Такое главенство городов может быть объяснено лишь исходя из структуры первого мира-экономики, который наметился в Европе между XI и XIII вв. Тогда создаются достаточно обширные пространства обращения, орудием которого служили города, бывшие также его перевалочными пунктами и получателями выгод. Следовательно, отнюдь не в 1400 г., с которого начинается эта книга, родилась Европа — чудовищное орудие мировой истории, а по крайней мере двумя-тремя столетиями раньше, если не больше.

И значит, стоит выйти за хронологические рамки настоящего труда и обратиться к его истокам, дабы конкретно увидеть рождение мира-экономики благодаря еще несовершенным иерархизации и сопряжению тех пространств, которые его составят. Тогда уже обрисовались главные черты и сочленения европейской истории, и обширная проблема модернизации (каким бы расплывчатым ни было это слово) густо населенного континента оказалась поставленной в более протяженной и более верной перспективе. Вместе с появлением центральных зон почти непременно вырисовывался некий протокапитализм, и модернизация в таких зонах предстает не как простой переход от одного фактического состояния к другому, но как ряд этапов и переходов, из которых первые были куда более ранними, нежели классическое Возрождение конца XV в.

 

Европейская экспансия начиная с XI в

В таком длительном зарождении города, естественно, играли главные роли, но они были не одиноки. Их несла на своих плечах вся Европа — читай «вся Европа, взятая вместе», по выражению, вырвавшемуся у Исаака де Пинто, Европа со всем ее пространством, экономическим и политическим. А также и со всем ее прошлым, включая и отдаленную во времени «обработку», какую навязал ей Рим и какую она унаследовала (эта «обработка» сыграла свою роль); включая также многочисленные формы экспансии, что последовали за великими [варварскими] вторжениями V в. Тогда повсюду были преодолены римские границы — в сторону Германии и Восточной Европы, Скандинавских стран и Британских островов, наполовину захваченных Римом. Мало-помалу было освоено морское пространство, образуемое всем бассейном Балтийского моря, Северным морем, Ла-Маншем и Ирландским морем. Запад и там вышел за пределы деятельности Рима, который, несмотря на свои флоты, базировавшиеся в устье Соммы и в Булони, оказывал малое влияние на этот морской мир. «Римлянам Балтика давала лишь немного амбры».

На юге более эффектным стало отвоевание вод Средиземноморья у мира ислама и у Византии. То, что составляло смысл существования Римской империи, сердце империи во всей ее полноте, этот «пруд посреди сада», было вновь занято итальянскими кораблями и купцами. Эта победа увенчалась мощным движением крестовых походов. Однако повторному завоеванию христианами оказывали сопротивление Испания, где после длительных успехов (Лас-Навас-де-Толоса, 1212 г.) Реконкиста топталась на месте; Северная Африка в широком смысле — от Гибралтара до Египта; Левант, где существование христианских государств в Святой земле будет непрочным; и греческая [Византийская] империя (но она рухнет в 1204 г.).

Основание городов в Центральной Европе

График показывает небывалый подъем урбанизации в XIII в. (По данным Хайнса Штоба (Stoob Н.) в кн.: Abel W. Geschichte der deutschen Landwirtschaft. 1962, p. 46.)

Тем не менее Арчибалд Льюис прав, когда пишет, что «самой важной из границ европейской экспансии была внутренняя граница леса, болот, ланд». Незаселенные части европейского пространства отступали перед крестьянами, распахивавшими новь; люди, более многочисленные, ставили себе на службу колеса и крылья мельниц; создавались связи между районами, до того чуждыми друг другу; разрушались «перегородки»; возникали или возвращались к жизни на скрещениях торговых путей бесчисленные города — и то было, вне сомнения, решающим обстоятельством. Европа заполнилась городами. В одной только Германии их появилось более 3 тыс. Правда, иные из них, хоть и окруженные стенами, останутся деревнями с двумя-тремя сотнями жителей. Но многие из них росли, и то были города в некотором роде небывалые, города нового типа. Античность знала свободные города, эллинские города-государства, доступные обитателям окружающих деревень, открытые их присутствию и их деятельности. Город же средневекового Запада, напротив, был замкнутым в себе, укрывшимся за своими стенами. «Городская стена отделяет горожанина от крестьянина», — гласит немецкая пословица. Город — это замкнутый мирок, защищенный своими привилегиями («воздух города делает свободным»), мирок агрессивный, упорный труженик неравного обмена. И именно город, более или менее оживленный в зависимости от места и времени, обеспечивал общий подъем Европы, подобно закваске в обильном тесте. Был ли город обязан этой ролью тому, что он рос и развивался в мире деревенском, предварительно организованном, а не в пустоте, как это было с городами Нового Света, а может быть, и с самими греческими полисами? В общем он располагал материалом, над которым можно было работать и за счет которого расти. А кроме того, здесь не присутствовало, чтобы ему мешать, столь медленно складывавшееся государство: на сей раз заяц с легкостью и вполне логично опередит черепаху.

Мелкие крестьяне, розничные торговцы в городе. Деталь картины Лоренцо Лотто «Рассказы о св. Варваре» («Storie di Santa Barbara»). Фото Скала.

Свою судьбу город обеспечивал своими дорогами, своими рынками, своими мастерскими, теми деньгами, которые он накапливал. Его рынки обеспечивали снабжение города благодаря приходу в город крестьян с излишками своих повседневных продуктов: «Они обеспечивали выход все возраставшим излишкам сеньериальных доменов, этим громадным количествам продукта, накапливавшегося в итоге уплаты повинностей натурой». По словам Слихера ван Бата, начиная с 1150 г. Европа вышла из состояния «прямого сельскохозяйственного потребления» (собственного потребления произведенного продукта), чтобы перейти к «непрямому сельскохозяйственному потреблению», рождавшемуся вследствие поступления в обращение излишков сельского производства. В то же время город притягивал к себе всю ремесленную деятельность, он создавал для себя монополию изготовления и продажи промышленных изделий. И лишь позднее предындустрия отхлынет назад, в деревни.

Короче говоря, «экономическая жизнь… особенно начиная с XIII в… обгоняет [старинный] аграрный облик [хозяйства] городов». И на обширных пространствах совершается решающий переход от домашней экономики к экономике рыночной. Иначе говоря, города отрываются от своего деревенского окружения и с этого времени устремляют свои взоры за черту собственного горизонта. То был «громадный разрыв», первый, который создал европейское общество и подтолкнул его к последующим его успехам. Рывок этот можно сравнить, да и то с оговорками, лишь с одним явлением: основанием по всей ранней европейской Америке стольких городов — перевалочных, складских пунктов, связанных воедино дорогой и потребностями обмена, управления и обороны.

Так повторим же вслед за Джино Луццатто и Армандо Сапори: именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение (невзирая на двусмысленность этого слова) — за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в. Но объяснять эту экспансию остается делом трудным.

Конечно, наблюдался демографический подъем. Он якобы повелевал всем, но в свою очередь он должен был бы как-то объясняться. В частности, несомненно, прогрессом земледельческой техники, начавшимся с IX в.: усовершенствованием плуга, трехпольным севооборотом с системой «открытых полей» (openfìelds) для выпаса скота. Линн Уайт ставит прогресс земледелия на первое место [среди причин] рывка Европы. Со своей стороны Морис Ломбар отдает предпочтение прогрессу торговли: будучи очень рано связана с миром ислама и с Византией, Италия присоединилась к уже оживленной на Востоке денежной экономике и заново распространила ее по всей Европе. Города — это значило деньги, в общем главное в так называемой торговой революции. Жорж Дюби и (с некоторыми нюансами) Роберто Лопес скорее примыкают к Линну Уайту: главным были будто бы излишки земледельческого производства и значительное перераспределение прибавочного продукта.

 

Мир-экономика и биполярность

На самом деле все эти объяснения следует объединить друг с другом. Мог ли существовать рост, если бы не прогрессировало все примерно в одно и то же время? Необходимо было, чтобы одновременно росло число людей, чтобы совершенствовалась земледельческая техника, чтобы возродилась торговля и чтобы промышленность узнала свой первый ремесленный взлет, для того чтобы в конечном счете на всем европейском пространстве создалась сеть городов, городская надстройка, чтобы сложились связи города с городом, которые охватили бы нижележащую активность и заставили ее занять место в «рыночной экономике». Такая рыночная экономика, еще незначительная по пропускной способности, повлечет за собой также и энергетическую революцию, широкое распространение мельницы, используемой в промышленных целях, а в конечном счете завершится формированием мира-экономики в масштабе Европы. Федериго Мелис вписывает это первое «мировое хозяйство» (Weltwirtschaft) в многоугольник Брюгге — Лондон — Лисабон — Фес — Дамаск — Азов — Венеция, внутри которого размещались 300 торговых городов, куда приходили и откуда отправлялись 153 тыс. писем, сохранившихся в архивах Франческо ди Марко Датини, купца из Прато. Генрих Бехтель говорил о четырехугольнике: Лисабон — Александрия — Новгород — Берген. Фриц Рёриг, первый, кто придал смысл «мир-экономика» немецкому слову Weltwirtschaft, очерчивает границу распространения этого мира-экономики на востоке линией, идущей от Новгорода Великого на озере Ильмень до Византии . Интенсивность обменов, их множественность работали на экономическое единство этого обширного пространства .

Единственный остающийся невыясненным вопрос: дата, с которой действительно начинает существовать это Weltwirtschaft. Вопрос почти что неразрешимый: мир-экономика может существовать только тогда, когда сеть располагает достаточно плотными, частыми ячейками, когда обмен достаточно регулярен и имеет достаточный объем, чтобы дать жизнь некоей центральной зоне. Но в те далекие века ничто не определяется слишком быстро, не возникает бесспорно. Вековой подъем начиная с XI в. все облегчает, но позволяет объединение вокруг нескольких центров сразу. И пожалуй, лишь с расцветом ярмарок Шампани в начале XIII в. становится очевидной связность некоего комплекса, простиравшегося от Нидерландов до Средиземноморья и действовавшего к выгоде не обычных городов, но городов ярмарочных, к выгоде не морских путей, но длинных сухопутных дорог. В этом заключался своеобразный пролог. Или, скорее, интермедия, ибо речь не идет о подлинном начале. В самом деле, что сталось бы со встречами купцов в Шампани без предварительного расцвета Нидерландов и Северной Италии, двух пространств, [экономика которых] рано оказалась перенапряженной и которые самою силою вещей были осуждены на то, чтобы соединиться?

Действительно, у истоков новой Европы надлежит поместить рост двух этих комплексов: Севера и Юга, Нидерландов и Италии, Северного моря вместе с Балтийским и всего Средиземноморья. Таким образом, Запад располагал не одной областью-«полюсом», но двумя, и такая биполярность, разрывавшая континент между Северной Италией и Нидерландами в широком смысле, просуществует века. Это одна из главных черт европейской истории, быть может самая важная из всех. Впрочем, говорить об Европе средневековой и современной — значит пользоваться двумя разными языками. То, что справедливо для Севера, никогда не бывало таким же точно для Юга — и наоборот.

Вероятно, все решилось к IX–X вв.: две региональные экономики с широким радиусом действия сформировались рано, почти что не связанные одна с другой, на основе еще имевшего малую плотность материала всей европейской [экономической] активности. На Севере процесс был быстрым; в самом деле, он не встречал сопротивления — области, даже не новые, были первобытными. На Средиземном море, в областях, издавна разрабатывавшихся историей, обновление, начавшееся, быть может, позже, впоследствии шло быстрее, тем более что перед лицом итальянского рывка находились ускорители в виде стран ислама и Византии. Так что — при прочих равных условиях — Север будет менее усложненным, чем Юг, более «промышленным», а Юг — более торговым, нежели Север. Стало быть, географически — два мира с противоположными знаками, созданные для того, чтобы друг к другу притягиваться и друг друга дополнять. Их соединение будет происходить по сухопутным путям Север — Юг, и первым заметным проявлением была их стыковка на ярмарках Шампани в XIII в.

Эти связи не отменяли двойственности, но подчеркивали ее, система как бы эхом откликалась на самое себя, укрепляясь игрой своих обменов, придавая обоим партнерам дополнительную жизнеспособность по сравнению с остальной Европой. Если среди расцвета городов ранней Европы существовали супергорода, то вырастали они неизменно в одной или в другой из этих зон и вдоль осей, что их соединяли: размещение таких городов обрисовывало костяк, а вернее — систему кровообращения европейского организма.

Разумеется, объединение европейской экономики вокруг какого-то центра могло произойти лишь ценой борьбы между двумя полюсами. Италия будет одерживать верх вплоть до XVI в., пока Средиземноморье оставалось центром Старого Света. Но к 1600 г. Европа заколебалась в пользу Севера. Возвышение Амстердама определенно не было заурядным случаем, простым переносом центра тяжести из Антверпена в Голландию, но весьма глубоким кризисом. Как только завершился отход на второй план Внутреннего моря и блиставшей на протяжении долгого времени Италии, у Европы будет отныне только один центр тяжести, на Севере, и именно по отношению к этому полюсу на века, вплоть до наших дней, обрисуются линии и круги глубокой европейской асимметрии. Следовательно, прежде чем двигаться дальше, необходимо показать в его основных чертах генезис этих имевших решающее значение регионов.

Североевропейский промышленный «полюс»

Туманность текстильных мастерских от Зёйдер-Зе до долины Сены. Для всей совокупности Севера и Юга Европы см. ниже (с. 109) карту распространения влияния ярмарок Шампани. (По данным Гектора Аммана (Ammann Н.) в кн.: Hessisches Jahrbuch für Landesgeschichte, 8, 1958.)

 

Северные пространства: успех Брюгге

Экономика Севера Европы создавалась с нуля. В самом деле, Нидерланды были сотворены. «Большая часть крупных городов Италии, Франции, прирейнской Германии, придунайской Австрии, — настойчиво подчеркивал Анри Пиренн, — возникли до нашей эры. И напротив, лишь в начале средних веков появляются Льеж, Лувен, Мехельн, Антверпен, Брюссель, Ипр, Гент, Утрехт».

Каролинги, обосновавшись в Ахене, помогли первому пробуждению. Набеги и грабежи норманнов в 820–891 гг. его прервали. Но возвращение к миру, связи с зарейнскими областями и со странами североморскими оживили Нидерланды. Они перестали быть краем света (finistère). Они покрываются укрепленными замками, городами, обнесенными стенами. Толпы купцов, бывших до того времени бродячими, обосновываются вблизи городов и замков. К середине XI в. ткачи из низменных районов устраиваются в городских поселениях. Население увеличивается, процветают крупные земледельческие поместья, текстильная индустрия вдохнула жизнь в мастерские на пространстве от берегов Сены и Марны до самого Зёйдер-Зе.

И все это в конечном счете завершится блистательным успехом Брюгге. С 1200 г. город становится частью кругооборота фламандских ярмарок, вместе с Ипром, Тюрнхаутом и Мессеном . Самим этим фактом город уже оказывается поднят над самим собою: его часто посещают иноземные купцы, активизируется его промышленность, он торгует с Англией и Шотландией, где обеспечивает себя шерстью, необходимой для городских ремесел, а также для реэкспорта в производящие сукна города Фландрии. Связи Брюгге с Англией благоприятствуют ему также и в провинциях, которыми король Англии владел во Франции; отсюда раннее знакомство Брюгге с нормандской пшеницей и бордоскими винами. Наконец, приход в город ганзейских судов укрепляет и усиливает его процветание. Тогда появляется аванпост в Дамме (еще до 1180 г.); позднее— аванпост Слёйс (Шлюзовый), в устье Звейна; создание их было ответом не только на прогрессировавшее заиливание брюггских вод, но и на потребность в более глубоководных якорных стоянках, которые могли бы принимать тяжелые суда (Koggen) ганзейцев. Ведя переговоры от имени выходцев из Священной Римской империи, посланцы Любека и Гамбурга добились в 1252 г. от графини фландрской привилегий. Однако графиня отказалась разрешить любекским купцам учредить неподалеку от Дамме контору, которая бы обладала широкой автономией наподобие лондонского Stahlhof, который англичане позже выкорчевали с таким трудом.

В 1277 г. генуэзские суда пришли в Брюгге; эта регулярная морская связь между Средиземным и Северным морями обозначила решающее вторжение южан. Тем более что генуэзцы были всего лишь передовым отрядом: венецианские галеры, почти что замыкая шествие, придут в 1314 г. Для Брюгге речь шла одновременно и о его захвате, и об его взлете. О захвате, т. е. о конфискации южанами процесса развития, который Брюгге едва ли мог вести в одиночку; но также и о взлете, ибо прибытие моряков, кораблей и купцов из Средиземноморья представляло многообразный вклад богатствами, капиталами и техникой в ведение торговых и финансовых дел. Богатые итальянские купцы обосновывались в городе, они непосредственно доставляли туда самые ценные богатства того времени — левантинские пряности и перец, которые обменивали на промышленные изделия Фландрии.

С этого времени Брюгге оказался в центре слияния крупных потоков: не только из Средиземноморья, но в не меньшей степени из Португалии, Франции, Англии, прирейнской Германии плюс Ганза. Город становится многолюдным: в 1340 г. в нем было 35 тыс. жителей, а в 1500 г., возможно, 100 тыс. «Во. времена Яна ван Эйка (около 1380–1440 гг.) и Мемлинга (1435–1494) он, бесспорно, был одним из красивейших городов в мире» . А сверх того — определенно одним из самых предприимчивых. В самом деле, текстильная промышленность развивалась не только в Брюгге, она наводнила города Фландрии, где Гент и Ипр достигли блестящего успеха; в целом то был промышленный район, не имевший равных в Европе. В то же время у вершины торговой жизни, над ярмарками и рядом с ними, в 1309 г. создавалась знаменитая брюггская биржа, очень рано ставшая центром сложной торговли деньгами. Корреспондент Франческо Датини писал из Брюгге 26 апреля 1399 г.: «В Генуе, как кажется, существует обилие наличных денег; и того ради не помещайте там наши деньги, разве что сие будет по хорошей цене, а лучше поместите их в Венеции, либо во Флоренции, либо здесь [т. е. в Брюгге], либо в Париже, либо в Монпелье, ежели сочтете за лучшее там их поместить» («А Genova pare sia per durare larghezza di danari e per tanto non rimettete là nostri danari о sarebbe a buon prezo piutosto a Vinegia о a Firenze о qui о a Parigi rimettete, о a Monpolier bien se lla rimesse vi paresse miglore»).

Один из листов плана Брюгге, составленного в 1562 г. Марком Гхерертом [Париж, Национальная библиотека, Gee 5746 (9)]. Большой рынок в верхней части гравюры, возле церкви св. Иакова (№ 32 на плане), находится в центре города, представляя главную площадь Брюгге (Гроте-маркт). На этой площади, но за пределами воспроизведенного листа, располагаются Крытый рынок и его дозорная башня. Идя по улице Св. Иакова приходишь к Ослиной улице (Эзель-Стрете), приводящей к укрепленным Ослиным воротам, Porta Asinorum (№ 6 на плане, буквы ЕД). Под № 63—площадь Биржи. Что касается торговых мест, см.: Roover R., de. Money, Banking and Credit in Medieval Bruges. 1948, p. 174–175. Этот фрагмент плана дает представление о масштабах города — его улицах, монастырях, мужских и женских, о его церквах, дворянских домах, рвах, укреплениях, о его ветряных мельницах и каналах с их грузовыми судами. В северной части (т. е. внизу гравюры) располагались обширные внутренние пространства (intra muros), которые, в соответствии с распространенным в XVI в. правилом, не застраивались.

Сколь бы ни важна была роль Брюгге, не будем слишком обольщаться. Не станем верить Анри Пиренну, который утверждал, будто Брюгге имел «международное значение», превосходившее таковое значение Венеции. С его стороны это уступка ретроспективному национализму. К тому же Пиренн сам признавал, что большая часть приходивших в порт кораблей «принадлежала чужеземным арматорам», что «жители Брюгге принимали лишь незначительное участие в активной торговле. Им было достаточно того, чтобы служить посредниками между прибывавшими отовсюду купцами». Это то же самое, что сказать: жители Брюгге были подчиненными, а торговля города — «пассивной», как будут говорить в XVIII в. Отсюда и получившая широкий отклик статья Й. А. ван Хаутте (1952 г.), который показал разницу между Брюгге и Антверпеном, между «портом национальным» (Брюгге) и «портом международным)» (Антверпеном). Но, быть может, это означает заходить слишком далеко в противоположном направлении? Я согласился бы говорить о Брюгге (чтобы доставить удовольствие Рихарду Хёпке ) и о Любеке (чтобы сделать приятное Фрицу Рёригу) как о центрах, уже бывших мировыми рынками (Weltmärkte), хотя и не вполне городами-мирами, т. е. солнцами в центре мира, не имевшими равных.

 

Северные пространства: взлет Ганзы

Брюгге был всего лишь одним из пунктов — конечно, самым значительным, но все же одним из пунктов — обширной зоны на Севере, простиравшейся от Англии до Балтийского моря. Это обширное пространство, морское и торговое — Балтика, Северное море, Ла-Манш и даже Ирландское море, — было той областью, где во всю ширь развернулись морские и торговые успехи Ганзы, сделавшиеся ощутимыми с 1158 г., с основания города Любека неподалеку от вод Балтики, между прикрывавшими его болотами речных долин Траве и Вакеница.

Тем не менее речь не шла о строительстве на голом месте, ex nihilo. В VIII и IX вв. набеги и пиратство норманнов очертили границы этой северной морской империи и даже вышли за них. Если авантюры норманнов и «растворились» по всему пространству и всему побережью Европы, то здесь от них кое-что осталось. И после норманнов легкие и беспалубные скандинавские ладьи довольно долго бороздили Балтийское и Северное моря: иные норвежцы добирались до Англии и до Ирландского моря; корабли крестьян с острова Готланд посещали южные гавани и реки вплоть до Великого Новгорода ; от Ютландии до Финляндии создавались славянские города, открытые свету недавними археологическими раскопками; русские купцы появлялись в Штеттине, городе, бывшем тогда чисто славянским. И все же Ганза не имела своим предшественником никакой подлинно международной экономики. Медленно, полюбовно, благодаря обмену, соглашениям с государями, при случае также и насильственным путем, двойное морское пространство, Балтийское море — Северное море, было захвачено и организовано немецкими городами, купцами, воинами или крестьянами.

Но не следует представлять себе какие-то города, тесно связанные между собою с самого начала. Слово «Ганза» (готское Hansa, группа купцов ) появляется поздно, будучи впервые написано должным образом в английской королевской грамоте 1267 г. Поначалу речь шла о некоей «туманности» купцов плюс некая туманность кораблей — от Зёйдер-Зе до Финляндии, от Швеции до Норвегии. Центральная ось торговых операций шла от Лондона и Брюгге до Риги и Ревеля (Таллинна), где открывался путь на Новгород, или на Витебск, или на Смоленск. Обмены осуществлялись между еще слабо развитыми странами Прибалтики, поставщиками сырья и продовольственных продуктов, и Северным морем, где Запад уже организовал свои перевалочные пункты и [осознал] свои потребности. Мир-экономика, возникший на базе Европы и Средиземного моря, принимал в Брюгге крупные суда Ганзы— прочно построенные коггены с обшивкой внахлестку, появляющиеся с конца XIII в. (они послужат образцом для средиземноморских нефов — «naves»). Позднее появятся урки (hourques), другой тип больших плоскодонных судов, способных перевозить тяжелые грузы соли и требующие много места бочонки с вином, лес, пиловочник, зерно, засыпанное в трюмы. Господство ганзейских городов на море было очевидным, если даже оно и не было полным: в самом деле, вплоть до 1280 г. их корабли избегали ходить опасными датскими проливами, а когда Umlandfahrt (плавание вокруг Дании по этим проливам) сделалось обычным, route d’isthme (дорога через перешеек), соединявшая Любек с Гамбургом — в действительности отрезки рек и канал, движение по которым было очень медленным, — по-прежнему будет использоваться.

