Идея этой книги пришла в голову моему давнему и любимому персонажу Грише из романа «Графоман». Сюжет был им только намечен в качестве будущей книги, которую он, впрочем, так и не написал. Однако этот сюжет чем-то заинтересовал меня, и я захотела его развития. Я попыталась это сделать, как всегда, с ощущением радости преодоления трудностей, а они у меня каждый раз разные, как и интересы. Удалось мне что-нибудь или нет — судить не мне.

* * *

Ирина не могла уснуть. Она лежала в постели, бесконечно переворачиваясь с боку на бок, пытаясь поудобнее подсунуть то под одно, то под другое плечо подушку. В комнате была нормальная температура, но Ирине почему-то было то слишком холодно, то слишком жарко. Она отворачивала одеяло, лежала раскрытая пять минут и потом снова укрывалась. Рядом спал муж. Ему можно было только позавидовать: ложился, устраивался поудобнее и немедленно засыпал. В неясном полумраке комнаты Ирина слышала, как он спит, ей всегда казалось, что она как раз и не может уснуть из-за его посапывания, вздохов, всхрапов и причмокиваний. Когда шум становился слишком громким, Ирина легонько стаскивала с него одеяло, Федя поворачивался на другой бок, на некоторое время становилось тихо, потом всё повторялось. Ирину раздирали муки совести. Стаскивает одеяло, мешает Феде спать, но держать под контролем своё растущее раздражение она тоже не могла: из-за него она не может уснуть. Впрочем, по опыту Ирина знала, что уснуть она не может вовсе не из-за Фединого храпа и сопения. Её ноги ни секунды не могли оставаться в покое, тело не расслаблялось, а как с этим бороться, было непонятно. Измучившись, Ирина вставала, шла в соседнюю комнату, где ходила взад-вперёд в ночной рубашке, накрывшись пледом. От движения ноги переставало пощипывать нервными иголочками, зато ныла поясница и начинала побаливать голова. Так происходило — то хуже, то лучше — почти каждую ночь.

Сегодня было по-настоящему плохо. Ирина уже три раза вылезала из постели и пыталась движением себя укачать. Каждый шаг давался ей всё с большим трудом, глаза слипались, их стало тяжело держать открытыми. Ирина вернулась в кровать и легла на левый бок, ей показалось, что она сейчас сможет уснуть. И действительно, мысли её стали путаться, дыхание сделалось ровнее, тело начало расслабляться. Она ещё слышала Федино посапывание, но оно перестало раздражать. Ирина находилась на лёгкой, едва уловимой грани между сном и бодрствованием, когда органы чувств на секунду перестают функционировать наяву, чтобы сейчас же снова заработать во сне.

И вдруг Ирина услышала звук переливчатого, громкого и неприятного звонка. Он раздавался очень редко, так как входная дверь у них была целыми днями открыта, нужно было просто нажать на ручку и войти. Они все так и делали. В звонок звонили только пытающиеся что-то продать ребята, обходившие все дома, и изредка миссионеры-евангелисты, раздающие брошюры заблудшим, чтобы они обрели наконец благодать. В первое мгновение Ирине показалось, что звонка на самом деле не было, что она уже уснула и ей просто пригрезился этот звук. Но звонок после секундного перерыва возобновился. Настойчивая трель, противно бьющая по нервам, тревожная, нелепая в ночной тишине. Ирина подняла голову и посмотрела на красные цифры будильника: 2 часа 8 минут. «Кто бы это мог быть? Что за чёрт?..» — Ирина была совершенно сбита с толку. Если во входную дверь звонили посреди ночи, это могло означать что-то экстраординарное, скорее всего, плохое, какую-то ужасную новость. В голове у Ирины мелькнули варианты. Соседи, у которых что-то случилось… полиция… пьяный бомж… может, водитель, попавший в беду. Самый плохой вариант — это полиция. Если они пришли ночью, значит, с близкими случилось несчастье, а что ещё?

Звонок звучал как набат, а Федя безмятежно сопел. «Интересно, какой силы нужен звук, чтобы его разбудить?» — весь Иринин страх и беспокойство вылились в раздражение против мужа. Она взглянула на часы на его тумбочке: неприятно яркие голубые стрелки показывали 2 часа 9 минут. Прошла всего минута, звонок не прекращался, и Ирина грубо толкнула мужа в плечо. Федя дёрнулся и ошалело уставился на неё. В следующую секунду он осознал, что звонят во входную дверь, и посмотрел на свой будильник:

— Кто это? Сейчас ночь.

— Откуда я знаю, кто это? Они уже давно звонят, но ты же ничего не слышишь. Можно даже в комнату зайти, ты не проснёшься.

— Сейчас же… ночь.

— Да, ночь. Ты мне это как новость сообщаешь. В том-то и дело. Что-то случилось.

— Ладно, спи. Ничего не случилось. Это ошибка. Они сейчас уйдут. Не будем открывать. Незачем.

— Никуда они не уйдут. Ты не слышишь, как настойчиво звонят? Надо спуститься посмотреть, кто это… что-то случилось. Я уверена, что это полиция. Ты что, так и будешь здесь лежать и делать вид, что ничего не происходит?

Федя вылез из-под одеяла и стал наскоро одеваться, путаясь в одежде. Ирина тоже встала и накинула халат. Внизу Федя зажёг свет и вытащил из ящика большой кухонный нож. Звонить на секунду перестали, потом снова начали. Федя подошёл к двери и взглянул в глазок. В самом низу тоже был глазок, совсем низко, для ребёнка. Чтобы в него посмотреть, надо было бы присесть на корточки. «Кто там?» — шёпотом спросила Ирина. «Плохо видно… какой-то, вроде, мужик», — еле слышно ответил Фёдор. «Who is there?» — громким, напряжённым голосом крикнула Ирина. «Откройте, это я», — по-русски ответили с другой стороны. «Кто — я? — уже сдержаннее спросила она. — Что вам нужно? Сейчас два часа ночи». «Откройте, я объясню… пожалуйста. Вы должны мне открыть», — настаивал смутно знакомый голос. Федя стоял рядом, продолжая сжимать в руке нож. Выглядело это всё уже глупо. «Открой ему, разберёмся. Не пойму, что ему надо», — сказала Ирина. «Вот пусть скажет сначала, что ему надо, а потом мы откроем», — было видно, что Федя раздражён, напуган:

«Да что вам надо от нас? Это разве не может потерпеть до завтра?»

«Ир, открой, пожалуйста», — мужчина за дверью её откуда-то знал, раз назвал по имени.

Ирина отодвинула задвижку замка и открыла дверь. Человек стоял на плохо освещённом крыльце и молчал. Немолодой, небольшого роста, в неновом тёмном костюме. В руках у него ничего не было. Довольно модные чёрные ботинки, характерно расставленные в стороны ступни, покатые плечи, одно выше другого… это был её отец, умерший почти 30 лет назад! Ирина немедленно узнала его волевое лицо с крупным носом, небольшими, глубоко спрятанными под надбровьями глазами, тонкими, крепко сжатыми губами. Отец. Хотя, конечно, это не мог быть он, просто похожий мужчина. Какая-то дикость. По тому, как напрягся Фёдор, Ирина поняла, что он отца — или невероятно похожего на него человека — тоже узнал. Мужчина шагнул в дом и чуть зажмурился от яркого света. «Это я, не удивляйтесь. Я вижу, вы меня узнаёте. Ир, это я», — проговорил он, обращаясь к Ирине. «Папа… этого же не может быть. Какая, однако, мерзкая галлюцинация, — подумала Ирина. — Но Федька же его тоже видит. Мне всё это снится. Вот чёрт». При таких обстоятельствах разговаривать с псевдо-отцом было глупо, но Ирина не могла сдержаться:

— Мой отец умер от инфаркта в восемьдесят восьмом году. Умер, вы понимаете?

— Понимаю. Умер. Я с этим и не спорю, но…

— Что — «но»? Зачем вы это делаете? Какой-то жестокий розыгрыш! Уходите.

— Нет, я не могу уйти. Сейчас не могу. Ир, посмотри на меня. Это же я.

— В каком смысле — «ты»? Этого не может быть. Мы всё это понимаем…

— Может. Редко, но может. Я не могу вам всего объяснить… просто примите, что я — это я. Просто примите это как данность.

— Но ты же мёртвый, так? Ты умер, мы тебя похоронили… кремировали… я не понимаю. Где ты был всё это время? Человек умер, и его нет — нигде. Твоё тело сгорело, мы прах захоронили. Всё было кончено. В воскресение души я не верю. Или ты мне всё объяснишь, или… уходи. Мой отец умер.

— Ир, Федя. Давайте сейчас не будем об этом. Поверьте, всё это не так уж и важно. Если вы сомневаетесь, что я пришёл… я могу доказать, что сейчас речь не идёт о глупом розыгрыше. Я знаю такие вещи из нашей общей прошлой жизни, которые никто знать не мог. Ладно, я устал.

Отец разговаривал совершенно нормальным голосом, тем голосом, который у него был до операции по удалению обеих связок. Отец заболел раком гортани, долго отказывался от операции, сохранял голос, потом его прооперировали, и он научился разговаривать хрипящим, странным, пугающим людей звуком «из живота». Но сейчас никаких последствий операции заметно не было. Он сел на диван, устало облокотился о спинку и прикрыл глаза. «Пап, может быть, ты хочешь чаю? Я могу дать тебе поесть», — Боже, что она такое несла? Он — мертвец! Какой чай, какое «поесть»? Бред! Но выгнать его Ирина уже не могла.

— Да, я бы выпил чаю. Больше ничего не надо. Я устал. Пойду спать. И вам нужно ложиться. Завтра поговорим.

— Давай, пап, садись сюда к столу.

Надо же, она его «папой» назвала! Как будто так и надо. Ирина суетилась, грела чайник, пододвигала отцу варенье, видела, как он по старинке, как и раньше, отщипывает чайной ложкой кусочки яблока и кладёт их в чашку. Кровать в гостевой комнате на втором этаже была застелена чистым бельём. Ирина показала отцу, где туалет, и они с Федей вернулись в спальню. Ей страшно захотелось спать. Последней Ирининой мыслью было осознание, что отец теперь с ними и что к этому надо привыкать. Наступит завтрашнее утро, они во всём разберутся, или не разберутся… только это ничего не изменит. С ней и со всей её семьёй произошло нечто из ряда вон выходящее, а хорошо это или плохо, Ирина пока не понимала. Она ждала, что Федя что-нибудь скажет, но он предпочёл промолчать. А что он мог сказать? То, чему они стали свидетелями, было слишком огромно и необъяснимо, чтобы сейчас пытаться обсуждать это на бытовом уровне.

Федя уже спал, а Ирина, усилием воли преодолевая страшную сонливость, вышла в коридор и увидела, что дверь гостевой комнаты плотно закрыта, хотя обычно была распахнута. Он её, значит, закрыл. Папа — там. Ира представила его себе спящим в своей обычной, невероятно странной позе: левая рука поддерживает согнутую в локте правую, образуя причудливый угол. Заглянуть в комнату и проверить, так ли он спал, Ира не решилась. Через пару минут она и сама уже спала, спокойно и безмятежно, почти как в детстве.

Утром она проснулась и сразу посмотрела на будильник. Ого, уже 9:30! Феди рядом не было. Ирина сладко потянулась, и уже совсем было собралась позвать мужа, как делала каждое утро: «Мася, мася…», но осознание, что они дома не одни, немедленно внесло коррективы в её утреннее поведение. Ирина лежала под одеялом, и мысль о том, что теперь надо как-то объяснять семье появление отца, представлять его им, заполнила её сознание. Это же нонсенс! Ирина воспринимала происходящее как резко неприятное и не могла с собой ничего поделать. Почему это произошло с ними? Ей казалось, что она будет думать о нонсенсе долго, но более суетные и сиюминутные мысли стряхнули с неё остатки сна. «Папа там, с Федей. Покормил ли он его завтраком, или они меня ждут? Ужас! Неужели отец ничего не ел?» Она наскоро умылась и вышла из спальни. Отец удобно устроился на диване, а Федя включил ему «e-Tvnet». Ира услышала, как муж хвастается возможностями интернета. Отец сдержанно кивал. «Вы уже завтракали?» — Ира почему-то была уверена, что они предпочли ждать её. Отец отвернулся от экрана. Ира смотрела на себя его глазами: пожилая неухоженная тётка, седая, толстая, в старых чёрных домашних брюках. Она сейчас выглядела хуже отца, и он это явно заметил:

— Поздно ты что-то встаёшь. Уже почти 10 часов.

В голосе отца слышалось лёгкое осуждение. Ну да, с его точки зрения это была распущенность. Ира почувствовала себя снова «дочкой», которой надо оправдываться. Странное чувство, непонятно, приятное или нет.

— Пап, я плохо сплю. К тому же, куда мне спешить?

Так и есть, она оправдывается, дочка папина, престарелая.

— Потому и спишь плохо, что поздно встаёшь. Надо раньше ложиться и раньше вставать.

Ха-ха, ничего не изменилось. Папа в своём репертуаре: знает, как надо. Они все вместе спустились вниз, и Федя стал варить кофе. Отец сидел совсем близко в торце стола, между ними. Наливал сливки в кофе, ел бутерброды, спросил, нет ли творога. Творога не было, и отец сказал: «Ладно, неважно». Похвалил свежий хлеб, а Федя начал хвастаться: «я сам пеку» и «варенье у нас своё». Ира улыбалась и прислушивалась к светской беседе мужчин, почти в неё не вмешиваясь, украдкой рассматривая отца. Выглядел он просто прекрасно, лет на шестьдесят с небольшим: подтянутый пожилой мужик, не старик. Никаких следов перенесённой операции. Отец был таким, каким ей всегда хотелось его помнить: не жалким инвалидом с изуродованной шеей, сиплым искусственным голосом, усталым лицом, вечным кашлем, мокротой из стомы, которую приходилось каждую минуту вытирать, а именно пожилым, всё ещё красивым, уверенным в себе джентльменом. Сейчас беседа про варенье и хлеб казалась Ирине пустым и немного раздражающим гарцеванием, искусственно отдаляющим серьёзный разговор. Она ждала, что отец начнёт его сам, но он не начинал. «Интересно, сколько он будет делать вид, что так и надо… всё, мол, нормально: явился с того света, причём в Америку. И что теперь? Должен же он хоть что-то объяснить!» — Ира была готова уже сама начать задавать вопросы, но отец наконец поставил свою чашку и заговорил первым:

— Я знаю, вы удивлены. Я давно умер, похоронен, вернее, кремирован, а сейчас явился. Вы не понимаете, как это может быть, для людей подобное невероятно. Вас мучают вопросы, которые даже трудно сформулировать. И, хотя первым логичным человеческим вопросом можно считать «как это так? Как это происходит?», главный вопрос всё-таки не в том, «как?», а, скорее, «зачем?» Зачем я пришёл к вам?

Я много думал, как вы меня примете? Понимал, что будете ошеломлены, особенно поначалу. Надеялся, что обрадуетесь, но понимал, что вряд ли. Скорее всего, я для всех — непрошеный гость.

— Пап, ну зачем ты так?

— Погоди, Ира, не перебивай меня…

— Я не могу не перебивать. Ты вот всё говоришь: «я думал, понимал, надеялся». Тебя же нет, ты умер. Вот чего я не понимаю, и никто не поймёт. Есть, что ли, «тот свет»? Рай, ад? Никогда не поверю.

— Ира, вряд ли сейчас следует об этом говорить. Ты права, конечно. Для живущих меня давно нет. Всё так. Я должен подумать, как вам это объяснить.

— Ты всё, как ты говоришь, «думал». А что ж не подумал об этом?

— Мне такие вещи кажутся неважными. Я пришёл, и вам надо это принять.

— Легко сказать. Ладно, оставим это. Перейдём к «зачем?» В чём цель… всего этого?

Ира не могла подобрать правильных слов. Весь начавшийся разговор казался ей неправильным. Давно умерший отец, сидящий с ними за завтраком, его тихий, размеренный голос, её собственные неловкие вопросы, в которых сквозила несколько агрессивная растерянность; Федя, явно не желавший принимать участия в их разборках. От ситуации попахивало таким абсурдом, что Ирина поёжилась. Все трое сейчас походили на персонажей современных психоделических пьес: холодные, бездушные диалоги, начисто лишённые человеческих эмоций. Ирина уже и сама не понимала, находилась ли она действительно под властью сумятицы чувств, где всё перемешано, или её интересовала только рациональная составляющая события.

Это же её отец! Она с такой болью пережила его уход, весь её привычный мир внезапно пошатнулся! Эти жуткие похороны, поминки, медали и ордена на подушечках, масса чужих пьяных людей, слегка дурнотное состояние, и она — одна, и нет Феди. Как долго она тогда не могла опомниться! Всё бы отдала, чтобы вернуть отца, чтобы он был рядом! Понимала, что это невозможно, что надо приспосабливаться. А сейчас прошла целая жизнь. Всё отболело, изменилось, нарушилось и восстановилось. И он опять с ними? Зачем? Получается, она не рада? Или рада? Ира не знала. А он? Он ей теперь кто? Тот же ли он ей отец в изменившейся ситуации? Нужен ли он ей? Может, и да, но остальным точно не нужен. Не надо себе лгать. Ничего этого она отцу не сказала, странным образом он не располагал к откровенности. Да она, впрочем, и раньше с ним не откровенничала.

— Ира, нам с тобой надо снова друг к другу привыкнуть. Я никуда не спешу. Буду у вас жить, со всеми познакомлюсь. Всё будет хорошо. Какие у вас на сегодня планы?

«Какие планы?» — папа, похоже, всё воспринимал проще — пожилой отец, живущий в семье дочери. Вот и всё. Он предлагал ей не напрягаться и решать проблемы по мере их возникновения. Проблем будет не счесть, и насчёт «всё будет хорошо» она не была так уж уверена. Сейчас был её ход, и ей надо было придумать, как представить нового родственника, как объявить новость, а потом смотреть на вытянувшиеся напряжённые лица окружающих. Федя тут не поможет, это будет только её проблемой.

Был вторник, и Ирине нужно было ехать на работу. «А с ним-то что делать? Одного оставить?» — ощущение, что у них в доме теперь живёт ещё один человек, было непривычно. Считать его гостем? Если так, то надо развлекать, заботиться о досуге, а если он теперь член семьи, то… вот тут-то непонятное как раз и начиналось. Каждый член семьи имел свой статус, а его статус не определён. С одной стороны, ситуация понятная: престарелый прадедушка живёт в семье, внимания на него особо обращать не надо, просто изредка брать с собой в поездки и приглашать за стол, но Ирина знала, что так не выйдет, и причин тут несколько: отец вовсе не выглядел ветхим, слабым, едва в своём уме прадедушкой — это раз. Если посмотреть правде в глаза, она сейчас выглядела хуже него. Кроме того, учитывая папин характер, он вряд ли примет роль незаметного, отжившего своё старца, ни на что не влияющего — это два. Про третий фактор даже и думать не хотелось. Одно дело — старенький зажившийся папа, совсем другое — оживший мертвец! Ира с неудовольствием отметила, что мысленно называет отца «он», хотя обращалась она к нему, как и раньше, «папа». Да чего ж удивляться — тот, кто каким-то образом вернулся, пока не мог считаться её настоящим отцом. Отец же умер. Других вариантов рассудок не принимал.

Вздохнув, Ирина пошла собираться на работу. Дверь в комнату отца была плотно закрыта. «Предложить ему, что ли, ехать со мной? Хотя что он там будет делать?» — Ирина была почему-то уверена, что он не поедет. Опять — «он».

— Пап, я на работу еду. Хочешь со мной поехать?

— Нет, что я там буду делать? Я дома побуду. А ты что, машину водишь?

— Вожу, конечно.

— Это ты молодец, я был уверен, что ты сможешь.

— Тут без машины не выживешь.

— Езжай, езжай, покажи мне только, на что тут у вас нажимать. Я телевизор посмотрю, новости. Мне интересно. А главное, по-русски.

Ирина терпеливо учила отца пользоваться мышкой, получалось у него пока не очень, но основное он понял. Ей казалось, что интернет должен был бы поразить человека из прошлого, но никакого экстаза у папы не наблюдалось, и Ирине уж стало казаться, что у отца в чём-то поблекли эмоции, хотя — глупости. Он всегда таким был, сдержанным в выражении восторгов. Орать, кричать, беситься, хохотать — это было не его. Ирина стала уже забывать его реакции, а сейчас вспомнила. Отец становился узнаваемым несмотря ни на что.

Когда она спустилась вниз, он вдруг крикнул, чтобы она его подождала, и в старых Фединых штанах и рубашке вышел с ней к гаражу. «Передумал, со мной поедет. Я и так опаздываю, а теперь надо ждать, пока он оденется», — Ира напряглась, но, оказалось, зря. Отец просто хотел посмотреть на её машину. Она нажала кнопку дистанционного замка, фары мигнули, раздался еле слышный щелчок. Обойдя машину вокруг, отец уселся на водительское сиденье:

— Удобная машина. А где сцепление?

— Нету. Тут автоматическая коробка передач. Ставишь на «Д» и вперёд.

Чтобы разобраться, что как работает, отцу понадобилось всего несколько минут. У него сделалось довольное лицо. Её синяя «Кия» отцу явно нравилась. Он подал машину назад, развернул её к выезду из двора и, одобрительно улыбаясь, вышел:

— Ну, давай. Есть. Счастливо.

И пошёл к входной двери. Его прыгающая походка — одно плечо чуть выше другого, носки врозь — была до боли знакомой. Такое привычное папино «ну, есть». Только он один так говорил. Отец вернулся! Какое счастье! Он будет теперь с нами. Опять Ире пришлось мысленно себя поправить: «Не с нами, а со мной». Насчёт реакции других она не была уверена. Никакого особого счастья члены семьи не испытают, в лучшем случае будут равнодушны.

По дороге на работу Ира не переставала удивляться той ненормальной обыденности, какой пока сопровождалось папино появление: завтрак, телевизор, машина, её указания насчёт обеда, тёплые штаны, ковбойка с начёсом. Отец ещё спрашивал, не почистить ли ему картошки. Опять эта картошка… в свой последний день отец как раз чистил и жарил для них картошку. Он был уже мёртв, а они молча ели его ещё тёплую картошку. Девочки были маленькими, ни о чём не спрашивали, а у неё в горле стоял комок, который эта папина последняя услуга спровоцировала.

Ирина работала, иногда почти полностью отвлекаясь от вчерашнего, но мысль, что вечером она увидит дочерей и надо собраться с духом и как-то всё им объяснить, наполняла её ужасом. «Дедушка вернулся! — этого не может быть, потому что не может быть никогда!» И они будут правы. И что сделают? Сочтут это глупой шуткой? Или подумают, что она внезапно сошла с ума? Начнут уговаривать, что так не бывает? А вот посмотрим, когда они сами его увидят! Узнают, не смогут не узнать. В этом Ирина была абсолютно уверена. Интересно, что самого его проблема, как она будет признаваться в том, что у них в семье теперь пришелец с того света, совсем не волновала. Было ощущение, что никаких особых объяснений папаня давать не намерен. Ира внутренне улыбнулась тому, с какой лёгкостью у неё вылезло старое прозвище отца — «папаня». «Надо мне самой было у него спросить. Пусть бы хоть что-то объяснил. Хорошо устроился. Я что, не имею права ничего знать? Или, вот интересно, про дурацкую коробку передач спрашивал, про русское телевидение спрашивал, а про внучек — нет. Это вообще нормально?» — Ирина сама чувствовала, что злится. Отец её одновременно и злил, и умилял. «Взял ли он себе поесть? Там в холодильнике и нет особенно ничего. Он же не знает, где что лежит. Сидит один, голодный, в чужом доме. На второй этаж ему, должно быть, трудно забираться? Ничего не трудно. Мне сейчас, наверное, труднее», — Ирой владели путаные мысли. Как она будет говорить дочерям о деде, она себе не представляла, но знала, что сказать всё равно придётся, тем более что держать в себе новость казалось невозможным.

