральный массив в Лиможе и скрещивается с большим трактом, ведущим из Парижа в Испанию. Этот великий путь начинается в столице на улице Сен-Жак, но во второй половине XVI века он представляет собой не просто старинный маршрут паломников к святому Иакову Компостельскому, но одну из главных осей Франции. Это положение хорошо иллюстрирует книга Фрэнка Спунера: весь атлантический Запад, безусловно, затянут в сети испанского серебра, важным, но не единственным каналом поступления которого является Байонна благодаря своей роли пограничного пункта. Другим был Ренн благодаря плаваниям бретонских лодок, доставлявших хлеб в Лиссабон и Севилью… С этим изобилующем серебряной монетой Западом невозможно сравнивать бедную Бургундию, остающуюся наедине со своими медяками2:і(і.

20. Лион и торговля пряностями, по некоторым данным за 1525–1534 годы

По статье R. Gascon, «Le siede du commerce des epices а Lyon, fin XVе, fin XVIе siede», in Annales E.S.C., juillet-aout, I960. В общем потоке торговых связей Лиона отмечено преобладание путей, ведущих из Марселя и из городка Кьери, расположенного в Альпах.

Указанный путь испанского серебра с давних пор приносил Лиону прибыль. Как и Женева, детище итальянского капитализма — а не только гениальное творение Людовика XI, — Лион, город ярмарок и множества ремесел, накапливает полновесную звонкую монету, которая питает активы итальянских купцов во Франции. Это широко и надолго распахнутая дверь для утечки наличности… Но такая утечка стала лишь завершением многообразной активности города. Одним из великих событий в истории Франции было перемещение финансового центра страны из Лиона в Париж. Этот факт столь же значителен и столь же труднообъясним, как и переход первенства от Антверпена к Амстердаму. Короче говоря, обсуждая проблемы французского перешейка, мы рано или поздно переходим к обсуждению проблем всего пространства Франции, хотя сперва в этом можно было усомниться.

Очертив такую схему, мы можем вернуться к Ронскому коридору, который касается Средиземноморья в первую очередь. По течению реки осуществляется интенсивное движение. Жители Оранжа, построенного в отдалении от Роны, в 1562 году вынашивают планы прорытия канала до Камаре, чтобы приобщиться к речным перевозкам. Предметом этих перевозок является хлеб, в первую очередь из Бургундии, который путешествует в бочках (как и в другой винодельческой области, Тоскане) и направляется в Арль. Благодаря этим перевозкам Прованс издавна был важным поставщиком зерна на Средиземноморье. Для французского короля прованский хлеб часто становился средством воздействия на генуэзцев. Но после 1559 года широкомасштабный экспорт иссякает, за редким исключением, таким как сплав груженных хлебом барж от Авиньона до Рима. Стало ли потребление хлеба из Прованса и с берегов Роны ограничиваться с этих пор местными нуждами? Примечательно, что на речных судах наряду с бочками с зерном перевозились brocz каменного угля (происходящие, без сомнения, из Алесского бассейна), благодаря чему Марсель в XVI веке, возможно, обладал уникальной для Средиземноморья привилегией отапливать свои дома углем.

Параллельно речным маршрутам вниз по течению идут и сухопутные: по ним перевозят книги, большей частью напечатанные в лионских типографиях и целыми кипами вывозимые в Италию и Испанию, а также сукна всевозможных производителей — английские, фламандские, сукно из Парижа и Руана… Мы становимся свидетелями того, что в XVI веке по этим старинным каналам обмена устремляются мощные потоки ремесленной продукции из Северной и Западной Франции, все сметающие на своем пути, вытесняющие как каталонские, так и итальянские изделия. Тучи коробейников и странствующих торговцев заполняют города и ярмарки Юга. Можно целыми страницами перечислять наименования тканей, прибывших с Севера в Пезенас и Монтаньян в Лангедоке: «Сукна из Парижа и Руана, красные, черные, желтые, фиолетовые или серо-пепельные… Полотно из Оверни, из Берри, из Бургундии и в особенности из Бретани «для дешевой одежды, для подкладки к плащам, или подбивки сукон или тюфяков в больницах…

21. Марсель и французский внутренний рынок в 1543 году

Указанные величины подсчитаны очень приблизительно.

Вверх но течению перевозки осуществляются речным и вьючным транспортом. Речной флот Роны доставляет в северные области соль в больших количествах. Начиная со времен Людовика XI финансовые воротилы Монпелье проявляли интерес к этой доходной торговле, которую позднее не смогли прервать даже Религиозные войны. По воде могла поставляться также невыделанная шерсть из Лангедока или Прованса или медянка (зеленая краска) из Монпелье. По наземным путям, находившимся в не очень исправном состоянии и зачастую покрытым рытвинами, движется все, что Марсель отправляет во внутренние области Франции: пряности, перец, лекарственные травы, шерсть и кожу из Берберии, сардинский сыр, рыбу в бочонках, иногда ящики с финиками и с апельсинами с Йерских островов, турецкие ковры, левантинский шелк и рис, пьемонтскую сталь, квасцы из Чивитавеккьи, вино из Мальвазии . Этот перечень взят нами из случайно сохранившегося марсельского списка 1543 года. В него входят также те города, с помощью которых на карте можно обрисовать экономическую зону Марселя, поскольку они являются непосредственными участниками его торговли. Осью этой зоны является Рона до Лиона. Отдельные поставки изредка осуществляются в Тулузу. Очень мало товаров доходит до Парижа. В целом, функции марсельской торговли внутри страны перенимает ряд городов-посредников. На некотором удалении от моря — в Арле, Бокере, Пезенасе — она иссякает, а затем ее следы полностью сглаживаются, поглощаемые торговой махиной Лиона. Такова, без сомнения, участь и всех остальных средиземноморских городов: в то время ни один из них не был в состоянии сопровождать свои товары, направляемые внутрь материка, вплоть до места их назначения.

Указанный перечень 1543 года не оставляет сомнения в скромности масштабов марсельской торговли. Тем не менее в эту эпоху город является бесспорным хозяином прованских берегов: к его услугам все близлежащие порты, одни из которых привозят зерно из Арля, а другие накануне рыболовного сезона доставляют потребные для него бочки из Фрежюса… В это время Марсель притягивает к себе мореходов с мыса Корсо. Однако взлет марсельской торговли приходится на эпоху после капитуляций 1569 года или, точнее, войны 1570–1573 годов, которая связала Венеции руки, тяжелейшим образом осложнив ее сношения с Левантом. Этот кризис пошел на пользу Марселю, увеличив востребованность его торгового флота в то самое время, как непомерно расширились торговые потоки, идущие по Ронскому коридору, — очевидно, благодаря переходу части торговых перевозок из Германии на маршруты, ведущие через Лион и Марсель. Около 1580 года волны Средиземного моря на всем его протяжении бороздили барки и галионы фокейского города.

Очевидно, что Марсель возвысился не только благодаря подпитке со стороны континентального перешейка. Его возвышению способствовала также морская торговля. Марсельские «барки» состоят на службе у Генуи, Ливорно, Венеции, их можно встретить в портах Испании и Африки. Как и судовладельцы из Рагузы, марсельцы живут за счет моря и международной торговли. Ведь XVI век не может сравниться с эпохой Кольбера: Марсель еще не опирается на мощную поддержку французской промышленности, а Францию с ее рынком уже нельзя сбрасывать со счетов. Нельзя сбрасывать со счетов и важнейшую дорогу, которая пересекает всю Францию из конца в конец, и поэтому Марсель является одним из портов, через которые в Средиземноморский регион ввозятся английское сукно и фламандская саржа. Гражданские смуты после 1563 года не остановили этих торговых потоков. Кризисные явления и продолжительные перебои наблюдаются только после 1589 года, и это могло бы послужить лишним поводом к пересмотру всех наших представлений о внутреннем кризисе во Франции.

Но великий континентальный тракт — это не только торговый путь. Это ось французской экономики, по которой, наряду с доставкой соли на север и вывозом оттуда сукон в обратном направлении, с середины XV века активно распространяется французский язык, проникая на юг и на берега Внутреннего моря через посредство языкового и культурного влияния Лангедока. По этому же пути в XVI веке устремляются пестрые толпы итальянцев — торговцев, художников, мастеровых, ремесленников, искателей счастья; тысячи итальянцев, гениев и забияк, удобно располагающихся за столом французского постоялого двора, изобилием которого восторгается даже Джироламо Липпомано, посол хлебосольной Венеции: в Париже, говорит он, «содержатели харчевен предложат вам обед за любую цену — за один тестон, за два, за один экю, за четыре, за десять и даже за 20 экю с человека, если вы пожелаете!».

Эти итальянцы вписали знаменательные страницы во французскую историю: мы обязаны им осушением нижней долины Роны, бурным ростом Лионского банка и Лионской биржи, а в целом успехами Ренессанса и искусства Контрреформации, этих могучих достижений средиземноморской цивилизации.

Судьба французского перешейка знала немало перемен. В XII–XIII веках он притягивает к себе жизненные силы Запада благодаря ведущему положению ярмарок в Шампани. Затем наступил период длительного забвения. Но с окончанием Столетней войны, начиная с 50-х, а точнее с 80-х годов XV века, французский коридор снова оживает. С присоединением Прованса и Марселя королевская Франция приобретает себе роскошный фасад на Средиземном море, и на его берегах утверждается все возрастающее французское влияние.

Это влияние, поначалу сводившееся к авторитету великой державы, знаменует собой новое наступление французской культуры, которое в эпоху Ренессанса и барокко еще слабо ощутимо, но дает о себе знать благодаря множеству мелких признаков, предвещающих вскоре ничем не сдерживаемый рост. Вспомним восторг, который охватывает испанских придворных дам, когда «королева мира», малышка Елизавета Валуа, молодая супруга Филиппа И, распаковывает свои туалеты. Французская мода делает успехи даже в Венеции, до XVII века бывшей законодательницей мужской и женской элегантности в одежде и в быту2э2. Маркиза Дюгаст в Неаполе пускается в расходы, чтобы завоевать сердце навестившего ее в 1559 году Великого Приора. «Госпожа маркиза, — пишет Брантом, присутствовавший при этой сцене, — приветствовала его на французский манер, затем началась беседа. Она просила своих дочерей вести себя с ним (с Великим Приором), как принято во Франции, т. е. свободно говорить, смеяться и шутить, сохраняя при этом скромность и достоинство, как вы делаете это при французском дворе». Французская песня начинает свое триумфальное шествие на юг достаточно рано, чтобы не пересечься с итальянской оперой, распространившейся в конце столетия. Все это мелкие и на первый взгляд поверхностные приметы. Но разве не существенно, что Италию XVI века обживают французы, по крайней мере такие французы, как те, что предстают в нашем воображении: жестикулирующие, трясущие головой в сложном поклоне, носящиеся по городу как сумасшедшие, заставляющие своих лакеев бегать с высунутым языком и служащие в обществе образцом изящества?

Европа и Средиземное море

Европейские перешейки обозначают, таким образом, основные направления средиземноморского влияния; каждое из этих направлений объединяет вокруг себя более или менее самостоятельный массив континентальной территории, ибо к Средиземному морю обращена не одна Европа, а несколько, отдельные сектора Европы, зачастую слабо связанные между собой поперечными путями сообщения невысокой проходимости.

Но дороги, идущие в направлении север — юг, несмотря на все их значение, не в состоянии перемолоть ту массу стран и народов, в гуще которой они пролегают. Этому препятствуют расстояния, а иногда формы рельефа. Валы, воздвигшиеся между Средиземноморьем и Северной Европой, сыграли свою отрицательную роль. К тому же влияние Юга не распространяется на Север широкими полосами и волнами (хотя подобные образы и могут приходить нам на ум). Глубже всего проникают узкие меридиональные лучи, направленные вдоль больших торговых дорог и достигающие вместе с ними самых удаленных земель. И именно там приходится искать иной раз объяснения событий истории моря.

Но эти длинные выступы, часто уходящие далеко в глубь совершенно чужеродной среды — например, в Россию, — представляют собой лишь опорную конструкцию более или менее средиземноморской Европы. Многочисленные ответвления этих жизненно важных артерий поддерживают влияние моря и расширяют его воздействие лишь на небольшом расстоянии от берегов. Только там все проникнуто средиземноморским духом. Очертания этой привилегированной зоны подвижны: чтобы сузить или раздвинуть ее границы, достаточно присмотреться к культурным, религиозным, экономическим особенностям края. Эту мысль мы можем пояснить примером из экономической истории. Мы говорили только недавно о Марселе и вообще обо всех торговых портах на морском побережье, торговую эстафету от которых принимают другие городские центры, расположенные на известном удалении от них. Линия, соединяющая такие внутренние перевалочные пункты, прошла бы в Западной и Средней Европе через Лион, Женеву, Базель, Ульм, Аугсбург, Вену, Краков и Львов. Но не является ли этот список одновременно перечнем городов, в которых странным образом смешались Север и Юг, взоры и жизненные установки которых прикованы к областям северного Средиземноморья и к безбрежному Mare Internum? Нельзя не согласиться с тем, что эта срединная ось представляет собой важный стержень Европейского континента в целом, глубокий рубец на его теле. Можно ли еще отрицать, что Европа, в конечном счете проявившая враждебность по отношению к Средиземноморью, начинается только к северу от этих городов-гибридов: это Европа, открытая перед Реформацией, и Европа новых и агрессивных в своей экспансии стран, выход которых на сцену по-своему знаменовал начало того, что мы называем Новым временем?

Все сказанное не следует превращать в жесткую схему. Европа — это еще и моря на севере, и огромный Атлантический океан. А после Великих Географических Открытий это еще и Атлантический океан в наступлении, соединенный благодаря Магеллану с Тихим океаном и благодаря Васко да Гаме с Индийским.

Разговор об Атлантике в конце главы, посвященной границам Средиземноморья, может выглядеть парадоксальным, будто бы речь шла всего лишь о придатке Внутреннего моря. Но в XVI веке океан не обладал еще полной самостоятельностью. Люди начали постепенно осваивать и обустраивать его только с помощью подручного материала, заимствованного из Европы, как Робинзон Крузо построил свой дом из обломков своего корабля.

Разные образы Атлантики

В XVI веке Атлантический океан представляет собой совокупность отдельных областей, сосуществующих в большем или меньшем согласии и отчасти самостоятельных. Гольфстрим с его дорогами, подверженными штормам, намечает, как правило, осевую линию, а Ньюфаундленд — первую остановку на поперечном направлении океана, используемом французами и англичанами. Для испанцев Атлантику образует овал, проходящий через Севилью, Канарские, Антильские и Азорские острова, которые являются проводниками и посредниками здешней жизни. Атлантика португальцев представляет собой огромный треугольник центральной и южной части океана, одна сторона которого идет от Лиссабона до Бразилии, вторая сторона — к мысу Доброй Надежды, а третья прочерчивается гой линией, по которой следуют парусники, возвращающиеся из Индии, от острова Святой Елены вдоль Африканского побережья.

Каждый из этих разных океанов, связанный с историей отдельных народов, легко находит своих исследователей. Но другая Атлантика, соединяющая все эти образы в единое целое, прозябает в забвении и обретает свое истинное значение только в рамках общей истории океана, которая пока не написана. Тем не менее благодаря походам средневековых и даже античных мореплавателей от Геркулесовых столбов до Касситерид это самое древнее из атлантических морей, изобилующее свирепыми штормами, тесная дорога, ведущая с юга на север вдоль берегов Португалии, Испании, Франции, Ирландии и Англии и соперничающая с сухопутными маршрутами европейских перешейков. Именно это море породило все прочие ипостаси Атлантики XV и XVI веков, которые пробились через его скорлупу.

Это действительно угрюмое и негостеприимное море: Бискайский залив, встречающий путешественников бесконечными волнениями и бурями, столь же заслуженно пользуется дурной славой, как и Лионский залив в Средиземном море. Отправляясь из Испании на юге, невозможно быть уверенным, что попадешь в Ла-Манш на северо-востоке, хотя вход в пролив довольно широк. Младший брат Карла V Фердинанд в 1518 году сам того не желая оказался у диких берегов Ирландии вместе с флотом, с которым он отплыл из Ларедо. И если двигаться с севера, как Филипп II в августе 1559 года, никто не гарантирует, что кратчайшая дорога приведет тебя в глубоководные порты кантабрийского побережья . Посол Дантышек, длительное время представлявший Польшу при Карле V, испытал на себе прелести плавания из Англии на Иберийский полуостров в декабре 1522 года. По его мнению, ненастье, которое может застигнуть тебя в Средиземном море или на Балтике, не идет ни в какое сравнение с жесточайшими бурями «Испанского моря». «Даже если бы за такое плавание посулили власть над миром, я не стал бы подвергать себя подобной опасности!» — восклицает он.

Столь дорогой ценой соседства с непостоянной Атлантикой и Бискайским заливом было действительно оплачено «мировое господство». Трудности плавания в этих суровых водах хорошо подготовили европейцев к завоеванию всего света.

Средиземноморские уроки океана

Каким образом каждая из частей океана соприкасается с жизнью Средиземного моря и как ощущается воздействие последнего на их безбрежных просторах?

Еще недавно традиционная история представляла Атлантический океан в целом в качестве врага номер один Внутреннего моря, исходя из того, что более крупный водоем господствовал над своим младшим собратом. Но это явное упрощение. С таким же и даже с еще большим успехом можно утверждать, что Средиземное море длительное время удерживало своего огромного соседа у себя в подчинении и его упадок начинается с того дня, когда это превосходство было утрачено. Повторим еще раз: историю делают люди, хозяева или первооткрыватели географических пространств, а не сами эти пространства.

В XVI веке у Внутреннего моря сохранялся ряд очевидных преимуществ перед Атлантическим океаном. Этому способствовало само процветание Атлантики; во всяком случае Средиземноморью оно было на пользу. Оно получало свою долю богатств из далеких краев, свою выгоду от новооткрытых торговых путей, по которым поступали бочки с треской из Ньюфаундленда, сахар с островов (Мадейры, Сан Томе), красильное дерево и сахар из Бразилии, золото и серебро из Испанской Америки, пряности, жемчуг и шелк, доставлявшиеся вокруг мыса Доброй Надежды из стран Индийского океана. На протяжении всего XVI века Средиземноморье ничем не напоминает заброшенный и оскудевший мир, который якобы сразу потерпел крах в результате путешествий Колумба и Васко да Гамы. Совсем напротив, это оно в качестве зодчего Атлантики переносит и воспроизводит свои образы в иберийском Новом Свете. Один историк, говоря о первом издании этой книги, высказал сожаление, что в ней не уделено большего внимания ослику, символу повседневной жизни Средиземноморья. Вид мексиканского крестьянина, едущего верхом на осле, по его мнению, неизбежно вызывает ассоциации с людьми и пейзажами Средиземноморья. Но такие ассоциации и без того возникают во множестве! Хлебные поля, появляющиеся где только можно, виноградники, очень быстро насажденные в Перу и Чили, погонщики мулов с их караванами, церкви, Плаза майор (главная площадь) испанских городов, стада, привезенные с Иберийского полуострова и быстро размножающиеся в условиях дикой природы, поразительный расцвет колониального барокко… У всех этих новых явлений — средиземноморские корни.

22. Венецианский галион

Барельеф с гробницы Алессандро Контарини (1555 г.) в соборе Сан-Антонио в Падуе.

Эти обмены и эти связи осуществлялись в XVI веке с помощью судов, управляемых средиземноморскими или атлантическими моряками, и сама по себе принадлежность этих кораблей представляет собой важную проблему. Но ее решение не сводится к простому учету наличных интересов. Было бы преувеличением думать, что всякий раз, как корабль или купец из Атлантики прибывает в Средиземное море, последнее остается внакладе. Например, подъем Неаполя, ставшего после XVI века центром закупки товаров с Севера и вывоза продукции Средиземноморья, был связан с плаваниями атлантических судов; равным образом впечатляющий размах сукнодельной промышленности Венеции на исходе XVI века объясняется отчасти тем, что голландские навы доставляли испанскую шерсть непосредственно в этот город. Короче говоря, не так-то просто подсчитать все прибыли и убытки обеих сторон.

Судьба Атлантики в XVI веке

Для наших целей полезнее всего сделать краткий экскурс в историю океана, имея в виду главным образом ее связь со Средиземным морем.

С начала столетия до 1580 года иберийцы, т. е. средиземноморские мореплаватели, сформировали великий океанический коридор, идущий в поперечном направлении от Севильи до Антильских островов — «Севильскую Атлантику», как выразился Пьер Шоню. Они создали бескрайний океан португальцев, начинающийся с Лиссабона. За исключением нескольких французских корсаров, практически никто не посягает на эти хорошо охраняемые пространства. Ничто не мешает их росту и преумножению. По ту сторону Панамского перешейка продолжением севильской Атлантики служит морской путь в Перу до порта Арика, ближайшего к рудникам Потоси. В 1564 году Манильский галион пересекает Тихий океан от Акапулько до Филиппин и действенным образом приобщается к китайской экономике. Вступив в игру, португальские мореплаватели сразу добрались до Индии, а затем стали ходить в Индонезию и Японию. Кроме того, они организовали широкомасштабную работорговлю между Африкой и Америкой, а также нелегальный вывоз серебра из Потоси по внутренним дорогам Бразилии и через Буэнос-Айрес на маленьких суденышках по Рио-де-ла-Плата.

Это была огромная и сложная система извлечения доходов из мирового хозяйства. Нельзя сказать, чтобы она не знала помех и сбоев, но в целом основанная на них иберийская экономика оставалась на подъеме до 1580 года и даже после этой даты… Доказательства: растущий ввоз в Севилью серебра и различных возвратных товаров из «Индий», кож, красильного дерева, кошенили — эта последняя, наряду с некоторыми другими, была «царицей рынка», за стоимостью которой коммерсанты внимательно следили, оспаривая друг у друга прибыль от продажи. Другое доказательство: широкий выбор вариантов морского страхования в консульстве Бургоса, причем уровень страховой премии применительно к плаваниям в Атлантике долгое время оставался ниже, чем для Средиземного моря. При этом Лиссабон сохранял свое место в торговле пряностями гораздо позже 1600 года. Наконец, когда дела пошли под гору после первых серьезных вылазок протестантских корсаров, оба гиганта, Португалия и Испания, объединились. В 1580 году никто не мог и помыслить, что это был союз двух колоссов на глиняных ногах.

Эту безоблачную картину омрачают некоторые факты, притом немаловажные: ближняя Атлантика, лежащая вдоль оси север — юг, была потеряна довольно рано. Средиземноморские моряки овладели этой дорогой еще за несколько столетий до того. В 1297 году генуэзские галеи впервые дошли непосредственно до Брюгге, а спустя два десятка лет за ними последовали венецианские galere da mercato (между 1310 и 1320 годом, а точнее, в 1317 году) и многие другие суда. Этот процесс (не будучи причиной или следствием) совпадает с завершением периода процветания ярмарок в Шампани; в это время в Нидерланды и Англию нахлынули толпы итальянских торговцев; они располагаются там, как в завоеванных странах. Торжество мореплавания сразу ставит Италию в более выгодное положение: опираясь на свои колонии в Леванте и на свои торговые конторы на севере, она вырывается из объятий окружающего ее отсталого мира, превосходя всех богатством и развитием. Другое последствие, непредвиденное: оживление на Атлантическом побережье Европы, по крайней мере на некоторых его участках — в Андалусии, Португалии, на деле готовит Великие географические открытия.

Когда в середине XV века намечается медленный и мощный подъем, он снова идет на пользу итальянской экономике, одновременно морской и континентальной. Венеция и Генуя в это время господствуют на английском и фламандском рынках. Разрушение этой экономической системы происходит только в XVI веке. В самом деле, около 1550 года господство на путях сообщения между Северным морем, Португалией и Андалусией переходит к кораблям северных стран. 20 лет спустя, во время испано-английского кризиса 1558–1569 годов, иберийцы вынуждены забыть о походах на Север или близки к этому. Следуя за ними по пятам, парусники с Севера тотчас же устремляются к Гибралтару и доводят до конца овладение Средиземным морем, начатое еще до 1550 года. Но дело идет не так уж быстро. В 1629 году один испанский старик (ему 87 лет) говорит в своих воспоминаниях о временах, когда Англия могла содержать не более 15 военных кораблей.

В целом эти перемены принесли Внутреннему морю прямые или косвенные убытки, но последствия их не были катастрофическими для средиземноморских стран. Испания и Португалия сосредоточили свои силы в первую очередь на обслуживании великих атлантических маршрутов. Показателен пример Бискайи: она поставляет самые лучшие корабли для Carrera de Indias, ее галионы отправляются в Индию, но ее zabras, которые до 1569 года возили шерсть и серебро из Испании в Антверпен, напротив, все реже появляются на северных маршрутах. Однако, несмотря на эти изменения, жизненно важная связь между Севильей и Севером сохраняется. Для северян, которые поставляют хлеб, рыбу, лес, железо, медь, олово, порох, сукно, полотно, скобяные изделия, суда новой постройки, плавания в Испанию окупаются благодаря обратному вывозу соли, вина, серебра… Иберийский полуостров без труда оплачивает подобные услуги.

Итак, потери Средиземноморья компенсировались в рамках системы мирового хозяйства, широко открытой для итальянских купцов. Последние находятся в Лиссабоне и Севилье с самого начала. Генуэзцы дали толчок развитию Севильи и инициировали медленное и неуклонное движение капиталов, которое лежало в основе любой деятельности от одного края Атлантики до другого. Вмешательство генуэзцев и менее масштабное, но столь же важное влияние флорентийцев благосклонно воспринимались испанской экономикой. Итальянские дельцы из Венеции и Милана, действуя согласованно, удерживают за собой основные торговые пути в Нидерланды. И тех и других можно встретить в Антверпене, в Нюрнберге и даже на другом конце света, в Ормузе, в Гоа… Короче говоря, Средиземноморье не выходит из игры, оно участвует во всех играх. Оно даже руководит через посредство генуэзцев финансами Испанской империи и управляет свыше, через так называемые Безансонские ярмарки, всем движением капиталов в Европе.

Но этой универсальной системе не суждена была легкая жизнь. Когда голландские корабли Корнелиуса Хаутмана обогнули мыс Доброй Надежды в 1596 году, на пути в Индию, а в 1598-м по дороге обратно, это еще не означало катастрофы для Средиземноморья. Жизненные центры системы оказались задетыми лишь тогда, когда стали рушиться, с большим или меньшим запозданием, ее вековые устои. При наступлении подобных сдвигов затронутыми в первую очередь оказываются обычно более развитые участки экономики. Процесс перераспределения, однако, протекает довольно медленно. Наиболее показательными являются, возможно, 1620–1630 годы, когда в недра испанских финансов проникают португальские марраны, формально обращенные novos christäos и зачастую ставленники северного капитализма. Они приобретают право решающего голоса наравне с генуэзскими «hombres de negocios» («деловыми людьми»). 8 августа 1628 года у городка Матансас, близ Гаваны, armada у flota Новой Испании были окружены и захвачены голландскими судами Пита Хейна.

Эти события, на наш взгляд, снижают общепризнанное значение удара, нанесенного намного раньше, в 1588 году, Непобедимой Армаде. На это есть несколько весомых причин: во-первых, после поражения 1588 года, которое было вызвано не только превосходством противника, но и неблагоприятной погодой и отсутствием опытных лоцманов, знакомых с песчаными мелями Северного моря, Испания смогла снарядить еще две экспедиции против островитян в 1597 и 1601 годах, а также организовать партизанскую войну в Ирландии, истощившую финансы королевы Елизаветы. Во-вторых, Испания потерпела неудачу в эпоху общего подъема, гак что полученные раны могли легко затянуться. В-третьих, масштабы английского пиратства снизились сами собой; конечно, оно наносило большой урон (хотя разграбление Кадиса в 1596 году было ударом не столько по богатству, сколько по престижу Испании), но постепенно испанские берега и осірова вооружаются, — а английские корсары являлись предпринимателями, доходы которых постоянно уменьшались, как показывает один английский историк. Граф Кэмберленд, увязший в долгах после 15 лет походов и столкновений с испанцами, отказывается от продолжения этих обременительных занятий и возвращается в свое имение: «Теперь я должен думать не о перехвате каракк, а о посевах зерна, не о снаряжении кораблей, а о разведении овец…» В-четвертых, если Англия и способствовала краху Испании, она не так уж скоро смогла им воспользоваться. Существенная подробность: мир с Католическим королем Англия подписала в 1604 году, через 6 лег после Франции и за 5 лет до Соединенных Провинций.

Это впечатление подтверждается знакомством с испанскими документами конца XVI века. Борьба с Англией часто продолжалась на просторах океана. Англичане, владеющие Ла-Маншем, покидают пролив задолго до того, как эскадры кастильского Аделантадо подготовятся к их встрече в Кадисе или в Лиссабоне; беспрепятственно доходят они до Канарских или до Азорских островов и даже до пролива Гибралтар, охраняемого испанскими галерами, галионами и войсками. После ухода английских судов, в самом конце благоприятного для плавания сезона, испанские корабли поднимаются от Гибралтара до Эль-Ферроля. Но их карающие удары часто приходятся в пустоту. Разумеется, бывают и столкновения. Иногда они совершенно безобидны. Так, в ноябре 1602 года, щесіъ испанских галионов отплывают из Лиссабона «в море у Ла-Коруньи»; они встречаются с несколькими кораблями противника, которые лучше вооружены и готовы к более смелым маневрам, сближаются с ними, обстреливают их из пушек, а затем «поднимают паруса и пускаются в притворное бегство» quasi scherzando, как говорится в одном венецианском донесении. Это дорогостоящая, но не очень опасная война, однако в ней есть смысл. Английские и голландские суда вынуждены проходить через Гибралтарский пролив, но сделать это им совсем не просго. Английские корабли, по словам служащих Levant Company, преодолевают его ради большей безопасности зимой, «когда море в проливе волнуется и нет риска столкнуться с испанскими сторожевыми галионами, которые стоят в это время на якоре». А из Нового Света каждый год прибывают флотилии, нагруженные все большими богатствами, как бы «направляемые рукой Господней». Для Испании и ее средиземноморских союзников это главное.

Запоздалый упадок

Итак, результаты нашего последнего путешествия в поисках Средиземноморья в расширительном понимании не противоречат другим. Средиземное море, стиснутое окружающими его беспредельными пространствами, остается до 1600 года средоточием живой, деятельной, наступательной экономики. И в начале веке большая история вовсе не спешит покинуть его с развернутыми знаменами и обозом. Настоящий сигнал к отступлению прозвучит здесь гораздо позже. Мы, таким образом, завершили набросок общей схемы. Теперь необходимо будет рассмотреть ее основные разделы и, что еще важней, подробности.

Над Средиземноморьем земли и воды простирается воздушное Средиземноморье, ничем или почти ничем не связанное с располагающимися внизу пейзажами, поскольку оно не зависит от конкретных природных условий. Двое ближайших соседей оказывают на него воздействие извне, формируя своим дыханием: Атлантический океан за западе и Сахара на юге. Само Средиземное море мало влияет на состояние распростершихся над ним небес.

Атлантика и Сахара

Это пространство с размытыми очертаниями заимствует свои качества поочередно из двух источников. Сахара наделяет его сухостью, ярким солнцем, голубизной бескрайнего времени; Атлантика в изобилии наполняет тучами и дождем, а в остальное время — серым туманом, этой водной пылью, присутствие которой в зимний сезон гораздо сильнее ощущается в средиземноморском небе, чем обычно думают. Художники-ориенталисты первой волны навсегда заронили в нас заблуждение золотистым колоритом своих картин. В октябре 1869 года Фромантен, отплывая на корабле из Мессины, справедливо замечает: «Небо, затянутое облаками, холодный ветер, грозовые тучи, капли дождя на полотне тента. Это навевает грусть и напоминает Балтику». Еще в феврале 1848 года он спасался в Сахаре от опостылевших серых тонов средиземноморской зимы. «В этом году, — пишет он, — ноябрьские дожди сразу сменились зимними ливнями, продолжавшимися 3,5 месяца почти без единого дня передышки». Каждому алжирцу случалось не раз видеть, как их новый гость скрывается от местных проливных дождей…

Но эти наблюдения универсальны и всеобъемлющи. 24 января 1651 года один флорентиец отмечает в своих записках, что дурная погода длится уже пять месяцев, per avere durato а ріоѵеге quasi cinque mesi. За год до этого улицы Капуи скрылись под потоками дождя. В самом деле, не было ни одной зимы, чтобы реки не прорывали плотины, а города не подвергались грозам и опустошительным наводнениям. В первую очередь это относится, конечно, к Венеции: в ноябре 1443 года7 она понесла огромные убытки quasi mezo million di ducati; 18 декабря 1600 года подобная же катастрофа нанесла тяжелейший ущерб затопленным lidi, плотинам, домам, частным кладовым, расположенным на уровне первого этажа, общественным хранилищам соли, зерна, пряностей в общей сложности con dano di un million d’oro, что свидетельствует, кстати, о том, что цены за это время выросли.

Зимой или, точнее, в период с сентябрьского до мартовского равноденствия влияние Атлантики торжествует, не встречая помех со стороны Азорских островов; атлантические циклоны чередой следуют друг за другом и распространяют свое влияние вплоть до теплых вод Средиземного моря, как наступая со стороны Бискайского залива и быстро преодолевая пространство Аквитании, так и проникая на Внутренее море, подобно кораблям, через пролив Гибралтар и мимо берегов Испании… В обоих случаях они резво проносятся над Средиземным морем с запада на восток. Эти зоны пониженного давления придают зимней погоде крайнюю неустойчивость. Они приносят с собой дождь, вызывают резкие порывы ветра и поддерживают непрерывное волнение на море, которое под действием мистраля, норд-оста и боры все время остается покрытым белой пеной и напоминает равнину, засыпанную снегом или, как говорит один путешественник XVI века, «усеянную пеплом». Именно зимой благодаря влаге, наступающей с Атлантики, севернее Толедо можно видеть эти сумрачные небеса, покрытые грозовыми облаками и пронизанные эффектным светом, которые писал Эль Греко…

Так из года в год, иногда в яростном порыве, Атлантический океан отбрасывает пустыню далеко на юг и на восток. Зимой дожди идут на подступах к Алжиру и иной раз даже в сердце Сахары. Бывает, что дожди идут в горах Западной Аравии… Противник пустыни — это не Средиземное море, как полагал Поль Моран, а Атлантический океан.

Картина снова резко меняется накануне весеннего равноденствия, когда, согласно календарю Магриба, можно делать прививки деревьям и слушать первые песни соловья. Но настоящая весна так и не приходит: она ограничивается неделей, за которую успевают распуститься листья и цветы. Едва закончатся зимние дожди, пустыня начинает отвоевывать пространство у моря и окружающих его гор, доходя до самых вершин. Она проникает на запад и особенно на север, переходя самые удаленные границы средиземноморского мира; каждое лето раскаленный воздух с юга распространяется над южными Альпами во Франции, сильнейшая засуха поражает Ронский коридор, наискось проходит через бассейн Аквитании и кроме долины Гаронны часто захватывает даже удаленные южные берега Арморики*PPE.

В это время в середине средиземноморского пространства безраздельно царит жаркое лето. Море на удивление спокойно: в июле и августе его воды покрываются маслянистой пленкой. Лодки выходят в открытое море, а низкие галеры безбоязненно совершают переходы от одного порта к другому. Эта половина года благоприятна для морских путешествий, корсаров и войны. Физические процессы, лежащие в основе явлений этого жаркого и сухого сезона, очень просты. Когда солнце возвращается на север, зона азорского антициклона снова расширяется; он перекрывает дорогу циклонам, образующимся в зоне пониженного давления, и их движение на восток прекращается. Только с приближением осени препятствие на их пути исчезает; тогда наступление Атлантики возобновляется.

Однородность климата

Предельные границы описанной климатической зоны приходится провести довольно далеко от берегов Средиземного моря, если с одной стороны отодвинуть их через территорию Европы туда, куда летом проникает сухой воздух из Сахары, а с другой стороны — через Азию и Африку, до тех мест, где зимой выпадают принесенные атлантическими циклонами дожди, т. е. до середины огромного степного пояса. Но не очевидна ли чрезмерность таких широких рамок?

Средиземноморский климат определяется не господством того или или иного из двух указанных нами выше факторов, а их сложением, их взаимодействиям и их смешением в определенный пропорции. Достаточно возобладать одной составляющей, чтобы средиземноморский климат утратил свои черты, переходя на востоке или на юге в климат степей и пустынь, а с противоположной стороны, на севере, — в климат, подвластный западным ветрам. Поэтому собственно средиземноморская климатическая зона теснится на довольно небольшом пространстве.

Впрочем, установить ее границы нелегко. Для этого следовало бы учесть множество самых незначительных факторов, и не только природных, потому что о климате нельзя судить только с помощью обычных измерений температуры и давления, регистрации направления ветров и уровня осадков; о его воздействии на почву говорит множество примет. Андре Зигфрид отмечает это, говоря о Ардеше.

Лео Ларгье обращает внимание на климатическую границу между Лангедоком и Лозером, Ж. Л. Водуайе — на переходы от одной части Прованса к другой… Все это справедливо в каждом конкретном случае. В целом же следует безоговорочно принимать неоднократно подтвержденные географами наблюдения: зона средиземноморского климата располагается в тесных пределах от исчезновения олив на севере до появления больших пальмовых рощ на юге. Итак, впишем в эти границы итальянский (или лучше сказать, Апеннинский) полуостров, Грецию, Киренаику, Тунис и другие прибрежные земли, ширина которых обычно не превышает 200 км. Горы сразу же заслоняют им путь к расширению. Климат Средиземноморья — это часто лишь климат предгорий и узенькой прибрежной полосы, окаймляющей море, как та лента побережья, которую можно видеть в Крыму: фиговые, оливковые, апельсиновые и гранатовые деревья растут там на открытом пространстве, но только в южной части этого почти острова.

Но как раз малая протяженность придает этой нарядной кромке материков неоспоримую однородность как по оси север — юг, так и в направлении с востока на запад.

С севера на юг по меркам земного шара морское побережье занимает продольные участки малой длины. Самое большое расстояние между их границами, от северного края Адриатики до триполитанского берега, равно 1100 км, но это аномалия. Действительно, в восточно-средиземноморском бассейне максимальное расстояние составляет в среднем от 600 до 800 км, 740 км от Алжира до Марселя. В целом эти морские и сухопутные пространства образуют фигуру веретенообразной формы, пролегающую с двух сторон вдоль 37—38-го градуса северной широты. Амплитуда отклонений в поперечном направлении невелика. Но именно ею объясняются различия между северным и более теплым южным побережьями. Средняя разность температур между Марселем и Алжиром составляет 4 °C. Январская изотерма 10 °C почти повторяет изгибы главной оси моря, фиксируя обособленность южной Испании и Италии, скорее африканских, нежели европейских земель. В общем, заметно, что климат Средиземноморья повсеместно дублирует его геометрические очертания.

Различия, которые можно наблюдать, перемещаясь с востока на запад, вытекают из ослабления и замедления действия атлантической влажности по мере приближения к восточному краю моря.

Не следует преуменьшать значения всех этих различий. В эпоху, когда климатологи черезвычайно внимательны к деталям, Средиземноморье справедливо представляется им подразделенным на разные климатические зоны. Но благодаря их родству сохраняется его бесспорное единство. Ведь для истории небезразлично почти повсеместное сходство климата и сезонных ритмов, порождающих одинаковую растительность, одни и те же краски и благодаря одинаковому геологическому строению — одни и те же ландшафты, однообразные до одури. Ими определяется, в конечном счете, и подобие образа жизни. По мнению Мишле, «каменистые» пейзажи внутреннего Лангедока напоминают Палестину. Сотни авторов писали о том, что Прованс больше похож на Грецию, чем сама Греция, если только не считать подлинной Грецией те или иные берега Сицилии. Йерские острова были бы вполне к месту среди Киклад, только на них больше зелени. Равным образом, Тунисское озеро вызывает в памяти лагуну Кьоджи, а Марокко — опаленную солнцем Италию.