Эта дорога через перешеек привела к преобладанию Любека: товары с Балтики в Северное море обязательно проходили через него. В 1227 г. Любек получил привилегию, сделавшую его имперским [вольным] городом, единственным городом этой категории к востоку от Эльбы. Еще одно преимущество: близость города к люнебургским соляным копям, рано оказавшимся под контролем его купцов. Преобладание Любека, наметившееся с 1227 г. (с победой над датчанами при Борнхёведе), делается очевидным с пожалованием ганзейцам привилегий во Фландрии в 1252–1253 гг., за доброе столетие до первого общего ганзатага (сейма), депутаты которого соберутся в Любеке в 1356 г., создав наконец Ганзу городов. Но задолго до этой даты Любек был «символом ганзейского Союза… признаваемым всеми за столицу купеческой конфедерации… Его герб — имперский орел — сделался в XV в. гербом всей конфедерации в целом».

Тем не менее лес, воск, пушнина, рожь, пшеница, продукты леса Восточной и Северной Европы имели ценность, лишь будучи реэкспортированы на Запад. А в обратном направлении обязательным ответом были соль, сукна, вино. Система эта, простая и крепкая, наталкивалась, однако же, на многие трудности. И именно эти трудности, которые предстояло преодолеть, сплавили воедино совокупность городов Ганзы, совокупность, по поводу которой можно одновременно говорить о хрупкости и о прочности. Хрупкость вытекала из нестабильности объединения, собравшего огромную «толпу» городов (от 70 до 170), которые находились далеко друг от друга и делегаты которых не собирались в полном составе на общих съездах. За Ганзой не стояли ни государство, ни крепко сколоченный союз — только города, ревниво относившиеся к своим прерогативам, гордившиеся ими, при случае соперничавшие между собой, огражденные мощными, стенами, со своими купцами, патрициатом, ремесленными цехами, со своими флотами, складами, со своими благоприобретенными богатствами. Прочность же проистекала из общности интересов, из необходимости вести одну и ту же экономическую игру, из общей цивилизации, «замешанной» на торговле в одном из самых многолюдных морских пространств Европы — от Балтики до Лисабона, из общего языка, наконец, что было отнюдь не малозначащим элементом единства. Язык этот «имел субстратом нижненемецкий (отличный от немецкого Южной Германии), обогащавшийся в случае потребности элементами латинскими, эстонскими в Ревеле, польскими в Люблине, итальянскими, чешскими, украинскими, может быть, и литовскими». И то был язык «элиты власти… элиты богатства, что предполагало принадлежность к определенной социальной и профессиональной группе». А кроме того, коль скоро эти купцы-патриции были на редкость мобильны, одни и те же семейства — Ангермюнде, Векингхузены, фон Зесты, Гизе, фон Зухтены — встречались в Ревеле, Гданьске, Любеке и Брюгге.

Все эти узы рождали сплоченность, солидарность, общие привычки и общую гордость. Общие для всех ограничения сделали остальное. В Средиземноморье при относительном сверхобилии богатств города могли вести каждый свою собственную игру и наперебой яростно драться между собой. На Балтике, на Северном море это было бы не в пример трудней. Доходы от тяжеловесных и занимающих большой объем при низкой цене грузов оставались скромными, затраты и риск — значительными. Норма прибыли в лучшем случае составляла, как считают, около 5 % . Больше чем где бы то ни было требовалось рассчитывать, делать сбережения, предвидеть. Одним из условий успеха было держать в одних руках предложение и спрос, шла ли речь об экспорте на Запад или же, в противоположном направлении, о перераспределении товаров, импортируемых Восточной Европой. Конторы, что содержала Ганза, были укрепленными пунктами, общими для всех ганзейских купцов, защищенными привилегиями, которые упорно отстаивались, будь то Sankt Peterhof в Новгороде, Deutsche Brücke в Бергене или Stahlhof в Лондоне. Будучи гостями фактории на один сезон, немцы подчинялись строгой дисциплине. В Бергене молодые люди «в учении» оставались на месте десять лет, обучаясь языкам и местной торговой практике, и должны были оставаться холостяками. В этой фактории всем управляли Совет старейшин и два альдермана (Aldermen). За исключением Брюгге, где такое было бы невозможно, купец обязан был жить в конторе (Kontor).

Наконец, северное пространство было охвачено цепью надзора и необходимостей. В Бергене собственно норвежские интересы без конца попирались. Эта страна, сельское хозяйство которой было недостаточным, зависела от зерна, которое привозили любекские купцы либо из Померании, либо из Бранденбурга. Едва только Норвегия пробовала ограничить привилегии Ганзы, зерновая блокада призывала ее к порядку (как это было в 1284–1285 гг.). И в той мере, в какой конкуренция со стороны импортированного зерна стесняла развитие самодостаточного земледелия, иностранный купец получал от норвежцев то, чего пожелает: солонину, соленую или вяленую треску с Лофотенских островов, лес, жиры, смолу, пушнину…

На Западе, имея пред собой лучше вооруженных партнеров, Ганза все же сумела сохранить свои привилегии, в Лондоне в еще большей степени, чем в Брюгге. В английской столице Stahlhof рядом с Лондонским мостом был еще одним «Немецким двором» (Fondaco dei Tedeschi) со своими причалами и своими складами. Ганзейцы были там освобождены от большей части сборов; у них были собственные судьи, и они охраняли даже одни из ворот города, что было несомненной честью .

Торговые перевозки Ганзы около 1400 г.

По данным «Исторического атласа мира» (Putzger F.W. Historischer Weltatlas. 1963, S. 57).

Тем не менее апогей Любека и связанных с ним городов пришелся на довольно позднее время — между 1370 и 1388 гг. В 1370 г. Ганза взяла верх над королем Дании по условиям Штральзундского договора и заняла крепости на датских проливах; в 1388 г. в результате спора с Брюгге она заставила богатый город и правительство Нидерландов капитулировать вследствие эффективной блокады. Однако эти запоздалые успехи скрывают начало спада, вскоре ставшего очевидным.

К тому же как мог не нанести ущерба ганзейцам громадный кризис, вплотную захвативший западный мир в эту вторую половину XIV в.? Правда, несмотря на демографический спад, Запад не снизил свой спрос на продукты бассейна Балтийского моря. К тому же население Нидерландов мало пострадало от Черного мора, а расцвет западных флотов заставляет думать, что уровень импорта леса не должен был снизиться, даже наоборот. Но движение цен на Западе сыграло против Ганзы. В самом деле, после 1370 г. цены на зерновые упали, а затем начиная с 1400 г. снизились цены на пушнину, в то время как цены на промышленные изделия росли. Такое противоположно направленное движение обоих лезвий ножниц оказывало неблагоприятное воздействие на торговлю Любека и других балтийских городов.

Ганзейский дом в Антверпене. Поздняя (1564 г.) постройка, соответствовавшая возобновлению торговых операций ганзейцев в Антверпене. С акварели Кадлиффа 1761 г. Фото Жиродона.

При всем том хинтерланд Ганзы знавал кризисы, которые поднимали друг на друга государей, сеньеров, крестьян и города. К чему добавился упадок далеких венгерских и чешских золотых и серебряных рудников. Наконец, появились или же возродились вновь территориальные государства: Дания, Англия, Нидерланды, объединенные рукою бургундских Валуа, Польша (одержавшая в 1466 г. победу над тевтонскими рыцарями), Московское государство Ивана III, положившего в 1478 г. конец независимости Новгорода Великого. К тому же англичане, голландцы, нюрнбергские купцы проникали в зоны, где господствовала Ганза. Некоторые города защищались, как делал это Любек, еще в 1470–1474 гг. взявший верх над Англией; другие предпочли договориться с новоприбывшими.

Немецкие историки объясняют упадок Ганзы политическим инфантилизмом Германии. Эли Хекшер их опровергает, не приводя достаточно ясных объяснений. Нельзя ли считать, что в эту эпоху, когда преобладание было за городами, сильное немецкое государство, возможно, в такой же мере стесняло бы города Ганзы, как и помогало им? Закат этих городов, как кажется, проистекал скорее из столкновения их довольно слабо развитой экономики с более оживленной уже экономикой Запада. Во всяком случае, в общей перспективе мы не смогли бы поставить Любек на такой же уровень, как Венецию или Брюгге. Между пришедшим в движение Западом и менее подвижным Востоком ганзейские общества придерживались простейшего капитализма. Их экономика колебалась между натуральным обменов и деньгами; она мало прибегала к кредиту: долгое время единственной допускаемой монетой будет серебряная. А сколько традиций, бывших слабостями даже в рамках тогдашнего капитализма. Очень сильная буря конца XIV в. не могла не нанести удар по экономикам, бывшим в наихудшем положении. Пощажены — относительно — будут лишь самые сильные.

 

Другой полюс Европы: итальянские города

В VII в. ислам завоевал Средиземноморье не единым махом. И вызванный такими, следовавшими одно за другим вторжениями кризис даже заставил опустеть торговые пути по морю, так полагает Э. Эштор. Но в VIII и IX вв. обмены вновь ожили; Средиземное море вновь стало изобиловать кораблями, а прибрежные жители, богатые и бедные, все извлекали из этого выгоду.

На итальянских и сицилийских берегах активизировались небольшие гавани — не одна только Венеция, еще не имевшая особого значения, но десять, двадцать маленьких Венеций. Эту компанию возглавлял Амальфи , хотя ему едва удавалось разместить свой порт, свои дома, а позднее — свой собор в той лощине, что оставили ему горы, круто обрывающиеся к морю. Его на первый взгляд малопонятное выдвижение объяснялось ранними и предпочтительными связями с мусульманским миром и самой бедностью его неблагодарных земель, обрекавшей небольшое поселение очертя голову броситься в морские предприятия.

В самом деле, судьба этих маленьких городков решалась за сотни лье от их родных вод. Для них успех заключался в том, чтобы связать между собой богатые приморские страны, города мира ислама или Константинополь, получить золотую монету70 — египетские и сирийские динары, — чтобы закупить роскошные шелка Византии и перепродать их на Западе, т. е. в торговле по треугольнику. Это то же самое, что сказать: торговая Италия была еще всего лишь заурядной «периферийной» областью, озабоченной тем, чтобы добиться согласия на свои услуги, поставки леса, зерна, льняного полотна, соли, невольников, которые она себе обеспечивала в самом сердце Европы. Все это было до крестовых походов, до того, как христианский мир и мир ислама поднялись друг на друга.

Амальфи. Вид с воздуха, который очень выразительно показывает стесненность площадки между морем и горами. Издание Аэрофото.

Эта активность пробудила итальянскую экономику, пребывавшую в полудреме со времени падения Рима. Амальфи был пронизан денежной экономикой: нотариальные акты с IX в. отмечают покупку земель его купцами, расплачивавшимися золотой монетой . С XI по XIII в. пейзаж лощины («valle») Амальфи окажется измененным ею; умножится число каштановых деревьев, виноградников, посадок оливковых деревьев, цитрусовых, мельниц. Признаком процветания международной активности города представляется то, что Кодекс морского права Амальфи (Tabula amalphitensis) сделается одним из великих законов мореходства христианского Средиземноморья. Но беды не пощадят Амальфи: в 1100 г. город был завоеван норманнами; два раза подряд, в 1135 и в 1137 гг., его разграбили пизанцы, и в довершение всего в 1343 г. его прибрежная часть оказалась разрушена морской бурей. Не перестав присутствовать на море, Амальфи тогда отошел на задний план того, что мы именуем большой историей. После 1250 г. его торговля уменьшилась, быть может, до трети того, что она составляла с 950 по 1050 г.; пространство его морских связей все более сокращалось, пока не стало только зоной каботажа вдоль итальянских берегов для нескольких десятков барок, саэт и мелких бригантин.

Первые шаги Венеции были такими же. В 869 г. ее дож Юстиниан Партечипацио оставил в числе прочего своего имущества 1200 фунтов серебра — сумму немалую. Как Амальфи в своей лощине между гор, так и Венеция на своих шести десятках островов и островков была странным миром, прибежищем, но неудобным: ни пресной воды, ни продовольственных ресурсов — и соль, слишком много соли! О венецианце говорили: «Не пашет, не сеет, не собирает виноград» («Non arat, non seminat, non vendemiat»). «Построенный в море, совсем лишенный виноградников и возделанных полей» — так описывал в 1327 г. свой городок дож Джованни Соранцо. Не был ли то город в чистом виде, лишенный всего, что не было исключительно городским, обреченный ради выживания все требовать в обмен: пшеницу или просо, рожь или пригонявшийся скот, сыры или овощи, вино или масло, лес или камень? И даже питьевую воду! Его население целиком пребывало вне пределов того «первичного сектора», что бывал обычно столь широко представлен в доиндустриальных городах. Венеция развивала свою активность в секторах, которые сегодняшние экономисты называют вторичным и третичным: в промышленности, торговле, услугах, секторах, где рентабельность труда выше, нежели в сельских видах деятельности. Это означало оставить другим менее прибыльные занятия, создать неуравновешенность, которую познают все крупные города: Флоренция, будучи богата землей, с XIV и XV вв. будет ввозить для себя зерно с Сицилии, а ближние холмы покроет виноградниками и оливковыми рощами; Амстердам в XVII в. будет потреблять пшеницу и рожь стран Балтийского бассейна, мясо Дании, сельдь «большого лова» на Доггер-банке. Но именно с первых шагов все города без настоящей территории — Венеция, Амальфи, Генуя— осуждены были жить таким вот образом. У них не было иного выбора.

Когда в IX–X вв. четко обрисовалась торговля венецианцев на дальние расстояния, Средиземноморье было поделено между Византией, миром ислама и западным христианским миром. На первый взгляд Византия должна была бы стать центром начавшего восстанавливаться мира-экономики. Но Византия, отягощенная своим прошлым, почти не обнаруживала бойцовского духа. Ислам, расцветший на берегах Средиземного моря, «продолжаемый» множеством караванов и кораблей в сторону Индийского океана и Китая, одержал верх над старой метрополией греческой империи. И значит, это он захватит все? Нет, ибо преградой на его пути оставалась Византия в силу старинных своих богатств, своего опыта, своего авторитета в мире, который нелегко было спаять заново, в силу [наличия] громадной агломерации, вес которой никто не мог сместить по своему желанию.

Итальянские города — Генуя, Пиза и Венеция — мало-помалу проникали между экономиками, господствовавшими на море. Удача Венеции заключалась, быть может, в том, что ей не было нужды, как Генуе и Пизе, прибегать к насилию и пиратству, чтобы добыть себе место под солнцем. Находясь под довольно теоретическим владычеством греческой империи, она с большими удобствами, чем кто-либо другой, проникла на огромный и плохо защищаемый византийский рынок, оказывала империи многочисленные услуги и даже помогала ее обороне. В обмен она получила из ряда вон выходящие привилегии. И тем не менее, несмотря на раннее проявление в ней определенного «капитализма», Венеция оставалась городом незначительным. На протяжении столетий площадь Св. Марка будет стеснена виноградниками, деревьями, загромождена постройками-«паразитами», разрезана надвое каналом, северная ее часть будет занята фруктовым садом (отсюда название Brolo, фруктовый сад, оставшееся за этим местом, когда оно сделалось местом встреч знати и центром политических интриг и сплетен). Улицы были немощеные, мосты — деревянные, как и дома, так что зарождавшийся город, дабы уберечься от пожаров, выставил на остров Мурано печи стеклодувов. Несомненно, признаки активности нарастали: чеканка серебряной монеты, обставлявшиеся условиями займы в гиперперах (византийская золотая монета). Но меновая торговля сохраняла свои права, ставка кредита удерживалась очень высоко (de quinqué sex, т. е. 20 %), и драконовские условия выплаты говорят о нехватке наличных денег, о невысоком экономическом тонусе.

И все же не будем категоричны. До XIII в. история Венеции окутана густым туманом. Специалисты спорят о ней так же, как античники спорят о неясном происхождении Рима. Таким образом, вполне вероятно, что еврейские купцы, обосновавшиеся в Константинополе, в Негропонте [Эвбее], на острове Кандия, очень рано посещали гавань и город Венецию, даже если так называемый остров Джудекка, несмотря на его название, и не был обязательным местом их пребывания. Точно так же более чем вероятно, что во времена свидания в Венеции Фридриха Барбароссы и папы Александра III (1177 г.) уже существовали торговые отношения между городом св. Марка и Германией и что белый металл немецких рудников играл в Венеции значительную роль, противостоя византийскому золоту.

Но для того чтобы Венеции быть Венецией, ей потребуется последовательно установить контроль над лагунами, обеспечить себе свободное движение по речным путям, выходившим к Адриатике на ее уровне, открыть для себя дорогу через перевал Бреннер (до 1178 г. находившуюся под контролем Вероны ). Потребуется, чтобы она увеличила число своих торговых и военных кораблей и чтобы Арсенал, сооружавшийся начиная с 1104 г., превратился в не знавший соперников центр могущества, чтобы Адриатика мало-помалу стала «венецианским заливом» и была сломлена или устранена конкуренция таких городов, как Комаккьо, Феррара и Анкона или, на другом берегу (altra sponda) Адриатического моря, Сплит, Зара [Задар], Дубровник [Рагуза]. Все это — не считая рано завязавшейся борьбы против Генуи. Потребуется, чтобы Венеция выковала свои институты — фискальные, финансовые, денежные, административные, политические — и чтобы ее богатые люди («капиталисты», по мнению Дж. Гракко, которому мы обязаны революционизирующей книгой о начальных этапах становления Венеции) завладели властью, сразу же после правления последнего самодержавного дожа Витале Микьеля [1172 г.]. Только тогда выявились очертания венецианского величия.

Невозможно, однако, ошибиться: как раз фантастическая авантюра крестовых походов ускорила торговый взлет христианского мира и Венеции. Люди, приходящие с Севера, направляются к Средиземному морю, перевозятся по нему со своими конями, оплачивают стоимость своего проезда на борту кораблей итальянских городов, разоряются, чтобы покрыть свои расходы. И сразу же в Пизе, Генуе или Венеции транспортные корабли увеличиваются в размерах, становятся гигантскими. В Святой земле обосновываются христианские государства, открывая проход на Восток, к его соблазнительным товарам — перцу, пряностям, шелку, снадобьям. Для Венеции решающим поворотом был ужасный IV крестовый поход, который, начавшись взятием христианского Задара (1203 г.), завершился разграблением Константинополя (1204 г.). До этого Венеция паразитировала на Византийской империи, пожирала ее изнутри. Теперь Византия стала почти что ее собственностью. Но от краха Византии выиграли все итальянские города; точно так же выиграли они и от монгольского нашествия, которое после 1240 г. на столетие открыло прямой путь по суше от Черного моря до Китая и Индии, дававший неоценимое преимущество — [возможность] обойти позиции ислама. Это усилило соперничество Генуи и Венеции на Черном море (важнейшей с того времени арене) и, само собой разумеется, в Константинополе.

Правда, движение крестовых походов прервалось даже еще до смерти Людовика Святого в 1270 г., а с взятием в 1291 г. Сен-Жан-д’Акра ислам отобрал последнюю важную позицию христиан в Святой земле. Однако остров Кипр, решающий стратегический пункт, служил для христианских купцов и мореплавателей защитой и прикрытием в морях Леванта. А главное — море, уже бывшее христианским, целиком оставалось таким, утверждая господство итальянских городов. Чеканка золотой монеты во Флоренции в 1250 г., еще раньше — в Генуе, в 1284 г. — в Венеции отмечает экономическое освобождение от власти мусульманских динаров, то было свидетельство силы. К тому же города без труда управляли территориальными государствами: Генуя в 1261 г. восстановила греческую империю Палеологов; она облегчила внедрение арагонцев на Сицилии (1282 г.). Отплыв из Генуи, братья Вивальди за два столетия до Васко да Гамы отправились в общем на поиски мыса Доброй Надежды. Генуя и Венеция имели тогда колониальные империи, и, казалось, все должно было соединиться в одних руках, когда Генуя нанесла смертельный удар Пизе в сражении при Мелории в 1284 г. и уничтожила венецианские галеры возле острова Курцола в Адриатическом море (сентябрь 1298 г.).

В этом деле был будто бы взят в плен Марко Поло. Кто бы тогда, в конце XIII в., не поставил десять против одного на близкую и полную победу города св. Георгия?

Пари было бы проиграно. В конечном счете верх взяла Венеция. Но важно то, что впредь борьба на Средиземном море развертывалась уже не между христианским миром и миром ислама, а внутри группы предприимчивых торговых городов, которые сформировало по всей Северной Италии процветание морских предприятий. Главной ставкой были перец и пряности Леванта — привилегия [на них] имела значение далеко за пределами Средиземноморья. Действительно, то был главный козырь итальянских купцов в Северной Европе, складывавшейся в то самое время, когда наметилось обновление в Западном Средиземноморье.

 

Интермедия: ярмарки Шампани

Итак, примерно в то же время и в замедленном темпе, сложились две экономические зоны — Нидерландов и Италии. И как раз между этими двумя полюсами, этими двумя центральными зонами вклинивается столетие ярмарок Шампани. В самом деле, ни Север, ни Юг не одержали верх (они даже не соперничали) в этом раннем строительстве европейского мира-экономики. Экономический центр на довольно долгие годы расположился на полпути между этими двумя полюсами — как бы для того, чтобы ублаготворить и тот и другой, — на шести ежегодных ярмарках Шампани и Бри, которые менялись ролями каждые два месяца. «Сначала, в январе, происходила ярмарка в Ланьи-сюр-Марн; затем во вторник на третьей неделе великого поста — ярмарка в Бар-сюр-Об; в мае — первая ярмарка в Провене, так называемая ярмарка св. Кириака (Quiriace); в июне — «горячая ярмарка» в Труа; в сентябре — вторая ярмарка в Провене, или ярмарка св. Эйюля (Ayoul); и, наконец, в октябре, в завершение цикла, «холодная ярмарка» в Труа» . Обменные операции и скопище деловых людей смещались от одного города к другому. Эта система «часов с репетицией», существовавшая с XIII в., даже не была новшеством, ибо она, вероятно, подражала ранее существовавшему кругообороту фландрских ярмарок и заимствовала цепочку существовавших прежде региональных рынков, реорганизовав ее.

Во всяком случае, шесть ярмарок Шампани и Бри, длившиеся по два месяца каждая, заполняли весь годовой цикл, образуя, таким образом, «постоянный рынок», не имевший тогда соперников. То, что осталось сегодня от старого Провена, дает представление о размахе деятельности перевалочных складов былых времен. Что же касается их славы, то о ней свидетельствует народная поговорка: «не знать ярмарок Шампани» означает не ведать того, что каждому известно. Действительно, они были местом свидания всей Европы, местом встречи всего, что могли предложить и Север и Юг. Торговые караваны, объединявшиеся и охраняемые, стекались в Шампань и Бри, подобно тем караванам, верблюды которых пересекали обширные пустыни мира ислама, направляясь к Средиземному морю.

Картографирование этих перевозок не превышает пределов наших возможностей. Ярмарки Шампани, вполне естественно, способствовали процветанию вокруг себя бесчисленных семейных мастерских, где вырабатывались холсты и сукна — от Сены и Марны до самого Брабанта. И эти ткани отправлялись на Юг и распространялись по всей Италии, а затем — по всем путям Средиземноморья. Нотариальные архивы отмечают прибытие тканей северной выработки в Геную со второй половины XII в. Во Флоренции окраской суровых сукон Севера занимался цех Калимала (Arte di Calimala) , объединявший богатейших купцов города. Из Италии же поступали перец, пряности, снадобья, шелк, наличные деньги, кредиты. Из Венеции и Генуи купцы добирались морем до Эгморта, потом следовали по протяженным долинам Роны, Соны и Сены. Чисто сухопутные маршруты пересекали Альпы, например французская дорога (via francigena), соединявшая Сиену и многие другие итальянские города с далекой Францией. Из Асти, в Ломбардии , отправлялась туча мелких торговцев, ростовщиков и перекупщиков, которые сделают известным по всему Западу ставшее вскоре постыдным имя ломбардцев, ростовщиков. В таких точках пересечения встречались товары разных французских провинций, Англии, Германии и товары Пиренейского полуострова, следовавшие как раз по дороге из Сантьяго-де-Компостелы .