Ирина позанималась с детьми, старшая дочь Лиля мыла посуду, младшая — Марина — привезла Настю и ушла с маленькой Наташей в магазин, пообещав через час вернуться. Ирина слышала, как хлопнула входная дверь, с работы вернулся Лёня, Лилин муж. Народ постепенно собирался, и никто ни о чём ещё не подозревал. В прихожей раздался голос Марины и детский голосок малышки Наташи. Миша, Настя и Женя, старшие внуки, с которыми Ирина занималась, выбежали в коридор. Громкие голоса, смех, весёлая возня, неубедительные увещевания взрослых. Обычно, поучаствовав пару минут в общей сумятице, Ира уезжала домой, но не сегодня. Сейчас она им выдаст:

— Ребята, пройдите в комнату. Мне надо вам кое-что сказать.

Видимо, на её лице было написано заметное напряжение, потому что никто не стал спорить. Взрослые потянулись в комнату, дети — за ними. Марина взяла на руки Наташу. Её «кое-что сказать» явно не предвещало ничего радостного. Лица близких были серьёзны. На них застыло нервное ожидание.

— Вчера ночью нас с папой разбудил звонок в дверь. Мы открыли и увидели дедушку. Он вернулся с того света, чтобы с нами жить. Вот такая новость.

Ирина замолчала, главное было сказано. Более коротко событие было не изложить, и Ирина, изложив самую суть, ждала теперь вопросов, но их не было. Все как воды в рот набрали. «Что же они молчат? Неужели сказать нечего?» — Ирина была готова начать обсуждать событие, но никакой реакции не наблюдалось. Повисшее молчание становилось гнетущим, и Ирина не выдержала:

— Чего молчите? Сказать нечего?

— Подожди, мам, я не поняла, кто вернулся? — Марина начала первой.

— А вы не слышали? Я сказала, дедушка. Ваш дедушка. Помните его?

— Помним, но… — это уже была Лиля.

— Что — «но»? Вот вам и «но»! — Ирина чувствовала, что ни с того ни с сего становится агрессивной, как будто девочки виноваты в том, что произошло.

— Подожди, Ир, этого же не может быть, — ага, Лёня встрял.

— Знаю, что не может, но есть!

— Как это? — опять Лиля.

— Слушайте, ребята, я не знаю, как. Ничего не могу вам объяснить. Я пыталась у него спросить, но он пока молчит. Может, потом скажет.

— Мам, а какой он? Страшный? — ага, Марину интересует внешняя сторона вопроса.

— Нет, никакой он не страшный, он скорее красивый.

— Он же должен быть сейчас очень старым, больше ста лет, — Лиля пыталась быть логичной.

— Да нет, в том-то и дело. Это мы тут старились, а он выглядит даже лучше, чем тогда, когда умер. В общем, прекрасно выглядит.

— И что нам теперь делать? — вопрос задала Марина, но он был написан на всех лицах, даже на детских.

— Ну, откуда я знаю.

— А папа что?

— Папа интернет ему показывал.

— И как ему интернет? И вообще всё здесь? Круто!

— При чём тут это? Об этом разве надо сейчас говорить?

— Бабушка, а где он сейчас, ну, этот новый дед? — Миша. Прямо не в бровь, а в глаз. Молодец. «Где?» — вопрос практический, гораздо лучше, чем «откуда», которого Ирина так боялась.

— «Новый дед», как ты, Миша, говоришь, у нас дома.

Все опять замолчали, и Ирина понимала, почему: новость была настолько несуразной и ошеломляющей, что ребята просто не знали, что спрашивать. В общем-то, она и сама себя так вела — бытовая сторона вытесняла непонятную дикость, делала её более приемлемой для осознания.

— А сам-то он что говорит? — Лёня надеялся хоть что-то понять.

— Не мучай меня, Лёнь. Ничего он не говорит. Вернулся и всё.

— Нам надо с ним поговорить. — Лёня не сдавался.

Договорились прийти в субботу к Лиле в гости. Так или иначе собирались вместе поужинать. Ирина обещала привести «папу», но никакого энтузиазма на лицах родственников она не увидела. Возвращаясь домой, она всё пыталась понять, почему: из-за дикой, сюрреалистичной ситуации, или, если называть вещи своими именами, потому, что её папа был теперь никому не нужен? Ну, а как она хотела? В семье издавна сложился определённый баланс, а теперь он нарушится. Кому это было нужно? Старшие родственники умирали, нормальная смена поколений, а теперь… что будет? Все чувствовали, что грядут изменения, которых никто не хотел и не ждал. Было страшно. А отец, понимал ли он их страх?

Домой Ирина спешила совершенно не так, как обычно. Конечно, Федя уже вернулся с работы, но папа всё-таки ждал не Федю, а её. Хотел есть или просто соскучился? Папа с Федей услышали, как подъехала её машина, и, как только она хлопнула дверью, стали немедленно спускаться вниз. С компьютером опять возились — это казалось Ире очевидным. Она переоделась и сразу стала хлопотать на кухне: мысль, что отец голоден и она обязана его как можно быстрее накормить, не давала покоя. Он сидел на диване и о чём-то вяло разговаривал с Федей. Из-за шкворчащих на сковородке котлет Ира не всё слышала. Опять про компьютер, какие-то новости. Ире снова показалось странным, что папа интересуется какими-то, с её точки зрения, второстепенными вещами. Когда она оборачивалась, она видела довольно хмурое папино лицо, он, безусловно, был чем-то недоволен.

Они неспешно ужинали, Федя предложил папе немного выпить, и тот с готовностью согласился. «Нет, вино не открывай, я, если можно, водки немного выпью», — ну кто бы сомневался, что он захочет водки! Федя тоже себе налил, хотя обычно по будним дням они не пили. «Бедный, хочет компанию поддержать», — подумала Ирина. Федя и ей собрался поставить рюмку, но она отказалась, что не произвело на папу никакого впечатления. Он бы, наверное, и один пил, так что зря Федя суетился.

— Как ты, пап, день провёл? — Ира задала этот вопрос, сама не зная, что ей хотелось бы услышать.

— Телевизор смотрел, потом щётку тут у вас искал, не нашёл. И где у вас пылесос? Ты должна всё мне показать, где что лежит.

— Зачем тебе щётка?

— Зачем? Да у вас грязь везде — мусор на полу, пыль таким слоем лежит, что всё уж серое. Паутина. Дайте мне пылесос, я тут завтра хоть немного всё в порядок приведу. Вы что, никогда не убираете?

— Убираем, пап, только нечасто. Как-то не до того, да и трудно стало.

— При чём тут «трудно»? Я вот так и знал, что, когда меня не станет, вы грязью зарастёте. Теперь вижу, что был прав. Это потому что ты — грязнуля, вся в мать. У них в Черкизово всегда грязно было. Можно подумать, что ты раньше часто убиралась!

Что ж, ничего нового. Папа противопоставляет свой род «чистюль» с маминым — «грязнуль». Как это неприятно. Неужели это так для него важно? Ирина моментально вспомнила тётушку, папину сестру, которая в мытье хрусталя проводила все выходные. Неужели отец считал, что жить надо именно так? Как всегда в таких случаях, она почувствовала желание оправдаться:

— Пап, я уберу. Завтра с утра и уберу, сколько смогу.

— Не надо. Я сам всё сделаю, не стану тебя просить. Тем более что тебе трудно.

— Папа, мне под семьдесят. Не понимаю твоего сарказма.

Отец ничего не ответил. Обычная его манера не отвечать, когда он не согласен и недоволен. В жёстком отцовском взгляде читалось осуждение: его дочь — ленивая и распущенная неряха. Прямо, дескать, стыд. А главное, он так и думал. Отец обожал, когда подтверждалось то, что он утверждал. А ещё в его взгляде читалось чуть брезгливое сочувствие: как же ты, милая моя, постарела, растолстела — плохо за собой следишь. Надо гулять и поддерживать себя в форме. Он же себя поддерживал, а она — не в него пошла. Ирина ждала, что он как-то пройдётся по её внешности, но папа этого делать не стал. Сейчас не стал, но Ира чувствовала, что он обязательно этой темы коснётся. Тридцать лет назад она была довольно ухоженной молодой женщиной, а сейчас — почти старуха. Он, естественно, заметил перемену, и ему неприятно. Хорош бы он сам был, столетний ветхий старикашка! Не дожил до этого, не состарился.

А Федя уже открывал кладовки и показывал, где у них щётка и пылесос. Хотел объяснить, как им пользоваться, но отец сказал, что разберётся. Ирина с неудовольствием заметила, что Федя перед папой лебезит, то есть вошёл в свой прежний статус: есть папа — хозяин дома и глава семьи, а есть он, Федя, муж дочери.

Они втроём начали смотреть новый сериал, забросив старый, потому что «папе будет неинтересно», и пошли спать. «Отец же видел, что мы свой фильм не досмотрели, но ничего не сказал, приняв как должное, что ради него выбрали новый», — Ира не то чтобы удивлялась — папа иногда играл в деликатность, но это было именно что игрой, а не его сутью. А суть была в том, что он «себя нёс» и уважение окружающих считал нормой. Она видела, что сериал про современную московскую жизнь очень отца заинтересовал, он жадно впитывал в себя детективную историю и получал удовольствие. Что будет в субботу! Как они его примут? Что суббота им принесёт? Скандал? Общее недовольство? Фальшь? Напряжение? Всё это было непредсказуемо, и Ира долго не могла уснуть, пыталась обсуждать своё беспокойство с Федей, но он её успокаивал, говорил, что всё образуется. Как он так мог? Что образуется, как, за счёт чего и кого? Федя тоже был в своём репертуаре: не надо усложнять!

— Что ты вылез с пылесосом? Он теперь уборщицей у нас будет служить? Ты обалдел?

— Да пусть убирает. Что ему ещё делать? Может, он хочет быть полезным…

— Ничего он не хочет. Старый папа убирает — это унизительно и стыдно. Вот чего он хочет добиться. Ты не понимаешь?

— Да ладно тебе. Просто хочет нам помочь. Чего тут такого особенного?

— Федь, а почему он ничего про главное нам не говорит? Про сам факт своего появления? Может, его спросить?

— Не надо. Сам скажет. Не трогай его… пока.

— Пока? А сколько ждать? Я боюсь, ребята его спросят, и что тогда?

— Вот тогда и посмотрим, спи, Ир. Мы же с тобой всё равно не можем ничего изменить.

Федя моментально уснул, а Ира ещё долго лежала с открытыми глазами и думала о субботе, представляя себе самые разные сценарии. Любой казался ей ужасным. Хоть бы суббота никогда не наступала. Завтра четверг: ещё два дня. Надо же, отец ничего не сказал ей о собственных ощущениях. Неужели он совсем не волнуется? И снова ей пришло в голову, что он вряд ли сейчас может по-настоящему волноваться. Он точно такой же, как раньше, и в то же время совершенно другой. Чего ожидать от этого противоречия, Ира не знала.

На следующее утро, когда Федя ушёл на работу и они с отцом остались одни, он вдруг сам с ней заговорил:

— Ир, ты думаешь, я не понимаю твоё состояние? Ты в шоке. Но, поверь, вы все ко мне привыкнете.

— А почему ты так в этом уверен?

— Потому что мы близкие люди.

— Да? Тебя с нами не было тридцать лет, и мы всё ещё близкие люди? Хотелось бы на это надеяться, но я не уверена. Я выгляжу хуже тебя, меня никто бы не принял за твою дочь. Девочки выросли, они взрослые женщины, у них дети, твои правнуки. Мужчины, их мужья, тебя вовсе не знают. Как пройдёт ваше знакомство друг с другом?

— Посмотрим.

— Посмотрим, куда же нам деваться! Я тебя прошу…

— О чём?

— Мы все увидимся в субботу у Лили в доме. Ты уж веди себя… ну, ты понимаешь.

— Что я должен понимать?

— Ну, без резких движений. Мы — семья, а ты пока не её член.

— Ладно, не беспокойся. Я постараюсь.

— Вот в этом я как-то сомневаюсь. Понимаешь, пап, ты — яркий лидер, тебе трудно вести себя «лоу профайл», — Ира употребила английское слово и сразу себя одёрнула: отец же по-английски не понимает.

— Что ты сказала? Как?

— Ну, скромно… что ли.

— Действительно, я — человек новый, буду к вам присматриваться. Мне всё интересно. Честно.

— Пап, я через 20 минут ухожу на работу. Но всё-таки скажи мне: зачем ты вернулся? Можешь ты мне это сказать? Я должна понять причину, все должны понять… иначе точно ничего у нас не выйдет. Каждый знает: оттуда никто не возвращается, а ты вернулся… зачем?

Отец молчал, то ли решив ничего не объяснять, то ли сказать своё обычное «ты всё равно не поймёшь», то ли тянул время, собираясь с мыслями. Ирина напряжённо ждала:

— Я ждал этого вопроса, сам хотел объясниться, но не знал, как… Во-первых, откуда ты знаешь, что «никто не возвращается»? Такое бывает, хотя и исключительно редко. Вот и со мной случилось, потому что мне это было надо.

— Надо? Как это?

— Как ты говоришь, «там» никто уже об оставшихся не думает, а я думал… ничего о вас не знал, а мне очень хотелось знать всё. Неизвестность была для меня страданием. Я не мог обрести покоя, и мне… разрешили.

— Кто разрешил?

— Не знаю. Просто вернули, чтобы я… посмотрел.

— И всё? Пап, ну сам подумай, как это для нас звучит? «Разрешили, вернули…» — это Бог? И вообще, как там?

— Что ты хочешь знать? Я когда-нибудь тебе объясню, но не сейчас. Иди на работу. Не мучь меня.

— А ты мучаешься?

— Да, мне трудно об этом говорить.

— Почему ты о нас думал? Ты мог там думать? А мама? Мама думала? Другие? Ты мне расскажешь?

— Постараюсь, но сейчас это не главное. Сейчас давай думать о субботе.

— Ты волнуешься?

— Да, конечно.

— Серьёзно? А почему ты тогда только и знаешь что о пустяках говорить?

— Это не пустяки. Это ваша жизнь. Я должен её понять. За этим я и пришёл. Правильно ли вы живёте?

— Что? Как это — правильно? И кто знает, как правильно?

— Я знаю. Проверю и скажу. Иди, опоздаешь. А знаешь, я сегодня с тобой поеду. Подожди две минуты, я оденусь.

Отец легонько дотронулся до Ириной щеки и пошёл наверх. Он впервые коснулся её кожи, и Ира ощутила его руку, тёплую, сухую, абсолютно живую. А тогда на похоронах она наклонилась над гробом и коснулась губами его бледного лба. Жуткое ощущение мороженого, холодного мяса. Папа превратился в тело, и она в этом убедилась. А сейчас он живой, произошло чудо, в которое никто не верил. Но его нельзя было не принять, потому что нельзя не верить очевидному.

В машине отец вальяжно откинулся на сиденье. Ирине пришлось настоять, чтобы он пристегнулся. Папа не хотел, всё говорил ей: «Да ладно, не стоит». Убедила его только неизбежность штрафа. По дороге он восхищался красивой панорамой сельского Орегона, делал Ире комплименты, что она хорошо водит машину, расспрашивал об Орегоне, о её работе в университете, о профессиях всех остальных, о деньгах. Ира и сама не заметила, что с увлечением рассказала отцу о выплатах за дома, страховках. Всё это были американские реалии, совершенно отцу неизвестные. Ему всё было интересно: значит, никто не нуждается? Большие хорошие дома? Лилькин муж — инженер? Хорошо. Компьютерная индустрия, ага. Да, перспективное дело… я понимаю. А Маринкин муж, значит, доктор? Много зарабатывают? Вам помогают? Нет? Вам пока ничего не надо? Я рад. Да, да, хорошо, что парни — русские, это важно. А дети? Говорят по-русски? Отлично. Ира и не заметила, что рассказала отцу почти всё, что произошло за прошедшие тридцать лет: перестройка, эмиграция, замужества внучек, рождение правнуков. Отец слушал внимательно, задавал уточняющие вопросы, а потом сказал Ире, что он сам всё увидит. Теперь Ире хотелось поделиться с отцом всем-всем, рассказать, что они пережили, как пробивались. Особенно ей было интересно его мнение об эмиграции, одобрял он её или нет:

— Пап, а правильно мы сделали, что уехали? Ты бы с нами уехал?

— Ир, ты же знаешь, что я и сам всегда хотел уехать, и именно в Америку. Мне казалось, что я смог бы пробиться и стать богатым. А насчёт… ехать с вами? Не уверен, что меня бы выпустили. Вряд ли. Вы уехали, потому что я к тому времени умер. Был бы жив, ты бы меня одного не оставила. Нет же?

— Нет, ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?

Ирина оставила отца гулять по кампусу, а сама пошла работать. Когда через два с половиной часа она подошла к машине, отец там уже сидел с исключительно довольным видом и сказал, что университет ему очень понравился, но он подустал и проголодался. А ещё попросил Иру дать ему вести машину, но она объяснила, что это невозможно. Пришлось пообещать, что они найдут какую-нибудь пустынную стоянку, и тогда он сможет поездить. Отец даже спросил, можно ли ему будет сдать на права по-русски? Ну папа даёт! Права ему нужны. Просто отец не умел быть от кого-то зависимым. Сейчас Ире казалось, что он совершенно не изменился, и это было прекрасно.

В пятницу Ирина поняла, что человек абсолютно ко всему привыкает. С папиного появления прошло всего несколько дней, а ей стало казаться, что он уже стал частью их быта. За завтраком отец удивился, что в доме нет творога, и нельзя ли его купить? Она же, дескать, знает, что на завтрак он любит творог. Ира напомнила, что они в Америке, и тут творог никто не ест, но она теперь будет сама его делать. Отец удовлетворённо кивнул. Ира съездила в магазин за необходимыми продуктами, притащила побольше молока, и теперь на плите стояла огромная кастрюля, где оно кисло на огне. Федя приладил к шкафчику крючок, и большой марлевый узел висел над раковиной, а из него поначалу лилась тоненькая струйка сыворотки, которая затем часами ударяла крупными каплями о раковину. Отец сперва читал им лекцию о том, что творог не должен быть ни слишком зернистым, ни слишком мягким, но потом, убедившись, что Ира справилась и сделала как раз такой творог, какой он хотел, перестал обращать внимание на её суету — в доме должен быть творог, и точка! Ира сразу вспомнила, как она за этим творогом ездила в далёкий молочный магазин около Ленинградского рынка, покупала сразу пару килограммов. Творог ей нагружали большим совком в кульки из серой тонкой бумаги, которая сразу промокала. Ах, папа и его творог! Ну, подумаешь, лишняя работа. Ради папы Ира была готова ещё и не на такое.

Наступила суббота, и вечером все они придут к Лиле. Ира волновалась, но не так, как раньше. Отец здесь, и как бы дети на его воцарение в семье не отреагировали, он всё равно никуда не денется. Так уж получилось: всем придётся приспосабливаться. Причём приспосабливаться придётся всем им, а не отцу. В его умении подлаживаться Ирина сомневалась. Он всегда говорил, что подлаживаться ни под кого не умеет. В его устах это звучало вызывающе: то есть не столько не умеет, сколько просто не хочет, не считает нужным. Пусть к нему приспосабливаются, а не хотят — и не надо. Надежда, что сейчас папа стал другим, была у Ирины слабой. Папа такой же, как всегда, время там, в чёрной смертной дыре, не считается. В чёрной дыре, наверное, что-то происходило, но это «что-то» не имело никакого отношения к обычной жизни. Да что ей такое в голову пришло? Какая такая жизнь, вот именно, что «там» — вообще не было жизнью. Иногда ей хотелось что-то о «там» узнать, а иногда, напротив, она бы дорого дала, чтобы оно оставалось для неё неведомым, причём как можно дольше.

Днём отец ходил с Федей испытывать обе машины. Старая Хонда не произвела на него никакого впечатления, а вот Кия своей автоматической коробкой передач просто заворожила. Когда оба вернулись перекусить, отец не мог ни о чём, кроме машины, разговаривать. «Приёмистая! Ах, как удобно! Лёгкая в управлении, руль мягкий, тормозит плавно…» — отцовское восхищение Ирину раздражало. Неужели он сейчас может думать о подобных пустяках, когда через пару часов он всех увидит? Она даже не выдержала и спросила, нет ли у него вопросов по поводу вечера, на что отец ей ответил своим привычным «я сам всё увижу». Ира видела, что тут он в её помощи не нуждался. Впрочем, если говорить серьёзно, дело было не в его опыте «там», а в вопросе, нуждался ли папа когда-нибудь в её помощи вообще? Нет, никогда — он был талантливее, сильнее, ярче её. Ну действительно, могло ли это измениться?

В машине отец сидел на её месте впереди. Подъехали к Лилиному дому, вошли. Все уже были в сборе, высыпали в коридор и теперь молча стояли, образовывая полукруг из доброжелательно-напряжённых лиц. Первой опомнилась Лиля: «Дедушка, это ты, я тебя узнаю!» — Лиля подошла и обняла его. Она слегка прижалась к его плечу. «Лилька! Я так рад тебя видеть. Ты красивая стала», — было видно, что он правда рад. Тут вперёд вышла Марина: «Дедушка, я — Марина. Помнишь меня?» «Мариночка, какая ты стала… как я соскучился!» — отец обнимал Марину, и Ира увидела в его глазах слёзы. Как всё это дико! Ощущение, что дедушка по каким-то причинам надолго уезжал, а сейчас вернулся — и все счастливы. Если бы это было так просто! Он говорит, что скучал, хотя как там можно скучать? Но они-то не скучали по нему. Ира это точно знала. Дедушка умер, когда обе её дочери были ещё детьми. Потом они жили, учились, создавали семьи, рожали детей. Ничего этого он не видел, не разделял с ними ни радостей, ни горестей, а сейчас — «он скучал». «Ну, давайте знакомиться!» — ну конечно, перехватил, как всегда, инициативу, уверенный в том, что сейчас всё можно будет свести к светскому ритуалу. А может, так и надо. Сейчас протянет руку и скажет: «Мелихов», он всегда так представлялся.

— Мелихов.

Ага, она не ошиблась.

Первому папа протянул руку Олегу. Почему? Нет причины, просто он ближе стоял. Олег пожал протянутую ему ладонь и тоже назвался, разумеется, не по фамилии.

— Мелихов, Леонид Александрович.

Рукопожатие с Лёней. Крепкое, довольно официальное. В другой ситуации Лёня как-нибудь пошутил бы, но сейчас промолчал, только назвав своё имя. Господи, ну зачем отец называет свою фамилию! Все и так знают, кто он. Хотя не стоит удивляться, привычка, ничего больше. Да кто его тут будет называть Леонид Александрович?

Папа смотрел на ребят, а они — на него.

— Пап, это твои правнуки: Миша, Настя, Женя и Наташа. Миша и Настя — Лилины дети, а Женя с Наташей — Маринины.