Повсюду господствует все та же троица, детище истории и климата: хлебные поля, оливковые рощи и виноградники, свидетельствующие о развитой аграрной цивилизации, о победе человека над природной средой. Коротко говоря, отдельные части моря не являются взаимодополняющими. Везде встречаются одни и те же амбары и кладовые, одни и те же маслобойни и хозяйственные орудия, одни и те же стада, зачастую общие для всех деревенские традиции и общие повседневные заботы. Что пригодно для одного места, пригодно и для другого и приживается чуть подальше. В XVI веке на всех приморских территориях производится воск, шерсть, montonini е vacchini шкуры; повсюду сажают (или могут посадить при желании) тутовые деревья и выращивают шелковичных червей. Все эти земли без исключения, даже принадлежащие мусульманам, имеют свои сорта винограда п собственное вино. Кто лучше воспел этот напиток, чем исламский поэт? Виноградники растут в окрестностях Тора, на Красном море и даже в далекой Персии, где пользуется популярностью вино из Шираза.

Повсюду одни и те же продукты — следовательно, в каждой из приморских стран можно запастись всем необходимым. В XVI веке есть выбор между сицилийским и фракийским зерном, greco о latino вином из Неаполя, хотя итальянский напиток поставляется в большем количестве; многочисленные бочки с вином отгружает также Фронтиньян; есть рис из Ломбардии и есть рис из Валенсии, турецкий и египетский рис. Точно так же можно выбирать между балканской и североафриканской шерстью, если говорить о товарах низкого качества.

Итак, средиземноморские страны соперничают или должны были бы соперничать между собой: то, что они могут предложить, пригодно для обмена скорее за пределами их климатической зоны, чем внутри нее. Это так, но XVI век — эпоха слаборазвитого обмена, с низкой окупаемостью и малым радиусом действия. Как бы то ни было, соседние регионы, как густо-, так и малонаселенные, должны налаживать отношения между собой, ведь везде остро стоит проблема снабжения городов, постоянно алчущих съестных припасов, которые к тому же не очень портились бы при перевозке, от кулей с миндалем с берегов Прованса до бочек, наполненных рыбой, тунцом или солониной, до мешков с бобами из Египта, не говоря уже о бочонках с маслом и зерном, самым популярным товаром… Таким образом, производство одинаковых товаров не настолько мешало внутренним обменным процессам Средиземноморья, как можно было бы предположить. По крайней мере, в XVI веке.

В социальном плане климатическое единство влечет за собой многие другие последствия. Очень рано оно начинает готовить почву для утверждения схожих между собой аграрных цивилизаций. Уже в первом тысячелетии до н. э. культура, основанная на выращивании маслин и виноградарстве, распространилась за пределы восточной части Средиземноморья в западном направлении. Начало этого процесса унификации уходит далеко в глубину веков. Природа и человек действовали в данном случае согласованно.

Вследствие этого в XVI веке каждый житель Средиземноморья, откуда бы он ни происходил, чувствует себя в любой его точке как дома. Когда-то, в героическую эпоху первых путешествий древних греков или финикийцев, колонизации были присущи драматические черты, но в дальнейшем все изменилось. Перед глазами поселенцев в более позднее время вставали знакомые деревья, знакомые кустарники, знакомые пейзажи; на столе у них стояла та же пища, и чередование времен года тоже напоминало им о родных небесах.

Зато когда выходец из Средиземноморья покидает его пределы, им овладевают тоска и беспокойство. Об этом свидетельствуют жалобы солдат Александра Великого, участвовавших в походе, во время которого македонец оставил Сирию и углубился в сторону Евфрата, а также испанцев, воевавших в XVI веке в Нидерландах, — северные туманы сводили их с ума. Для Алонсо Васкеса и испанцев его времени (как, несомненно, и испанцев всех времен) Фландрия — «это страна, где не растут ни лаванда, ни тимьян, ни фиги, ни оливки, ни дыни, ни миндаль; где лук, петрушка и салат лишены сочности и вкуса; где кушанья готовят, трудно поверить, на сливочном масле вместо оливкового…». Кардинал Арагонский, приехавший в Нидерланды в 1517 году со своим поварам и припасами, придерживается того же мнения. «Из-за того, что во Фландрии и Германии едят много молочных блюд и сливочного масла, — заключает он, — там много прокаженных». И вправду — это удивительные страны! Один итальянский священнослужитель, летом 1529 года спасшийся от кораблекрушения в Байе в Нормандии, полагает, что он очутился for del mondo .

Вот чем объясняется та легкость, с которой средиземноморские жители переезжают из одного порта в другой. Речь идет не о настоящей перемене места, а, скорее, о переезде в новый дом, где переселенец чувствует себя вполне удобно. Вспомним для сравнения об освоении Нового Света, которое было таким изматывающим для жителей Иберийского полуострова! В традиционной истории сохранились более или менее подлинные имена тех мужчин и женщин, которые первыми пытались насаждать в Перу или в Новой Испании зерновые культуры, маслины и виноград. Эти дети Средиземноморья мужественно пытались воссоздать в тропиках его облик, вопреки враждебности климата и почвы. Но их усилия были тщетными: несмотря на отдельные успехи, сельскохозяйственные приемы и продукты питания их родины не могли привиться в испано-португальской Америке, производящей кукурузу, маниок, пульке, а впоследствии и тростниковый спирт… Для искусственного поддержания в Новом Свете культуры питания, заимствованной у Внутреннего моря, служил один из великих продовольственных маршрутов, начинавшийся на Иберийском полуострове: отправлявшиеся из Севильи и Лиссабона корабли, груженные вином, мукой и оливковым маслом, плыли по нему на другой край океана..

Однако человек Средиземноморья сумел прижиться на новых землях, в почти полностью непривычной для себя среде. К этому его подготовил, возможно, суровый средиземноморский климат, далеко не всегда снисходительный к слабостям человеческого организма, а также постоянная борьба со вспышками малярии и вечно преследующей его чумой. Другая причина может заключаться в простом и умеренном образе жизни, который средиземноморские выходцы приучились вести у себя на родине. Обманчивый средиземноморский климат бывает иногда несносным и губительным. Именно он препятствует расселению на берегах теплого моря пришельцев из далеких краев. Новый завоеватель, вчерашний варвар, легко утверждаются в качестве сегодняшних богачей — но как долго смогут они сопротивляться «изнурительной летней жаре и малярии»? «Захватчики приходят и уходят, — говорит Вальтер Бауэр о Сицилии, — их антиподы остаются, и это романс без слов», всегда один и тот же.

Засухи — бич Средиземноморья

Неудобство, которое средиземноморский климат причиняет людям, связано с распределением годового объема выпадающих осадков. Здесь идут обильные дожди, в некоторых местах даже чересчур обильные. Но они выпадают осенью, зимой и весной, главным образом осенью и весной. В противоположность муссонному климату, в котором гармонически сочетаются жара и влажность, в средиземноморском климате эти жизненно важные факторы отделены друг от друга, последствия чего нетрудно предсказать. «Сияние небес» в теплое время года имеет свою оборотную сторону. Сухость воздуха вызывает обмеление источников и препятствует естественному орошению: Средиземноморье — это зона уэдов и fiumari. Останавливается рост всех трав и кустарников, поэтому как культурные, так и дикорастущие растения вынуждены приспосабливаться к засухам и использовать поступающую драгоценную влагу как можно полнее и раньше. Озимые32 зерновые культуры спешат достигнуть зрелости и завершить свой активный жизненный цикл в мае или в июне, в Египте и в Андалусии — уже в апреле. Плоды оливковых деревьев в Тунисе созревают в сезон

обильных осенних дождей. По-видимому, dry farming стали применять повсюду очень рано, и не только основываясь на опыте финикийцев: с незапамятных времен в странах Средиземноморья распространяются различные способы орошения, пришедшие с востока. Можно заметить, что сегодня (см. карту К. Заппера) границы зоны Kunstbewasserung являются границами зоны средиземноморского климата… Теми же путями, что и приемы орошения, в Средиземноморье проник ряд травянистых и кустарниковых растений, давно приспособившихся к засушливой местности. В первом тысячелетии до нашей эры происходит, об этом мы уже говорили, широкое продвижение виноградников и оливковых деревьев с восточной в западную часть моря. Благодаря своему климату Средиземноморье как бы предназначено свыше для произрастания кустарников. Это не просто сад — это страна питательных плодов…

Зато его климат не способствует росту лесов и обычных деревьев. Он, по меньшей мере, не благоприятствует их сохранению. Люди очень рано начали свое наступление на леса, бывшие изначально неотъемлемой частью средиземноморского пейзажа, и слишком активно занялись их истреблением. На месте этих лесов, которые восстановились в лучшем случае лишь частично, появились пустоши и заросли кустарника. Таким образом, по сравнению с европейским Севером, Средиземноморье очень рано утратило свой естественный растительный покров. Когда Шатобриан путешествует по Морее, он не встречает «почти ни одного дерева». Не представляют ли собой голая каменистая Герцеговина и лесистая Босния, как замечает Жан Брюне, разные миры? Цена дерева везде высока, иногда чрезвычайно высока: гуманист Антонио де Гевара, размышляющий о своих расходах в городе Медина дель Кампо, «где больше ярмарок, чем гор» (т. е. покрытых лесом холмов), приходит к выводу: «В конечном счете, дрова обходятся нам во столько же, во сколько пища, которая варится в котелке».

Другое последствие засушливого климата — недостаток настоящих пастбищ в Средиземноморье. Отсюда немногочисленность поголовья свиней, столь нужных в развитом сельском хозяйстве, основанном на применении удобрений, как в северных странах, где размытая дождями почва теряет свои питательные компоненты; правда, средиземноморская суша как ничто иное способствует их сохранению. Свиноводство хорошо развито только в Египте и на влажных Балканах, на северных окраинах Средиземноморья, или на возвышенностях, орошаемых более обильно, чем другие места. Козы и овцы (последних разводят скорее ради их шерсти, чем на мясо) не могут покрыть недостаток мяса в питании. Вспомним забавное рассуждение, которое Рабле вкладывает в уста «совершенно раздосадованного» амьенского монаха, который вместе со своими путниками созерцает красоты Флоренции: «…в Амьене мы прошли бы втрое-вчетверо меньше, и я бы уже показал вам около пятнадцати старых аппетитно пахнущих харчевен. Не понимаю, что за удовольствие глазеть возле башни на львов и африканов (так, по-моему, вы их называете, а здесь их зовут тиграми) или на дикобразов и страусов во дворце синьора Филиппо Строцци. Честное слово, други мои, я предпочел бы увидеть славного жирного гусенка на вертеле…» Один географ в переписке со мной в шутку высказался по поводу Средиземноморья таким образом: «Маловато мяса и много костей».

Северянам уже в XVI веке средиземноморский скот слишком часто кажется неполноценным: коровы — тощими, бараны — недомерками. «В 1577 году на пропитание Монморанси и его армии пошло 8000 баранов из нижнего Лангедока. Средний вес одного животного составлял «более или менее» 30 фунтов, или 12 кг по сегодняшним меркам. Это слишком мало и очень дешево: 4 ливра, или чуть более 1 экю, за барана..» Расчет веса 13312 баранов, забитых с 23 июня по 5 декабря 1586 года в Вальядолиде, дает в среднем 11,960 кг мяса на одно животное (12 кастильских фунтов). На одну голову крупного рогатого скота из 2302, забитых в этом же отрезке времени, приходится 148,012 кг (322 кастильских фунта) мяса. В общем, не такие уж плохие животные. Это относится и к лошадям. В Средиземноморье есть прекрасные породы: турки и низкорослые испанцы из Неаполя, боевые кони из Андалусии, берберы из Северной Африки, но все это живые и подвижные верховые лошади, мода на которых в следующем столетии сменяется увлечением тяжеловозами, ослами и мулами с севера. Главным критерием оценки животного, которого используют для перевозки почты, артиллерийских орудий и лафетов, запрягают в приобретающие все большую популярность экипажи и кареты, постепенно становится его сила… Дантышек, который 4 декабря 1522 года высадился на кантабрийском берегу в Код алии, отправляется в Леон на шести вьючных лошадях. «Non tarnen tarn bonis, — пишет он, — ut sunt apud nos qui plumbum f'erunt ex Cracovia in Hungariam…» Сравнение с лошадьми, на которых возят свинец из Кракова в Венгрию, вырывается слишком непринужденно, чтобы таить в себе ошибку. Но чем кормят этих лошадей на юге? Овес можно встретить только в некоторых областях, например в Лангедоке, а ячмень оспаривают у скотины люди. Можно только пожалеть тех французских лошадей, которые, как рассказывает нам Бартелеми Жали, миновав испанскую границу, стали ржать от огорчения, видя, что отныне им предлагаю! на обед «малосъедобные обрезки соломы».

Не претендуя на универсальное объяснение, заметим, что соха, которая едва задевает землю, так долго используется на средиземноморских землях не только из-за малой глубины рыхлой почвы и ее хрупкости, но и вследствие недостаточной силы запрягаемых в нее быков или мулов. Поверхностная вспашка, во время которой проводятся неглубокие борозды, повторяется до 7–8 раз в год. Как показало будущее, предпочтительнее была более глубокая вспашка, как на Севере, где колесный плуг с подвижной тягой стал мощным орудием прогресса. Мнимое подобие северного плуга, изобретенное в Лангедоке, «мусс», не выполнило такой же роли и получило слабое распространение. Бедные aratores Лангедока «могут сколько угодно ковырять залежную землю, они бессильны…» в сравнении с зажиточными «плуговщиками» Иль-де-Франса или Пикардии.

По правде говоря, Средиземноморье постоянно борется с нищетой, причина которой кроется не только в усугубляющих ее обстоятельствах. Несмотря на множество мнимых или реальных преимуществ, здешняя жизнь не дает уверенности в завтрашнем дне. При этом никто не остается равнодушным к ее столько раз превознесенным чарам; даже такие серьезные географы, как Филиппсон, иногда уподобляются путешественникам, приехавшим на Средиземное море с Севера, — их ослепляют здешнее солнце, краски, тепло, скороспелые фрукты и розы зимой. Так Гете, будучи в Виченце, поражался уличной жизни, всегда распахнутым лавкам, и мечтал привезти домой немного пьянящего воздуха Юга. Вопреки очевидности, очень трудно соотносить этот светлый, радостный пейзаж с понятиями нищеты и тяжелого труда. На самом деле жителям Средиземноморья приходится зарабатывать хлеб насущный в поте лица. И огромное пространство остается неосвоенным и не приносит пользы. Пахотные земли почти повсеместно подвергаются двухлетнему полеразделению, которое исключает высокую производительность хозяйства. Мишле, не будучи первооткрывателем, лучше всех остальных понял экономическую несостоятельность всех этих земель, начиная с нашего Прованса.

Явным признаком бедности является всегда поражавшая северян воздержанность в пище. Фламандец Бузбек, в 1555 году находившийся в Анатолии, писал: «Я думаю, что не погрешу против истины, утверждая, что на сумму, которую фламандец тратит на пропитание каждый день, турок живет две недели… Туркам чужды все тонкости приготовления пищи; они чрезвычайно умеренны и мало привязаны к еде; довольствуясь солью, хлебом, чесноком или луком, они делают из них рагу, прибавляя немного кислого молока… Часто они смешивают с молоком холодную воду, тем самым утоляя свой голод и одновременно сильную жажду, которую вызывает чрезвычайная жара». Эту воздержанность часто отмечали в качестве одного из преимуществ поведения на войне турецких солдат, которым достаточно немного риса, муки, приготовленной из высушенного на солнце мяса, и испеченных в золе лепешек. Западные солдаты были более требовательными, возможно, равняясь на пример многочисленных немцев и швейцарцев.

Но были ли греческие, итальянские, испанские крестьяне и даже горожане столь же неприхотливыми, как турки, умеренность в еде которых отмечал также еще 100 лет назад Теофиль Готье, поражаясь тому, что красавцы кайджи, мускулистые благодаря тяжелому труду гребцов, могут проводить целые дни на своих кайках, питаясь почти исключительно свежими огурцами? «В Мурсии, — пишет Александр де Лаборд в своем «Описании путешествия в Испанию»(1828 год), — летом невозможно было найти служанку, и многие из них покидали свои места с началом весны. В это время они едят только салат, фрукты, дыни и особенно стручковый перец. Этих кушаний им достаточно для пропитания». «Я пригласил всех на обед, — пишет Монтень и добавляет (дело происходит в Баньи-ди-Лукка): Ведь итальянская пирушка по французским понятиям — это легкая закуска».

Зато Коммин восторгается венецианским изобилием. Его извиняет то, что он иностранец. Кроме того, Венеция — это Венеция, город, имеющий особое пристрастие к еде. Даже Банделло поражается городским рынком, «l’abbondanza grandissima d’ogni sorte di cose da mangіаге» , и его свидетельство не вызывает сомнения. Но мы знаем, как трудно обеспечивать эту роскошь и достаток богатейшего и удобно расположенного города, сколько забот и беспокойства причиняет его снабжение Синьории.

Обращали ли вы внимание на то, как мало места в средиземноморской литературе уделено кутежам и попойкам? Описания обедов — если, конечно, речь не идет о столах государей — не свидетельствуют об изобилии. В новеллах Банделло хороший обед — это пучок овощей, немного болонской колбасы, побольше сала и стакан вина. Пустой желудок — постоянный персонаж испанской литературы Золотого Века. Он воплощается в знакомых каждому классических образах Ласарильо из Тормеса и его собрата по picardia Гусмана Де Альфараче, которые съедают большой кусок черного хлеба, не оставляя муравьям ни крошки, вопреки требованиям приличия. «Да хранит тебя господь от чумы, идущей из Кастилии, — говорит тот же Гусман, — и от голода, распространяющегося из Андалусии». Нужно ли еще напоминать меню Дон Кихота или поговорку: «Если жаворонок собирается пересечь Кастилию, он должен захватить с собой зерно для корма»?

Каким бы дополнением к этому столу ни служили овощи, фрукты и дары моря, он все равно остается скудным даже сегодня, это образ жизни «во многих случаях на грани недоедания». Такая умеренность не является следствием добродетели или равнодушия к пище, о которых говорит Бузбек, а вытекает из необходимости.

Средиземноморская почва также несет свою долю ответственности за нищету живущих здесь людей, предлагая им только бесплодные известняки, обширные засоленные пространства, поля, покрытые «селитрой», о которых говорил Белон дю Ман, с редкими слоями рыхлых отложений и ненадежными пахотными землями. Тонкие пласты земли на поверхности, для обработки которых пригодна только примитивная деревянная соха, отданы на милость ветра и проточной воды. Пашня существует лишь благодаря человеческим усилиям… Когда рвение сельских жителей ослабевает из-за продолжительных смут, исчезает не только крестьянское сословие, но и сама плодородная почва. Во время испытаний Тридцатилетней войны германское крестьянство было в значительной части истреблено, но земли остались, а с ними и возможность возрождения. В этом преимущество Севера. В Средиземноморье почва, не защищенная культурными растениями, погибает: пустыня выжидает удобного момента и больше не выпускает пашню из своих объятий. Ее сохранение или восстановление благодаря крестьянскому труду можно считать чудом. Об этом говорят современные цифры: за вычетом лесов, пастбищ и непригодных для сельского хозяйства участков обрабатываемые земли около 1900 года составляли 46 проц, площади почвы в Италии; 39,1 проц, в Испании; 34,1 проц, в Португалии и только 18,6 проц, в Греции. На острове Родос пребывают сегодня в запустении 84 тысячи гектаров земли из 144 тысяч. На южном побережье моря эти цифры выглядели бы еще более устрашающими.

Но что дают сами эти возделываемые земли? Очень мало, если речь не идет об исключительных условиях (например, об орошении), — и повинен в этом климат.

В Средиземноморье, более чем где бы то ни было, судьба урожая зависит от власти капризных стихий. Если южный ветер начинает дуть накануне жатвы, хлеб высыхает, не успевая созреть и вырасти, или, если он уже созрел, он осыпается: испанские крестьяне во избежание этой напасти жнут ночью, при прохладе, потому что высушенное зерно днем падает на землю. Зимой наводнения опустошают низменные участки, и посевы погибают. Если весной слишком рано устанавливается ясная погода, зерно, которое уже начало созревать, вымерзает, иногда безвозвратно. За судьбу урожая нельзя быть спокойным до последнего момента. В конце января 1574 года на Крите ожидался богатый урожай; прошли обильные дожди, и было засеяно больше земли, чем обычно. Но, добавляет наш источник, разве не могут все эти надежды обратиться в прах в этой стране, подверженной «губительным туманам, которые сжигают зерно»? Сильные порывы южного ветра, которые наводят страх на острова Эгейского архипелага, часто уничтожают в Корфу уже созревший урожай; именно их опасаются еще и сегодня во всех земледельческих областях Северной Африки, ведь сирокко, которому ничего нельзя противопоставить, за три дня может погубить труды целого года. Прибавим к этому списку бедствий, угрожающих средиземноморским полям, бич саранчи, столь же опасной сегодня, как и вчера.

Очень редко урожай не бывает затронут ни одной из подстерегающих его опасностей. Сборы обычно невысоки, и ввиду ограниченности посевных площадей Средиземноморье всегда находится на краю голода. Из-за нескольких скачков температуры или недостатка небесной влаги человеческая жизнь подвергается опасности. В этих случаях все претерпевает изменения. Даже планы политиков. Если на границах Венгрии не ожидается достаточный урожай ячменя (известно, что в Средиземноморье ячмень является аналогом овса на севере), можно быть уверенным, что султан не станет вести активную войну: чем он будет кормить лошадей спаги? Если в трех или четырех житницах Средиземноморского региона одновременно ощущается недостаток зерна — а это бывает не так уж редко, — то каковы бы ни были военные планы, составленные зимой или весной, театр военных действий непременно замирает на время сбора урожая, которое совпадает с периодом хорошей погоды на море и крупных операций флота. Зато сельские разбойники и морские пираты тотчас же начинают действовать с удвоенной силой. Стоит ли после этого удивляться, что единственный повседневный вопрос, регулярно обсуждаемый в важной политической переписке, касается урожая? Шел ли дождь, не шел ли дождь, хлеба еще не поднялись; прогнозы в Сицилии удовлетворительные, но в Турции недород, султан наверняка не разрешит вывозить хлеб. Будет ли этот год неурожайным, di carestia годом, годом дороговизны, как тогда говорили?

В письмах, которые мажордом Филиппа II Франсиско Озорио отправлял ему в 1558 году, он подробно рассказывает королю, удалившемуся на север, о погоде на полуострове. Сколько внимания уделяет этот горожанин из Вальядолида состоянию небес, сбору зерновых, ценам на хлеб! 13 марта 1558 года. «…За последние два дня, — пишет он, — погода прояснилась, было солнечно и ветрено. Дождь не выпадал с середины января. Цена на хлеб немного выросла, была издана «прагматика», закрепляющая ее курс на будущее. На днях распоряжение было опубликовано, и после этого небо покрылось облаками. Это позволяет твердо надеяться, что дождь выпадет в апреле. В Андалусии и в Эстремадуре, как и в королевстве Толедо, шел дождь и погода очень благоприятная: цены на хлеб значительно снизились». 30 октября 1558 года: «Урожай зерновых обильный, вина в среднем по королевству достаточно, посевы вовремя произведены повсюду. 26-го числа здесь все утро шел снег большими хлопьями. Затем пошел проливной дождь, который будет весьма на пользу посевам. Судя по здешней погоде, я уверен, что в Брюсселе не жарко. Цены на хлеб снизились во всем королевстве». Филипп II интересуется малейшими колебаниями погоды, временем посевов; хлеб дорожает или дешевеет в зависимости от выпадения осадков; эти подробности сохранены в письмах, где мы напрасно будем искать других сведений по экономической истории: все это характеризует положение с продовольствием в Средиземноморье XVI века. Это не просто экономическая проблема, это вопрос жизни и смерти.

Голод, настоящий голод, от которого люди умирают на улице, является реальностью. В 1521 году, рассказывает венецианец Наваджеро, «в Андалусии наступил такой голод, что пало несметное количество животных и страна вымерла; погибло также немало людей. Была такая засуха, что хлеба полегли и в поле нельзя было найгги ни травинки; в этом году почти исчезли лошади андалусской породы, и до сегодняшнего дня (1525 год), она не была восстановлена». Это крайний случай! На протяжении длительного времени можно без конца отмечать неурожайные годы, когда любое правительство вынуждено заниматься поисками хлеба и организовывать его публичную раздачу, чтобы не допустить голодной смерти своих подданных, что не всегда удается. Особенно тяжелый кризис охватил все Средиземноморье во второй половине столетия, с 1586 по 1591 год, и этот кризис открыл дорогу в Средиземное море кораблям с европейского Севера. Но и в обычные годы здешнюю жизнь не назовешь легкой или изобильной. Вспомним о том, что тосканцы конца XVI века, располагающие многочисленными пахотными полями, виноградниками, тутовыми рощами, con tutto cio non raccolgono vettovaglie per un terzo dell’anno ! Оцените также следующую фразу из рассказа Гусмана: «Год был неурожайным вследствие засухи. Севилья, которая с трудом переносит даже благоприятные годы, страдала от этого чрезвычайно…»

В недрах средиземноморской истории действуют такие императивы, как бедность и неуверенность в завтрашнем дне. В них, возможно, и заключается причина благоразумия, умеренности, человеческой изобретательности, а также своего рода инстинктивных империалистических побуждений, которые иной раз являются на деле не чем иным, как потребностью в хлебе насущном. Чтобы сгладить свои недостатки, Средиземноморье было вынуждено действовать, устремляться за свои пределы, искать сотрудничества с далекими странами и включаться в их хозяйственные системы. При этом оно существенно обогащало свою историю.

Морской климат, который делит годовой цикл на две чести, задает двухфазный ритм жизни средиземноморского организма, однообразно повторяющийся из года в год. Здешним жителям приходится как бы без конца менять зимние квартиры на летние, и наоборот. Бесчисленные заметки, рассказывающие нам о погоде и красках пейзажа, можно датировать не по годам, а по месяцам, поскольку на протяжении года всякий раз повторяется одновременно одна и та же история. «Ворота года» отворяются и закрываются по известному наперед расписанию. «Воротами года» в Кабилии называют дни равноденствия и солнцестояния. «Начало нового полугодия всегда сулит людям одно из двух: либо ячменный хлеб, либо голод».

Упрямство зимы

Зима приходит рано и не торопится уходить; всем это хорошо известно, и никто не бывает уверен в окончательном наступлении весны. Благоразумие требует ждать зимы задолго до ее наступления по календарю. 9 сентября: essendo hormai il fine dell’estate, говорит один документ венецианского Сената; затем, 20 сентября: venendo hora il tempo dell’inverno; 23 сентября: approximandose el tempo del inverno … О чем беспокоиться? О том, чтобы не быть застигнутым врасплох, вовремя разоружить galee grosse, навы, малые галеры, уволить лишних солдат… Следует позаботиться о своем здоровье, которому la malignitä della stagione угрожают малейшие случайности. Идет череда стихийных бедствий, испытаний, лишений, ночного бодрствования; это la stagione horrida, враждебный природе и людям: непрерывно идут дожди, di е note. Наводнения затапливают города и деревни, неожиданно выпадает снег, бури и штормы на море, трескучий мороз не щадит никого, особенно бедняков, — incommodo omnium et maxime pauperum. Приюты заполняются несчастными. К тому же всегда можно ожидать погодных сюрпризов, даже когда деревья снова покрываются цветами, а луга в окрестностях Монпелье синеют гиацинтами. 15 апреля 1594 года в Болонье, через 5 дней после Пасхи, «хотя весна уже в разгаре и деревья зацвели, выпал толстый слой снега. Помоги нам Господь!». Во Флоренции 23 мая 1633 года, после того как 21-го прошел дождь, резко похолодало, так что нужно было топить come per 1і gran freddi di gennaio, и горы покрылись снегом…

Жизнь при этом замирает повсюду, но больше всего страдают от таких перемен погоды поля. Крестьяне получают вынужденную передышку, однако, как говорил уже Аристофан, Зевс увлажняет землю. При прояснениях сеют ячмень, если это не было сделано в октябре; в декабре — пшеницу и рожь, а в начале весны — кукурузу. В XVI веке последняя поступала только из Америки. Впрочем, все это второстепенные виды деятельности, не требующие приложения массовых усилий, как летом, и помощи соседей, работа рог favor, как говорят в Португалии. Даже если прибавить посадку овощей и некоторые полевые работы, зима располагает к досугу и праздникам: один из них, в декабре, в христианских странах связан с закалыванием свиньи… Боккаччо говорит об этом в свои новеллах. В Кабильских горах во время зимнего солнцестояния в январе отмечают праздник Эннайер, который знаменует смену солнечных циклов, и во время изобильного застолья, продолжающегося до глубокой ночи, истребляют драгоценные запасы продовольствия, но это безудержное обжорство должно обеспечить богатство наступающего года.

Стада и пастухи спускаются с гор, по большей части отрезанных от мира снегами, на равнину. Остающиеся на месте жители гор продают на осенних ярмарках молодняк, который они не смогут прокормить. Так по сей день поступают скотоводы, живущие на окраинах Пиренейских гор, — несомненно, по той же причине, по которой в Баньи-ди-Лукка можно было дешево купить телят и ягнят, когда Монтень проезжал там в 1581 году. Покинутые пастухами горы часто становятся неприступными для путешественников: пробираясь по заснеженному высокогорью, можно лишиться и людей, и имущества. «Ваше Высочество, — пишет из Константинополя французский посол 12 февраля 1578 года, — я оказался в плену больших снегопадов, которые непрерывно шли здесь на протяжении 10 дней, и не мог выехать, как было запланировано на прошлой неделе». Джедуан «Турок», французский консул в Алеппо, сообщает в 1624 году о перипетиях своего зимнего путешествия по балканским горам: он едва не погиб от холода и не попал в пасть волкам и медведям. В марокканском Атласе, как рассказывает Лев Африканский, купцы, везущие начиная с октября финики с юга, часто бывают застигнуты в горах снежными бурями. Метели не щадят никого, даже деревья стоят укрытые огромным саваном.

В это время в низинах сообщение также бывает затруднено; из-за постоянных дождей реки выходят из берегов и разрушают мосты, «так что, — рассказывает Банделло в начале одной из своих новелл, — мантуанцы, владевшие земельными участками поту сторону реки По, не могли воспользоваться ни припасами, ни имуществом своих имений». В октябре 1595 года паводок достиг такого уровня, что «феррарцы готовились с оружием в руках пробить брешь плотины с нашей стороны», — пишет один венецианец. В другой раз Тибр вышел из берегов: в 1598 году он унес с собой половину моста Эмилий, который был уже реконструирован в 1575 году. В 1594 году наступил черед Арно. В Тоскане в этом году реки покрылись льдом, и все плодовые деревья в очередной раз вымерзли. Особо суровыми зимами замерзают каналы в Венеции. В XVI веке путешественникам зимой приходилось в лучшем случае бороться с совершенно раскисшими и покрытыми рытвинами дорогами, пришедшими в негодность из-за постоянных дождей и снегопадов, как это было в феврале 1581 года в Испании или в декабре 1592 года на Балканах, где еще недавно дороги были «такими грязными, что с трудом можно было разобрать цвет платья проезжающих».

Прекращение навигации

Море зимой также становится настолько враждебным, что судоходство останавливается. В римское время с октября по апрель корабли оставались на приколе в приказном порядке. Так подсказывало благоразумие мореплавателей. Из описания морских путешествий апостола Павла мы узнаем, что критское судно «Бонипорт» не было готово ad hiemandum и что александрийский корабль, на котором плыл Павел, перезимовал в Мальте. Много столетий спустя подобные же постановления встречаются в сборниках морских законов средневековых городов: в Constitutum Usus Пизы 1160 года", которым запрещается плавать с праздника Святого Андрея до мартовских календ (tempore hyemali post festum Sancti Andreae… ante kalendas Martii), в морском статуте Венеции 1284 года и в морском статуте Анконы 1387 года. На протяжении веков законодатели придерживались тех мер предосторожности, которые были продиктованы опытом. До конца XVIII века левантийцы плавали только от дня Святого Георгия (5 мая) до Святого Димитрия (26 октября).

Однако начиная с 1450 года мореплаватели все чаще одерживают победы над зимними ненастьями. Правда, речь идет о частных успехах, сопряженных с большим риском. Всякий год зима напоминает о своем могуществе ужасными кораблекрушениями. В Венеции в 1569 году даже возобновляются прежние запреты, на этот раз, конечно, смягченные, поскольку они отменяют морские путешествия только в период с 15 ноября по 20 января, su’l cuor dell’invernata . Видимо, полностью вернуться к прошлому было невозможно. Новые правила так плохо соблюдались, что Синьория должна была издать повторное постановление в 1598 году. Во всяком случае, это явление характерно, оно указывает на то, какой ценой еще в это время приходилось платить за зимние плавания. 1 декабря 1521 года «греческий» ветер потопил много судов на Адриатике, одно из них, груженное зерном, затонуло в самом рагузском потру; 11 ноября 1538 года разбушевавшееся море выбросило на берег и разбило сразу 38 галер Барбароссы, причем спасшиеся люди и имущество были перебиты и разграблены албанцами. 9 ноября 1544 года жертвами шторма стали 7 рагузских нав; в январе 1545 года порыв greco tramontano (северного греческого ветра) опрокинул в Адриатике 50 кораблей, из которых три венецианские навы шли в Сирию, имея более 100 тысяч дукатов на борту; 29 декабря 1550 года, во время «самой большой бури», случившейся в Адриатике, в самом порту Рагузы затонули два корабля, груженных зерном. Можно привести массу подобных фактов. Весь галерный флот Испании был поглощен водами в заливе Эррадура в октябре 1562 года; в октябре 1575 года разгневанное море выбросило на берег близ Константинополя около сотни судов и дюжину галер!

24. Путешествие на Табарку вместо Испании в январе 1597 года

Чезаре Джустициаио поднялся в Генуе па борт галеры Республики. Галера сделала остановку в Помеге, на маленьком островке, расположенном напротив Марселя, и пересекала Лионский залив, когда на широте мыса Креус ее застиг мистраль. Вместо Испании (куда Джустициаио направляется в качестве посла Республики при дворе Филиппа II вскоре после краха 1596 года, который нанес такой тяжелый удар по генуэзским предпринимателям) галера была отброшена бурей прямо на юг. Здесь она зашла в пустынную бухту на африканском берегу, между Джиджеллн и Колло, и спокойно провела там шесть дней: на юг двигаться было невозможно, и пришлось отправиться па генуэзский остров Табарка. Галера вышла из строя, и Чезаре Джустициаио отплыл на купеческом судне в Сардинию, а оттуда в Испанию. По письмам Чезаре Джустициаио, А. d. S. Genes, Lettere Principi.

Тот, кто пускается в плавание зимой и отдает себя на милость стихии, должен быть бдительным и готовым к тому, что на его корабле во время ночной непогоды будут зажжены штормовые огни, fanales de borrasca, о которых говорит Гусман де Альфараче. В ненастный сезон плавания, более продолжительные и беспокойные, чем летом, становятся и более редкими. Еще в начале XIX века в Венеции, как и в Одессе, промежутки между отплытием судов становились с наступлением октября более длительными. С еще большим основанием это можно отнести к XVI веку.

В ясные дни барки, без сомнения, отваживаются пуститься в путь на близкие расстояния, который длится несколько часов. Большие навы, способные противостоять зиме, выходят в море, несмотря на ненастную погоду, и благодаря суровому времени года плавание является еще более прибыльным. Но в целом происходит заметная приостановка навигации. Что касается галер, то они пребывают в полной неподвижности, в самой глубине портов, под volte арсеналов, в надежных укрытиях на суше, в то время как шиурмы наполовину изнывают от безделья. Марсель Мосс, который изучал влияние зимы на религиозную и общественную жизнь (правда, у эскимосов), приводит занятный отрывок из «Путевого дневника» Шатобриана. Французские капуцины, сказано здесь, «избрали местом своего основного пребывания Неаполь (Романский в Морее), поскольку сюда приходят зимовать галеры беев… обычно с ноября до дня Святого Георгия, когда они снова выходят в море; эти галеры полны каторжников-христиан, нуждающихся в наставлении и ободрении, и именно этим успешно и ревностно занимается отец Варнава из Парижа, который в настоящее время является начальником дома капуцинов в Афинах и в Морее». Заметим, что речь идет о 1806 годе, когда на западе галеры практически исчезли, но те, которые остались на востоке и на Мальте, по-прежнему подчиняются географическим законам, действовавшим в эпоху Сулеймана Великолепного.

В XVI веке флотилии, фусты и галеры корсаров зимой оставались на приколе. В декабре какого-то (может быть, 1580) года, «все корсары, — рассказывает Аэдо, — зимовали за пределами Алжира вместе со своими кораблями, которые были разоружены и оставались в портах». А в декабре 1579 года, по свидетельству того же Аэдо, рейс Мами Арнаут перезимовал еп еі гіо de Bona, на реке /у/ Боны, т. е. в устье Сейбузы…

Что касается больших эскадр, то испанское правительство было в высшей степени заинтересовано в их использовании во время мертвого сезона, когда можно быть уверенным в бездействии турецкого флота. Так же поступают и корсары, если им кажется, что игра стоит свеч и опасность кораблекрушения ниже, чем опасность встречи с большой флотилией противника летом. Но моряки, находящиеся на службе Испании, постоянно высказывают протест против зимнего плавания. «Преданность интересам Вашего Величества заставляет меня сказать, — пишет в августе 1561 года князь Мельфийский, в это время бывший командующим морскими силами Филиппа II, ответственным за их сохранность, — что галеры подвергаются смертельной опасности во время зимнего плавания, особенно вдоль нескончаемых берегов Испании, не изобилующих портами. Если галеры уцелеют, можно потерять шиурмы… и они не смогут пригодиться потом (при возобновлении навигации)».

Да, галерная война зимой невозможна, эту истину профессионалы вынуждены постоянно внушать политикам, остающимся глухими к их словам. Дон Гарсия де Толедо, также general de la mar Филиппа II, в ноябре 1564 года высказывает свои доводы против того, чтобы направить флот на восставшую Корсику, о чем просила Генуя. «Несомненно установленная истина, — пишет он испанскому послу в Генуе, Фигероа, — гласит, что снаряжать морские экспедиции зимой — это деньги, выброшенные впустую… Деньги будут истрачены без всякой пользы, как уже было раньше и будет происходить всегда, чтобы ни предпринималось в это время года». К тому же (поскольку находящиеся на борту войска, использовавшиеся в походе на Пеньон де Велес, устали) существует риск поставить под удар весенние операции и, следовательно, погнаться за тенью или, если перевести точно, «схватить голубя за хвост, когда можно было бы взять его за горло». Даже если бы речь шла о прогулке ради демонстрации силы, она была бы опасной: пересечение Пьомбинского канала «является чрезвычайно длительным, опасным и рискованным плаванием».

25. Действие мистраля 19 апреля 1569 года и в последующие дни

Эскадра галер Великого Командора Кастилии, Дона Луиса де Рекесенса, направляется к берегам Испании. Ее цель — достичь побережья королевства Гранада, границы которого проходят на юго-запад от Картахены, н помешать корсарским рейдам береберов, снабжающих людьми и оружием восставших па Рождество предыдущего года морисков. Мистраль застал эскадру в Лионском заливе и отбросил большую часть галер к берегам Сардинии. Слоит отметить путь одной из галер, плывшей против ветра, в Эгморт; прибытие галеры дона Луиса де Рекесенса 27-го числа в Паламос, где его встретили солдаты, покинувшие эскадру в Марселе и пришедшие в Испанию пешком; н еще два маршрута, которые привели одну галеру в Паптеллерию, а другую в Агридженто, куда она приплыла 7 мая. Эта схема была составлена с помощью многочисленных документов, которые я изучал и конспектировал в Симанкасе и по которым X. Хентиль да Сильва и Жак Бертеп нарисовали воспроизводимый нами картографический эскиз. Можно было бы нанести па карту и пути распространения известий об этих событиях. В данном случае главную ролі» при передаче сведений в Испанию играла Генуя.