Тем не менее своеобразие ярмарок Шампани заключалось, вне сомнения, не столько в сверхобилии товаров, сколько в торговле деньгами и ранних играх кредита. Ярмарка всегда открывалась аукционом сукон, и первые четыре недели отводились для торговых сделок. Но следующий месяц был месяцем менял — скромных на вид персонажей, которые в заранее обусловленный день устраивались «в Провене в верхнем городе, на старом рынке перед церковью Сен-Тибо», или «в Труа на Средней улице и на Бакалейной возле церкви Сен-Жан-дю-Марше». В действительности же эти менялы, обычно итальянцы, были подлинными руководителями игры. Их инвентарь состоял из простого, «покрытого ковром стола» с парой весов, но также и с мешками, «наполненными слитками или монетой». И взаимное погашение продаж и закупок, репорты платежей с одной ярмарки на другую, займы сеньерам и государям, оплата векселей, приходящих, чтобы «умереть» на ярмарке, так же как и составление тех векселей, что с ярмарки отправляются, — все проходило через их руки. Как следствие в том, что в них было международного, а главное — самого нового, ярмарки Шампани управлялись, непосредственно или издали, итальянскими купцами, фирмы которых зачастую бывали крупными предприятиями, как Главный стол (Magna Tavola) Буонсиньори, этих сиенских Ротшильдов.

Города, связанные с ярмарками Шампани (XII–XIII вв.)

Эта карта проливает свет на экономический комплекс Европы и на ее биполярность в XIII в.: Нидерланды на севере, Италия на юге. (По данным Г. Аммана: Ammann Н.)

То была уже та ситуация, которая позднее предстанет перед нами на женевских и лионских ярмарках: итальянский кредит, эксплуатирующий к своей выгоде через пункты пересечения ярмарок большого радиуса огромный рынок Западной Европы и его выплаты в наличных деньгах. Разве не ради того, чтобы овладеть европейским рынком, расположились ярмарки Шампани не в его экономическом центре, каким была, несомненно, Северная Италия, а вблизи клиентов и поставщиков Севера? Или они были вынуждены там разместиться в той мере, в какой центр тяжести сухопутных обменов сместился начиная с XI в. в направлении крупной северной промышленности? В любом случае ярмарки Шампани располагались около границы этой производящей зоны: Париж, Провен, Шалон, Реймс были с XII в. текстильными центрами. Торжествующая же Италия XIII в., напротив, оставалась прежде всего торговой, овладевшей лучше всех техникой крупной торговли: она ввела в Европе чеканку золотой монеты, вексель, кредитную практику, но промышленность станет ее сферой лишь в следующем столетии, после кризиса XIV в. А пока сукна с Севера были необходимы для ее левантинской торговли, которая давала большую часть ее богатств.

Эти необходимости значили больше, чем привлекательность либеральной политики графов Шампанских, на которую часто ссылаются историки. Конечно, купцы всегда домогались вольностей — именно их и предлагал им граф Шампанский, достаточно в своих действиях свободный, хоть и пребывавший под номинальным сюзеренитетом короля Французского. По тем же причинам будут привлекательны для купцов (стремившихся избежать опасностей и затруднений, какие обычно создавали чересчур могущественные государства) и ярмарки графства Фландрского. И тем не менее можно ли считать, что именно оккупация Шампани Филиппом Смелым в 1273 г., а затем ее присоединение к владениям французской короны при Филиппе Красивом в 1284 г. нанесли ярмаркам решающий удар? Ярмарки пришли в упадок из-за немалого числа иных причин как раз в последние годы XIII в., который так долго был для них благоприятен. Замедление деловой активности затронуло в первую голову товары; кредитные операции продержались дольше, примерно до 1310–1320 гг. Эти даты к тому же совпадают с более или менее продолжительными и бурными кризисами, которые сотрясали тогда всю Европу, от Флоренции до Лондона, и которые заранее, до Черной смерти, предвещали великий спад XIV в.

Такие кризисы сильно подорвали процветание ярмарок. Но значение имело также и создание в конце XIII — начале XIV в. непрерывного морского сообщения между Средиземным и Северным морями через Гибралтарский пролив — сообщения, неизбежно оказывавшегося конкурентом [для сухопутных путей]. Первая регулярная связь, установленная Генуей в интересах своих кораблей, приходится на 1277 г. За нею последуют другие города Средиземноморья, хотя и с некоторым опозданием.

Одновременно развивалась еще одна связь, на сей раз сухопутная; в самом деле, западные дороги через Альпы — перевалы Мон-Сени и Симплон — утрачивают свое значение в пользу перевалов восточных, Сен-Готарда и Бреннера. Как раз в 1237 г. мост, смело переброшенный через реку Рёйс, открыл дорогу через Сен-Готард. С того времени в самых благоприятных условиях оказывается «немецкий перешеек». Германия и Центральная Европа изведали общий подъем с процветанием своих серебряных и медных рудников, с прогрессом земледелия, со становлением производства бумазеи, с развитием рынков и ярмарок. Экспансия немецких купцов отмечается во всех странах Запада и на Балтике, в Восточной Европе так же, как и на ярмарках Шампани и в Венеции, где, по-видимому, в 1228 г. был основан Немецкий двор (Fondaco dei Tedeschi).

Не привлекательность ли торговли через Бреннер объясняет то, что Венеция с таким запозданием (вплоть до 1314 г.) последовала за генуэзцами по морским путям, ведшим в Брюгге? Принимая во внимание роль серебра в левантинской торговле, не подлежит сомнению, что итальянские города были в первую голову заинтересованы в продукции немецких серебряных рудников. К тому же очень рано города Южной Германии и Рейнской области были охвачены сетью меняльных лавок, игравших ту же роль, что купцы-банкиры Брюгге или Шампани. Старинное место встреч купцов во Франции было, таким образом, обойдено с фланга системой путей-конкурентов, сухопутных и морских.

Иной раз утверждают, будто ярмарки Шампани пострадали от некоей «торговой революции», от торжества новой торговли, при которой купец остается в своей лавке или конторе, полагаясь на сидящих в определенном месте приказчиков и специальных агентов по перевозкам, и с того времени управляет своими делами издали благодаря контролю за счетами и письмам, которые сообщают информацию, распоряжения и взаимные претензии. Но разве на самом-то деле торговля не знала задолго до этих шампанских ярмарок такой двойственности: странствования, с одной стороны, оседлости — с другой? И кто мешал новой практике укорениться в Провене или в Труа?

 

Шанс, потерянный для Франции

Кто скажет, до какой степени процветание ярмарок Шампани было благодетельным для Французского королевства, в особенности для Парижа?

Если королевство это, политически устроенное со времени Филиппа II Августа (1180–1223), сделалось, бесспорно, самым блистательным из европейских государств еще до правления Людовика Святого (1226–1270), то произошло это вследствие общего подъема Европы, но также и потому, что центр тяжести европейского мира утвердился в одном-двух днях пути от столицы этого королевства. Париж стал крупным торговым центром и останется им на должной высоте до XV в. Город извлек выгоду из соседства стольких деловых людей. В то же время он принял у себя институты французской монархии, украсился памятниками, дал прибежище самому блестящему из европейских университетов, в котором вспыхнула, вполне логично, научная революция, бывшая следствием введения в обращение заново мысли Аристотеля. На протяжении этого «великого [XIII] века, — заявляет Аугусто Гуццо, — …взоры всего мира были устремлены на Париж. Многие итальянцы были его учениками, а некоторые — его учителями, как св. Бонавентура или св. Фома [Аквинский]». Можно ли говорить, что тогда сложился век Парижа'? Именно на эту мысль наводит, если рассуждать от противного (a contrario), заглавие полемичной и пылкой книги Джузеппе Тоффанина, историка гуманизма, о XIII в., бывшем, как он считает, «Веком без Рима» («Il Secolo senza Roma»). Во всяком случае, готика, искусство французское, распространяется из Иль-де-Франса, и сиенские купцы, завсегдатаи ярмарок Шампани, были не единственными, кто его привозил к себе домой. А поскольку все взаимосвязано, в это же время завершают свой подъем французские коммуны и вокруг Парижа — в Сюси-ан-Бри, в Буаси, в Орли и в других местах — между 1236 и 1325 гг. при благосклонном отношении королевской власти ускоряется освобождение крестьян. Это было также время, когда Франция при Людовике Святом переняла эстафету крестовых походов в Средиземноморье. Иными словами, почетнейший пост в христианском мире.

Однако в истории Европы и Франции ярмарки Шампани были всего лишь интермедией. То был первый и последний раз, когда экономический комплекс, построенный на основе Европы, найдет завершение в виде ряда ярмарочных городов и, что еще важнее, городов континентальных. То был также первый и последний раз, когда Франция увидит на своей земле экономический центр Запада, сокровище, которым она владела и которое затем утратила без осознания этого теми, кто нес ответственность за судьбу Франции. И однако же, при последних Капетингах наметилось, и на долгие годы, исключение Французского королевства из торгового кругооборота. Развитие дорог с севера на юг между Германией и Италией, связь по морю между Средиземноморьем и Северным морем определили еще до того, как завершился XIII в., привилегированный кругооборот капитализма и современности: он шел вокруг Франции на приличном расстоянии, почти не затрагивая ее. Если исключить Марсель и Эгморт, крупная торговля и капитализм, который она несла с собой, находились почти что вне пределов французского пространства, которое впоследствии лишь отчасти откроется для крупной внешней торговли во время бед и нехваток Столетней войны и сразу же после нее.

Но не было ли одновременно с французской экономикой выведено из игры и территориальное государство — и задолго до спада, что совпадает с так называемой Столетней войной? Если бы Французское королевство сохранило свою силу и сплоченность, итальянский капитализм, вероятно, не располагал бы такой свободой рук. И наоборот: новые кругообороты капитализма означали такую монопольную мощь к выгоде итальянских городов-государств и Нидерландов, что зарождавшиеся территориальные государства, в Англии, Франции или в Испании, неизбежно испытывали последствия этого.

 

В Шампани Франция «потеряла меч». А кто подхватил его? Не ярмарки Фландрии и не Брюгге (в противоположность тому, что утверждает Ламберто Инкарнати), невзирая на создание прославленной биржи этого города в 1309 г. Как мы говорили, корабли, негоцианты, дорогостоящие товары, деньги, кредит приходили туда главным образом с юга. Как заметил и сам Ламберто Инкарнати, «профессионалы кредитных операций были там в значительной части итальянцами». И вплоть до конца XV в., да, без сомнения, и позднее, платежный баланс Нидерландов будет оставаться выгодным для южан.

Если бы центр тяжести оставался на полпути между Адриатикой и Северным морем, он мог бы утвердиться, например, в Нюрнберге, где сходилась дюжина больших дорог, или в Кёльне — самом крупном из немецких городов. И если Брюгге, срединный центр, аналогичный центру ярмарок Шампани, не одержал верх, то произошла это, быть может, из-за того, что у Италии не было больше такой нужды направляться на север теперь, когда она создала свои собственные промышленные центры во Флоренции, Милане и других местах, до которых ее купцам было рукой подать. Флоренция, ремесленная деятельность которой до сего времени была посвящена в основном крашению суровых сукон с Севера, перешла от Arte di Calimala (красильного ремесла) к Arte della Lana (шерстяному производству), и ее промышленное развитие было быстрым и эффектным.

Имел значение также и тот регресс, который еще за годы до наступления апокалиптической Черной смерти подготовлял почву для нее и для фантастического экономического спада, который за ней последует. Мы видели: кризис и обращение вспять [ведущих] тенденций [развития] способствовали деградации существующих систем, устраняли слабейших, усиливали относительное превосходство сильнейших, даже если кризис и не миновал их. По всей Италии тоже прокатилась буря и потрясла ее; достижения, успехи сделались там редки. Но замкнуться в себе означало сосредоточиться на Средиземноморье, остававшемся наиболее активной зоной и центром самой прибыльной международной торговли. Посреди всеобщего упадка Запада Италия оказалась, как говорят экономисты, «защищенной зоной»: за ней сохранилась самая лучшая часть торговых операций; ей благоприятствовали игра на золоте, ее опыт в денежных и кредитных делах; ее города-государства, механизмы, гораздо легче управляемые, нежели громоздкие территориальные государства, могли жить широко и в такой стесненной конъюнктуре. Трудности оставались на долю других, в частности крупных территориальных государств, которые страдали и разлаживались. Средиземноморье и активная [часть] Европы более чем когда-либо свелись к архипелагу городов.

Итак, не было ничего удивительного в том, что при смещении центра в зарождавшейся европейской экономике соперничество шло теперь только между итальянскими городами. И особенно между Венецией и Генуей, которые во имя своих страстей и своих интересов будут оспаривать друг у друга скипетр. И та и другая были вполне способны одержать верх. Так почему же победа досталась Венеции?

 

Генуя против Венеции

Лев св. Марка (1516 г.), Венеция, Палаццо дожей. Фото Жиродона.

В 1298 г. Генуя разгромила венецианский флот при острове Корчула (Курцола). Спустя восемьдесят лет, в августе 1379 г., она овладела Кьоджей, маленькой рыбацкой гаванью, которая господствует над одним из выходов из венецианской лагуны в Адриатику. Казалось, гордый город св. Марка гибнет, но невероятным рывком он изменил ситуацию на противоположную: в июне 1380 г. Веттор Пизани взял обратно Кьоджу и уничтожил генуэзский флот. Мир, заключенный на следующий год в Турине, не давал никакого определенного преимущества Венеции. Однако же, то было началом отступления генуэзцев — они более не появятся в Адриатическом море — и утверждения никем с того времени не оспаривавшегося венецианского превосходства.

Понять это поражение, а затем этот триумф нелегко. К тому же после Кьоджи Генуя не была вычеркнута из числа богатых могущественных городов. А тогда — какова причина окончательного прекращения борьбы на огромной арене Средиземноморья, где обе соперницы так долго могли наносить друг другу удары, грабить побережье, захватывать конвои, уничтожать галеры, действовать друг против друга с помощью государей — анжуйских или венгерских, Палеологов или арагонцев?

Но может быть, именно продолжительное процветание, возраставший поток дел долгое время делали возможными эти ожесточенные битвы, не приводившие на деле к смертельному исходу, как если бы всякий раз раны и рубцы заживали сами по себе. Если Кьоджийская война ознаменовала разрыв, то не потому ли, что в эти 80-е годы XIV в. взлет долгого периода роста был остановлен, и на сей раз бесповоротно? Роскошь малой или большой войны становилась теперь слишком дорогостоящей. Мирное сосуществование делалось настоятельной необходимостью. Тем более что интересы Генуи и Венеции, держав торговых и колониальных (а коль скоро колониальных, значит, достигших уже стадии развитого капитализма), не велели им сражаться до полного уничтожения одной или другой из них: капиталистическое соперничество всегда допускает определенную степень согласия даже между ярыми соперниками.

Во всяком случае, я не думаю, что выдвижение Венеции зависело от примата ее капитализма, который Оливер Кокс приветствует как рождение самобытной модели. Ибо никакой историк не смог бы усомниться в раннем развитии Генуи, в ее уникальной современности на пути развития капитализма. С такой точки зрения Генуя была куда современнее Венеции, и, может быть, как раз в этой передовой позиции и заключалась для нее некоторая уязвимость. Возможно, одним из преимуществ Венеции было именно то, что она была более благоразумна, меньше рисковала. А географическое положение ей совершенно очевидно благоприятствовало. Выйти из лагуны значило попасть в Адриатику, и для венецианца это означало все еще оставаться у себя дома. Для генуэзца же покинуть свой город значило выйти в Тирренское море, слишком обширное, чтобы можно было обеспечить эффективный присмотр за ним, и в действительности принадлежавшее всем и каждому. И покуда Восток будет главным источником богатств, преимущество будет за Венецией с ее удобным путем на Восток благодаря ее островам. Когда около 40-х годов XIV в. оборвался «монгольский путь», Венеция, опередив своих соперниц, первой явилась в 1343 г. к воротам Сирии и Египта и нашла их незапертыми . И разве же не Венеция была лучше любого другого итальянского города связана с Германией и Центральной Европой, которые были самыми надежными клиентами для закупки хлопка, перца и пряностей и излюбленным источником белого металла, ключа к левантинской торговле?

 

Могущество Венеции

В конце XIV в. первенство Венеции уже не вызывало сомнений. В 1383 г. она заняла остров Корфу, ключ на путях мореплавания в Адриатику и из нее. Без труда, хотя и с большими затратами , она с 1405 по 1427 г. овладела городами своих материковых земель (Terra Ferma): Падуей, Вероной, Брешией, Бергамо. И вот она оказалась прикрыта со стороны Италии гласисом из городов и территорий. Овладение этой континентальной зоной, на которую распространилась ее экономика, вписывалось к тому же в знаменательное общее движение: в эту же пору Милан стал Ломбардией, Флоренция утвердилась над Тосканой и в 1405 г. захватила свою соперницу Пизу; Генуе удалось расширить свое господство на обе свои «ривьеры», восточную и западную, и засыпать гавань своей соперницы Савоны. Наблюдалось усиление крупных итальянских городов за счет городов меньшего веса, в общем — процесс, принадлежащий к числу самых классических.

И Венеция уже сумела гораздо раньше выкроить себе империю, скромную по размерам, но имевшую поразительное стратегическое и торговое значение из-за ее расположения вдоль путей на Левант. Империю дисперсную, напоминавшую заблаговременно (с учетом всех пропорций) империи португальцев или, позднее, голландцев, разбросанные по всему Индийскому океану в соответствии со схемой, которую англосаксонские авторы именуют империей торговых постов (trading posts Empire) — цепью торговых пунктов, образующих в совокупности длинную капиталистическую антенну. Мы бы сказали — империю «по-финикийски».

Могущество и богатство приходят вместе. И это богатство (а следовательно, это могущество) может быть подвергнуто испытанию на истинность на основе бюджетов Синьории, ее Bilanci , и знаменитой торжественной речи старого дожа Томмазо Мочениго, произнесенной в 1423 г., накануне его смерти.

В ту пору доходы города Венеции достигали 750 тыс. дукатов. Если коэффициенты, которые мы используем в другом месте— бюджет составлял бы от 5 до 10 % национального дохода, — применимы здесь, то валовой национальный доход города оказался бы между 7,5 млн. и 15 млн. дукатов. Учитывая приписываемую Венеции и Догадо (Dogado — предместья Венеции вплоть до Кьоджи) численность населения самое большее в 150 тыс. жителей, доход на душу населения составил бы от 50 до 100 дукатов, что означает очень высокий уровень; даже в нижнюю границу верится с трудом.

Понять эту величину будет легче, если попытаться провести сравнение с другими экономиками того времени. Один венецианский документ как раз предлагает нам список европейских бюджетов на начало XV в., цифры которого были использованы для составления карты, приводимой на следующей странице. В то время как собственные поступления Венеции оценивались в 750–800 тыс. дукатов, для королевства Французского, правда пребывавшего тогда в жалком состоянии, приводится цифра всего лишь в миллион дукатов; Венеция была на равных с Испанией (но какой Испанией?), почти что на равных с Англией и намного превосходила прочие итальянские города, так сказать, следовавшие за нею по пятам: Милан, Флоренцию, Геную. Правда, относительно этой последней цифры бюджета говорят не слишком много, ибо частные интересы завладели к своей выгоде огромной долей государственных доходов.

К тому же мы коснулись лишь Венеции и Догадо. К доходу Синьории (750 тыс. дукатов) добавлялся доход материковых владений (Terra Ferma) (464 тыс.) и доход от империи, с «моря» (376 тыс.). Общая сумма в 1615 тыс. дукатов выводила венецианский бюджет на первое место среди всех бюджетов Европы. И даже в большей мере, чем это кажется. Потому что если приписать всему венецианскому комплексу (Венеция плюс Terra Ferma плюс империя) население в полтора миллиона человек (это максимальная цифра), а Франции Карла VI население в 15 млн. человек (для огрубленного и быстрого расчета), то эта Франция, имеющая в десять раз большее население при равном богатстве, должна была бы иметь бюджет, вдесятеро превышающий бюджет Синьории, т. е. 16 млн. Французский бюджет всего в один миллион подчеркивает чудовищное превосходство городов-государств над «территориальными» экономиками и побуждает задуматься над тем, что могла означать к выгоде одного города, т. е., в общем, горстки людей, ранняя концентрация капитала. Еще одно интересное, если не категорическое сравнение: наш документ бросает свет на сокращение бюджетов к XV в., к сожалению, не уточняя, с какого именно года началось сказанное сокращение. По сравнению со старинной нормой английский бюджет будто бы уменьшился на 65 %, бюджет Испании (но какой Испании?) — на 73, а сокращение бюджета Венеции составило только 27 %.

Второй тест — знаменитая торжественная речь дожа Мочениго, бывшая одновременно завещанием, статистическим отчетом и политической инвективой. Перед самой смертью старый дож предпринял отчаянное усилие, чтобы преградить путь стороннику военных решений Франческо Фоскари, который станет его преемником 15 апреля 1423 г. и будет распоряжаться судьбами Венеции до своего смещения 23 октября 1457 г. Старый дож объяснял тем, кто его слушал, преимущества мира перед войной ради сохранения богатства государства и частных лиц. «Если вы изберете Фоскари, — говорил он, — вы вскоре окажетесь в состоянии войны. Тот, у кого будет 10 тыс. дукатов, окажется всего с одной тысячей; тот, у кого будет десять домов, останется лишь с одним; имеющий десять одежд останется всего с одной; имеющий десять юбок или штанов и рубашек с трудом сохранит одну, и таким же образом будет со всем прочим…» Напротив, если сохранится мир, «ежели последуете вы моему совету, то увидите, что будете господами золота христиан».

Сравнительные бюджеты: Венеция лучше других государств противостоит кризису

Это графическое отображение венецианских цифр (Bilanci generali, I, 1912, р. 98–99) показывает одновременно и сравнительные объемы европейских бюджетов, и их более или менее крупное сокращение в первой четверти XV в. Цифры, указанные в тексте (см. с. 116–117), самые достоверные, соответствуют кругам с темной штриховкой и определенно—1423 г. Круги со светлой штриховкой изображают бюджеты предшествующего периода, явно более значительные.

И все же это язык, вызывающий удивление. Он предполагает, что люди того времени в Венеции могли понять, что сберечь свои дукаты, свои дома и свои штаны — это путь к истинному могуществу; что торговым оборотом, а не оружием, можно сделаться «господами золота христиан», или, что то же самое, всей европейской экономики. По словам Мочениго (а его цифры, вчера оспаривавшиеся, сегодня уже не оспариваются), капитал, который ежегодно инвестировался в торговлю, составлял 10 млн. дукатов. Эти 10 млн. приносили, помимо 2 млн. дохода на капитал, 2 млн. торговой прибыли. Отметим эту манеру различать торговую прибыль и плату за инвестируемый капитал, которые оба исчислялись в 20 %. Таким образом, доходы от торговли на дальние расстояния составляли в Венеции, по данным Мочениго, 40 %—норму прибыли баснословно высокую и объясняющую раннее великолепное здоровье венецианского капитализма. Зомбарт мог обвинять в «ребячестве» того, кто осмеливался говорить о капитализме в Венеции в XII в. Но в XV в. каким другим названием обозначить тот мир, что проступает наружу в удивительной речи Мочениго?

Четыре миллиона ежегодных поступлений от торговли, по оценке самого дожа, представляли от половины до четверти моей собственной оценки валового дохода города. Речь Мочениго дает мимоходом некоторые цифровые оценки, касающиеся торговли и флота Венеции. Они подтверждают порядок величин в наших расчетах. Расчеты эти не диссонируют также и с тем, что мы знаем о деятельности Zecca — венецианского Монетного двора (правда, в гораздо более позднюю эпоху, к тому же инфляционную, которая соответствовала тому, что иные именуют «упадком Венеции»), В самом деле, в последние годы XVI в. Монетный двор (Zecca) чеканил примерно два миллиона дукатов в год в золотой и серебряной монете. Это позволило бы предположить, что находившаяся в движении денежная масса доходила до 40 млн. — поток, который лишь проходил через Венецию, но каждый год возобновлялся. Что тут удивительного, если подумать о том, что ее купцы прочно удерживали главные отрасли морской торговли: перец, пряности, сирийский хлопок, зерно, вино, соль? Уже Пьер Дарю в своей классической и все еще полезной «Истории Венеции» (1819 г.) отмечал, «сколько эта отрасль соляной торговли могла приносить Венеции». Отсюда и забота Синьории о контроле над соляными болотами на Адриатике и на кипрском побережье. Каждый год для погрузки одной только соли Истрии прибывало больше 40 тыс. лошадей из Венгрии, Хорватии, даже из Германии .