Дети жались друг к другу и не подходили. «Только бы он к ним сейчас не кидался. Только напугает». Нет, не бросился. Хорошо. Лиля предложила показать дедушке дом. Они вдвоём прошлись по столовой, гостиной, кухне, спустились вниз. Ира успела заметить на лице Олега недовольное выражение. Стол был накрыт, но садиться не приглашали, потому что дом показывали. Небось, и их дом придётся ему показывать. В своих мыслях он называл новоявленного дедушку «он». В местоимении «он» было что-то отстранённое, нечеловеческое, и потому подходящее. Вот они снова вошли в гостиную. «Дедушка, у нас тут тоже камин». «Я вижу, я всегда мечтал о камине. Там у тебя внизу не доделано, я помогу», — видно, что дом отцу понравился, даже больше, чем он сейчас показывает. Не хочет обнаруживать телячий восторг.

За столом папа снова «вошёл в старую воду». Оказавшись рядом с Настей и Женей, он принялся предлагать им закуски: «Ну, девочки, чего вам положить?» — надо же, девочки тоже дамы, а Миша — не дама, ему надо самому о себе заботиться. Олег, под папиным благосклонным взглядом, обслужил Марину, а Лёня, как обычно, о жене не подумал, и папино «Лилечка, что тебе положить?» прозвучало несколько демонстративно. Смотри, мол, как надо за дамой ухаживать. Папа пока не усёк, что, поняв, что его учат жить, Лёня теперь назло не пошевелится ради Лили. Лиля предлагала дедушке креветки с жёсткими хвостиками, но он решительно отказался: «Не буду, я такое не ем». «Ну дедушка, ну попробуй», — Лиля настаивала. «Нет, я сказал, не буду!» — в папином голосе прозвучало нетерпение. Бутылка водки, большая, красивая, почти литровая, стояла около папы, и он с удовольствием ждал, что ему нальют первому. Лёня налил, Олег было заколебался, но потом поддержал компанию. Ирина с Мариной от водки отказались, а Лиля принялась пить наравне с мужчинами: «Пей, Лилечка, у нас в семье все женщины пили», — папа своими пьющими женщинами гордился. Ирина не выдержала: «Нет, пап, мама почти не пила». «Да, мама не пила», — отец сказал это так, что Ирине показалось, что что-то тут не так. Он вообще ни единого слова про маму пока не сказал.

Сначала за столом было немного нервно, и никто не расслабился, пока Наташу не уложили спать. Потом стало шумно, даже весело. От скабрезных шуток Лёня воздержался, хотя никто его об этом специально не просил. Обсуждали политику. Спорили. Дедушка принимал участие в дискуссиях, задавал вопросы, выражал своё мнение. Лёня называл отца Леонидом. Это было, с его точки зрения, максимально вежливо и уважительно. Подождите, Леонид, дайте мне объяснить… А как вы, Леонид, думаете?.. А как вы раньше?.. А что бы вы, Леонид, сказали, если бы?.. Ира видела, что обращение «Леонид» папе не нравится, его так никто не называл. Он бы предпочёл, чтобы ребята называли его по имени-отчеству. Олег пока никак к нему не обращался. «Напрягается, это понятно», — думала Ирина. В какой-то момент папа встал из-за стола и направился к пианино. Сыграет или нет? Нет, не стал. Интересно, почему? Раньше он не пропускал ни одного инструмента в гостях. Олег подошёл и стал наигрывать какие-то мелодии. «Как музыкальный фон в ресторане, — отметила Ирина, — Ему этого достаточно. Олег играет скорее для себя, а папа это делал на публику. Или я ошибаюсь?»

Подали чай, который папа не пил, и вскоре засобирались домой.

В постели Ирина спрашивала себя, всё ли прошло хорошо? Вроде хорошо, без эксцессов, но как-то уж слишком обыденно, как будто в появлении деда не было ничего сверхъестественного. Хотя, может, дело было как раз в том, что событие было до такой степени из ряда вон выходящим, что никто не мог придумать, как держать уровень, о чём спросить? Нечего удивляться: если не знаешь, как себя вести, веди себя естественно. Вот они и старались. И всё-таки из-за папы атмосфера в гостях у Лили была другой, как будто пригласили кого-то чужого, при котором надо было не ударить в грязь лицом. Старались понравиться, и в то же время всем хотелось отстоять своё право быть такими, как всегда, а не лучше, чем они есть на самом деле. И, кстати, непохоже было, чтобы отец тоже напрягался, он как раз вовсе не старался всем понравиться. Таким он был всегда: лишь бы самому себе нравиться, а на мнение других ему наплевать. Интересно, а всё-таки, как ему семья показалась? Ирина решила спросить, но утром папа сам начал разговор про визит к Лиле:

— Ир, семья у нас замечательная. Дети называли меня «дед», и Мишка на нас похож. Замечаешь?

Так и сказал — «на нас».

— Когда они называли тебя «дед»? Я не слышала.

— А вот называли. Хорошие ребята. Я с ними подружусь. Увидишь.

— А с Лёней и Олегом? Подружишься?

— Не знаю. Не уверен. Как мы можем подружиться? Разница в возрасте, другой жизненный опыт. Они со мной настороженны.

— А ты с ними?

— Я? Ну что ты! Они теперь тоже с нами.

Ничего себе, «тоже с нами»! «Это ты, папа, тоже теперь с нами, а не они», — хотела сказать Ирина, но не решилась. Как он не понимает, что эти парни были здесь с ними последние десятилетия, что они все теперь полагаются именно на них, а он — умер давно, и его с ними не было в трудную минуту, а эти ребята были. Отцу следует это понять и научиться уважать других мужчин, даже если они ему во внуки годятся.

— Я должна тебе, папа, про них рассказать. Поверь, мне есть что.

— Ну, расскажи, я могу послушать, только лучше мне самому о них судить.

— Пап, ты и будешь судить. Они о тебе, кстати, тоже. Но ты же о них ничего не знаешь. Ты ни про кого ничего не знаешь. Даже про меня. Я тебе уже кое-что рассказывала, но прошло без малого тридцать лет, это много. Я тебе расскажу, а ты — мне.

Отец, только что охотно и оживлённо разговаривавший с ней о семье, теперь молчал, явно не желая говорить о «там». Но Ирина не сдавалась. Он обязан приоткрыть завесу своего ада, рая — что там у него было… она должна знать. Она прямо сейчас его спросит, хватит откладывать:

— Пап, а умирать страшно?

— Да, очень страшно.

— Как? Ты про себя помнишь? Всё время помнил?

— Да, помнил, хотя вспоминал не так уж часто.

— Как? Расскажи мне. Я ведь тогда пришла, но тебя уже не застала. Прости меня.

— Да что тут рассказывать. Ты и сама представляешь, как было дело: вышел на улицу, не дойдя до остановки, почувствовал себя плохо: дурнота, ноющая сильная боль за грудиной. Еле домой вернулся. Позвонил Саше, соседу, в дверь, он прошёл со мной в квартиру, помог мне снять пальто, и я лёг. Саша вызвал скорую, нитроглицерин мне не помогал.

— Это ты попросил Сашу позвонить мне на работу?

— Нет, они сами звонили. Мне было не до того.

— Ты чувствовал, что умираешь?

— Да нет, надеялся, что выкарабкаюсь.

— А когда понял?

— В какой-то момент понял. Боль стала невыносимой, мне даже показалось, что с такой болью я жить не смогу, хотел, чтобы она прекратилась любой ценой, даже ценой моей смерти. Мне сделали пару уколов, но ничего не помогло, там у меня внутри что-то рвалось, в глазах стало темнеть. Я ещё различал смутные мелькающие лица, но они стали расплываться. Жуткое ощущение нехватки воздуха и страшной тяжести, боль не проходила…

— А помнишь свою последнюю мысль? Или я не должна спрашивать?

— Ну почему не должна. Я отвечу. Я чётко понял, что мне конец, я ухожу и не вернусь, никого не увижу, меня не будет… а вы останетесь, и это несправедливо.

— Тебя это мучило — мы остаёмся, а тебя не будет?

— Да, что-то такое. В последний миг я понял, что не хочу умирать, а умираю… это ужасно.

— Пап, а Сашка тоже умер, от туберкулёза. Не смогли ему помочь.

— Да, я знаю.

Вот она дура — конечно, он обо всех умерших знает. Тоже новость для него.

Отец замолчал. То ли считал, что всё рассказал, то ли ему было трудно говорить о миге своей смерти.

— А потом? Как ты там очнулся? Какое это «там»? Я хочу знать. Что значит быть мёртвым?

— Понимаешь, я не хочу ничего от тебя скрывать, даже понимаю твой интерес, но, поверь, тебе трудно будет понять мои рассказы. Давай не сегодня, а? У меня на сегодня другие планы. Я буду к экзамену на права готовиться. Мне Федя обещал помочь. Я сдам, не волнуйся.

Чёрт! Как можно так быстро перейти от таинства смерти к какому-то дурацкому экзамену?

— Пап, тебе сейчас интереснее про такие глупости думать?

— Ир, пойми, мне выпал редкий шанс снова жить. Я живу! Понимаешь? Экзамен — это жизнь. Не трогай меня, пожалуйста, дай мне наслаждаться жизнью. Тебе трудно понять, что жить, просто жить — это наслаждение.

Внезапно Ирине стало стыдно за свои мучительные для него вопросы. Желая удовлетворить своё любопытство, она заставляла отца страдать. И всё-таки и ей, и ему предстояло через это пройти. Она выслушает его, чего бы им это ни стоило. Ира услышала, как внизу с характерным звуком открылась дверца гаража. Федя с папой о чём-то оживлённо разговаривали, потом крикнули ей, что на обратном пути заедут в магазин, чтобы она им сказала, чего купить. Ира принялась думать о воскресном обеде.

Жизнь странным образом входила в свою привычную колею. Все привыкали друг к другу. Прошло около двух месяцев. Папа с удовольствием пользовался компьютером — смотрел новости, ютуб. Политические новости обсуждал только с Федей, зато, когда находил музыку своей юности на ютубе, звал её, желая с кем-то разделить удовольствие и надеясь, что у них общие вкусы. Технические новшества ему очень нравились, но не поражали воображения. Да, большой телевизор, удобная посудомоечная машина. Не более. Такая вот сдержанная оценка. Больше всего отца заинтересовал мобильник, работающий как компьютер! Ирина предложила и ему тоже купить такой телефон, но папа отказался, грустно сказав, что ему всё равно никто не будет звонить, не стоит тратить деньги. Проблем с деньгами он, кстати, не создавал, сказав, что деньги ему не нужны, поскольку в одиночку он практически никуда не выходит, только попросил Ирину съездить с ним в магазин и прикупить кое-какие вещи.

В магазине отец провёл довольно много времени: выбирал, примерял. Ириных советов насчёт своего гардероба не спрашивал. У кассы только спросил, не слишком ли много он потратил денег. Купили долларов на двести, но цену доллара папа себе не представлял. Хотя вскоре у них с Ириной состоялся по этому поводу разговор. Папа хотел знать, кто сколько зарабатывает. Ира сказала, что ребята — весьма состоятельные люди, вот, мол, у них какие большие дома, приличные машины, в отпуск ездят. Но отец хотел знать реальные суммы. Подробностей Ира и сама не знала, принялась объяснять про налоги и выплаты банку за дом и машины. В этом вопросе отец проявил неожиданно въедливое внимание: сколько остаётся после выплат? куда вкладывают? получается ли откладывать? что такое пенсионный фонд? Ира даже удивилась такому специальному интересу: «Да ладно, пап, что ты всё про деньги? Это так важно?» «Да, это очень важно», — ответил он. Их с Федей материальным достатком он, похоже, остался не удовлетворён, и Ире пришлось оправдываться:

— Пап, мы сюда уже слишком поздно приехали, чтобы по-настоящему расцвести, к тому же с моей гуманитарной профессией…

— Не в тебе дело.

— В каком смысле?

— В том смысле, что Федя не смог как следует заработать, я так и знал.

— Что ты знал? Как тебе не стыдно! Ты и понятия не имеешь, что значит быть здесь врачом.

— Мне должно быть стыдно? Мне? Уж я сумел бы заработать, чтобы ни от кого не зависеть.

— Откуда ты знаешь, что смог бы? Ни черта бы ты не смог. Английский у тебя нулевой, ты вообще весь в прошлом. Сейчас всё по-другому. Современные технологии тебе недоступны. Как ты можешь обвинять Федю?

— Да что ты понимаешь! Моим наработкам сносу нет. Что вообще ты знаешь о моём, о нашем уровне? Я бы нашёл работу, и был бы не на последних ролях. Когда Федя приехал, ему пятидесяти не было. Технологии, технологии… я компьютером уже не хуже твоего пользуюсь. В моей отрасли дело не в компьютере, а в том, как у тебя голова работает. А у меня работает, я бы пробился.

— Вот вечно ты — «я, я». Хорошо говорить «пробился бы», если это нельзя проверить. Спорить я с тобой не буду, всё равно тебя не переубедишь. Оставим этот разговор.

— Да я и не собираюсь с тобой спорить. Себе дороже.

Отец был ею недоволен, Федей тоже, и, как обычно в таких случаях, обиженно замолчал, всем своим видом показывая ей своё моральное и интеллектуальное превосходство. Она оказывалась дурочкой, ничего не понимающей бабой — но ей простительно, он её очень любит, хотя некоторые вещи ей недоступны, и это нормально.

Ира с гордостью рассказала отцу историю Олега: приехал один в Америку в шестнадцать лет, учился, был беден, сам принимал серьёзные решения, пробился. Она думала, что папа выкажет к Олегу хоть какое-то уважение, но этого не случилось.

— Да, да, нормальный мужчина, я тоже таким был.

— Пап, ты, как всегда, опять про себя. При чём тут ты?

— При том, что мужчина должен рассчитывать на себя, не ждать ничьей помощи.

— Ой, не надо. Ты приехал в Москву, у тебя там сёстры старшие жили.

— Жили, а Олег твой тоже не на улицу приехал, а в дом, где его кормили.

— Неужели ничьи, кроме своих, поступки не вызывают у тебя уважения?

— Да, ладно, он — молодец! Ты это хотела услышать? Прямо идеальный человек!

— Нет, он не идеальный, я такого не говорила. С ребёнком не любит помогать. Капризный, иногда истерит.

— А почему это он должен помогать с ребёнком? Он что, мало работает? С ребёнком. Это — Маринины заботы. Она же не работает. Всё у них в семье правильно. У каждого свои в жизни обязанности.

Ну, нашла кому пожаловаться. Забыла, что папаша и сам не сильно маме помогал. По вечерам часто не шёл после работы домой, ему было там неинтересно. В отпуск ездил один и командировки, судя по всему, любил. Они его выбивали из повседневности и давали возможность побыть одному. К тому же папе вообще было сложно принять её сторону — если она говорила «белое», ему хотелось сказать «чёрное».

Про Лёню ему неожиданно понравилось, что он инженер, и отец его инженер. Папа этого не говорил, но Ира знала, что, с папиной точки зрения, единственная правильная профессия — это инженер, ну или учёный, физик, математик, на худой конец, химик, а вот гуманитарные учёные — это вообще нечто такое необязательное, для женщин — ещё ладно, сойдёт, а для нормального мужика не лезет ни в какие ворота. О Лилиной профессии психолога он и понятия не имел. Ира взялась было ему объяснять, приводить примеры, но, хотя он ничего и не сказал, она видела, что для него это муть. «Пап, а помнишь, ты рассказывал о своём друге Славке Красикове, который повесился? Вот помог бы ему психолог, а так — видишь, чем кончилось!» — Ире казалось, что приведённый ею пример из папиной жизни окажется самым подходящим, но отец только грустно сказал: «Какой психолог! Это я виноват, я должен был ему помочь, а я не помог…» Когда он узнал, что Марина — певица, закончила консерваторию, он внезапно оживился, говорил про гены, про врождённую музыкальность, что его это не удивляет и даже, под конец тирады, что консерваторские девушки — это то, что надо. При чём тут девушки? Ира не стала углубляться в эту тему.

Отец серьёзно занялся экзаменом на права. Федя привёз ему книжечку правил уличного движения по-русски и узнал, что в Грешеме есть принимающие тест на вождение русские офицеры. Папа читал правила, всё понимал, и Федя помогал ему открыть примерные вопросы в электронном виде. Читать вопрос и потом четыре ответа, из которых только один был правильным, и нажать на него мышкой — это было для отца совершенно новым и поначалу раздражало, пока он не почувствовал себя готовым. «Вождение-то я сдам, это не проблема», — повторял он. В ближайшую пятницу они договорились ехать в Грешем. Отец только этим экзаменом и жил, обещал обратно везти их домой сам. Ира немного за него волновалась, не хотела, чтобы он нервничал или страдал от неудачи, но, тем не менее, была за него рада — раз он сам этого хочет, пусть сдаёт, почему бы и нет. Когда в четверг, в постели, в момент, когда она уже готова была уснуть, ясная и логичная мысль, внезапно пришедшая ей в голову, полностью лишила её сна: с чего это они решили, что отец сможет получить права? Это невозможно чисто юридически. И как это ей сразу подобное не пришло в голову? Ладно, он не американец, пусть даже просто гость из России, всё равно смог бы получить права, но нужно же показать хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность — например, русский паспорт. На основании чего ему выдадут права? Он не существует, его нет. И бумаг у него нет, и взять их неоткуда. Ира встала и решительно подошла к отцовской двери. А вдруг он спит? Ради этого будить? Ладно, не стоит. Ира легла обратно в постель, но заснуть ей долго не удавалось, настроение было безвозвратно испорчено. Ругала она только себя: виновата, расслабилась до такой степени, что ей стало казаться, что отец живёт с ними и это нормально. Да какая тут нормальность! Никому же об отце они не сказали — ни родственникам, ни друзьям. Не стоило морочить людям голову. А тут на права вздумали сдавать. Совсем обалдели!

Утром она сразу объявила отцу и Феде о невозможности их плана. Никаких прав, и выхода из этой ситуации у них нет. Федя сразу понял и удивлялся, как же он сам об этом сразу не подумал. Отец же так расстроился, что, отказавшись завтракать, сразу поднялся к себе в комнату и закрыл дверь. Ира его понимала. Вот если бы она сразу ему объяснила, что ни на какие права пойти сдавать у него не получится, тогда другое дело. А сейчас он как дурак надеялся, учил правила, предвкушал, как сам будет ездить, как он выражался — по делам… Отец всегда с большим трудом переживал разочарования. Бедный! А всё из-за неё. Да все хороши, знали же, что дедушка собирается на экзамен, подтрунивали над ним, но план одобряли, даже уважали деда, считали, что он поступает правильно. Из-за неё папа сидел голодный в комнате! Не в силах этого вынести, Ира тихонько постучала к нему в дверь:

— Пап, да ладно тебе. Выходи, надо позавтракать. Хочешь, мы все вместе на море съездим? Ты там ещё не был. Полтора часа езды, но это ничего. Погуляем по пляжу. Хочешь?

Отец ответил из-за двери, что сейчас спустится. Ира пошла вниз подогревать кофе. На кухне он ей сказал, что не стоит так расстраиваться из-за прав, что, в сущности, это пустяки, нельзя так нельзя. На море он ехать не захотел, сказав, что ему не столько интересны красоты Орегона, сколько он бы хотел просто проводить время со всеми, а где — не так важно. Тут Ира отца понимала. Ей тоже было всё равно: что море, что лес, лишь бы рядом были свои, родные люди.

— А давай, Ир, начнём с тобой понемногу ваши видео просматривать. Вот что мне интересно. Давай-ка, покажи мне.

У отца появилась цель, и его настроение заметно поднялось. Они провели перед телевизором часа два, и он утомился. Старые «последние звонки» его не особенно заинтересовали — учителей, которым было посвящено выступление, папа не знал, школьники играли слишком по-детски, к тому же ему было трудно долго сосредотачиваться на сюжете каждого номера. Зато его увлекли спектакли, особенно Миша в «Королевском бутерброде». Слайд-шоу он посмотрел даже два раза, спрашивая, кто сделал такие хорошие снимки. Потом послушал, как Марина поёт. Её оперное классическое сопрано ему понравилось, но Ирине показалось, что он просто восхищается торжественной обстановкой сцены, длинным концертным красным платьем, исполнением классики — надо же, их Маринка так поёт! Поверить, что папе действительно нравится Гендель, Ирина не могла. И оказалась права. Найдя где-то в кладовке старый кассетник, она дала послушать отцу старые, уже слегка затёртые записи Марининых романсов. И тут папа пришёл в восторг: вот это да, какая молодец, он тоже в юности так умел, Маринка вся в него! Ирина спрашивала про детей: как тебе дети? «Да, да, все молодцы», — отвечал папа рассеянно, но Ира видела, что по-настоящему понравился ему только Миша, да его внучка Маринка. Последний спектакль — «Кошкин дом». Ира им гордилась, но тут опять Маринка-кошка всех затмила, впрочем, «Куриное танго» ему тоже пришлось по душе, и он улыбался. Когда отец узнал, что сейчас они начнут записывать на видео песни, надо только придумать какие, он с энтузиазмом сказал, что будет помогать. Отлично, Ира была рада, что отец поучаствует в их деятельности, хотя какой от него будет реальный прок, пока не знала.

Май прошёл в непрерывных праздниках. Дни рождения Лёни и Олега, застолья. Впрочем, Лёнин день рождения обещал стать проблемой. Папа о таких вещах задумываться не хотел, но Ирина и остальные заранее напряглись. Как представить папу Лёниным родителям? Так прямо и сказать — познакомьтесь, это мой отец Леонид Александрович? Всем же известно, что его давно нет в живых. Нет, неприемлемо. Сам же Лёня был сторонником правды:

— Давайте всё моим родителям объясним как есть, всё равно же придётся.

— Ладно, Лёнь, вот ты этим и займись, введи их в курс дела, только заранее, а не на самом празднике, — соглашалась Ирина.

— Нет, зачем заранее? Они будут знакомиться, вот мы и скажем, — упорствовал Лёня.

Так в результате никому ничего не сказали, а Ирина предложила представить его своим двоюродным братом из Нижнего Новгорода. Папа не возражал, ему все эти тонкости были, похоже, безразличны. В гостях они нашли общий язык с Лёниным папой и довольно невежливо разговаривали о каких-то никому не интересных технических материях. В отличие от остальных, Мелихов внимательно слушал Вовины байки про «у меня на работе», причём было видно, что он интересуется не столько технической стороной дела, сколько юридическими и финансовыми аспектами бизнеса. Ну да, Ира не удивлялась, отец же всегда говорил, что он бы в Америке преуспел, открыл бы фирму, стал богатым. Сам мог бы быть на Вовином месте, консультировать, делать экспертные оценки проектов.

Папа уселся возле Ани и принялся её обхаживать: что-то тихонько говорил, наклонясь к самому уху, подливал вина, следил, чтобы она не сидела перед пустой тарелкой, а потом потребовал от Лили, чтобы она поставила хорошую музыку — «ну, ты знаешь, какую я люблю». И, когда Лиля нашла в своём телефоне нечто подходящее, пригласил Аню танцевать. Она смущённо отказывалась, но Мелихов так настаивал, что ей пришлось покориться. Он вертел свою даму в довольно быстром ритме, прижимал её небольшое тело, ловко проводил между столиком и диваном, и при этом напевал вместе с радио. Никто больше танцевать не пошёл, но отца это совершенно не смущало. Какая разница, что делают другие! Все удивлённо переглядывались, парами у них никто никогда не танцевал. Изрядно приняв на грудь, могли вдруг начать танцевать, но не парами, это было немодно. Мелихов возвращал Аню на место, наливал себе и Вове ещё по рюмочке, и они, довольные друг другом, о чём-то своём переговариваясь, с удовольствием выпивали и снова картинно чокались.