В общем, горе галерам, которые не придерживаются установленных правил. Из-за своей низкой посадки они не в состоянии бороться с волнами и бурями. Понятно, почему Карл V пытался захватить Алжир врасплох в октябре 1541 года. Но он оказался пленником избранного времени года, этого сезона, который «мавры называют Кассем, т. е. сечением, и который означает переход от хорошей погоды к ненастной». В январе 1554 года французские галеры под командованием Пьеро Строцци покидают Марсель, направляясь к римским берегам; их сопровождают барки, груженные мукой. Шторм поглотил несколько из этих барок и одну галеру, а остальные были рассеяны и вернулись в Марсель без парусов и весел. Мы еще вернемся в свое время к катастрофе в Эррадуре, открытой бухте близ Малаги, где в октябре 1562 года затонул испанский флот. Малагский проход, открытый восточным ветрам, крайне опасен зимой, возможно, еще опаснее, чем Лионский залив. Он опасен даже весной: разве в апреле 1570 года две галеры не были выброшены на землю близ Малаги, а три остальные унесены в открытое море? Есть сведения о кораблекрушении в 1566 году. В последующий год, в феврале, 27 барок и кораблей, шедших, главным образом, из Фландрии с грузом оружия и солонины, затонули в окрестностях Малаги. Впрочем, и Лионский залив оправдывает свою репутацию: в апреле 1569 года сильный ветер рассеял 25 галер Великого Командора Кастилии, направлявшихся к берегам Гранады, и грозил полностью их уничтожить; он отбросил несколько галер к берегам Сардинии, в то время как еще одна, принадлежавшая Амброзио Негрону, добралась до суши только в Пантеллерии! В общем, в плохую погоду лучше оставаться в порту или вернуться туда под давлением обстоятельств, как вынужден был поступить Карло Дориа в январе 1603 года: напрасно пытался он отойти от Барселонского «пляжа», причем был отброшен назад несколько раз, потеряв много мачт и рей, а также триста галер ни ков.

Мир и зимние слухи

Приход плохой погоды означает обязательную приостановку крупных военных действий на море. С таким же постоянством наступает затишье в военных действиях на суше, которые невозможно было продолжать, «имея зиму за спиной». Конечно, речь не шла о полном и формальном перемирии. Но замедление операций было налицо, как в ходе драматических событий Персидской войны 1578–1590 годов, так и во время всех прочих войн, имевших место на средиземноморском или околосредиземноморском пространстве. «Приближение Дня Касима (Святой Димитрий, 26 октября) обычно означает завершение военных кампаний турок на суше и на море», — замечает Хаммер в своем ценном труде по истории Османской империи. Дело в том, что война подпитывается местными ресурсами. Военные действия должны разворачиваться только по окончании жатвы или накануне ее окончания (и это самый главный стратегический фактор). Если оставаться в рамках турецких войн, то историк Цинкайзен писал по поводу осады турками Белграда в 1456 году: «В течение июня, именно тогда, когда хлеба начинают созревать, османская осадная армия двинулась к Белграду». Это диктуется сменой времен года.

Короче говоря, зимнее полугодие — спокойное и мирное время. Великие державы складывают оружие, мелкие стычки также прекращаются, за исключением отдельных внезапных набегов, которые сулят, благодаря ненастной погоде, хорошую добычу при нападении врасплох. Именно зимой 1562 года шайки протестантов начинают переходить границу у Руссильона; в сентябре 1540 года алжирские корсары пытаются застигнуть врасплох Гибралтар, так что на обратном пути им причиняет беспокойство мистраль; ponentini часто делают пиратские набеги на усиленных галерах или галионах в бурные моря Леванта именно в конце зимы.

Именно в это время, когда «сообщить нечего», не прекращается только поток слухов. 20 марта 1589 года испанский консул в Венеции Хуан де Корноса пишет: «У нас нет никаких новостей о турках, потому что зима перерезала пути сообщения… сюда поступает как никогда мало известий» — достоверных известий, быть может, но слухи и кривотолки просачиваются. Зима, которая делает путешествия долгими или заставляет вовсе отложить их, — это время преимущественно дутых новостей, а также безнаказанных вылазок. «Сейчас, когда наступила зима, — пишет нунций, имея в виду имперцев, — они предоставляют французам свободу демонстрировать свою храбрость…»

Для самих правительств наступает время проектов и шумных дебатов. Объем работы в главных ставках непомерно возрастает. Зима — это время туго набитых папок. Мы бы сказали, что историк всегда должен подходить с осторожностью к документам, составленным зимой. Спешить некуда. Есть возможность поговорить, построить прогнозы и, наконец, изложить их черным по белому на бумаге. В том случае если произойдет то-то и то-то, следует поступить так-то; однако если султан или французский король… и множество страниц покрывается чернилами… Как часто замечательные идеи и обширные планы, к которым историки относятся с полным доверием, вызревают у камелька или у тлеющей жаровни в хорошо защищенной от сквозняка комнате, в то время как снаружи, в Мадриде или еще где-то, бушует cierzo, снежный ветер с гор! В эту пору все кажется доступным и легким… Окружить Нидерланды блокадой, лишить их соли, скупить весь ганзийский хлеб, которым они питаются, закрыть перед ними порты Испании — все это зимние проекты. В 1565–1566 годах, после грандиозного провала турок на Мальте, когда все еще живут опасениями только что миновавшего лета, строятся планы направить в Ла Гулетту 12 тысяч, человек, итальянцев и испанцев. Но как разместить их на территории гарнизона, весьма ограниченной даже после расширения, произведенного в шестидесятые годы? Об этом не стоит беспокоиться: их можно расположить под прикрытием стен, со стороны мыса Бон, что на карте выглядит совсем неплохо. Все предусмотрено, но, как часто бывало, ничего не осуществилось. Лето в этом смысле не столько более благоразумный, сколько более реалистический сезон, или, если выразиться точнее, летом события протекают вдалеке, подчиняясь собственной логике и не всегда поддаваясь контролю со стороны держав.

Однако у зимы есть и положительная сторона, одна-единствен-ная: зима — это время переговоров, дипломатических встреч, мирных намерений. С этой точки зрения зимняя спячка полезна. Во всяком случае остается фактом, что мирные договоры, изучаемые в этой книге, относятся к холодному времени года и чередуются с летними мятежами и вспышками насилия. Като-Камбрезийский мир родился в собеседованиях зимы 1558–1559 годов, он был подписан 2 и 3 апреля 1559 года. Испано-турецкие перемирия приходятся на разгар зимы, мир 1581 года был подписан 7 февраля, перемирие в Вербене — 2 мая 1598 года. 12-летнее перемирие будет подписано в Гааге132 9 апреля 1609 года. Только испано-английский мир, утвержденный 28 августа 1604 года, является исключением из правила. Но не был ли он на деле предрешенным в момент смерти Елизаветы, в марте 1603 года и согласован во время пребывания в Англии дона Хуана де Таксиса, графа Вилламедианы (июнь 1603 года)? Впрочем, мы далеки от того, чтобы сводить сложную дипломатическую игру к простой смене времен года. Тем не менее и дата подписания соглашения имеет свое значение. Если она приходится на начало зимы, тогда можно предполагать, что предварительного обсуждения почти не было; если на ее последние дни, то это говорит об острых спорах: что же, как не страх, ожидание надвигающегося лета и связанных с ним огромных военных расходов, может образумить правителей?

Суровые зимы

Итак, вот сладкие и приятные образы Средиземноморья, осененные миром и покоем, к которым прибавляются другие: солнечные якобы январские дни, изображенные на плакатах, рекламирующих Лазурный берег; тучи усталых перелетных птиц, дождем падающих на южную землю, как манна небесная, особенно в Египте, который казался Белон дю Ману «белоснежным» от этих птиц, наверняка в то самое время, когда в полях можно было собирать перепелок вручную, как овощи.

На самом деле средиземноморская зима, как и в Европе, не столь привлекательное явление. Она готовит суровые испытания для бедняков, особенно в городах. 6 ноября 1572 года Джованни Андреа Дориа писал Дону Хуану Австрийскому: «Вашему Высочеству следует знать, что, поскольку на территории Генуи не выращивают хлеба, а других съестных припасов недостаточно, здесь очень многие живут в нищете, не только в горах, но даже в городе. Бедняки едва сводят концы с концами, особенно зимой, когда к недостатку хлеба прибавляется нужда в теплой одежде, а зарабатывать на это нечем». Таким образом, завершается письмо, «этой весной в Генуе можно набрать добровольных каторжников на шиурмы для десяти галер». Вот убийственное свидетельство о Генуе — городе банков и о средиземноморской зиме…

Мы не станем утверждать, что в это время года здесь царит ледяной холод. Но средиземноморские зимы бывают менее теплыми, чем обычно предполагают, и часто очень влажными; они напоминают стихийное бедствие, которое неожиданно наступает после шести месяцев жары и к которому жители Средиземноморья никогда не могли или не умели подготовиться. Каждый год все повторяется, как будто море неожиданно подвергается натиску подводных течений. Невозможно оспаривать, что открытые всем ветрам жилища с каменными полами вместо паркета, более или менее отапливаемые или, скорее, нуждающиеся в отоплении, не предназначены для противостояния холодам. Они защищены только от жары. Кардинал Арагонский имел обыкновение повторять, что, вопреки бытующему мнению, следует проводить лето в Севилье, а зиму в Бургосе: поскольку там бывают сильные холода, по крайней мере есть и средства защиты от них. Сколько путешественников, дрожащих от холода в ледяных покоях алжирского или барселонского дома, говорили себе, что нигде они так не мерзли, как на Средиземном море!

Суета летней жизни

Начиная с благодатной весны, часто влажной, греющей «пылкими ветрами»… «от которых распускаются почки на деревьях», с этой быстро проходящей весны (за несколько дней распускаются миндальные и оливковые деревья) жизнь набирает обороты. Апрель на море, несмотря на все свои опасности, — один из самых напряженных месяцев в году. В полях заканчиваются последние работы. За ними в лихорадочном ритме наступают сроки сбора урожая различных культур; в июне поспевают хлеба, в августе смоквы, в сентябре виноград, осенью оливки. С первыми осенними дождями возобновляется обработка земли. Крестьяне Старой Кастилии должны посеять зерно в середине октября, чтобы у растений успели сформироваться три-четыре листочка, позволяющие выдержать суровые зимние холода. Таким образом, за несколько месяцев перелистываются самые густо исписанные страницы сельскохозяйственного календаря. Всякий раз нужно торопиться, чтобы использовать последние весенние или первые осенние дождливые дни, первые или последние дни хорошей погоды. Вся жизнь земледельца, самая привлекательная сторона средиземноморской жизни вообще, проходит в спешке. В ожидании зимы нужно заполнить амбары и кладовые. Даже горожане запасают у себя дома в надежном месте провизию, вино, мешки с зерном, дрова для отопления и приготовления пищи. Примерно в сентябре, накануне наступления зимы, испанские пастухи в Медина Сели и в других местах берут у купцов задаток за предназначенную для продажи шерсть, чтобы заплатить за пользование пастбищами и покрыть накопившиеся расходы. Придется потрудиться, чтобы в мае поставить эту шерсть нетерпеливым покупателям. Но эти полмиллиона дукатов, полученные в задаток, обеспечивают спокойную жизнь зимой. Подземные хранилища для зерна у арабов в Оране, сельские «колодцы» в Апулии или на Сицилии — дань той же предусмотрительности.

С наступлением лета разгораются также все виды военных действий: война на суше, война галер, война корсаров, опустошение вражеских территорий.

Оживляется движение на дорогах. Единственным препятствием для путника на суше является в это время жара. Путешествовать можно ночью или до полудня. На море поступает сахарский воздух, который несет с собой хорошую погоду и, что не менее важно, устойчивость атмосферной обстановки. На Эгейском море с мая по октябрь, вплоть до ранних осенних бурь, в направлении с севера на юг постоянно дуют пассаты. Барон де Тотт говорит, что в июне от Крита до Египта «в это время дуют юго-западные пассатные ветры, которые не вызывают волнения на море и позволяют мореплавателям рассчитывать время их прибытия в Египет». Это те же ветры, которым в 1550 году Белон дю Ман был обязан приятным путешествием с острова Родос в Александрию. Продолжительность каждого плавания заранее известна, море спокойно и не представляет особой опасности. Старый князь Дориа имел обыкновение говорить: «На Средиземном море есть три порта: Карфаген, июнь и июль».

В период летнего затишья оживляется навигация, тем более что время сбора урожая способствует обменам. Моменты наивысшего подъема соответствуют сезону жатвы, а затем обмолота хлебов, сбора плодов и винограда. Появление молодого вина знаменует собой начало широкой торговли. В Севилье, по крайней мере, la vendeja — это своего рода ярмарка вин, проводимая в определенный срок — «с 7 по 15 октября… период, называемый Іа vendeja», пишет в 1597 году герцог Медина Сидония. Корабли с Севера прибывают не только за солью, растительным маслом и заморскими товарами, но и за андалусскими винами. Сервантес в «Беседе двух собак» рассказывает о проделках одной севильской потаскухи, которая работает на пару со своим кумом, по должности альгвасилом. Предметом своих плутней она избрала бретонцев (имеются в виду выходцы из Бретани, англичане и вообще северяне). «Она выходила на охоту за чужестранцами» с одной из своих подруг, «и, когда в Севилье и в Кадисе наступали дни Іа vendeja, эти города наполнялись их жертвами: ни одному бретонцу не удавалось выскользнуть из их лап».

Сезон уборки винограда по всему Средиземноморью — это время разгула, веселья и сумасбродств. В Неаполе сборщики винограда не дают проходу никому из встречных, будь он мужского пола или женского, монах или священник. Это порождало немало соблазнов. Педро де Толедо, вице-король Неаполя, воплощение l’onestita и противник таких языческих нравов, даже издал указ, направленный против этого прискорбного обычая. Мы не знаем, были ли принятые им меры действенны. Можно ли противостоять союзу лета и молодого вина, обуздать вспышки коллективного разгула, в одном месте связанного с празднованием сбора фиг, в другом, как на равнине Мурсии, с созреванием листвы на тутовых деревьях? В Рагузе, городе благоразумном и обязанном быть таковым более всех других, время уборки винограда для властей — тревожное и опасное время: как никогда, усиливается надзор за караульными пунктами, состоянием стен, иностранцами, которые могут иметь оружие, а особенно в августе 1569 года — за жителями Апулии, «li pugliesi, quali intendiamo essere mold nella citta et scandalosi…».

Лето — это также период изобилия рыбы. Особенно зависит от сезонных изменений поголовье тунца. Именно летом устраиваются заколы для ловли тунца, и герцог Медина Сидония, имеющий монополию на их устройство в Андалусии во времена Филиппа II, под звуки тамбурина проводит набор ловцов для расширения своего промысла. Это напоминает набор рекрутов в армию. В зависимости от времени года (перед началом зимы и после ее окончания) функционируют сказочные рыбные ловли на Босфоре. Как раз в конце зимы, в апреле 1543 года, накануне рыболовного сезона, в Марсель из Фрежюса прибывают целые барки, груженные пустыми бочками для засолки: 1800 штук 17-го числа на трех барках; 200 штук 21-го; 600 26-го; 1000 — 30 апреля.

Летние эпидемии

Жара, однако, повсеместно пробуждает болезни, только дремавшие зимой. Барон де Тотт отмечает, что чума «начинает свирепствовать с весны и это продолжается обычно до приближения зимы». То же самое можно было бы сказать обо всех заразных болезнях Средиземноморья (правда, за исключением сыпного тифа, характерного для Северной Африки, количество заболеваний которого снижается с приближением лета). Эпидемии больше всего угрожают большим городам. Каждое лето Рим вымирает от лихорадки. Кардиналы при этом ищут укрытия в загородных домах, своих vigne, существование которых не сводится только к показной роскоши, вопреки тому, что говорит Скаррон. Когда кардинал Рамбуйе, посол французского короля, приезжает в Рим в июле 1568 года, «господа кардинал Феррарский и Вителли» выехали оттуда, «спасаясь от жары», и многие другие вместе с ними.

Сам Сикст V, заботясь о своем здоровье, позднее был вынужден каждое лето выезжать на свою виллу, впрочем, очень неудачно расположенную близ Санта-Мария-Маджоре, в одной из расщелин Эсквилина, или прятаться в новом папском дворце, выстроенном на Квиринале. Еще совсем недавно Рим в разгар лета являл картину запустения, «выжженного и как бы проклятого из-за лихорадки места».

Повсюду: в Риме, Авиньоне, Милане, Севилье богатеи, дворяне и буржуа, светские и духовные лица, покидают нагретые солнцем города. Филипп II искал в Эскориале не только одиночества, но и прохлады в разгар безжалостного кастильского лета. Кто же может рассказать нам об этом повальном летнем бегстве зажиточного люда лучше, чем Банделло, их сотрапезник, их историограф и острослов? Какое счастье в разгар миланского лета прохлаждаться в саду близ Порта Беатриче, есть сочные фрукты и пить un generoso е preziosissimo vino bianco . «Прошлым летом, — говорит он, — спасаясь от невыносимой миланской жары, я отправился… вместе с синьором Александром Бентивольо и его женой сеньорой Ипполитой Сфорца в их имение за Аддой, которое попросту называют Дворцом, и оставался там на протяжении трех месяцев». В другой раз он едет в окрестности Брешии, в Сан-Готтардо, где ему предоставляется случай в послеобеденное время рассказывать о beffe che da le donne, о a le donne si fanno . В третий раз избранное общество в одной из новелл устраивает привал в окрестностях Пинаруоло, на лугу, поросшем ароматной травой, на берегу канала, в котором журчит чистая и прохладная вода. В четверном случае декорацией для собрания маленького кружка служат оливы, но рядом опять-таки струятся воды фонтанов. И не таким ли был несколько столетий ранее внешний фон Декамерона?

Средиземноморский климат и Восток

Сезонные ритмы пустыни и Средиземноморья зеркально противоположны. В пустыне жизнь замирает или, по крайней мере, замедляется, скорее летом, чем зимой. Невыносимая летняя жара прерывает и останавливает все процессы. Жизнь и торговля возобновляются только на исходе октября — ноября, после сбора фиников (это также время паломничества в Мекку).

Правда, Тавернье сообщает, что караваны прибывают в Смирну в феврале, июне и октябре, но Смирна и Малая Азия не относятся к зоне настоящей пустыни. Что касается верблюдов, которые приходят в Египет в сентябре — октябре, идут ли они издалека — это вопрос. Большие караваны прибывают в Каир в апреле, мае и июне. Де Серей (его свидетельство относится к XIX веку), в свою очередь, утверждает, что пустыню между Багдадом и Алеппо невозможно пересечь летом. Около 1640 года караваны отправлялись из Ормуза с 1 декабря до марта. На юге Орана в XX веке время больших караванов — это ноябрь, и эти всплески торговой активности, регулярно повторяющиеся, напоминают подобные же апрельские всплески в Средиземноморье.

Таким образом, пустыня пробуждается в то время, как к северу, а также к западу от нее все погружается в сон. Стада, летом покинувшие степи, возвращаются на отдохнувшие пастбища и, подобно караванам, снова бредут по дорогам пустыни. Наступает благоприятное время года, жить становится легче, все необходимое имеется в достатке, и открывается больше возможностей для его получения. Археолог Захау удивлялся, наблюдая, как в Кут-эль-Амарне зимой местные жители занимались починкой каналов и разведением овощей. Но это совершенно обычное явление, полностью согласующееся с естественным ритмом жизни степей.

Сезонные ритмы и статистика

Без сомнения, следовало бы уделить больше внимания этим серьезным проблемам, до сих пор мало затронутым в исторической литературе. Можно ли использовать при этом статистические данные? Для XVI века они редкость, их недостаточно. Тем не менее стоит к ним обратиться.

Поставка пустых бочек для соленой рыбы из Фрежюса, как я уже показал на материале марсельских перечней 1543 года, указывает на то, что апрель предварял рыболовный сезон.

Вот список договоров о морском страховании, заключенных в 1560 году в Рагузе. Этот список свидетельствует о том особом месте, которое занимали месяцы апрель и май. Корабли страхуют накануне длительного плавания. Что может быть естественнее?

Таблица 1. Количество договоров морского страхования, заключенных в Рагузе в 1560 году

Данные по месяцам; каждая звездочка обозначает один договор (по сведениям из архивов Рагузы)

------|------|------|-----

.Год..|.Лето.|.Зима.|Итого

------|------|------|-----

1578..|..171.|..126.|..297

1581..|...84.|..107.|..191 *QV

1582..|..199.|..177.|..376

1583..|..171.|..171.|..342

1584..|..286.|..182.|..468

1585..|..147.|..160.|..397

Итого.|.1058.|..923.|.1981

------|------|------|-----

Таблица 2. Заходы судов в Ливорно в 1578,1581,11582,1583,1584, 1585 годах

Лето - Суда разного типа, прибывавшие с 1 апреля по 30 сентября (летнее полугодие) ; Зима - Суда разного типа, прибывавшие с 1 октября по 31 марта (зимнее полугодие).

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

Годы |янв|фев|мар|апр|май|июн|июл|авг|сен|окт|ноя|дек

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

1578.|.27|.40|.40|.49|.24|.27|.30|.26|.15|..6|..7|..6

1581.|.13|..4|..5|..9|..7|.15|.20|.23|.10|.29|.27|.29

1582.|.27|.27|.33|.38|.29|.44|.52|.19|.17|.17|.37|.36

1583.|.22|.18|.21|.37|.22|.28|.27|.33|.24|.39|.38|.33

1584.|.57|.36|.31|.36|.46|.55|.46|.72|.31|.21|.30|..7

1585.|.34|.27|.17|.20|.33|.17|.25|.28|.23|.18|.37|.28

Итого|180|152|147|189|161|186|200|201|120|130|176|139

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

Таблица 3. Помесячный обзор движения в Ливорно в этот же период

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

.Годы...|янв|фев|мар|апр|май|июн|июл|авг|сен|окт|ноя|дек|Всего|

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

.1578...|..9|..7|..3|..3|..4|..2|..1|..3|..0|..4|..3|..4|...43|

.1581...|.11|..4|..3|..4|..6|..3|..0|..4|..2|..8|..4|..3|...52|

.1582...|..5|..1|..4|..6|..0|..3|..1|..1|..4|..2|..4|..6|...37|

.1583...|..0|..2|..5|..1|..1|..3|..0|..3|..0|..2|..1|..3|...21|

.1584...|..8|..2|..6|..3|..6|..3|..2|..1|..2|..5|..2|..2|...41|

.1585...|..1|..7|..9|..2|..0|..2|..3|..0|..0|..2|..2|..3|...31|

Всего.за|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

.месяц..|.34|.23|.30|.19|.17|.15|..7|.12|..8|.23|.16| 21|.....|

.Всего..|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

.прочих.|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

кораблей|146|129|117|170|144|171|193|189|112|107|160|118|.....|

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

Таблица 4. Навы и галионы, заходившие в Ливорно в этот же период

Списки portate из Ливорно приводят данные о товарах, разгруженных в порту, вместе с названиями судов и пунктами их отправления. С помощью этих документов можно установить, что с июля по октябрь поступали партии шелка; с января по июль — август — перец из Александрии; а с конца октября — сардинские сыры. В каждом из случаев наблюдаются свои сезонные особенности, каждая из которых заслуживала бы отдельного рассмотрения, поскольку календарь Ливорно не совпадает полностью с календарями других средиземноморских портов, включая его ближайшую соседку Геную. Но я не думаю, что с помощью этих материалов можно показать раз и навсегда, как экономические колебания связаны со сменой времен года. Статистика Ливорно не поддается простому истолкованию, поскольку это данные XVI века, они несовершенны, в них отсутствует единая система мер. Невозможно, например, подсчитать, каким был в том или ином месяце вес поступившего товара брутто, который является наиболее надежным показателем. Le portate Ливорно отмечают прибытие судов самого разного тоннажа: это барки, гондолы, галионеты, скафы, лиуты, фелюги, саэтты, навичеллоны, кармузалисы, тартаны, галионы и навы, причем для крупных грузовых перевозок служили два последних типа судов из этого длинного перечня (галионы и навы). Считать каждый из этих кораблей за единицу, отвлекаясь от всего остального, означало бы получить сомнительные цифры; столь же бесполезно складывать тонны и килограммы. Классификация по типам судов мало что дает, за исключением случая с галионами и навами, которыми мы и займемся.

Сделав эти пояснения, приведем цифры, которые могуг быть полезны с интересующей нас точки зрения. Как видим, это несовершенные и неполные цифры: данные, полученных с их помощью, нелегко обрабатывать. Согласно статистике, составленной по месяцам, наибольшая активность наблюдалась на протяжении трех из них: апреля, на исходе зимы, когда нужно сбывать залежавшийся товар; июля и августа, месяцев, следующих после жатвы. Наименее оживленными являются сентябрь и октябрь. По нашей таблице в апреле прибыло 189 судов, в июле — 200, в августе — 201, зато в сентябре 120; в октябре только 130 — спад явно заметен. Список нав и галионов включает большие грузовые корабли, плававшие на далекие расстояния. Использование этих кораблей отличалось от использования малотоннажных судов. Последние прибывают в апреле, июне и августе; навы и галионы, напротив, реже всего встречаются в июле, а чаще всего — в январе, когда они прибыли в количестве 34: в марте — 30; в феврале и в октябре — по 23. Массовый заход кораблей с Севера подчеркивает спад торговых перевозок в Ливорно. В июле и августе, как указывают portate, барки перевозят хлеб на малые расстояния, в то время как для более протяженных по времени путешествий применяются крупные суда. Поставки издалека связаны с их использованием.

Таким образом, в западной части моря (к которой относится Ливорно), как, вероятно, и на всем его протяжении, трудности, сопряженные с зимними плаваниями на ближние и далекие расстояния, были отчасти преодолены. В это время уходит в прошлое Родосский закон, запрещавший даже страховать суда зимой: зимних плаваний не было и не должно было быть. Появление в XV веке северной когти, судя по всему, положило начало успехам борьбы средиземноморских мореходов с плохой погодой. Венецианские галеи уже отваживались выходить в море в ненастное время года, и этот процесс, усиливавшийся на протяжении всего XVI века, привел к тому, что в XVII веке Тавернье мог написать: «По Индийским морям плавают не во всякую погоду, как у нас в Европе». В XVI веке только галера и ее производные неспособны противостоять бурям. Для других судов, особенно круглых купеческих кораблей, существенный риск сохранялся, но он не был непреодолимым препятствием. К тому же технический прогресс с каждым днем уменьшал этот риск. Впрочем, близится время, когда галеры вообще исчезнут, уступив место линейному кораблю, способному плавать и вести бой в любую погоду. Триполитанские корсары в XVII веке держат для зимы каперские корабли, а галеры снаряжают только летом.

Ливорнские portate мало говорят нам об этих разнообразных проблемах. Другой их недостаток заключается в том, что они содержат данные только о поступлении грузов. Добрая половина грузооборота, связанная с вывозом, остается для нас в тени.

Не намного щедрее и отчет о странствиях немецких паломников в Святую Землю через Венецию за период 1507 по 1608 год, всего около тридцати путешествий, описанных в ценном и ученом собрании Рорихта; все эти описания, охватывающие целое столетие, похожи друг на друга.

-----------------|--------------------

..Плавание туда..|..Плавание обратно

-----------------|--------------------

1507...........50|1507..............86

1507...........46|1507.............152

1517...........29|1519..............79

1520...........72|1521..............92

1521...........43|1523.............101

1523...........49|(18 дней пребывания

.................| на Кипре)

1523...........57|1523..............90

1546...........39|(начиная с отправления

.................| с Иерусалима)

1549...........33|1527..............80

1551...........35|1553..............79

1556...........40|1561.............112

1561...........47|1581.............118

1561...........62|[1587.............73]

1563...........26|1608..............65

1565...........40|В среднем: 93 дня

1565...........38|

1583...........26|

1587...........40|

1604...........49|

1608...........44|

В.среднем:.43.дня|

округленные.цифры|

-----------------|--------------------

Таблица 5. Продолжительность плаваний из Венеции в Святую Землю

-----------------|--------------------|-----------------

..Плавание.туда..|..Плавание.обратно..|...Соотношение

.................|....................|продолжительности

.................|....................|..плавания туда

.................|....................|...и обратно

-----------------|--------------------|-----------------

1507..........50.|...............86...|.. 1,72

1517..........29.|...............79...|.. 2,7

1521..........43.|...............92...|.. 2,1

1523..........49.|..............101...|.. 2,006

1523..........57.|...............90...|.. 1,57

1608..........44.|...............65...|.. 1,47

В.среднем.....45.|...............85,5.|...1,9

-----------------|--------------------|-----------------

Таблица 6. Продолжительность плаваний, совершенных на одних и тех же судах в Святую Землю и в обратном направлении

Разнице в продолжительности плавания туда и обратно примерно соответствует вышеприведенная разница по усредненным данным (43, 93 дня).

Паломники выступали в июне или в июле, в разгар теплого сезона: из 24 случаев на май выступление приходится в одном (20 мая); на июнь в десяти; на июль в одиннадцати; на август в одном и на сентябрь в одном. До Яффы или до Триполи в Сирии добирались в июле или в августе. Из 23 случаев: в июне в одном; в июле в семи; в августе в одиннадцати; в сентябре в десяти; в октябре в одном; в ноябре ни разу и в декабре в одном. Паломничество в Иерусалим и обратный путь, включая два-три дня пребывания в Иерусалиме, занимают совсем немного времени, от трех недель до одного месяца. После этого богомольцы снова возвращались на корабль, обычно тот же самый, что доставил их сюда. Отправления из Яффы, Бейрута или сирийского Триполи приходились в основном на август (из 12 случаев: в одном на июнь; в шести на август; в двух на сентябрь и в трех на октябрь). На венецианскую землю паломники снова ступают в основном в декабре (из 13 случаев: в ноябре четыре; в декабре семь; в январе один и в феврале один).

С помощью этих нескольких цифр можно составить довольно точные представления о сравнительной продолжительности путешествий зимой и летом, а также туда и обратно.

Обратная дорога занимала примерно в два раза больше времени, чем дорога туда. Связано ли это только со сменой времен года? Или трудности вытекали из изменения направлений и действия неблагоприятных ветров? Последнее объяснение выглядит малоправдоподобным. В самом деле, если рассмотреть цифру в 73 дня, которая приведена для 1587 года, то она соответствует путешествию туда, а не обратно, только оно проходило не летом: корабль отплыл из Венеции 29 сентября 1587 года и прибыл в Триполи только 11 декабря.

Нельзя требовать слишком многого от приведенных скудных данных. Во всяком случае, они показывают, что зимой дорога занимала больше времени, чем летом. При этом цифры соответствуют предположениям и наблюдениям современников. Ради большей достоверности мы составили еще одну таблицу, в которую занесены только те путешествия, которые были проделаны в обоих направлениях на одних и тех же или, по всей вероятности, на тех же.

Детерминизм и экономическая жизнь

Слишком очевидно, что эти расчеты, приведенные в нервом издании настоящей работы, не охватывают весь круг поставленных проблем. В дальнейшем я подробно разобрал содержание ливорнских portate, но это не внесло ничего нового в дискуссию. Сомневаюсь, чтобы изучение портовых регистров, которые, как нам известно, сохранились в Барселоне, в труд нод осту иных архивах; в Рагузе — Дубровнике, где данные не упорядочены и легкодоступны только с 1563 года; в Генуе, где историков обескураживает их масса, — сомневаюсь, чтобы подобное систематическое исследование имело шансы далеко зайти. Напротив, создается впечатление, что хорошо ли худо ли, скорее хорошо, что сезонный детерминизм, явственно проступающий в деревенской жизни, постоянно преодолевается волевыми усилиями людей, особенно в городах. Барки справляются с зимними трудностями, делая небольшие переходы, а большие парусники в дальних плаваниях — выбрасывая в случае опасности за борт кипы шерсти или бочки с зерном; иногда они скользят но волнам, но крайней мере какое-то время, «а sembianza di veloci delfini» . Мы видели, что люди справляются с трудностями и в горах, в том числе в Альпах, регулярно переходя их, несмогря ни на что.

26. Ход дел на Немецком подворье в Венеции за год

Составлено по данным о выплате пошлин Синьории. В этом документе, как и во множестве других, которые можно было бы привести дополнительно, ничто не указывает на сезонную разницу и на снижение оборота зимой. Следует обратить внимание на то, что год начинался в Венеции с 1 марта.

Неопровержимых доказательств сворачивания всякого рода деятельности зимой более чем достаточно. Самым неожиданным из них является, возможно, поведение неаполитанских банков, которые инвест ируют зимой деньги своих вкладчиков в «ренту», в то время как летом они используют их для закупок основных сельскохозяйственных продуктов королевства и связанных с этим спекуляций. Но зима — это и время оживления надомных работ и деятельности ремесленников. 8 декабря 1583 года Балтазар Суарес, испанский купец, живущий во Флоренции и породнившийся путем женитьбы с великим герцогом, жалуется своему корреспонденту в Медина дель Кампо, Симону Руису, что ему не хватает шерсти (он только что получил небольшую партию и продал ее по высокой цене). «Мне больно смотреть, — пишет он, — сколько возможностей улетучивается, потому что в это время года работают больше, чем когда бы то ни было, а мы вынуждены простаивать из-за недостатка шерсти». Городские власти, если они достаточно благоразумны, также проявляют заботу о расширении производства зимой. Эта мысль выражена в словах проведитора флорентийского Arte della Lana , сказанных в октябре 1604 года: следует любой ценой помогать ремесленникам, «поскольку наступают холода и длинные ночи, когда они нуждаются в одежде и в освещении, а также в пище…».

Таким образом, существует множество исключений: жизнь общества подчиняется велениям среды, но одновременно обходит их, освобождается, чтобы попасть в другие сети, более или менее заметные для нас, историков.

Отважимся ли мы поставить последний вопрос, опираясь на пухлое досье, набитое документами зачастую сомнительного происхождения и прислушиваясь к доводам журналистики весьма рискованного толка?

Однако все изменяется, в том числе и климат. Никто сегодня уже не признает неизменными основы физической географии. Нужно ли принимать во внимание малейшие колебания — все-таки колебания — долготы? Герхард Золле утверждает, что массив восточных Альп смещается в сторону Баварии со смехотворной скоростью (1 см в год), достаточной, однако, чтобы вызвать в болевых точках обвалы и сползание почвы, ведущие иногда к подлинным катастрофам, занесенным в историю А\ьп. На протяжении длительного времени внимание географов на Средиземноморье было приковано к возможным изменениям береговой линии в течение длительных отрезков ее истории. Бесспорно, некоторые из исследователей, опираясь на конкретные примеры, в частности пример острова Делос, пришли к выводу о полной неподвижности этой линии. Но, с другой стороны, существуют работы Д. Фишера, Р. Т. Гюнтера, Альфреда Филиппсона. Проблема заключается в том, чтобы установить, идет ли речь об исключительно местных изменениях. Согласно исследованиям Агостино Арриго и Дины Альбани, периоды образования пустот чередовались с периодами заполнения морских пляжей. Таким образом, в Таормине, на восточном побережье Сицилии, с 15-летним интервалом сменяли друг друга труднообъяснимые фазы эрозии и седиментации. С середины XIX века наблюдается общее наступление моря (одновременно с обратным движением в нескольких точках континента и общим ускорением, начиная с 1900 года) как вдоль североафриканского побережья, так и вокруг полуострова Монтегаргано и по линии дельты Нила. Но ничто не говорит о том, что в один прекрасный день направление движения не изменится. Все это при желании можно истолковывать как циклические изменения, подобные тем, которые Ле Дануа пытается вычленить в жизни Атлантического океана.

Быть может, дело обстоит таким же образом и с климатическими явлениями: «Все меняется, и климат тоже». Но эти изменения часто происходят по вине человека. В одном случае это связано с повсеместным истреблением лесов, в другом — с прекращением орошения или исчезновением отдельных сельскохозяйственных культур, что часто ведет к катастрофическим последствиям в засушливых зонах. Теобальд Фишер считает бесспорным, что климат Сицилии стал суше после мусульманского завоевания. Но кто несет за это ответственность — человек или стихийные явления? В самом деле, Гетц в своем ценном труде Geographie historique говорит о предшествовавшем мусульманскому нашествию высыхании почвенных источников: на юге завоеватели справились с недостатком воды благодаря своей продуманной системе орошения.

Как бы то ни было, в обширной современной литературе говорится о недавних или происходящих на наших глазах изменениях климата. В Арктике ледник отступает начиная с 1892–1900 годов, в то время как пустыня надвигается на юге и на севере Африки.

Но еще недавно многие книги и исследования убеждали нас, напротив, в неизменности климата. Вслед за Парчем нам повторяют, что река Джерид на юге Туниса не изменилась в своих очертаниях, поскольку Нефта и Тозер, расположенные на его берегах, соответствуют древним римским городам Тузуру и Непта. Утверждают также, что разливы Нила в древности сопоставимы с сегодняшними разливами. Говорят еще, что представляющие флору минойского Крита (судя по критскому искусству) лилия, гиацинт, крокус или горицвет принадлежат и к современной весенней флоре Средиземноморья или что восстановление пиниевых рощ вокруг Вальядолида в XVI веке является почти исключительно следствием человеческого вмешательства.

Эти утверждения, как и другие, в конечном счете ничего не доказывают. Они не затрагивают существа проблемы. Если мы обнаружим, что в тот или иной момент в прошлом климат какой-то местности, по всей видимости, точно соответствовал сегодняшнему, это еще не составляет доказательства и нисколько не отрицает возможности периодических климатических изменений. Подлинная проблема заключается в том, чтобы определить, существует или нет эта периодичность, и похоже, что ученый мир все больше склоняется к этой гипотезе. «Периодичность с продолжительностью в 30 лег представляется довольно-таки правдоподобной» — к такому выводу приходит один из признанных экспертов по этим вопросам. Но мы добавим: если не считать других циклов и промежуточных подциклов…

Таким образом, климат и подвержен, и не подвержен изменениям; наблюдаются его отклонения относительно средних показателей, которые в конечном счете тоже могут изменяться, но графики их эволюции весьма пологие. Это представляется нам чрезвычайно важным. Не следует ли нам, историкам, в один прекрасный день дополнить фазы Л и Б Франсуа Симиана фазами большей сухости и большей влажности, более теплыми и более холодными фазами? Вспомним, что говорит нам по поводу 1450 годаЛе Дануа или что пишет Гастон Рупнель, спорящий с «историком, <который> отрицает историческое существование сильных климатических возмущений, преобразивших всю европейскую жизнь в XIII–XV веках».

Вот в чем сущность дискуссии. Что касается Средиземноморья, то мы ограничимся несколькими общими замечаниями и одной-двумя гипотезами.

Климатические колебания представляются правдоподобными. Остается, по-видимому, определить их продолжительность и направление. В Альпах, во всяком случае, их следы явственно заметны. Согласно У. Монтерину, начиная с 1300 года в горах имело место потепление и снижение уровня влажности и, напротив, похолодание и повышение влажности, а соответственно и разрастание ледников после 1600 года. После 1900 года наблюдается новая фаза: Альпы высыхают, а ледники в целом отступают. В верхнем Тауэрне, благодаря их таянию, обнаружились высокогорные золотые рудники, эксплуатировавшиеся в римское время, а также в Средние века.

Все это не имеет ничего общего с тридцатилетними периодами, введенными в оборот Эммануэлем де Мартонном. Но является ли эта климатическая история Альп научно обоснованной? Дать ответ мы не в состоянии. Гляциологи, как правило, не видят простого решения этой проблемы (включая старинный труд Вальхера, Nachrichten von den Eisbergen in Tyrol, Wien, 1773). Будет ли, кроме того, признано, что альпийский климат помимо собственных изменений отразил изменения во всем Средиземноморье и что первые были связаны со вторыми? Сегодняшние наблюдения склоняют, по всей видимости, к такому выводу, поскольку ледники сейчас отступают и на Кавказе, и в Альпах, в то время как в Сахаре, на юге Северной Африки, все тает от жары…

Выводы, которые из этой схемы может сделать для себя историк, легко предугадать. Любопытно, по меньшей мере, отметить, что немецкие переселенцы во время предполагаемого потепления в Альпах в начале XIV века обосновались на крутых склонах с южной стороны Монте Розы. Не менее любопытно отметить, что в похожих условиях около 1900 года и особенно за последние 20 лет наблюдалась эмиграция из итальянских горных селений к вершинам Альп из северных Апеннин, например, в апуанские Альпы и Валь Веноста, где появились новые постоянные поселки на высоте от полутора до 2000 метров, в зоне, именуемой Stavoli (abitazioni di mezza stagione). Далее, если предположить, что мы стоим на твердой почве и что около 1600 года действительно происходило похолодание и увеличение количества осадков, этим можно объяснить морозы, погубившие оливковые деревья, и участившиеся наводнения, оставившие, в частности, Тоскану без урожая в 1585 и 1590 годах, не считая расширения площади заболоченных земель, а следовательно, и распространения малярии, то есть в целом ухудшение условий жизни. Драматические события голодных лет конца столетия имеют, быть может, свои корни в нарушении, даже едва заметном, атмосферных условий. Это утверждение бросает вызов нашему благоразумию, но его следовало привести. Мы не испытываем недостатка в экономических или демографических объяснениях этой драмы, разыгравшейся на исходе века. Но у нас нет уверенности в том, что климат не играл при этом своей роли и, вообще, что он не действует как один из переменных факторов истории. Установить это трудно, в чем мы можем убедиться с помощью некоторых фактов.