Джованни Антонио Каналетто (1697–1768). «Площадь Сан-Джакометто» («Il Campo di San Giacometto»). Именно под портиками этой небольшой церкви, на продолжении площади Риальто, встречались крупные купцы. Дрезденский музей. Фото музея.

Другие признаки богатства Венеции — это громадная концентрация мощи, какую представлял ее Арсенал, число ее галер, грузовых судов, система торговых галер (galere da mercato), к которой мы еще вернемся. В неменьшей степени это постоянное украшение города, который на протяжении XV в. мало-помалу обрел новый облик: улицы с грунтовым покрытием были вымощены каменными плитами, деревянные мосты и набережные каналов заменены мостами и тротуарами вдоль каналов (fondamenta) из камня (здесь наблюдалось «окаменение» капитала, бывшее в такой же мере необходимостью, как и роскошь), не говоря уже о других операциях градостроительного характера: рытье колодцев или очистке городских каналов, зловоние от которых порой становилось непереносимым .

Все это вписывалось в некую престижную политику, которая для государства, для города или для индивида может служить средством господства. Правительство Венеции прекрасно сознавало необходимость украшать город, «не скупясь ни на какие траты, как то подобает красоте его» («non sparangando spexa alguna come e conveniente a la beleza sua»). Хотя работы по перестройке Дворца дожей затянулись надолго, они продолжались почти беспрерывно; на Старой площади Риальто (Rialto Vecchio) в 1459 г. была воздвигнута новая Лоджиа, в общем торговая биржа, напротив Фондако деи Тедески. В 1421–1440 гг. Контарини строят Золотой дом (Ca’d’Oro) на Большом канале, где будет множиться число новых дворцов. Вне сомнения, такая строительная лихорадка была общей для многих городов Италии и других стран. Но строить в Венеции — на тысячах дубовых стволов, забиваемых в песок и ил лагуны в качестве свай, из камня, привозимого из Истрии, — это требовало, безусловно, колоссальных затрат.

Естественно, сила Венеции проявлялась также — и с блеском — в политическом плане. Здесь Венеция была великим мастером; очень рано у нее были свои послы, свои oratori. К услугам своей политики она имела также наемные войска: тот, кто имел деньги, нанимал, покупал их и двигал на шахматную доску полей сражений. Это не всегда были лучшие солдаты, ибо кондотьеры изобретут войны, в которых армии любезно следовали друг за другом, не встречаясь, «странные войны», вроде войны 1939–1940 гг. Но то, что Венеция блокировала попытки Милана достичь гегемонии, что в 1454 г. она была участницей мира в Лоди, создавшего или, вернее, заморозившего равновесие между итальянскими государствами; что в 1482–1483 гг. во время Второй Феррарской войны она оказала решительное сопротивление своим противникам, мечтавшим, как говорил один из них, вновь погрузить ее в пучину моря, где некогда она была в своей стихии; что в 1495 г. она окажется в центре интриг, которые захватят врасплох Коммина и без лишнего шума выпроводят восвояси молодого короля французского Карла VIII, в предшествовавшем году с легкостью дошедшего до самого Неаполя, — все это красноречиво свидетельствует о могуществе сверхбогатого города-государства. Приули имел право в своих «Дневниках» («Diarii») предаваться гордости, рассказывая о необыкновенном собрании всех послов европейских государей плюс представителя султана, где 31 марта 1495 г. будет создана антифранцузская лига, предназначенная защитить бедную Италию, куда вторгся король «Загорья» [т. е. Франции. — Ред.], ту Италию, коей «отцами» были «защитники христианства» венецианцы.

 

Мир-экономика, начинающийся с Венеции

Мир-экономику с центром в Венеции, источнике его могущества, невозможно четко обрисовать на карте Европы. На востоке граница, довольно ясная на широте Польши и Венгрии, становится, проходя через Балканы, неопределенной по прихоти турецкого завоевания, которое предшествовало взятию Константинополя (1453 г.) и которое неудержимо распространялось к северу: Адрианополь [Эдирне] был занят в 1361 г., битва на Косовом поле, сокрушившая великое Сербское царство, произошла в 1389 г. Зато на западе колебаний быть не может: вся Европа находилась в зависимости от Венеции. Так же как и на Средиземноморье, включая и Константинополь (до 1453 г.), а за ним — пространство Черного моря, еще несколько лет эксплуатировавшееся к выгоде Запада. Мусульманские страны, которыми турки еще не завладели (Северная Африка, Египет и Сирия), своей приморской стороной, от Сеуты, ставшей в 1415 г. португальской, до Бейрута и сирийского Триполи, были открыты христианским купцам. Но глубинные дороги своего хинтерланда, ведшие в Черную Африку, к Красному морю и Персидскому заливу, они оставляли исключительно для себя. Пряности, снадобья, шелка направлялись в порты Леванта; там их должны были дожидаться западные купцы.

Более сложным, чем очертание границ всего комплекса, представляется выделение различных составляющих его зон. Несомненно, центральная зона узнается легко; слова Томмазо Мочениго, которые я приводил выше (с. 117), обнаруживают предпочтительные отношения Венеции с Миланом, ломбардскими городами, Генуей и Флоренцией. Этот архипелаг городов, ограниченный с юга линией, соединяющей Флоренцию с Анконой, а с севера — линией Альп, был, бесспорно, сердцем мира-экономики, над которым доминировала Венеция. Но это пространство, усеянное звездами-городами, продолжалось к северу, за Альпы, в виде своего рода Млечного Пути торговых городов: Аугсбурга, Вены, Нюрнберга, Регенсбурга, Ульма, Базеля, Страсбурга, Кёльна, Гамбурга и даже Любека — и завершалось все еще значительной массой городов Нидерландов (над которыми еще блистал Брюгге) и двумя английскими портами, Лондоном и Саутгемптоном (Антоне в речи южан).

Таким образом, европейское пространство пересекала с юга на север ось Венеция — Брюгге — Лондон, разделявшая его надвое: на востоке, как и на западе, оставались обширные периферийные зоны, менее оживленные, нежели главная ось. А центр вопреки элементарным законам, породившим ярмарки Шампани, располагался на южной оконечности этой оси, фактически у ее соединения с осью средиземноморской, которая, протянувшись с запада на восток, представляла главную линию торговли Европы на дальние расстояния и главный источник ее прибылей.

 

Ответственность Венеции

Не было ли в особенностях такой концентрации вокруг Италии дополнительной причины: экономической политики Венеции, которая переняла те методы, от которых приходилось страдать ее собственным купцам, запертым в фундуках (улицах или комплексах строений) стран ислама? Точно так же Венеция создала для немецких купцов обязательное место сбора и сегрегации — Немецкий двор (Фондако деи Тедески), против моста Риальто, в своем деловом центре. Всякий немецкий купец должен был помещать там свои товары, жить там в одной из комнат, на сей случай предусмотренных, продавать там под придирчивым контролем агентов Синьории свои товары и вкладывать деньги от этих продаж в товары венецианские. То было жестокое ограничение, на которое немецкий купец не переставал жаловаться: разве же не был он с помощью такой игры исключен из крупной торговли на дальние расстояния, которую Венеция ревниво хранила для своих граждан, внутренних и внешних (cittadini, de intus et extra)! Попробуй немец в нее вмешаться — и его товары были бы конфискованы.

Зато Венеция практически запрещала собственным своим купцам покупать и продавать непосредственно в Германии. В результате немцы обязаны были приезжать в Венецию лично, закупать там сукна, хлопок, шерсть, шелк, пряности, перец, золото… Следовательно, имело место противоположное тому, что произойдет после путешествия Васко да Гамы, когда португальцы учредят свою факторию (feitoria) в Антверпене, сами доставляя северным клиентам перец и пряности. Конечно же, немецкие покупатели могли бы добраться и добирались до Генуи, которая была открыта им без излишних ограничений. Но помимо того, что Генуя была прежде всего дверью для связей с Испанией, Португалией и Северной Африкой, они не могли там найти ничего такого, чего не нашли бы также и в Венеции, своего рода универсальном складском пункте, как будет им позднее (и в более крупном масштабе) Амстердам. Как было противиться удобствам и соблазнам города, пребывавшего в центре мира-экономики? В игре участвовала вся Германия целиком, она поставляла купцам Светлейшей республики железо, скобяной товар, бумазею (льняные и хлопчатые ткани), а затем, со второй половины XV в., во все возраставших количествах серебро, которое венецианцы частью доставляли в Тунис, где оно обменивалось на золотой песок.

Почти невозможно сомневаться, что речь шла о сознательной политике Венеции, поскольку она навязывала ее всем городам, какие были ей более или менее подчинены. Любые торговые маршруты, начинавшиеся с материковых владений Венеции или заканчивавшиеся там, весь экспорт с венецианских островов на Леванте или городов Адриатики (даже если дело касалось товаров, предназначавшихся, например, для Сицилии или Англии) обязательно должны были пройти через венецианскую гавань. И следовательно, Венеция умышленно расставила к своей выгоде ловушки для подчиненных экономик, в том числе и немецкой экономики. Она кормилась ими, препятствуя им действовать по-своему и сообразно с их собственной логикой. Если бы Лисабон на следующий день после Великих открытий заставил корабли стран Севера устремиться к нему за пряностями и перцем, он без всяких помех сломил бы быстро установившееся главенство Антверпена. Но, быть может, ему недоставало необходимой силы, торгового и банковского опыта итальянских городов. Разве западня Фондако деи Тедески не была в такой же мере следствием, как и причиной преобладания Венеции?

 

Торговые галеры

Связь Венеции с Левантом и Европой во времена превосходства города св. Марка создавала немало проблем, в особенности же проблему перевозок по Средиземному морю и Атлантическому океану, ибо перераспределение драгоценных товаров распространялось на всю Европу. При благоприятной конъюнктуре все улаживалось само собой. Если конъюнктура становилась мрачной, требовалось прибегать к сильнодействующим средствам.

Система торговых галер (galere da mercato) относилась как раз к мерам управляемой экономики, внушенным венецианскому государству скверными временами. Придуманная с XIV в. в противовес затяжному кризису как своего рода демпинг (выражение принадлежит Джино Луццатто), эта система была одновременно и государственным предприятием, и рамками для эффективно действовавших частных ассоциаций, настоящих пулов экспортеров по морю, озабоченных тем, чтобы снизить свои транспортные расходы и остаться конкурентоспособными, даже непобедимыми пред лицом чужеземцев. Именно Синьория начиная, вне сомнения, с 1314 г. и уж определенно — с 1328 г. строила в своем Арсенале galere da mercato, эти торговые суда (водоизмещением поначалу 100 тонн, затем до 300 тонн), способные загрузить в свои трюмы груз, эквивалентный грузу 50-вагонного товарного поезда. При выходе из порта или при входе в него галеры использовали весла, остальное время они ходили под парусом, как заурядные «круглые суда». Конечно, то не были самые крупные торговые корабли того времени, поскольку генуэзские караки достигали в XV в. тысячу тонн водоизмещения или превышали эту величину. Но это были надежные корабли, которые плавали сообща и имели для своей защиты лучников и пращников. Позднее на борту появится пушка. В число пращников (ballestieri) Синьория вербовала бедных дворян: для нее это было способом помогать им жить.

В Венеции: плавания торговых галер

Эти четыре чертежа, заимствованные у Альберто Тененти и Коррадо Виванти в «Annales E. S. С.» (1961), показывают этапы упадка старинной системы торговых галер и их конвоев (Фландрия, Эгморт, Варвария, «Трафего», Александрия, Бейрут, Константинополь). В 1482 г. функционировали все эти линии. В 1521 г., как и в 1534 г., удержались лишь плодотворные контакты с Левантом. Для упрощения чертежей маршруты показаны не от Венеции, а от выхода из Адриатического моря.

Государственные корабли ежегодно сдавались внаем с торгов. Патриций, выигравший аукцион (incanto), в свою очередь взимал с прочих купцов фрахт в соответствии с погруженными товарами. Отсюда проистекало использование «частным лицом» орудий, созданных «государственным» сектором. Плавали ли пользователи, объединив все капиталы «ad unum denarium» (т. e. образуя пул), или же они образовывали компанию для загрузки и обратного рейса одной-единственной галеры, но Синьория всегда благоприятствовала такой практике, которая в принципе давала равные шансы всем участникам. Точно так же частыми бывали пулы, открытые для всех купцов ради закупки хлопка в Сирии или даже перца в египетской Александрии. Зато Синьория распускала любое объединение, которое ей казалось устремленным к монополии узкой группы.

Бумаги, сохранившиеся в венецианском Государственном архиве (Archivio di Stato), позволяют восстановить год за годом плавания торговых галер, увидеть, как видоизменялся громадный спрут, которого Светлейшая республика содержала по всему пространству Средиземноморья, и то щупальце, которое начиная с 1314 г. он выбросил в направлении Брюгге (или, вернее, его порта Слёйс) с созданием фландрских галер (galere di Fiandra). Читатель может обратиться к поясняющим схемам, помещенным ниже. Апогей системы, несомненно, пришелся на время около 1460 г., когда Синьория создала любопытную линию маршрутных галер (galere di trafego), которая усилила натиск Венеции в сторону Северной Африки и золота Судана. Впоследствии система познает неудачи и в XVI в. придет в упадок. Но упадок этот занимает нас меньше, нежели успех, который ему предшествовал.

 

Капитализм определенного рода в Венеции

Венецианский триумф Оливер Кокс приписывает ранней капиталистической организации. По его мнению, капитализм будто бы родился, был изобретен в Венеции, а впоследствии он якобы создал школу. Можно ли в это поверить? В то же самое время, что и в Венеции, даже раньше, существовали и другие капиталистические города. Если бы Венеция не заняла своего выдающегося места, Генуя, без сомнения, заняла бы его без труда. В самом деле, Венеция росла не единственной в своем роде, а в центре сети активных городов, которым та эпоха предлагала те же самые решения. Часто даже не Венеция стояла у истоков истинных новшеств. Она была далеко позади городов-пионеров Тосканы в том, что касалось банковского дела или образования могущественных компаний. Не она, а Генуя чеканила первую золотую монету в начале XIII в., а затем Флоренция— в 1250 г. (дукат, который вскоре стал называться seguin — цехин, появляется лишь в 1284 г. ). Не Венеция, а Флоренция изобрела и чек и холдинг. И двойную бухгалтерию придумали не в Венеции, а во Флоренции, образец которой конца XIII в. дошел до нас в сохранившихся бумагах компаний Фини и Фарольфи. Именно Флоренция, а не приморские города обходилась без посредничества нотариусов при заключении договоров страхования на море (эффективное упрощение процедуры). И опять-таки как раз Флоренция максимально развила промышленность и неоспоримым образом вступила в так называемую мануфактурную стадию. Именно Генуя в 1277 г. реализовала первую регулярную связь по морю с Фландрией через Гибралтар (новшество громадное). Именно Генуя и братья Вивальди, идя в авангарде новаторского мышления, занялись в 1291 г. поисками прямого пути в Индию. А в 1407 г. снова Генуя, как бы заранее обеспокоенная португальскими плаваниями, продвинет рекогносцировку до самого золота Туата благодаря путешествию Мальфанте.

В плане техники и капиталистических предприятий Венеция скорее отставала, чем была впереди. Следует ли объяснять это ее преференциальным диалогом с Востоком — то была традиция, — в то время как другие города Италии больше нее вели борьбу с создававшимся миром Запада? Легко полученное богатство Венеции, может быть, оставляло ее пленницей уже отлаженных старинными привычками решений, тогда как другие города, оказавшись перед лицом более рискованных ситуаций, в конечном счете осуждены были быть хитрее и изобретательнее. Тем не менее в Венеции установилась система, которая с первых же своих шагов поставила все проблемы отношений между Капиталом, Трудом и Государством, отношений, которые слово «капитализм» будет заключать в себе все больше и больше в ходе своей длительной последующей эволюции.

С конца XII в. и в начале XIII в., тем более в XIV в., венецианская экономическая жизнь уже располагала всеми ее орудиями: рынками, лавками, складами, ярмарками в Сенсе, Zecca (Монетным двором), Дворцом дожей, Арсеналом, Таможней (Dogana). И уже каждое утро на Риальто наряду с менялами и банкирами, обосновавшимися перед крохотной церковкой Сан-Джакометто, происходило сборище венецианских и иноземных крупных купцов, приезжавших с Terra Ferma, из Италии или из-за Альп. Банкир был тут как тут с пером и записной книжкой в руках, готовый записывать переводы со счета на счет. Запись (scritta) была чудесным способом сразу же оплачивать сделки между купцами — посредством перевода со счета на счет, не прибегая к монете и не дожидаясь отдаленной расплаты на ярмарках. «Письменные» банки (banchi di scritta) даже позволяли определенным клиентам превышать свой счет: они создавали иногда cedole, расписки, своего рода векселя; и они уже вели игру со вкладами, которые им доверяли, если их не брало взаймы государство.

Эти «биржевые» сборища на Риальто устанавливали цены товаров, вскоре они стали устанавливать и курс государственных займов Синьории (ибо Синьория, жившая прежде всего налогами, все больше и больше прибегала к займу). Они фиксировали ставки морского страхования. Еще сегодня Страховая улица (Calle della Sicurtà) в двух шагах от Риальто хранит память о страхователях XIV в. Все крупные дела улаживались, таким образом, на улицах, прилегающих к мосту Риальто. Если случалось, что какой-нибудь купец бывал «лишен права ходить на Риальто», то такая санкция «означала, как свидетельствуют многочисленные прошения о снисхождении, что он оказывался лишен права заниматься крупной торговлей».

Очень рано сложилась купеческая иерархия. Первая известная нам перепись венецианцев-налогоплателыциков (1379–1380) позволяет выделить среди подлежавших обложению дворян (всего их было 1211) 20 или 30 самых состоятельных семейств, а также отметить нескольких разбогатевших простолюдинов (popolani) — всего шесть человек — плюс нескольких очень зажиточных лавочников, мясников, сапожников, каменщиков, мыловаров, золотых дел мастеров, бакалейщиков (эти последние первенствовали).

Распределение богатства было в Венеции уже весьма диверсифицированным, и прибыли от торговых операций аккумулировались там в самых разнообразных хранилищах, скромных или значительных; эти прибыли непрестанно инвестировались и реинвестировались. Суда, громадные плавучие дома, как их позднее увидит Петрарка, почти всегда делились на 24 карата (каждый собственник имел некоторое число этих акций). Как следствие корабль был капиталистическим с самого начала. Товары, которые грузили, обычно закупались на аванс, предоставленный кредиторами. Что касается денежной ссуды (mutuo), то она изначально существовала и в противоположность тому, что соблазнительно было бы предположить, не была запачкана грязью ростовщичества. Венецианцы очень рано признали «законность кредитных операций по критериям деловых людей». Это не означает, что не практиковался также и ростовщический кредит (в том смысле, какой мы бы придали этому слову) и с очень высоким процентом (поскольку нормальная ставка, «согласно обычаю нашего отечества» — «secundum usum patriae nostrae», — уже составляла 20 %), да еще и с залогом, который затем оставался в когтях заимодавца. Такими приемами семейство Циани с XII в. завладело большей частью земельных участков вокруг площади Св. Марка и вдоль улицы Галантерейщиков (Мерчериа — Merceria). Но разве до появления современной банковской организации ростовщичество не было повсюду необходимым злом? Сразу же после Кьоджийской войны, которая страшным образом ее потрясла, Венеция смирилась с заключением у себя первого договора (condotta) (1382–1387 гг.) с еврейскими ростовщиками, ссужавшими деньги простому народу, а при случае и самим патрициям.

Венецианские купцы обменивают сукна на плоды Востока. Марко Поло. Книга чудес. Национальная библиотека (Ms. 2810).

Но коммерческая ссуда (mutuo ad negotiandum) — дело другое. Это было необходимое орудие торговли, ставка его, хоть и высокая, не считалась ростовщической, поскольку в общем она находилась на уровне процента на денежные ссуды, практиковавшегося банкирами. В девяти случаях из десяти торговый кредит бывал связан с договорами о товариществе, так называемыми colleganza (появившимися по меньшей мере с 1072–1073 гг.), вскоре ставшими известными в двух вариантах. Это была либо односторонняя colleganza: заимодавец (именовавшийся socius stans, т. е. компаньон, остающийся на месте) авансирует некоторую сумму компаньону путешествующему (socius procertans). По возвращении, когда подводится баланс, компаньон путешествующий, выплатив сумму, полученную при отбытии, сохраняет за собой четвертую часть прибыли, а остальное достается капиталисту. Или же colleganza двухсторонняя: в этом случае заимодавец авансирует только три четверти суммы, а компаньон путешествующий вкладывает свой труд и четвертую долю капитала. Тогда доходы делятся пополам. Эта вторая colleganza, по мнению Джино Луццатто, не раз служила для маскировки того, что в односторонней могло показаться ростовщическим. Так как слово не изменяет существа, colleganza всеми своими чертами напоминает commenda других итальянских городов, эквивалент которых очень рано и очень поздно встречался как в Марселе, так и в Барселоне. Коль скоро в Венеции слово commenda имело значение «вклад», потребовался иной термин, чтобы обозначить морскую ссуду, заем.

В таких условиях мы поймем позицию, занятую в 1934 г. Андре де Сэйу и принятую большинством историков, включая и Марка Блока: в Венеции в 1050–1150 гг. имелось-де «расхождение», разделение Труда и Капитала. Разве же компаньон, остающийся на месте, — не капиталист, остающийся дома? Его компаньон садится на корабль, идущий либо в Константинополь, либо затем в Тану или Александрию Египетскую… Когда корабль возвращается, труженик — socius procertans — является с взятыми взаймы деньгами и с плодами этих денег, ежели путешествие было удачным. Следовательно, с одной стороны, Капитал, с другой — Труд. Но новые документы, открытые с 1940 г., обязывают пересмотреть это слишком простое объяснение. Прежде всего, несмотря на обозначающие его слова, socius stans беспрестанно перемещается. В тот период, который служит объектом нашего наблюдения (до и после 1200 г.), он оказывается в Александрии (в Египте), в Сен-Жан-д’Акре, в Фамагусте и еще того чаще — в Константинополе (многозначительная деталь, которая уже сама по себе могла бы показать, насколько богатство Венеции создавалось в самом теле византийской экономики). Что же касается socius рrоcertans, то в нем не было ничего от безжалостно эксплуатируемого труженика. Помимо того что в каждую поездку он увозил до десятка colleganza (что заранее гарантировало ему, если все пойдет хорошо, существенные прибыли), часто он бывал одновременно заемщиком в одном договоре и заимодавцем в другом.

К тому же и имена заимодавцев, когда мы ими располагаем, раскрывают целую гамму «капиталистов» или так сказать капиталистов, ибо иные из них весьма скромные. Именно все население Венеции ссужало свои деньги купцам-предпринимателям, именно оно непрерывно создавало и воссоздавало своего рода торговое общество, охватывавшее весь город. Это вездесущее и стихийное предложение кредита позволяло купцам трудиться в одиночку или же во временных компаниях из двух-трех человек, не создавая таких долгосрочных и накапливающих капитал компаний, какими характеризовался верхний уровень флорентийской активности.

И может быть, как раз совершенство, удобство этой организации, эта капиталистическая самодостаточность и объясняют пределы венецианской предприимчивости. Банкиры Венеции, люди, бывшие обычно чужаками в городе, были «поглощены одной только деятельностью городского рынка и не испытывали тяги к возможному переносу своей деятельности за рамки города в поисках клиентуры». Вследствие этого в Венеции не будет ничего сравнимого с приключениями флорентийского капитализма в Англии или, позднее, генуэзского капитализма в Севилье или в Мадриде.

Точно так же легкость получения кредита и ведения дел позволяла купцу выбирать одно дело за другим, делать один ход за другим: отплытие корабля давало начало сообществу нескольких собратий, его возвращение его распускало. И все начиналось сызнова. В целом венецианцы практиковали инвестиции массовые, но краткосрочные. Естественно, немного раньше или немного позже появились долгосрочные ссуды и капиталовложения не только в связи с дальними морскими предприятиями вроде плаваний во Фландрию, но в еще большей степени к услугам промышленности и прочих постоянных видов городской активности. Ссуда (mutuo), первоначально очень краткосрочная, в конечном счете приспособилась к повторяющимся перезаключениям; теперь она могла тянуться годами. Вексель же, который, впрочем, появился позднее, в XIII в., и распространялся медленно, напротив, останется чаще всего инструментом краткосрочного кредита, на время поездки туда и обратно между двумя рынками.