Лёня с Олегом сперва не отставали, но потом постепенно сошли с дистанции. Аня явно не хотела находиться в центре внимания, танцуя с Мелиховым, но с его натиском сделать ничего не могла. Ирине стало её жаль, и она вмешалась: «Оставь Аню в покое, она устала. Потанцуй со мной». Отец станцевал с дочерью всего один танец, пригласил Лилю, потом Марину. Он был в заводе, в хорошем настроении. И потом случилось то, чего никто не ожидал. Маринина Женя жадно следила за танцами и потом сама подошла к новому дедушке:

— Дед, а потанцуй со мной. Тут, как ты, никто не танцует.

— Давай, Женечка. Конечно. Буду рад.

— Только надо музыку найти. Ты какую хочешь?

— Мне, Жень, всё равно. Любую.

Женя довольно долго копалась в телефоне, а потом зазвучал довольно быстрый фокстрот. Женя потащила деда в сторонку, они о чём-то шептались. И началось… Не то чтобы они потрясающе танцевали — нет, конечно, дело было не в сложности хореографии. Просто дед с Женей смотрелись как одно целое, он её вертел, крутил, нагибал. Женя забрасывала на него ноги. Он её то прижимал к себе, то резко отталкивал. И хотя выглядело это всё несколько старомодно, но они ни разу не сбились, не вышли из ритма, понимая друг друга на уровне мельчайших движений. Гораздо больше её по росту и весу, дед держал Женю крепко и был ей надёжным партнёром. Тем более что от него исходил мачизм, который Женя подсознательно чувствовала. Так слаженно в семье больше не танцевал никто. А самое главное, было видно, что оба они обожают танцевать, наслаждаются возможностями своего тела, выражают эмоции в танце и получают от этого особое удовольствие, другим недоступное. Надо же! Эти люди с немыслимой разницей в возрасте нашли друг друга, чтобы испытать взаимное восхищение. Последним они станцевали нарочито-страстное танго, в конце Мелихов прижал к себе Женю, приподнял и поцеловал, а потом отпустил, а она отошла и закружилась в традиционном поклоне. Ирина даже не представляла, что отец умеет так танцевать. Он всегда танцевал в компаниях, но никогда — так умело. Ну да, он же учился, ходил в танцевальную школу до войны, рассказывал об этом. Но потом не имел шанса продемонстрировать все свои умения, партнёрши недоставало. А теперь Женя оказалась ему под стать. Дед и правнучка нашли друг друга. Ирина гордилась обоими. Вокруг папы с Женей образовался круг, все на них смотрели, иногда даже хлопали. Было видно, что отец устал и им пора собираться домой.

«Ну, Ир, я доволен, хороший был вечер», — сказал папа, прежде чем закрыть дверь в свою комнату. «Ещё бы ты не был недоволен, добился своего, стал центром внимания!» — Ира и сама не понимала, умышленно отец так сделал, стремясь себя показать, или танцы с Женей были экспромтом. Теперь предстоял день рождения Олега у Марины в доме. Стоит ли ей волноваться или всё будет отлично, потому что иначе и быть не может? В глубине души Ира знала, что очень даже запросто может быть иначе и шанс, что что-то неприятное произойдёт, был велик.

И ещё её расстраивало, что папа живёт обычной жизнью их семьи, получает от этого удовольствие, а о том, где он почти тридцать лет находился, он явно говорить не хочет. А она должна знать, что бы там ни было. Он просто обязан ей хоть что-то рассказать. Не стоит делать вид, что его возвращение из мира мёртвых, а проще говоря, с того света — это плёвое дело и что оно не стоит их внимания. Ира и сама не могла бы сказать, испытывает ли она обыкновенное любопытство или за ним кроется нечто большее. Раз он вернулся, значит, на то была причина. Ему надо было в чём-то убедиться, но и ей тоже… она должна узнать правду о том, что там с умершими происходит, даже если завораживающая тайна смерти будет невыносимо пугающей. Пусть! У неё нет другого выхода. Раз отец избегает этого разговора, она припрёт его к стенке своими вопросами. Куда он денется! Расскажет. Надо только задать ему правильные вопросы. Но это-то и было самым трудным. Что конкретно спросить? Отец теперь казался таким обычным, весёлым, успокоенным, полным жизни, что любой вопрос про смерть мог его ранить, показаться убийственно неуместным. Он смотрит телевизор, закладывает посуду в машину, сидит за столом… а она ни с того ни с сего встрянет? Как найти идеальный момент? А вдруг он откажется отвечать? Да всё равно надо решиться, другого выхода у Ирины не было. Отец развешивал свои постиранные рубашки, и вышло действительно ни с того ни с сего:

— Папа, давай поговорим про то, как это было.

Отец сразу понял, о чём Ира хочет говорить, и резко дёрнулся. На его лице появилась гримаса замешательства и недовольства, смешанных с покорностью обстоятельствам. Всем своим видом он как бы говорил ей: ну зачем? Зачем ты всё портишь? Зачем тебе это надо? Тяжёлое, недоступное твоему пониманию событие. Наверное, у него ещё была надежда как-нибудь уйти от неприятного разговора.

— Ой, Ир, ты опять за своё? Тебе обязательно надо меня мучить?

— А что, папа, разве мой вопрос такой уж глупый? Я хочу знать…

— Что ты хочешь знать? Что? Зачем тебе об этом вообще думать? Все умрут, и, когда умрут, узнают… всё узнают в свой час. Я не хочу об этом говорить.

— Ничего. Через не хочу. Ты должен.

— Я тебе должен? Почему это?

— Потому что я хочу знать тайну смерти. Потому что ты вернулся. Я больше никого не знаю, кто вернулся. Только ты один… тебе разрешено? Кем? Почему? Я обязана знать. Когда, как ты говорил, у тебя в голове всё погасло и ты перестал испытывать боль… это означало конец, смерть? Говорят, в голове как бы вся жизнь за один миг проносится — это правда?

— Нет, неправда. Ничего не проносится. Но ты права. Моё сознание отключилось, и… предупреждая твой вопрос — я не видел ни врачей, ни тебя, вернувшуюся с работы, ни своего лежащего на полу тела. Моя душа, как принято себе это представлять, не отделилась от тела, не воспарила вверх и не наблюдала за событием. Нет ни ангелов, которые уносят душу, ни встречающих нас там близких.

— А что там вообще? Мир? Другой мир? Разве там нет родственников и друзей, которые давно или недавно умерли и ждут тебя?

— Ир, я не уверен, что то, что там есть, можно называть миром. Это вообще трудно себе представить, а особенно — передать словами. И конечно, никто никого не ждёт. Это было бы слишком хорошо. Каждый одновременно и сам по себе, и с тем, с кем хочет быть.

— Как это?

— Вот именно, как это? Давай я тебе попробую рассказать это примитивно, и ты, как сможешь, представишь на каком-то уровне «тот», как ты говоришь, мир.

Скорее всего, прошло какое-то время, но сколько именно, я не знаю. Я вновь начал себя ощущать, но моё сознание работало совершенно иначе, чем прежде. Оно охватывало всё сразу, и для него не существовало ни времени, ни пространства, ни расстояний. Мне показалось, что вокруг меня всё ярко и интересно. Не было ни солнца, ни облаков, ни звёзд, ни низа, ни верха. Всё заливал ровный свет, не отбрасывающий теней. Об этом трудно говорить, потому что любое сравнение с нашим обычным миром будет неверным. Все находятся друг с другом в какой-то причинно-следственной связи. Я чувствовал людей, тех, кого когда-то знал. Я мог их позвать, даже представить их облик. Они приходили или не приходили для общения со мной. Это был не только мой, но и их выбор.

— Как это? Что значит приходили? Вы могли видеть друг друга, общаться?

— Можно и так сказать. Просто пойми, что у представляемого образа нет телесности. Я мог чувствовать сущность человека, действительно с ним общаться, хотя видеть его тело, которого в действительности не существует, мне было не так уж и нужно, но да, я мог его видеть, сознавая при этом, что это просто нематериальный образ. Оно возникало в моём сознании, причём в том возрасте, в котором мне хотелось, а не в том, в котором этот человек умер.

— С кем ты общался?

— Много с кем…

— Например. Я же всех знаю.

— Ой, не выдумывай, вовсе ты не всех знаешь. Мне было тридцать пять лет, когда ты родилась. Что я, до этого возраста ни с кем не общался? Да и когда ты была… мало ли с кем я виделся вне дома.

— Это ты о своих любовницах говоришь?

— А вот это не твоё дело.

— Нет, сейчас всё моё дело.

— Ошибаешься. Я же тебе скажу только то, что сочту нужным. Ты меня знаешь.

— Да мы с тобой раньше вообще никогда не разговаривали. И сейчас ты не можешь говорить откровенно?

— Просто есть вещи, которые тебя не касаются, в том числе и мои любовницы.

— Ладно, успокойся. Так кого ты видел?

— Ко мне сразу пришли мои маленькие брат и сестра, которых я не знал, никогда не видел. Мама о них рассказывала. Сестра Раечка умерла в совсем раннем детстве, а брат Лёва в четыре года — упал, ударился головой и вскоре умер. Подробностей я не знаю. Мама говорила, что он был кудрявый, красивый мальчик. Честно говоря, я об этих детях никогда в жизни не думал, а они ко мне захотели прийти.

— Зачем?

— Я думаю, затем, что им нужен был кто-то старший. Я их младший брат, а получалось, что я взрослый, а они дети, вечные дети.

— Они могли к маме с папой ходить.

— Они ходили… наверное.

— Ты что, у них не спрашивал?

— Нет, зачем? Им нужен был я.

— О чём вы разговаривали?

— Мы особо не разговаривали. Они же совсем маленькие, им просто рядом со мной было хорошо и спокойно.

— Какие они были?

— Я особо не приглядывался. Ты что имеешь в виду? Одежду? Внешность? Разве это важно? Обычные малыши, симпатичные, одеты, по меркам того времени, хорошо. А ещё ко мне приходил брат Мотя. Я его помнил. И помнил, к сожалению, как он погиб. Я думал, что забыл, никогда не вспоминал тот день. Но там всплыло воспоминание: мы вчетвером взяли лодку, мои братья-близнецы несли вёсла, им было по пятнадцать лет. Их приятель Исай одолжил эту лодку у кого-то из своей семьи, он был постарше. Они меня взяли. Без спроса — мама нам не разрешала на Волгу ходить. Я был рад, пошёл со всеми, было тепло, но шёл мелкий, едва заметный дождь. Мы выгребли на середину, лодку стало сносить течением, поднялся ветер, ребята испугались, устали выгребать, часто менялись местами, раскачивали лодку, и она перевернулась. Все оказались в воде, я ушёл на глубину. Меня вытащил тот чужой мальчик. Венька как-то выплыл, а Мотя — нет… Как он тонул, я не помню точно, хотя нет — помню его молящие, удаляющиеся глаза, когда голова несколько раз выныривала, помню его кричащий рот. Веня кричал уже с берега, бросался в воду, приятель его держал. Кто и как маме сообщил, я тоже не помню. Вот о каком Моте я тебе говорю.

— Ну, и как?

— Что — как?

— Как ты с ним, с этим Мотей, общался?

— Так себе… это было всего один раз.

— Почему?

— Да потому что Мотя на нас зол, считает, что мы его бросили, не спасли.

— Но вы же не могли.

— А он считает, что могли. С меня взятки гладки, а Венька… он же его на помощь звал. Кричал: «Веня, Веня!» А Венька к берегу поплыл, даже не попытался…

— Ты сейчас об этом так говоришь, что у меня ощущение, как будто тебе стыдно.

— Получается, что так, хотя всю свою жизнь я о брате Моте не очень вспоминал и себя, конечно, в его гибели не винил.

— А сейчас винишь?

— Я видел его, он никого из нас не простил. И меня тоже. За то, что у меня состоялась интересная жизнь, а он умер в пятнадцать лет.

— Он там с родителями?

— Не знаю. Может быть. Я видел его с мамой, папы с ними не было.

— А как ты с родителями? С сёстрами? У вас там дружная семья?

— Нет. Понимаешь, там не сохраняются такие же отношения, как были.

— Но ты же с мамой был дружен, насчёт папы я не знаю.

— Да не был я дружен с ней. Мама — это мама, она не была мне близким человеком. Я о ней заботился, когда мог, но никогда её не слушал, ничего ей не рассказывал, не воспринимал серьёзно, как ровню. Я вообще в шестнадцать лет из дому уехал. Мне казалось, что от родителей толку нет, да так оно и было.

— А отец?

— Нет, и с отцом мы не слишком понимали друг друга. Венька с ним почти не расстаётся, а я — сам по себе. Представляешь, Венька считает, что прожил насыщенную, плодотворную жизнь. Как был дурак, так и остался. Мне никогда к нему не хотелось.

— А сёстры?

— Я общался там только с Фаней и Зиной. Умные, внимательные бабы, особенно Фаня. Нам вместе хорошо. При жизни мы могли бы быть и ближе, но не выходило.

— По чьей вине?

— По моей. Я был молод, нахален, эгоцентричен. Считал, что сёстры мне должны, я позволял им себя любить, практически ничего не давая взамен. Разница в возрасте была значительна, я видел только себя, а потом Фаня умерла.

— А Люба с Лидой?

— Нет, я о них заботился в своё время, а теперь им от меня ничего не надо.

— Ну, всё равно, они же тебе сёстры.

— Ну и что. Понимаешь, там нет и не может быть фальши. Они не нужны мне, а я — им.

— Я не понимаю. Там что, люди друг к другу не тянутся? Никто никому не нужен? Так?

— Не совсем, но всё не так, как ты себе, может быть, представляешь. Никто не общается, потому что так принято. Там не умеют лгать и делать вид. Это исключено, и поэтому, как ты говоришь, «связи» редки и необязательны.

— А мама?

— Моя мама? Ты про бабушку говоришь?

— Да, про бабушку, твою маму.

— Мама со своим первым мужем, Абрамом. Она его всю жизнь любила, а моего отца — нет. Просто жила с ним, рожала от него детей, но не любила. Я этого раньше не понимал, не видел, да мне и разбираться не хотелось, а там всё стало очевидно. С ними Фаня, их дочь. У Абрама были и другие дети, но он, оказывается, любил только мою мать. И Фаня им больше других детей дорога.

— А ты дорог?

— Даже не знаю, что сказать. При жизни я был уверен, что я дорог матери, но она меня не знала совсем, отвыкла, я не был частью её жизни. Так получилось.

— Неужели ты с отцом не пообщался?

— С отцом? Мы с ним слишком разные люди. Попытались поговорить, но, оказалось, не о чем. Я слишком далеко от него ушёл.

— Тебе жаль?

— Нет, всё расставлено по полочкам, встало на свои места. Стали видны ошибки, упущенные возможности, альтернативные варианты жизни, счастья, карьеры, моменты истины, которые не осознавались.

— А почему ты о маме не говоришь? Как с моей мамой? Вы же любили друг друга.

— Давай о маме в другой раз. Я устал.

— Ну, правильно, как только что-нибудь важное для меня, ты уходишь от разговора.

— Я сказал, что не хочу об этом сейчас. Не хочу — значит не хочу. Ты что, возомнила, что я под твою дудку буду плясать?

В отцовском голосе послышались привычные категоричные нотки. Она действительно подумала, что после всего, что с ними случилось, он стал иным, но нет, отец оставался прежним — самодостаточным, нетерпимым, чувствующим себя вправе поступать по-своему. Внезапно Ирина поняла, что именно таким она его и любила, и это хорошо, что он не изменился — ни к лучшему, ни к худшему. Пусть так и будет. Она никогда не умела идти с ним на конфликт, хотя с другими далеко не всегда избегала конфронтаций. За отцом оставалось последнее слово, и сейчас ей следовало самой разрядить обстановку. Чем же её разрядить? Заговорить про другое? Ирина уже совсем было собралась напомнить отцу, что они идут в гости к Марине, что там снова все соберутся, но отец просто поднялся к себе наверх, и Ирина услышала, как громко хлопнула дверь в его комнату. Он был недоволен ею и вовсе не собирался это скрывать. Ладно, хочешь злиться? Пожалуйста. Ирина подавила в себе рефлекторное желание пойти и постучаться к нему. Не стоит, сам отойдёт. Да и что такого особенного произошло? Как бы ничего, но Ира знала, что он неспроста не хочет говорить о жене, что-то там не так. Скажет, никуда не денется. Пусть не сегодня.

На следующий день оказалось, что папа ждал Наташенькиного дня рождения. За завтраком попросил отвести его в магазин, потому что ему нечего надеть: ни приличных брюк, ни рубашки. Они съездили в Костко, но папа ничего там покупать не стал, потому что не мог примерить. Ирина уговаривала его, что можно купить, примерить дома и, если не сгодится, сдать обратно, но отец категорически отказался. «У вас тут что, другого магазина нет? Поприличнее», — Ира видела, что никакие серьёзные философские вопросы его сейчас не волновали, он хотел лишь хорошо и стильно выглядеть. Таким она отца тоже помнила, одежда всегда была для него важна.

— Ты, Ира, не понимаешь? Вся моя жизнь прошла в условиях дефицита. Разве я мог носить то, что мне нравилось и подходило? Я ещё до войны в американском ходил, доставал, переплачивал, хотел быть модным. А сейчас ты хочешь, чтобы я покупал первое попавшееся?

— Ну, если ты так ставишь вопрос, конечно. Поедем в другой магазин. Только кого ты хочешь удивить? Показать ребятам, что ты пижон?

— Да, хочу. Но дело не в этом. Я просто хочу удовольствие получить. Тебе ясно?

— Пап, сейчас, как ты понимаешь, другая мода.

— Разберусь. Ты меня знаешь. Как-нибудь справлюсь.

Они поехали в магазин. Отец целый час ходил между стойками с одеждой, изучал ассортимент всех фирм, смотрел на цены, сравнивал с ценами Костко. Потом они пошли между тех же стеллажей и стоек по второму разу, папа сам сходил за коляской и начал её постепенно загружать. Ирина вначале пыталась как-то комментировать его выбор, но быстро заметила, что её замечания отца только раздражают. «Иди, посиди где-нибудь. Сходи на первый этаж, в женскую одежду. Не таскайся за мной», — это было неожиданно, и Ира даже немного обиделась. В примерочной она ждала, что он будет выходить к ней показываться, но он долго не появлялся, а после с деловым видом покатил коляску к кассе. «Сам всё выбрал, без моих советов обошёлся», — Ира заплатила почти сто долларов, но по поводу денег они друг другу ничего не сказали. Было понятно, что отец получил удовольствие, и если бы он с ней хоть немного советовался, Ира была бы даже за него рада. А так ей было слегка обидно, что он её просто использовал как шофёра. Мог бы сам поехать — он бы её даже не позвал с собой в магазин. Чего ж удивляться, своей одеждой он всегда занимался сам, справедливо считая маму полной никчёмностью в моде — жена у него была нестильной, а он — франт. Эту черту папа в себе любил.

Наступила суббота, папа брился наверху, а Федя внизу. Оба выглядели замечательно. Отец надел лёгкие светлые брюки, чёрную льняную рубашку с коротким рукавом и с удовольствием подушился, выбрав один из Фединых одеколонов. Одеколонами они пользовались по-разному. Федя душился специально и нехотя, а для отца это была заключительная часть бритья, при этом совершенно обязательная. Когда-то, когда Ирина была совсем маленькая, он душился Шипром, выливая его себе на ладонь из плоского зелёного флакона, а теперь выбрал Федин Гэсс. Впрочем, Гэсс, наверное, не показался ему невидалью, ведь отец имел абсолютно все продающиеся в позднем СССР французские мужские одеколоны, бывшие для него символом стильной шикарной жизни. Ирина несла в гости большой шоколадный торт, украшенный по случаю детского дня рождения. Папа выразил удивление, что Марина сама не печёт, а Ире пришлось защищать дочь, уверяя, что печь она умеет, просто сейчас, когда ребёнок маленький, на это нет времени. Папа сделал вид, что объяснение принято, но Ира видела, что он решил, что она Марину балует. И ещё он вновь смотрел на неё с осуждением, что она растолстела. Ему явно не нравилось её одутловатое лицо, расплывшаяся талия, выпирающий живот, дряблая кожа на шее. Он ничего не говорил, но, скорее всего, считал, что она распустилась, не следит за собой, что пошла не в него, а в мать. Мать не умела за собой следить. Какое-то время назад они об этом вскользь поговорили. Ира говорила, что мама была так больна, что ей было не до внешнего вида, но отец не согласился, сказал, что дело не только в болезни, дело в «распущенности». Ира всегда знала, что он так думает, но удивилась, что недовольство этим маминым качеством сидит в нём так глубоко. «Но вкус у тебя есть. Ты всё-таки в меня. Умеешь одеться, несмотря ни на что. И Маринка с Лилькой в тебя, слава богу», — папа скупо, но хвалил её. Ира почувствовала лёгкую обиду за маму. Папа почему-то всегда полагал, что его «фамилия» во многом лучше маминой. Нет, не в серьёзных вещах, в серьёзных было как раз наоборот, а в мелочах: женщины были женственнее, умели лучше себя подать, хорошо и со вкусом одевались. Важнейшее умение, которое в маминой «фамилии» практически отсутствовало.

У Марины в доме папе очень нравилось. Он уже несколько раз побывал и у Марины, и у Лили. И когда Ира спрашивала, чей дом понравился ему больше, отец затруднялся с ответом. Да она и сама видела, что от домов внучек он был в восторге. Впрочем, Лиле он прямо заявил, что дом у неё очень просторный и красивый, но неухоженный. Надо и мебель сменить, и кое-что переделать, даже вызывался помочь. Позже, вернувшись, он спрашивал у Иры, почему Лиля ничего не делает с домом, интересовался их деньгами. Наверное, думал, что для переделок нет возможностей, и, когда Ира заверила его, что есть, выражал недоумение и называл самую постыдную, с его точки зрения, причину, которую определял как «распущенность». «Неужели ей всё равно?» — вопрошал он и разражался лекцией о том, что «дома должно быть красиво, иначе это не дом».

У Марины «распущенности» не было. И папа гордо говорил: «Маринка аккуратная. Вся в меня». К тому же, у них был рояль. У них самих когда-то имелось пианино, у всех были пианино, рояли никуда не помещались и были доступны только профессионалам, а тут — настоящий рояль! И Маринка с Олегом — музыкальные люди. Чего ж удивляться, есть в кого. В него, в его семью, разумеется. «Пап, мама ведь тоже неплохо пела, у неё был отличный слух, не хуже, чем у тебя», — Ира всё время чувствовала потребность защищать мать. Отец на это говорил рассеянное: «Да, ты права», но Ира видела, что по-настоящему отдать матери должное ему почему-то не хочется. Странно.