На протяжении XVI века в бассейне Роны отмечались многочисленные наводнения: в июле 1501 года разлив Роны в окрестностях Лиона; в 1522 году разлив реки Ардеш; в феврале 1524 года рек Драк и Изер; в августе 1525 года реки Изер; в октябре 1544 года реки Жье близ города Вьенн; в ноябре 1544 года Роны и Дюране; в ноябре 1548 снова разлив Роны и Дюране; 9 сентября 1557 года Роны близ Авиньона; 25 августа 1556 года Дюране и Рона затопили окрестности Авиньона; 2 декабря 1570 года наблюдался чуть ли не самый устрашающий разлив Роны этого времени, особенно в Лионе; в 1571 году разлив Роны; то же самое в октябре 1573 года (наводнение в Бокере); в сентябре 1579 года разлив Изера (в Гренобле); 26 августа 1580 года наводнение Роны в Авиньоне; в 1578 году разлив Роны в Арле, с октября по февраль часть Нижнего Лангедока была затоплена водой; в 1579 году наводнение в Арле; в 1580 году снова наводнение в Арле (говорили, что здешние жители не помнили такого сильного разлива Роны); 5 января 1581 года наводнение в Авиньоне, вызванное Роной и Дюране, усилившееся 6 февраля; в 1583 году Рона затопляет местность Камаргу; 18 сентября 1586 года разлив Роны в Авиньоне; 6 ноября 1588 года разлив реки Жие; в 1590 году новое разрушительное наводнение в Авиньоне… Этот перечень оставляет впечатление ухудшения на исходе столетия. Но разливы Роны, с нашей точки зрения, слабо отражают перемены в средиземноморском климате. Похоже, однако, что количество осадков в последнее десятилетие века выросло, насколько можно судить по свидетельствам современников. В своей «Секванской республике», изданной в 1592 году, Луи Голлю сообщает о вырубке леса для кузниц и о сеньорах, алчущих приобрести новых подданных… и новые чинши. Он добавляет: «…за последние 26 лет дожди стали более частыми, более продолжительными и более обильными…» Это справедливо для окрестностей Доля. Перенесемся в Экс, в 1599–1600 годы. Дю Этц пишет в своей рукописной истории: «Снег и холод дают о себе знать до конца июня, после этого осадков не бывает до декабря. После этого дожди возобновляются с такой силой, что земля скрывается под водой». А вот свидетельство из Калабрии, из narrazione, приписываемого Кампанелле: «ed entrando l'anno 1599, venne nova, che in Roma prodigiosamente aveva inondato il Tevere, e non si potettero celebrar le feste di Natale, e in Lombardia il Po: e in Stilo non si poteron celebrar, la Simana Santa, gli ufficii divini per le molte gran pioggie che allagavano tutte le chiese…» 215 Когда в горы приезжает некий горожанин из Феррары, очевидец разлива Тибра, этого достаточно, чтобы породить слухи о чудесных знамениях, предвещающих конец света… К тому же век находится на исходе, и эта mutazione del secolo кружит самые трезвые головы. В последующий год, в июне 1601-го, потоки воды обрушились на Балканы, уничтожая урожай, вызывая разрушительные разливы рек, «подобные, согласно одному свидетельству, разливам По и других больших рек в Ломбардии»; эти дожди, согласно другому свидетельству, грозили «заразить воздух».

Какие выводы можно сделать на основании этих фактов? Что на исходе столетий средиземноморский климат ухудшился? Дистанция от приведенных нами доказательств до этого всеобъемлющего вывода слишком далека. Нам следует воздержаться от него. Все материалы нужно рассмотреть более пристально и добавить к ним точные факты, к которым может привести поиск во всех направлениях. Проблема сохраняется, она должны была быть поставлена, хотя мы и не в состоянии решить ее при нынешнем уровне наших знаний. Впрочем, решить ее могут не только историки. Если затраченные в данном случае усилия продемонстрировали, что они могут и должны сказать по этому поводу свое слово, наш труд был не напрасен.

Дополнительные замечания

По существу, я не стал ничего менять в предыдущем параграфе, который в 1947 году стал поводом для оживленных споров. Читателей это удивит: кое-кто сочтет мой поступок неосмотрительным. Густав Утгерстрем в своей недавней статье (1958 год) любезно делает мне задним числом упрек в робости. Такова логика развития науки, и не мне жаловаться на это.

Главный итог прошедших 15 лет — это продолжение исследования затронутых мной кардинальных проблем. Накал страстей почти угас. Что касается изменений климата, то здесь дала о себе знать внешняя по отношению к людям сила, без которой стали невозможны самые простые из наших объяснений.

Применительно к простейшему подходу, намеченному в моем первоначальном исследовании — сведению воедино описательных подробностей, — я исчерпал доступные мне сведения. Они указывают прежде всего на ухудшение погодных условий в конце века: нескончаемые дожди, катастрофические наводнения, суровые и небывалые холода. Так, хроника Луиса Кабреры из Кордовы отмечает, что зимой 1602–1603 годов «по всей Испании наступили такие холода и морозы, что трудно назвать местность, жители которой не жаловались бы на суровую погоду. Даже из Севильи и из приморских городов, но особенно из Севильи, пишут, что Гвадалквивир замерз, чего никогда прежде не случалось. Такой контраст с прошлым годом, когда приход зимы вообще нигде не ощущался…». В Валенсии морозными были 1589, 1592, 1594, 1600,1604 годы. Что касается многочисленных свидетельств о затяжных дождях, наводнениях, метелях и предсказаниях конца света, то они затрагивают все Средиземноморье, как последних лет XVI столетия, так и самых разнообразных периодов XVII. В свежем исследовании Эммануэля Леруа Ладюри отмечаются подобные же факты: «Рона целиком покрывается льдом, который способен выдержать мулов, пушки и двуколки, в 1590, 1595, 1603, возможно, в 1608, в 1616 и 1624 годах». Море близ Марселя замерзает в 1595 и 1638 годах, «когда вода вокруг галер схватывается льдом…». Масличные деревья в Лангедоке вымерзают неоднократно: в 1565, 1569, 1571, 1573, 1587,1595,1615, 1624 годах… «Оливковые рощи страдают от холодов так часто, что у их хозяев опускаются руки», как в Лангедоке, так, без сомнения, и в других местах. Можно с уверенностью сказать, что в период между концом XVI и началом XVII века стало холоднее.

Увеличилось количество осадков. Один историк, говоря о Лангедоке, отмечает следующее явление, наблюдавшееся в 1590–1601 годах: «Запоздалые снега, не желающие таять весной, сильные холода в теплое время года, ливневые дожди в Средиземноморье, сопровождающиеся холодом и хорошо известным «десантом» северного хлеба в страны Внутреннего моря». Напротив, с 1602 по 1612 год и даже позднее ощущался как бы «приток тепла и света», возникают очаги засухи; во всяком случае, осадки распределяются неравномерно. Сколько молебнов о дожде было отслужено в Вальядолиде в 1607, 1617, 1627 годах; в Валенсии к ноябрю 1615 года «havia molts mesos que no ploguia»; в октябре и в ноябре 1617 года «по caiga un solo chaparron». Не станем утверждать, вслед за Игнасио Олагуе, что Испания оказалась жертвой продолжительной засухи, которая и была причиной ее упадка. Но вполне возможно, что в ламанческих пейзажах в эпоху Сервантеса было больше зелени.

Параметры выпадения осадков зависят в Европе (включая Средиземноморье) от продвижения атлантических циклонов на севере через Ла-Манш, Черное море и Балтику (на протяжении всего года), а на юге через Внутреннее море в период от осеннего до весеннего равноденствия. Согласно Густаву Уттерстрему, в XVI веке циркуляции воздуха в этом двойном контуре на севере мешали сильные холода, т. е. устойчивые, малоподвижные области антициклонов. При возникновении помех на севере южный маршрут мог работать с двойной нагрузкой, открываясь более, чем обычно. Но почему один из путей должен был открываться для воздушных масс, в то время как другой был наполовину закрыт? И какова должна была быть продолжительность этих колебаний, если они вообще существовали?

Все это только частности, кратковременно действующие факторы. Новые исследования идут гораздо дальше и ставят две легкообъяснимые задачи: выстроить длинные ряды показателей, не ограничивать рамки причинно-следственных связей одним Средиземноморьем, а расширить их на Средиземноморье плюс Европу, а еще лучше на весь мир. Говоря это, я опираюсь на образцовые работы доктора П. Шоува в Англии, географа Пьера Педеляборда и историка Эммануэля Леруа Ладюри.

Расширять объем доступной нам информации, попутно ее систематизируя и классифицируя по заранее намеченным группам, чтобы каждая описательная деталь становилась на свое место — показатели влажности, сухости, холода, тепла в соотнесении с датой и временем года, — означает перейти от художественного к своего рода количественному балансу. Выделить затем последовательности сходных событий: сроки сбора винограда, даты появления на рынке первого свежеотжатого масла, первого зерна, первой кукурузы; собрать сведения о вырубке деревьев, об изменении водного режима рек, о сроках цветения растений, о начале озерного ледостава, об образовании и разрушении ледяного покрова Балтики, о наступлении и таянии ледников, о колебаниях уровня моря — все это равносильно установлению хронологии долгосрочных или краткосрочных колебаний климата.

Второй шаг заключается в согласовании полученных данных и поставленных проблем с общими гипотезами и положениями. Гипотеза Джетстрима, вероятно, должна будет разделить судьбу стольких других универсальных объяснений — она будет выполнять свою роль на протяжении более или менее продолжительного времени. Согласно этой гипотезе, над нашим северным полушарием на высоте 20 или 30 км по отношению к земной поверхности с переменной скоростью обращается движущееся кольцо, непрерывный поток воздуха. Если скорость вращения увеличивается, то кольцо расширяется и надвигается на земной шар, как большая шляпа сползает на лоб своего владельца; если движение замедляется, то воздушный поток образует извивы и сжимается вокруг Северного полюса. Итак, если наши наблюдения точны, то Джетстрим в конце XVI века ускорил свое движение и, приблизившись к экватору, а следовательно, и к Средиземному морю, принес с собой на юг дожди и холод. Очевидно, все наши гипотезы можно было бы считать доказанными, если бы цепь наших доводов была безупречной, в чем мы не можем быть уверены. В рамках сегодняшней дискуссии можно допустить, что в середине XVI века, немногим раньше или немногим позже, началось то, что было названо, по определению доктора Шоува, «малым ледниковым периодом», который продолжался весь век Людовика XIV.

Важные вопросы остаются, однако, без ответа. Идет ли речь о длительной фазе климатических изменений? В таком случае в XVI веке начинается период продолжительного наступления дождей и холодов. Я хочу привести любопытную подробность, нимало не претендуя на возведение ее в ранг доказательства, об уровне commune в Венеции, т. е. о средней высоте воды в каналах, отмечаемой черными полосами на фундаментах домов, стоящих по берегам. Один документ утверждает, что, начиная с 1560 года, на протяжении 300 лет этот уровень все время поднимался. Если это наблюдение справедливо — а оно нуждается в точном подтверждении, — тогда остается определить, зависит ли подъем воды в венецианской лагуне только от количества атмосферных осадков или он связан с другими местными факторами. В любом случае это свидетельство заслуживает внимания.

Другой вопрос, остающийся без ответа: каким было возможное воздействие этого малого ледникового периода на жизнь Европы и Средиземноморья? Могут ли историки, пользуясь этим новым объяснением, решить ряд проблем, относящихся к аграрной сфере, санитарному состоянию общества или к интенсивности сообщений? Благоразумие требует, чтобы в этих областях были проведены отсутствующие пока исследования массовых источников. В ожидании этого мы не станем утверждать, как бы это ни было заманчиво, что в конце XVI века скотоводство стало преобладать за счет сокращения хлебопашества. Дожди и холод, прочно обосновавшиеся в Средиземноморье, привели к нарушению некоторых связей, но масштабы этих нарушений нам пока не удается установить. Следует определить также меру ответственности человека, бесспорно, влиявшего на происходившие изменения. Так, согласно работам Эммануэля Леруа Ладюри, сроки сбора урожая, постепенно все более отодвигавшиеся, определялись виноделами, желавшими получить поздний виноград, позволяющий повысить содержание спирта в вине.

Понятно — и это самое существенное достижение в данной области, — что историю климата Северного полушария нужно изучать в ее целостности. Особенности климата Средиземного моря связаны с климатическими проблемами всего этого полушария: сегодняшнее отступление ледников Аляски, открывающее перед нашими глазами старинные леса, в древности раздавленные льдом; точная последовательность сроков цветения вишни в Токио (всякий раз сопровождавшегося ритуальным праздником); концентрические ряды деревьев в Калифорнии — все эти явления связаны между собой и с другими в единой истории климата. Этим оркестром руководит один дирижер, будь то Джетстрим или кто другой. На протяжении «раннего» XVI века климат был повсеместно благоприятным, — «поздний» повсюду отмечен атмосферными нарушениями.

Средиземноморью придают единство перемещения людей, предполагаемые связи и пути, по которым они осуществляются. Люсьен Февр писал: «Средиземноморье — это дороги», дороги на земле и на море, на реках и озерах, огромная сеть постоянных и случайных соединений, система вечного жизнеобеспечения, своего рода кровеносная система… Важно не столько отметить живописные детали, проехать вместе с Сервантесом по испанской дороге от венты к венте, приобщиться к плаванию путем чтения корабельных журналов торговых или пиратских судов, спуститься по Адидже на борту burchiere, тяжелой грузовой баржи, ниже Вероны или отправиться вместе с багажом Мишеля Монтеня из Фузины, расположенной на берегу лагуны, «по воде в Венецию», — важно увидеть, к каким контактам располагает та или иная дорожная сеть, насколько связной была ее история, до какой степени регулярные путешествия судов, вьючных животных, экипажей и просто людей придают Средиземноморью цельность и в некотором смысле однородность, вопреки местному сепаратизму. Средиземноморское целое заключено в этом движении-пространстве. Все, что с ним соприкасается, — войны или их подобие, обычаи, технические приемы, моровые поветрия, тяжелые или легкие, ценные или бесполезные предметы — все может быть вовлечено в поток его полнокровной жизни, унесено на далекое расстояние, выброшено на берег, снова захвачено и перенесено, а то и низвергнуто наружу…

Было бы так в отсутствие дорог? Но дороги — это не просто полоски земли и воды, не только караваны, спешащие в Алеппо, длинные вереницы лошадей, мулов и верблюдов, бредущих по Стамбулиолу (дороге, ведущей в Стамбул вдоль реки Марицы), или виденные в 1555 году Бузбеком повозки, на которых в Константинополь везли захваченных турками в Венгрии мужчин, женщин и детей. Дороги невозможно себе представить без мест стоянки: гавани, открытого рейда, караван-сарая или хана; в Западной Европе — без постоялого двора на отшибе, когда-то — без хорошо укрепленного замка… Чаще всего пунктами остановки на ночлег, без которых немыслима жизнь дорог, являются города, места больших привалов, куда каждый спешит добраться, а попав сюда, испытывает радость и даже чувство благодарности, как Гусман де Альфараче в Сарагосе, поражающийся прекрасным памятникам, образцовому порядку и больше всего, быть может, изобилию съестных припасов, «tan de buen precio todo,que casi daba de si un olor de Italia». Спешить приходилось еще и потому, что во многих случаях средиземноморская дорога не ведет от одного города к другому, поскольку они бывают расположены в стороне, в безопасном месте. До сих пор в Болгарии или в Анатолии местность, которую пересекают путешественники, движущиеся по большой дороге, кажется им более пустынной и менее населенной, чем это есть на самом деле. На Востоке важный торговый путь напоминает современную автостраду, большую дорогу, срезающую расстояние между городами и по большей части обходящую малонаселенные пункты.

Социальная целостность Средиземноморья заключается одновременно в этом пространстве дорог и пространстве городов, в этих силовых точках и линиях. Дороги и города, города и дороги представляют собой для человека один и тот же инструмент овладения пространством. Средиземноморский город, независимо от своих форм, архитектуры зданий и культурной общности, к которой он принадлежит, является порождением дорог и в то же время сам порождает их. Видаль де ла Блаш говорит об этом применительно к американскому городу, но средиземноморское пространство в XVI веке (нужно воспринимать это в самом расширительном смысле, поскольку речь идет о городах) также выглядит нескончаемым и безмерным. В XVI веке ни один мировой регион не может сравниться с ним развитием своей дорожной сети. Города Нидерландов и Верхней Германии (последние озарены отраженным светом Средиземноморья, первые переживают экономический подъем благодаря южным купцам и мореходам); усердно трудящиеся, но небольшие города Ганзы на севере при всей их красоте и оживленности не создают таких сложных и густонаселенных образований, как города Внутреннего моря, где городские конгломераты складываются в бесконечные цепочки вокруг крупнейших центров: Венеции, Генуи, Флоренции, Милана, Барселоны, Севильи, Алжира, Неаполя, Константинополя, Каира. Последние три были перенаселены: разве не утверждают, что Константинополь насчитывал в то время 700 тыс. жителей, т. е. вдвое больше, чем Париж, и вчетверо больше, чем Венеция? Но к этому переченю городов следует добавить окружающие их местечки, которые принимают участие в обменных процессах и играют более важную роль, чем позволяет предположить численность их населения. Возможно, лихорадочная деятельность и оживление, царящие в маленьких городках Средиземноморья, позволяют понять, почему на Дальнем Востоке, располагающем в то время более крупными и более густонаселенными городами, чем метрополии Средиземноморья, подобная динамично развивающаяся городская жизнь на деле отсутствует. Дальневосточные города лишь объединяют внутри своих стен огромные массы людей, не вовлекая их в общее движение; если угодно, они являются выражением перенаселенности Азии, а не ее экономической организации.

Средиземноморье — территория городов, эта избитая, повторявшаяся тысячу раз истина не является открытием, но вытекающие из нее следствия необходимо запомнить. Социальный характер Средиземноморья определяют преимущественно города и дороги. Им подчинено все. Сельское хозяйство, даже в самых скромных своих проявлениях, связано с городом и подвластно его интересам; тем более это справедливо по отношению к наиболее развитым аграрным отраслям. Ритм городской жизни отличается большей торопливостью, чем того требовали бы природные условия сами по себе. Благодаря городам обмен преобладает над всеми прочими видами деятельности… Вся история моря и развитие приморской цивилизации непосредственно связаны с городами. Прав Фердинанд Лот, когда он вопреки мнению Эмиля-Феликса Готье ищет в наличии городов даже причину мусульманских завоеваний. Города заправляют всем. Судьба всего моря часто зависит только от перевеса, получаемого одним городом, одной дорогой над другими городами и дорогами, даже в XVI веке, когда все Средиземноморье кажется поделенным, хотя в реальности до этого еще не дошло, между великими империями и территориальными государствами.

Живительная сила дорог

Средиземноморские дороги — это прежде всего морские дороги, сформировавшиеся первоначально, как мы уже говорили1!, вдоль берегов. Многочисленные сухопутные дороги стоят на втором месте: часть из них огибает побережье, идет от одного порта к другому, как, например, бесчисленное скопление больших и проселочных дорог, узких и труднопроходимых тропинок, которые тянутся непрерывно от Неаполя до Рима, до Флоренции до Генуи, до Марселя, затем через Лангедок и Руссильон переходят в прибрежные дороги Испании, между Барселоной, Валенсией, Малагой… Иные из них направлены перпендикулярно к берегу, они следуют естественному направлению Нила или

27. Дорожная сеть Иберийского полуострова в 1546 году

По книге Gozalo Menendes Pidal, Los caminos en la historia de Espana, 1951. Толщина линий, которыми представлены дороги, зависит от частоты их упоминаний в указателе валенсийца Хуана Виллуги (Медина, 1546 год). Из этого «анализа» следует, что Толедо остается центром коммуникаций и, соответственно, самым пестрым городом па полуострове. Другие главные перекрестки — Барселона, Валенсия, Сарагоса, Медина дель Кампо. Час Мадрида, который стал столицей в 1556 году, еще не пробил.

долины Роны, как дороги, ведущие в Альпы, или караванные пути, протянувшиеся из Алеппо к Евфрату и из Северной Африки в Судан. Добавим к этому многочисленные «перешеечные дороги», по формуле Виктора Берара: в частности, идущий с юга на север путь из Сирии через Киликийские ворота, Тавр и Анатолию в Константинополь, непосредственно через Эскишехир или, с отклонением, через Анкару; или ориентированные в основном с востока на запад дороги, пересекающие Балканы и ведущие из Салоник в Дураццо, в Валону или в Каттаро, из Ускюпа в Рагузу, из Константинополя в Спалато (мы будем говорить о резком экономическом подъеме этого города в конце XVI века). Напомним еще о ряде дорог, которые переброшены через итальянскую дамбу, разделяющую Адриатическое и Тирренское моря: это путь, ведущий из Барлетты в Неаполь и Беневенто (через ущелье Ариано), самый важный из этих поперечных дорог на юге; далее, на севере, путь, который можно назвать торговой осью Тосканы, — из Анконы во Флоренцию и в Ливорно — и Генуэзскую ось, от Феррары до Генуи; наконец, на западе, о дороге, пересекающей Испанию от Барселоны до Бискайского залива, от Валенсии до Португалии и от Аликанте до Севильи. Разумеется, под этими «перешеечными дорогами» часто подразумевается одновременно несколько маршрутов. Так, отправляясь из Ломбардии и Романьи в Тоскану, и наоборот, современники могут выбирать одно из пяти направлений для своего путешествия, в любом случае сопряженного с трудностями, поскольку необходимо пересекать Апеннины: самый удобный и единственно доступный для артиллерийского обоза маршрут проходит южнее всех, от Римини через долину Мареккьи в Ареццо и Сан Сеполькро.

Для полноты списка следует прибавить сюда речные пути, часто расположенные на окраинах средиземноморского мира: таковы широко используемые водные маршруты на северной итальянской равнине — Адидже, По и его притоки Адда, Ольо, Минчо; таковы «русские» реки; португальские водные пути; Гвадалквивир до Севильи и за Севильей до Кордовы; таков лишь наполовину принадлежащий Средиземноморью Нил, извергающий из своей дельты в море огромную массу пресной воды, «мутной и желтоватой». Назовем еще на этот раз вполне средиземноморские реки: Эбро с его плоскодонными судами, перевозящими путешественников и арагонское зерно до Тортосы; некоторые реки Валенсии и Гранады в их нижнем течении; в Италии низовья Арно и Тибра, по которому до Рима ходят морские суда и лодки с боковым рулем, имеющие своеобразные выступы на носу и на корме, позволяющие всходить на скалистые берега реки, как по лестнице.

28. Дороги, пересекающие тосканские Апеннины

Большая дорога, ведущая из Римини в Милан, соприкасается с предгорьями Апеннин с восточной стороны. Многочисленные дороги, которые ведут перпендикулярно к ней по направлению к Флоренции и Лукке в этой узкой части полуострова, дают представление о множестве путей, пересекавших его поперек на всем протяжении с севера на юг. Дорога из Болоньи во Флоренцию через Futa соответствует великолепной современной автостраде (Autostrada del Sole — «Автостраду солнца»). Использованный нами источник ограничивается перечислением дорог, ведущих от Флоренции и от Лукки через Апеннины.

Все эти маршруты, которые можно нанести на карту с помощью старинных путеводителей Этьенна, Тюрке, и Эрбы, отражают общую картину моря. В целом в XVI веке они не очень отличаются от дорог, ведших в Рим, и от сети дорог средневекового Средиземноморья. Но вне зависимости оттого, насколько изменялась их сеть в долгосрочной перспективе, ее рисунок без конца воспроизводит внутренние экономические и культурные связи территорий, прилегающих к Внутреннему морю, над судьбами которых они властвуют.

Приходят ли дороги в упадок? Наступает ли период их расцвета? Жизнь городов и государств, торговые обмены идут в гору и обрываются. При объяснении крупных исторических перемен мы с полным основанием обращаемся к дорожным происшествиям и катастрофам. Согласно Артуру Филиппсону, начавшееся с третьего века до н. э. спрямление морских маршрутов в восточной части Средиземного моря привело к разорению греческих государств, лишившихся выгод, связанных со стоянкой судов. Упадок Рима, подорвавший его мощь, был связан — как полагали недавно — с сильнейшей утечкой драгоценных металлов, вывозившихся по ближневосточным торговым путям, или, как думают сегодня, с расширением торговой активности по оси Дунай — Рейн, развитие которой наносило ущерб системе морских сообщений. В VIII и IX веках эта система сообщений перешла на службу к исламу, и тотчас же изменившееся соотношение сил в Средиземноморье лишило христианский Запад жизненно важных морских путей. Наконец, чтобы ограничиться временными рамками нашей книги, Великие географические открытия, связанные с атлантическими и мировыми морскими маршрутами, соединили Атлантический и Индийский океаны непрерывным морским путем и обошли главные дороги Средиземноморья, что вызвало длительное оскудение его ресурсов. Значение путей сообщения представляется мне сейчас еще более важным, чем когда я готовил первое издание этой книги. Изучение роли дорог составляет подоплеку всякой целостной истории. При точном исследовании этой роли мы сталкиваемся с серьезными проблемами.

Устаревшие транспортные средства

Средства морских и сухопутных перевозок с 1550 по 1600 год не переживают на первый взгляд никаких революционных перемен: это те же, что и прежде, суда, те же вереницы животных с поклажей, те же несовершенные повозки, те же маршруты, те же виды перевозимых товаров. Можно было сделать наземные и водные маршруты более удобными, увеличить скорость и регулярность сообщений, снизить стоимость перевозок, но все эти усовершенствования нельзя считать радикальными. Доказательством тому служит сохранение при всех политических и экономических преобразованиях, которые были многочисленными в этом столетии, малых городов, то есть вспомогательных остановочных пунктов. Своим выживанием они вовсе не обязаны, как полагал Стендаль, большим городам, которые из необыкновенного благодушия якобы предоставили этим местечкам возможность пройти жизненный путь, предначертанный им судьбой. Скорее уж маленькие городки сами защитили себя, прежде всего благодаря тому, что большие города не могли без них обойтись, так же как и путешественники, которым необходимо было менять лошадей и останавливаться в гостиницах по дороге… Расположение этих мест остановки определяется средними величинами расстояний и скоростей, сроками плаваний и всеми теми реалиями, которые оставались неизменными на протяжении XVI столетия, технически плохо оснащенного и использующего все те же старинные дороги (в разгар века Рим еще живет за счет дорог, помнящих его античное величие), те же малотоннажные суда (водоизмещение морских гигантов не превышает тысячи тонн) и более привычного к услугам вьючных животных, чем к карете. В эпоху Филиппа II она была уже известна, но ее распространение идет медленно, едва заметно, хотя с 1550 по 1600 год наблюдается некоторый прогресс. Вспомним о том, что в 1881 году рессорную повозку еще не знали в Марокко. На Пелопоннесе она появилась только в XX веке. Ее появление принесло с собой изменения, создание новых дорог, своего рода революцию, как отмечает Й. Л. Цвиич по поводу Турции XIX века.

Коли так, не станем забегать вперед: в XVI веке Испания еще не была страной дилижансов, запряженных мулами и звенящих подвешенными колокольчиками; так же как и Италия не была страной vetturini, «извозчиков», ставших знаменитыми в эпоху романтизма. То здесь, то там мы встречаем кареты (иные из них более усовершенствованы, другие еще примитивны), запряженные лошадьми, мулами, волами или буйволами. Кареты катятся по Стамбулиолу, по дорогам в окрестностях Бурсы и Константины (об этом сообщает Лев Африканский), они поднимаются на Бреннер и кружат почти по всей Италии. Бочки с вином путешествуют на колесах вокруг Флоренции; Сервантеса забавляют извозчики в Вальядолиде, а когда в 1580 году герцог Альба вторгается в Португалию, он резервирует для обслуживания своей армии многочисленные carros. Переезд двора Филиппа III в 1606 году из Вальядолида в Мадрид происходит при помощи повозок, запряженных волами.

Итак, колесные повозки отвоевывают себе место в больших городах, в армейских обозах, нуждающихся в крупномасштабных перевозках. Но как обстоит дело в других местах? В 1560 году в Неаполь планируется доставить хлеб из Апулии по суше, а не, как было принято, по морю, чтобы избежать длительного плавания вокруг берегов южной Италии, но для этого требовалось наладить перевозки между городом и местами производства зерна. С этой целью письмо Филиппа II рекомендует герцогу Алькала, вице-королю Неаполя, procurar de aderecar los caminos que vienen de Pulla cerce de Asculi, позаботиться о приведении в порядок дорог, ведущих из Апулии в окрестности Асколи, причем (вот то место, ради которого мы приводим цитату), de manera que pudiendose carretear сото se hace en Alemania у otras partes, se trayga el trigo por eilos а Napoles, таким образом, чтобы можно было использовать подводы, как это делают в Германии и в других странах, и доставить по этим дорогам зерно до Неаполя. Como se hace en Alemania: следовательно, колесные повозки еще не утвердились на юге Италии и не одержали там верх над другими видами транспорта, как в Германии, хотя к концу столетия они, по-видимому, утвердились на дороге, идущей поперек полуострова из Барлетты в Неаполь, о которой официальные отзывы в 1598 и 1603 годах говорят как о недостроенной, незавершенной, несмотря на наличие проектов воспользоваться выгодами этой дороги (или вследствие существования таких проектов), исходящих от принадлежащего папам города Беневенто. В конце XVI века даже во Франции было немного дорог, пригодных для езды на колесных повозках. Вьючные животные господствуют на огромных пространствах. В XVII и в XVIII веках дорожная сеть Османской империи, вызывавшая у европейцев восхищение, представляла собой предназначенную для всадников узкую полосу, вымощенную на ширине в три фута, но наделе более широкую благодаря тропинкам, вытоптанным по обеим сторонам дороги стадами и пешеходами. Кареты навряд ли могли бы воспользоваться удобствами такой дороги…

Преобладание сухопутных дорог около 1600 года?

И все-таки движение по этим плохим дорогам налаживается, растет к концу XVI века. Причиной и следствием этого подъема служит почти повсеместное увеличение количества мулов, по крайней мере на европейских полуостровах: в Испании Алонсо де Эррера, агроном, бывший современником Карла V, рассматривает этот факт как стихийное бедствие; в Италии, особенно в Неаполе, чтобы сохранить воспроизводство поголовья лошадей, требуется запретить богатым горожанам под угрозой самых строгих наказаний запрягать мулов в кареты; на Кипре разведение лошаков и мулов после 1550 года приводит к катастрофическому уменьшению численности лошадей; в Андалусии принимаются драконовские меры для защиты их поголовья; во время турецко-имперской войны 1593–1606 годов на Балканах христиане наряду с прочими трофеями завладевают мулами. Аэдо тоже упоминает о некоем мавре, который доехал от Алжира до Шершеля верхом на муле. В 1592 году мулов посылают из Сицилии на работы в Ла Гулеіте .

Победа мулов в XVI веке неоспорима, хотя ее тормозят правительственные меры, принимаемые в интересах военных ведомств. В Средиземноморье значение этой победы сопоставимо с увеличением поголовья лошадей (используемых для полевых работ и для перевозок) в елизаветинской Англии. Мул — это не только сельскохозяйственное орудие, широко используемое, как пишет Эррера, по всей Испании. Это также замечательное, неприхотливое, выносливое упряжное животное. Рабле, которого интересует все, замечает в Четвертой части своей книги: «… мулов, животных более сильных, менее нежных, более выносливых, чем другие». Из 600 тысяч рабочих мулов Испании, 400 тысяч по расчетам Эрреры, используются в «кавалерии», т. е. для перевозок. Если пренебречь расхождением во времени, можно представить себе размах этого нашествия мулов с помощью картины, наблюдавшейся в XVI веке в испано-португальской Америке, где враждебное людям пространство было завоевано благодаря использованию бесчисленных караванов мулов.

Другой вопрос: следует ли связывать с распространением мулов расширение сухопутных перевозок за счет сокращения грузооборота на море?

Эрбалунга, крупный укрепленный пункт на мысе Корсо, наполовину построенный на воде, вырос до размера большого города в те времена, когда он должен был обеспечивать плавание вокруг мыса грузовым парусникам. В XVII веке появилась дорога, пересекающая основание мыса, и этот более короткий наземный путь вскоре одержал верх над более длинным морским. После этого Эрбалунга быстро пришла в упадок. В случае надобности этот небольшой пример мог бы предостеречь от распространенного представления о том, что сухопутный маршрут заведомо проигрывает водному.

Во всяком случае это не относится к письмам и депешам, которые перевозят курьеры по суше. Водные пути используются для этого очень редко. Это несправедливо также в отношении дорогих товаров, издержки по перевозке которых наземными путями (бесспорно, привилегированной) не превышают их возможностей. Так, в конце XVI века шелк-сырец из Неаполя доставляется по суше в Ливорно и отсюда, по суше же — в Германию, а также в Нидерланды. В обратном направлении, и тоже по суше, движется саржа из Ондскота в Неаполь, где ее перепродажей занимаются между 1540 и 1580 годами более 60 специализированных фирм.

Наконец, в самые последние годы уходящего столетия в восточном Средиземноморье наблюдается широкомасштабное возрождение сухопутных дорог. Рагуза, которая жила за счет многочисленных маршрутов морской торговли, как ближних, так и дальних (среди этих последних важное место занимала длительное время черноморская торговля), на исходе века отказывается от этой деятельности и сосредоточивает свои интересы на Адриатическом море. Это не означает, что медь или шерсть с Балкан перестают поступать сюда, но отныне они доставляются про суше, через посредство таких перевалочных пунктов, как Нови-Пазар. Эти маршруты заменили морские пути. Блестящий расцвет в XVII веке Смирны, находящейся на самом краю материковой Малой Азии, также следует объяснять отчасти установлением первенства наземных дорог. Дело в том, что Смирна переняла от Алеппо часть жизненно важного торгового оборота (особенно связанного с Персией), возможно, потому, что ее местоположение позволило приблизить к западу пункт отправления грузов, доставляемых по морю в Европу.

К этому же ряду относится сплитская авантюра, о которой рассказывают некоторые венецианские эрудиты в связи с инцидентами, имевшими место в отношениях между Венецией и Турцией. Sull’altra sponda, на территории Балкан Венеции принадлежал ряд опорных пунктов и городов, а также два важных торговых центра: первый — в районе Каттаро, через который зимой доставлялась почта в Консгантинополь и Сирию, второй — в устье Наренты, на этот раз уже вне владений Синьории, откуда множество небольших торговых судов привозили в Венецию то, что в это устье доставляли караваны: шерсть, медь, крупный рогатый скот с Балканского полуострова. Поскольку эти торговые связи Наренты с Венецией были поставлены под удар пиратскими набегами ускоков, а затем конкуренцией со стороны Рагузы и Анконы, которые, невзирая на установленную в Венеции монополию маршрута Нарента— метрополия, постоянно дублировали его; без сомнения, все это, начиная с 1577 и особенно с 1580 года, привлекло внимание к весьма продуманным, как говорят, проектам некоего еврея, Мигеля Родригеса, обосновавшегося в Венеции. Эти проекты предусматривали оборудование пристани в Спалато — городе, пришедшем в это время в упадок, но располагающем удобной гаванью и связанном с внутренней территорией Балкан, — и организацию морских конвоев на маршруте Спалато — Венеция. До 1591 года эти проекты не могли быть реализованы из-за противодействия, оказываемого им влиятельным сенатором Леонардо Донато, враждебным этому рискованному предприятию, — так говорит Николо Контарини, и это вполне возможно. Можно предположить также, что до 1591 года Венеция не столь остро нуждалась в подобных затеях.

Но когда решение было принято, важные последствия не заставили себя долго ждать. Венецианцы построили в Спалато новый город: таможни, склады, больницы для очистки товаров и карантина людей, «поскольку в турецких краях эпидемии случаются как нельзя чаще». Были восстановлены городские стены и укрепления. Турки со своей стороны привели в порядок ведущие в Спалато дороги и перенесли сроки начала путешествий, чтобы купцы могли отправляться в дорогу большими компаниями, «которые они называют караванами», считает нужным добавить Контарини. Берег Далмации немедленно становится богатым и изобильным: поскольку на море свирепствуют корсары, вновь проложенная сухопутная дорога привлекает к себе товары из самых далеких краев. Мы видим, что Спалато становится конечным пунктом чрезвычайно длительных сухопутных странствований товаров, которые до тех пор перевозились по морю из Сирии, Персии, Индии. Это была своего рода дорожная революция. «Таким образом, — рассказывает Контарини, — из Спалато в Венецию начали прибывать… шелка, различные ароматические вещества, ковры, воск, шерсть, кожа, камлот (ciambellotti), хлопчатобумажное полотно и все то, что производят и изготавливают на людскую потребу восточные страны». На обратном направлении из Венеции шла этим же маршрутом золотая и серебряная парча. Большие торговые галеры (более короткие и с более низкой посадкой, чем плававшие некогда из Венеции в Сауптгемптон, но хорошо защищенные от лодок ускоков) обеспечивали связь между Спалато и Венецией…

Враги и соперники Венеции уверились в том, что отныне уязвить ее можно было с помощью ударов, наносимых по Спалато. Начиная слета 1593 года рагузанцы, транзитная торговля которых конкурировала с новым торговым маршрутом, приступили к кампании его очернения в глазах турок. Послу, который был направлен ими к боснийскому паше в мае 1593 года, было поручено порицать указанное предприятие, «di biasimarla», объясняя, что «цель и замысел венецианцев состояли в привлечении к нему турок и других вассалов султана, чтобы их было удобнее захватить в случае войны…». Любопытно, что в 1596 году, во время инцидента, связанного с Клиссой (этим турецким местечком благодаря измене завладели ускоки, но турки довольно быстро вернули его, правда, для этого им пришлось отвлечь крупные силы, необходимые для войны в Венгрии), когда имперцы и папа пытались вовлечь Венецию в войну с Турцией, а по далматинским владениям Венеции прокатилась война мятежей, вызванных военными действиями в Клиссе, герцог Оливарес, вице-король неаполитанский, предпринял попытку поднять восстание в Спалато, по крайней мере посеять там смуту… Этот год Клиссы был чреват для Венеции целым рядом неприятностей, а для портов Спалато — множеством серьезных проблем. Это лучше всего показывает, насколько важным для Венеции было такое сухопутное ответвление левантийской торговли.

При этом речь шла о долговременных связях, а не о мимолетной вспышке. Спалато стал главным центром сношений между Далмацией и Венецией, о масштабе которых у нас есть некоторые статистические данные: с 1586 по 1591 год в среднем перевозилось И тыс. тюков товара; с 1592 по 1596 — 16460; с 1614 по 1616 год — 14700; с 1634 по 1645-й — 15300. Очевидно, что colli, большие упаковки товара, не могут служить надежной единицей измерения; к тому же торговля, связанная непосредственно со Спалато, не так уж и выделялась в общем объеме далматинской торговли с Венецией (хотя Совет Пяти в июле 1507 года говорит о 12 тыс. кип (balla=collo) товаров, доставленных из порта Спалато, «помимо наличных денег», oltre li contadi in bona suma). Караваны, о которых рассказывают документы, насчитывают сотни лошадей, и вскоре тучи купцов начинают прибывать в Венецию даже из Бурсы; среди них армяне, евреи, греки, персы, валахи, жители «Богдианы» и Боснии. Усилия, прилагаемые Венецией для защиты этих ближних маршрутов, например, во время чумы, опустошившей Спалато летом 1607 года, расширение торговли в направлении Морей — все это указывает на стабилизацию связи с Балканами, на то, что это не временная мера, а постоянная политика.

Что касается точных причин переноса маршрута, нет никакого сомнения в том, что большая часть ответственности за это ложится на корсаров: ускоков, христиан или мусульман. Николо Контарини в своей «Истории» прямо заявляет о том, что размах пиратства на Средиземном море способствовал процветанию порта . Но дело тут не только в корсарах. Необычная и растущая роль, «cosa non рій usata», сухопутного маршрута, говорит тот же Контарини, может и должна быть обусловлена иными причинами. Встает вопрос о себестоимости товара, о конъюнктуре, складывающейся в момент неустойчивости, вызванной ростом цен и, возможно, разбуханием объема перевозок. Величина издержек? Свою роль здесь играет безопасность, как мы увидим в конце столетия, в связи с увеличением размеров морской страховой премии, столь обескураживающей венецианских корабелов, несмотря на постоянную недоплату экипажам и низкую стоимость фрахта судов. Следует ли принимать в расчет также возможную дешевизну караванных перевозок по турецкой территории, которую характерный для XVI столетия рост цен затронул с большим опозданием по отношению к Западу. Именно так можно понять наших коллег, турецких историков.