Итак, экономический климат Венеции был весьма специфичен. Интенсивная торговая деятельность оказывалась там раздробленной на множество мелких дел. Если «компания» (compagnia), объединение на длительный срок, и возникала в Венеции, то флорентийский гигантский размах никогда не найдет там благоприятной почвы. Может быть, оттого, что ни [власти] правительства, ни [власти] патрицианской элиты никто не оспаривал реально, как во Флоренции, и город был в общем местом надежным. Или же оттого, что торговая жизнь, рано вырвавшаяся на простор, могла удовлетворяться традиционными и испытанными средствами. Но также и из-за природы сделок. Торговая жизнь в Венеции означала прежде всего прочего Левант. Торговлю, которая, конечно, требовала больших капиталов: огромная денежная масса венецианского капитала использовалась в ней почти целиком, до такой степени, что после каждого отплытия галер в Сирию город оказывался буквально лишен своей наличности, как позднее будет ее лишаться Севилья при отплытии «флотов Индий». Но оборот (roulement) капитала был довольно быстрым: полгода, год. И отплытие и приход кораблей задавали ритм всем видам деятельности в городе. В конечном счете если Венеция и кажется странной, то не была ли она такой в той мере, в какой Левант объяснял ее от А до Я, мотивировал все ее поведение в торговле? Например, я думаю, что запоздалое, только с 1284 г., начало чеканки золотого дуката было следствием того, что до этого времени Венеция находила более удобным использовать византийскую золотую монету. Не ускорившееся ли обесценение гиперпера заставило ее сменить политику?

В целом Венеция с самого начала замкнулась на уроках своего успеха. Истинным дожем Венеции, враждебным любым силам, стремившимся к изменениям, было прошлое Синьории, прецеденты, на которые ссылались как на скрижали Закона. И тень, витавшая над величием Венеции, — это само ее величие. Это правда. Но не то же ли самое можно сказать об Англии XX в.? Лидерство в масштабах мира-экономики — это такое испытание могущества, которое рискует однажды сделать победителя слепым перед движущейся, создающей себя историей.

 

А как же труд?

Венеция была огромным городом, вероятно с более чем 100 тыс. жителей начиная с XV в. и 140–160 тыс. в XVI и XVII вв. Но за исключением нескольких тысяч привилегированных— дворян (nobili), полноправных граждан города (cittadini), служителей церкви, — а также бедняков или бродяг, это громадное население зарабатывало на жизнь трудом своих рук.

Рядом существовали два мира труда. С одной стороны, неквалифицированные рабочие, которых не охватывала и не защищала никакая организация; сюда входили и те, кого Фредерик Лэйн именует «морским пролетариатом»,— возчики, грузчики, матросы, гребцы. С другой стороны — мир цехов (Arti), образовывавших организационный каркас различных видов ремесленной деятельности города. Порой грань между этими двумя мирами бывала нечеткой. И не всегда историк знает, по какую сторону ее поместить наблюдаемые им ремесла. В первом из этих миров пребывали, вне сомнения, грузчики на Большом канале — на Винной, Железной, Угольной набережных (Ripa del Vin, Ripa del Ferro, Ripa del Carbon); тысячи гондольеров, в большей их части зачисленные в число прислуги важных особ; или те бедняки, которых перед Дворцом дожей — на настоящем рынке труда — вербовали в судовые команды. Всякий записавшийся получал премию. Если в указанный день он не являлся, его разыскивали, арестовывали, приговаривали к штрафу в размере двойной суммы премии и под доброй стражей препровождали на борт корабля, где в дальнейшем его жалованье пойдет на выплату его долга. Другая значительная группа неорганизованных тружеников — это рабочие и работницы, что выполняли «черную» работу для цехов (Arti) шелкового и шерстяного производства. Зато удивительно, что aquaroli, которые непосредственно на своей лодке доставляли пресную воду из Бренты, peateri — шкиперы шаланд, странствующие лудильщики и даже pestrineri, молочники, ходившие от дома к дому, были надлежащим образом конституированы в ремесленные цехи.

Гондольеры в Венеции. В. Карпаччо. Чудо святого креста. Деталь картины. Фото Андерсона — Жиродона.

Ричард Тилден Рапп попробовал подсчитать соответствующую величину двух этих масс трудящихся, т. е. совокупную рабочую силу (labour force) города. Несмотря на несовершенный характер источников, результаты кажутся мне довольно приемлемыми, а поскольку они не показывают на протяжении XVI и XVII вв. никаких крупных перемен, они в некотором роде рисуют структуру занятости в Венеции. В 1586 г., когда город насчитывал примерно 150 тыс. жителей, рабочая сила составляла немногим меньше 34 тыс. человек, т. е. (если считать, что в семье на одного работника приходилось четыре человека) почти все население, при примерно 10 тыс. единиц, представлявших узкую группу привилегированных. Из этих 33 852 трудящихся, подсчитанных Раппом, члены цехов (Arti) составили 22 504 человека, работники же, которых язык не поворачивается назвать свободными, — 11 348 человек. Иными словами, две трети приходилось на Arti, одна треть — на неорганизованных рабочих.

Эта последняя группа, если учитывать мужчин, женщин, детей, составляла самое малое 40 тыс. человек, которые оказывали сильное давление на рынок труда в Венеции. Они были тем пролетариатом, даже субпролетариатом, которого требовала любая городская экономика. К тому же хватало ли его для нужд Венеции? Скажем, простонародье лагун и города не поставляло достаточного числа моряков, так что очень рано на выручку начал прибывать, притом не всегда по своей воле, иноземный пролетариат. Венеция будет его искать в Далмации и на греческих островах. Зачастую она снаряжала галеры на Кандию (Крит), а позднее на Кипр.

В сравнении с этим организованные виды «промышленности» кажутся привилегированным мирком. Не то чтобы жизнь ремесленных корпораций развертывалась в соответствии с буквой их уставов: существовало право и существовала практика. От придирчивого надзора государства не ускользали ни кожевенные ремесла Джудекки, ни стекловарни острова Мурано, ни цех шелкоткачей (Arte della Seta), который возник даже еще до того, как к 1314 г. ему на помощь пришли рабочие из Лукки, ни суконное производство (Arte della Lana), которое, видимо, начиналось заново весной 1458 г., согласно заявлению Сената, и которое надо будет защищать от самих же венецианских купцов, желавших, конечно, изготовлять сукна «на флорентийский манер», но за границей, во Фландрии или в Англии , где рабочая сила была дешевой, а регламентация более гибкой. Венецианское государство — внимательное, чересчур внимательное, — навязывало жесткие нормы качества, фиксировавшие размеры кусков, выбор сырья, число нитей основы и утка, материалы, используемые для крашения, — нормы, которые в конечном счете мешали приспособлению производства к случайностям и вариативности спроса, хоть они и утверждали, в особенности на рынках Леванта, репутацию этого производства.

Все эти ремесла, новые и старые, с XIII в. организовывались в Венеции в корпорации (arti) и «братства» (scuole). Но такая самозащищающаяся система не гарантировала ремесленника ни от правительственного вмешательства, столь характерного для Венеции, ни от вторжения купцов. Цех суконщиков, который достигнет расцвета в XVI в., а кульминационной точки — к 1600—1,610 гг., развивался и восторжествовал лишь в рамках системы надомного труда (Verlagssystem) с участием зачастую иностранных купцов, в частности обосновавшихся в Венеции генуэзцев. Даже старинное ремесло судостроения, с его мастерами — собственниками верфей, с XV в. подчинилось решающему голосу купцов-арматоров, которые предоставляли деньги для расчетов по зарплате и закупки сырья.

 

Первенство промышленности?

В целом то был мир труда, удерживаемый в повиновении деньгами и государственной властью. Последняя располагала четырьмя органами надзора и арбитража: Старым судом (Giustizia Vecchia), Пятью торговыми мудрецами (Cinque Savii a la Mercanzia), Городскими главными инспекторами (Provveditori di Comun), Коллегией ремесел (Collegio alle Arti). He этот ли внимательный надзор, эти строгие рамки объясняют удивительное социальное спокойствие в Венеции? Не наблюдалось, или наблюдалось мало, инцидентов серьезного свойства. В феврале 1446 г. перед Дворцом дожей гребцы-добровольцы требовали, жалобно сетуя, свое невыплаченное жалованье. Даже громадный Арсенал, государственная мануфактура, вскоре насчитывавшая самое малое 3 тыс. рабочих, которых каждое утро созывал на работу большой колокол собора св. Марка — la Marangona, — строго контролировался. Едва лишь возникало подозрение о возможности возникновения там волнения, как вешали одного-двух зачинщиков (impicati per la gola), и вновь водворялся порядок.

Венецианские цехи (Arti) никоим образом не имели доступа к управлению наподобие того, как то было с флорентийскими цехами. Их удерживали на расстоянии. Но социальное спокойствие в Венеции не делается от этого менее удивительным. Правда, в сердце мира-экономики даже мелкоте доставались крохи от капиталистической добычи. Может быть, это и было одной из причин спокойствия в социальной сфере? Заработки в Венеции были относительно высоки. И каковы бы они ни были, снизить их вновь было всегда не просто. То был пункт, в котором венецианские цехи смогли защитить себя. Это будет замечено в начале XVII в., когда процветание цеха суконщиков (Arte della Lana), оказавшегося перед лицом конкуренции со стороны тканей Севера, было застопорено высокими заработками, пожертвовать которыми ремесленники откажутся.

Но такая ситуация в XVII в. соответствовала уже спаду промышленной активности города, которая не устояла перед ближней конкуренцией со стороны Terra Ferma и перед дальней конкуренцией со стороны промышленности северных стран. Именно к Венеции XV–XVI вв., образцовой во многих отношениях, следует обратиться вновь, чтобы задаться вопросом, была ли тогда эта многообразная промышленная активность ее главной чертой, как то предполагал Ричард Рапп. Или, в более общей форме, было ли то судьбой господствовавших городов: укореняться в промышленной деятельности? Так будет в случае Брюгге, Антверпена, Генуи, Амстердама, Лондона. Я готов признать, что к XV в. Венеция, принимая во внимание спектр форм ее активности, качество ее технических приемов, ее раннее развитие (все то, что разъясняла «Энциклопедия» Дидро, существовало в Венеции двумя столетиями раньше), — итак, я готов признать, что к XV в. Венеция была, вероятно, первым промышленным центром Европы и что это серьезно сказалось на ее судьбах, что спад венецианского промышленного процветания в конце XVI в. и в первые два десятилетия XVII в. стал решающим моментом ее заката. Но объясняет ли это такой спад? Был ли он его причиной? Это уже другой вопрос. Приоритет торгового капитализма над промышленным, по меньшей мере вплоть до XVIII в., едва ли оспорим. Заметьте, что в 1421 г., перечисляя богатства своего города, старый дож Приули не говорил об его промышленных богатствах; что Arte della Lana, который, вне сомнения, существовал с XIII в., по-видимому, вновь ожил в 1458 г. после долгого перерыва; а настоящий свой взлет он познает только между 1580 и 1620 гг. В общем, промышленность, видимо, вмешалась в венецианское благосостояние с определенным опозданием, в качестве компенсации, способа преодолеть враждебные обстоятельства, в соответствии с той моделью, которая, как мы это увидим, сложится в Антверпене после 1558–1559 гг.

 

Турецкая угроза

He все в прогрессировавшем упадке огромного города зависело от него самого. Еще до того, как Европа вследствие Великих географических открытий (1492–1498 гг.) выплеснулась на весь мир, все территориальные государства снова набрались сил: опять на арене появились опасный король Арагонский, король Французский, вновь занимавший сильные позиции, государь Нидерландский, который бы охотно диктовал свою волю, германский император, даже когда речь шла о безденежном Максимилиане Австрийском, лелеявшем внушающие беспокойство прожекты. Судьба городов оказалась в целом под угрозой.

Из таких государств, которые возносил поднимающийся прилив, самым обширным и более всего внушающим страх Венеции была турецкая империя Османов. Поначалу Венеция их недооценила: турки для нее были народом сухопутным, мало опасным на море. Однако очень рано в морях Леванта появляются турецкие (или считающиеся турецкими) пираты, а завоевания Османов на суше мало-помалу окружали море, заранее обеспечивая себе над ним господство. Взятие Константинополя в 1453 г., прозвучавшее как удар грома, поставило турок как бы в сердце морских путей, в городе, созданном, чтобы повелевать морем. Лишенный своей сущности латинянами, в том числе и венецианцами, город сам рухнул перед турками. Но он быстро уступил место Стамбулу — городу новому и могущественному, разросшемуся за счет огромного притока населения, зачастую перемещаемого официально. Турецкая столица вскоре стала двигателем навязанной султаном морской политики, и Венеция в этом убедится на горьком опыте.

Могла ли Венеция воспротивиться завоеванию Константинополя? Она подумала об этом, но слишком поздно. Затем она быстро приспособилась к этому событию и сделала выбор — договориться с султаном. 15 января 1454 г. дож объяснял Бартоломео Марчелло, венецианскому послу (orator), отправляемому к султану: «.. желание наше — иметь добрый мир и дружбу с государем императором турок» («…dispositio nostra est habere bonam расет et amicitiam cum domino imperatore turcorum»). Добрый мир — это условие для хорошего состояния дел. А что касается султана, то, если он желал наладить обмен с Европой— а для его империи это было жизненной необходимостью, — разве не был он вынужден пользоваться посредничеством Венеции? То был классический случай взаимодополняющих друг друга врагов — все их разделяло, но материальный интерес заставлял жить вместе, и все больше и больше, по мере того как распространялось османское завоевание. В 1475 г. взятие Кафы в Крыму ознаменовало почти полное закрытие Черного моря для генуэзской и венецианской торговли. В 1516 и 1517 гг. оккупация Сирии и Египта дала туркам возможность закрыть двери традиционной торговли с Левантом. Чего они, впрочем, не сделают, ибо это означало бы прекратить транзит, из которого они извлекали крупные прибыли.

Значит, приходилось жить вместе. Такое сосуществование прерывалось, однако же, ужасными бурями. Первая большая венециано-турецкая война (1463–1479 гг.) высветила очевидную диспропорцию участвовавших в ней сил. То не была, как скажут впоследствии по поводу Англии и России, борьба кита с медведем. Медведь-то был — Турецкая империя. Но противостояла ему самое большее оса. Тем не менее оса эта оказалась неутомимой. Венеция, связанная с прогрессом европейской техники и в силу этого обстоятельства имевшая преимущество, опиралась на свое богатство, набирала войска по всей Европе (вплоть до Шотландии во время Кандийской войны 1645–1669 гг.), сопротивлялась и держалась вызывающе по отношению к противнику. Но она истощала свои силы, даже если другая сторона с трудом переводила дыхание. Венеция сумеет действовать так же и в Стамбуле, умышленно внедрять коррупцию и, когда свирепствовала война, находить способ сохранять часть своих торговых операций через Рагузу и Анкону. А кроме того, она использовала против медведя османского других территориальных медведей: империю Карла V, Испанию Филиппа II, «Священную Римскую империю германской нации», Россию Петра Великого и Екатерины II, Австрию принца Евгения. И даже один момент — во время Кандийской войны — Францию Людовика XIV. А также, для нападения на османские позиции с тыла, далекий сефевидский Иран, колыбель шиитства, враждебный суннитам-туркам, ибо и ислам имел свои религиозные войны. Короче, то было сопротивление, достойное восхищения, так как Венеция боролась против турок до 1718 г., даты заключения Пожаревацкого мира, который отмечает конец ее усилий — т. е. больше двух с половиной веков после Константинопольского мира.

Мы видим, какую гигантскую тень бросала на напряженную жизнь Венеции Турецкая империя. Но упадок Венеции с первых лет XVI в. был вызван не этим банальным конфликтом между городом и территориальным государством. К тому же с 1 500 г. в центре мира оказывается другой город, Антверпен. Старинные и господствовавшие структуры городской экономики не были еще разрушены, но европейский центр богатства и капиталистических подвигов без лишнего шума покинул Венецию. Объяснение этого связано с Великими географическими открытиями, с включением в кругооборот торговли Атлантического океана и с неожиданным успехом Португалии.

 

Историки тысячекратно исследовали успех Португалии: разве не играло небольшое лузитанское королевство первые роли в огромном космическом перевороте, который открылся географической экспансией Европы в конце XV в. и ее выплескиванием на весь мир? Португалия была детонатором взрыва. Первая роль принадлежала ей.

 

Традиционное объяснение

Традиционное объяснение справлялось с этим очень легко: Португалия, расположенная на западной оконечности Европы, была в общем готова начать; после 1253 г. она завершила отвоевание своей территории у мусульман; у нее освободились руки для действий вне своих пределов; взятие в 1415 г. Сеуты на южном берегу Гибралтарского пролива приобщило Португалию к тайнам торговли на дальние расстояния и разбудило в ней агрессивный дух крестовых походов; таким образом, открывалась дверь для разведывательных плаваний и амбициозных проектов, относившихся к африканскому побережью. Итак, в предназначенный для этого момент нашелся герой — инфант Генрих Мореплаватель (1394–1460), пятый сын короля Жуана I и магистр богатейшего Ордена Христа, который с 1413 г. обосновался в Сагрише, возле мыса Сан-Висенти, на южной оконечности Португалии. Окруженный учеными, картографами, мореходами, он сделается страстным вдохновителем плаваний ради открытий, которые начались в 1416 г., год спустя после взятия Сеуты.

Противные ветры, полнейшая неприветливость берегов Сахары, страхи, рождавшиеся сами собой или распространяемые португальцами, чтобы скрыть тайну своих плаваний, трудности финансирования экспедиций, малая их популярность — все задерживало обследование нескончаемого побережья Черного континента, которое проходило в замедленном темпе: мыс Бохадор — в 1416 г., Зеленый мыс — в 1445 г., пересечение Экватора— в 1471 г., открытие устья Конго — в 1482 г. Но восшествие на престол Жуана II (1481–1495), короля, страстно интересовавшегося морскими экспедициями, нового Мореплавателя, ускорило это движение к концу XV в.: в 1487 г. Бартоломеу Диаш достиг южной оконечности Африки; он ее окрестил мысом Бурь, король же дал ей название мыса Доброй Надежды. С этого момента все было готово для путешествия Васко да Гамы, которое в силу тысячи причин состоялось лишь десять лет спустя.

Отметим, наконец, дабы закончить традиционное объяснение, орудие этих открытий — каравеллу, легкий исследовательский корабль с его двойным парусным вооружением: латинским, позволявшим ставить паруса по ветру, и прямым, позволявшим идти с попутным ветром.

В течение этих долгих лет португальские мореходы накопили колоссальный опыт, относящийся к ветрам и течениям Атлантического океана. «И значит, почти случайным окажется то, — пишет Ральф Дэвис, — что в пору расцвета португальского опыта самое решающее из открытий было сделано генуэзцем на испанской службе» — разумеется, открытие Америки Христофором Колумбом. Впрочем, это сенсационное открытие не получило сразу же такого значения, как осуществленное несколькими годами позже плавание Васко да Гамы. Обогнув мыс Доброй Надежды, португальцы быстро разведали кругообороты Индийского океана, они позволили вести, обучать себя. С самого начала ни один корабль, ни один порт Индийского океана не могли противостоять пушкам их флотов; с самого начала арабское и индийское мореходство было нарушено, прервано. Новоприбывший разговаривал как хозяин, а вскоре — и как хозяин неоспоримый. Так что португальские открытия (если исключить обследование бразильского побережья Алваришем Кабралом в 1501 г.) достигли к тому времени предела своего героического периода. Они закончились блистательным успехом, каким явилось прибытие в Лисабон перца и пряностей, что само по себе было революцией.

 

Новые объяснения

Вот уже почти два десятка лет, как историки — и в первую очередь историки португальские — добавили к этим объяснениям новые. Несомненно, обычная схема сохраняется, словно старинная музыка. Но сколько же изменений!

Прежде всего Португалию более не рассматривают как величину, не заслуживающую внимания. Разве не была она в общем эквивалентна Венеции и ее материковым владениям? Не будучи ни слишком маленькой, ни слишком бедной, ни замкнутой в себе, она была в европейском ансамбле самостоятельной державой, способной на инициативу (и она это докажет) и свободной в своих решениях. И главное, ее экономика не была ни примитивной, ни элементарной: на протяжении столетий Португалии находилась в контакте с мусульманскими государствами, с Гранадой, остававшейся свободной до 1492 г., а затем с городами и государствами Северной Африки. Ее отношения с продвинувшимися вперед странами развили в Португалии денежную экономику, достаточно оживленную для того, чтобы там в городах и деревнях очень рано появился наемный труд. И если деревня сокращала посевы зерна в пользу виноградной лозы и оливковых деревьев, ради разведения пробкового дуба или плантаций сахарного тростника в Алгарви, то никто не сможет утверждать, будто такие виды специализации, признаваемые, например, в Тоскане за показатель экономического прогресса, были в Португалии инновациями ретроградного характера; ни заявлять, будто тот факт, что с середины XIV в. Португалия потребляла марокканскую пшеницу, является обстоятельством неблагоприятным, в то время как такая же ситуация встречается в Венеции и Амстердаме и рассматривается там как неизбежное следствие экономического превосходства. А Португалия к тому же традиционно располагала городами и деревнями, открытыми к морю, где кипела жизнь народа рыбаков и мореходов. Их barcas, среднего размера суда водоизмещением в 20–30 тонн, с прямыми парусами, при излишней численности команд, тем не менее очень рано плавали от африканских берегов и Канарских островов до самой Ирландии и во Фландрию. Так что двигатель, необходимый для морской экспансии, существовал уже заранее. Наконец, в 1385 г., два года спустя после захвата Корфу венецианцами, «буржуазная» революция утвердила в Лисабоне Ависскую династию. Последняя выдвинула на передний план буржуазию, которая «просуществует несколько поколений», и наполовину разорила землевладельческое дворянство, которое, однако, не перестанет обременять крестьян, но будет готово предоставить необходимые кадры для командования и удержания фортов или введения в хозяйственный оборот заморских земельных пожалований. Оно станет дворянством служилым (что, кстати, отличало португальскую экспансию от чисто торговой колонизации Нидерландов). Короче, было бы чрезмерным утверждать, будто Португалия с конца XIV в., после испытания Черной смертью, которая ее не пощадила, была государством «современным». Тем не менее в целом это верно более чем наполовину.

И все же на протяжении всех своих успехов Португалия будет страдать из-за того, что не находилась в центре мира-экономики, утвердившегося на основе Европы. Португальская экономика, хоть и привилегированная в ряде отношений, принадлежала к периферии мира-экономики. С конца XIII в., с установлением морской связи между Средиземным и Северным морями, она мимоходом затрагивалась и использовалась в долгом морском и капиталистическом кругообороте, который соединял итальянские города с Англией, с Брюгге и, опосредованно, с Балтикой. И как раз в той мере, в какой Западное Средиземноморье все менее и менее было связано с торговыми операциями на Леванте, а венецианское первенство обращалось в монополию, часть итальянских предпринимателей под влиянием Генуи и Флоренции обращалось к западу, к Барселоне, а еще больше — к Валенсии, к берегам Марокко, к Севилье и Лисабону. В такой игре этот последний рынок сделался международным; там умножилось число иноземных колоний, они оказывали рынку полезное, хотя и небескорыстное содействие. Генуэзцы, скорые на внедрение, вели там оптовую и даже розничную торговлю , в принципе закрепленную за португальскими подданными. Следовательно, Лисабон, а за Лисабоном и вся Португалия частично находились под контролем иностранцев.

Изображение португальского судна, высеченное и раскрашенное на скале у входа в китайский храм Амегаш в Макао. Фото Роже — Виолле.