Перед тем как все сели за стол, пришлось, как обычно, немного подождать. Ира включилась в суету на кухне, Федя пошёл на балкон жарить мясо, а мужчины с Лилей и детьми сидели в гостиной с бокалами в руках. Краем глаза Ирина видела, что папе с ребятами некомфортно. Пить вино без закуски он не привык, за стол пока не приглашали, беседа ему казалась какой-то неконкретной, слишком никчемушной, чтобы отцу она стала интересна. Лиля могла бы помочь дедушке, сесть с ним рядом, но она этого не делала. Олег по-прежнему не обращался к нему никак, а Лёня пытался быть любезным: «Леонид, а вам налить вина? Белого или красного?». Отец покачал головой — никакого, мол, не надо. Ира видела, что это «Леонид» выводит его из себя. Он подошёл к детям, но они играли с Наташей и в дедушке сейчас не нуждались. Он вышел на балкон к Феде и стал ему рассказывать старую историю, как «когда-то в институте в альплагере они у пастухов тоже ели шашлык, зажаренный на настоящем мангале». А тут мангал — газовый, надо же! Это, конечно, не то, но тоже ничего. Федя что-то ему отвечал, но Ира понимала, что про мангал ему неинтересно, и мысленно благодарила мужа за то, что он не бросает отца. Нет, её папа в семью не вписывался, и Ира пыталась понять почему: он пока чужой или это просто разница в возрасте? Может, никого не отпускает дикость ситуации? А может, её отец здесь вообще лишний и никогда по-другому не будет? Наверное, всё вместе. У Иры враз испортилось настроение.

Видимо, это почувствовали все. Даже когда они уселись за стол и прошла первая суета с наполнением рюмок и тарелок, стало очевидно, что никто не расслабился. Наташа сидела на высоком стуле, но так куксилась, что её пришлось вытащить. Она куда-то побежала, первый тост за её здоровье оказался смазанным. Марина вышла из-за стола, за ней вышел Олег. Ира видела недовольное папино выражение, как бы говорившее, что маленький ребёнок слишком избалован и не знает своего места, что родители её «распустили». Он решительно налил водки себе, Лёне и Лиле. Ирине предложил вина, и, когда она отказалась, громко спросил: «Что это с тобой?» Ответ про проблемы со здоровьем и плохой сон он слушать не стал. Федя пил красное вино — от отца это не ускользнуло, и с неприятной издевательской интонацией он спросил: «Что это на тебя нашло, что ты у нас теперь не пьёшь?» Те, что не пили, были, с папиной точки зрения, подозрительными людьми, ну, или, в крайнем случае, серьёзно больны. Язва желудка или что-нибудь в этом роде. Таких жалко.

Они уже выпили полбутылки, когда вернулся Олег. Ему тоже налили, произнесли какой-то тост, и Олег по обыкновению выпил пол-рюмочки. Отец это заметил, но ничего не сказал. Все немного расслабились, дети наелись, вышли из-за стола и стали играть с Наташей. За столом стало шумно и весело. Олег включился в застолье, но пил по полрюмки, иногда даже просто пригублял и ставил свою стопку на место. Теперь отец смотрел на него не отрываясь, с брезгливым осуждением и насмешкой. Ирина знала почему: так раньше никто не пил, пить надо честно, не хитрить, по полрюмки — это не по-мужски. Стыдно за Олега, он нарушал этикет «пей до дна». Не хочешь пить — не пей. Мало ли какие у тебя резоны, но так пить мужику совершенно недопустимо. Это как в картах «передёргивать», а шулеров бьют стулом по голове. Отец выразительно глядел на Олега, а тот никаких его взглядов не замечал и искренне не понимал, за что его можно осуждать. Косые папины взгляды понимали только Ира и Федя. Да, это правда. Олег пил водку «не так», но им это было совершенно безразлично, а вот папа явно раздражался, и Ира понимала, что даже по такому пустяковому поводу ситуация может накалиться до предела.

Её уже мучили дурные предчувствия, когда разговор свернул на скользкую тему — про матерей. Ирина даже не уловила, как это произошло. Начал вроде Лёня — упомянул свою мать. Что-то насчёт того, что с ней нужно осторожно — она обижается и практически никогда не может отстоять свою точку зрения, хотя назвать её точку зрения её собственной язык не поворачивается, потому что она настолько рьяно разделяет мнения папы, что они кажутся ей своими. Ничего криминального, хотя даже одно только упоминание Лёней матери уже показалось Ирине странным. Лёня не любил о ней говорить. То ли не считал маму достойной обсуждения, то ли для него упоминание её поступков и черт характера было нежелательным. Если разговор о ней всё же заходил, Лёня защищал маму изо всех сил, хотя было видно, что он это делает из чувства долга, но на самом деле считает критику своей матери справедливой. Ира видела, что отец насторожился: он считал, что про маму надо всегда хорошо, даже восторженно. Так правильно. В этом вопросе он никакой объективности не признавал.

И вдруг довольно крепко выпивший Олег, нехорошо улыбаясь, сказал, что Лёня «ещё моюю маму не знает, вот бы ему её рядом! Лёнина мама хотя бы помалкивает, а вот моя мама — „с инициативой“, везде ей надо встрять, и это ужасно. И по сравнению с моей мамашей Лёнина мать — просто ангел». Все замолчали, с тревогой прислушиваясь к нелестным замечаниям Олега о матери. И вдруг в тишине раздалось: «Моя мама — дура». Прозвучало как выстрел, сухой такой щелчок, резанувший по нервам. Конечно, все знали, что и Олег, и Лёня так в глубине души о своих матерях и думают, но сказать подобное публично?! Олег перегнул палку, хотя да, это была горькая правда, которую он выстрадал за годы размышлений. И вот теперь, ни с того ни с сего, правда про «маму-дуру» вылезла на поверхность. Ну, Олег выдал! За столом возникла неловкая пауза. После лёгкого замешательства все уже делали вид, что ничего особенного не произошло, но тут Ира посмотрела на лицо отца. Он опустил вилку и в упор уставился на Олега. Глаза его стали бешеными, ноздри раздулись, и вся его напряжённая поза крайней агрессии не предвещала ничего хорошего. «Господи, ну твоё какое дело? — думала Ира. — Неужели у тебя, папа, не хватит ума не вмешиваться?» Нет, не хватило:

— Как это ты смеешь так о матери? Кто тебе дал право так о ней говорить?

— А что? У меня есть право говорить всё что хочу.

— Нет, ты не смеешь.

— Смею. Кто мне запретит? Что хочу, то и говорю.

— Она твоя мать!

— И что? Я её не выбирал. Я её, кстати, люблю, но да, она, моя мать, — дура. И своих слов я обратно не заберу. Даже если бы я так не сказал, кто может заставить меня так не думать?

— Думай, что хочешь, но говорить не смей.

— Ага, ну правильно. Разве это честно? Думать одно, а говорить другое?

Ира чувствовала, что оба каким-то образом правы, но в их такой разной правоте был подвох, гниль, неправильность. Общественный договор, который никто не отменял и которого её отец свято придерживался, осуждая подобные высказывания о родителях, считал их хамством. Любопытно, что про своего брата Веню отец так говорил, часто называл его дураком, но родители — это святое. Про них так говорить нельзя, и в этом нет логики. С другой стороны, замалчивать противные черты родителей было бы ханжеством. Но зачем всё это сейчас обсуждать?

— Да ладно вам. Перестаньте. Хватит, Олег.

Ирина изо всех сил пыталась прервать дискуссию, чреватую обострением и так хрупких, почти несуществующих отношений. Ничего не выходило. Мужчины друг на друга злились и не желали этого скрывать. Лёня немедленно занял сторону Олега против отца. Девочки и Федя дипломатично помалкивали. «А что ты нам рот затыкаешь? Мы просто разговариваем», — это было обращено уже к ней и прозвучало явно грубее, чем положено. Олег был полон агрессии. Видимо, всё его напряжение, всё скрываемое недовольство, вызванное присутствием совершенно чужого ему, неизвестно откуда взявшегося старика, не могло не вырваться наружу:

— Да кто вы такой, чтобы мне указывать?

— Ничего, давно пора, чтобы кто-нибудь тебе указал на твою наглость. Ты, я смотрю, тут распустился. Тебе и сказать никто ничего не может. А я могу и говорю. Распустился, понимаешь…

Опять это «распустился». Ирина страдала от невозможности остановить их. Оба были заведены. Как неприятно, и никто не приходит ей на помощь. Она и сама не понимала, кто должен был уступить. Олег младше, а со старыми людьми, тем более с теми, кто появился в твоей жизни при известных обстоятельствах, так не разговаривают. С другой стороны, отец тоже хорош. Ему в этих обстоятельствах следовало бы быть скромнее, ни с кем не связываться. Она думала, что он до поры до времени будет наблюдателем, а он вмешивался, да ещё как:

— Мать — это мать. Дождёшься, что и твои дети о тебе так скажут. Пожалеешь ещё о своих словах.

— Пап, ну не надо. О чём вы спорите, у нас праздник! Наливайте, у меня есть тост.

Похоже, дискуссия всех заинтриговала, обстановка накалилась, но никто не мог и не хотел остановиться. И тут встрял Лёня:

— Так у них раньше принято было: говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье. Мы с тобой, Олег, так не умеем, а в их эпоху в СССР только так и жили. Ни слова правды. Вот, например, Леонид на войну работал, а считал, что все они за мир во всём мире. В результате всё развалили, а всё равно горды собой, считали, что полезное дело делают. Да если бы ещё делали хорошо. Так нет. Всё у американцев с****или, и атомную бомбу, и всё остальное.

Боже, это же ещё хуже, чем про матерей. Да что они понимают в том, что было раньше. Ни тот, ни другой не имели никакого опыта жизни в СССР — ни плохого, ни хорошего. Способны ли эти средних лет американцы оценить вклад их отцов в общее дело, его высочайший профессиональный потенциал? Нет, конечно. Просто теперь, живя в Америке, они видели «совок» в чёрном безрадостном свете, как империю зла, мешавшую нормальным людям наслаждаться жизнью. Зачем этот старик работал? Ради кого, ради чего? Глупые коммунисты, узурпировавшие власть, ГУЛАГ, всеобщий обман. Советские идиоты, закоснелые в своём идиотизме, ни в чём не разбиравшиеся. Отсталые экономика, наука, образование, медицина — всё отсталое, косное, тупое, при этом почему-то «совки» неизвестно чем кичатся. За эти клише ни тот ни другой не выходили. Этот непонятный старик за их столом во всём виноват лично, даже больше, чем другие. Да что он вообще понимает? Зачем пришёл? Ещё учить их будет! Да он ногтя их не стоит!

Отец почему-то внезапно успокоился:

— Всё не так, ребята, как вы это себе представляете… всё не так. У меня была интересная, творческая жизнь, я немалого достиг, не меньше, а может, и больше вашего. Умные люди не говорят о том, чего не знают. Вы же считаете себя умными людьми. Не судите обо мне. Не стоит. В то время, в котором мне выпало жить, я занимался единственно важным и творческим делом. В этой отрасли работали лучшие умы всей огромной страны. Постарайтесь это понять. Уверен, что и вы тоже на моём месте работали бы там же.

Отец нашёл правильный умиротворяющий тон. Перепалка угасла так же внезапно, как началась, но Ирина видела, что отец ничего им не простил, просто счёл нужным разрядить обстановку. Может, её пожалел. Что ж, и на том спасибо.

Расстановка сил стала Ире предельно ясна: на Федю расчёта никакого, он будет блюсти нейтралитет и молчать, девочки примут сторону мужей, что тоже неудивительно. За папу — она одна, но с детьми ссориться ей сейчас не резон. Отец действительно чужой, можно только надеяться, что со временем они его примут. Насколько быстро? В каком моральном статусе? Признают как старшего и уж точно равного или будут делать ему терпеливую и унизительную скидку, которая его никогда не устроит? Ира знала, что эти проблемы сейчас были единственными, которые её по-настоящему занимали, но обсудить их ей было не с кем. Совершенно не с кем.

Да, по сути она ничем не могла повлиять на развитие событий. Ей хотелось надеяться, что всё будет хорошо, но в свои без малого семьдесят она понимала, что надежды сбываются далеко не всегда. Как бы ей хотелось думать, что папин характер изменился к лучшему, что он стал менее заносчивым, агрессивным, самолюбивым, но нет — он был прежним и, соответственно, дипломатия и умение ладить с людьми не были его сильными сторонами. Он не то чтобы не мог, он скорее не хотел быть гибким. Не он должен был приспосабливаться к людям, а люди к нему. Отец был в этом уверен. Олег, к сожалению, тоже был таким, с этим Ира ничего не могла сделать. Эти два мужчины, которых разделяла чёртова уйма лет, были похожи — и своими сильными чертами, и слабостями. Если бы папа оказался на месте Олега, он вёл бы себя точно так же. С кем в её семье отец мог по разным поводам серьёзно конфликтовать? Только с Олегом. Наверное, через это им всем нужно было пройти, не пройдут — ничего не получится.

Вечер вступал в заключительную стадию. Марины долго не было, она ходила наверх укладывать Наташу. Вторая бутылка водки была уже наполовину пуста. После неприятного разговора все расслабились и, словно забыв о присутствии деда, стали вести себя как обычно. Сначала Ира обрадовалась, ей казалось, что её папу приняли за своего, и это было просто здорово, но она ошиблась — расслабленность повлекла за собой традиционные упражнения в пошлости. Лёня пришёл в прекрасное расположение духа и завёл что-то про «письку и попку». Ира прекрасно понимала, что это они так тестируют её отца, насколько старику доступно их чувство юмора. Если доступно — свой, а нет — значит, чужой. При нём надо будет держать язык за зубами, следить за базаром и прочее. А может, это вовсе и не было тестом, просто им хотелось делать назло, ни в чём себе не отказывая и эпатируя непрошенного старика. Когда начались скабрезности, отец только морщился, потом замелькали матерные слова, что-то разгорячённо рассказывавший Олег в запальчивости вставлял в свою речь «блин». Папа и понятия, конечно, не имел, что сейчас так употребляют это невинное слово, но сразу же по контексту догадался, что оно заменяет. Для него это было неприемлемо. За семейным столом, рядом с детьми, при женщинах, со старшими!? Что за дикость!

Ирина подозревала, что он презирал ребят не только за использование мата, но и за то, как они это делали! Плохо, неуместно, не мастерски — как мог бы он сам. В их устах ругань выходила убогой и более грубой, чем ей предназначено. Он презирал их всех, её саму, Федю, внучек, за то, что они такое допускали — их попустительство делало возможным любое неприличие. Ира видела, что отец был ошеломлён поведением своей семьи, уязвлён в самое сердце, ему было за них стыдно. Сильно помрачнев, он демонстративно вышел из-за стола и пошёл к детям. Краем глаза Ира видела, что дети сейчас в нём не нуждались, он отошёл и стал невидим, а потом они все дедушку услышали. Он играл на рояле. Он впервые решился на это почему-то именно сегодня. Может, хотел отвлечь себя от горьких разочарований, причиной которых явились они все.

Ирина стала забывать, как играл отец. В памяти у неё сохранилось лишь ощущение странного сочетания лёгкости и мощи, когда музыка звучала в отцовских импровизациях, он властвовал над нею, придавая темам разные формы. Сейчас он играл самозабвенно, так, что все повставали из-за стола и сгрудились вокруг рояля. Дети тоже подтянулись, разом побросав то, чем занимались минутой раньше. Ира узнала пошловатый романс «Веселья час». Надо же, как он умел? Романс становился то вальсом, то танго, то даже маршем. Но вальс был идеальным вальсом, а под марш хотелось идти строем. Казалось, у отца был свой собственный стиль, но Ира знала, что это не совсем так. Он использовал язык джаза своего времени — 20-х, 30-х, и играл в манере своего кумира Александра Цфасмана, о котором присутствовавшие ничего не знали. Всё отцовское тело слегка подпрыгивало в такт, ноги ударяли по педалям. Отец великолепно чувствовал ритм, он был у него в пальцах. Он укладывал импровизацию в особый пульс, играл то медленнее, то быстрее, ни разу не сбившись с размера.

Что было внутри его тактов, какая сложная ритмика, какие синкопы? Кто из присутствовавших мог это уловить? Папа играл свою тему строгими аккордами, потом бас-аккордами левой рукой, а правая вела мелодию, затем он переходил на спор-сговор между двумя руками, и получалось полифоническое произведение. Наверное, если бы отец очень постарался, он бы смог играть по нотам. Но ему это было не нужно, он мог подобрать любую мелодию, играл её сразу, без натуги и ошибок. Мог чуть соврать, но только от того, что неправильно воспроизвёл в первый раз услышанный мотив. Папа заиграл что-то блатное, вроде «оц-тоц-первертоц, бабушка здорова», начал в мажоре, затем быстро оминорил мелодию и раскрасил её под сонату, с шумными рокочущими аккордами.

Он на секунду прервался и заиграл «На Дерибасовской…», снабжая мелодию мелизмами, плетя кружево из форшлагов, трелей, группетто и мордентов. Широкие интервалы отец заполнял быстрыми пассажами, впоследствии дробя их на более мелкие; заменял штрихи — легато на стаккато и наоборот; аккорды переходили в арпеджио. Характер музыки менялся. «Мой отец когда-то в немом кино играл, — сказал он, — хотите, покажу?» «Хотим!» — это дети просили продолжения. «Вот поезд едет. А вот — дождь идёт. Любовная сцена…» Отец играл что-то тревожно-ритмичное под «поезд», заунывно-чёткое под «дождь», а потом неистово и вместе с тем романтически-пошло — о любовных страданиях. Под них представлялась женщина в нарядах «бэль-эпок» — маленькие шляпки, короткие платья, сетчатые чулки. Она заламывает руки в объятьях рокового мужчины с зализанными чёрными волосами и во фраке. Это было чистое ретро, сейчас так никто не играл, но папина музыка завораживала, он был крепкий профессионал, с опытом джазиста и концертмейстера. Ирина знала, что ради заработка отец играл в фойе кинотеатров, руководил джазом в институте и несколько лет аккомпанировал в танцевальной студии.

«Ещё, дедушка, ещё!» — дети были в восторге. Сейчас для них существовал только их новый дед за роялем. Отец улыбнулся и стал играть «В лесу родилась ёлочка». Он чуть наметил стиль Моцарта и Шопена, попытавшись выдать филигранные стаккато и трели, потом порхающие арпеджио и глиссандо, но Ира видела, что стиль Моцарта и Шопена он помнил неточно и воспроизвести их толком не мог, с техникой у него здесь было не так хорошо — и он снова свернул на джаз. Получалось легко, непринуждённо, и поэтому блестяще. Он это умел, он был в себе уверен, играл раскованно и свободно, не боясь неудач. Как можно было его не слушать! Он садился за пианино и моментально становился центром внимания в любой компании — в гостиной на круизе, в зале дома отдыха. Был бы инструмент. Иногда он играл и тихо напевал. Интересно, игра доставляла отцу особое удовольствие или он использовал своё умение в каких-то личных целях? А сейчас? Зачем он вдруг сел за рояль? Он и раньше видел рояль в доме Марины, а пианино было и у Лили, но раньше он не играл. Зачем сейчас ему это понадобилось? Ира не знала. Отец был ещё той штучкой. Раз он был в ответе за «совок», то — вот вам!

Ира боялась, что он слишком крепко выпил, но увидела, что это не так. Нет, он не пьян, просто навеселе. Будучи сильно пьяным, отец мазал по клавишам, но сейчас ничего подобного, слава богу, не было.

Олег к роялю не подошёл, а слушал издали. Он тоже прекрасно играл, но не так. Так он всё-таки не умел, не тот был опыт. Мог бы научиться, но не учился, и сейчас как музыкант прекрасно мог сравнить свою игру с игрой деда. Сравнение было не в его пользу. И ещё Олег не мог не понимать, что старик только для того и сел за рояль, чтобы уязвить его, и ему это удалось.

За стол вернулись пить чай, но папа с ребятами переместился на кухню, и там под его руководством они ещё немного выпили. Надо же, все вместе пошли выпить! Впрочем, обстановка вокруг круглого кухонного стола была не такая уж тёплая. Отец с Олегом, угрюмо косясь друг на друга, глухо молчали. Лёня как мог разряжал обстановку, искренне надеясь сгладить напряжённость, но двое других на это не велись, в одинаковой степени владея искусством злобно помалкивать, игнорируя неприятного для себя человека. Наверно, все эти нюансы замечала одна лишь Ирина. Марина занималась чаем, Федя, явно устав и соскучившись, уже хотел домой, а Лиля была от деда в восторге и всё повторяла, что она тоже чай после водки никогда не пьёт, что она «в дедушку». «Дедушка, я в тебя. Меня здесь никто не понимает. А ты меня понимаешь?» — голос её был пьяным, но благодушным. Миша быстро съел свой кусок торта и пошёл к деду, больше его никто не интересовал:

— Дед, а меня ты так научишь? А? Я тоже хочу так научиться! Тебя кто учил? Твой папа?

— Да нет, Миш, меня никто не учил. Я сам. Мой папа так не играл.

— А как он играл?

— Он по нотам играл. Так было надо тогда. Про джаз он и не слышал. Ты должен учиться подбирать.

— Я умею.

— Ладно, покажешь мне завтра. Сыграешь мне, ладно? Я тебе кое-что объясню.

— А девочкам объяснишь?

— Объясню, если они захотят. Да только, Миш, между нами… с девочками всё бесполезно. Они как мы всё равно не научатся.

— Почему?

— Не знаю. Им не дано. Но это между нами. Ты им этого не говори. Понял?

Миша с готовностью закивал, ухватив деда за рукав. У них были почти одинаковые руки. Ирине это и раньше приходило в голову, но теперь, поскольку маленькая и большая рука лежали рядом, Ирину просто поразило сходство широких, крепких и сильных запястий. Мишка был полностью во власти деда. Вот этого отец и добивался. Детей он уже почти покорил, остались взрослые. Труднее всего будет с Олегом. Подружиться им, наверное, не удастся, и тот и другой были насчёт друзей очень разборчивы, да и разница в возрасте слишком большая. Но если не выйдет дружбы, должно быть хотя бы уважение. Им было за что друг друга уважать, нужно просто захотеть, но пока ни отец, ни Олег этого не хотели. Они видели друг в друге соперников и приложили бы все усилия, чтобы победить в достижении некой цели, которую им было трудно определить. Чего они хотели добиться, имея примерно равные достоинства и недостатки? Можно ли было достичь этого в принципе? А если нельзя, то зачем они противопоставили себя друг другу, зачем гнались за призрачным чемпионством в глупом состязании? В чём Олег хотел превзойти отца, а отец — Олега?

Ира вернулась домой в изнеможении. Скорее всего, все считали, что вечер удался, даже короткая перебранка за столом, наверное, забылась, и только Ира была буквально раздавлена тем, что произошло. И не в перебранке было дело, а в атмосфере отторжения, несмешиваемости, неприятия, отвержения её отца мужчинами семьи. Она понимала, что он им не просто не нужен, а антипатичен — человек другой эпохи, воспитания, принципов, опыта, мировоззрения. Для неё, девочек, и даже для Феди отец привычен, они все до определённой степени смогли вступить в ту же воду, а для Олега с Лёней это было невозможно. Разве она могла их за это осуждать?