Во всяком случае, немало свидетельств, относящихся к концу XVI и к началу следующего за ним века, указывают на значительное оживление движения по балканским дорогам. Что касается Рагузы, документы купцов, датированные 1590–1591 годами (как раз накануне расцвета Спалато), отражают усиление связей с материковыми территориями; об этом свидетельствует и основание в городе нового базара для турецких торговцев. Нужно отметить также сооружение более вместительной карантинной больницы на окраине порта в 1628 году . Этот факт, сам по себе несущественный, в совокупности с другими показывает, что описанные нами сухопутные контакты вытеснили или, по крайней мере, сократили время стоянок в Сирии и в Египте и длительные морские путешествия с Востока в Италию; они знаменовали собой перемещение к западу маршрутов левантийских купцов и товаров. Основание Fontico dei Turchi в Венеции, в Сан Джованни Деколлато, датируется 1621 годом. Рагуза также испытывает приток турецких и еврейских купцов. В таком случае, если в XVII веке произошло обострение эпидемии чумы (особенно в Италии, но также, согласно Йорьо Тадичу, и на Балканах), это обострение и возобновление сухопутных перевозок связаны между собой, возможно, как причина и следствие.

Проблема сухопутных сообщений сама по себе

Проблемы, относящиеся к перевозкам по горным дорогам Балкан, выходят далеко за пределы данного конкретного случая. Это одновременно проблемы структуры и конъюнктуры. Хотя они выходят на поверхность в конце XVI века, это не означает, что их не было раньше и что они не встречаются гораздо позже. Отдельные виды транспорта соперничают между собой на протяжении всех эпох. Однако мы, историки раннего Нового времени, зачастую ошибочно полагаем, что река или море всегда имеют и должны иметь преимущество перед своими конкурентами; мы обычно предрекаем материковой дороге, имеющий параллельный водный путь, скорое исчезновение или вырождение. Но на деле повозки и вьючные животные довольно жизнестойки и не так легко поддаются вытеснению.

Таким образом, невозможно отрицать, что начавшееся в XV веке процветание немецкого перешейка было вызвано, наряду с прочим, увеличением скорости и усовершенствованием колесных повозок. Ренэ Духард полагает даже, что рост сухопутных связей Антверпена в конце XV и в начале XVI века был результатом экспансии колесных средств передвижения, которые позволили Антверпену приобщиться к стремительному темпу жизни Германии и сопредельных с ней стран— Италии или Польши… Этот успех Антверпена противостоит приходящемуся на предшествующие столетия процветанию «морского» Брюгге, города, который был всего лишь этапом на пути средиземноморских мореплавателей, стремившихся на север. Впрочем, соперничество и сосуществование морских и сухопутных дорог, ведущих к Внутреннему морю с европейского Севера, являются очевидными, поскольку игрокам, действующим на этой огромной шахматной доске, превосходящей своими размерами и доступностью для нашего обозрения Балканы, часто, если не всегда, приходилось выбирать между тяжелым, и дешевым с одной стороны, и легким и дорогостоящим — с другой . Вопреки своему прежнему мнению, я больше не считаю, что путь через океан и «десант» северян (о чем мы будем еще говорить) уже к концу XVI века навсегда вывели из игры важнейшие немецкие и французские дороги, ведущие к Средиземному морю. Доказательство тому мы находим в книге Вильфрида Брюлеза об антверпенской фирме «Делла Файлле». Компания «Делла Файлле», торговавшая с Италией в 1574–1594 годах, в девяти случаях из десяти должна была делать выбор между морем и сухопутной дорогой через Альпы. Небезынтересно, что последней она отдавала предпочтение перед первым. Точный расчет показывает, что ее выбор был продиктован прямой выгодой. Наземный путь не лишен своих недостатков, но он отличается относительной безопасностью и средняя прибыль, которую он приносит (16,7 проц.) превышает прибыль, которую приносят затяжные морские перевозки (12,5 проц.) при огромном разбросе от нуля (или, вернее, от сведенного с убытками баланса) до 200 проц. Выбор наземного транспорта куда более благоразумен (максимальная прибыль 30 проц.).

Конечно, в данном конкретном случае речь идет о предметах роскоши. Ничто не свидетельствует о том, что, соизмеряя масштабы перевозок по океану и по сухопутным дорогам, ведущим с Севера Европы на Юг, мы увидим (или не увидим), что в первом случае перевозилось больше товаров, чем во втором (разумеется, по весу, о стоимости судить еще труднее). Как бы то ни было, на маршрутах, связывающих Стамбул со Спалато, так же как Гамбург с Венецией или Лион с Марселем, материковые дороги сохраняют свою жизнеспособность. Морские перевозки стали преобладать, быть может, только в XVII веке вследствие нашествия кораблей с Севера, распространения страхования морских перевозок и возникновения опять-таки на Севере мощных торговых компаний.

Значение этих общих соображений заключается в том, что они проливают свет на проблемы, связанные со Средиземноморьем, и, быть может, предрешают ответ на многие вопросы.

Двоякий урок Венеции

Из вышесказанного можно с уверенностью сделать вывод о том, что во второй половине XVI века происходило увеличение объема сухопутных перевозок и даже возрождение некоторых заброшенных дорог. Остается узнать, что представляли собой в это время морские сообщения. По всей видимости, они не переживали никакого упадка, который должен был бы компенсироваться подъемом сухопутных перевозок. Совсем напротив, сохраняется некоторое равновесие, способствующее общему росту.

Это хорошо видно на примере Венеции. Одновременно со сплитской авантюрой, и даже еще раньше, происходит явное сокращение венецианского флота. Это одно из тех явлений, которые заставляют с уверенностью говорить об упадке Венеции. Доменико Селла относит его примерно к 1609 году. Альберто Тененти различает его приметы уже в 1502 году. Они проявляют, пожалуй, избыточный пессимизм, так как на деле объем портовых перевозок сохраняется на одном и том же уровне, по меньшей мере, до 1625 года, согласно цифрам, приводимым тем же Д. Селлой: в 1607–1610 годах перевезено в среднем 94973 единицы товаров (из них тысяч пятнадцать прибыло из далматинских портов и доставлены по балканским дорогам); в 1625-м — 99361 единица; в 1675-м — 68019; в 1680-м — 83590; в 1725-м — 109497. Из этого следует, что иностранные суда компенсировали сокращение венецианского флота. Дело обстояло именно таким образом, как показывает исследование Альберто Тененти. Оно основывается на данных о несчастных случаях на море, зарегистрированных двумя венецианскими нотариусами, Андреа Спинелли и Джован Андреа Катти, которые специализировались на морских перевозках и сосредоточили в своих руках дела почти всех доступных клиентов. Когда поступало известие о несчастном случае, заинтересованные лица заявляли о наличии у них страховых договоров, чтобы получить затем причитающиеся им суммы. К 18-летнему критическому периоду (1592–1609 годы), приходящемуся на рубеж двух столетий, относится около тысячи таких неприятных случаев, из которых около 660 (т. е. почти 37 ежегодно) связано с кораблекрушениями или нападениями корсаров, а остальные — с более или менее серьезными «происшествиями» или повреждениями.

Редкостное по своему охвату исследование свидетельствует и об известном нам упадке венецианского флота, и об участившихся заходах в Венецию северных кораблей, как прибывающих с Запада или направляющихся туда, так и уже вовлеченных в левантийскую торговлю. Мы можем с уверенностью говорить о закате венецианского мореплавания, но не об общем снижении грузооборота порта Венеции, которое занимает нас в данный момент. Любопытная деталь: в эти трудные годы такса страхования не изменяется, по крайней мере этого не происходит до 1607 года, если речь идет о снаряжении венецианских кораблей. Тогда одно из двух: или эти изощренные счетоводы, генуэзцы, флорентийцы, которые контролируют страховое дело в Венеции и располагают здесь настоящим лобби, не замечают собственной выгоды и страхуют товары, суда и фрахт из чистой благотворительности, или в наши расчеты вкралась ошибка. Предположим, и эта гипотеза будет достаточно правдоподобной, что средняя такса страхования составляла 5 проц. Чтобы страховщик мог сводить концы с концами, одна полная катастрофа должна приходиться на 20 благополучных плаваний. В этом приблизительном расчете суда оцениваются как равнозначные по стоимости, и каждое 21-е из них оказывается безвозвратно погибшим. Ясно, что это чрезмерное упрощение: прежде всего, у страховщика не бывает безвозвратных потерь, поскольку он перестраховывается; во-вторых, ему принадлежат товары, которые могут быть спасены; если он и возмещает жертве убытки, в-третьих, обычно он получает скидку на общую сумму страховки; и, наконец, в-четвертых, если его доходы уравновешиваются с его убытками, он получает прибыль в виде процентов с полученных сумм за все время действия страхового договора. Все эти соображения усложняют проблему, но от этого она не становится, вероятно, неразрешимой… Короче говоря, и именно к этому мы и ведем, не так уж нелепо полагать, что ущерб, наносимый кораблекрушениями, вознаграждается прибылью от многочисленных удачных плаваний: с одной стороны, ежегодно погибают 37 судов, с другой — в путь отправляются соответственно 740 (?). В конце концов, в порту Венеции царило большее оживление, чем это обычно предполагают, и в конце XVI века, который считается периодом катастроф, морские сообщения были не такими уж вялыми. В 1605 году Венеция располагала всего 27 большими кораблями, это верно, но если соотношение между малыми и большими судами было бы здесь таким же, как в других местах, у нее должно быть более 200 малых кораблей (соотношение 10: 1). Во всяком случае, в ancorazzo (с 1 сентября 1598 года по 1 сентября 1599 года) я насчитал 46 марселиан, принадлежащих, по всей вероятности, Венеции, но были и более мелкие суда, чем эти. Разумеется, этот ancorazzo, перечень портовых сборов в 1598–1599 годах включает в себя только 200 платежей, но каждый из этих платежей может подразумевать несколько плаваний, и, кроме того, в список не вошли самые мелкие суда. В таком случае одно удачное исследование, внимательное даже к небольшим деталям, могло бы положить конец спорам. Вопрос стоит следующим образом: сколько плаваний приходится на один зарегистрированный платеж? Но, учитывая возросшую активность на важнейших дорогах Балкан, мы не можем теперь представлять себе воды Адриатики и Средиземного моря опустевшими, чуждыми движения и жизни.

Напротив, я полагаю, что средиземноморские сообщения достигли в конце столетия большой интенсивности. В противном случае за счет чего могли существовать корсары, которые тогда процветали? В Рагузе число кораблей, принадлежащих местным судовладельцам, несомненно, уменьшилось, но вот записи, взятые наугад из канцелярских книг маленького города: англичанин, марселец, даже каталонец, — последний, бесспорно, хозяин судна. Их был целый список.

Не станем прерывать дискуссию о двух типах транспорта, по крайней мере, применительно к XVI веку: процветание способствует росту и того, и другого. Предположим также, что они в целом удерживали захваченные позиции, по крайней мере в количественном выражении.

Проверить, насколько серьезным было соперничество морских и сухопутных трасс, мы можем отчасти на примере Венеции. Случай сохранил для нас перечень тюков с шерстью, которые прибывали сюда с «Заката», т. е. из Испании, с 1588 по 1606 год. Здесь помечен груз, доставленный непосредственно по морю, и тот, который пересек Италию по суше. В пользу первого маршрута говорил почти беспошлинный ввоз шерсти, привозимой по морю, который был введен в 1598 году. Такой прямой доставкой шерсти занимались голландские корабли. Тем не менее, несмотря на эти преимущества и на наличие первоклассных судов, сухопутные маршруты, которые вели через Геную и особенно через Ливорно, удерживали свои позиции и даже пользовались предпочтением перед морскими. Почему? Нетрудно догадаться. Прежде всего, существует такая вещь, как привычка, сложившаяся практика. Нам известно, что закупками в Испании заправляли генуэзцы и флорентийцы; что существовала линия платежей (настоящего дистанционного управления кредитом) от Медины дель Кампо до Флоренции (и в обратном направлении), о чем свидетельствует переписка Симона Руиса; что венецианские купцы покупали в долг, т. е. в кредит, у флорентийцев и что выбор лучшей шерсти оставался за Флоренцией, а Венеция работала со вторым сортом. Роль перевалочного пункта, которую играла Флоренция, объясняет частое использование сухопутной дороги и, быть может, даже важность Венеции, куда в конце XVI века стекалась шерсть отовсюду, что соответствовало преждевременному упадку флорентийской промышленности, высвобождавшему лишнее сырье.

Итак, вот хороший пример негибких взаимоотношений двух соперничающих категорий дорог и сложности вовлеченных в действие факторов, хотя этого примера недостаточно, чтобы положить конец дискуссии. Но здесь угадывается структурная неизменность взаимоотношений, которую можно принять в качестве рабочей гипотезы.

Статистика перевозок на примере Испании

Другой, более внушительный пример являет собой Кастилия, окруженная целым рядом континентальных и морских таможен, разбросанных вдоль берегов или сухопутных границ, т. е. в последнем случае находящихся так или иначе на внутренних кастильских территориях. Puertos secos, сухопутные (наземные) порты — это 39 таможенных постов на границах с Наваррой, Арагоном и Валенсией, контролирующие движение по основным и второстепенным дорогам Кастилии: puertos altos, верхние порты располагаются на рубежах Наварры и Арагона; puertos bajos, нижние порты надзирают за перевозками в направлении Валенсии. Puertos de Portugal числом 46, включая самые малозначительные, контролируют доступ по суше из Португалии. Вдоль обеих морских границ, Бискайского залива и участка побережья от Валенсии до Португалии, взимались, во-первых, diezmos de la mar, морская десятина, право на взимание которой перешло к королю в 1559 году (до этого оно принадлежало потомкам коннетабля Кастилии); во-вторых, многочисленные сборы, объединенные в сложный фискальный комплекс Almojarifazgo Mayor Севильи, учреждение, существовавшее уже при арабских правителях и контролировавшее все доходы от морских сообщений, иногда с помощью постов, расположенных на удалении от моря, в глубине территории, но чаще в портовых центрах (Севилье, Кадисе, Сан-Лукар-де-Баррамеда, Пуэрто-де-Санта-Мария, Малаге…). К этим старинным налогам прибавилось Almojarifazgo de Indias, которое распространялось только на товары, прибывающие из «Индий» (т. е. из Америки) и отправляющиеся туда.

Таким образом, Кастилия была покрыта сетью таможенных постов, которые представлены в Симанкасе огромной массой бумаг и цифр, недавно нашедших отражение в новых работах Рамона Каранде и Модесто Ульоа. Сможем ли мы сравнить с помощью этих данных роль двух видов сообщений — морских и сухопутных? И да, и нет. Да, поскольку указанные сведения охватывают обширное поле за значительный период времени без изъятия; ввиду наличия всего комплекса возможной ошибкой можно пренебречь. Нет, потому что кастильская налоговая отчетность путает цифры, занижает их, и особенно потому, что Кастилия, выступающая здесь в качестве свидетеля, представляет скорее океан, с которым связана вся ее жизнь, чем Внутреннее море, к которому она поворачивается спиной. Как бы то ни было, мы воспользуемся этими документами только для определения порядка величин и для сопоставления.

Первый вывод заключается в том, что объем торговли и соответственно сборы значительно возросли. 1. Если доход, полученный Almojarifazgo de Indias в 1544 году, принять за 100, то в период между 1595 и 1604 годами он достигает в среднем 666 ежегодно: за 50 лет он увеличился более чем в 6 раз, что подтверждается исследованием и Югетты и Пьера Шоню. 2. Принимая за 100 доходы, полученные Almojarifazgo Mayor в 1525 году, мы устанавливаем, что в 1559 году они достигли показателя 300, в 1586–1592 годах — 1000, и, возможно, 1100 (завышенная цифра) в 1602–1604 годах. 3. Что касается diezmos de la mar: 100 в 1561 году; более 300 в 1571-м; 250 ВІ581 году; 200 в 1585-м; чуть более 200 в 1598 году. По всей видимости, основной эффект подъема морской торговли в XVI столетии ощущается на юге Испании, впрочем, об этом было не трудно догадаться. 4. Puertos secos: 100 в 1556–1566 годах; 277 в 1598 году. 5. Puertos de Portugal показывают несколько более слабый прирост: 100 в 1562 году: 234 в 1598 году; но именно здесь в основном проходят пути контрабанды.

Однако если мы захотим провести сравнение между доходами морских и сухопутных таможен, то ввиду расхождения в сроках, за которые имеются данные, необходимо принять за 100 показатель 1560 года. В этом году налоговые сборы от сухопутной торговли составили 38 миллионов мараведи, а с общего объема морской торговли — 115 млн, что составляет отношение 1/3. Если сопоставить данные за 1598 год, то в результате мы получим 282 млн мараведи против 97 — соотношение 1/3 сохранилось. В структурном плане во взаимоотношениях кастильских транспортных путей за вторую половину XVI века ничего не изменилось. Сохранялся единый ритм процесса, все тот же наклон кривой, если изобразить его с помощью линии на графике. Все это позволяет нам с большей уверенностью, чем в предыдущих случаях, говорить о некотором равновесии между морскими и сухопутными дорогами: соотношение их пропускной способности оставалось почти неизменным.

Проблема транспортных путей в долгосрочной перспективе

Отдельные примеры, привязанные к условиям пространства и времени, не ведут к окончательным выводам и, главное, не поддаются обобщению. Чтобы прийти к определенному заключению в области, где предметом исследования является не столько точный объем каждого типа перевозок, сколько особенности их эволюции или предполагаемой эволюции и взаимоотношений друг с другом, следовало бы провести обширные изыскания не только за 50 лет, рассматриваемых в этой книге, но за несколько столетий, по меньшей мере с XV по XVII или XVIII век, и не ограничивающиеся лишь одним Средиземноморьем при всей его грандиозности и разнообразии. Привлекательная гипотеза, высказанная Германом ван дер Be, хорошо показывает, из-за чего стоит ломать копья. В XV веке на европейском и средиземноморском пространстве от Венеции до Брюгге переживала подъем исключительно морская торговля; только в XVI веке, когда эти внешние стимулы оживили «межконтинентальную» экономику и морские и сухопутные коммуникации были вовлечены в ее рост. В XVII веке развитие экономики — или того, что от нее осталось, снова ограничивалось прибрежной полосой, и лишь в следующем столетии оба соперника — на суше и на море — опять зашагали в ногу.

Я считаю возможным допустить существование таких макроритмов. Во всяком случае, они могут послужить для нас гипотетической опорой. В нашем XVI веке игра шла сразу на двух досках. Применительно к этому периоду в целом мы должны заранее предположить, что, как правило, всякому расширению объема сухопутных перевозок должен был так или иначе соответствовать определенный подъем мореплавания, и наоборот. Одностороннее развитие морских сообщений наблюдается только в XV веке в Италии и в XVII веке в Голландии. Если эта гипотеза верна, ее, очевидно, должны подтвердить локальные исследования. Но указанные ритмические колебания не могут, разумеегся, присутствовать повсеместно и одновременно с одинаковой правильносгью. В эпоху расцвета голландского мореплавания отдельные наземные пути, по-видимому, не только не отмирали, но даже и развивались. В регистрах Cinque Savii можно прочитать такую запись, датированную 8 мая 1636 года: «che molte mercancie che venivano per via di mare habbino preso il camino di terra da Genova о Livorno». Итак, в 1636 году исход соперничества еще не решен. Упрощенные общие схемы можно считать справедливыми только при наличии неопровержимых доказательств.

Нам известны названия, приблизительное водоизмещение и маршруты тысяч судов Средиземноморья, как и перевозимые ими грузы. Но разобраться в этих многообразных сведениях и увидеть в них определенный смысл не так-то просто. Читатель должен будет простить нам многочисленные отступления и, прежде всего, расширение

29. Атлантический парусник

Небольшое судно «Кордельера», или «Маршалъ», подожженное 10 августа 1512 г. в брестском Гуле.

хронологических рамок рассмотрения, отодвигающихся часто к XV и XVII векам; кроме того, мы присоединяем к Средиземноморью и Атлантику, о чем также следует предупредитъ читателя. Эти особые допущения получат свое обоснование в дальнейшем, а пока нам следует установить три-четыре предварительных положения, которые смогут прояснить обсуждение.

1. Средиземноморское мореплавание не так уж сильно отличается от океанского. Их практические приемы, страховые расценки, интервалы движения судов неодинаковы, но средство, используемое в обоих случаях, — корабль, построенный из дерева и приводимый в движение ветром, — ограничены одними и теми же техническими рамками. Он не может выйти за пределы определенных размеров, определенной численности экипажей, определенной площади парусов и определенной скорости. Сходство вызвано еще и тем, что каждая новая модель океанского судна тотчас же находит свое применение на Средиземном море. В Венеции, которая привязана к определенным видам кораблей и неохотно их меняет, уже во времена юности Марино Санудо, в конце XV века, появляются каравеллы, а к концу XVI — галионы и бертони. Океанский галион используется в эту эпоху даже у турок, это navis gravis, navis oneraria, самое большое судно, перевозящее грузы, по словам Швайггера, немецкого путешественника, который видел их в 1581 году в Стамбуле и в других местах.

2. В Атлантическом океане, как и на Внутреннем море, главная, подавляющая роль принадлежала малотоннажным судам. Они быстро загружаются и покидают порт при первом дуновении попутного ветра; стоимость услуг этих «пролетариев моря» часто невысока. Два капуцина возвращаются в июне 1633 года из Лиссабона в Англию: хозяин навигелы из Онфлера (35 т), идущей в Кале с грузом соли и лимонов, подряжается доставить их туда за 8 ливров с каждого. В апреле 1616 года, отправляясь в Испанию, венецианский посол Пьеро Гритти предпочитает сесть в Генуе на провансальскую фелуку, простую двухмачтовую лодку; так он рассчитывает добраться туда быстрее, а для своей семьи приобретает места на большой наве, которая отплывает в Аликанте. Фелука, пишет в 1632 году П. О. Бинэ, — «это самое маленькое из всех гребных судов».

Итак, преобладают малотоннажные корабли, которые называются по-разному в зависимости от порта, местности и времени: на Адриатике — гриппи, марани или марсилиане, фелуки или тартаны — в Провансе, барки, как часто называют их без дальнейших уточнений регистрационные книги портов… Эти малютки, во многих случаях не достигающие 100 и даже 50 тонн, курсируют по океану, как и по Средиземному морю. Согласно статистике Валенсии, за период с 1598 по 1618 год", количество крупных грузовых судов относится к числу малых, как 1: 10. Если нам известно, что в 1599 году в Венеции была 31 нава (т. е. 31 крупный корабль), рядом с ними мы должны себе представить сотни малотоннажных судов.

3. Раз и навсегда мы должны смириться с тем, что тоннаж судов XVI века в точности останется для нас недоступным и что мы не сможем подсчитать средний тоннаж, который позволил бы, установив количество кораблей, входящих в какой-либо порт и выходящих из него, подсчитать их общее водоизмещение. Я принял за среднюю цифру 75 тонн, исходя из данных статистики андалусских портов. Возможно, эта цифра очень сильно завышена. Как бы то ни было, указываемые цифры всегда неточны: водоизмещение судов оценивалось по их размерам (высота, ширина, посадка…). Когда речь шла об отдаче судна в наем любому из государств, цифра обязательно возрастала, и это открыто допускалось, например, в Испании. Но предположим, что все данные точны; остается перевести сальмы, четверики, бочки, кантары, возы в современные единицы измерения. Но здесь нас подстерегают некоторые сюрпризы: перевод номинальных цен в граммы серебра менее подвержен случайностям! Номинальный тоннаж судов в XVI веке в Севилье как-то разом уменьшился, что поставило Югетту и Пьера Шоню перед рядом проблем! Я работал какое-то время с документами французских консульств (A.N. серия В III), которые приводят списки XVIII века, отражающие заходы судов с указанием их грузов в иностранные порты. Во многих случаях тоннаж одних и тех же судов — то же название, тот же хозяин, те же сведения о маршруте и грузе, — приводимый в этих официальных документах, различается от одного порта и консульства к другому… Короче говоря, нам остается довольствоваться приблизительными данными со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями.

4. Больше всего свидетельств относится к крупным и очень крупным судам. Тоннаж последних подводит нас не столько к границе между средними и крупными кораблями, приходившейся на цифру около 100 тонн, но к верхнему пределу водоизмещения, составлявшему 1000 и даже 2000 тонн. На самом деле испанские proveedores обычно вовсе не отказывались от услуг бретонской барки водоизмещением порядка 30 тонн или каравеллы, на которой можно было разместить не более дюжины лошадей, как во время экспедиции против Алжира в 1541 году. Но они останавливали свой выбор на больших кораблях, которые были во многих отношениях удобнее, чем об этом принято было говорить, потому что испанское государство предоставляло им премии, выгодный фрахт и щедро их снабжало.

Судно водоизмещением в 1000 тонн выглядело в то время монстром и диковинкой! 13 февраля 1597 года Томас Платтер, базельский врач, недавно закончивший обучение в Монпелье, оказывается в Марселе. Всеобщее внимание в порту приковано к огромному генуэзскому кораблю, недавно приобретенному марсельцами. «Это было одно из самых больших судов, которые когда-либо строились в Средиземном море. Оно напоминало огромный пятиэтажный дом, возвышающийся среди воды. И я полагаю, что его грузоподъемность составляла не менее 16 тыс. центнеров (т. е. 800 современных тонн). 8 или 10 парусов было поднято на двух больших мачтах необыкновенной высоты, на которые я взобрался по веревочным лестницам. С этой высоты можно было видеть открытое море и замок Иф, рядом с которым вращались лопасти ветряной мельницы, похожей на те, что были в городе». Достаточно привести один этот пример, к которому можно было бы прибавить сотни других.

5. Если мы хотим определить средние цифры или приблизиться к ним и таким образом оценить целое, проблема заключается в том, чтобы в точности установить место, занимаемое крупнотоннажными судами. Отметим сразу в этой связи следующее.

а) Либо постоянного возрастания зарегистрированного тоннажа судов не происходило, либо впечатляющие цифры, относящиеся к XV веку и сопоставимые с достижениями XVIII, неверны, с чем мы никак не можем согласиться;

б) крупные суда использовались на дальних расстояних; эти нескончаемые путешествия издавна были их монополией. Дополнительный штрих: за ними стояло государство с его задачами и его средствами, города и непременно богатые арматоры;

в) суда большой грузоподъемности часто использовались для перевозок объемных и тяжелых грузов с невысокой удельной себестоимостью, которые целесообразно было перевозить по воде. В этом случае стоимость фрахта была невысокой;

г) до тех пор пока морская артиллерия не произвела революцию, впрочем довольно запоздалую, эти плавучие гиганты были воплощением безопасности. Хотя во время шторма они подвергались такому же риску, как и самые легкие лодчонки, не надо было опасаться, по крайней мере неприятных встреч. Кто мог противостоять их многочисленной команде, солдатам, лучникам и пращникам, находившимся на борту? Большой корабль был идеальным солдатом на службе богачей. Неспешное снаряжение двух крупных судов в июне 1460 года, которое венецианская Синьория оплачивала золотом, объясняется тем, что они должны были наводить spavento а tutti, страх на всех корсаров;

д) в конце концов крупнотоннажные суда также не избегают конкуренции, несмотря на расположение, оказываемое им богатыми людьми и торговыми городами, несмотря на их привлекательность для правительств, не считающих деньги (в 1532 году французский король заказывает в Гавре наву «di smisurata grandezza tal che si stima dover esser innavigabile» );

е) случается, без сомнения, что большие корабли завладевают всеми перевозками. Такими эпохами номинальной или фактической монополии были начало XV века и XVI век применительно к испанской Америке и португальской Индии. Но как только, по той или иной причине эти монополии рушатся, толпы небольших и средних судов устремляются в открывшиеся бреши. Это возвращение малотоннажных судов происходит, по-видимому, почти всегда в обстановке бурного расширения обменных процессов. Если используются только большие суда, конъюнктура неблагоприятная; если их окружают многочисленные мелкие парусники, с уверенностью можно говорить о ее улучшении. Этот критерий вполне может претендовать на истинность, но мы к нему еще вернемся — пусть читатель примет его пока на веру.

Крупнотоннажные суда и небольшие парусники в XV веке

В XV веке для больших судов на Средиземном море наступил период процветания. Средиземноморские мореходы пересекают море по всей длине, ходят в Лондон и Брюгге, причем дальше всех плавают обычно генуэзцы. Это дает Генуе преимущество в погоне за большими тоннажами, тем более что она почти в одиночестве специализируется на перевозках тяжелых грузов, в особенности квасцов из Фокеи в Малой Азии и вин с островов Леванта, которые она поставляет непосредственно по морю в Брюгге и Англию. Генуэзская каракка, водоизмещением приближающаяся к 1000 тонн и часто превышающая эту цифру, издавна представляла собой разумное решение сложной технической проблемы.

Венеция участвует в этом движении с большим запозданием. Прежде всего, она менее, чем Генуя, удалена от Леванта, на котором сосредоточены основные виды ее деятельности; к тому же ее система galere da mercato , подчиняющаяся твердому государственному порядку, подразделяет торговые потоки на отдельные путешествия: существуют галеры Таны, Трапезунда, Романии, Бейрута, Александрии, Эгморта, Фландрии, Берберии, trafego (одновременно Берберии и Египта). Таким образом снижается уровень сложности и риск и исключаются плавания напрямую из Леванта в Брюгге, как делают генуэзцы; чтобы товары обязательно проходили через Венецию и уплачивались налоги, за счет которых жила Синьория. Наконец, для Венеции, возможно, более важно, чем для Генуи, было состыковать пути своей торговли с дорогами, проходящими через среднеевропейский коридор. Короче говоря, если такая сложная и постоянно подвергающаеся усовершенствованию система остается жизнеспособной, то она была обязана этим трудностям, связанным с общим упадком XIV века, когда она зародилась (около 1339 года), а в дальнейшем — с премиям, которые довольно скоро потребовалось уплачивать за плавания по наиболее подверженным риску маршрутам. Во всяком случае торговые галеры к концу столетия достигают не более 200–250 тонн водоизмещения.

Впрочем, на них перевозятся только дорогостоящие товары: перец, пряности, высокосортные ткани, шелк, мальвазия… В таких условиях имеет смысл разделить риск между разными категориями грузов. Только галеры Фландрии, возвращаясь с Севера, наряду с каризеей и янтарем загружаются в Англии кипами шерсти, свинцом и оловом; в противном случае они плыли бы обратно порожними. Однако именно опыт самых дальних плаваний, с одной стороны, в Черное море, с другой — в Англию привел к увеличению тоннажа галер (в XIV веке он достигал примерно 100 тонн), а затем к увеличению их количества.

Кроме того, наряду с торговыми галерами в Венеции существовала свободная или контролируемая только наполовину навигация. Ее обслуживали большие навы, «кокки», которые обеспечивали в основном перевозку объемистых кип хлопка из Кипра или из Сирии. С XIII века хлопок стал важным прядильным сырьем, которое компенсировало недостаточное производство шерсти и повсеместно водворилось благодаря растущему изготовлению бумазеи (уток из хлопка и основа из льна). Было два хлопковых muda, один из них, более важный, организовывался в феврале (полдюжины судов); другой — в сентябре — часто состоял всего из двух кораблей. Для перевозки объемистых тюков требовались крупные перевозчики. В одном документе Notatorio di Collegio , датированном 1 декабря 1449 года, приведены названия и тоннаж пяти крупных кораблей, которые должны были принять участие в февральском конвое: 1100, 762, 732,566, 550,495… Т. е. от 250 до 550 тонн. Это весьма солидные суда для XV столетия.

Другим преимуществом кораблей было то, что они могли защититься от корсаров. Каталонская нава водоизмещением 2800 ботте (т. е. около 1400 тонн) в августе 1490 года выступает в погоню за берберскими галерами, которые скрываются в сиракузском порту. В 1497 году Санудо упоминает о венецианской наве водоизмещением 3000 ботте, о французской «барке» в 3500 тонн и о генуэзской наве «Негрона» водоизмещением 4000 тонн. Двумя годами позже, в 1499 году, он сообщает тоннаж венецианских кораблей, которые должны присоединиться к французскому флоту. Среднее водоизмещение всех тридцати кораблей (из которых семь были чужеземными), составило 675 ботте, т. е. около 338 тонн, — необыкновенно высокая цифра в глазах всякого историка XVI века. Для сравнения скажем, что водоизмещение 52 кораблей, смотр которых был устроен в июле 1541 года в Кадисе и в Севилье накануне экспедиции Карла V в Алжир, составило в целом чуть более 10 тыс. тонн, т. е. в среднем 200 тонн на одно судно. Таким образом, следует допустить, что XV век имел дело с крупнотоннажными судами, сопоставимыми с рекордсменами XVIII века: какой-нибудь «Индиамен», обслуживавший в то время торговлю с «Китаем», не превышал своим водоизмещением 2 тыс. тонн.

Первые успехи малотоннажных судов

Между XV и XVI веками, немногим раньше или немногим позже, большие парусники уступают свое место судам низшего тоннажа. Признаки этого процесса обнаруживаются около середины XV века в самой Венеции, где в 1451 году сенаторское решение уже отражает распространившуюся моду на использование малых судов для плаваний в Сирию и Каталонию: et ad viagia Sirie et Cathallonie omnes magis desiderant naves parvas. В дальнейшем умножается количество мелких судов, прибывающих в Средиземное море из Атлантического океана, этих бискайских, португальских, испанских пришельцев che prima non solevano passar il stretto de Zibilterra, как сказано в одном любопытном решении Сената, датированном 21 октября 1502 года. Это весьма занятный и неожиданный для этой даты текст. Венеция, как ни трудно в это поверить, находится в это время на грани несказанной катастрофы: из больших кораблей, которых dal 1420 sino al 1450 у нее было (по крайней мере, в теории) триста, осталось не более 16, каждый величиной 400 ботте или более; впрочем, большая часть из них никуда не годится; кроме этих крупных нав, имеется очень немного малых кораблей, даже если включить в их число каравеллы из Далмации и шагапі.

Причин у этого кризиса было хоть отбавляй: налоги, которыми была обременена навигация; смехотворно низкая стоимость фрахта; запрещение заходить за лангедокской солью in mar de Lion; разрешение загружаться винами непосредственно в Кандии, выданное иностранным кораблям, и, наконец, эти новоявленные пришельцы, которые пересекли Гибралтарский пролив и «стали обогащаться не только за счет cittadini, но и государства, угрозу для которого они представляют, — mude наших галей и нав». Этими новыми пришельцами были малотоннажные суда.

Подобные же перемены наблюдаются в Атлантическом океане, в Ла-Манше и на Северном море. Алоис Шульте отмечает их в своей замечательной книге о Grosse Ravensburger Gesellschaft, в которой, если к ней обратиться, можно отыскать любые сведения. Легкие и стройные каравеллы, олицетворявшие собой юность и надежды тогдашнего мира, одерживали верх над тяжелыми навами, или naus, генуэзцев и других жителей Средиземноморья. Андреа Затлер пишет в 1478 году из Брюгге: «Die kleinen haben die grossen Schiffe ganz vertrieben». Различия между двумя категориями судов в эту пору огромно; в 1498 году четыре навы загрузили в Антверпене 9 тыс. центнеров товара; 28 каравелл — только 1150 ц.

Победа легких парусников над тяжелыми судами Внутреннего моря, скорых и недорогих перевозочных средств над мастодонтами, долго стоящими под погрузкой и пользующимися монопольными привилегиями, означала наступление больших перемен в Атлантическом океане и на Средиземном море. Эти перемены продолжались почти до начала 1530 годов и замедлились около 1550 года (по крайней мере, в Средиземноморье); в 1570 году они возобновляются снова и продолжаются в начале следующего столетия.

Об Атлантике в XVI веке

Проблема, связанная с покорением атлантического пространства в XVI веке, ставится обычно некорректно. Для ее правильной постановки требуется рассмотреть отдельно две главные монополии стран Иберийского полуострова: Carrera de Indias, бравший начало в Севилье, и невероятно длинный морской маршрут, который вел из Лиссабона в Индию на востоке.

Небольшие корабли первооткрывателей быстро исчезли с этих основных трасс. Из трех судов Колумбова флота «Санта Мария» имела водоизмещение 280 тонн, «Пинта» — 140 и «Нинья» — всего 100 тонн. Спустя 50 лет ордоннансы 1552 года не допускают больше к использованию в американских конвоях корабли водоизмещением менее 100 тонн и с экипажем меньше 32 человек; решение Филиппа II от 11 марта 1587 года увеличивает этот минимальный тоннаж до 300 тонн, однако в конце XVI века было немного судов, ходивших в Вест-Индию, которые превышали бы своим водоизмещением 500 тонн, тем более что 400-тонные парусники уже с трудом преодолевали порог Сан-Лукар-де-Баррамеда на Гвадалквивире ниже Севильи. Лишь во второй половине XVII века получили распространение галионы водоизмещением от 700 до 1000 тонн , и тогда со всей остротой встала проблема переноса Casa de la Contratacion и монополии на торговлю с Индией из Севильи, куда корабли не могли больше пройти, в Кадис.

В Лиссабоне, где препятствия для входа в порт отсутствуют, крупнотоннажные суда в XVI веке нередки. В 1558 году в Португальскую Индию вице-короля Константино де Браганса доставляет нава «Гарса» водоизмещением более 1000 тонн; впрочем, это самое крупное судно той эпохи, которое когда-либо плавало по пути в Индию. В 1579 году, по свидетельству одного из венецианских послов, le navi grandissime в Лиссабоне достигают 2200 botte (более 1100 тонн). В конце столетия тоннаж судов часто превосходит эти пределы. Каракка Madre de Deus, которую в 1592 году захватил Клиффорд и которую он привел в Дармут, не может, как полагают, добраться до Лондона из-за своей осадки. Ее водоизмещение превышает 1800 тонн, на ней находятся 900 тонн товара плюс 32 пушки; она может принять 800 пассажиров. В длину она достигает 166 футов, в ширину на уровне второй из своих трех палуб — 46 футов 10 дюймов; ее осадка составляет 31 фут, длина киля — 100 футов, самая высокая мачта имеет 120 футов в длину и 10 по окружности. Англичане были не менее поражены, когда 15 сентября был обнародован нескончаемый список взятых на ней товаров, выставленных на торги. 40 лет спустя португальцы еще строили корабли такого типа. Один путешественник в 1634 году восхищается караккой в 1500 toneladas, строящейся в порту Лиссабона. «Португальцы, — рассказывает он, — имели некогда обыкновение строить больше подобных кораблей и более крупных по тоннажу. Для этого используется такое невероятное количество леса, что его вырубки на протяжении нескольких миль не хватит и на два корабля. Над созданием такого судна должны трудиться 300 человек не менее года; гвозди и другие металлические детали весят до 500 тонн. Когда-то каракки достигали водоизмещения 2 и 2,5 тыс. тонн. Для мачты выбирают восемь самых высоких сосен и делают из них единый ствол, соединяя с помощью железных обручей: на борту находится экипаж численностью 400 человек».

Еще в 1664 году Варений признавал в своей Geographia Generalis за иберийскими странами первенство в строительстве крупнейших судов: Hodie maximae sunt naves Hispanorum seu Lusitanorum quas vocant carracas , но к этому времени, к 1664 году, эти тяжелые суда давно уже уступили первенство легким кораблям голландцев.