Иностранцы, само собой разумеется, сыграли свою роль в португальской экспансии. Но нужно ли ее преувеличивать? Мы почти не погрешим против действительности, сказав, что иноземец обычно шел по следам успеха, присваивал его, оказавшись на месте, в гораздо большей степени, нежели подготавливал его. Так что я не уверен, в противоположность тому, что иной раз утверждают, будто бы экспедиция против Сеуты (1415 г.) была предпринята по наущению иностранных купцов. Генуэзцы, обосновавшиеся в марокканских портах, были даже откровенно, открыто враждебны внедрению португальцев.

Дело стало яснее после первых успехов португальской экспансии, с того момента, как Португалия овладела полезным побережьем Тропической Африки от мыса Кап-Блан до устья Конго, т. е. между 1443 и 1482 гг. С занятием, помимо этого, Мадейры в 1420 г., с повторным открытием Азорских островов в 1430 г., с открытием островов Зеленого Мыса в 1455 г., островов Фернандо-По и Сан-Томе в 1471 г. образовалось единое экономическое пространство, важнейшей чертой которого были добыча слоновой кости, получение малагетты (гвинейского перца), золотого песка (13–14 тыс. унций в среднем в год) и торговля невольниками (в середине XV в. тысяча в год, вскоре — больше 3 тыс.). А кроме того, по договору в Алкобасе, подписанному с испанцами в 1479 г., Португалия выговорила себе монополию на торговлю с Тропической Африкой. Постройка в 1481 г. форта Сан-Жоржи-да-Мина, все материалы для которой (камень, кирпич, лес, железо) были доставлены из Лисабона, была подтверждением и гарантией этой монополии, с того времени прочно удерживаемой. Согласно современной событиям книге Дуарти Пашеку [Перейры] «Эшмералду де Ситу Орбис», торговля золотом давала пятикратный доход. А что до невольников, которые прибывали на португальский рынок, то онй позволили снабдить богатые дома непременными черными слугами, устроить крупные имения на пустых пространствах Алентежу, обезлюдевшей с конца Реконкисты, и разбить сахарные плантации на Мадейре, где после 1460 г. сахарный тростник сменил пшеницу.

Все это завоевание Африки и атлантических островов было делом португальцев. Тем не менее генуэзцы, флорентийцы (и даже фламандцы, если говорить об освоении Азорских островов) внесли в него ощутимый вклад. Разве же не способствовали генуэзцы переносу сахарных плантаций из Восточного Средиземноморья одновременно на Сицилию, в Южную Италию, в Марокко, в португальскую Алгарви и в конечном счете — на Мадейру и на острова Зеленого Мыса? Попозже и по тем же причинам сахар добрался до Канарских островов, занятых кастильцами.

Точно так же, хотя венец португальских открытий— плавание Васко да Гамы — «ничем не был обязан генуэзцам», Ральф Дэвис прав, когда говорит, что итальянские купцы, купцы южногерманские и нидерландские, уже обосновавшиеся в Лисабоне или устремившиеся туда, в большей степени были причастны к его торговому успеху. Португальцы и лисабонский король-купец — разве могли они в одиночку эксплуатировать нескончаемую и дорогостоящую линию плаваний в Ост-Индию, линию, которая своим размахом далеко превосходила связь по Carrera de Indias (Путь в Индию), которую кастильцы установили между своими западными Индиями и Севильей?

Заметим, наконец, что усилия португальцев, направленные в сторону Индийского океана, просто-напросто стоили им Америки. Игра будет держаться на волоске: Христофор Колумб предложил королю Португальскому и его советникам свое химерическое путешествие в тот момент, когда возвратившийся в Лисабон Бартоломеу Диаш (1488 г.) внушил уверенность в возможности связи по морю между Атлантикой и Индийским океаном. Португальцы предпочли уверенность (в общем-то «научную») химере. Когда они в свою очередь откроют Америку, отправив около 1497 г. своих рыбаков и китобоев до самого Ньюфаундленда, а затем высадившись в 1501 г. в Бразилии, они отстанут на годы. Но кто бы мог догадаться о значении этой ошибки тогда, когда с возвращением в 1498 г. Васко да Гамы битва за перец была выиграна и тотчас же использована, когда торговая Европа спешила закрепить в Лисабоне своих самых деятельных представителей? Когда Венеция, вчерашняя царица, казалась растерявшейся, получившей удар в самое сердце своего успеха? В 1504 г. венецианские галеры не обнаружили в Александрии, в Египте, ни единого мешка перца.

 

Антверпен, мировая столица, созданная извне

Но в новом центре мира разместился не Лисабон, сколь бы важен он ни был. Казалось, у него на руках все козыри. И все же над Лисабоном возобладал, в общем-то, неожиданно, не предупреждая, другой город: Антверпен. В то время как уход власти из рук Венеции был логичен, неудача Лисабона поначалу удивляет. И однако же, она более или менее объяснима, если заметить, что даже в своих победах Лисабон оставался пленником определенного мира-экономики, в который он уже был включен и который отвел ему определенное место. Если к тому же заметить, что Северная Европа не переставала играть свою роль и что [Европейский] континент имел тенденцию качнуться в сторону своего северного полюса, и не без причин и оправданий; и, наконец, большая часть потребителей перца и пряностей размещалась как раз на севере континента, быть может, в соотношении 9 из 10.

Тем не менее не будем слишком поспешно и слишком просто объяснять успех Антверпена. Говорят, будто город на Шельде, издавна пребывавший на перекрестке торговых путей и обменов Северной [Европы], занял место Брюгге. Операция якобы была банальна: один город приходит в упадок, другой его заменяет. Позднее и сам Антверпен, вновь завоеванный в 1585 г. Александром Фарнезе, уступит место Амстердаму. Пожалуй, это означает смотреть на вещи сквозь призму чересчур локального свойства.

В действительности дела обстояли сложнее. В такой же мере и даже больше, чем Брюгге, Антверпен наследовал Венеции. На протяжении Века Фуггеров, бывшего на самом-то деле Веком Антверпена, город на Шельде действительно находился в самом центре всей международной экономики, что не удалось Брюгге в пору его расцвета. Следовательно, Антверпен был не просто преемником своего близкого соперника, хотя, как и тот, он был создан извне. Генуэзские корабли, причалившие в Брюгге в 1277 г., вознесли город на Звейне выше его уровня. Точно так же и судьбу Антверпена решат смещение мировых путей в конце XV в. и наметившаяся атлантическая экономика: все изменится для города с приходом к причалам Шельды в 1501 г. португальского корабля, груженного перцем и мускатным орехом. За ним последуют другие.

Важнейшие пути антверпенской торговли

Эти пути обрываются в итальянских перевалочных пунктах, как и в великих перевалочных пунктах Лисабона и Севильи. Однако существовали некоторые их продолжения, не указанные на нашей карте, — в Бразилию, к островам Атлантики и побережью Африки. Средиземное море практически непосредственно не затрагивалось. (По данным кн.: Vasquez de Prada V. Lettres marchandes d’Anvers, I, s. d., p. 35.)

Итак, величие Антверпена создавалось не им самим. Впрочем, располагал ли город средствами для этого? «У Антверпена, так же как и у Брюгге, никогда не было торгового флота», — писал Анри Пиренн. Еще одна слабость: купцы не управляли городом ни в 1500 г., ни позднее. Его эшевены (англичане говорили о лордах Антверпена) принадлежали к нескольким семействам его немногочисленного земельного дворянства, и они удерживались у власти столетиями. В принципе эшевенам даже запрещалось вмешиваться в дела — запрет довольно любопытный, но настоятельно повторяемый, вне сомнения, потому, что он не был действенным. Наконец, Антверпен не имел местных купцов международного масштаба; игрой руководили иноземцы — ганзейцы, англичане, даже французы, но особенно южане — португальцы, испанцы, итальянцы.

Конечно же, следует учитывать нюансы. Да, Антверпен располагал флотом , в общей сложности сотней небольших судов водоизмещением от 80 до 100 тонн, но что они значили рядом с иностранными кораблями, голландскими, зеландскими, португальскими, испанскими, итальянскими, рагузинскими, каталонскими, английскими, бретонскими, которые поднимались по Шельде или останавливались у острова Валхерен? Что касается лордов Антверпена, то эти достойные особы зачастую более или менее открыто ссужали деньги. Они на свой лад служили торговым интересам города. И тем не менее город этот был как бы невинным: именно чужаки его домогались, именно они его наводняли, создавали его блеск. Не Антверпен жадно захватывал мир, как раз наоборот: это мир, выведенный из равновесия Великими [географическими] открытиями, устремившийся в сторону Атлантики, ухватился за Антверпен за неимением лучшего. Город не боролся за то, чтобы оказаться на видимой вершине мира. Он в одно прекрасное утро проснулся на ней.

Итак, осмелимся сказать, что он не сразу полностью справился со своей ролью. Антверпен не выучил еще свое [домашнее] задание, он не был независимым городом. Заново включенный в 1406 г. в состав герцогства Брабантского, Антверпен подчинялся государю. Несомненно, он мог с ним хитрить, и будет хитрить, намеренно затягивая исполнение не нравящихся городу ордонансов. В сфере религиозных дел Антверпену даже удастся сохранить политику терпимости, необходимую для его подъема . Лодовико Гвиччардини, наблюдавший город в более поздний период (1567 г.), почувствовал это стремление к независимости: «Он управляется и руководится почти как вольный город». И все же Антверпен не был ни Венецией, ни Генуей. К примеру, в пору самой оживленной своей активности он пострадает из-за мер в отношении монеты, принятых брюссельским «правительством» в 1518 и 1539 гг. Добавим, что в момент своего взлета то был еще город старинный, средневековый, как о нем было сказано , с опытом ярмарочного города. То есть он обладал, вне сомнения, духом радушия и некоторым проворством в ведении коммерческих дел и сделок, которые следовало заключать быстро. Но у него было мало либо не было вовсе опыта в морских предприятиях, в торговле на дальние расстояния, в новых формах торговых объединений. Как же он мог сразу же в полную силу играть свою новую роль? Однако же более или менее быстро ему пришлось приспосабливаться, импровизировать: Антверпен, или импровизация.

Старый антверпенский порт. Картина, приписываемая С. Франку. Таро, Музей Массэ. Фото Жиродона.

 

Этапы антверпенского величия

Все говорит о том, что новая роль Антверпена зависела от международных, в некотором роде внешних условий. Венеция после нескончаемых войн будет наслаждаться более чем столетие (1378–1498 гг.) бесспорным преобладанием. В аналогичном положении Амстердам продержался столетие и даже больше. Напротив, Антверпен познал с 1500 по 1569 г. весьма бурную историю: слишком много было столкновений, скачков, схваток. Почва его процветания непрестанно колебалась, невзирая на ненадежные силовые линии, которые в нем перекрещивались и приносили ему многообразные дары и стесняющие и неоднозначные прихоти захватывавшей мир Европы, а возможно, и из-за этих силовых линий. Я бы сказал (перечитав классическую книгу Германа Ван дер Вее), что главной причиной неуверенности в Антверпене было то, что вся экономика Европы, оказавшаяся под воздействием наносивших ей удары конъюнктур и неожиданностей, в XVI в. еще не набрала своей крейсерской скорости, того равновесия, которое было бы долговременным. Чуть более сильный, чем другие, нажим — и процветание Антверпена расстраивалось, приходило в негодность, либо, наоборот, восстанавливалось и усиливалось в мгновение ока. Фактически в той мере, в какой его развитие довольно верно воспроизводило европейскую конъюнктуру.

Не слишком преувеличивая, можно сказать, что все происходило так, словно в Антверпене сменяли друг друга три города, схожие и разные, из которых каждый развивался в течение периода подъема, за которым следовали трудные годы.

Из этих трех последовательных подъемов (1501–1521, 1535–1557, 1559–1568 гг.) первый проходил под знаком Португалии. На него «работал» перец; но, как показывает Г. Ван дер Вее, Португалия играла свою роль в полной мepe лишь в силу сговора между королем в Лисабоне, хозяином пряностей, и южногерманскими купцами, хозяевами белого металла, — Вельзерами, Хёхштеттерами и самыми крупными или самыми удачливыми из всех Фуггерами. Второй взлет следует занести в актив Испании и белого металла, на сей раз американского, который в 30-е годы XVI в. дал своим политическим хозяевам решающий аргумент в пользу расширяющейся экономики. Третий и последний взлет был результатом возвращения спокойствия после заключения мира в Като-Камбрези (1559 г.) и яростного рывка антверпенской и нидерландской промышленности. Но разве в ту пору форсирование развития индустрии не было последним средством?

 

Первый взлет, первое разочарование

К 1500 г. Антверпен был всего лишь учеником. Но вокруг него густонаселенные Брабант и Фландрия пребывали в состоянии эйфории. Несомненно, торговля ганзейцев была более или менее устранена: сахар с островов Атлантики занял место меда, а роскошь шелков сменила роскошь мехов. Но и на самой Балтике голландские и зеландские суда конкурировали с ганзейскими кораблями. Англичане сделали из ярмарок в Берген-оп-Зоме и в Антверпене перевалочные пункты для своих сукон, импортировавшихся суровыми, окрашивавшихся на месте и перераспределявшихся по всей Европе, в особенности в Центральной Европе. Последним преимуществом Антверпена было то, что немецкие купцы, особенно из Южной Германии, во множестве обосновались в городе и именно они, согласно данным новейших исследований, были первыми, кто предпочел Брюгге порт на Шельде, более доступный для них. Они поставляли в город рейнское вино, медь, серебро (белый металл), которое создало богатство Аугсбурга и его купцов-банкиров.

В этой окружавшей Антверпен среде внезапное прибытие перца, который был доставлен сюда прямо после португальских плаваний, единым махом изменило общие условия обмена. Первое судно с пряностями бросило якорь в 1501 г.; в 1508 г. король Португалии основал в Антверпене Фландрскую факторию (Feitoria de Flandres), отделение своей лисабонской Casa da India. Но почему король избрал Антверпен? Вне сомнения, потому, что главным покупателем перца и пряностей — мы говорили об этом — была Северная и Центральная Европа, та Европа, которую до того времени снабжал с юга венецианский Фондако деи Тедески. А также, конечно, потому, что Португалия поддерживала давние морские связи с Фландрией. Наконец (и особенно), потому, что если после долгих усилий Португалия и добралась до Дальнего Востока, то у нее не было ни венецианских ресурсов, ни венецианских средств, чтобы поддерживать свой успех и им управлять, т. е. организовать с начала до конца распределение пряностей. Уже для плаваний из Индии в Европу и обратно приходилось авансировать громадные суммы, а после первых же ограблений в Индийском океане пряности и перец должны были оплачиваться наличными, серебром или медью. Не обращать внимания на перераспределение означало предоставить другому (как сделают это позднее великие Ост-Индские компании) заботу о перепродаже, бремя открывать кредит розничным торговцам (при сроках платежей от 12 до 18 месяцев). По всем этим причинам португальцы доверились антверпенскому рынку. Разве же не мог он делать для португальских пряностей и перца то, что он делал для английских сукон? В обмен на это португальцы находили в Антверпене медь и белый металл немецких рудников, в которых они нуждались для своих выплат на Дальнем Востоке.

К тому же распределение через Антверпен было эффективным для Северной Европы. За несколько лет венецианская монополия была там сломлена, по крайней мере нарушена. В то же время широкий поток меди и серебра переориентировался с Венеции на Лисабон. В 1502–1503 гг. только 24 % венгерской меди, экспортированной Фуггерами, поступило в Антверпен; в 1508–1509 гг. соотношение составило 49 % для Антверпена, 13 % для Венеции . Что же касается серебра, то в 1508 г. официальное уведомление правительства Нидерландов оценивало примерно в 60 тыс. марок вес металла, проследовавшего транзитом через Антверпен в Лисабон: Запад лишался своего белого металла в пользу португальского [торгового] кругооборота. Так что немецкие купцы оказались в сердце бума, вознесшего Антверпен, будь то Шетцы из Ахена, центра производства меди, или аугсбургские Имхофы, Вельзеры, Фуггеры. Их прибыли накапливались: с 1488 по 1522 г. Имхофы ежегодно увеличивали свой капитал на 8,75 %, Вельзеры — на 9 % (с 1502 по 1517 г.), а Фуггеры — в целом на 54,5 % (с 1511 по 1527 г.). В таком быстро менявшемся мире итальянские фирмы сталкивались с тяжкими трудностями: Фрескобальди обанкротились в 1518 г., Гуальтеротти ликвидировали свои предприятия в 1523 г.

Очевидное процветание Антверпена завершится, однако, складыванием подлинного денежного рынка лишь с опозданием. Такой рынок может существовать, лишь будучи связан с кругооборотом векселей, платежей и кредита во всех европейских пунктах и рынках, где производилась ремиссия (особенно в Лионе, Генуе, на кастильских ярмарках), и Антверпен лишь замедленно туда внедрялся. Например, с Лионом, который тогда руководил всей этой игрой, он оказался связанным только к 1510–1515 гг.

А затем начиная с 1523 г. для Антверпена начались мрачные годы. Войны между Валуа и Габсбургами в 1521–1529 гг. парализовали международную торговлю и рикошетом создали стеснения для антверпенского денежного рынка, который только начинался. В 30-е годы расстроился рынок перца и пряностей. Прежде всего Лисабон вновь взял на себя роль перераспределяющего: Фландрская фактория (Feitoria de Flandres) утратила смысл своего существования и в 1549 г. была ликвидирована. Может быть, как предположил В. Магальяйс-Годинью, из-за того, что Португалия нашла рядом с собой — в Севилье — американский белый металл, тогда как немецкие рудники находились на спаде и начиная с 1535 г. почти что прекратили производство [серебра]. Но главным образом потому, что сказалась реакция Венеции: поступавший с Леванта перец, который Венеция продавала, был дороже лисабонского, но лучше по качеству и к 30-м годам XVI в., а еще больше после 1540 г. венецианские закупки на Ближнем Востоке возросли. В 1533–1534 гг. в Лионе Венеция присвоила 85 % торговли перцем. Конечно же, Лисабон не прекратил свои поставки в Антверпен, где португальский перец по-прежнему будет оживлять рынок: с ноября 1539 по август 1540 г. у острова Валхерен бросили якорь 328 португальских судов . Но при новой конъюнктуре перец не был более уже в такой мере двигателем, не имевшим себе равных. Португалии не удалось обеспечить себе монополию на него. Произошел раздел рынка с Венецией почти поровну, и раздел этот каким-то образом закрепился. И наоборот, ничто не мешает думать, что короткий спад середины XVI в. не сыграл также своей роли в затруднениях Антверпена.

 

Вторая удача Антверпена

Что снова вывело Антверпен на подъем, так это рост импорта американского белого металла через Севилью. В 1537 г. серебро в Испании было достаточно обильно, чтобы заставить правительство Карла V повысить курс золота: соотношение золото — серебро стало тогда не 1 к 10,11, а 1 к 10,61. Такой приток богатств придал Испании (следовало бы сказать— Кастилии) новое политическое и экономическое измерение. Габсбурги в лице Карла V оказались одновременно господами Испании, Нидерландов, Империи, Италии, где они прочно доминировали с 1535 г. Вынужденный производить платежи по всей Европе, император с 1519 г. был привязан к аугсбургским купцам-заимодавцам, подлинной столицей которых оставался Антверпен. Именно Фуггеры и Вельзеры мобилизовывали и доставляли необходимые суммы, без чего не было бы имперской политики. В таких условиях император не мог обойтись без услуг антверпенского денежного рынка, образовавшегося как раз между 1521 и 1535 гг., в трудную пору вялой торговли, когда займы государю утвердились в качестве единственного плодотворного использования капиталов, которые обычно ссужались под процент, превышающий 20 .

И тогда с Испанией произошло то же, что произошло с Португалией. Перед лицом своей новой задачи по ту сторону Атлантики — эксплуатации и строительства Америки — она обретала необходимый вес и выполняла свой долг с разнообразной помощью всей Европы. Ей нужны были лес, брусья, смола, суда, пшеница и рожь стран Балтийского бассейна; для переправки в Америку ей требовались промышленные изделия, холсты, легкие сукна, скобяной товар Нидерландов, Германии, Англии, Франции. Порой — в огромных количествах: в 1553 г. из Антверпена в Португалию и Испанию было отправлено больше 50 тыс. штук холста. Зеландские и голландские корабли с 1530 г. и наверняка с 1540 г. сделались хозяевами связей между Фландрией и Испанией с тем большей легкостью, что корабли Бискайского залива оказались отвлечены в сторону Пути в Индии (Carrera de Indias), и пустоту, создавшуюся в мореплавании между Бильбао и Антверпеном, нужно было заполнить. Так что ничего не было удивительного, если Карл V мобилизовал в 1535 г. против Туниса, а в 1541 г. против Алжира десятки и десятки голландских урок для перевозки людей, лошадей, боеприпасов и продовольствия… Бывало даже, что корабли с Севера реквизировались ради увеличения флотов Пути в Индии. Невозможно сказать (но мы к этому еще вернемся), насколько такая победительная связь Севера с Пиренейским полуостровом была важна в истории Испании и всего мира.

Взамен Испания отправляла в Антверпен шерсть (которая выгружалась еще в Брюгге, но сразу же поступала в город на Шельде), соль, квасцы, вино, сушеные фрукты, растительное масло плюс заморские продукты вроде кошенили, американского красильного дерева, сахара Канарских островов. Но этого было недостаточно, чтобы сбалансировать обмен, и Испания уравновешивала свой баланс отправками серебряных монет и слитков, зачастую перечеканивавшихся на антверпенском Монетном дворе. Именно американское серебро и испанские купцы в конечном счете вновь оживили жизнь города. Юному Антверпену начала столетия, португальскому и немецкому, пришел на смену «испанский» город. После 1535 г. порождавший безработицу развал в делах сошел на нет. Преобразование шло в хорошем ритме, и все извлекали из этого уроки.

Вид Антверпена около 1540 г. Антверпен, Национальный морской музей (National Scheepvaartmuseum).

Промышленный город Лейден, забросив крытый рынок, который он создал в Амстердаме в 1530 г. ради продажи своих сукон в Прибалтийских странах, в 1552 г. открыл другой — в Антверпене, имея в виду на сей раз рынки Испании, Нового Света и Средиземноморья.

Бесспорно, на 1535–1557 гг. пришелся наивысший взлет Антверпена. Никогда город не был таким процветающим. Он не переставал расти: в 1500 г., в начале его великого успеха, он едва насчитывал 44–49 тыс. жителей; вне сомнения, до 1568 г. эта численность превысит 100 тыс. человек. Число домов города увеличилось с 6800 до 13 тыс., в общем удвоилось. Новые площади, новые прямолинейные улицы (общей длиной почти в 8 км), создание инфраструктуры и экономических центров усеяли город строительными площадками. Торжествовали роскошь, капиталы, промышленная активность, культура. Разумеется, при наличии и оборотной стороны медали: роста цен и заработной платы, углублявшегося разрыва между богатыми, становившимися еще богаче, и бедными, которые делались еще беднее, увеличения численности пролетариата неквалифицированных тружеников — носильщиков, крючников, посыльных… Расстройство потихоньку проникало в могущественные ремесленные цехи, где наемный труд начал брать верх над трудом свободным. В цехе портных в 1540 г. насчитывалось больше тысячи неквалифицированных или полуквалифицированных рабочих. Мастер получил право нанимать 8, 16, 22 работников; мы далеки здесь от ограничительных мер, действовавших некогда в Ипре… В новых отраслях образовывались мануфактуры: рафинадные заводы (соляные и сахарные), мыловаренные заводы, красильни; их владельцы нанимали голытьбу за смехотворно низкую заработную плату, самое большее — 60 % заработка квалифицированного рабочего. Нет никакого сомнения, масса неквалифицированных рабочих ограничивала возможность забастовок, остававшихся оружием квалифицированных рабочих. Но за отсутствием забастовок возникали и будут возникать волнения, насильственные мятежи.

Второму процветанию Антверпена мощный удар нанесет испанское банкротство 1557 г., которое затронет все страны, какими владел император, плюс Францию, которую эти страны окружали; крах в Лионе наступит одновременно с крахом королевских финансов Генриха II в 1558 г. Тогда в Антверпене пресекся кругооборот серебра, который поддерживал рынок. Он никогда более не восстановится сколько-нибудь удовлетворительным образом, и немецкие банкиры окажутся впредь вне испанской игры, их место займут генуэзцы. «Век Фуггеров» завершился.