Дома отец молча, с недовольным видом немедленно ушёл в свою комнату, показывая, что он не в духе и не надо его трогать. Как будто Ира и сама не знала, когда папу трогать, а когда нет. Она бы сейчас по горячим следам обсудила его поведение, но по опыту прекрасно знала, что никакое своё поведение он обсуждать не захочет и в жизни не признает, что вёл себя как-то не так. К тому же, даже если он и согласится кое-что обсудить, то сделает это, когда сам сочтёт нужным обрушиться на поведение окружающих. Он-то тут при чём? А вот, они, сволочи, вели себя ужасно, и он не позволит кому попало… В машине Ира с Федей переговаривались, но он ни разу не влез в их разговор. Он сильно выпил и, видимо, погрузился в мрачное пьяное одиночество — так с ним иногда бывало. Впрочем, возможно, Ира преувеличивала, он просто устал и хотел лечь. Но, скорее всего, она была права: он действительно был всеми недоволен. Марина не одёрнула своего мужа, а может, даже его не осудила. Лиля, которую он явно поощрял за выпивку, сейчас кажется ему пьянью, потому что женщины не должны пить наравне с мужчинами, это неприлично, Федя — ни рыба ни мясо, не поймёшь, за кого он. То есть, к сожалению, не изменился и он. Так и знал. А она, Ирина, его дочь — она-то как раз во всём и виновата, всех распустила, подлизывается к своим зятьям, соплякам, не может заставить себя уважать. Не его кровь, и это он тоже знал, хотя теперь ему было обидно видеть, какая она всё-таки лапша. В постели Федя посетовал, что не надо было давать «ему» столько пить, что утром ему будет плохо. На это Ирина ответила, что, во-первых, ему вовсе не будет плохо — он вообще никогда не мучился похмельем, не его это фишка, а во-вторых, в любом случае, какой смысл останавливать Мелихова, когда он выпивает? Помнит ли Федя, чтобы папаша хоть раз кого-нибудь послушал и остановился? Он — человек, который вообще не слушает советов, он сам всегда знает, что делать и как.

На следующее утро Ирине не надо было никуда идти, и встала она довольно поздно. Отец с Федей давно позавтракали. Когда она спустилась вниз, мужчины были наверху, она слышала их голоса, но составить ей компанию никто не захотел. Отец её явно избегал. «Ничего, куда ты денешься. Всё равно со мной останешься», — злорадно думала Ирина, внутренне побаиваясь неминуемого разговора с отцом. Её решимость ругать и отчитывать папу за вчерашнее резко пошла на убыль, и теперь Ирина опасалась, что сама окажется кругом виноватой, вместе со своей семьёй. Но ведь это же теперь была и его семья, он что, так поведёт разговор, что его хата с краю? Это его внучки, его правнуки. Хотя что правнуки? С ними у деда было всё нормально, более чем. Да ладно, будь что будет. Что гадать! «Пап, иди сюда!» — позвала Ирина, когда за Федей захлопнулась дверь. Отец спустился вниз, уселся за стол, и Ирина сразу почувствовала, какой он напряжённый:

— Ну что, хочешь со мной обсудить, как мы в гости сходили?

Ирина отметила, что отец, в своей излюбленной манере, не называет её по имени, полностью убрав доверительную интонацию. Да умел ли он разговаривать с ней? Нет, беседы у них с отцом никогда не получалось, с его стороны это были либо долгие монологи о чём-то своём, либо лекции, либо нотации. Может, он кого и слушал, но только не её. У него не хватало терпения её выслушать. Он прерывал, говорил, что понял, или что он и так уже знает, что она хочет сказать, что она ничего не понимает… Вариантов было много, но они сводились к тому, что она должна слушать его, а не наоборот. Ну, правильно, он и сейчас не даст ей высказаться, сразу начнёт высказывать свои претензии, возьмёт на себя инициативу. Так и вышло, отца было уже не удержать:

— Я вообще не понимаю, как ты это допускаешь! Они уже совсем обнаглели. За столом — старшие, дети, женщины, а они… эх, ты! Ну разве у нас дома могло такое происходить? Я бы не позволил, никому бы и в голову не пришло так себя вести, а ты позволяешь. А раз позволяешь, то так тебе и надо.

Ира с ужасом обнаружила, что перед отцовской бесцеремонностью снова чувствует себя ребёнком, которого отчитывает папа. Ну что за идиотизм: внешне они сейчас не слишком отличаются, то есть она вовсе не выглядит дочерью этого мужчины, и по своему жизненному опыту они, в общем-то, сравнялись. И тем не менее, он разговаривает с ней менторским тоном, не допускающим возражений, наставительно, с оттенком неприязни, превосходства и снисхождения. С этим надо было что-то делать, и Ира была готова, хотя в глубине души вовсе не верила, что у неё что-то получится:

— Перестань, пап, смени тон. Что я допускаю? Что там вчера у нас такое особенное происходило? Из-за чего ты так разбушевался?

— Ты ещё спрашиваешь?

— Да, я спрашиваю. Что конкретно тебя возмутило?

— Как он смел назвать свою мать дурой? Ты считаешь это нормальным?

— Хватит тебе с этим «он», у него имя есть.

— Плевать сейчас на его имя. Я тебе суть объясняю, а ты к пустякам цепляешься.

— Пап, ты прав, на формальном уровне в обществе совершенно незнакомых людей это не считается нормой. Но мы — семья, и вряд ли стоит друг перед другом выпендриваться. Мы все многое знаем из истории отношений Олега с его матерью. У него это вырвалось, наверное, спьяну, но он действительно так думает. Не всё надо говорить, что думаешь, но иногда можно и сказать, и это был как раз такой случай. Он своё право быть честным в этом отношении выстрадал. Мы это знаем, а ты, извини, нет.

— Тут и знать нечего. Он не имел права так о матери говорить, и всё.

— Нет, не всё. Ну что ты заладил: право, право. Кто даёт нам права, мы сами их себе берём. И вообще… ты свою собственную мать считал умной женщиной? Скажи правду. Я бабушку помню.

— Что ты имеешь в виду?

— Ой, пап, не юли… что я имею в виду? Я уверена, что и ты свою мать не считал умной бабой.

— Да, она не была образованной женщиной.

— А я не про образование говорю, а про другое, и ты это прекрасно понимаешь.

— Но я ни за что не назвал бы её дурой. Я не посмел бы.

— Вот в этом-то и дело: не назвал бы! Думать можно, считать можно, а называть — ни в коем случае. Это можно считать и ханжеством. Пойми, я не говорю, что ты не прав, а он прав. Просто у людей разные точки зрения, и твоя точка зрения не единственно верная.

— А ругаться за семейным столом можно?

Ага, ну как всегда. Когда отцу было нечем крыть, он предпочитал сменить тему. Про дуру, дескать, хватит, теперь про мат. Это он-то, известный матерщинник, делал теперь брезгливую гримасу?

— Пап, ну что ты строишь из себя институтку? А то ты таких слов не знаешь!

— Да при чём тут — знаю, не знаю? Ты разве когда-нибудь от меня эти слова слышала? Хоть один раз?

— Сейчас другое время. Мат — это часть языка, ничего тут такого уж особенного нет. Люди употребляют матерные выражения, чтобы выразить эмоции, сделать речь ярче. Что не так?

— Дело не только в ваших грубостях, дело в похабщине, которая вашим мужчинам кажется смешной. Это моветон.

Ира внутренне усмехнулась. Папа, который не знал никаких иностранных языков, любил блеснуть салонными красивостями. Это было даже мило, все эти его «бомонд», «моветон», «комильфо». Надо же, прошло тридцать лет с тех пор, как они не виделись, а он был совершенно прежним. Ире почему-то казалось, что папа теперь будет совершенно другим, что что-то в нём должно обязательно пробудиться, но она ошиблась. И сейчас вдруг поняла, что он и не мог поменяться. Глупо было бы этого ожидать. Он же умер, его не было, как он мог меняться? Меняет жизнь, а не смерть. В смерти не меняются, в смерти застывают, не могут ни на что повлиять, в том-то и дело. Ира почувствовала, что её раздражение против отца улетучилось. Она вспомнила его сузившиеся бешеные глаза, которыми он смотрел на Олега с Лёней за столом. Он и злился по-старому. Когда своим маленьким детям Ирина читала стишок Чуковского про «мауси, у которой злые глазауси», она всегда представляла себе папино лицо, когда он сильно сердился. Да, он совершенно не изменился, и Ире опять подумалось, что это хорошо: привычный её папа, от которого понятно чего ожидать.

— Пап, а ты не обиделся, что они на тебя насчёт социализма напали?

— Да что с них возьмёшь? Ничего они про меня не знают, это нормально. Я прожил свою жизнь, и мне ни за что не стыдно. Сейчас легко говорить, посмотрел бы я, что бы они сами делали в тех наших обстоятельствах.

Его тон стал умиротворённым, совсем уже не запальчивым. Ира была готова продолжать обсуждение вечера, но ей вдруг стало ясно, что эта тема полностью исчерпана. Мелкие нарывчики, которые у них образовались, вскрылись, и надо жить дальше. Надо же, как легко она мысленно употребила слово «жить». Папа теперь действительно жил, жил в их семье, у него определялись права и обязанности, формировался статус, хотя до окончания этого процесса было ещё далеко, да и чем он завершится, никто не знал, и от этого было немного тревожно. Ире хотелось, чтобы папу приняли, полюбили, чтобы ему было хорошо. Но будет ли так? Сейчас ей казалось, что да.

— Пап, а хочешь, мы с тобой в синагогу съездим?

Почему ей в голову пришла синагога, Ира и сама не знала. При чём тут синагога? Религия в их жизни не играла никакой роли. Поначалу они пытались, но проект «Бог» провалился, ничего не вышло. Лёня считал своим долгом изредка видеться с местным раввином, давал общине какие-то деньги, но не более. В глубине души сильно верующих людей он считал придурками. Зачем она это предложила, причём ни с того ни с сего? Хотела папу развлечь чем-то новеньким и думала, что у него это не так, как у них? Синагога была у него в детстве, но он не задавался философскими вопросами, а просто шёл туда с папой и братьями. Ире казалось, что синагога ему нравилась. Потом советская власть, вокруг — коммунисты, профессия инженера, работа на оборону, секретность. Какая уж тут синагога! Он про неё, разумеется, забыл. Может, ему пора вспомнить? Ира ждала папиной реакции. А он молчал, был растерян. Видимо, синагога просто не приходила ему в голову, он туда не рвался, но… он же не отказался сразу: «Нет, Ир, ты что! На черта мне в синагогу?» Так он не сказал. Что же он ей ответит?

— Ну, Ир, я не хочу тебя беспокоить. Это, наверное, далеко. Может, съездим когда-нибудь…

Так, гарцует. Медлит с решительным ответом. Сам ещё не понял, надо ему это или нет. Испытывает двойственные чувства и не может решиться. «Когда-нибудь» — это значит никогда. Отговорка. Ира уже совсем было собралась предложить ему поехать встречать Мишу из школы, чтобы везти его сначала к себе, потом в бассейн, но отец заговорил снова:

— Впрочем, если это недалеко, я, может, и не отказался бы.

Они пошли наверх, и Ира включила компьютер. Страничка недавно открывшегося в новом доме Шабат-центра была довольно скромной. Ага, службы по субботам в 9:45. С утра пораньше. Ира поняла, что теперь отец об этом не забудет и придётся с ним ехать. Недалеко, минут пять. Дело было не в езде, а том, что предстоит сидеть в атмосфере чуждого тебе действа и делать заинтересованное лицо. Ирина заранее знала, что нужно будет напрягаться: чтение Торы, потом — Кадиш, то есть опять какие-то молитвы над вином и едой, которую люди принесут в синагогу. Семьи потянутся туда пешком. На парковке не будет ни одной машины. Надо им будет припарковаться где-нибудь поблизости и пройти метров сто. Обычное выдуривание, которое Ирине было неприятно, но ради отца она была на это готова.

Папа явно знал, что им предстоит, и понимал, что именно надо делать. Надо же! Отец подошёл к буфету, взял оттуда никогда никем не использовавшиеся серебряные расписные стаканчики, и, выбрав самый большой, заявил, что будет из него там пить. «Что пить, пап?» — недоумевала Ирина. «А что дадут. Наверное, вино», — папа пришёл в какое-то странно приподнятое настроение. «Ты что, с утра будешь пить вино?» — про себя Ира решила, что для неё это было бы неприемлемо. «Выпью, что тут такого? Для тех, кто не пьёт вина, дадут, наверное, какой-нибудь сок», — папа явно был не против обсудить подробности еврейского субботнего утра. Наверное, ему было бы приятно, если бы она устроила у себя дома настоящий шаббат, с зажиганием свечей. «Нет, это уже слишком», — подумалось Ирине. На полном серьёзе зажигать свечи, откидывать кружевную салфетку с халы, читать над вином благословения! Можно было всё это организовать, но для каждого из них это было бы игрой, ломанием комедии, а потому неприемлемо.

Папа явно ждал субботы — видимо, немного волновался, и Ирина тайком жаловалась по телефону Марине, что ей с ним придётся ехать в синагогу. «Ну мам, ты же сама ему это предложила», — отвечала Марина. Ну да, сама предложила, но от этого не легче. Ох, и попадёт он там впросак! И зачем она только вылезла с этой дурацкой инициативой? Сама виновата.

Возле обычного одноэтажного дома было, как Ирина и думала, довольно оживлённо. На отце была кипа, которую дал ему Лёня. Он хотел и талес, но талеса не нашлось, и отцу пришлось обойтись. Какое счастье, что Лёня согласился их сопровождать! Ира могла бы, на самом деле, вообще не ехать, мужчины её отговаривали, но в последний момент всё-таки решила тоже идти, стало интересно. Когда вошли, раввин радостно удивился, увидев Лёню, и приветливо помахал ему рукой. Лёня церемонно представил ему деда, объяснил всем своим знакомым из «Интела», что это их дед, его тоже зовут Леонид, что его надо любить и жаловать, только он не говорит по-английски. И тут началось… Ах, как приятно! Ах, какая честь! Ах, как они все рады видеть Леонида в своей коммуне! Папа сначала чувствовал себя немного скованно, но сразу же попросил у Лёни сидур. «Какой сидур?» — Лёня был удивлён. «Мне нужен сидур, спроси у шамеса». Лёня не понял, но раввин, который слышал знакомые слова, уже принёс папе молитвенник. Начали читать молитву, отец безошибочно повторял за раввином какие-то слова, и самое интересное, что он листал сидур. «Боже, неужели он знает, куда надо смотреть? Во даёт!» — Ира была совершенно поражена. «Барух ата Адонай… шмонэ эсре… ашер баваро маарив араваим…» Как, из каких глубин подсознания отец брал эти странные слова? Иногда все вставали, и отец вместе со всеми. Когда вставать, а когда нет, он тоже почему-то знал. Стали доставать из шкафа Тору, папа без всяких напоминаний подошёл и прикоснулся к свитку. «Давайте попросим самого старого здесь еврея оказать нам честь и встать рядом с Торой. Пожалуйста, Леонид», — ну понятно, папочку вызывали к Торе, так она и знала. Он вышел, и Ира увидела, что ему приятно внимание. Из Торы читали какие-то непонятные отрывки, и папа повторял со всеми концы фраз. Когда Тору уносили, он вместе со всеми поднял руки.

Ира призналась себе, что это было красиво и торжественно: «Шма, Исраэль!», и папа, не глядя на окружающих, закрыл правой рукой глаза. Он не двигался, стоял спокойно, только немного вышел на три шага вперёд, когда молитва началась, и отошёл на эти же три шага, когда она завершилась. Всё закончилось, и папа с Лёней подошли к тихо сидевшей сзади Ирине. Они ещё немного покрутились в толпе во время Кадиша и небольшой трапезы. Ира видела, что раввин что-то говорил отцу, они оживлённо общались с помощью Лёниного перевода. Речь, кажется, шла о происхождении его фамилии, что она происходит от имени «Мелех», что на иврите означает «царь», в Танахе Мелех — правнук Йонатана, сына первого еврейского царя Шауля. Отец говорил, что ему всё это известно. Неужели правда? Да-да, что-то такое он объяснял в связи с Мелеховым из «Тихого Дона». Дескать, первые казаки были из хазар. Да, точно, об этом в семье говорили, но она тогда прослушала.

Ира слышала, как отца приглашали приходить к ним каждую субботу, и отец зачем-то обещал. Он действительно решил туда систематически наведываться? Ничего себе, хорошенькая у неё будет суббота!

В машине, когда они остались одни, Ира спросила, неужели он и правда чувствует то, о чём молится, проникается непонятными словами. Папа сказал, что да, он испытывает «кавану», сосредоточенность сердца, что она его, конечно, не понимает и не стоит им об этом говорить.

— Пап, я не понимаю, ты что, верующий?

— Наверное, да.

— Как это? Я никогда не замечала за тобой никакой религиозности. Что это на тебя нашло? Мне там показалось, что ты прекрасно знаешь, что надо делать.

— Да, я знал. Что тут удивительного? Всё моё детство, до шестнадцати лет, пока я не уехал в Москву, прошло в этой традиции.

— Ты что, до шестнадцати лет ходил в синагогу?

— Нет, мы уже не ходили, нельзя было, но какая разница.

— Даже если так, я была уверена, что ты всё забыл.

— Я тоже думал, что забыл, но, видишь, не забыл. Вспомнилось. Я сам удивился.

— Тебе это сейчас надо? Зачем?

— Ой, не знаю. Не спрашивай меня. Мне там у них было хорошо, я ощущал себя среди своих. Когда-нибудь ещё пойду.

— Что значит — когда-нибудь? В следующую субботу не пойдёшь?

— Не знаю. У меня здесь нет никаких обязательств. Не хочу даже загадывать насчёт следующей субботы.

Лето проходило в домашней суете, занятиях с внуками. Однажды они всем домом переехали к Марине и остались с Наташей. Марина, Олег и Женя уехали на Гавайи. Ира показала отцу фотографии гостиницы, и от всех этих уютных маленьких бунгало, лазурных бассейнов с торчащими посередине барными стойками и шезлонгов под пальмами отец совершенно обалдел. Он, всю свою жизнь вкалывавший без всякой возможности так отдохнуть, был страшно рад за свою семью. Тёплое море, отличные рестораны, свежий бриз, благоустроенные пляжи — вот это да! Пусть он такого никогда не видел, зато увидели внуки. «А сколько стоит путёвка? Работа хоть что-нибудь ему оплачивает?» — интересовался Мелихов.

— Пап, при чём тут работа? Здесь люди сами за всё платят.

Ира отвечала с лёгким раздражением. Хорошо, что эти действительно совковые вопросы никто, кроме неё, не слышит.

— Пап, а если я тебе скажу, сколько Олег заплатил? И что? Ты же всё равно толком не понимаешь, какие у нас тут деньги и что можно на них купить. Он заплатил четыре тысячи долларов за 10 дней. Ну, много это или мало? Ты же не знаешь.

Ирине почему-то разговор о деньгах был неприятен.

«Почему это я не понимаю? Это много, но Олег достаточно зарабатывает, чтобы так отдыхать. Что тут непонятного?» — ну да, папаня был прав. «А что вы с Федей там не отдыхаете?» — понятно, что он не мог об этом не спросить.

— Для нас, папа, это очень большая сумма. Мы никуда не ездим, — неприятно, но пришлось отвечать, к этому он всё и вёл.

— А дети вам не предлагают? — Мелихов настаивал.

— Пап, а ты бы взял у детей? — Ирина начинала заводиться.

— Нет, не взял бы. Я просто спрашиваю.

Да, он просто спрашивал, чтобы сделать ей неприятно. Конечно, он не взял бы, да ему было и не нужно, и тут была большая разница. И ей от детей ничего пока не нужно.

— Пап, почему ты не можешь просто порадоваться, что ребята отдыхают? Почему тебе всё время хочется сделать их в чём-то виноватыми?

Зря она так. Знала же, что отец радуется. Про деньги ему тоже интересно, он же никогда на облаке не жил, понимал, что для мужчины крайне важно зарабатывать. Не только чтобы обеспечивать своей семье достойную жизнь, но и чтобы просто чувствовать себя мужчиной. Консервативная точка зрения, но отец и был консерватором, все эти новомодные штучки насчёт «какая разница, кто работает — мама, например, работает, а папа сидит с детьми» показались бы ему не просто глупостью, а мерзкой дикостью.

Наташенька отца умиляла, он ею любовался, но особенно не помогал. Ухаживать за таким маленьким ребёнком было делом «не мужским», а как думала про себя Ирина — «не барским». Маринин дом доставлял ему удовольствие: красивый, широкий балкон, прекрасный вид из окна, голубая утренняя дымка над городом и багряное солнце, садящееся за гору. Он смотрел большую телевизионную панель и играл по вечерам на рояле. Большой телевизор поначалу доставил отцу огромное удовольствие, но потом он привык и больше небывалой технологией не восхищался. Ирину вообще поражала отцовская способность приспосабливаться к новой жизни. Она бы, наверное, на его месте продолжала ахать и охать, а папа всё принимал как должное.

Маринины коты оставляли его, впрочем, равнодушным. Он считал их назойливыми, и когда они пытались прыгать ему на колени, кричал: «Ир, забери их». Они вместе ездили в магазин, и папа иногда выбирал что-нибудь по своему вкусу, например свежую пушистую халу, которую Ира никогда не покупала для себя.

К ним привозили Настю с Мишей. Настя с дедом общалась постольку-поскольку, а Миша брал с собой шахматы, и они подолгу сидели над доской. Ира и забыла, что отец когда-то умел играть, хотя это и было, видимо, ещё до её рождения. Из альбома она запомнила фотографию: ряд шахматных досок, за одной из них — молодой Мелихов, очевидно, это был так называемый сеанс одновременной игры. На антресолях у них валялись связки шахматных учебников. Отец изучал предмет глубоко, но как и с кем он потом играл? Об этом у Иры воспоминаний не было. С дворовыми дружками он не играл. Какая уж там игра, они собирались вместе, чтобы поддать. Может, в домах отдыха? Кто его знает, как он в отпуске развлекался. На родительском шкафу лежала доска, которую папа использовал для её обучения, но дальше запоминания, как ходят фигуры, дело не пошло. Маленькая школьница-дочь показалась Мелихову тупой, и он быстро потерял интерес к занятиям. То же самое произошло потом и с музыкой. Терпением папа, увы, не отличался, хотя вряд ли себя за это корил. Не он был виноват, что не вышло, а тот, кого он пытался научить. А с Мишей он сидел. Надо же! С Мишей ему повезло. Тот уже многое знал и умел. Оба были очень увлечены. То и дело Ира слышала папин нетерпеливый голос: «Уберите Наташу. Вы не видите, что она нам мешает?» А потом Мише, уже назидательно:

— Следи за пешкой! Хочешь, чтобы я её до последней линии довёл и в ферзя превратил? Последний раз тебе напоминаю. Прозеваешь значит прозеваешь. Смотри за моими ходами, не расслабляйся: моя пешка на проходе, а ты её не взял. Простых правил не понимаешь? Раззява. Это же азы.

Миша серьёзно смотрел на доску и, против своего обыкновения, помалкивал, не стремясь оставить последнее слово за собой, каким бы глупым оно ни было, даже на «раззяву» не реагировал. Он вообще вёл себя с Мелиховым не так, как с остальными — был более сдержан и корректен. Это было заметно, и Ира понимала, почему. Отец не располагал к наглости и нахальству, у него прямо на лбу было написано: «Со мной хамить нельзя! Почему? Потому! Нельзя — и всё!» Даже маленький Миша это чувствовал. Он привык выигрывать и считал себя талантливым и умным. А как иначе? У своего папы он выигрывал, у других мальчишек тоже, а вот Мелихову постоянно проигрывал. Даже когда он уже торжествующе и возбуждённо закричал:

— Мат тебе, дед!