В XVI веке гигантов стало меньше, и рядом с ними появились многочисленные легкие парусники. На этом последнем явлении мы и должны остановиться. Корабли, на которых англичане совершают свои подвиги в XVI веке, будь то географические открытия или корсарские набери, часто не достигают и ста тонн. В 1572 году Дрейк плавает на борту «Паски», водоизмещение которой всего 70 тонн, водоизмещение лондонского «Примроза» в 1585 году составляет 150 тонн. В 1586 году три корабля Кавендиша имеют водоизмещение соответственно 140, 60 и 40 тонн. В 1587 году в Испании получено известие о 14 английских кораблях, находящихся у берегов Лондона, — их водоизмещение от 80 до 100 тонн. В том же 1664 году Франция располагает целым флотом из нескольких тысяч кораблей, превышающих водоизмещением 30 тонн, но из них только 400 превышают 100 тонн и 60—300 тонн. Ее главные контакты на море, например, с Балтикой, обеспечиваются судами водоизмещением от 30 до 50 тонн. Моря и океаны как в XVI веке, так и в XVII, населены небольшими парусниками. С 1560 по 1600 год на верфях Любека было построено 2400 кораблей, согласно исследованиям и расчетам Бааша; их средний тоннаж составляет 60 ластов, т. е. 120 тонн. И однако нам известны крупные суда, построенные в Любеке: Іа Grande Barque, принадлежащая «Рокресбарту», водоизмещением 600 тонн, весной 1595 года находится в бухте Кадиса; трехсоттонный «Иисус Навин» в это время на якоре в Сан-Лукаре. Ганзейские города посылали крупные суда в Испанию, где севильцы нанимали и покупали их для путешествий в Новый Свет, а португальцы — для плаваний в Бразилию или по Индийскому океану: филибот «Ла Эсперанса» водоизмещением 160 тонн из Гамбурга, принадлежащий Жеану «Неве», вооруженный 20 пушками и заходивший в Кадис в марте 1595 года, был направлен в Бразилию contratadores de la provision de la frontera de la corona de Portugal . Но средняя цифра, которую приводит Бааш, 120 тонн, указывает на наличие рядом с крупными кораблями целые массы небольших парусников, которых не пугало плавание в Испанию. В записи 1538 года сохранился перечень из 40 судов, барок и шлюпов, которые находились в это время в портах Астурии; их водоизмещение составляло в среднем 70 тонн. Статистические данные за 1577, 1578, 1579 годы об иностранных кораблях, прибывающих в Андалусию, указывают ежегодную цифру в 800 судов водоизмещением 60000 тонн, что соответствует довольно скромной средней величине 75 тонн.

По понятным причинам цифры становятся более высокими, когда речь идет о крупных иностранных судах, реквизированных для военных перевозок, которые перечислены в трех списках 1595 года, составленных в портах Сан-Лукар и Кадис. В первой группе из 28 кораблей, проинспектированных 29 марта 1595 года, средний тоннаж составляет около 200 тонн; во второй группе из 37 кораблей, внесенных в список 3 августа, в которую частично или полностью вошли суда предыдущей группы, общее водоизмещение составляет 7540 тонн, артиллерийское вооружение — 396 пушек, а экипажи — 665 человек; таким образом, среднее водоизмещение этих судов равно 214 тоннам, каждое оснащено 10 пушками и имеет команду порядка 20 человек (точнее, 18 человек). По упрощенным подсчетам, одно артиллерийское орудие приходится на 20 тонн водоизмещения, а один моряк — на 10 тонн.

Последняя группа, состоящая из 54 судов, имеет общий тоннаж 8360 тонн, т. е. на один корабль приходятся 154 тонны; снижение тоннажа объясняется не тем, что речь идет об осеннем времени, а тем, что список включает на этот раз все прибывшие корабли, как ureas, гукары, т. е. большие суда северного типа, так и маленькие парусники, которые в тексте названы курьезным именем филиботов (от того же корня, что и filibustar, заниматься пиратством, откуда и слово «флибустьер»). Это «Золотой пес» из Стокгольма водоизмещением 80 тонн, «Фортуна» из Дюнкерка, «Святая Мария» из Стокгольма, «Святой Петр» из Кенигсберга, «Милосердие» из Дюнкерка, «Охотник» из Стокгольма и прочие — мы процитировали только первые названия, стоящие в списке этих северных кораблей из Норвегии, Дании, из ганзейских городов и из верноподданных Нидерландов, которые после 1586 года заменили в Севилье и различных вспомогательных по отношению к ней портах английские и голландские суда, ставшие нежеланными для Католического короля в портах полуострова — это корабли, груженные полотном, деревом, брусом, досками, зерном… Чтобы избежать встречи с англичанами, стерегущими Ла-Манш, они огибают иногда Шотландию с севера.

Но английские и голландские суда, изгнанные с полуострова, с удвоенной силой предаются пиратству на всем пространстве океана, грабя плохо охраняемые берега и нападая на непомерно большие корабли, плавающие в «Индию». В этой борьбе пигмеи часто одерживают верх благодаря своему преимуществу в скорости и лучшей устойчивости при сильном волнении и ветре, а также благодаря своему артиллерийскому вооружению, поскольку, как объясняет намного позднее один современник Ришелье (1626 год), в отличие от того, что было раньше, сегодня судно в 200 тонн может «быть оснащено такими же большими пушками, как суда в 800 тонн…» Это новшество, «залог успеха на море», позволяет небольшим суденышкам, подобно насекомым, налетать на слишком тяжелые и неповоротливые корабли иберийцев. Если пираты захватывают одну из этих плавающих крепостей, то, основательно разграбив, они предают ее огню: что они станут делать с такой громадиной в своих молниеносных набегах? Джован Андреа Дориа, к которому обратились за советом в 1594 году, предлагает использовать отныне для индийского флота менее громоздкие и более скоростные корабли. Испанское адмиралтейство, наученное горьким опытом, несомненно, приступило к строительству более легких парусников еще до захвата судна «Ревендж» в 1591 году. Об этом говорит Липпомано в своем донесении венецианскому Сенату в 1589 году, пересказ которого испанский посол направил Филиппу II: «Католический король решил продолжить завоевание Англии в надежде облегчить его исправлением прежних ошибок и строить менее крупные корабли, лучше приспособленные для плавания по океану и вооруженные более длинными и более легкими орудиями». Филипп II подчеркнул в этом донесении слова «менее крупные корабли, лучше приспособленные для плавания по океану» и добавил на полях: «Я полагаю, что дело у нас обстоит как раз наоборот и нужно, чтобы Педро Менендес Маркес об этом напомнил». Таким образом, если назавтра после крушения Непобедимой Армады проблема не была решена, верхи были о ней во всяком случае, осведомлены.

В торговой области происходят такие же перемены: большие корабли вытесняются малыми мирным или насильственным путем.

30. Крупные и мелкие парусники

Небольшие английские и голландские парусники атакуют у берегов Малакки огромное португальское судно (14 октября 1602 r.)J. Th. de Bry, Indiae orientalis pars septima. Frankfurt, 1606, XII. B. N. Res. G. 412.

В августе 1579 года этот вопрос обсуждало Бискайское «Правительство». Это совсем небольшое государство было целиком обращено к океану. В его старинных уставах зарегистрировано преимущественное право загрузки крупных судов за счет мелких и приоритет отечественных кораблей перед чужеземными; все это вызвало в «Правительстве» весьма длительные споры. Благодаря им мы получаем возможность уяснить, что все бискайское железо вывозится на небольших судах и что последние могут приставать к берегу, который недоступен для крупных, en muchos puertos de Francia у Galicia роr ser peqenos у de роса agua . Крупные суда запаздывают с отплытием, поскольку этим мастодонтам нужно ожидать прилива… Более частое отправление обеспечивают только маленькие суда. Они позволяют разделить риски. Большой корабль может преподнести неприятный сюрприз. После одного из несчастных случаев секретарь Синьории Марко Оттобон, летом 1591 года нанимающий суда в Данциге для доставки хлеба в Венецию, отдает предпочтение кораблям водоизмещением 120–150 lastri (от 240 до 300 тонн), «число которых велико; они несут меньший груз, но зато меньше риск, что зерно испортится по дороге. Ив отсутствие страховки величина возможных потерь снижается». Прежде всего questi vasselli di mediocre grandezza espediscono piu presto il viaggio che li grandi , они плавают быстрее, чем крупные суда. Наконец, что немаловажно, можно грузить зерно прямо в трюм a rifuso, что освобождает от необходимости покупать мешки или бочки… Сколько преимуществ, в самом деле!

На Средиземном море

Все эти свидетельства относятся к Атлантике; нам пришлось подробно остановиться на них, поскольку они проясняют историю путей сообщения на Внутреннем море, помогая предугадать или подтвердить направления их эволюции.

Чтобы упростить свою задачу, выскажусь с самого начала по поводу технического переворота, затронувшего только Венецию, хотя Венеция есть Венеция, и ее значение трудно переоценить. Галея, которой приходилось выдерживать серьезную конкуренцию уже в XV веке, в течение первых 30 лет следующего столетия была практически вытеснена навой: тяжелый грузовой корабль заменил длинное и мощное гребное судно, хотя последнее еще долго сопротивлялось по не совсем понятным причинам. Во времена Банделло галеи Бейрута остаются еще привычной чертой венецианской жизни. Связь с Берберией галеи обеспечивают до 1532 года, а с Египтом, по крайней мере, до 1569 года, когда две галеи отправляются в Александрию и в Сирию. В конце столетия галея оставалась на службе у Венеции в Спалато, в связи с тем, что на этом ближнем маршруте существовала потребность в корабле, способном себя защитить, противостоять корсарским набегам ускоков с помощью собственных средств — пушек и команды. Место галеи заняли в первую очередь суда, более крупные, чем она, водоизмещением порядка 600 тонн, давно уже вышедшие на передний план и использовавшиеся для доставки вина в Англию, перевозок зерна или соли на Внутреннее море или для плаваний в Сирию.

В 1525 году венецианский посол Наваджеро плывет из Генуи в Испанию на новой генуэзской наве водоизмещением 15–16 тыс. кантаров, т. е. (принимая 1 кантар за 89 кг) от 1300 до 1400 тонн; в 1533 году турками была захвачена и приведена в порт Хиос рагузанская нава водоизмещением 1200 ботте (600 тонн); в 1544 году в порту Мессины сгорела самая большая нава на Средиземном море (ее претензия на первенство не совсем обоснованна), тоннаж которой составлял также 1200 ботге; 8 марта 1565 года в порту Аликанте была реквизирована большая венецианская нава: это корабль водоизмещением в 6500 сальм (т. е. приблизительно 975 тонн) которая имеет на борту 60 артиллерийских орудий. Тогда же были реквизированы два грузовых корабля, генуэзский и португальский, водоизмещением соответственно 450 и 250 тонн. Ряд записей в регистрах Соммарии162 в Неаполе, относящихся преимущественно к новым навам, заходившим в порт в 1561–1568 и 1569 годах, сообщает нам достоверные сведения о тоннаже 10 судов (5 из них рагузанских). Вот эти цифры, выраженные в тоннах в порядке убывания: 1000, 700, 675, 450, 300, 270, 190. Список нав, находившихся в 1579 году в порту Ливорно, дает нам следующие цифры: для марсельской навы, которая направляется в Венецию за шелком, — 90 тонн; для гукара, идущего в Неаполь, — 195 тонн; для венецианской навы — 165 тонн; для испанской навы, плывущей в Аликанте, — также 165 тонн; наконец, для рагузанской навы Santo Spirito e Santa Maria di Loreto, которая плывет в Геную под командованием капитана Антонио ди Велья для доставки туда соли и шерсти, — 1125 тонн. В эскадре, которую маркиз де Санта Крус ведет на Азорские острова в 1583 году, находятся 3 каталонские навы водоизмещением 733 тонны каждая, 7 рагузских нав по 726 тонн, 4 венецианские по 586 тонн, 2 генуэзские навы водоизмещением по 449 тонн (это средние цифры, полученные путем деления общих величин, приводимых для каждой группы). В 1591 году упоминается рагузская нава водоизмещением 375 тонн и нава водоизмещением в 450 тонн, построенная в Антибе в 1593 году; в Карфаген в октябре 1596 года зашла рагузская нава водоизмещением 750 тонн с грузом пороха и фитилей для аркебуз; в этом же году турки перепродали рагузанцам захваченную в прошлом году Цигалой наву водоизмещением в 350 ботте, т. е. около 175 тонн, за 60000 аспров. В 1599 году в Трапани останавливается рагузская нава водоизмещением 240 тонн; в 1601 году — рагузская нава водоизмещением 600 тонн с грузом соли, Santa Maria di Montenegro .

Итак, все эти цифры очень далеки от рекордных величин XV века. В Венеции, Рагузе, по всему Средиземноморью наблюдается явный кризис крупнотоннажных судов и восходит звезда небольших парусников. В самом деле, в Венеции, вследствие угрожающего роста цен, частные лица не могут больше строить большие корабли начиная с 1573 года, после кризиса, вызванного венецианско-турецкой войной. Это подтверждается официальным документом: «С 1573 года по сей день (4 ноября 1581 года) все товары, как известно каждому, настолько поднялись в цене, что почти никто не решается больше строить крупные суда; сейчас их у нас не более семи». Отныне строительство больших кораблей производится только с помощью государственных ассигнований, которые постоянно растут: они составляли 2700 дукатов для судов с водоизмещением более 500 ботте; в 1581 году они достигли цифры 3500, позднее — 4000–4500 дукатов, что полностью покрывает расходы на строительство корабля на 400 тонн. Начиная с 1590 года ассигнования на строительство судов от 800 до 1000 ботте достигают 8,9 и 10 тыс. дукатов. Все это свидетельствует о кризисе конца столетия, о котором мы говорили… Проведитор Фоскарини свидетельствует о таком же кризисе на Кандии, покидая свой пост в 1577 году. Раньше киприоты плавали на больших галионах с латинскими парусами: егапо scuole, nelle quali si facevano de’buoni marinari, из этих школ выходили настоящие моряки, способные управлять галерами, а не этими navili, которые появились с распространением navigando alia vela quadra

---------------------|--------------|-----------|----------

.....................|..............|...........|....Общее

......Порты..........|.....Дата.....|Число.судов|водоизмещение

.....................|..............|...........|..в.тоннах

---------------------|--------------|-----------|----------

Кадис 175 —экспедиции...|...27 июня....|....12.....|....170

против Алжира........|..1541 года...|...........|..........

.....................|..............|...........|..........

Кадис и Севилья 176 ....|..............|...........|..........

(нефы и гукары),.....|....июль......|....52.....|....202...

экспедиция против ...|..1541 года...|...........|..........

Алжира...............|..............|...........|..........

.....................|..............|...........|..........

Малага 177 , экспедиция.|..14 сентября.|....24.....|....170...

против Алжира........|...1541 года..|...........|..........

.....................|..............|...........|..........

Кадис, Сан-Лукар,....|....(1550)....|...........|..........

Пуэрто-де-Санта......|...вероятно,..|....27.....|....190...

Мария 178 .............|...1541-го....|...........|..........

.....................|..............|...........|..........

Севилья 179 . *UE .........|.....апрель...|....23.....|....257...

.....................|....1552-го...|...........|..........

.....................|..............|...........|..........

Все порты Гвипускоа..|..............|...........|..........

и Бискайи 180 (новые...|.....1554.....|....31.....|....237...

корабли).............|..............|...........|..........

---------------------|--------------|-----------|----------

Таблица 7. Среднее водоизмещение судов, измеренных или арестованных в портах Испании в 1551–1554 годах

Эти кораблики появились не только на Кипре; немногим раньше или немногим позже с ними пришлось познакомиться всему морю; таковы vascelli quadri в Ливорно XVII века, большим докой в управлении которыми был английский капитан Роберто Тортон. Неизменно участвуя в морских перевозках, в каждой местности они называются по-своему. На Адриатике победу одержали марсилианы, которые вытеснили grippi, небольшие галеи, во времена Санудо за 22 дня доставлявшие в Венецию молодое вино из Кандии, а также мараны, первоначально, в XV веке, перевозившие дрова и камень из Истрии, а затем использовавшиеся на дальних расстояниях. Марсилианы имеют более низкую посадку, чем навы, и такие же паруса; у них квадратная корма и очень мощный нос. С 1550 года они участвуют в торговле с Апулией (растительное масло, зерно). Владельцы этих малотоннажных судов сосредоточили в своих руках все перевозки на Адриатике в конце XVI века, а затем перебрались через неширокое море на венецианские острова… В 1602 году в распоряжении Венеции было 78 марселиан, некоторые из них имели по 4 мачты и достигали водоизмещения в 140–150 тонн, а то и в 250 тонн. Характерно, что герцогство Феррарское, доступ в порты которого открыт только для марсилиан, и не думает об увеличении их размеров. Синьория, однако, противится наступлению этих судов после 1589 года и запрещает им в 1602 году ходить до Дзанте… Их численность сразу снижается до 38 в 1619 году. Это доказывает, что Венеция упорствовала в сохранении крупнотоннажных кораблей, не считаясь ни с чем. Еще в 1630–1632 годах в записках в своем путешествии на Восток Стохов говорит о торговых судах Венеции следующее: «они настолько тяжелы и нескладны, что не могут плыть при небольшом ветре, из-за чего их путь в Константинополь часто составляет три или четыре месяца. Корабли из Прованса, напротив, небольшие и подвижные, поэтому они могут двигаться при самом маленьком ветре»…

Процветание Марселя, начавшееся в 70-е годы XVI века, объясняется множеством причин: притоком сюда французских, английских или немецких товаров по водному пути Роны; выходом из игры Венеции, занятой с 1570 по 1573 год войной с турками; привилегиями, которые худо-бедно принес с собой сердечный союз Его Христианнейшего Величества с турками и берберами. Это процветание связано также с изяществом марсельских и прованских кораблей, нав, галионов, тартан, саэт или барок, согласно их ливорнскому наименованию. Эти названия не должны вводить нас в заблуждение, даже если речь идет о навах и галионах: тоннаж навы «Святая Мария Заступница» в 1597 году составляет 700 кантаров (около 60 тонн), водоизмещение другого корабля с таким же названием (самым популярным у марсельских судовладельцев) равно 150 тоннам. Не очень большой навой была и та, которую 5 мая 1596 года захватил в Трапани Педро де Лейва, «inventaque sunt in еа coralla…et alia» 19ü… Нам неизвестен тоннаж марсельских галионов, которые приходят в сирийский Триполи в 1591 году: это галион «Троица», принадлежащий Николя Сикару (5 апреля 1991 года), галион «Вера», принадлежащий Жоржу де Белле (5 апреля 1591 года) или галион «Святой Виктор», который стоит под погрузкой в Александретте 7 мая 1594 года. Конечно, их невозможно сравнить с прежними славными галионами герцога Прованского. В 1612 году венецианский консул в Сирии говорит о марсельских судах водоизмещением в 400 ботте. Часто, как утверждает один марсельский судовладелец, это всего-навсего галионет, который возит бобы, кожи и сыр из Кальяри в Ливорно. Размеры марсельских саэт в конце XVI века укладываются в пределы от 30 до 90 тонн. Если летом 1593 года в Антибе строится нава водоизмещением в 3000 сальм (450 тонн), заметим, что она наполовину выкуплена генуэзцем Джованни Баттистой Вивальдо…

Постепенно эти барки, тартаны, саэты, галионы и галионеты, корабли и навы из Марселя заполонили в течение XVI века морские просторы. В Северной Африке, Испании, Италии не было порта, набережные которого не были бы завалены привезенными ими многочисленными товарами. Венеции они навязывают свои услуги начиная с 60-х годов. Целая флотилия марсельских судов бродит по всему морю, вызывая ненависть больших кораблей. Если в 1574 году рагузский грузовой корабль захватывает марсельскую наву, грабит ее, топит вместе со всем экипажем, включая юнгу, не вызвано ли это скорее завистью, чем жаждой наживы? Ведь крупный грузовой торговый флот Рагузы простаивает из-за кризиса перевозок. Рагузские корабли еще пересекают море от Восхода до Заката, от Сицилии до Испании. В конце столетия они пускаются в авантюры, следуя армадам Филиппа И, погибают в Атлантическом океане. Но проходит 10, 20 лет, и Рагуза, как и Венеция, еще в большей степени, чем Венеция, замыкается в тесных водах Адриатики.

В этих ритмических колебаниях нет ничего таинственного и необыкновенного. Все зависит от эпохи и стечения обстоятельств. В конце столетия Марсель располагает многочисленными, хотя и небольшими судами; но в 1526 году в прошении, поданном Франциску I, говорилось, что марсельский порт заполнен «большими нефами, кораблями и галионами», которые могут плавать в Сирию, Египет и Берберию. Таким образом, в течение столетия положение вещей изменилось. Когда Рагуза, которая, по свидетельству современника, в 1574 году располагала еще самыми большими судами на Адриатике, возродилась к более или менее заметной морской жизни после длительного упадка XVII века, она выплеснула в 1734–1744 годах на просторы Адриатики и за ее пределы десятки и десятки небольших судов: это были навы, полакры, фрегатоны, марселианы, фелуки, патакке, vachette, tartaneile, trabaccoli… Как и следовало ожидать, названия, типы судов, их снаряжение изменились. В самом деле, в XVI веке небольшие суда появляются повсюду, что было следствием роста обменных процессов. Это легкие суденышки Греческого архипелага и барки из Прованса (не только марсельские). Это также 8 карамузалисов, которые в 1599 году уплатили портовую пошлину в Венеции и по меньшей мере 5 из которых были приведены их патронами из Митилены; и еще чаще корабли, пришедшие с севера, бертони, как их часто называют. Приток последних наблюдался дважды, перед 1550 и после 1570 года, и самым любопытным в этой истории является указанный двадцатилетний разрыв в промежутке между первым и вторым дуновением XVI века.

Но лишь постепенно мы начинаем ощущать подлинный размах этих проблем. Здесь все имеет значение: рост цен, подъем благосостояния, возможность возвратного фрахта, колебания конъюнктуры… Таковы размышления одного венецианца, сочинение которого дошло до нас безымянным и без точной даты, хотя оно, несомненно, относится к началу XVII века. Да, в старые добрые времена, когда порядочные люди довольствовались di modesto guadagno, дела шли лучше. Сегодня, когда всякий движим корыстью, все обстоит иначе. «То, за что теперь нужно заплатить 100 дукатов, когда-то стоило 25». Вывод: с большими венецианскими кораблями покончено; французы, англичане, голландцы наводнили порт loro navili minori; они платят за товары втридорога, подрывают чужую торговлю. Вот если бы можно было прогнать их с Кипра, соль и хлопок которого являются спасительным грузом, la savorna, для возвратного пути! Увы, где добрые времена больших кораблей и плаваний, длившихся 5 месяцев…! Это рассуждение — приведенное в сильно сокращенном виде — показывает, какую горечь венецианец мог испытывать в своем родном городе вследствие утраты средиземноморской монополии на дальние перевозки, а также вследствие общего роста цен, продолжавшегося уже длительное время.

Но на самом деле спад в морской торговле не означал еще заката венецианской экономики. Толпы небольших кораблей, наводнивших в XVI веке Средиземное море, свидетельствуют, напротив, о богатстве Венеции, о возможностях ее сотрудничества с этими пролетариями Атлантики и оплаты их услуг. Мы еще вернемся к этой важной проблеме.

При всем своем очаровании города Средиземноморья похожи на другие и подчинены тем же закономерностям. Как и все остальные, они живут за счет покорения пространства с помощью сбегающихся к ним дорог, за счет освобождения от повинностей и последовательного приспособления к обстоятельствам, происходящего путем медленных или резких изменений. Пчелы из этих ульев улетают далеко, очень далеко. Одного выходца из Рагузы мы встречаем в Потоси, другого — в Диу, тысячи из них разбросаны по всему свету. Согласно поговорке, которая не лишена справедливости, нет такого места во вселенной, где нельзя было бы встретить флорентийца. Вот марселец в Трансильвании, венецианцы в Ормузе, генуэзцы в Бразилии…

Города и дороги

У каждого города есть свой рынок и свои дороги; жизнь города — движение. Сердце Константинополя — это «базестан» с его четырьмя воротами, с его большими кирпичными сводами, с его обычными товарами и предметами роскоши, с его рынком рабов, которых ощупывают, как скотину на ярмарке, которым покупатели плюют в лицо и затем растирают, чтобы проверить, не нарумянили ли их продавцы. Неважно, находится ли базар в гуще домов — в этом случае он всегда располагается в самой нижней части города, как бы для того, чтобы туда все стекалось естественным путем, — или в стороне, как это происходит в динарийской зоне турецкой колонизации, все города которой — Мостар, Сараево и прочие — имеют «экзобазары»; совсем недавно так было и в Танжере. Независимо от своего расположения и формы базар, рынок, город являются точкой пересечения самых разнообразных маршрутов. В Алжир, к Северным воротам , Баб-эль-Уэд, с соседнего Атласа спускаются ослики, едва заметные под навьюченными на них вязанками хвороста; у южных ворот, Баб-Азун, располагаются на привал верблюды, пришедшие из Митиджи или с далекого юга; порт кишит корсарскими и торговыми судами, доставившими сливочное масло из Боны, полотно, сукна, лес из Марселя, оливковое масло из Джербы, ароматы из Испании, не говоря уже о товарах, награбленных у христиан по всему морю, о выкупе, поступающем за пленников из Валенсии, Генуи и других мест. Все это служит строительным материалом и пищей для Алжира. Всякий город живет за счет поглощаемого им движения, которое останавливается у его стен и затем продолжается за ними. Привычная картина экономической жизни связана с движением, с дорогами и путешествиями. Даже векселя авторы XVI века сравнивают с кораблями или с корабельными грузами, доставка которых связана с определенным риском, отсюда l'agio, т. е. морская страховка, которая, как они говорят, пропорциональна опасности.

31. Большой стамбульский базар в XVI и XVII веках

Базар, который был сердцем стамбульской торговли, находится примерно гам же, где и Большой базар сегодня. Прежде всего в пего входят два Безестана (от искаженного Бедзазистан, или, как часто говорят, Базестан, со всеми возможными орфографическими вариациями; название происходит от слова Ьеz, «полотно» — первоначально здесь был полотняный рынок). Старый Безестан был построен Мехмедом Завоевателем после взятия Константинополя. Это центральное здание с четырьмя входами и двумя главными улицами, внутри него читается надпись: «Рынок драгоценностей». Новое здание называется Сандал Бедестени (от слова «сандал», обозначающего полушелковую ткань). Вокруг этих двух массивных сооружений располагается ряд торговых и ремесленных улиц. Крупными надписями обозначены дворы ханов (на Западе пишут Khan). Это тщательно охраняемые склады, которые служат для снабжения провизией сераля и города. Здесь продают свой товар оптовые торговцы. План был составлен Османом Ергпном (1945 год) и воспроизведен Робером Мантраном в его книге, которую мы часто цитируем, говоря об Стамбуле.

Если на дорогах возникают помехи, города вымирают и испытывают лишения. Так произошло с Флоренцией в 1528 году: ее связи с Югом прервались после разграбления Рима в 1527 году, каждую неделю она теряла 8 тыс. дукатов, получаемых ранее от римских заказчиков, и 3 тыс., поступавшие от продаж в Неаполе. Но положение на Севере также было катастрофическим, сношениям с Францией мешала Генуя, а с Германией — Венеция. Флорентийцы были вынуждены снизить производство своих panni garbi, о fini, о d’oro и использовать ради выживания извилистые контрабандные дороги, вывозя свою продукцию морским путем во Францию и в Лион через Азолу, Мантую и даже Триест и по суше в Германию. Преимуществом территориальных государств, занимающих обширные пространства, является возможность по своей воле затруднять или вообще прерывать сношения между городами и, действуя издалека, нарушать их хрупкое равновесие. Генуя обвиняла Францию в том, что она помогает восставшим корсиканцам, но, как пишет в феврале 1567 года раздраженный этими упреками Фуркво, если Франция желала бы причинить Генуе вред, зачем ей прибегать к таким окольным путям? Она могла бы преспокойно запретить ввоз шелковых тканей и других генуэзских товаров на свою территорию и запретить провансальцам вести торговлю с Генуей и Генуэзской Ривьерой, которую они снабжают хлебом и вином. В 1575 году, во время смуты в Генуе одной из первых забот в Испании, которая опасалась худшего, было прекратить поступление зерна из Сицилии.

Население в 1586 году (каждая точка обозначает 10 жителей)

Венецианские лавки в 1661 году (одна точка обозначает одну лавку)

32. Сердце Венеции

Обе приведенные здесь карты, заимствованные из книги D. Beltrami, Storia della popolazione di Venezia, 1954, p. 39 и 53, иллюстрируют одну и ту же проблему — проблему организации городского пространства. Читателю проще всего ориентироваться по изображению Большого канала, посредине которого проходит линия, разделяющая венецианские кварталы; затем следует обратилъ внимание на квадратик моста Риальто, единственного на Большом канале; площадь Сан-Марко; на северо-востоке белое пятно, представляющее Арсенал; па юге остров Сан-Джорджо и Джудекка, отделенные от города широким рукавом Дзаттере; стрелка между Большим каналом и Дзаттере соответствует таможне. Шесть кварталов Венеции: Сан-Марко; Сан-Поло на правом берегу Большого канала, слева от моста Риальто; Кастелло (Арсенал); Санта-Кроче (третий квартал на правом берегу); Каннареджо на северной стороне, где находится Гетто; Дорсодуро. Центр города расположен между Риальто и Сан-Марко. За мостом, в середине черного пятна лавок на втором плане, площадь Риальто, небольшое белое пятно; это место ежедневного сбора купцов. Чрезмерная плотность населения на северо-западе города, в гетто, связана с сегрегационными мерами властей. Кварталы делятся на приходы, границы которых иногда более или менее различимы на каждой из карт.

Все блага, как материальные, так и невещественные, поступают в города по дорогам. Мы говорили об этом применительно к Аугсбургу, наполовину немецкому, наполовину итальянскому городу; с точки зрения архитектуры здесь есть даже генуэзский и венецианский кварталы: первый расположен вдоль реки Лех, второй — вдоль реки Вертах. Возрождение во Флоренции было возможно благодаря притоку художников со всей Тосканы. Возрождение в Риме последовало за призванием в Вечный город художников из Флоренции и из Умбрии. Не будь этого постоянно пребывающего в рассеянии мира, представители которого переходили от одного селения к другому, из одного города в другой, где возвращаясь к наполовину законченной фреске, где работая над картиной или диптихом, надстраивая свой купол над церковью, брошенной предшественником, итальянский Ренессанс никогда не стал бы тем, чем он был. Позднее архитектурные элементы того, что принято называть итальянским барокко, были распространены каменщиками и каменотесами из Альп, которые нашли применение своим талантам в самых далеких странах и оставили после себя образчики архитектурного стиля и убранства, использовавшиеся поколениями городских и сельских мастеров.

Карта географического расположения городов естественным образом совпадает в целом и в частностях с картой дорожных сетей. Ось, которая проходит от Таранто через Бари до Анконы и от Анконы через Болонью, Модену и Парму до Пьяченцы, а затем заканчивается на реке По, — это сомкнутый строй городов. Другой путь, еще более любопытный и не так часто приводимый в качестве примера, ведет из Медины дель Кампо в Вальядолид, Бургос и Бильбао и соединяет эти чрезвычайно деятельные города: ярмарочный центр; столицу Филиппа II до 1560 года; крупнейший центр торговли шерстью, и, наконец, город моряков и грузоперевозчиков. Проходящая между ними дорога распределила их обязанности, как на поточном производстве.

Понятно, что в западном Средиземноморье большие города теснятся поближе к морю, пространству, связующему всех и вся, в то время как на внутренних территориях городов меньше, что связано с меньшей пропускной способностью обслуживающих их сухопутных дорог. На юге и на востоке Средиземноморья, напротив, большие мусульманские города отступают в глубь территории, что в точности соответствует запросам в высшей степени мощных дорог в пустыне.

Перевалочные пункты

Возникновение больших городов, всегда расположенных на скрещении дорог, вовсе не обязательно вытекает непосредственно из этого факта (хотя, например, Пьяченца, несомненно, обязана своим рождением встрече реки По и римской Виа Эмилиа). Но за счет этого пересечения города живут. Согласно сакраментальной формуле, «их значение вытекает из их географического положения». Встреча дорог иногда предполагает и смену средств передвижения, и обязательную обстановку. В Арле флотилии Роны соединяются с каботажными судами Мартига, Бука и Провансальской Ривьеры, которая обеспечивает перевозки в сторону Марселя. У Вероны начинается плавание по Адидже, которое перенимает в своем нижнем течении эстафету у караванов и карет, прибывающих от Бреннера. В берберском Триполи, в Тунисе или Алжире караваны подступают к морю. Возникновение Алеппо связано не столько с местными ресурсами, сколько с необходимостью складочного пункта между Средиземным морем и Персидским заливом, с точкой встречи, как говорит Жак Гассо, товаров из Индии «и сукна, каризеи и других изделий, прибывающих с Запада». Здесь, перед возвышанностями Ливана останавливаются караваны, идущие из Багдада, и уступают место другим караванам, составленным из мулов, лошадей или осликов, тех самых, которые курсируют между Иерусалимом и Яффой, перевозя западных паломников.

Все порты по определению находятся на пересечении наземных и водных путей. В каждом из них к морю примыкает сухопутная дорога или пресноводный источник — чаще всего дорога, поскольку в Средиземноморье реки представляют опасность вследствие наносов, образующихся при их впадении в море, в месте, где нет приливов и отливов. Кроме того, Средиземноморское побережье обычно отгорожено от внутренних территорий возвышенностями, поэтому у каждого порта есть проход в сторону материка. В Апеннинах рядом с Генуей есть целый ряд проходов, в том числе перевал Джови; судьба города связана с этим важнейшим путем. На диком, холмистом берегу, усеянном небольшими приморскими поселками, Генуя длительное время оставалась второстепенным местечком, если не сказать деревней. Конечно, она была удачно расположена под прикрытием скал в крайней точке залива, но изолирована от континента и слабо связана с Великим торговым путем Средних веков, Via Francigena, который вел в Рим через северную часть Апеннин… Второе рождение Генуи произошло только в XI веке, когда ослабло превосходство сарацин на море, и северяне, заинтересованные в европейских торговых путях и имеющие опыт путешествий по горам (прежде всего выходцы из Асти), пришли в Геную в поисках подходящей морской дороги. Назначение Генуи было связано с этими материковыми маршрутами, с освоением перевала Джови. Но наземный путь всегда сохранял свою важность для развития города. Наряду с Venuta di mare всегда существовала Venuta di terra, обслуживавшая торговый обмен в обоих направлениях. Такой же вклад, как и генуэзский флот, внесли в процветание города караваны мулов, которым предписано было следовать по его улицам, придерживаясь кирпичной дорожки, вымощенной для них посредине каменной мостовой.

Подобную двойственную картину представляли собой все порты. Марсель был связан с судоходной Роной, Алжир — с Центральным Магрибом, Рагуза, бесспорно являвшаяся детищем моря, никогда, ни на мгновение не порывала с огромным балканским миром, окраины и внутренность которого она хорошо изучила. В свое время Рагуза проявляла интерес к сербским серебряным рудникам, снабжая продовольствием добывающий центр и расположенные рядом с ним города и ярмарки — Ускюб, Прилеп, Призрен, Печ… В XVI веке сухопутная торговля Рагузы переживала на востоке несомненное обновление. Рагузские купцы через Боснию и Сербию добираются до Видина; они отвоевывают определенные позиции в придунайских странах; в Ускюпе они основывают замкнутую колонию, которая служит пунктом отправления торговых обозов в Константинополь; они проникают в Болгарию, доступ в которую издавна был для них затруднен из-за соперничества с генуэзскими торговцами, прибывающими с Черного моря; в Белграде они продают английское сукно турецким офицерам, возвращающимся с венгерской войны; в Адрианополе принимают проезжающих христианских послов; разумеется, они есть и в Константинополе. Поразительное могущество Рагузы в XVI веке связано с этими торговыми колониями, основанными в глубине Балканского полуострова; с сотнями лавок, в которых рагузские купцы выставляют на продажу в кредит или за наличные английскую каризею, венецианское или флорентийское сукно; с путешествиями коммерсантов, закупающих шерсть и кожу и на месте ведущих торги с пастухами; в архивах Рагузы сохранились образчики их длинных и узких записных книг. Жизнь Рагузы нельзя себе представить без ее ужасных дорог, по которым можно добраться до Сараево на севере или, минуя черногорские и албанские вершины, до Ускюпа, важного перевалочного пункта на востоке. В Рагузе соединяются два потока, один из которых движется по балканским дорогам, а другой использует безбрежные морские пути и ведет рагузанцев в XVI веке во все без исключения средиземноморские страны, иногда даже в Индию, часто в Англию и даже, по крайней мере в одном случае, в Перу…

На пути к банку

Торговый обмен, осуществлявшийся с помощью дорог, положил начало медленному процессу разделения труда, из которого выросли города, лишь наполовину оторвавшиеся от деревни и с трудом освобождающиеся от ее цепких объятий. Эти непрестанные усилия оказали свое влияние на внутреннюю жизнь самих городов, координируя разнообразные виды деятельности и преобразуя их изнутри всевозможными способами, в которых можно усматривать общую закономерность только условно.

Отправной точкой этого процесса при всем его многообразии была, очевидно, торговая деятельность вездесущих купцов, имевшая первостепенное организующее значение. В этом можно убедиться на примере Венеции, Севильи, Генуи, Милана, Марселя… В последнем случае это неопровержимая истина, поскольку Марсель располагал лишь несколькими текстильными мануфактурами и мыловарнями. То же можно сказать и о Венеции, которая поставляет на Восток свои собственные сукна и шелка, но также шерстяные и бархатные ткани из Флоренции, сукно из Фландрии и каризею из Англии, бумазею из Милана и из Германии, где она черпает также полотно, скобяные изделия, медь… Что до Генуи, то еще в Средние века существовала поговорка: Genuensis ergo mercator. Итак, мы можем с полным основанием ввести в нашу классификацию термин «торговый капитализм», понимая под этим одну из форм экономической жизни XVI века, гибкую, чрезвычайно эффективную и вполне современную. Не все участвуют в этом бурном движении, но многие вещи оказываются втянутыми в его мощный водоворот. Потребности крупной торговли, имеющей дело с далекими странами, накопленные в ней капиталы задают тон процессу. Неудовлетворенный торговый спрос способствует оживлению промышленности Генуи, Флоренции, Венеции и Милана, особенно в такой новой и революционной отрасли, как производство хлопковых и шелковых тканей. Классическое положение Поля Манту применимо и к XVI веку: торговля ведет за собой, подталкивает производство. В Средиземноморье оно справедливо более, чем где-либо, поскольку его жизнь заполнена обменом, перевозкой, перепродажей товаров…

Эта коммерческая активность способствует всеобщему оживлению, в том числе появлению ростков промышленной деятельности, которые она уносит в своем потоке, как ветер далеко разносит семена… Но они не всегда находят для себя благоприятную почву. В 1490 году флорентиец Пьетро Дель Бантелла положил в Рагузе начало l’arte di fabricare i panni alti di lana ; в 1525 году секреты изготовления шелка принес сюда на этот раз местный житель Николо Луккари. Однако ни то, ни другое производство не получило большого развития, и ремесленники Рагузы довольствовались производством некоторого количества сукна для внутреннего потребления, а также занимались окраской некоторой части транзитных сукон. Подобные же попытки внедрить производство шерстяных и шелковых тканей делались в Марселе около 1660 года, и, как говорит Ботеро, изготовлению шелка не мешало отсутствие воды надлежащего качества.

Говоря очень обобщенно, всплески торговой и промышленной активности следуют друг за другом, поскольку развитие торговли, стимулирующее производство, предполагает (наряду с прочими довольно многочисленными условиями) наличие известного экономического опыта. Монпелье, промышленный центр южной Франции, имел за собой определенное прошлое, накопленные богатства, капиталы, требовавшие вложения, обзавелся выгодными внешними связями. Обстоятельства, таким образом, давно уже подвели к тому, что Кольбер задумал сделать в XVII веке, а именно поставить на широкую ногу производство сукна, следуя по стопам французской торговли в Леванте. Промышленность в Венеции получила развитие в XIII веке; но, поскольку одновременно набирала обороты поощряемая Синьорией торговля, шедшая в гору гораздо более быстрыми темпами, средневековые промыслы оказались на заднем плане, оттесненные широкомасштабной внешней торговлей. Заметный рост венецианского производства наблюдается довольно поздно, в XV и особенно в XVI веках, благодаря медленному переходу от конторки к мастерской, переходу, который был не просто знамением, а самостоятельным требованием времени. Венеция начала превращаться в промышленный порт. Лишь успехи Франции и Северной Европы в следующем столетии помешали, быть может, окончательному завершению этого преобразования.