 

Промышленный взлет

Однако же антверпенская экономика вновь оживится, но в совсем ином плане — то будет ее третий взлет. Сразу же после мира в Като-Камбрези (1559 г.), развеявшего призрак войны между Валуа и Габсбургами, возобновилась торговля с Испанией, Францией, Италией, странами Балтийского бассейна, где наблюдалось любопытное возвращение ганзейцев (именно в эту эпоху строится в Антверпене великолепный Ганзейский дом). Невзирая на периодически возникавшую угрозу войны между Францией и Англией, между Данией, Швецией и Польшей, несмотря на захваты и конфискации кораблей в Ла-Манше, Северном или Балтийском морях, антверпенская торговля оживилась, не обретя, однако, вновь своего предкризисного уровня. К тому же возникли препятствия со стороны Англии. Ревальвация фунта стерлингов в начале правления Елизаветы повергла экономику острова в глубокий кризис, который объясняет неприязнь англичан к ганзейцам и нидерландским купцам. В июле 1567 г. после долгих колебаний англичане избрали Гамбург перевалочным пунктом для своих сукон, и этот город, открывший им более легкий доступ на немецкий рынок, нежели Антверпен, очень быстро оказался способен аппретировать и продавать сырцовые английские сукна. Для Антверпена то был серьезный удар. К тому же Томас Грешэм, слишком хорошо знавший антверпенский рынок, заложил в 1566 г. первый камень Лондонской биржи (London Exchange). И в этом плане Англия тоже жаждала независимости от Антверпена, это было в некотором смысле бунтом сына против отца.

Именно в таких условиях Антверпен стал искать и нашел свое спасение в промышленности. Капиталы, не находя себе более полного употребления в торговой деятельности или в государственных займах, обратились к мастерским. В Антверпене и по всем Нидерландам произошел необычайный подъем производства сукон, холста, обойных материалов. Даже в 1564 г. можно было при взгляде на город биться об заклад по поводу будущей его судьбы. В самом деле, то, что вызовет его падение, была не экономика сама по себе, а обширные социальные, политические и религиозные смуты в Нидерландах.

Кризис неповиновения — ставили диагноз политики. На самом деле — религиозная революция, вышедшая из глубин, с подспудно сопровождавшими ее кризисом экономическим и социальными драмами дороговизны. Рассказывать об этой революции, анализировать ее не входит в нашу задачу. На наш взгляд, важно было то, что Антверпен с самого начала был захвачен беспорядками. Эпидемия иконоборчества на протяжении двух дней, 20 и 21 августа 1566 г., сотрясала город посреди всеобщего изумления. Все могло бы еще окончиться миром при условии компромисса и уступок правительницы Маргариты Пармской, но Филипп II избрал путь силы, и через год, почти день в день после антверпенских бунтов, герцог Альба прибыл в Брюссель во главе экспедиционного корпуса. Порядок восстановился, но война, которая вспыхнет лишь в апреле 1572 г., уже подспудно началась. В Ла-Манше и в Северном море англичане захватили в 1568 г. бискайские сабры (zabres), груженные тюками шерсти и серебром, предназначавшимся герцогу Альбе, плюс контрабандным серебром, которое перевозчики прятали. Связь морем между Нидерландами и Испанией была практически прервана.

Конечно, Антверпен умрет не сразу. Еще долгое время он будет оставаться важным центром, средоточием разных отраслей промышленности, финансовым опорным пунктом для испанской политики, но деньги и векселя для оплаты войск на испанской службе на сей раз будут поступать с Юга, через Геную, и именно в Геную, в силу такого маршрутного отклонения политического серебра Филиппа II, переместится центр Европы. Падение международного значения Антверпена отмечалось вдалеке и как раз на средиземноморских часах. Я сейчас объясню это.

 

Оригинальность Антверпена

Относительно кратковременный успех Антверпена представлял, однако, важное, а отчасти и оригинальное звено истории капитализма.

Конечно, Антверпен в большой мере проходил школу у своих иностранных гостей: он скопировал двойную бухгалтерию, которой его, как и остальную Европу, обучили итальянцы; для международных расчетов он, как и все (хотя и с определенной осторожностью и даже скупостью), пользовался векселем, включавшим его в кругообороты капиталов и кредитов от рынка к рынку. Но при случае он умел изобрести и свои собственные решения.

В самом деле, около 1500 г. городу приходилось в заурядном кругу своей повседневной жизни изо дня в день реагировать на ситуации, которые его захватывали врасплох и служили поводом «громадных напряженностей». К этому времени Антверпен в отличие от Брюгге даже не располагал настоящей банковской организацией. Возможно, как считает Герман Ван дер Вее, вследствие запретительных мер герцогов Бургундских (1433, 1467, 1480, 1488, 1499 гг.), которые буквально уничтожали любую попытку в этом направлении. В силу этого купец не мог в Антверпене, как на Риальто, «внести» свой долг или свой кредит в книги какого-нибудь банкира, компенсируя таким образом поступления и издержки. Точно так же он почти не будет делать займов, как то делалось на большей части денежных рынков, продавая вексель, выписанный на корреспондента во Флоренции или где-нибудь еще, даже на ярмарки Антверпена или Берген-оп-Зома. Однако же звонкой монеты не могло хватить для всех расчетов, требовалось, чтобы вступала в дело «бумага», чтобы играли свою роль, облегчали течение дел фиктивные деньги, остающиеся в то же время тем или иным способом прочно привязанными к крепкому основанию денег наличных.

Антверпенское решение, вышедшее из практики брабантских ярмарок, было весьма простым: расчеты по дебету и кредиту производились обязательствами, обязательственными расписками (cédules obligatoires), т. е. векселями. Купец, который их подписывал, обязывался выплатить такую или другую сумму в определенный срок, и векселя эти были на предъявителя. Желая получить кредит, я продаю тому, кто его примет, обязательство, которое подписал. А должен мне некую сумму, он подписал один из таких векселей, но я могу его передать В, каковому я должен эквивалентную сумму. Таким образом, долги и кредиты поступают на рынок, создавая дополнительное обращение, имеющее то преимущество, что оно тает, как снег на солнце. Долги и кредиты взаимно аннулируются — это чудеса сконтро (scontro), клиринга (clearing), компенсации, или, как говорили в Нидерландах, rescontre. Одна и та же бумага переходила из рук в руки вплоть до того момента, как она аннулируется, когда кредитор, который получает обязательство в уплату, оказывается первоначальным должником, это обязательство подписавшим. Именно ради того, чтобы гарантировать такую игру индоссаментов, сделалась всеобщей старинная практика платежных распоряжений, которая устанавливала ответственность «уступающих обязательство кредиторов вплоть до последнего должника». Эта подробность имеет свое значение, и в конечном счете слово assignation (платежное распоряжение) возобладает во всеобщем употреблении над словом cédule (обязательство). Один купец писал: «Я уплачу ассигнацией, как принято в нашем торговом обиходе».

Число французских купцов, зарегистрированных в Антверпене с 1450 по 1585 г.

Оно варьировало в ходе движения, почти совпадавшего с движением антверпенской торговли. (По данным в кн.: Coomaert Е. Les Français et le commerce international à Anvers, II, 1961.)

Но эти гарантии торговой практики, дополненные обращением к правосудию, были не главным. Главным была крайняя простота системы и ее эффективность. Ее простота: случалось, что векселя, включенные в антверпенские операции, трансформировались в обязательства на предъявителя и тогда переходили из рук в руки. Что же касается эффективности, то их обращение разрешало (не институционализируя ее) важнейшую проблему, незаметно возникавшую, присутствовавшую с самого начала обменов: проблему учета векселей, иначе говоря, цены времени, платы за его аренду. Дисконт, каким он установится в Англии в XVIII в., был на самом деле возобновлением прежней практики. Ежели я покупаю или продаю обязательство, то обозначенная в тексте его величина не фиксирует ни его продажной, ни его покупной цены. Если я покупаю обязательство за наличные деньги, я оплачиваю его ниже его курса; если принимаю его в покрытие долга, то заставляю того, кто подписал обязательство, передать мне сумму, превышающую его кредит. Поскольку обязательство должно стоить ту сумму денег, что в нем оговорена на момент истечения срока, то по необходимости оно вначале стоит меньше, нежели при завершении [операции]. Короче говоря, речь идет тут о гибком режиме, который организуется сам по себе и распространяется вне традиционной системы векселя и банков. Заметим, что этот новый порядок имел хождение также в Руане, Лисабоне и определенно — в Лондоне, который в этом смысле будет наследовать Антверпену. Тогда как Амстердам и в начале своего успеха и на протяжении его останется связан с традиционной системой векселей.

Велик может оказаться также и соблазн отнести в актив Антверпена прогресс первого промышленного капитализма, бывший очевидным в нем и в других активных городах Нидерландов. Именно это делает в вызывающей симпатию и полной страсти книге Тибор Виттман, но я опасаюсь, что он многим жертвует теоретическим правилам. Принес ли XVI в. новшества в этой области по сравнению с активностью Гента, Брюгге или Ипра, а особенно Флоренции, или Лукки, или Милана в предшествовавшие столетия? Я серьезно в этом сомневаюсь, даже если учитывать многочисленные постройки Антверпена, его ранний и опережавший другие города Европы урбанистический рост и если задержаться, вслед за Юго Соли, на таком необыкновенном дельцé, каким был Гильберт Ван Схонебекке. Получив около 1550 г. поручение построить городские стены, он организовал в некотором роде вертикально построенный трест, который поставил его во главе полутора десятков кирпичных заводов, громадных торфяных разработок, печей для обжига извести, лесных разработок, целой серии рабочих домов, что не мешало ему, работая по-крупному, обращаться и к предпринимателям-субподрядчикам. Он был самым крупным предпринимателем и получил наибольший профит от колоссальной перестройки Антверпена в период с 1542 по 1556 г. Но дает ли это нам право — а это соблазнительно — говорить о промышленном капитализме, о дополнительном цветке в венце Антверпена?

 

«Век» Антверпена был Веком Фуггеров; следующее столетие будет веком генуэзцев — по правде говоря, не столетие, но семьдесят лет (1557–1627 гг.) столь незаметного и столь усложненного доминирования, что оно долгое время ускользало от внимания историков. Рихард Эренберг заподозрил его существование в давней, но все еще непревзойденной, несмотря на свой возраст, книге (1896 г.). Фелипе Руис Мартин недавно придал ему его истинные масштабы в своей книге «Век генуэзцев» («El Siglo de los Genoveses»), публикацию которой щепетильность ученого, его неутомимая охота за неизданными документами задержали до сего времени. Но я прочел рукопись этой из ряда вон выходящей книги.

Генуэзский опыт на протяжении трех четвертей столетия позволил купцам-банкирам Генуи посредством управления капиталами и кредитами стать распорядителями европейских платежей и расчетов. Он стоит того, чтобы быть изученным сам по себе; то был определенно самый любопытный пример объединения вокруг некоего центра и концентрации, какой являла до того времени история европейского мира-экономики, который вращался вокруг почти что нематериальной точки. Ибо не Генуя была душой комплекса, но горстка банкиров-финансистов (сегодня сказали бы «транснациональная компания»). И это было лишь одним из парадоксов странного города, каким была Генуя, находившаяся в таких неблагоприятных условиях и, однако же, стремившаяся и до и после «своего» века пролезть к вершинам деловой жизни всего мира. Как мне представляется, она всегда и по меркам любого времени была по преимуществу капиталистическим городом.

 

«Завеса бесплодных гор»

Генуя с двумя ее «ривьерами», Западной и Восточной, — это очень небольшое пространство. По словам одного французского доклада, генуэзцы «имеют примерно тридцать лье вдоль побережья, начиная с Монако до земель Массы, да семь или восемь лье равнины в сторону Миланской области. Остальное — это завеса бесплодных гор». На море каждому из устьев крохотных речушек, каждой бухточке соответствовали либо гавань, либо деревня, либо деревушка — во всяком случае, несколько виноградников, апельсиновых рощ, цветы, пальмовые рощи под открытым небом, превосходные вина (особенно в Табии и в Чинкветерре), высокого качества масло, в изобилии имевшееся в Онелье, в Марро, в Диано и в четырех долинах Вентимильи. «Мало зерна, мало мяса, хоть все сие и самого высокого качества», — заключал в 1592 г. Джованни Ботеро. Для глаз и для обоняния — одна из прекраснейших стран в мире, рай. Приехать туда с Севера в конце зимы означало выбраться к живой воде, к цветам, к ликующей природе. Но эти восхитительные места составляли всего лишь [узенькую] каемку, Апеннинский хребет, идущий на соединение с Альпами возле Ниццы, упорно выставляет свои «бесплодные» склоны, без леса, даже «без травы», и свои удивительные, высоко угнездившиеся бедные и отсталые деревни, где находились фьефы и вассалы-крестьяне генуэзской старой знати (Nobili Vecchi), крестьяне, охотно бывавшие и головорезами. Простой карниз вдоль стены, Генуя, так рано ставшая современной, опиралась, таким образом на «феодальные» горы — и то был один из многочисленных ее парадоксов.

В самом городе не хватало места, участков для строительства; пышные дворцы были обречены с отчаянным упрямством расти в высоту. Улицы были столь узки, что только Новая дорога (Strada Nova) и улица Бальби (Via Balbi) допускали проезд карет; в остальной части города приходилось передвигаться пешком или в портшезе. Места не хватало также и за стенами города, в близлежащих долинах, где строилось столько вилл. На дороге к предместью Сан-Пьер-д’Арена при выезде из Кампо-Мароне, рассказывает один путешественник, «видишь дворец Дураццо, большое и богатое строение, каковое кажется превосходным среди полусотни других красивого вида дворцов». Полусотня: итак, даже в деревне правилом было жить дверь в дверь, локоть к локтю. За отсутствием места будут жить среди соседей. Тем более что нелегко было выбраться из таких крохотных уголков, настоящих носовых платков по размерам, но очень плохо друг с другом связанных. Чтобы призвать в Геную рассеянных по своим виллам дворян, ежели их присутствие было необходимо в Большом Совете, не было иного выхода, как отправить за ними одну из галер Республики! Да еще случалось, что на Генуэзском заливе устанавливалась и упорно держалась скверная погода. Проливные дожди, бурное и суровое море — то бывали адские дни и недели. Никто тогда не выбирался из дома.

А в целом — плохо сконструированное, никогда не чувствовавшее себя непринужденно тело, страдавшее врожденной слабостью. Как себя прокормить? Как защититься от чужеземца? Рельеф местности, по видимости благоприятствующий обороне, делал город безоружным: в самом деле, нападающий, придя с Севера и преодолев горы, оказывался над городом. Когда на этих высотах появилась артиллерия, катастрофа была гарантирована заранее. Генуя будет беспрестанно уступать чужеземцу — под действием ли силы, добровольно ли или же из осторожности. Именно так сдалась она в 1396 г. королю Французскому, а затем, в 1463 г., — герцогу Миланскому. Во всяком случае, иноземец господствовал здесь слишком часто, в то время как Венеция, неприступная за своими водными преградами, впервые покорилась только в 1797 г., уступив Бонапарту. Таким образом 30 мая 1522 г. Геную захватили испанцы и их союзники — Nobili Vecchi — и город был подвергнут ужасающему разграблению, память о котором может затмить лишь разграбление Рима в 1527 г. Такая же драма произошла гораздо позднее, в сентябре 1746 г.; на сей раз это были сардинцы и австрийцы, без боя открывшие ворота Генуи, но зато обременившие чересчур богатый город реквизициями и поборами — то была современная версия военного грабежа. Бесспорно, этих зарвавшихся победителей спустя три месяца изгнало мощное восстание генуэзского простонародья — энергичного и всегда скорого на руку. Но итог еще раз оказался тяжким. Не защищаться, не иметь возможности защититься обходилось дорого: освобожденный город познал ужасающий кризис, эмиссия бумажных денег предопределила беспощадную инфляцию; пришлось восстановить в 1750 г. банк Сан-Джорджо (Casa di San Giorgio), который был упразднен. В конечном счете все устроилось, как и полагается: Республика овладела положением и вышла из неприятностей не путем сверхлегкого налога, каким она обложила капитал (1 %), но закрутив потуже гайки косвенного обложения предметов широкого потребления, что вполне соответствовало генуэзской практике: еще раз удар пришелся по беднякам, по многочисленным.

Генуэзский порт (1485 г.). Картина Кристофора Грасси. Городской морской музей (Civico Museo navale) в Пелъи (Генуя).

Мы видим расположенный амфитеатром город, его высокие дома, его укрепления, арсенал, маяк у входа в порт, галеры и громадные караки.

Столь же уязвима была Генуя и со стороны моря. Ее гавань выходит в открытое море, которое не принадлежит никому, а значит, принадлежит всем. На Западной ривьере опорным пунктом враждебных действий долгое время оставалась Савона, желавшая остаться независимой, и даже лежащие дальше к западу Ницца и Марсель. В XVI в. без конца появлялись варварийские пираты, которых южный ветер гнал вокруг Корсики и вдоль генуэзского побережья, оборона которого была организована плохо. Но была ли она вообще возможна? У Генуи не было на службе Нашего моря (Mare Nostrum), каким была Адриатика на службе Венеции. Не было лагуны, которая защищала бы доступ к городу. В мае 1684 г. Людовик XIV приказал эскадре Дюкена бомбардировать его. Город на карнизе был идеальной мишенью. Повергнутые в ужас, «жители бегут в горы и оставляют свои обставленные полностью дома открытыми для грабежа»; воры воспользовались благоприятным случаем.

 

Действовать вдалеке, вне своих пределов

Повторим: слабость Генуи была врожденной. Город и его владения могли жить, лишь прибегая к помощи внешнего мира. У одних приходилось просить рыбу, пшеницу, соль, вино; у других — солонину, дрова, древесный уголь, сахар. И так далее. Как только средиземноморские барки, латинские суда с припасами (bastimenti latini con viveri) больше не приходят, как только суда Северной Европы — из Сен-Мало, английские или голландские — не доставляют вовремя свой груз cibi quadragesimi, т. е. сельдь или треску для дней поста, возникают трудности. Так, во время войны за Испанское наследство, когда полно было корсаров, потребовалось вмешательство государства, чтобы город не умер от голода. Консульская переписка сообщает: «Вчера в сей порт пришли две барки, каковые сия Генуэзская Республика снарядила, дабы эскортировать мелкие суда; они пришли от берегов Неаполя, Сицилии и Сардинии и привели караван из сорока барок или около того, из коих семнадцать гружены неаполитанским вином, десять — пшеницей Романьи, а прочие — разными съестными припасами, вроде неаполитанских каштанов, сыров, сушеных фиг, изюма, соли и иных товаров такого же рода».

Правда, обычно проблемы снабжения разрешались сами собой: генуэзские деньги облегчали дело. Пшеница прибывала как бы сама по себе. Часто критиковали Magistrato dell’Abbondanza — род Зернового ведомства, каким располагала Генуя, как и многие другие города Италии, но которое не имело ни единого су дохода, ни единого джулио (giulio), а «когда оно должно делать запасы, оно делает займы у граждан, дабы затем продавать пшеницу в розницу, да так дорого, что оно на том не может нести убыток… каковой в противном случае пал бы на богачей… Так что за счет сего бедняк несет ущерб, а богач скорее оттого жиреет». И снова то была генуэзская манера. Но если у Abbondanza не было ни запасов, ни бюджета, так это потому, что обычно купцы устраивали так, что зерно в городе изобиловало. Генуя была портом перераспределения зерновых наравне с Марселем, соли — наравне с Венецией и снабжалась из самых разных районов Средиземноморья.

 

Акробатическая игра

То, что Генуе, население которой колебалось между 60 и 80 тыс. жителей и которая вместе со своими владениями объединяла немного больше или немного меньше полумиллиона человеческих существ, удавалось на протяжении веков решать трудную проблему своей повседневной жизни (исключая краткие и весьма тяжкие периоды тревоги), — это факт, но удавалось ей это ценою акробатических номеров.

Впрочем, разве не все у нее было акробатикой? Генуя производила, но для других; она занималась мореплаванием, но для других; она инвестировала, но у других. Еще в XVIII в. лишь половина генуэзских капиталов размещалась внутри города, остальные за отсутствием стоящего применения на месте странствовали по всему свету. Стесняющая география обрекала их на приключения. А тогда — как же обеспечить их безопасность и их выгоду в чужом доме? То было вечной проблемой Генуи; она жила и должна была жить настороже, будучи осуждена рисковать, но в то же время быть крайне осторожной. Отсюда сказочные успехи, отсюда же и катастрофические поражения. Крах генуэзских капиталовложений после 1789 г., и не только во Франции, был иллюстрацией тому, и не единственной. Кризисы 1557, 1575, 1596, 1607, 1627, 1647 гг., имевшие на сей раз источником Испанию, были грозными предостережениями, почти что землетрясениями. Уже намного раньше, в 1256–1259 гг., генуэзские банки терпели крах.

Противовесом этим опасностям были (в самом сердце драматического капитализма) гибкость, проворство, постоянная готовность, проницательность (apesanteur) генуэзского делового человека — это полнейшее отсутствие инерции, которым восхищается в нем Роберто Лопес. Генуя десятки раз меняла курс, всякий раз принимая необходимую метаморфозу. Организовать внешний мир, чтобы сохранить его для себя, затем забросить его, когда он стал непригоден для обитания или для использования; задумать другой, построить его — например, в конце XV в. оставить Восток ради Запада, Черное море ради Атлантического океана, а в XIX в. объединить Италию к своей выгоде—такова была участь Генуи, неустойчивого организма, сверхчувствительного сейсмографа, который приходил в волнение, где бы ни пошевелился обширный мир. Чудовище ума и при случае твердости, разве не была Генуя осуждена на то, чтобы узурпировать весь мир либо не жить?

И так — с самого начала своей истории. Историки удивляются первым подвигам Генуи на море против мусульманского мира или же числу ее галер в XIII в. в сражениях с Пизой или с Венецией. Но ведь в нужный момент на тесные военные корабли грузилось все активное население Генуи. Весь город мобилизовывался. Точно так же она очень рано, обладая несметной массой денег, обратит к своей выгоде драгоценные продукты — перец, пряности, шелк, золото, серебро; издали взломает двери и вклинится в кругообороты. Взгляните на победоносное водворение генуэзцев в Константинополе Палеологов (1261 г.) и на необузданные авантюры, в которые они тогда пустились на Черном море. Венеция последовала за ними, но запоздала. Два десятка лет спустя прибрала к рукам Сицилию после Сицилийской вечерни (1283 г.). Флоренция приняла сторону анжуйцев, Генуя — арагонцев. Последние восторжествовали, вместе с ними восторжествовала и она. Но нужны пыл и эрудиция Кармело Трасселли, чтобы рассказать о тех днях, о проворстве, с каким генуэзцы обосновывались на Сицилии. То, что они изгнали прочих «капиталистов», луккских и флорентийских, или по меньшей мере оттеснили их, что они устроились в Палермо не слишком далеко от гавани, а следовательно, и от Пьяцца Марина; что они ссужали деньги вице-королям и крупным сеньерам, — все это довольно банально. Что менее обыденно, так это захват (у самого источника) экспорта сицилийского зерна, в то время как зерно это было необходимо для лежащего против острова африканского побережья мусульманского мира, где голод в ту пору был эндемичен, и получение в обмен на зерно золотого песка из Туниса или из Триполи, поступавшего сюда из глубин Тропической Африки. Так что отнюдь не случайно группы сеньериальных владений, которые Дориа покупали на Сицилии, были землями, производившими пшеницу и располагавшимися по главной оси, проходящей от Палермо до Агридженто. Когда каталонские купцы попробовали выставить генуэзцев, было уже слишком поздно. К тому же именно генуэзцы организовали производство сицилийского сахара. И опять-таки генуэзцы, опираясь на Мессину, будут господствовать на сицилийском и калабрийском шелковом рынке. В начале XVIII в. генуэзские купцы и лавочники все еще пребывали на острове и все еще были заинтересованы в зерне и шелке. Они даже соглашались при дефицитном балансе своих дел отправить на Сицилию «изрядные суммы в дженовино (génovines), монетах из очень чистого серебра, «имеющих в Италии весьма большой спрос». Устарис удивлялся напрасно: терять с одной стороны, дабы выгадать больше с другой, — то был принцип, который Генуя практиковала всегда.