— Рано пташечка запела… — ответил Мелихов нарочито спокойно, — ты мне мат поставить не можешь.

— А вот и могу, сейчас увидишь! Вот ты и проиграл. Сдавайся!

— Не глупи. Твои слон и конь против моего короля. На доске недостаточно фигур, ты не видишь? Плохо.

— А если я так пойду…

— Миш, перестань, тут ничья. Ты сегодня молодец. Ладно, давай нашу партию разберём. Мы же все ходы записали.

— Я сейчас не хочу.

— Неважно, что ты не хочешь. Я сказал, будем разбирать. Ты меня слышишь?

Ирина слушала весь их разговор и гадала, каким будет развитие событий. Уйдёт Миша или нет? Наверное, всё-таки уйдёт. Да, ушёл. Пошёл к девочкам, принялся играть с Наташей, шахматы ему явно надоели. Парню всего восемь лет. Ан нет:

— Куда это ты собрался? Я тебя отпускал? Ну-ка, иди сюда!

— Нет, дед, потом.

— Я сказал, иди сюда. Ты меня не понял?

— А если я не приду?

— Твоё дело. Но если ты сейчас не станешь разбирать партию, можешь больше на меня не рассчитывать, и ты знаешь, что я не шучу.

Тон Мелихова стал сухим и непреклонным. Конечно, он не шутил и вопрос был принципиальным. Не хватало только уступить восьмилетнему ребёнку. Не на того напали.

— А папа меня не заставляет.

— Ладно, играй с папой. Мне-то что! Партия сложилась определённым образом. Мы все ходы записали. Зачем, по-твоему? Если партию не разобрать, ты не научишься на своих ошибках. Если ты не хочешь или не умеешь разбирать все ходы, то как шахматист ты говно.

Надо же, так и сказал Мише — говно. Может, зря? Мальчишка обидится. К удивлению Ирины, Миша хоть и нехотя, со скучной гримасой на лице, но всё-таки вернулся за стол в столовой. Мелихов победил. Больше никаких нравоучений, папаня весь такой деловой:

— Ты сегодня хорошо контролировал центр, мне было не так легко найти хорошие поля для моих фигур. Хотя, видишь? Ты не смог задействовать в игре все свои фигуры. У тебя сначала ладья и конь в первой горизонтали застряли. Что же более активную атаку не развил, делал бесполезные ходы, никуда тебя не ведущие? Потом всё разменял и оставил для эндшпиля всего две фигуры, и это не сработало. Видишь?

Миша внимательно смотрел на доску, куда они снова вернули все фигуры, постепенно двигая их по клеткам, повторяя только что сыгранные позиции.

— Посмотри, в конце дебюта у нас на полях E4, E5, D4, D5, а рядом задействованы зоны C и F. Ты хорошо начал, твоим плюсом было преимущество рокировки с твоей стороны, и ты его использовал.

Ирина перестала прислушиваться. Какая-то абракадабра. Неужели Миша с Мелиховым друг друга понимают? Всё-таки дружба отца с правнуком была для Иры совершенно объяснима. Серьёзные, умные мужики понимают друг друга, и их взаимопонимание неудивительно. При этом разница в возрасте странным образом не имеет значения. И ещё Ире пришло в голову, что зов крови всё-таки существует. Миша воспринимался Мелиховым родным человеком. Кто его знает, может, он себя маленького в нём узнавал. И Миша тоже играл в шахматы именно с дедом, а не с посторонним дядькой. Отец держал его на двух крепких крючках: шахматы и пианино. Миша относился к людям ровно, но скорее равнодушно, а дед ему именно нравился, он был «его» человеком.

Лёня с Олегом изредка выбирались играть в теннис. «Леонид, вы же говорили, что раньше играли. Поедемте с нами!» — Лёня с неизменным энтузиазмом настаивал, а Олег молчал, ему этот престарелый Леонид был на корте совершенно ни к чему. Он недоумённо смотрел на Лёню, и на его лице прямо читалось: «Что на тебя нашло? Нам что, плохо с тобой вдвоём играть? Зачем ты его зовёшь? На черта он нам сдался?» — но Лёня хотел быть светским и радушным. Папа пару раз с ними съездил. У них с Лёней вообще наметились более естественные и простые отношения, чем с Олегом. Оба хранили нейтралитет, то есть воздерживались от резких замечаний в адрес друг друга, но почти совсем не общались. Папа вернулся возбуждённый, но очень устал: набегался. Ругал себя, что сейчас плохо натренирован, парни играют прилично, но он в их возрасте играл лучше. Они пытаются выиграть мяч с чужой подачи. Двигаются зачем-то назад… даже подачи иногда запарывают. Это уж ни в какие ворота.

— Ну да, ты за ними смотрел или сам играл? Ты-то у нас всегда безупречен.

— Мне 74 года, ты забыла? В своё время я лучше играл.

— Пап, не выдумывай. Когда тебе было сорок, я уже тебя прекрасно помню. Где это ты играл? У нас поблизости и кортов не было.

— Ага, много ты про меня знаешь! Я играл.

— Где это?

— В отпуске играл.

Опять эти загадочные отпуска, которые он почти всегда проводил один, без них с мамой. Вот, оказывается, в теннис играл. На Ириной памяти отец ходил на работу, поздно возвращался, ужинал, читал газету и шёл спать. По выходным отправлялся на гаражную площадку и проводил там долгие часы в обществе приятелей с работы. Пару раз в месяц он после работы не появлялся, а где-то пил в обществе тех же приятелей. И так годами… Изредка они все вместе ходили в гости к родственникам, но Ира не думала, что семейные посиделки отцу так уж нравились. Выпивка его интересовала, еда уже намного меньше, а разговоры за столом раздражали — отец рвался на свободу, и он начинал тормошить маму, никогда не давая ей спокойно допить чай. Это не было плохо, так в семье было у всех. Её-то отец иногда музицировал, пел, танцевал. Другие на это были не способны. И вот, оказывается, был какой-то другой Мелихов, который существовал отдельно от дочери, был ей практически неведом — игрок в преферанс, кутила, драчун, пианист, любитель женщин, спортсмен. Шахматы, теннис, футбол, волейбол. Она его таким не знала.

И всё-таки с теннисом не получилось. Мелихов сходил с ними ещё разок, потом отказался так решительно, что его больше не звали. Кстати, Ирины опасения, что он теперь по субботам зачастит в синагогу, не оправдались. Он наведался туда разок, покрасовался, что-то для себя вынес и потерял интерес, как отрезало. Почему? Не хотел тратить время на второстепенные вещи? Не собирался ни к чему привыкать? Не умел теперь длить свои удовольствия, или ему ничто не доставляло радости? Да нет, это неправда — отец умел радоваться, может, даже больше, чем раньше. Ира порывалась затеять с ним об этом разговор, но никак не могла собраться. Разговоры с отцом по-прежнему давались ей нелегко. То ли он вообще был скрытным человеком, то ли дело было в ней — всё-таки она была для него «не ровней», ничего не понимала. А может, всё-таки следовало смотреть правде в глаза? Её отец был обычным технарём, воспринимал жизнь просто и практично, без всяких рефлексий. Простаком он, разумеется, не был, но и слишком сложным и глубоким тоже. А она? Она, наверное, была. Поэтому абстрактные беседы у них с Мелиховым не складывались. Сейчас всё должно быть по-другому? Ирина на это надеялась, но надежды её пока не оправдывались. Да и с чего она взяла, что будет по-другому? Всё-таки, с её стороны было бы неправильным воспринимать отца каким-то необычным, не таким, как раньше.

После тенниса она стала высказывать ему своё беспокойство: ты, дескать, перебарщиваешь, у тебя проблемы с сердцем, в твоём возрасте такие нагрузки могут быть вредны. Отец нехорошо улыбнулся и сказал: «Не волнуйся. Все проблемы со здоровьем в прошлом. Ты боишься, что у меня будет сердечный приступ и я умру от инфаркта? Не бойся, я не умру». Он был прав. Такая простая мысль не пришла ей в голову. Как он может умереть? Лучше вовсе об этом не думать. Но не думать Ирина не могла. Конечно, никто не задумывается о смерти ежесекундно, иначе было бы невозможно жить, но, тем не менее, любому человеку известно, что он смертен и рано или поздно умрёт, а папа? Что будет с ним? Придя оттуда, он стал бессмертным? Не может быть, а как? Как? Никто, конечно, не знал ответа, кроме него самого. Ире остро хотелось с ним об этом поговорить, но она не решалась. Тема казалась ей неуместной, жестокой и бестактной. Спрашивать у человека, как и когда он умрёт — это цинизм. Ну да, цинизм — если спросить у живого человека. А у отца… может, и нет никакого цинизма? Ирина уговаривала себя, что задать ему такой вопрос можно и нужно, но начать этот разговор у неё никак не получалось.

Все, и она в том числе, старательно делали вид, что всё нормально и у них дед как дед. И всё-таки разговор про «там» у них возник. Они ехали в машине с изготовленным Федей творогом к детям. Отец не возражал, и в этом было некое противоречие. С одной стороны, не надо баловать — его знаменитое «не превращаться в нянек и слуг», а с другой — надо помогать! У Ирины было ощущение, что он и сам для себя не решил, как надо себя вести в отношении детей. Ира считала, что надо помогать, но без ажиотажа. Концепция, что надо своими телами устилать путь детей к счастью, была ей не близка. Ни любовь, ни уважение не могут основываться на благодарности, да и благодарности никакой не будет. Помощь станет восприниматься как должное, не заслуживающее внимания. Любить и уважать можно только самодостаточных людей, которые ни в коем случае не становятся жертвами служения близким. Словом, скользкая тема о разбивании в лепёшку ради детей и внуков:

— Понимаешь, пап, семьи моих детей — это самые близкие мне люди, а когда делаешь что-то для близких, это не одолжение, не услуга, это ты как бы себе самому делаешь. К тому же, добрые дела нам, наверное, зачтутся.

— Кем это зачтутся? Что ты глупости говоришь? Ты веришь в высшую силу, которая оценит твои поступки, взвесит на весах твои добрые и злые дела? Не ожидал от тебя.

— А что, там у вас все живут одинаково?

— Ир, ну что ты, в самом деле. Там не живут.

— Пап, ну объясни ты мне толком… как не живут, если ты мне рассказывал, что видел знакомых и вы общались? Я не понимаю…

— Ира, я тебя предупреждал. Этого понять нельзя. Человеческая мораль зиждется на смертности: нельзя убивать, издеваться, мучить, доставлять моральную и физическую боль. Но, как ты говоришь, «там» нет боли и смерти, человек не существует физически. Всё, что с ним произошло — уже произошло, и поэтому он по сути неуязвим для мучений и издевательств. Ему нельзя сделать больно.

— А разве люди там не подвергают осмыслению прожитую жизнь? Всегда же есть сожаления, раскаяния, угрызения совести.

— Не думаю, что это так. Конечно, твоя жизнь высвечивается, многое становится ясным. То, что не понимал, делается очевидным, точки над «i» ставятся, но никакого самобичевания не происходит. Например, мой брат Матвей так и остался в убеждении, что мы его бросили, но я не считаю себя виноватым в его гибели.

— А ты правда не виноват?

— Нет, не виноват, да я не анализирую там свою жизнь с точки зрения «виноват — не виноват».

— Ну как же? В течение жизни совершаются ошибки.

— Ну и что? Ошибки — это нормально. Вариантов поступков очень много, и трудно судить, какой был правильным, а какой — нет.

— И оттуда нельзя судить?

— Не знаю, наверное, нельзя. Мотя нас судит, но это в нём возникло, когда он тонул, а не потом. Никто там никого не судит. Остыли чувства, угасли эмоции, настал покой. При жизни такого покоя ни у кого нет и быть не может. Да и общение, о котором ты говоришь, нечастое, и только если в нём возникает потребность.

— У тебя возникала?

— Да, иногда.

— А что если ты хочешь общаться, а другой человек — нет?

— Это сложно. Никто никого не отвергает. Но ты сразу понимаешь, что лишний, и уже никаких контактов не ищешь. Насчёт родственников я тебе говорил. Никаких обид ты не испытываешь, поскольку отдаёшь себе отчёт, что это так, а не иначе, а кривить душой никто больше не может.

— А тогда я не пойму, зачем вы там друг другу?

— Ты права, не очень нужны, но всё-таки иногда наступает смутная тоска, и тогда мы ищем близких по духу.

— Кто там тебе близок по духу? Друзья? Расскажи.

— С Серёжей Филаретовым мы общаемся, но он часто со своей женой, не хочет с ней разлучаться, а мне она не нужна. Он хотел бы общаться и с ней, и со мной, но всё-таки выбирает её. С Лёней Дулиным мне хорошо. Он очень тёплый, глубокий, умный человек. Я раньше не очень хорошо его знал. Он — поэт, стихи мне читает, с ним интересно.

— А его Милочка?

— Нет, её с нами нет. Чужая ему женщина. Неумная, неприятная.

— Да, она же шизофреничка, мучила его.

— Вот-вот, никогда не разберёшь, где болезнь, а где просто дурной характер.

— Ты сказал, он тебе стихи читает… разве ты любишь стихи? Да ты никогда в жизни ни одного не прочёл. Что это там на тебя нашло?

— Да, не прочёл, а там полюбил. Наверное, всегда любил, только не было на них времени.

— У тебя время там появилось?

— Опять ты, Ира… там нет времени. Там вечность.

— А ещё кто там с тобой?

— Ну, например, Володя Гуревич. Помнишь его? Он — мой человек.

— Вы разговариваете?

— Да нет, в этом нет необходимости. Мы чувствуем, что другой рядом, и понимаем мысли друг друга. Говорить не нужно. Володя, оказывается, всегда мне завидовал, что я женат на еврейке, а у него так не вышло, хотя он любил свою жену.

— О чём вы разговариваете? Я не могу этого понять, ведь там же ничего не происходит, что обсуждать? Нет новостей, событий, на которые люди реагируют.

— Да, ты права, никакой сиюминутности быть не может.

— Вы говорите о прошлом?

— И о прошлом тоже, но прошлое не важно. Мы делимся мыслями. Раньше я так суетно жил, что мыслями ни с кем не делился и со мной не делились. То есть не так: делился тем, что приходило мне в голову, а ничего важного не приходило, вот в чём дело. Одна проза жизни, быт, работа. А у тебя разве по-другому?

— Да, я делюсь мыслями, мне есть с кем.

— Мне тоже было… но, не знаю… может, такие разговоры в нашем кругу были просто не приняты?

— Пап, я никогда тебя об этом не спрашивала, но… сейчас спрошу: женщины твои многочисленные… ты там с ними вместе?

— Только с одной. С Лёлей.

— С кем?

— Ира, зачем тебе это? Была у меня когда-то подруга, студентка консерватории. С ней у меня могла бы сложиться другая судьба, но не сложилась.

— Тебе жаль?

— Нет, не жаль.

— А мама?

— Ир, я устал. Давай в другой раз.

— Ты почему-то уходишь от разговоров о маме? Я чувствую, тут что-то не так.

— Да всё так. Если ты не против, я пойду свитер свой постираю. Давай, если у тебя есть что постирать вручную.

Ира поняла, что больше отец ей сейчас ничего не скажет. Разговоры про «там» он явно не любил. Наверное, дело было в том, что сейчас отец жил, пусть иллюзорной жизнью, но жил. А тот, кто живёт, не хочет говорить о смерти. Такие разговоры расстраивают, поэтому их избегают. Неужели в этом таится разгадка папиной уклончивости? В таком случае наседать на него с расспросами бестактно. Ну и пусть бестактно, а она всё равно будет. Иначе… иначе — что? Ира и сама толком не знала. В обычных случаях это означало бы разные неприятности, но что она могла сделать отцу? Ничего она ему сделать не могла, да если бы и могла, то не стала бы, хотя по-настоящему оценить своё исключительное счастье, что вернулся именно её отец, Ирина пока тоже не умела.

Этим летом они все снимали новый фильм, на этот раз музыкальный. Формат спектакля был полностью изменён: не сказка, не пьеса, не капустник по оригинальному сценарию, а концерт, состоящий из самых разных песен: современных по-русски и по-английски и старых из совершенно иных времён. Долго не могли приступить, откладывали, волынили, под разными предлогами оттягивая съёмки. Прежде чем снимать, нужно было отрепетировать, а перед этим хотя бы выбрать, что петь. Ирина предлагала одно, Марина — другое, остальные не вмешивались. Папа неожиданно активно вмешался, сказал, что хватит канителиться, и назначил день первой репетиции с детьми. «Марин, скажи мне, с чего ты хочешь начать, я буду сидеть за роялем, сколько надо, тональность подберу, какую скажешь. Пора начинать, а то не успеем». Ирина удивилась, с какой быстротой отец всё взял в свои руки. Надо же! Он сроду не занимался такими делами, и вдруг заинтересовался, заставил Марину покориться его натиску. Она тоже зудела, что пора начинать что-то делать, но никто не шевелился, а Мелихову Марина не возразила. Интересно, будет ли он на репетициях всем давать ценные указания или останется простым аккомпаниатором? Тут заранее не угадаешь. Отец — прирождённый лидер, сможет ли он не вмешиваться? Марина вряд ли потерпит дедушкины советы. Это, конечно, будет зависеть от тона, но папа за тоном следить не привык, он-то всегда лучше знает.

По вечерам он был в хорошем настроении, сетовал, что у них нет инструмента, хотел бы сам аккомпанировать детям. «Пап, ты только сильно не вмешивайся. Марина всё-таки музыкант, она в этом понимает, знает, как надо заниматься», — Ирина не могла скрыть своего беспокойства. Любые тесные контакты отца с остальными членами семьи заставляли её нервничать — вдруг он не найдёт нужного тона, создаст напряжённость, обидится или кого-нибудь обидит. Ему всё же следовало делать людям скидки. А делать их, похоже, он не собирался. «Да я же сама никаких скидок ему не делаю и раньше не делала», — думала Ирина, внутренне готовясь к неприятностям, которых она подсознательно ждала.

Пение собирались начинать с довольно трудной для исполнения вещи на французском — «Sous le ciel de Paris». Песня была старая, из фильма пятьдесят первого года, там её пела Эдит Пиаф. Когда они сказали папе, что есть такая песня, он понятия не имел, о чём речь, но потом вспомнил. Играть эту песню он не умел. Ирина пыталась заставить Мелихова выучить слова, предлагала перевести ему текст, но отец отнекивался, говорил, что его интересует только музыка. Ира включила ему на ютубе Эдит Пиаф и Ива Монтана, а потом эту же песню в исполнении каких-то украинских ребят, двух девчонок и толстого мальчика на конкурсе «Голос-Дети». Мелихов загорелся, он мурлыкал этот не бог весть какой сложный вальсок и страдал, что не может сейчас же подобрать его на инструменте. «Ой, пап, ну для тебя же это дело одной минуты», — утешала его Ира. «Ладно, ладно, тут не о мелодии речь, а о тональности, о стиле, чтобы детям было удобно», — нетерпеливо отвечал он ей. На следующее утро отец заставил её ехать к Марине. «Послушай, репетиция ещё только в пятницу, зачем нам сегодня туда ехать?», — говорила ему Ирина, хотя прекрасно знала, что раз он так решил, они обязательно поедут. Папа, едва поздоровавшись с Мариной, не обратив при этом никакого внимания на Наташу, подсел к роялю. Женя вообще была не в курсе того, что ей предстоит — её ещё не было дома. Репетиция была назначена на пятницу, потому что в четверг вечером её должны были забрать из лагеря.

Папа сначала тихонечко подобрал мелодию, потом в своей обычной манере заиграл её то быстро, то медленно. Внезапно остановившись, он стал нетерпеливо звать Марину:

— Марин, Марин, иди сюда. Быстро. Слушай, а Олег не умеет играть на аккордеоне? Не умеет? Только на скрипке? А что, это идея. Пусть ведёт скрипка, а я буду за роялем.

— Посмотрим, дедушка. Ты отлично играешь, поможешь отрепетировать, но потом мы, может быть, минусовку используем.

— Что? Какую минусовку?

— Это хороший оркестровый аккомпанемент, на который мы наложим их пение.

— Зачем это? Мы что, сами не можем сыграть?

— Можете, но будет убого всё-таки, а оркестр есть оркестр. Там скорее всего и аккордеон будет. Ты же сам предлагал…

— Ладно, Марин, как скажешь. Давай мы сейчас с тобой споём, ты не против?

Марина была не против. Ира видела, что дочь воспрянула, то есть отец ввёл её в особое творческое состояние, из которого трудно выйти. Марина распечатала текст, прочла его с Ирининой помощью один раз. Ирина скороговоркой перевела ей его на русский, и они запели. Слова были не так уж важны: какие-то бродяги, нищие, влюблённые, моряки, молодой философ… они любят и живут под небом Парижа. Звучит мелодия вальса, такого типично французского, небрежного, лёгкого, грустно-ностальгического, не представимого ни под каким другим небом. Папин тихий баритон вторил чистому Марининому голосу. Папа с наслаждением выводил огласовку без слов, заканчивая каждую музыкальную фразу нежным «у-у…». Ни на Ирину, ни на Наташу они не смотрели. То одному, то другому что-то не нравилось, и тогда Мелихов вступал очень скромными фразами на две ноты. Марина пела небыстро, делая крохотные паузы, с оттяжкой перечисляя людей, которые сидят под мостом Берси: философ, музыканты, зеваки. В каждую паузу Мелихов очень тихо, едва касаясь нот, вклинивал едва слышный аккорд, а потом Марина замолкала перед следующим куплетом и он нарастающим форте играл проигрыш — весело, оживлённо, создавая то самое настроение, которое наступает от хорошей музыки. И снова папино «у-у», и Маринин голос, с каждым разом громче и едва слышно под конец.

— Слушай, первый куплет можно и под гитару спеть, получится медленно и необычно. Как думаешь?

— Да, обязательно попробуем.

— Мы с тобой смогли вроде, а вот дети? Я не уверена. У них слабенькие голоса, ты им тон повысишь. В нашей тональности они не споют.

— Сделаем. Не волнуйся. Просто у нас уже нет времени прохлаждаться. Надо же, чтобы хорошо было. А ну-ка, покажи мне минусовки, что там такое? Я хочу послушать.

Они пошли к компьютеру. Иру не пригласили, и она поняла, что о ней сейчас забыли, так же как, впрочем, и о Наташе, которой она читала сказки. Минусовок оказалось много, и пока они их все не прослушали, не успокоились. Мелихову понравилась сама идея минусовок, и по этому поводу никаких разногласий с Мариной у него не возникло. «Получилось бы отлично, но мы постараемся скомбинировать живое звучание с минусом». Такая поглощённость отца музыкальным проектом навела Ирину на размышления. Правильно ли он вообще выбрал профессию? Может ли он ей сейчас честно ответить на этот вопрос? Тем более что такие сомнения в какой-то момент жизни посещают всех. Дома она завела с отцом этот разговор:

— Пап, я вижу, тебе интересен наш будущий музыкальный спектакль.

— Да, очень это интересно. А что? Почему ты спрашиваешь?

— Мне казалось, тебе очень нравилось то, что ты делал, а теперь я сомневаюсь. Может, инженер — это было не твоё?

— С чего ты взяла?

— Ну, так. Может, тебе следовало бы стать музыкантом, играть в джазе, например.

— Глупость твоя очередная.

— Пап, ну почему так сразу? Почему глупость?