Если развитое производство может выступать в качестве приметы второго этапа городской активности, то банк, вероятно, является признаком третьего. Когда города делают свои первые шаги, все виды экономической деятельности уже существуют в зачатке, в том числе и товарное обращение золота. Но обособление этого вида коммерции происходит позже других; полное и самостоятельное развитие он получает в последнюю очередь. На протяжении длительного времени существует нерасчлененное целое: торговля, производство, финансы переплетены друг с другом и сосредоточены в одних руках. Флорентийская семья Гвиччардини Кореи, у которой брал деньги в долг Галилей, занималась торговлей сицилийским зерном, продажей сукна и перца; семейство Каппони, оставившее нам свои гроссбухи, связано с перевозкой вина, со страхованием судов, а также с выдачей и учетом векселей; у Медичи, которые в основном были банкирами, в XV веке имелись шелкоткацкие мастерские.

Это многообразие и смешение различных видов деятельности были старинным правилом, позволяющим разделить и снизить их риски. Денежная торговля, т. е. кредитование частных лиц (более или менее завуалированное, поскольку Церковь запрещала давать в долг под проценты), открытое финансирование городов и государей, инвестиции (1е accomandite, как говорили во Флоренции), страхование морских перевозок — все эти чисто финансовые операции лишь с большим трудом отмежевывались от остальных. Полное завершение данный процесс получил только в Амстердаме к концу XVII века.

При всем том в XVI веке финансовая деятельность уже достигла высокого развития и породила растущее число специализирующихся почти исключительно на ней банкиров, которых в Испании называли hombres de negocios. В понимании французского XVIII века это были скорее «финансисты», находившиеся на службе у государства. К тому же указанное явление отчетливо наблюдается только в некоторых старых торговых городах, находящихся в расцвете сил. В Венеции, где банки и банкиры появились в XIV, а то и в XIII веке; во Флоренции, где крупные торговые фирмы взяли под свой контроль Европу и Средиземноморье от Англии до Черного моря также в XIII веке; и особенно в Генуе, которая хотя и не была, вопреки утверждению Мишле, «банком еще до того, как стать городом», но чей Casa di San Giorgio был самым совершенным кредитным учреждением, известным в Средние века. Подробное исследование показывает, что в XV веке это был уже современный опередивший свою эпоху финансовый центр, где повседневно практиковались нанесение на векселя передаточных записей и подписание соглашений о выплате процентов, т. е., выражаясь языком современных банкиров, своего рода «ввод кавалерии». Роль посредника между Севильей и Новым Светом, сразу взятая на себя Генуей, ее окончательный союз с Испанией в 1528 году довершили остальное: она стала первой денежной столицей мира на волне инфляции и процветания, характерных для второй половины XVI века — века Генуи, города, где торговля стала восприниматься как ремесло разночинцев. Nobili Vecchi не брезгуют крупными спекуляциями на перепродаже квасцов, или шерсти, или испанских солеварен. Но торговлю они предоставляют Nobili Nuovi, а сами довольствуются операциями с золотом и серебром, доходами от ренты и кредитов испанскому королю…

Однако в видимом противоречии с этой простой схемой в Европе в это время появляются многочисленные финансовые центры в самых молодых городах. Но что стоит за этими скороспелыми новообразованиями?

Все те же итальянские банки, для которых стало уже традиционным давать новые побеги. И уже на шампанских ярмарках монеты взвешивают менялы из Сиены, Лукки, Флоренции и Генуи; они же приносят благосостояние в Женеву в XV веке; за ними следуют выходцы из Антверпена, Лиона и Медины дель Кампо. В 1585 году они еще участвуют в создании денежной ярмарки во Франкфурте-на-Майне. В глазах непосвященных их профессии присуще нечто таинственное, даже дьявольское. Около 1550 года один француз выказывает свое удивление по поводу «этих чужеземных купцов или банкиров» (речь идет об итальянцах), которые приезжают с пустыми руками, «налегке, кроме собственной персоны располагая небольшим кредитом, пером, чернилами и бумагой, а также умением обменивать, переводить и пускать названные суммы в оборот из одной страны в другую в зависимости от поступающих к ним известий о тех местах, где деньги будут стоить дороже».

Короче говоря, рассеянная по всей Европе горстка осведомленных лиц, ведущих активную переписку, управляет сетью наличного и вексельного обмена и благодаря этому контролирует ход торговых спекуляций. Таким образом, не будем особенно обольщаться на счет «финансового прогресса». Между его центрами наблюдается много градаций и различий; одни из них преимущественно торговые, другие — промышленные, третьи — отчасти денежные. В 1580 году, когда Португалия присоединяется к Испании, испанские дельцы удивляются технической отсталости лиссабонской биржи, исключительно торговой. В Марсель еще в начале XVII века инвестиции посупают из Лиона, Монпелье и Генуи. Рагуза с ее развитой торговлей в финансовом отношении зависит от итальянских городов: в XVII веке все ее богатство вложено в ренты, получаемые в Неаполе, Риме или Венеции. Еще более красноречив пример Венеции. Длинный отчет Cinque Savii, относящийся к январю 1647 года, показывает, что весь контроль за движением «капиталов», как сказали бы мы, сосредоточен в руках флорентийцев, владеющих домами в городе, и генуэзцев, от которых поступает серебро, — благодаря этому пришельцы управляют денежными переводами. «Переводя» оплату на Венецию, генуэзцы и флорентийцы получают доходы «от обмена» (в особенности на так называемых Безансонских ярмарках, которые реально проводились в Пьяченце) солидных кушей венецианских заимодавцев. Таким образом звонкая монета уходила из города. Пьемонтец Джованни Ботеро представляет себе такое положение вещей, когда в 1589 году проводит сравнение между Генуей и Венецией, склоняясь в пользу последней. В Генуе состояния денежных воротил растут не по дням а по часам, но это наносит ущерб другим полезным занятиям горожан. Замедляется промышленное развитие Генуи (текстильное производство, кораблестроение); жизнь простых генуэзцев, входящих в цехи, становится в целом все более скудной. Венеция отстает от своей великой соперницы и культивирует почти все ремесла в своем лоне. Поэтому ее жители не столь бедны, как в Генуе, и не так велика разница имуществ.

Городской цикл и спады

Если развитие городской жизни происходит поэтапно, то и в своем упадке она тоже проходит через определенные фазы. Зарождение, рост, закат городов связаны с ритмом перемен экономической жизни. Приходя в упадок, города постепенно расстаются с атрибутами своего могущества. Можно ли считать случайным, что первые признаки недуга, охватившие Геную (появление грузовых судов из Рагузы), затронули транспортные средства, составляющие главные богатства больших городов, в то время как наибольшую жизнеспособность демонстрирует находящаяся на другом конце цепочки банковская деятельность, которая и получила развитие в последнюю очередь? Придя к нижней точке своего падения в XVIII веке Генуя и Венеция остаются все же городами золотых потоков. Не была ли драма Барселоны, разыгравшаяся, по меньшей мере, в XVI столетии, предопределена ее прошлым, не стала ли она, несмотря на бытующие мнения, платой за чересчур быстрое обогащение, не опирающееся на прочный банковский фундамент? Как отмечал еще Капмани, в начале XVI века город погубило отсутствие денег, обмена, giro.

Развивая, насколько возможно, эту мысль, нельзя ли сказать, что вступление какого-то города в фазу промышленного развития часто свидетельствует о трудностях, переживаемых его средствами сообщения? Нельзя ли предположить, что объем производства в некотором смысле компенсирует эти недостатки коммуникации? Весьма симптоматично, во всяком случае, наблюдаемое нами процветание промышленности в городах, удаленных от моря и вследствие этого испытывающих затруднения в качестве транспортных узлов; таких как Лукка, родина шелкоделия, Милан, Комо или даже Флоренция. То же самое можно отнести к городам, транспортные или торговые связи которых находились в XVI веке под угрозой, будь то Флоренция или Венеция. Станем ли мы, наконец, утверждать, что и оживление банковской деятельности проистекает из затруднений в торговле и промышленности? То есть что один вид деятельности развивается за счет других, а вовсе не обязательно в согласии с ними. Все эти рассуждения не претендуют на то, чтобы дать универсальное объяснение, они представляют собой скорее беглый обзор совокупности проблем, связанных с динамикой городского развития.

Попытка создания примерной типологии

Общая типология городов, представление о которой мы стремились дать выше, остается незавершенной в силу вынужденных причин. Жизнь городов была подвержена самым разнообразным влияниям. Каждый из них принимал участие в жизни особого экономического комплекса. На местном уровне это подразумевает наличие связей с деревней и с соседними городами, независимо от того, кто из них выступал в господствующей, а кто — в подчиненной роли. В глобальном плане это предполагает наличие связей со всем Средиземноморьем в целом или даже со Средиземноморьем в расширенном понимании. Свое воздействие оказывает, наконец, и политическая обстановка. В XVI веке ее изменения приводят к утрате городами прежней независимости, подрывают основы их традиционной экономики, создают в городах и навязывают им новые структуры.

Один историк, который завершает работу над книгой по типологии городов Кастилии в XVI веке, различает следующие их типы: города чиновников, такие как Гранада и Мадрид — последний рос столь быстро, что снабжение его избыточного населения часто осуществлялось с перебоями, так что, по свидетельству, взятому из переписки 1615 года, «хлеба не было целыми днями и можно было видеть людей, которые искали его на улице с деньгами в руках и просили продать per l’amor di Dio»; торговые города, такие как Толедо, Бургос и Севилья; промышленные города (в том смысле, что в них появляется современная промышленность в капиталистических формах Verlagssystem, которые характерны не только для Германии) наподобие Кордовы и Сеговии;

центры ремесленных производств, такие как Куэнка; аграрные города, опирающиеся на находящиеся в их орбите окрестные села и зависимые от них, типа Саламанки или Херес-де-ла-Фронтера; города церковников, такие как Гвадалахара; овцеводческий город Сория… Добавим к этому несколько военных городов, в XVI веке так же мало отличимых от других, как на море было трудно отделить торговые суда от военных. Эта классификация показывает, насколько пестрым был облик городов. Остается провести разделение между городами по их значимости независимо от типа и рассмотреть отношения, складывавшиеся между обычными городами и метрополиями (внутри структуры, характерной для Европы).

Впрочем, как только мы заносим рассматриваемый город в подходящую рубрику, он тут же намеревается с ней расстаться. Не имея расположения к финансовой деятельности (хотя у нее есть свои банки), Севилья является в равной степени городом чиновников, рантье и ремесленников; индустрия роскоши громко заявляет здесь о своих правах и кормит пролетариев, которые теснятся по несколько семей в бедных домах, как в пригороде Триана, где делают мыло и щелочь. Саламанка — сельский город, но она известна еще и благодаря своим ученым занятиям. Падуя, блестящий университетский центр, тоже является аграрной метрополией. Когда-то (до 1405 года) в эпоху противостояния Венеции управлявшие Падуей синьоры Каррара, «чтобы взвинтить цены у своей соперницы», ввели налоги на вывоз кур, каплунов, гусей, яиц, голубей, овощей и фруктов… В силу присущего городам и общеизвестного консерватизма эти поборы, направленные против Венеции, были отменены только в 1460 году, когда Падуя давно уже находилась в подчинении у республики Святого Марка.

Однако Падуя оставалась наполовину деревенской, и Баярд со своими спутниками в 1509 году застает ее за сельскими трудами. «Каждый день собирают много сена, — рассказывает Преданный служитель, — ив этом квартале нагружают такие большие возы, что они с трудом могут пройти в ворота». Подобное же зрелище можно наблюдать в Брешии, где ведущие в Бролетго ворога Сан Стефано представляют собой такой узкий проход, что «quando vi si trova qualche carro di feno о paglia о legne, per li non ponno transitar gli uomini». Те же картины, вероятно, можно было видеть в Лучере, подобном же маленьком городке в Апулии, который был ярмарочным центром. К великому огорчению жителей, здесь имелись назначенные маркизом дель Вико капитаны, которые дают массу поводов для жалоб. Они убивают, крадут и играют, и вот одна из их последних пакостей: они «выпустили на территорию города, не дожидаясь разрешенного срока и к ущербу для прочих cittadini, множество свиней… не говоря уже о вреде, который названные свиньи нанесли зерновым, источникам и пастбищам». Таким образом, стада свиней пасутся внутри городских стен. Эти картинки деревенской жизни, которые плохо вяжутся с правилами обороны укреплений и с достоинством управителей, показывают, насколько мало города XVI века стремились отделиться от своих сельских окрестностей. Но как бы они существовали в противном случае?

Теперь нам следует задать вопрос о представлении, в котором участвуют все эти столь разные города, обладающие собственными оригинальными рецептами сочетания различных видов деятельности. Нам нужно прислушаться к свидетельствам, которые они повторяют, будучи участниками одинаковых или очень похожих процессов, характеризовавших Средиземноморье во второй половине XVI века. Показания городов, которые известны нам лучше всего, согласны между собой: их население растет; и поскольку они набирают силы, то, несмотря на превратности повседневной жизни, которых, разумеется, всегда было в достатке, они неплохо себя чувствуют в долгосрочной перспективе; как бы то ни было, эти города успешно преодолевают трудности и кризисные ситуации, но все они ощущают натиск на свои вольности со стороны территориальных государств, опережающих их в своем росте и старающихся подчинить себе, поглотить или даже, в случае неудачи, привести в расстройство. Эти события возвещают наступление новой политической и экономической эпохи. Средиземноморье в этом смысле опережает свое время.

Демографический рост

Демографический рост 244

33. Население городов Кастилии

Мы используем в лучшем случае лишь тысячную долю тех данных об изменениях численности городского населения в XVI веке, которые могли бы быть доступны историкам. Тем не менее в целом мы можем судить о них с достаточной уверенностью. Чтобы читатель мог составить себе более точное представление об этих сдвигах, мы приводим график изменений численности населения в кастильских городах. Истолковать этот график несложно: все его прямые (исключения только подтверждают правило) ясно свидетельствуют о непрерывном росте вплоть до последних лет XVI века. Примерно та же картина вырисовывается на основании данных, полученных из Италии, а также европейской и азиатской Турции. Без особого риска мы можем распространить эти выводы на все Средиземноморье, как мусульманское, так и христианское. И для Европы, и для Средиземноморья характерен такой демографический рост, который послужил основой для всех или почти всех свершений «долгого XVI века». Этот повсеместный прирост затронул в равной степени все города, как малые, так и средние, как крупные, так и незначительные, как ремесленные, так и промышленные, как чиновнические, так и торговые… Между ними нет различий, которые наблюдались в период упадка XVII века, когда стабильность и рост были уделом избранных, таких городов, как Париж, Лондон, Мадрид и даже Стамбул, а в других местах происходил отток населения. Зато в XVI веке подобных исключений не было, и повсюду заметно оживление городской экономики: в Вероне и в Венеции, в Павии и в Милане затеваются новые стройки, финансируемые как казной, так и частными лицами; в Куэнке и Сеговии ремесленное производство идет в гору; активизируется судостроение на верфях Мандраккьо в Неаполе и на прибрежных отмелях Сорренто и Амальфи. В это всеобщее поступательное движение вовлечены все городские центры, которые в это время находятся на подъеме. При этом во взаимоотношениях городов, в их иерархической структуре и подразделении на ранги нет никаких изменений. Данные этой мало подверженной изменениям урбанистической географии представлены на карте, иллюстрирующей жизненный уровень в городах королевства Гранада в 1591 году, хотя она основана на сведениях фискальных регистров и поэтому не может считаться полной… Крупные города удерживают свои позиции благодаря более высоким ценам и оплате труда, многолюдству покупателей в лавках, а вовлеченные в их орбиту города-спутники стараются равняться на них, служат им и сами пользуются ими. В функционировании этих планетных систем, столь характерных для Европы и для Средиземноморья, не видно никаких сбоев.

Тем не менее на этом небосклоне иногда блестят молнии и гремит гром, что, впрочем, также вполне предсказуемо.

Прежде всего, демографический рост может иметь противоречивые последствия: когда-то он может идти на пользу, а когда-то служить помехой — устанавливать равновесие или нарушать его. Всевозможные старые болячки дают о себе знать и даже обостряются: у XVI столетия не хватает ни сил, ни духу, чтобы побороть их. К тому же не только города хотят управлять миром. Их безраздельному господству в первый период расцвета Европы и Средиземноморья, с XI и XIV век, на пороге Нового времени приходит конец. На арену выходит крупное государство, переживавшее до этого стадию постепенного развития. И наконец, сельское население по-прежнему составляет подавляющее большинство. В XVI веке оно тоже растет, хотя, быть может, более медленными темпами, чем города, куда происходит его отток. Взрывной характер роста городского населения не вызывает сомнения, несмотря на то, что он трудно поддается цифровому выражению. Численность городских жителей достигает своего пика, хотя этот рост, возможно, не совсем оправдан. Когда в XVII веке начинается снижение численности населения, как это было в Венеции, данные по которой нам доступны, в городах это явление сильнее выражено, чем в расположенной по соседству с ними сельской местности. Принес ли с собой изменения XVII век? М. Моо полагает, что численность населения сельской Франции росла быстрее, чем городской. Приведенное беглое сопоставление позволяет лучше понять судьбу городов в XVI веке, положение которых было ключевым и в то же время неустойчивым.

Старые и новые беды: неурожаи и продовольственные проблемы

XVI век нес городским мирам не одни только радости. Голод и эпидемии преследовали их с удвоенной силой. Из-за малых скоростей и непомерной стоимости перевозок, а также из-за частых неурожаев всякий крупный населенный пункт находился под угрозой голода, который мог разразиться в любое время. Любая перегрузка могла послужить этому толчком. Когда в 1561 году Тридентский собор собрался в третий и последний раз, немедленно встал вопрос о снабжении продовольствием соборных отцов и их свиты, вызвавший справедливую обеспокоенность Рима (хотя здесь же проходил торговый путь через Бреннер по реке Адидже, по которому баварский хлеб доставлялся иной раз до самой Вероны). Неурожайные годы были обыденным явлением как в Средиземноморье, так и за его пределами. В 1521 году голод в Кастилии наступает одновременно с началом войны против Франции и внутренним восстанием Comuneros. В этом году, который в Португалии был назван годом Великого Недорода, нехватка хлеба выбивает из колеи и дворян и простой народ. В 1525 году ужасная засуха опустошает Андалусию. В 1528 году свирепствовавший в Тоскане голод вынуждал принимать крайне жестокие меры: Флоренция закрыла свои ворота перед бедствующими крестьянами из окрестных деревень. 1540 год угрожал повторением драмы: флорентийцы намеревались снова закрыть городские ворота и оставить деревню на произвол судьбы, но жители были спасены благодаря кораблям с зерном, прибывшим в Ливорно из Леванта; впрочем, это было равносильно чуду. В 1575 году в Румынии, обычно богатой хлебом, начался массовый падеж скота, прилетевшие в марте птицы были застигнуты врасплох снегопадом, сугробы были величиной почти в человеческий рост и такие плотные, что комки снега можно было держать в руке. Людей убивали за кусок хлеба. В 1583 году бедствие затронуло всю Италию, а в особенности Папскую область, жители которой гибли от голода.

Но обычно от недостатка продовольствия страдали не целые местности, а отдельные города. Особенностью катастрофического 1528 года в Тоскане было как раз то, что голод поразил всю флорентийскую округу, и горожане, как мы уже говорили, были вынуждены закрыть город для окрестных жителей, которые пытались в нем спастись. Во время голода в Перудже в 1529 году хлеба нельзя было сыскать на расстоянии 50 миль от города. Но катастрофы такого масштаба случались редко. Крестьяне получают почти все необходимое для выживания со своих наделов. Зато на пространстве, ограниченном городскими стенами, голод в XVI веке был частым гостем. Во Флоренции, местоположение которой достаточно благоприятно, на 111 неурожайных лет, с 1575 по 1791 год, приходится только 16 лет изобилия. Моменты острейшей нехватки продовольствия испытали даже такие портовые центры перевозок зерна, как Мессина и Генуя. Венеция еще в начале XVII века была вынуждена ежегодно тратить огромные суммы на снабжение города продуктами питания.

Итак, в силу своих потребностей и наличия средств крупными покупателями зерна являлись города. О зерновой политике Венеции или Генуи можно было бы написать целую книгу. Последняя старалась получить доступ ко всем возможным источникам продовольствия, и в XVI веке ее помыслы были обращены в сторону Франции, Сицилии и Северной Африки; Венеция закупала зерно в Леванте, а с 1390 года вела дела с турками, что не мешало ей обращаться к другим поставщикам, в Апулию или на Сицилию. Кроме того, она вводила постоянные ограничения, в частности в 1408, 1539, 1607 и 1628 годах был запрещен всякий вывоз хлеба за пределы Венецианского «залива»…

В XVI веке не было ни одного сколько-нибудь значительного города, в котором не имелось бы того, что в Венеции называли удивительно современным именем Хлебной конторы (впрочем, ее бумаги за интересующие нас годы не сохранились). Это было замечательное учреждение. Контора контролировала не только ввоз зерна и муки, но и их продажу на внутреннем рынке города. Мука подлежала продаже только в двух общественных местах: одно из них находилось около собора Святого Марка, а другое — на Ривоальто. Дож ежедневно должен был быть осведомлен о количестве запасов на складах. Если выяснялось, что в городе осталось зерна на 8 месяцев или на год, об этом немедленно ставилась в известность Коллегия и принимались меры по закупке хлеба, с одной стороны, конторой, а с другой — через купцов, которые туг же получали для этого денежные авансы. Булочники также находились под контролем: они должны были выставлять на продажу белый хлеб, «выпеченный из хорошего зерна»; вес порций изменился в зависимости от избытка или недостатка снабжения, но цена оставалась всегда одной и той же, этому правилу следовали тогда почти все города Европы.

Нельзя сказать, что во всяком городе была точно такая же хлебная контора, ведь Венеция неповторима; но повсюду существовали свои учреждения, отвечавшие за снабжение зерном и мукой, имевшие разное название и разную организацию. Во Флоренции l’Abbondanza была преобразована при Медичи (которые взяли внешние закупки зерна в свои руки), но она использовалась, по меньшей мере, для решения второстепенных задач, и после bando 1556 года, который считают обычно датой окончания ее деятельности. В Комо этой цели служили Consiglio Generale коммуны, Ufficio d’Annona и Diputati di provvisione . Если за выработку зерновой политики не отвечал самостоятельный орган, ею занимались доверенные лица в правительстве или в администрации города. В Рагузе, положение которой было неблагоприятным с точки зрения снабжения продовольствием, за ним следили сами ректоры Республики. В Неаполе этой политикой руководил лично вице-король .

Меры, которые принимаются перед лицом надвигающегося города, повсюду одни и те же. Действие первое: под звуки труб оглашается запрет на вывоз хлеба из города, число караулов удваивается, производятся обыски и учитывается все наличное зерно. Если опасность возрастает, разыгрывается действие второе: стараются уменьшить число лишних ртов; закрывают городские ворота, как было принято в Венеции; изгоняются чужеземцы, если они не ввезли в город достаточное количество хлеба, чтобы прокормить свою свиту и домашних. Из Марселя в 1562 году были высланы реформаты: таким образом, враждебный гугенотам город оказался в двойном выигрыше. Во время голода 1591 года в Неаполе Университет несет убытки: он закрывается, а студенты разъезжаются по домам. Кроме того, обычно вводятся ограничения на отпуск хлеба, как было в Марселе в августе 1583 года.

Но прежде всего, разумеется, городские власти начинают лихорадочный поиск поставщиков зерна за любую цену; сначала они прибегают к обычным источникам. Марсель, как правило, рассчитывает на помощь своих окрестных сел и на милость французского короля или возлагает надежды на «дражайших и возлюбленных друзей» — консулов Арля и даже на лионских купцов. Для того чтобы отправиться еще дальше и прибегнуть к услугам бургундской житницы, а затем доставить зерно в Марсель, необходимо, чтобы суда могли пройти «мосты….не подвергаясь опасности», несмотря на разлившиеся реки Сону и Рону.

В августе 1557 года инквизиторы Барселоны умоляют Филиппа II разрешить выслать им немного хлеба из Руссильона, по крайней мере для их личного пользования. На следующий год инквизиторы Валенсии просят завезти кастильский хлеб, эту же просьбу они повторяют в 1559 году. Тогда же Верона, в ожидании надвигающегося неурожая, запрашивает у Светлейшей разрешение на покупку хлеба в Баварии. Рагуза обращается в Герцеговинский санджак, Венеция хочет получить согласие султана на загрузку зерна в Леванте…

Всякий раз это предполагает переговоры, экспедиции, большие расходы, не говоря уже о посулах и подачках для купцов.

Если все эти усилия не увенчались успехом, на крайний случай остается море, где можно подстеречь корабли, груженные зерном, завладеть ими, а затем, позднее, заплатить хозяевам груза, да еще при этом попытаться оспорить их права… В Марселе однажды были арестованы две генуэзских барки, имевшие неосторожность зайти в порт; 8 ноября 1562 года марсельский фрегат получает приказ останавливать все суда, груженные хлебом, которые появятся у берегов города. Уже в октябре 1557 года власти Мессины насильно разгружают корабли с зерном из Леванта и Апулии. Мальтийские рыцари, не очень стесненные в продовольственном отношении, довольствуются регулярным патрулированием берегов Сицилии: они ведут себя точно так же, как корсары из Триполи. Правда, они платят, но блокируют корабли, как настоящие пираты. Однако всех, пожалуй, превзошла в этом смысле Венеция. Как только возникает малейшая угроза ее снабжению, ни один корабль, груженный хлебом, не может чувствовать себя в безопасности в Адриатическом море; одна или две галеры немедленно занимают позиции у Старой Рагузы и под носом у рагузанцев захватывают навы с зерном, загруженные ректорами в Волосе, в Салониках и даже в соседних портах Албании. Иногда венецианцы выслеживают грузовые корабли с зерном у берегов Апулии и заставляют их разгружаться в Корфу, Спалато или прямо в Венеции… Правда, венецианцам не удалось закрепиться на апулийском берегу, где они дважды захватывали плацдарм; они лишились этой жизненно важной житницы, этой богатейшей кладовой растительного масла и вина. Но что с того! Всякий раз, когда это необходимо, Венеция получает доступ к ее запасам добром или силой. Разумеется, Неаполь, за которым стоит Испания, непременно высказывает свой справедливый и бессильный протест: суда, захваченные Венецией, бывают, как правило, зафрахтованы неаполитанцами у нее же. Венецианское самоуправство грозит волнениями городу, переполненному беднотой.

Все это было чрезвычайно обременительно, но ни один город не мог избежать подобных тяжелых расходов. В Венеции огромные потери списывались со счетов хлебной палаты, которая должны была, с одной стороны, поощрять крупными выплатами купцов, а с другой — продавать приобретенные таким образом хлеб и муку ниже себестоимости. Еще труднее приходилось властям Неаполя, которых страх вынуждал быть не просто щедрыми, но и расточительными. Во Флоренции ценовую разницу погашал великий герцог. Корсиканский Аяччо брал в долг у генуэзцев. Марсель, не склонный к чрезмерному опорожнению своего кошелька, также делает заимствования, но с оглядкой, и накануне нового урожая запрещает ввоз зерна, чтобы таким образом израсходовать старые запасы, если они есть. Так поступают и многие другие города.

Все эти политические ухищрения иногда оказывались бессильными. Отсюда страдания и разлад. Страдания для наиболее обездоленных, иногда для всех горожан. Разлад поражал городские учреждения и затрагивал иной раз самые основы городской жизни. Могли ли эти замкнутые в себе мирки, эти устаревшие способы ведения хозяйства соответствовать требованиям новой эпохи?

Старые и новые беды: эпидемии

Мы вполне способы составить не совсем совершенную, но красноречивую общую карту распространения эпидемии чумы, которая часто бывала в Средиземноморье непрошеным гостем. Рядом с названием каждого города можно поставить дату постигшего его несчастья. Ни один город не избежал этой участи и не остался бы без такой пометки на карте. Таким образом можно было бы обозначить роль чумы как настоящей «структурной составляющей» столетия. Чаще всего от ее нашествия страдали восточные города. В Константинополе, у грозных ворот Азии, чума была постоянным бичом. Это был главный очаг эпидемий, откуда они распространялись на Запад.

Волны морового поветрия вкупе с голодом приводили к постоянному количественному обновлению городского населения. В 1575–1577 годах в Венеции свирепствовала такая ужасная эпидемия чумы, что она унесла с собой 50 тыс. человек, четверть или треть населения всего города; с 1575 по 1578 год погибло 40 тыс. жителей Мессины. В 1580 году, по окончании эпидемии, на территории всей Италии бушует смертельная эпизоотия, болезнь del montone о del castrone , которая рикошетом задевает и людей. Преувеличенные цифры, приводимые современниками, часто свидетельствуют о страхе, который внушали эпидемии. Банделло говорит о 230 тыс. жертв в Милане в эпоху Лодовико Сфорца! По словам другого наблюдателя, в 1525 году болезнь унесла 9/10 населения Неаполя и Рима; в 1550 году — снова половину жителей Милана; в 1581 году в Марселе спаслось от чумы не более 5 тыс. человек, а в Риме от нее погибли 60 тыс. человек… Эти цифры неточны, но они безошибочно указывают на то, что в эту эпоху, когда уровень санитарно-гигиенических и медицинских знаний мало способствовал защите от заражения, любой город мог неожиданно лишиться четверти, а то и трети своего населения. Все это вполне согласуется с известными картинами улиц, устланных мертвыми телами; ежедневно катящихся по этим улицам катафалков, заваленных трупами, столь многочисленными, что их не успевают хоронить… Подобные бедствия приводили к полному упадку и преображению города. Когда чума в 1577 году выпустила Венецию из своих цепких объятий, это был уже другой город, и им управляли другие люди. Произошла полная смена . Было ли то совпадением или нет, но un frate di San Domenico, проповедовавший в Неаполе в марте 1584 года, утверждал, что «с некоторого времени поведение Венеции стало предосудительным, ибо молодежь отобрала бразды правления у стариков» (poiche i giovanni havevano tolto il governo а vecchi…).

Рано или поздно раны затягивались. Если Венеция после 1576 года290 не смогла полностью восстановиться, причина этого заключается в неблагоприятной обстановке, складывающейся к началу XVIII века. В самом деле, чума и другие эпидемии обостряются только в эпоху материальных и продовольственных затруднений. Голод и болезни идут рука об руку, эта старая истина была давно известна на Западе. И каждый город с незапамятных времен пытался защититься от болезней, прибегая к дезинфекции с помощью ароматических трав, сжигая принадлежащие зараженным вещи, устанавливая для людей и товаров карантин (первый пример в этом отношении подала Венеция), привлекая к этому делу врачей и используя санитарные свидетельства, cartas de salud в Испании, fedi di sanitä в Италии. Богачи, как правило, находили спасение в поспешном бегстве. При первых признаках морового поветрия они скрывались в соседних городах или чаще в своих роскошных загородных домах. «Я не встречал города, вокруг которого было бы столько же ферм и загородных вилл», — пишет Томас Платтер, приехавший в Марсель в 1587 году. «Причина заключается в том, что во время чумы (приключающейся довольно часто вследствие большого числа приезжих из всех стран), жители укрываются за городом». Под жителями здесь подразумеваются богатые, потому что бедные остаются в зараженном городе, который оказывается как бы в осаде и под подозрением и щедро снабжается извне во избежание больших волнений. Вот где, как замечает Ренэ Берель, корни старого конфликта, порождающего упорную классовую ненависть. В июне 1478 года Венецию поразила эпидемия; в городе, как обычно, тотчас же начались грабежи; дом одного из членов семьи Ка Баластрео был полностью опустошен, как и склад семьи Ка Фоскари и Контора торговых консулов на «Ривоальто». Все из-за того, «hoc tempore pestis communiter omnes habentes facultatem exeunt civitatem, relictis domibus suis, aut clausis aut cum una serva, vel famulo»… По свидетельству Capucin Charitable, в 1656 году в Генуе наблюдалась точно такая же картина, совпадающая до мельчайших подробностей.

Однако крупные эпидемии начала XVII века: в Милане и Вероне 1630 года; во Флоренции 1630–1631 годов; в Венеции 1631 года; в Генуе в 1656 года и даже в Лондоне 1664 года выглядят гораздо более тяжелыми, чем катастрофы предшествовавшего столетия. Испытания, выпавшие на долю городов во второй половине XVI века, представляются несколько менее драматичными. Сразу приходят на ум объяснения этому: повышение влажности и похолодание, установление непосредственных связей между Италией и Востоком. Но почему тогда и на Востоке усугубляется ущерб, наносимый чумой?

Города в XVI веке страдают не только от чумы. Они подвергаются нашествию венерических болезней, «потовой горячки», гриппа, дизентерии и тифа. Эти недуги не щадили действующие армии, своего рода передвижные города, еще более уязвимые для болезней. Во время войны в Венгрии (1593–1607 годов) некое подобие тифа, так называемая ungarische Krankheit истребляет немецких солдат, в то время как туркам и венграм она не страшна; болезнь распространяется по Европе вплоть до Англии. Городская среда идеально подходит для передачи заразных заболеваний: можно проследить, как в 1588 году грипп, охвативший Венецию, где он уложил в постель все население, включая полный состав Большого Совета — чего не бывало во время чумы, — перекинулся на Милан, во Францию, в Каталонию, а затем — одним скачком в Америку…

Частые эпидемии внесли свой вклад в нестабильность городской жизни, характеризовавшейся «социальным истреблением» бедняков, которое прекратилось в лучшем случае в XVIII.

Неизбежность иммиграции

Другая особенность городов заключалась в том, что необходимый уровень численности наемных рабочих мог в них поддерживаться, а тем более увеличиваться за счет притока рабочей силы со стороны. Преимуществом и обязанностью города, наряду с поглощением потока вечных иммигрантов с гор, берущихся за любую работу, было привлечение для своих нужд множества оборванцев и авантюристов со всех сторон. Рагуза черпала рабочую силу в соседних горах. В регистрах Diversa de Foris можно обнаружить бесчисленные копии договоров с подмастерьями, нанимавшимися для работы на дому на один, два, три года, на семь лет и в 1550 году получавших в среднем ежегодное жалование в три золотых дуката, часто выплачивавшееся по истечении срока контракта. Такой famulus обязуется служить своему хозяину in раrtibus Turcicorum; тот в свою очередь обещает обеспечить его едой и одеждой, а также обучить своему ремеслу или выплатить вознаграждение золотом по истечении пяти, восьми или десяти лет с момента заключения контракта… Хотя в текстах об этом не говорится, сколько же было среди них, наряду с местными жителями, крестьянских детей с принадлежащих Рагузе территорий и даже морлахов, находившихся в зависимости от турок?

В Марселе наиболее распространенным типом переселенцев был корсиканец, особенно Capocorsino. В Севилье армию наемных рабочих (если не считать желающих отправиться «в Индию», прибывающих отовсюду) постоянно пополняли мориски. Они прибывали из Андалусии и рассеивались по большому городу, так что в конце столетия власти стали опасаться волнений уже не в горах, а в самой Севилье, особенно в связи с высадкой англичан. В Алжире вновь прибывшими были христиане, пополнявшие ряды корсаров и пленных; это беженцы из Андалусии или Арагона (перебравшиеся сюда в конце XV — начале XVI века), ремесленники и лавочники, имя которых сохранилось в названии современного квартала Тагаренов; и кроме того, многочисленные берберы с соседних гор Кабилии, которые в свое время уже составили основную часть населения. В описании Аэдо это жалкие бедняки, возделывающие сады для богачей и мечтающие получить место солдата в ополчении: только в этом случае они смогут утолить свой голод… Несмотря на предупредительные меры, принимаемые государством, и цеховую подозрительность, во всей Османской империи не было города, куда не устремлялся бы нескончаемый поток иммигрантов из обнищавших или перенаселенных деревень. «Эта нелегальное и доведенная до крайности рабочая сила представляет собой источник дополнительных доходов для богачей, которые задешево приобретают работников для своих домов, садов и конюшен…» Эти несчастные составляют конкуренцию даже рабскому труду. В Лиссабоне, куда стекается множество людей, хуже всего положение черных рабов. В 1633 году при общей численности населения около 100 тыс. их насчитывалось более 15 тыс.; на праздник Nuestra Senora de las Nieves, Богоматери Снежной, все они выходили на улицы города в набедренных повязках и цветастых одеждах. «Они очень стройны и имеют более красивое тело, чем белые, замечает один капуцин, — так что голый негр выглядит лучше, чем одетый белый…»

В Венецию иммигранты прибывали из соседних городов (немного затянутый рассказ Корнелио Франджипане, писателя середины XVI века, посвящен тому, как горько чувствовать себя здесь чужаком, прозябать в безвестности) и с ближних полей и гор (Тициан был родом из Кадоре). Если жители Фриули — Furlani — пригодны для дома и для тяжелой работы, а также для сельского труда за городом, то беспутный люд, который тоже попадался, целиком или почти целиком стягивается сюда из Романьи или из Марке, как говорится в одном донесении в мае 1587 года: Tutti li homeni di mala qualita, о la maggior parte di loro ehe capita in questa cittä sono Romagnoli e Marchiani. Эти нежеланные и, как правило, нелегальные пришельцы проникали в город ночью, преодолевая обычные препятствия с помощью какого-нибудь barcaruol, который не мог преградить путь в свою лодку людям, часто вооруженным колесной аркебузой, и волей-неволей должен был везти их в Джудекку, Мурано или на какой-то другой остров. Пресекая эти посещения, можно было бы сократить преступность, но для этого требовалось организовать постоянную слежку и держать соглядатаев на месте.

Венеция собирала свою дань и на подвластных ей территориях, и в соседних регионах: они поставляли скорых на расправу албанцев, известных своей лютой ревностью; греков, достойных купцов «греческой нации», или бедолаг, которые выставляют на продажу своих жен и дочерей, чтобы преодолеть первые трудности, сопряженные с переездом, а затем привыкают к этой легкой жизни; морлахов из динарийских Альп: Славонская набережная была не только пунктом отправления… В конце столетия Венеция, как никогда раньше, проникается восточным колоритом благодаря притоку сюда персов, армян и турок, которые во второй половине XVI века находили себе пристанище во флигеле дворца Маркантонио Барбаро, пока в XVII веке не было учреждено fontico dei Turchi. В Венеции останавливались также на более или менее длительное время еврейские семьи португальскою происхождения, которые отправлялись из Северной Европы (из Фландрии или из Гамбурга) на Восток. К тому же Венеция давала приют изгнанникам, а впоследствии и их потомкам. Так, в 1574 году здесь еще жили наследники великого Скандербега: «Их род продолжает свое существование… в пристойных условиях».

Эти необходимые для города иммигранты не обязательно являются представителями тяжелого или неквалифицированного труда. Часто они приносили с собой новые технические приемы, не менее важные для развития города, чем их собственные персоны. Евреи, которые становились беженцами по религиозным соображениям, а не из бедности, сыграли исключительную роль в распространении этих технических новшеств. Занимаясь после изгнания из Испании торговлей вразнос в Салониках и в Константинополе, они постепенно довели ее обороты до такого уровня, что смогли успешно конкурировать с рагузанцами, армянами и венецианцами. Они внедрили в двух великих метрополиях Востока книгопечатание, промышленное производство шерстяных и шелковых тканей и даже, если поверить некоторым слухам, секрет изготовления лафетов для полевых пушек — это были ценные дары! Несколько евреев, изгнанных из Анконы по приказу Павла IV, достигли относительного благосостояния в турецком порту Валона.

Были и другие иммигранты высокого ранга, например, странствующие художники, которых привлекали растущие города, затевающие новое строительство. Или купцы, особенно итальянские купцы и банкиры, которые вдохнули жизнь и даже создали Лиссабон, Севилью, Медину дель Кампо, Лион и Антверпен… Для строительства городского мира требуется самый разный человеческий материал, в том числе и богачи. Город привлекает их, так же как и неимущих, хотя и по другим причинам. При обсуждении сложнейшей проблемы inurbamento , вызывающей у историков столько споров, нужно учитывать, что в близлежащий город переселялись не только бедные соntadini, но и феодалы, богатые земельные собственники. Масса материала для сравнения содержится в замечательных работах бразильского историка и социолога Жилберту Фрейри. Первые города Бразилии в конце концов стали притягивать к себе фазендерос и их резиденции. Началось всеобщее переселение в город. То же самое в Средиземноморье: казалось, что город поглощает и аристократов, и их замки. Банделло рассказывает нам об одном сиенском синьоре, у которого был замок в Маремме и дворец в Сиене с полупустым первым этажом и парадными комнатами, где шелк начинает свое триумфальное шествие.