В XIII и XIV вв., невзирая на конкуренцию Венеции, а иной раз и благодаря ей, Генуя проникала повсюду в европейском мире-экономике, опережая других, оттесняя их. До наступления XIV в. она, опираясь на свою базу на Хиосе, разрабатывала месторождения квасцов в Фокее и торговала на Черном море; она посылала свои караки вплоть до Брюгге и Англии. В XV–XVI вв. она мало-помалу потеряла Восток: в 1475 г. турки захватили Кафу, в 1566 г. — Хиос, но генуэзцы с начала XV в., следовательно намного раньше, обосновались в Северной Африке, в Севилье, Лисабоне, Брюгге; затем они окажутся в Антверпене. Не Кастилия выиграла Америку в лотерею, а Христофор Колумб. И вплоть до 1568 г. именно генуэзские купцы в Севилье финансировали медленно текущий обмен между Испанией и Америкой. В 1557 г. перед ними открылось огромное дело, за которым они следили: денежные авансы правительству Филиппа II. Они ухватились за эту возможность. И тогда началась новая ипостась их истории — Век генуэзцев.

 

Генуя незаметно господствует над Европой

Генуя, считавшаяся после кьоджийской неудачи «второй» и остававшаяся ею на протяжении XIV и XV вв., в 50—70-е годы XVI в. становится, таким образом, «первой» и остается таковой до периода 20—30-х годов века XVII. Такая хронология остается неопределенной в том, что касается ее начальных отметок, из-за того, что сохранялось или казалось, что сохраняется, первенство Антверпена; а в том, что касается ее заключительного этапа — из-за того, что с 1585 г. наметился подъем Амстердама. Но главным образом потому, что с начала и до конца царствование Генуи проходило под знаком величайшей скрытности. Если я не слишком ошибаюсь в своем сравнении, то было нечто такое, что, при прочих равных, сегодня было бы сродни роли базельского Банка международных расчетов.

В самом деле, Генуя господствовала над миром не благодаря своим кораблям, своим мореходам, купцам, хозяевам промышленности, хотя она имела и купцов, и промышленность, и моряков, и корабли и хотя она могла бы в случае надобности сама строить — и очень хорошо строить — корабли на верфях Сан-Пьер-д’Арены и даже продавать их или сдавать внаем. Она столь же успешно сдавала в аренду свои галеры, прочные, высокого качества галеры, которые патриции города, охотно выступавшие кондотьерами (но в морских сражениях), ставили на службу государей: короля Французского, а затем Kaрла V — после 1528 г. и «измены» Андреа Дорна, который, с одной стороны, оставил службу у Франциска I (прекратив блокаду Неаполя, который Лотрек осаждал с суши), а с другой, примкнул к делу императора.

Вот с этого далекого 1528 г. Карл V, хоть он находился в зависимости от аугсбургских купцов-банкиров, в особенности Фуггеров, давших ему средства для проведения его великодержавной политики, начал делать займы у генуэзцев. И в 1557 г., когда испанское банкротство положило конец господству банкиров из Южной Германии, генуэзцы естественным образом заполнили пустоту, к тому же с немалым блеском и легкостью, ибо задолго до 1557 г. они были втянуты в сложную игру международных финансов (которую они еще больше усложнили). Главное в услугах, которые они будут оказывать Католическому королю, заключалось в том, чтобы обеспечить ему регулярные доходы, исходя из фискальных ресурсов и импорта американского белого металла, которые и то и другое были нерегулярными. Католический король, как и все государи, оплачивал свои расходы со дня на день и должен был перемещать значительные суммы на обширной арене Европы: приходовать в Севилье, но тратить регулярно в Антверпене или в Милане. Едва ли есть нужда задерживаться на этой схеме, хорошо известной сегодня историкам.

Гигантские корабли в Генуэзском порту в XV в. Деталь картины, воспроизведенной на с. 158–159.

С годами генуэзские купцы оказались захвачены этим все расширявшимся делом. Доходы, но также и траты Католического короля (а следовательно, и прибыли генуэзцев) непрестанно возрастали. Несомненно, генуэзцы авансировали короля деньгами, которые помещали у них заимодавцы и вкладчики Испании или Италии. Но в эти операции включался и весь их капитал, поддававшийся мобилизации. Не имея возможности делать все, они, как мы увидим, в 1568 г. утратят интерес к финансированию торговых операций между Севильей и Америкой и не станут более вмешиваться в такой степени, как в прошлом, в закупку шерсти в Сеговии, или шелка в Гранаде, или квасцов в Масарроне. Таким образом, они решительно перешли от товара к финансовым операциям. И ежели им поверить, то они едва зарабатывали себе на жизнь на этих грандиозных, по видимости, операциях. Займы предоставлялись королю обыкновенно из 10 %, но, как утверждали они, бывали и затраты, и неудачи, и задержки с возмещением. Это бесспорно. Тем не менее, если верить секретарям, служившим Католическому королю, заимодавцы зарабатывали до 30 %. Вероятно, ни те, ни другие не говорят правды. Но очевидно, что игра приносила генуэзцам плоды одновременно и на процентах, и на процентах с процентов, и на махинациях, которые позволяло движение курса, и на покупке и продаже золотых и серебряных монет, и на спекуляциях с хурос (juros), и на дополнительной прибыли в 10 %, которую в Генуе извлекали просто из продажи белого металла, — все это с трудом поддается исчислению, да к тому же было переменчиво, но значительно. А сверх того, учитывая громадность сумм, авансированных купцами (и которые, опять-таки, далеко превосходили их собственный капитал), доходы в любом случае были огромны, даже если общая норма прибыли была скромной.

Наконец, политическое серебро Испании было лишь одним из потоков среди других потоков, которые он вызывал или влек за собой. Галеры, груженные ящиками реалов или слитками серебра и приходившие в Геную в сказочном количестве, начиная с 70-х годов XVI в. были бесспорным орудием господства. Они делали из Генуи распорядителя всего богатства Европы. Конечно же, генуэзцам удавалось не все, не всякий раз они выигрывали. Но в конечном счете судить об этих выдающихся деловых людях и объяснять их следует в долговременном плане и во всей целостности их опыта. В действительности их богатством в XVI в. были не золото и не серебро, а «возможность мобилизовать кредит», играть в эту трудную игру на основе превосходящего [другие] плана. Это. именно то, что все лучше и лучше показывают относящиеся к ним документы, богатые серии которых становятся наконец доступными, еще более усложняя и уточняя наши объяснения.

 

Причины генуэзского успеха

Как объяснить этот генуэзский триумф? Прежде всего — гипотезой. Между 1540 и 1560 гг. (даты приблизительные) Европа была потрясена более или менее ясно выраженным кризисом, который делит XVI в. надвое: Франция Генриха II — это уже не залитая солнцем Франция Франциска I; елизаветинская Англия — это уже не Англия Генриха VIII… Этот ли кризис положил конец Веку Фуггеров — да или нет? Я склонен был бы ответить «да», не имея возможности это доказать. Не будет ли естественным вписать в число последствий этого спада финансовые кризисы 1557 и 1558 гг.?

Во всяком случае, достоверно, что тогда произошло нарушение старинного денежного равновесия. Вплоть до 1550 г. белый металл, относительно редкий, имел тенденцию расти в цене относительно металла желтого, бывшего со своей стороны относительно обильным. И именно белый металл, серебро, был тогда орудием в крупных делах (разве без этого был бы возможен Век Фуггеров?), служившим средством сохранения стоимости. Но еще до 1550 г. наступило повышение цены золота, которое в свою очередь становилось относительно редким. Кто же не заметит в таких условиях важность решений генуэзцев, которые, по словам Фрэнка Спунера, около 1553–1554 гг. были на антверпенском рынке первыми, кто сделал ставку на золото? А затем — не будут ли они более других в состоянии контролировать кругообороты золота, выполняя платежи в Антверпене за Католического короля, коль скоро желтый металл требовался для оплаты векселей? Нашли ли мы «хорошее» объяснение?

Чрезмерное обилие капиталов в Генуе с 1510 по 1625 г.

Кривая реального процента на luoghi (постоянные рентные обязательства на банк Каза ди Сан-Джорджо с изменяющимся процентом), вычисленная в работе Карло Чиполлы (Cipolla С. Note sulla storia del saggio d’interesse… — Economia Internazionale, 1952). Падение процента было таково, что в начале XVII в. он снизился до 1,2 % (более подробные объяснения см. в кн.: Braudel F. Médit…, II р. 45).

Я немного сомневаюсь в этом, хотя и принадлежу к тем, кто ретроспективно многое относит за счет ума или чутья генуэзцев. Но такого рода успех в принципе не имеет будущего. Он не может слишком долго оставаться привилегией купцов, более дальновидных, чем другие.

Действительно, игра генуэзцев была многообразной и одерживала верх за счет самого этого многообразия: она касалась белого металла, желтого металла и векселей. Требовалось не только чтобы генуэзцы захватывали белый металл благодаря выходам серебра (sacas de plata), каковые предусматривали к их выгоде их контракты (asientos) с королем, или благодаря контрабанде, издавна ими организовываемой через Севилью, требовалось также, чтобы генуэзцы продавали этот металл. Возможны были два покупателя: либо португальцы, либо итальянские города, обращенные в сторону Леванта, Венеции и Флоренции. Эти последние были покупателями приоритетными, и именно в меру их закупок серебра заново расцвела левантинская торговля, пряности и перец вновь стали изобиловать в Алеппо или в Каире, а транзит шелка приобрел громадное значение в торговле портов Леванта. Серебро это Венеция и Флоренция покупали за векселя на страны Северной Европы, с которыми их торговый баланс был положительным. И именно таким образом генуэзцы могли производить свои трансферты на Антверпен, который, даже когда дни его величия уже прошли, оставался местом выплат для испанской армии, несколько загнившим рынком, как загнивал Сайгон от торговли пиастрами. В конечном счете векселя с момента издания ордонанса Карла V в 1537 г. могли оплачиваться только в золоте, серебро, уступленное генуэзцами итальянским городам, превращалось в золотую монету, подлежащую выплате в Нидерландах. К тому же золото оставалось лучшим оружием генуэзцев для контроля над их тройной системой. Когда в 1575 г. Католический король решил обойтись без их услуг и начал свирепствовать против них, генуэзцам удалось блокировать кругообороты золота. Испанские войска, не получая жалованья, взбунтовались, и произошло разграбление Антверпена в ноябре 1576 г. Королю в конечном счете пришлось уступить.

Если сопоставить все эти факты, напрашивается вывод: богатство Генуи опиралось на американские богатства Испании и на само богатство Италии, использовавшееся в широких масштабах. Посредством могущественной системы пьяченцских ярмарок происходил отток капиталов итальянских городов в Геную. И толпы мелких заимодавцев, генуэзских и прочих, доверяли банкирам свои сбережения за скромное вознаграждение. Таким образом, существовала постоянная связь между испанскими финансами и экономикой итальянского полуострова. Отсюда и «завихрения», которые всякий раз будут следовать за мадридскими банкротствами: банкротство 1595 г. получило отзвук и очень дорого обошлось венецианским вкладчикам и заимодавцам. В то же время в самой Венеции генуэзцы, бывшие хозяевами белого металла, который они доставляли монетному двору (Zecca) в огромных количествах, захватили контроль над курсом и над морским страхованием. Любое углубленное исследование в других активных городах Италии, вероятно, привело бы к более или менее аналогичным выводам. На самом деле игра генуэзцев была возможна, я осмелюсь сказать, легка постольку, поскольку Италия сохраняла свою активность на должной высоте. Как Италия, желая или не желая того, поддерживала Венецию в XIV и XV вв., так она поддерживала и Геную в XVI в. Как только Италия стала ослабевать, прощайте торжества и встречи почти что за закрытыми дверями на пьяченцских ярмарках!

За успехами банкиров стоял сам город Генуя, и это не следует забывать. Когда начинают разбирать поразительную механику, которую создали генуэзцы, как бы обнаруживается тенденция смешивать Геную с ее крупными банкирами, жившими зачастую в Мадриде, бывавшими там при дворе, ведшими там крупную игру, советниками и сотрудниками короля, которые жили своим кругом посреди злобы и склок, сочетались между собой брачными узами и защищали себя, выступая как один человек всякий раз, как испанец угрожал им или когда недовольство ими выражали компаньоны, остававшиеся в Генуе и намеченные в качестве жертв ответных ударов. Открытие Франко Борланди и его учениками неизданной переписки этих деловых людей прольет, будем надеяться, свет на те вещи, которые нам еще не известны. Но в конце-то концов, эти hombres de negocios, как называли их в Мадриде, были очень немногочисленны — два, самое большее три десятка человек. Рядом с ними, ниже их надлежит вообразить сотни, даже тысячи генуэзских купцов разного масштаба, простых приказчиков, лавочников, посредников, комиссионеров. Они населяли свой город и все города Италии и Сицилии. Они пустили глубокие корни в Испании, на всех этажах экономики, в Севилье, как и в Гранаде. Говорить о купеческом государстве в государстве было бы слишком. Но это была система, внедрившаяся с XV в., и система, которая будет долговечной: в конце XVIII в. генуэзцы в Кадисе имели объемы дел, сопоставимые с торговлей английской, или голландской, или французской купеческих колоний. Этой истиной слишком часто пренебрегали.

Такое завоевание чужого экономического пространства всегда было условием величия для какого-либо города, не имевшего равных и стремившегося, даже не сознавая этого ясно, господствовать в обширной системе. То было явление почти что банальное в своей повторяемости: такова Венеция, проникающая в византийское пространство; такова Генуя, которой удалось проникнуть в Испанию, или Флоренция — в королевстве Французском, а некогда — в королевстве Английском; такова Голландия во Франции Людовика XIV; такова была Англия в мире Индии…

 

Отступление Генуи

Строительство за пределами своего дома таит в себе риск: успех обычно бывает временным. Господство генуэзцев в испанских финансах, а через них — и в финансах всей Европы продлится немногим более шестидесяти лет.

Однако испанское банкротство 1627 г. не повлекло за собой, как то полагали, финансового крушения генуэзских банкиров. Для них речь шла отчасти о добровольном уходе. В самом деле, они были мало расположены продолжать оказывать свои услуги мадридскому правительству, ожидая в перспективе новые банкротства, которые угрожали их прибылям и в не меньшей степени их капиталам. Изъять свои фонды настолько быстро, насколько позволяли это трудные обстоятельства, переместить их в другие финансовые операции — такова была программа, реализованная по воле конъюнктуры. Именно в таком духе развертывается аргументация статьи, которую я недавно написал по материалам подробной переписки венецианских консулов в Генуе.

Но, как часто бывает, одного-единственного объяснения было бы недостаточно. Следовало бы лучше знать положение генуэзских заимодавцев в самой Испании и по отношению к их португальским соперникам, которые тогда взяли на себя руководство финансами Католического короля. Восторжествовали ли последние в силу решений графа и герцога Оливареса? Благоприятствовала ли им конъюнктура на Атлантическом океане? Подозревали, что они были подставными лицами голландских капиталистов, — обвинение, впрочем, правдоподобное, но его надо было бы еще доказать. Во всяком случае, мир, подписанный в 1630 г. английским правительством Карла I с Испанией, имел довольно любопытные последствия. Ведший переговоры об этом мире сэр Фрэнсис Коттингтон снабдил его дополнительным соглашением, предусматривавшим ни более ни менее как перевозку английскими кораблями испанского серебра, направляемого в Нидерланды. Треть этой массы серебра между 1630 и 1643 гг. будет перечеканена в монету в мастерских лондонского Тауэра. Следовательно, река испанского серебра в течение ряда лет добиралась на Север уже благодаря английскому, а не генуэзскому посредничеству.

Это ли было причиною ухода генуэзцев? Не обязательно, принимая во внимание позднюю дату этого соглашения — 1630 г. Более вероятно, хотя это никоим образом не доказано, что уход генуэзцев предопределил такое любопытное решение. Что достоверно, так это то, что Испания отчаянно нуждалась в надежной системе для перевозки своих капиталов. На смену «генуэзскому» решению, которое заключалось в трансферте фондов по векселям, решению изящному, но предполагавшему господство над международной сетью платежей, пришло простое решение привлечь в качестве перевозчиков как раз тех, чьих нападений на море, военных действий и пиратства опасались. И верх иронии: начиная с 1647 г. или 1648 г. испанское серебро, необходимое для управления и обороны Южных Нидерландов, будет перевозиться даже не английскими, а голландскими кораблями, может быть, даже еще до того, как Соединенными Провинциями был подписан в январе 1648 г. сепаратный Мюнстерский мирный договор. В нужном случае протестанты и католики могли договориться: деньги уже не пахли.

 

Выживание Генуи

Возвращаясь к Генуе, невозможно отрицать, что уход состоялся. По-видимому, держатели асьенто (asientistas) спасли значительную часть своих капиталов, невзирая на довольно тяжелые, определенно внушающие тревогу условия испанского банкротства 1627 г. и ряд затруднений, которые чинили им в Испании, в Ломбардии, как и в Неаполе. Успех таких изъятий устанавливается, я полагаю, по поступлениям в Геную «восьмерных монет», объем которых можно примерно восстановить год за годом: они продолжались, значительные, порой массовые, после 1627 г. К тому же Генуя осталась подключенной к потокам белого металла, начинавшимся в Америке. Какими путями? Вне всякого сомнения, торговыми — через Севилью, а потом через Кадис. Ибо генуэзская торговая сеть в Андалусии сохранилась, обеспечивая связи с Америкой. С другой стороны, после появления на сцене других заимодавцев — португальских марранов — генуэзские участники (partitanti) не раз соглашались играть игру заново. Например, в 1630, 1647 или 1660 гг. Если они в нее включались вновь, то не потому ли, что поступления белого металла в Севилью, а затем в Кадис были тогда более обильны, нежели о том сообщают официальные цифры. Из-за этого займы для Испании снова становились более привлекательными, даже выгодными. И они давали возросшую возможность участвовать в огромной контрабанде белого металла, которая питала Европу. Генуэзцы не упустили такой случай.

Чтобы получить доступ к испанскому источнику, Генуя располагала также экспортом производимых ею изделий. В самом деле, она больше Венеции участвовала в европейском промышленном подъеме XVII–XVIII вв. и старалась приспособить свое производство к спросу кадисского и лисабонского рынков, чтобы добраться к золоту на последнем и к серебру — на первом из них. Еще в 1786 г. Испания импортировала много генуэзских тканей, «и имеются даже особые изделия на испанский вкус; к примеру, большие штуки шелка… усеянного мелкими цветами… и густо расшитого с одного конца большими полувыпуклыми цветами… Сии ткани предназначены для праздничных платьев; есть среди них великолепные и весьма дорогие». Равным образом значительная часть продукции бумажных фабрик в Вольтри, около Генуи, «предназначается для Индий, где ее используют как курительный табак (sic!)». Таким образом, Генуя старательно защищалась от конкуренции Милана, Нима, Марселя или Каталонии.

Образцы генуэзских ситцев (1698–1700 гг.).

Следовательно, политика генуэзских купцов предстает разнообразной, прерывистой, но гибкой, способной приспосабливаться, как всякая уважающая себя капиталистическая политика. В XV в. они сумели обосноваться на пути золота между Северной Африкой и Сицилией, в XVI в. — овладеть через Испанию частью белого металла американских рудников; в XVII в. — вновь увеличить торговую эксплуатацию ценой экспорта готовых изделий. И во все периоды заниматься банковскими и финансовыми делами в зависимости от обстоятельств момента.

В самом деле, после 1627 г. финансисты не остались без работы. Так как испанское правительство более не поддавалось прежней эксплуатации, генуэзские капиталы искали и нашли других клиентов: города, князей, государства, простых предпринимателей или частных лиц. Разобраться в этом позволяет недавняя книга Джузеппе Феллони. Еще до разрыва в 1627 г. генуэзский капитал начал «колоссальное и радикальное перераспределение [своих] финансовых обязательств». С 1617 г. генуэзцы стали вкладывать капиталы в венецианские фондовые ценности. В Риме, где они вытеснили с XVI в. флорентийских банкиров, они участвовали в возобновлении папских займов во время создания в 1656 г. [банка] Монте Оро (Monte Оrо), первыми подписчиками на фонды которого были исключительно генуэзцы. Первые помещения капитала во Франции относятся ко времени между 1664 и 1673 гг. В XVIII в. их инвестиции распространились на Австрию, Баварию, Швецию, австрийскую Ломбардию, на такие города, как Лион, Турин, Седан… Как в Амстердаме или в Женеве и с использованием той же политики посредников и комиссионеров, «промышленность» займов — такая, как о ней рассказывают «рукописные новости» и газеты, — заняла в Генуе место в повседневной жизни. «В прошлую пятницу, — записывал в 1743 г. один французский агент, — в Милан [который в то время принадлежал австрийцам] отправили на нескольких колясках с доброю охраной 450 тыс. флоринов, кои частные лица сего города ссудили королеве Венгерской [Марии-Терезии] под залог драгоценностей, о каковых уже была речь».

И объем капиталов, помещенных за границей, постепенно возрастал, как если бы старинная машина воспользовалась для ускорения своего движения скоростью XVIII в.; в миллионах банковских лир (lire di banco) (цифры округлены) он составил: 271 в 1725 г.; 306 в 1745 г.; 332 в 1765 г.; 342 в 1785 г.; при годовом доходе, выросшем с 7,7 млн. в 1725 г. до 11,5 млн. в 1785 г. Банковская лира, бывшая в Генуе расчетной монетой, с 1675 по 1793 г. соответствовала, не изменяясь, 0,328 г золота. Но к чему вести расчеты в тоннах золота? Лучше будет коротко сказать, что доход генуэзских заимодавцев в 1785 г. равнялся более чем половине приближенно подсчитанного валового дохода Генуи.

Но как же интересно, что при новом расширении своих капиталовложений Генуя оставалась верна географическим рамкам былого своего великолепия! В противоположность капиталу голландскому и женевскому генуэзский капитал не завоевывал Англию, в то время как во Франции генуэзцы вкладывали свои капиталы широко (35 млн. турских ливров накануне Революции). Не происходило ли это оттого, что на Севере [Европы] католическая Генуя натолкнулась на сети протестантских банков? Или же скорее по причине старинных привычек, которые в конечном счете ограничивали мысль и воображение генуэзских деловых людей?

В любом случае такой выбор привел генуэзский капитал к краху вместе с бесчисленными катастрофами, под тяжестью которых рухнул Старый порядок. Но в следующем веке Генуя вновь окажется в роли самого оживленного двигателя [развития] полуострова. При возникновении парового судоходства и во времена Рисорджименто она создаст промышленность, сильный современный флот, и «Банко д’Италиа» в значительной мере будет делом ее рук. Итальянский историк сказал: «Генуя создала итальянское единство» — и добавил: «к своей выгоде».

 

И возвращаясь к миру-экономике

Но реконверсия, а вернее, последовательные реконверсии генуэзского капитализма не привели Геную в центр мира-экономики. Ее «век» на международной арене закончился еще в 1627 г., может быть, в 1622 г., когда пришли в упадок пьяченцские ярмарки. Если проследить хронику этого решающего года, создается впечатление, что венецианцы, миланцы и флорентийцы отмежевались от генуэзских банкиров. Быть может, они не могли сохранять свое сотрудничество с городом св. Георгия, не подвергая себя опасности? Быть может, Италия не была более способна оплачивать цену генуэзского первенства? Но, вне сомнения, и вся европейская экономика не в состоянии была выдерживать обращение бумажных денег, несоразмерное массе звонкой монеты и объему производства. Генуэзская конструкция, слишком усложненная и амбициозная для экономики Старого порядка, развалилась, отчасти сама собой, при европейском кризисе XVII в. Тем более что Европа тогда «качнулась» в сторону Севера, и на этот раз — на столетия. Характерно, что, в то время как генуэзцы, перестав играть роль финансовых арбитров Европы, перестали находиться и в центре мира-экономики, смену караула обеспечил Амстердам, недавнее богатство которого было построено (и это еще одно знамение времени) на товаре. Для него тоже наступит час финансовой деятельности, но позднее, и довольно любопытно, что это заново поставит те же самые проблемы, с какими встретился генуэзский опыт.