Эти дворцы — великие свидетели той главы истории, которая предшествовала новому исходу богачей из городов, их возвращению в поля, сады и виноградники, этого стремления «буржуа» к природе, столь заметного в Венеции, Рагузе, Флоренции, Севилье и довольно распространенного в XVI веке. Это иммиграция сезонная: сеньор, который построил в городе дворец, отныне является горожанином, даже если он часто навещает свой загородный дом. Последний является лишь предметом роскоши и зачастую данью моде. «Флорентийцы, — пишет в 1530 году венецианкий посол Фоскари, — ездят по всему свету; заработав 20 тыс. дукатов, они тратят половину из них на строительство palazzo за пределами города. Следуя этой моде, каждый подражает своему соседу… и они настроили столько загородных роскошных дворцов, что из них можно было бы составить вторую Флоренцию». Говоря о Севилье, novelas XVI и XVII веков часто упоминают загородные виллы и устраиваемые на них пышные праздники. На них похожи и quintas вокруг Лиссабона, с парками и ручьями. Разумеется, эти увлечения и капризы моды могут уступать место более веским мотивам и решениям, имеющим далеко идущие последствия. Применительно к Венеции XVII и еще больше XVIII веков нужно говорить о возрождении интереса богатых горожан к земельной собственности. Прекраснейшие дворцы Венеции во времена Гольдони пребывают в запустении, и вся ее роскошь сосредоточивается в виллах по берегам Бренты. Летом в городе остаются только бедняки, а богачи отправляются в свои владения. Всякий раз когда речь заходит о богачах, не стоит сводить все к моде и капризам. Виллы, загородные дома, где собственник живет бок о бок со своими батраками, бастиды, как их называют в Провансе, были приметами социального наступления городского капитала на землю. Жертвой этого могучего движения становились плодородные крестьянские поля. Мы находим бесспорное подтверждение этому в Рагузе, канцелярские реестры которой сохранили для нас массу договоров с мелкими землевладельцами, а также в Лангедоке, Провансе. В этом можно убедиться воочию с помощью прилагаемой к диссертации Робера Ливе карты провансальской коммуны, расположенной на берегу реки Дюране. Территория деревни Ронье уже в XV веке и тем более позднее была усеяна бастидами, окруженными земельными участками внушительных размеров; в XVI веке они принадлежали forains, т. е. их хозяева не жили постоянно в Бронье. В большинстве своем это экцы, т. е. богатые жители Экса.

Таким образом, во взаимоотношениях между городом и деревней были свои приливы и отливы. В XVI и XVII веках еще продолжается приток сельского населения в города, причем в этот процесс вовлечены и богатые. Милан в это время становится городом господ и меняет свой облик. В этот же период собственники чифтликов в Турции покидают свои села и своих крепостных и переселяются в соседние города*’. Множество испанских сеньоров в конце XVI века также оставляют свои деревенские владения, чтобы обосноваться в кастильских городах, особенно в Мадриде. Изменению климата царствования Филиппа III по сравнению с эпохой Филиппа II, наряду со многими другими причинами, способствовало это переселение испанской знати в города, где до тех пор она была только гостьей. Не в этом ли заключено объяснение так называемой реакции, наступившей во времена преемника Мудрого Монарха?

Городские политические кризисы

Все эти трудности, с которыми города сталкивались в своей повседневной жизни, не имели ничего общего с драматическими перипетиями политических конфликтов, в которые время от времени погружал их безжалостный век. Не станем, однако, чрезмерно преувеличивать значение этих волнующих страниц истории. Прежде всего, мы не должны испытывать по отношению к ним те же чувства, судить о них с позиции палача или жертвы, с той же пристрастностью, с какой пизанцы судят о Флоренции; нам следует разобраться в сущности событий, которые, как нам кажется, потрясают города до основания. Ведь государство устанавливает свои порядки, но города продолжают жить той же размеренной жизнью, которую они вели до кризиса, и сохраняют свое значение.

В летописи политической истории занесено бесчисленное множество городских катастроф. Они ломали не только привычный уклад жизни, местные предрассудки и институты власти; под угрозой находились экономические основания, созидательные способности и само благосостояние городских общин. Но на гибель было обречено то, что оказывалось нежизнеспособным; противоречия часто разрешались мирным путем, без драматических сцен, и в недрах смуты вызревали совершенно новые, хотя подчас горькие плоды.

Первые признаки грядущих бурь появляются уже в начале XV века, во всяком случае в Италии, которая и в этом отношении обогнала другие страны. Потребовалось всего несколько лет, чтобы Верона подчинилась венецианцам в апреле 1404 года; в 1405 году Пиза стала добычей флорентийцев; в ноябре 1406 года венецианцам покорилась также Падуя, а затем, в 1426 году Брешия и в 1427 году Бергамо, расположенные на границе миланских владений и ставшие с этих пор надежными форпостами венецианской Терра Фермы на западе.

Прошли годы; внутренние раздоры, неутихающие распри и сопряженные с ними экономические неурядицы подорвали могущество даже Генуи. За 40 лет с 1413 по 1453 год она пережила 14 переворотов. Лакомой добычей завладел сначала французский король в 1458 году; затем семейство Сфорца в 1464 году; правда, Генуя избавляется от новых хозяев, затем призывает их повторно: сперва Сфорца, потом французского короля. Однако она утрачивает свои колониальные владения на Черном море. Наконец, Генуя лишается Ливорно у себя под носом. Невзирая на все эти напасти, чудом ей удалось выстоять. При Франциске I она перешла было под опеку Франции, но Андреа Дориа порвал с ней и заключил союз с испанцами в 1528 году; в конце концов утвердилось олигархическое государственное устройство. Но до тех пор генуэзцы твердо стояли на страже своих владений и даже зарились на чужие. В 1523 году генуэзское ополчение заняло Савону; в 1525–1526 годах захватчики учинили в ней расправу, разрушили волнорез, засыпали гавань, а затем, после попытки восстания горожан, которые готовы были переметнуться даже к туркам, в 1528 году снесли городские башни и собирались построить цитадель. Но к этому времени уже случилось несколько гораздо более серьезных катастроф. Непоправимым бедствием было падение Константинополя в 1453 году, символичное во многих отношениях; в 1472 году Барселона сдалась войскам Иоанна II Арагонского; в 1480 году французский король без пролития крови стал законным государем Прованса и Марселя; в 1490 году пала Гранада. Эти трудные годы предвещали упадок городов-государств, которые были слишком слабыми, чтобы уцелеть в борьбе против могущественных держав. Судьбы мира находились отныне в руках этих последних. В начале века одни города поглощали другие и расширяли свои территории: Венеция упрочила свои владения на суше, так называемую Терра Ферму, Милан подчинил себе окрестные земли, Флоренция овладела почти всей Тосканой. Но теперь сила была на стороне турок, арагонцев, французского короля и государей соединенных Арагона и Кастилии.

Наблюдались, конечно, вспышки городского сопротивления, хотя и кратковременные: Пиза, завоеванная в 1406 году Флоренцией, освободилась в 1494-м, а в 1509 году снова подчинилась своей сопернице; после этого начался массовый отъезд ее жителей в Сардинию, Сицилию и в другие места. Кое-где вспыхивают новые очаги борьбы: в 1521 году в Вилаларе перед властью склоняются гордые и могущественные города Кастилии… В 1540 году наступает очередь Перуджи, которая вынуждена уступить главе Церкви в ходе бесславной Guerra del Sale, преследовавшей фискальные цели… В это же время, около 1573 года, города Неаполитанского королевства лишаются своих последних вольностей просто в силу катастрофического роста их долгов. Город Аквила в Абруцци был обескровлен, во всяком случае после того, как Филиберт Шалонский в 1529 году разорил его прекрасные castelli и заставы на 40 миль вокруг. В начале XVII века Алонсо де Контрерас, комендант испанского гарнизона, состоявшего из горстки солдат, грубо притесняет здешних старейшин. Эти отголоски споров за первенство были, если угодно, последними искрами того пожара, который полыхал на протяжении двухсот лет.

Кто же стал жертвой этого продолжительного кризиса? Средневековый город, хозяин своей судьбы, мирно раскинувшийся в окружении парков, садов, виноградников, колосящихся полей, морских гаваней и больших дорог. Но, как и другие ушедшие в небытие пейзажи и реалии прошлого, он оставил после себя удивительное наследство. Венецианская Терра Ферма сохранила признаки федерации городов, имеющих свои права и привилегии и наполовину обособленных. То же самое мы замечаем и в Лукке, которую мы можем видеть глазами Монтеня, только не станем слишком иронизировать по поводу военной бдительности маленькой республики. Но еще лучше остановить свое внимание на Рагузе. В разгар XVI века она была полным подобием Венеции за 300 лет до этого, одним из тех городов-государств, которые в свое время во множестве украшали торговые берега Италии. Старинные городские учреждения сохранились здесь в первозданном виде, и драгоценные документы из их архивов по сей день пребывают в совершенном порядке. Историки жалуются, что они никогда не могут отыскать в положенном месте те или иные бумаги XVI века и справедливо возлагают вину за это на пожары, разрушения, небрежных чиновников и расхитителей. Но еще в большей степени следовало бы обвинять новые порядки, воцарившиеся на месте прежних вместе с пришедшими на смену городским властям территориальными, и многочисленные организационные перестройки, породившие весь этот кавардак. Мнительные города-государства с их педантичным мелочным учетом ушли в прошлое, а территориальные государства еще не успели заполнить эту пустоту.

Исключением, быть может, была Тоскана, где «просвещенный деспотизм» Медичи способствовал ускорению перехода. Но в Рагузе, где все оставалось без изменений, архивы Дворца ректоров выстроились на удивление в образцовом порядке: судебные дела, регистры аттестатов, акты о правах собственности, дипломатическая корреспонденция, договоры морского страхования, копии векселей… Это настоящий кладезь богатейших сведений о жизни Средиземного моря в XVI веке, тем более что грузовые корабли Рагузы бороздили его вдоль и поперек, плавая и в исламских, и в христианских водах, от Черного моря до Геркулесовых столбов и за их пределами.

Однако какая действительность скрывалась за этим пышным фасадом? Рагуза была вынуждена платить дань туркам. Только такой ценой она могла спасти свои торговые представительства, рассеянные по всем Балканам, свои богатства и совершенный механизм своих учреждений… Оставаясь нейтральной, она использовала шаткое равновесие сил, сохранявшееся на протяжении столетия.

Впрочем, для сохранения нейтралитета требовалось проявлять чудеса ловкости и героизма: если нужно, рагузанцы могли грудью встать на защиту родного города, сражаться за его независимость и возносить молитвы вместе с Римом и со всем христианством — кто же был более ревностным католиком, чем они? Хозяин рагузанского судна, захваченного алжирцами без всякого на то основания, поднимает такой шум, что в один прекрасный день они бросают его в воду с камнем на шее. Не всегда и не везде полезно быть нейтральным.

Не подлежит сомнению декоративный характер автономии Лукки, находившейся почти в явном подчинении у испанцев из герцогства Миланского. Это единственный город в Италии, чистосердечно признает Сервантес, где любят испанцев. Но исключения подтверждают правило. Из продолжительного политического кризиса XV и XVI веков города не могли выйти без потерь. Они испытали на себе удары стихии и были вынуждены как-то противостоять им. Для одних, как, например, для Генуи, это означало идти на уступки, изменять, вступать в переговоры, лишаться всего и снова возрождаться, впадать в отчаяние или продавать подороже свою свободу; для других — сражаться, как Флоренция, бросившаяся в схватку с отвагой и безрассудством, или как Венеция, которая удерживала свои позиции со сверхчеловеческим напряжением. Но приспосабливаться должны были все — такова была цена выживания.

Преимущество финансовых центров

Заново утверждающиеся государства не могли все вместить и переварить. Их громоздкий механизм плохо отвечал новым задачам, превышающим человеческие силы. Экономика, которая в нашей школьной классификации называется территориальной, была не в состоянии подавить так называемую городскую экономику. Города по-прежнему играли роль движущей силы. И державы, которые включили их в свой состав, были вынуждены терпеть их и считаться с ними. Этот союз был тем более естественным, что даже независимые города нуждались в опоре и в пространстве территориальных государств.

Ресурсов всей Тосканы недостаточно, чтобы содержать богатейшую Флоренцию Медичи. Здесь производится только треть зерна, достаточного для ее годового потребления. Подмастерья приходят в лавки Arte della Lana с холмов Тосканы, но также и из Генуи, Болоньи, Перуджи, Феррары, Фаэнцы и Мантуи. До 1581–1585 годов инвестиции флорентийского капитала (le accomandite) размещаются на территории всей Европы и даже на Востоке; колонии флорентийских купцов наличествуют во всех важнейших центрах; их влияние на Иберийском полуострове было куда значительнее, чем обычно полагают; в Лионе они главенствуют, и даже в Венеции в начале XVII века они занимают ключевые позиции. Со времени вступления на престол великого герцога Фердинанда (1576 год) активизируется поиск новых рынков. Довольно любопытны походы галер из Сан Стефано и сотрудничество с голландцами на предмет освоения Бразилии или Индии.

Крупные города XVI века, пристанище предприимчивого и агрессивного капитализма, готовы вовлечь в свою орбиту и использовать целый мир. Интересы Венеции не исчерпываются только Терра Фермой или побережьями и островами, входящими в ее империю, из которых она выжимает все соки. Она черпает жизненные силы также из огромной турецкой державы, как плющ живет за счет дерева, вокруг которого он обвивается.

Генуя тоже не в состоянии обеспечивать свою безбедную жизнь за счет скудных прибрежных территорий на западе и в Леванте или на Корсике, которая была ценным, но хлопотным приобретением… Драматизм событий XV и XVI веков заключается не только в выпавших на долю города политических испытаниях, которые на поверку оказываются результатом более глубоких причин. Драма, переживаемая Генуей, состояла в утрате империи и в попытке создания на ее месте новой. Но эта новая империя ничем не походила на прежнюю.

Первая империя Генуи включала в себя, в основном, торговые колонии. Оставим пока в стороне идеи В. Зомбарта относительно аграрной и феодальной экспансии итальянских городов в Средние века, приводившей к созданию крупных земельных владений, что, без сомнения, справедливо по отношении к Сирии, Криту, Кипру и острову Хиос, где генуэзцы продержались до 1556 года. Но главное богатство Генуи заключалось в колониях, основанных ею далеко от Константинополя, на границах Византийской империи, в Каффе, Тане, Солдайе и Трапезунде… Это были торговые фактории. Нечто подобное — своеобразную цитадель торговли — семейство Ломеллини организовало на североафриканском берегу, в Табарке, откуда Генуя еще в XVI веке благодаря сбору кораллов извлекала баснословные барыши.

Вторая Генуэзская империя была обращена лицом на Запад, ее опорой служили очень древние форпосты во владениях Милана, Венеции, Неаполя, старинные и влиятельные торговые колонии, для сохранения которых было достаточно поддерживать с ними связь… В 1561 году в Мессине на долю выходцев из Генуи приходилась значительная часть торговли зерном, шелком и пряностями. Согласно одному консульскому документу ее официальный объем составлял 240 тыс. скудо в год. Десятки таких колоний были рассеяны по всему Средиземноморью.

Но основы империи, с помощью которой Генуя могла возместить потери, понесенные ею в конце XV века на Востоке, закладывались на территории Испании, в Севилье, Лиссабоне, Медине дель Кампо, Вальядолиде, Антверпене, Америке… В Севилье ее учредительным документом стало соглашение 1493 года, подписанное Генуей и Католическими королями; в нем закреплялось право генуэзских колоний избирать консула из своей среды, consulem subditorum suorum, и сменять его по своему усмотрению… Эти западные колонии, которые начали оказывать столь глубокое и сильное влияние на финансовые дела Испании как раз накануне ее грандиозных американских завоеваний, состояли из переселенцев особого рода — это были колонии банкиров.

Генуя компенсировала свою торговую катастрофу на Востоке финансовой победой на Западе.

Именно благодаря умелому ведению cambios генуэзцы организовали торговлю с Америкой через Севилью; завладели вскоре важнейшими монополиями на соль и шерсть, а во второй половине столетия даже взяли под контроль правительство Филиппа II… Было ли это победой Генуи? И да, и нет. Эта денежная империя после 1579 года, с основанием Пьячентинских ярмарок, раскинувшая свои сети на всем пространстве западного мира, как в более поздние времена лондонская биржа, — эта империя принадлежала крупным патрицианским фамилиям, Nobili Vecchi, а не городу, власть в котором они прочно удерживали с 1528 года и который не мог изменить своей печальной участи, несмотря на появление новой аристократии, народные волнения и благоприятное стечение обстоятельств в 1575 году. Небывалая эксплуатация всего света финансовой аристократией стала самым великим и рискованным предприятием города в XVI веке. Жизнь Генуи в это время напоминала сказку. У нее уже не было собственного флота, по крайней мере достаточно многочисленного флота, но в нужное время появляются корабли из Рагузы, потом марсельские барки. Генуя лишается своих колоний на Черном море, а затем, в 1566 году, острова Хиос, центра торговых операций в Леванте. Но судя по реестру caratti del mare с 1550 по 1560 годы, сюда и теперь, как в XIII и XIV веках, прибывает и шелк из Средней Азии, и белый воск из России и «Хазарии». Турки не соглашаются больше на вывоз хлеба, но при случае генуэзцам доводится есть турецкий хлеб… В XVII веке происходит свертывание экономики, но Генуя остается могущественной, агрессивной и в 1608 году объявляет себя портом свободной торговли. Такие чудеса творят деньги, в которых вообще заключено некоторое волшебство. Все блага текут рекой в этот город богачей. Достаточно приобрести несколько каратов рагузского корабля, и вот он уже на службе Dominante. Можно вложить немного денег в марсельские банки, и вот уже барки со всего побережья Прованса предлагают свои услуги. Почему бы генуэзцам не получать и некрашеный шелк из глубин Азии? Для этого требуется не так уж много благородного металла.

Начиная с 1570–1580 годов Генуя является центром перераспределения американского серебра под контролем финансовой аристократии, семейств Гримальди, Ломеллини, Спинола и многих других. Деньги, которые выходили за порог их великолепных высоких дворцов в Генуе, вкладывались в покупку земли и феодальных владений в Милане, Неаполе, в Montferrato inferiore (скудная гористая местность вокруг Генуи не могла быть предметом надежных инвестиций), а также в испанские, римские и венецианские ренты. Можно было бы составить список генуэзских злодеяний в Испании, где народ инстинктивно ненавидел этих гордых купцов, а Филипп II при случае обращался с ними как со слугами и сажал под арест. В марксистской историографии352 был составлен подробный отчет о преступлениях торгового капитализма Нюрнберга в Чехии, Саксонии и Силезии; на него возлагают ответственность за экономическое и социальное отставание этих областей, отрезанных от всего мира и имевших к нему доступ только через недобросовестных посредников. Такие же обвинения можно выдвинуть в отношении генуэзцев в Испании: они помешали развитию местного капитализма, потому что род Мальвенда из Бургоса или Руисы из Медины дель Кампо не идут с ними ни в какое сравнение, а все финансовые советники Филиппа II, от Эразо и Гарники до новоиспеченного маркиза Ауньонского с его титулами, пребендами и хитроумием, были марионетками, продажными и подкупленными…

Таким образом, территориальные государства и империи, присоединявшие к себе все что попадет под руку, оказывались неспособными самостоятельно использовать приобретенные ими богатейшие экономические ресурсы. Это бессилие оставляло лазейку для городов и купцов. Именно они наживали огромные состояния, оставаясь в тени новых властей. И даже там, где последние могли бы не считаться ни с кем, на своей собственной территории, в отношении со своими подданными они действуют неуверенно и с оглядкой. Вспомним о привилегиях наиболее удачливых городов: во владениях католического короля это Севилья и Бургос; в подчинении у Христианнейшего короля — Марсель и Лион. Этот список можно продолжать.

Королевские и имперские города

Итак, нет ничего удивительного в том, что города XVI века, даже вошедшие в состав территориальных государств, разбухают, иногда чрезмерно, от притока людей и богатств на волне благоприятной экономической конъюнктуры и в рамках предоставленных им новыми властями возможностей.

Мы могли бы убедиться в этом на примере Мадрида, который поздно стал столицей, заменив в 1560 году Вальядолид и снова неохотно уступив ему первое место в период с 1601 по 1606 год. Но звездный час Мадрида наступил только во времена щедрого и полнокровного царствования Филиппа IV (1621–1665). Мы могли бы обратиться также к примеру Рима, подробно освещенному в вышедшей недавно замечательной книге, но о Риме нужно вести особый разговор. Неаполь и Стамбул, безусловно, являются более типичными образчиками городов, которые заключили союз с дьяволом, т. е. с территориальным государством. Заметим, что этот союз был заключен в обоих случаях очень рано: Неаполем — в момент образования Reame и, без сомнения, в эпоху реформаторского царствования Фридриха II (1197–1250), первого известного Западу «просвещенного монарха»; а Стамбулом — в 1453 году, когда на карте Европы не было еще ни сильной Тюдоровской Англии, ни Франции, залатанной Людовиком XI, ни взрывчатой Испании Католических королей. Османская империя была первой территориальной державой, продемонстрировавшей свою силу и — в некотором смысле после разорения Отранто в 1470 году — положившей начало Итальянским войнам за 14 лет до Карла VIII. Наконец, Неаполь и Константинополь были двумя самыми многонаселенными городами Средиземноморья, настоящими урбанистическими монстрами, паразитами высшего ранга. Возвышение Лондона и Парижа началось гораздо позже.

Городской капитал был паразитическим, потому что не только служил государству, но и жил за счет денег и средств, сконцентрированных в руках власти. И только такой сумасброд, как Сикст V, мог выразить пожелание, чтобы Рим, дошедший до предела в своем паразитизме, стал городом-тружеником. Нужно ли доказывать, что в этом не было необходимости? В XVII веке Рим продолжает вести праздный образ жизни и увеличивать численность своего населения, не имея, в сущности, никаких на то оснований, что, впрочем, отнюдь не заставляет его заняться неблагодарным производительным трудом.

Неаполь в христианском мире не имел себе равных. Численность его населения — 280 тыс. чел. в 1595 году — в 2 раза превышала число жителей Венеции, в 3 раза — число римлян, в 4 раза — флорентийцев, и в 9 раз — марсельцев. К нему тяготеет вся Южная Италия, здесь собираются ее толстосумы, часто необыкновенно богатые люди, и бедняки, опустившиеся на самое дно. Избыточностью населения Неаполя объясняется такое развитие производства предметов роскоши. Эта неаполитанская продукция XVI века немного напоминает ассортимент подобных изделий в современном Париже: кружева, шнурки, безделушки, позументы, шелковые материи, легкие ткани (тафта), шелковые банты и кокарды всех цветов, тонкое полотно… Они встречаются в изобилии даже в Кёльне. Венецианцы утверждают, что 4/5 рабочей силы Неаполя живет за счет шелкоделия; известно, что слава Arte di Santa Lucia гремела в самых отдаленных краях. Рулоны шелковой ткани под названием Санта Лючия продавались даже во Флоренции. В 1624 году угроза принятия в Испании законов против роскоши, которые поставили бы иод удар неаполитанский экспорт шелка и шелковых изделий, могла причинить казне ежегодный ущерб в 335 220 дукатов. Но остается много других отраслей ремесла, которые имеются в наличии и могут получить здесь новое развитие благодаря огромному рынку избыточной рабочей силы.

В город стекаются крестьяне из всех провинций обширного королевства, покрытого горами и пастбищами. Они нанимаются на работу в цехи шерстянников и шелкоделов; на городские общественные работы, начало которым было положено в эпоху Пьетро ди Толедо и которые продолжались намного позже (в том числе и после 1594 года); на службу в знатные дома, поскольку у аристократов вошло в моду жить в городе со всей доступной им роскошью; в крайнем случае можно было поступить в одно из многочисленных церковных заведений, располагавших армией прислужников и нищих. Перебираясь на новые места, доступные «в любое время года», крестьяне одновременно освобождались от феодальных повинностей, которые были довольно тяжелыми независимо от того, являлся ли их господин наследственным обладателем земель и титулов или приобрел их, как это делали некоторые купцы, особенно генуэзские, поскольку этот товар всегда был в продаже. Поговорка «Городской воздух делает свободным» не означает, что он делает также счастливым или сытым. Итак, Неаполь не перестает расти. «За 30 лет, — говорится в одном сообщении 1594 года, — в нем прибавилось много домов и жителей, он увеличился на 2 мили по окружности, и его новые кварталы заполнились зданиями, почти не уступающими античным». Но уже в 1561 году предметом спекулятивных сделок стали свободные участки земли по обеим сторонам новой стены, проходившей от ворот Сан Джованни а Карбонара до Сант’Эльмо близ сада князя Алифе.

Неизбежно вставала проблема снабжения продовольствием этого огромного скопища народа, которая постоянно вызывала озабоченность властей. Сам вице-король следит за выполнением этой функции, издревле находившейся в чисто городской компетенции, через посредство префекта Анноны, назначаемого им с начала 50-х годов XVI века (это был насгоящий министр продовольствия, занимавшийся закупкой, хранением, продажей зерна пекарям, а также растительного масла уличным разносчикам). Сам по себе город уже не справлялся с этой обременительной обязанностью. В одном заслуживающем доверия документе 1607 года указывается, что Неаполь тратил не менее 45 тыс. дукатов в месяц, в то время как его доходы не достигали и 25 тыс.. Продажа хлеба и растительного масла часто приносила только убыток. Разница покрывается за счет заимствований, но, к сожалению, нам неизвестно, на каких условиях. Загадка существования Неаполя отчасти кроется в этом дефиците, который составлял в 1546 году 3 млн. и в 1607 — 8 млн. дукатов. Возмещалась ли эта разница в общем бюджете королевства (который годами не могли свести без убытка)? Или она уравновешивалась достоинствами в ту пору еще простых и здоровых способов ведения хозяйства? Или приходом судов с севера, которые оживляли экономику Неаполя и облегчали его повседневную жизнь, доставляя северный хлеб и рыбу? Тем не менее на очереди всегда стояли такие насущные заботы, как снабжение города питьевой водой (с 1560 года водами реки Формале), поддержание чистоты на улицах и организация движения судов в порту. Мол, защищавший стоявшие на якоре корабли, в конце столетия был настолько завален мусором, сбросами сточных вод, землей, которую сваливали сюда строители частных домов и общественных зданий, что в 1597 году нужно было серьезно думать уже не о его очистке, а о замене его новым волнорезом. По правде говоря, если речь заходит об огромном Неаполе, всякий раз приходится поражаться его аппетитам: в год он потребляет 40 тыс. сальм хлеба из Апулии, не считая других продуктов питания, и в 1625 году, как полагают, ввозит 30 тыс. кантаров сахара (т. е. 1500 т) и 10 тыс. кантаров меда, затем реэкспортируя его в большом количестве в виде siropate, paste е altre cose di zucaro, но бедным они наверняка не достаются.

Этот жизненный уклад для нас не очень понятен. Мы знаем, что испанские власти хотели бы остановить рост огромного города, но они ни разу не решились принять действенные меры: да и разумно ли было, в конце концов, закрыть этот «аварийный клапан», выпускающий пар из постоянно кипящего котла громадного Королевства? Итак, Неаполю суждено было оставаться перенаселенным и небезопасным городом. Здесь всегда царит беспорядок, а по ночам правят бал самые сильные и ловкие. Без сомнения, даже если сделать скидку на бахвальство испанских солдат, которые охотно дают волю своему перу, это самый удивительный и самый грандиозно-плутовской из всех городов на свеге. Конечно, неаполитанцы не были такими бездельниками, которыми их уже тогда выставляла злая молва, но подобная дурная слава тоже была отчасти заслужена. Однажды властям пришлось объявить облаву на бродяг, наводнивших город, в другой раз — вступить в борьбу с их шайками, которые во множестве готовили новые кадры для пополнения рядов lazzaroni .

Размеры Неаполя соответствуют масштабу Южной Италии, Королевства; Стамбул является образом и подобием грандиозной Турецкой империи, утвердившейся за столь короткий срок; с этапами ее развития был сопряжен и рост города в целом: 80 тыс. жителей он насчитывал через 25 лет после завоевания, в 1478 году; 400 тыс. между 1520 и 1535 годами; 700 тыс., по утверждению западных авторов, в конце столетия. Этот рост предвосхищает судьбу Лондона и Парижа в XVIII веке, когда их особый столичный статус и престиж порождал всевозможные экономические несообразности, и в первую очередь позволял делать траты, не считаясь с собственными средствами. Впрочем, как Лондон и Париж, и по тем же самым причинам, Стамбул не переживает никакого упадка в XVII и XVIII веках и, наоборот, продолжает расти.

Стамбул — это не просто город, а мегаполис, урбанистический монстр. В силу своего местоположения он делится на части, и в этом заключаются источники его величия и его трудностей. Прежде всего, разумеется, его величия. Невозможно было бы представить себе ни Константинополь, ни Стамбул, ставший его наследником, без Босфора и Золотого Рога — единственной надежной бухты от Мраморного моря, подверженного частым штормам, до Черного, которое пользуется заслуженной репутацией «чихательного». Но пространство города раздроблено рядом водных артерий, чересчур широких морских коридоров. Целая армия моряков и паромщиков обслуживает тысячи лодок, каиков, перамов, махоннов, лихтеров и кораблей-фургонов (для перевозки животных из Ускюдара на европейский берег). «В южной части Босфора расположено два богатых поселка паромщиков, Румели Хизар и Бешикташ»; жители первого из них перевозят пассажиров, а второго — товары. Для этого постоянного изнурительного труда, благодаря которому город образует единое целое, всегда нужны новые кадры. Пьер Лескалопье, приехавший в Константинополь в 1574 году, замечает по этому поводу: «На пармах (перамах, или перевозочных лодках) трудятся христиане (рабы), которые с разрешения своих хозяев зарабатывают себе на выкуп».

Самой главной из трех населенных зон является Константинополь, или Стамбул, или Истанбул. Это город, образующий на плане треугольник между бухтой Золотой Рог и Мраморным морем, а со стороны суши защищенный двойной стеной, «впрочем, не очень надежной», где «повсюду видно множество развалин». В длину по окружности он достигает 13–15 миль, в то время как Венеция — только восьми. Но это городское пространство заполнено деревьями, садами, фонтанами, журчащими на площадях, «лугами» и парками; здесь насчитывается более 400 мечетей со свинцовыми крышами. Пространство вокруг каждой их них свободно от застройки. И мечеть Сулеймана Великолепного, Сулеймание, с «эспланадой, несколькими медресе, библиотекой, больницей, имаретом, школами и садами, одна занимает целый квартал». Наконец, низкие дома теснятся друг к другу, они построены «на турецкий манер» из дерева, из «земляных перегородок» и плохо обожженного кирпича, их фасады «выкрашены в разные цвета: светло-синий, розовый, желтый». Улицы «узкие, кривые и неровные», не всегда мощеные и часто ведущие под уклон. По ним двигаются верхом или пешком, но не в каретах. Нередко здесь бывают пожары, которые не щадят даже Сераль. Весной 1564 года за один раз сгорело 7,5 тыс. деревянных лавок. Внутри этого большого города находится другой, Безестан, «напоминающий ярмарку Сен-Жермен», по словам Лескалопье, который восхищается его «огромными лестницами из прекрасного камня и роскошными лавками, торгующими галантерейным товаром и хлопковым полотном, расшитым золотом и шелком… И вообще многими красивыми и приятными вещами»… Другой район, Атбазар, — это рынок, где торгуют лошадьми. Наконец, на южной окраине находится самая пышная часть города, Сераль, застроенная дворцами и беседками, и утопающая в садах. Несомненно, Стамбул по преимуществу город турок, их белые чалмы заметно преобладают: в XVI и XVII веках турки составляли 58 проц, населения. Соответственно, здесь жило определенное количество греков, носивших синие тюрбаны, евреев в желтых тюрбанах, а также армян и цыган.

На противоположном берегу бухты Золотой Рог, в его южной части, располагается район Галата, занимающий прибрежную полосу между Арсеналом Касым-Паши, где находится «около 100 арок с каменными сводами, каждая из которых может полностью вместить строящуюся галеру…», и расположенным южнее вторым Арсеналом, Топ Хане, «где делают порох и пушки». В гавань Галаты заходят исключительно западные корабли; здесь их встречают евреи-посредники, лавки, пакгаузы, знаменитые питейные дома, где подают вино и арак; позади, на холмах, расположены Виноградники Перы, приютившие резиденцию французского посла, первого среди западных дипломатов. Это город богатых, «довольно большой, многолюдный, выстроенный на французский манер», он населен купцами, латинянами и греками, причем последние, часто весьма состоятельные, одеваются в турецкое платье, живут в роскошных домах и покупают своим женам шелка и драгоценности… Эти женщины излишне кокетливы, «они приукрашивают свою внешность с помощью белил и румян и тратят все свои средства на наряды, многочисленные кольца на пальцах и драгоценные камни, правда большей частью фальшивые, вставляемые в головные уборы». Взятые вместе Галата и Пера, которые путешественники часто не отличают друг от друга, — «это город величиной с Орлеан». Латиняне и греки отнюдь не чувствуют себя здесь хозяевами, но живут и веруют, как им заблагорассудится. В частности, «в этом городе свободно практикуются обряды католической религии, в том числе самобичевание во время итальянских процессий, и шествие по улицам, украшенным коврами, на праздник тела Христова под присмотром двух-трех янычаров, которым дают несколько аспров».

Скутари (Ускюдар), расположенный на азиатском берегу, обладает всеми признаками третьего города, отличающегося от двух других. Это стамбульская караванная станция, пункт назначения и отправки караванов, движущихся по бесконечным дорогам Азии. О его приближении предупреждают попадающиеся навстречу караван-сараи и ханы, а также крупнейший конный базар. Со стороны моря нет ни одной надежной гавани, поэтому товары перегружаются в спешке и в надежде на волю Всевышнего. Будучи турецким городом, Скутари изобилует садами и княжескими резиденциями. Здесь находится дворец султана, и всякий раз, как он покидает сераль и фрегат доставляет его на азиатский берег «для увеселений», перед наблюдателем открывается внушительное зрелище.

Для полноты картины к описанию Стамбула следует добавить важнейший из его пригородов, Эйюб, расположенный при впадении пресноводных рек европейской части в Золотой Рог, а также длинную вереницу греческих, еврейских и турецких поселков, раскинувшихся по обоим берегам Босфора, где живут садовники, рыбаки и моряки и где часто можно встретить летние дома богачей, яли, с цокольными основаниями из камня и первыми этажами и пристройками из дерева; их «многочисленные окна, не забранные решетками», смотрят на Босфор, где не бывает слишком любопытных соседей. Эти «места, предназначенные для отдыха и прогулок в саду», можно с полным правом сравнить с виллами в окрестностях Флоренции.

В целом это огромная городская конгломерация. В марте 1581 года восемь кораблей, груженных зерном из Египта, обеспечили город хлебом всего на один день. Судя по перечням 1660–1661 и 1672–1673 годов, аппетиты Стамбула в это время были не менее ненасытными, чем в предыдущем столетии. Ежедневно город потреблял от 300 до 500 тонн хлеба, задавая работу своим 133 пекарням (в самом Стамбуле из 84 булочников 12 пекли белый хлеб); ежегодно — около 200 тыс. говяжьих туш, из них 35 тыс. использовались для приготовления соленого или копченого мяса, бастермы; а также (но чтобы поверить своим глазам, нужно перечитать цифры 2 или 3 раза) почти 4 млн. баранов и 3 млн. ягнят (точнее — 3.965.670 и 2.877.400). Сюда нужно добавить бочонки с медом, сахаром, рисом, мешки и бурдюки с сыром, икрой и 12.904 кантара, т. е. около 7 тыс. тонн, топленого масла, доставляемого по морю.

Эти цифры, слишком точные, чтобы им полностью доверять, но слишком официальные, чтобы вообще не соответствовать действительности, свидетельствуют о порядке величин. Разумеется, Стамбул мог без ограничений черпать из несметных запасов кладовых империи благодаря системе, установленной придирчивым, властным и «дирижистским» правительством. Центр снабжения продовольствием имеет удобные подъездные пути, уровень цен фиксированный, при необходимости проводятся реквизиции. Установлен твердый порядок разгрузки товаров в определенных точках причалов стамбульского порта. Например, черноморское зерно привозят на Ун Капани. Но естественно, не весь торговый обмен идет по официальным каналам. Город благодаря своим огромным размерам является всеобщим центром притяжения. Нам известна роль, которую играли в торговле зерном крупные негоцианты, нанимавшие мелких перевозчиков с Черного моря, а также греческих и турецких капитанов из Ени Кея на европейском берегу Босфора или из Топ Хане, служащего продолжением набережных Галаты; обладателей огромных состояний, перевозчиков и торговцев, занимавшихся в том числе контрабандой зерна на Запад с островов Архипелага.

Таким образом, в Константинополе употребляются тысячи наименований товаров со всех концов империи и, кроме того, тканей и предметов роскоши с Запада; взамен город не предлагает ничего, или почти ничего, если не считать тюки с шерстью и кипы бараньих, коровьих и воловьих шкур, остающиеся после животных, проходящих через его порт. Эта картина ничем не напоминает деятельность таких крупных экспортных портов, как Александрия, сирийский Триполи и позднее Смирна. Столица пользуется привилегией богачей, на нее работают другие.

В защиту столицы

Не стоит все же безоговорочно продолжать длинный список обвинений, которые можно выдвинуть против крупнейших городов. По крайней мере, следует сразу же отметить, что их существование имело свой смысл и что историк может вынести оправдательный приговор этим удивительным инструментам умственного и политического развития. Во-первых, они всегда были рассадниками цивилизации. Во-вторых, от них исходит порядок. Порядка отчаянно не хватало в некоторых бурно развивающихся регионах Европы: в Германии, где

ни один город не был в состоянии наладить управление своей огромной территорией; в Италии, разрывающейся между своими многочисленными городскими «полюсами». Города, сформировавшиеся под знаком национального или имперского единства, в свою очередь, поддерживают это важнейшее единство. Вспомним Лондон и Париж. Разве этого мало?

Для объединения полуостровной Испании недоставало могущественной столицы. Замена Вальядолида в 1560 году таким вычурным, прихотливым и «геометрическим» городом, как Мадрид, возможно, не была обусловлена трезвым расчетом. Историк Ж. Гунон-Лубан в свое время утверждал, что главная ошибка Филиппа II состояла в том, что он не разместил свою столицу в Лиссабоне, где Мудрый Монарх провел с 1580 по 1583 год и который он затем окончательно покинул. Здесь можно было устроить некоторое подобие Неаполя или Лондона. Этот упрек всегда производил на меня глубокое впечатление. Поступок Филиппа II напоминает о тех правителях, которые впоследствии избирали своими столицами полюбившиеся им города. Филипп II в Эскориале — это Людовик XIV в Версале… Но переписывание истории — всего лишь игра, способ доказательства, одна из возможностей подобраться ближе к необъятному предмету, который часто ускользает от нашего понимания. Обособление столиц как городов, непохожих на других, происходит уже в XVI веке, но только в следующем столетии они окончательно выходят на передний план. Причина этого, без сомнения, заключается в том, что только государство Нового времени в условиях полного экономического упадка смогло быть крепким и вопреки всему преуспевающим предприятием. С конца XVI века, когда признаки спада становятся заметными, начинают обнаруживаться различия в положении тех городов, которые при любых условиях обеспечены хлебом насущным, и тех, которые зарабатывают его в поте лица. Темпы развития последних замедляются одновременно с перебоями в хозяйственной жизни, производственные колеса крутятся не так быстро, в экономических процессах начинается застой.

Предвосхищая дальнейшее

Как бы то ни было, история эволюции городов уводит нас в сторону от нашего первоначального намерения. В первой книге мы собирались сосредоточить внимание на постоянных величинах, непрерывно действующих факторах, хорошо известных и твердо установленных цифрах, на повторяющихся явлениях, на устоях средиземноморской жизни, на массивной толще ее почвы, на ее неспешном течении, которое, возможно, лишь представляется нам таковым. Города — это двигатели, они работают, набирают обороты, выдыхаются и снова пускаются в ход. Случающиеся с ними неполадки уже вводят нас в тот пребывающий в постоянном движении мир, которому посвящена наша вторая книга. Это предзнаменования судьбы, говорящие о новом стечении обстоятельств, о приближении перемен, о начале кризиса, признаки которого становятся заметными в конце XVI и совершенно отчетливыми в XVIII столетии. Применительно к промежутку между 1500 и 1600 годами можно было бы сказать, что городские моторы запустились с места в карьер; но задолго до наступления нового века акселератор заклинило — начались перебои и появились подозрительные стуки, хотя до остановки было еще далеко.