— Да потому что ты вечно судишь о том, чего совсем не знаешь. Когда мне надо было определяться со своими жизненными планами, в СССР было всего два джазовых оркестра — Цфасмана в Москве и ещё один в Ленинграде, забыл фамилию руководителя. Музыкального образования у меня не было, меня бы никуда не взяли. Я выбрал для себя область самую перспективную, творческую, престижную. Туда пошли самые способные, яркие и целеустремлённые. Я делал то, что было нужно и интересно, я был на передовом фланге науки. А ты про джаз…

Папа вдруг заговорил канцелярским языком передовицы — «передовом фланге науки». Если дать ему продолжить, так можно дойти и до «ковал ядерный щит Родины». Да, это правда, отец гордился своей работой, любил свою специальность, в глубине души презирая любую другую инженерную деятельность. Понимал, что можно делать и станки для штамповки конфет — тоже, кстати, нужное и сложное дело, но разве оно могло идти в сравнение с тем, что делали они, небожители! Разве простые смертные могли понять, чем он занимался! Как Ире всё это было знакомо!

— Я понимаю, но музыка, джаз? Ты же всё это любил.

— И дальше что? Я в институте в джазе играл, какое-то время руководил им. Играл везде, где только мог. На хлеб зарабатывал своей игрой. Ты же знаешь. Пойми, как инженер я достиг большего, чем мог достичь пианистом. Я обычный любитель. И всё этим сказано.

— А если бы ты мог снова всё начать, ты поступил бы так же?

— Да. Точно так же.

— Ты там об этом думал?

— Да не делал я там никакого анализа своей жизни. Мне это не нужно.

— Ну как это так? Почему? Неужели ты себя в других обстоятельствах не представлял?

— Господи, ну зачем? Меня мои обстоятельства вполне устраивают. Тем более к чему эти бесплодные мудрствования, изменить-то всё равно ничего нельзя.

— Там вообще никто не мудрствовает или только ты?

— Не знаю, думаю, что никто, но не могу быть в этом уверен.

— Вот ты с Дулиным общаешься. Он — поэт, а был инженером.

— Правильно, что был инженером, а стихи он всё равно писал. Инженер — это серьёзно.

Ирине расхотелось продолжать этот разговор. Понятное дело — инженер это серьёзно, а остальное — дурь. Хочешь писать стихи — пиши, но делать только это — не лезет ни в какие рамки. Может, папа думал о своём отце? Ведь тот был профессиональным пианистом, но не концертирующим, а обыкновенным тапёром. Играл в кино, в ресторанах, как-то кормил свою большую семью. Уважал ли папа старшего Мелихова? Вряд ли. Скорее, он считал его неудачником, хотя и понимал, что тот был человеком своего времени, своей среды и ничего большего сделать не мог. А вот он смог.

Жара спала, но погода была ещё совсем летняя, хотя по календарю началась осень. Справили Женин день рождения. Всё было мило, без агрессивных споров и даже без пошлостей. Отец сидел за столом полноправным членом семьи, и Ира почти успокоилась — папу приняли, и он занял своё место в их клане. Не патриарх и не глава его, но и не доживающий свой век дедуля. Он, наверное, стал просто ещё одним мужчиной, наравне с Лёней, Олегом и Федей. Хотя, может, это только Ира так считала, не желая ни с кем обсуждать всякие психологические нюансы. Однажды она попробовала было спросить Фединого мнения о Мелиховской роли в семье, но своим вопросом только вывела мужа из себя — какая ей разница, чего она вечно копается в ощущениях, эти её копания всем надоели. Потому что всё у всех нормально и незачем надумывать. С Фединой точки зрения, она вечно выдумывала несуществующие проблемы, а надо быть проще. И зачем она только спросила, знала же, что не Федина это тема. Живёт папа и живёт, всё хорошо, и нечего следить, кто что сказал.

Девочки тоже здесь вряд ли смогли бы ей помочь. Для них обеих всё действительно было просто: дедушка живёт с ними, и это замечательно. Внуки же её нового деда признали и считали однозначно классным. К Лёне и Олегу ей и в голову не пришло приставать — тема скользкая, и правды они бы ей всё равно не сказали.

С отпусками было покончено, дети пошли в школу, и съёмки фильма по выходным участились. Работали над песней Розенбаума «Скрипач, а-идиш Моня». Старая песня, папа её знал и был очень доволен, что она прозвучит. Марина не хотела делать «Моню» частью концерта, всё нудила, что мелодия скучная, примитивная, но Мелихов настоял. И песня ему нравилась, и, самое главное, она была еврейская. В итоге Марина вдохновилась тем, что придумали неплохую сцену: минусовка, наложенный ресторанный шум — неясный гомон, смех, пьяные восклицания. Накрыты два-три столика. В номере участвуют все. За роялем — сам Мелихов, приходят новые и новые гости, рассаживаются. Поют в полутёмном зале по очереди, идут танцевать что-нибудь в стиле «семь сорок», только намного медленнее. Время от времени высвечивается фигура скрипача. Это, ясное дело, Олег. Одеть его в костюмчик, который «так не очень, но чистый, между прочим», и на голову обязательно кипу. Вряд ли настоящий Моня играл в Ростове в кипе, но кипа создавала образ. Сцена получалась массовой, детей надо было научить петь с чувством. У них получалось не фальшивить, но всё-таки выглядело слишком по-детски, и это Марину раздражало. Сначала репетировали только Мелихов с Олегом, а остальных просили не беспокоиться. Они сыгрались, начали понимать друг друга с полуслова. Мелихов поднимал от клавиатуры правую руку, чуть ею взмахивал, и Олег вступал точь-в-точь в нужном месте. Марина сперва пыталась руководить, но вскоре поняла, что вдвоём им сподручнее. Олег любит лабать, а Мелихову только этого и надо. Ира радовалась — теперь в их семье стало два музыканта, причём не классической, как Марина, направленности, а ресторанные лабухи, среди которых всегда встречаются истинно талантливые люди, которым вовсе и не хотелось бы играть в филармонии.

Затем стали репетировать заунывную сценичную песенку беспризорника. Спорили, что выбрать — песню Окуджавы из старого кинофильма «Кортик» или знаменитую «По приютам я с детства скитался…», всю в щемящих детских жалобах на невыносимую жизнь. Лохмотья, бледные чумазые лица, а главное — манера: тоненькие голоса на полном серьёзе выводят нарочито пошловатую блатную мелодию. Минусовку, кстати, найти не удалось. Мелихов тихонько наигрывал на рояле, а Олег — на гитаре. Женя так прониклась, что в её глазах порою блестели слёзы. Миша выводил чистым мальчишеским дискантом, хотя иногда от его пения на всех нападал безудержный смех, дети давились от хохота и ничего не могли с собой поделать. Мелихова такое поведение страшно злило. Но чем больше он кричал «Прекратите!», тем истеричнее заливались дети. Происходило это регулярно на Мишином соло: «Ах, зачем я на свет уродился, ах, зачем меня мать родила». На «мать родила» он начинал захлёбываться хохотом, и ничего не получалось. Пришлось вовсе отказаться от «матери» и петь Окуджаву. «У Курского вокзала стою я, молодой, подайте Христа ради червонец золотой…» у Миши получалось тоскливо, слегка гнусаво, именно так, как дети поют в русских электричках. Знать, как это делается, он ниоткуда не мог, но всё равно выходило по-сиротски, но с хитрецой — так, как нужно. Малолетний вымогатель, притвора, воришка, но всё равно не слишком счастливый мальчик. Хотели сначала изобразить «толстого господина с цепочкой золотой», но не стали. Тут нужно было соло, другие бы только мешали. Настя с Женей тоже хотели подпевать, но после долгих споров Миша всё равно остался один. Небедный американский мальчик сумел прочувствовать настроение песни и изобразить беспризорника двадцатых годов прошлого века. Делал он это с удовольствием, и дед смотрел на правнука влюблёнными глазами. Ира прекрасно знала, о чём папа думает: «весь в меня» — вот что наполняло отца гордостью.

Как-то раз он попросил Марину взять его на Женины танцевальные тренировки. Ездил туда две среды подряд, когда тренер проводила групповые занятия. И тут он всех удивил. Марина представила дедушку тренеру Ане как родственника из Москвы, который у них гостит. Ну родственник и родственник. Аня вела занятия, не обращая внимания на родителей, устроившихся на боковых стульях. Мелихов скромно сидел, глядя на топчущиеся на полу пары. «Ну как тебе, пап?» — спросила у него Ира. «Ничего такого примечательного», — ответил он. Начали разучивать «Ча-ча-ча». Женя с партнёром показывали всем то, что объясняла Аня. Было видно, что им самим это всё совершенно не интересно. Групповые занятия заканчивались, тренер завела танго, и присутствующие довольно неуклюже старались повторять классические шаги. И тут она вдруг обратилась к Мелихову с Мариной — а не хотят ли они принять участие в тренировке? Марина, разумеется, отрицательно помахала ей рукой, а вот дедушка неожиданно встал и вышел на середину зала. Марина забеспокоилась: зачем это он? Сейчас всех тут насмешит. Мелихов что-то сказал Ане тихонько на ухо, но Аня решила поставить гостей в известность: пожилой гость из Москвы согласен танцевать танго и просит её быть его партнёршей. Аня встала с ним в пару, зазвучала музыка. Мелихов вёл её уверенно и властно, вовсе не руководствуясь рисунком упражнений, которые надо было сейчас отрабатывать. Повинуясь его рукам, Аня откидывалась назад, резко поворачивая голову, Мелихов её нагибал, прижимал к себе, а потом энергично отталкивал. Аня падала спиной ему на колено, резким движением поднимала ногу, и Мелихов крепко держал её, стремительно выворачивая её тело, затем делал резкую паузу, чтобы через мгновение её прервать. Рисунок их танца не был хореографически безупречным, зато таким чётким, жёстким и дерзким, что присутствующие сразу поняли, что это настоящий танец страсти между мужчиной и женщиной.

Музыка остановилась, все захлопали, а Женя громче всех. Ну её дед даёт! Как здорово, что он с ней сюда пришёл. Аня была удивлена. Под конец Мелихов умудрился поцеловать её руку. Женя решила, что дед теперь всё время будет ходить с ней на тренировки, но сколько они потом ему ни предлагали, он ни разу не согласился. В синагогу — один раз, на теннис — тоже. А танцы с тренером больше не повторились. Почему? Почему он не хотел повторять то, что у него так хорошо получалось и доставляло ему удовольствие?

А вот с Настей тёплых отношений у Мелихова не сложилось. Она не играла в шахматы, не танцевала, не выступала с шумными инициативами. Что с ней было делать, отец не знал. Ирина даже подозревала, что он находил Настю скучной. Хотя, что значит — скучная? Она и сама в детстве была такой же — тихой, неброской, нетребовательной, послушной. И тогда она его как раз этим и устраивала: не лезла к занятому папе, и, как сейчас говорят, не качала права. С другой стороны, с кем он её, маленькую, мог сравнить? Не с кем было сравнивать, тем более что в далёкие времена её детства непослушные, капризные дети были редкостью, и она не являлась исключением.

Миша с Женей подкупили отца своей яркостью, ему с ними было интересно. Хотя как можно сравнивать её тогда ещё молодого отца с теперешним дедом? Обстоятельства изменились. Сейчас папа просто жил, а не сидел после восьмичасового рабочего дня в усталой позе с зажжённой папиросой, стряхивая в тарелку пепел — редкие минуты его расслабления. Кто бы смел его побеспокоить!

И вдруг всё изменилось. Как-то Лиля с Лёней оставили у них вечером детей. После ужина стало скучно, телевизор пока не включали, и Мелихов достал старые альбомы. Ира видела, что он собирается показывать их Насте и Мише. Бедные ребята, им будет неудобно сказать деду, чтобы оставил их в покое. В полной уверенности, что старые нафталиновые фотографии семейства, которое жило так давно и в такой чуждой этим детям обстановке, будут им неинтересны, Ира пыталась отговорить отца от этой затеи. Куда там! Если уж папа что-то решил, он не слушал никого. Так было всегда, и Ира не удивилась, что отец нагибается к нижним полкам шкафа и, кряхтя, извлекает оттуда тяжёлые альбомы. Да ладно, пускай. Сам увидит, что дети мучаются, и отстанет со своими объяснениями, кто, где, когда. С Мишей так и получилось — его хватило ровно на три минуты, а вот Настя неожиданно заинтересовалась. Сначала смотрели альбом отцовской семьи. Настя вглядывалась в тусклые фотографии: её пра-пра-пра-бабушка и дедушка. Пожилые евреи со строгими лицами. Дед в ермолке, окладистая белая борода, рядом — бабушка в платке. Смотрят в камеру. Семейная фотография: три ряда, впереди — дети, в центре сидят родители, по бокам — братья и сёстры, мужчины в мешковатых костюмах, женщины в старинных платьях. А вот на атласном одеяле лежит на животе толстый младенец, ему месяца четыре, от силы пять. «Дед, это ты?» — Настя недоумевает. Потом — мальчик лет тринадцати-четырнадцати. Стройный, худой, со смышлёным симпатичным лицом. Не улыбается, на голове ермолка, в руках — тросточка, из-под коротковатых брюк видны высокие ботинки на шнурках. Белая рубашка, подпоясанная тонким ремешком. Это тоже дед. Сначала Настя пролистывала альбом молча, слушая довольно скупые комментарии: это — тот, а это — этот. Когда они дошли до конца, она захотела вернуться к началу и стала задавать вопросы. Ирина удивлялась: Настя редко о чём-то спрашивала взрослых, а тут как прорвало:

— Дед, а ты помнишь, как тебя фотографировали?

— Да, как ни странно, помню. Мама решила идти со мной в ателье, а я не хотел.

— Почему?

— А вот этого я не помню. Думаю, что стеснялся, да и времени на такую ерунду терять не хотел.

— Ты считал это ерундой?

— Наверное. Хотел во двор к ребятам, а тут мама заставляла одеваться, чистить ботинки.

— Как это чистить?

— Ну так. Ботинки у меня были одни, их надо было чистить, чтобы блестели. Сейчас вы не чистите, как я вижу.

— А зачем ты пошёл? Сказал бы маме, что не хочешь.

— Нет, Настя, я не мог ей так сказать. Маму слушались. Тем более что моя мама была женщиной настойчивой. Никуда бы я не делся.

— А что это у тебя в руках за палочка?

— Это тросточка. Модная деталь для молодых мужчин. Мне её фотограф дал подержать, и ермолку дал.

— А своей у тебя не было?

— Была, но мы её не взяли. Не догадались. А, ты тросточку имеешь в виду? Нет, не было, конечно. Зачем она мне была?

Настю интересовали все эти давно умершие люди. «Вот это — мои сёстры. Это братья… родители… мой папа за роялем… я, видишь, тоже за роялем, мы играем в джазе… это наша футбольная команда… кто эта девушка?… Моя знакомая, мы очень дружили. Посмотри, это моя двоюродная сестра Фира… другая сестра, Циля… это мои дядья, папины братья… у него было три брата и одна сестра. Они с мужем уехали в Америку. Как звали? Не помню. Извини. Твоего пра-пра-прадедушку звали Лейзер, я так думаю. Потому что мой отец был Александром Львовичем, а вообще-то он — Хаим. Почему не остался Хаимом? Ну, понимаешь… мои родители пытались приспособиться к русскому городу, так им было легче выжить среди русских. Они же не в местечке жили. Мои родители были верующими. Я? Я тоже ходил с папой в синагогу, но потом… это стало невозможно», — Мелихов, Ира это видела, и сам вместе с Настей погрузился в историю своей семьи, на него нахлынуло то, о чём он не вспоминал десятилетиями. А сейчас вспомнил и говорил, говорил. Про пианиста отца, деда — армейского кантониста при последнем царе, многодетных матерях семейств, обычных еврейских домохозяйках, неграмотных и покорных судьбе. Отец рассказывал о сестре Зине-Голде, выпускнице Ульяновского университета, о другой сестре, прекрасной мастерице, модистке, у которой был галантерейный магазинчик на Тверской. Мелихов рассказывал про себя. Про себя, пожалуй, больше всего. Он — токарь, потом институт, альплагерь, общежитие, друзья, девушки, подработки. Он — «крутой». Этого слова он не употребил, но из рассказа следовало именно это, и Настя каким-то образом почувствовала, что её дед… в общем, да, дед у неё что надо!

Прошло довольно много времени. Ира нетерпеливо приглашала всех смотреть фильм, и Настя спросила, будут ли они ещё смотреть альбомы? Ну конечно, будут, а как же иначе, дед ей всё покажет. Никогда ещё у Мелихова не было такого благодарного слушателя. Надо же, его прошлое, его прежняя жизнь оказались интересны этой маленькой американке, которая непостижимым образом ощутила кровную связь со странными дядями и тётями в старинной одежде. Вряд ли она искала в их напряжённых лицах собственные черты, но что-то её приковывало к скупым и редким свидетельствам минувших жизней, которые теперь перед ней открылись. Разве по-детски эгоцентричные и экспансивные Женя с Мишей способны к подобному сосредоточению? Настя подкупила Мелихова — предки не были ей безразличны, она хотела о них знать всё, но всего не знал и сам дед. В детстве он не был как Настя, он был как Миша с Женей — весь поглощён собой.

— Дед, я единственная в нашем классе, а может, и во всей школе, кто знает своих пра-пра-пра. Тут никто и прадедушек своих не знает. Можно я нарисую семейное древо и возьму некоторые фото? Сделаю такой проект. Можно? Мне все будут завидовать.

— Нет, Настя, из альбома нельзя брать фотографии. Они могут пропасть.

— Нет, дед, я тебе обещаю. Ничего не пропадёт. Честно. Давай вместе поработаем над проектом. Ты мне поможешь?

Ну как он ей мог не помочь? Ира уже с утра застала отца за просмотром альбомов. Он отбирал для Насти снимки. «Вот, Ир, хочу нашей Насте помочь. Я не знаю, зачем я вообще эти альбомы делал? А получается, что вот для неё и делал», — папа был в прекрасном настроении. Действительно. Он делал альбомы, и они везли их с собой в Америку — вот для чего везли! Как хорошо, что папа пришёл, всё это увидел и счастлив. Вот для чего имело смысл приходить оттуда. Это ей так кажется. Зачем на самом деле отец вернулся, Ира так до конца и не поняла. А ещё он сказал «нашей Насте». Наконец-то он счёл Настю своей. Они-то ладно, но и те, кого Мелихов раньше не знал, не успел узнать, становились «его». Новые «его». Он пришёл, чтобы их обрести? Для этого, наверное, тоже, но Ира сомневалась, что это было главной причиной.

Многое, что они собирались включить в фильм-концерт, было уже записано, но тут начались серьёзные споры. Ира отстаивала старые песни, Марина же считала их надоевшими и неинтересными. Ира упрямилась, потому что хотела, чтобы концерт стал не только развлекательным, но и познавательным. Каждая хорошая старая песня — это часть культуры, о которой дети должны хотя бы иметь представление. Папа в их спорах активного участия не принимал. Поначалу Ира решила, что он не хочет вмешиваться, но потом стало ясно, что дело вовсе не в деликатности, просто он делал то, что считал нужным, не спрашивая ничьих советов. Как-то раз они приехали к Марине на репетицию с Настей и Мишей. Отец вообще предпочитал репетировать у Марины. Рояль «Ямаха» нравился ему гораздо больше Лилиного пианино. Ира с Мариной, взяв Наташу, поехали в магазин. Отец остался с детьми. Вернувшись полтора часа спустя, они застали любопытную картину: папа сидел за роялем, тихонько аккомпанируя. Девочки и Миша стояли рядом и увлечённо пели:

Да что ж это такое? Их дети поют под его руководством про похороны? Зачем? Папа совсем с ума сошёл.

— Дедушка, ну зачем ты с ними это поёшь? — Марина не выдержала первой.

— А что? Это Вертинский. Смотри, как у них здорово получается.

Ира знала, что это не совсем Вертинский. Да, он сочинил эту заунывную музыку, но не на свои стихи. Это Блок. Она уж совсем было собралась всем об этом сказать, но передумала. Какая, в конце концов, разница! Как всегда в таких случаях, сердце её тревожно забилось. Марина была явно недовольна, а папа абсолютно уверен в своём праве петь то, что ему кажется правильным, что ему самому нравится. Сейчас она вспомнила, что когда-то он с серьёзным, значительным лицом пел эту песню, а она, маленькая, представляла себе девочку в гробу и священников в белых ризах. Надо было брать чью-то сторону:

— Пап, ну действительно. Какая-то эта песня для нас слишком религиозно-православная. Может, ни к чему? Есть и другие песни Вертинского.

— А делайте что хотите! Вертинский для вас устарел. Просто ничего не понимаете в музыке.

— А ты, дедушка, больше всех понимаешь, — Марина не хотела уступать.

Отец рывком встал и захлопнул крышку рояля. Стук был негромкий, но ясно говорил о его раздражении. Если бы сама Ира была на месте дочери, она бы сделала так, как хочет отец. Какая разница, что петь. Почему не доставить ему удовольствие? Эх, Маринка. Чего ей стоит? Хотя она заранее догадывалась, что дочь не захочет отдать выбор песен деду на откуп. Формально она была права:

— Мы с тобой, дедушка, уже весь список песен обсудили, а ты теперь отсебятиной занимаешься. Почему?

— А что такого? Я что, не могу с ними петь то, что люблю? Ты мне будешь диктовать, что играть?

— Да пойте что хотите, только в программу это не войдёт.

— Ладно, пусть хоть знают Вертинского. Не войдёт — и не надо.

Слава богу, ссора не разгорелась. Они пошли на компромисс. Как всё, однако, шатко. Папа общается с семьёй, а Ира вся на нервах, боится, что ребята его обидят. Не так-то его просто обидеть! Или теперь стало просто? Вроде самодостаточен, спуску никому не даёт, но, наверное, одинок и отчасти бесправен. Ирине немедленно стало отца жалко. Человек к ним пришёл (она даже мысленно упрямо не хотела называть откуда), а они не входят в положение, не делают скидку. Или хорошо, что не делают? Если бы делали, может, всё было бы гораздо хуже? Исчезла бы естественность, которую неминуемо сменит раздражение — сдерживаемое, но ощутимое. Можно какое-то время делать над собой усилия, но долго этого никому не вытерпеть. А папа теперь будет с ними жить долго или даже всегда. И как это — всегда? Она сама пожилой человек, умрёт, как и все… и что? Папа будет вынужден её хоронить и остаться один, без самого близкого человека? Паршивая перспектива.

И снова мысли о том, почему он вернулся оттуда, откуда никто не возвращается. Ирина пыталась с ним об этом говорить, он что-то объяснял, но причина оставалась для неё неясной. Там осмысляется жизненный опыт, возможно, извлекаются уроки. Но зачем их извлекать, если ничего больше нельзя изменить? С другой стороны, если ничего нельзя изменить, то душа — или то, что там существует, успокаивается. У всех успокаивается, а у него нет? Так, что ли?

Вечером, когда неприятный осадок от перепалки с Мариной рассеялся, Ирина решила попробовать ещё раз:

— Пап! Почему ты вернулся?

— А ты не рада? — ну вот, уходит от ответа. Или сам не знает?

— Пап, я серьёзно. Что-то у тебя там было не в порядке? Как я поняла, там все успокаиваются, пребывают в безмятежности, а у тебя было не так?

— Так, ты права. Но не надо путать безмятежность со ступором. Безмятежность — это отсутствие желания действовать, бунтовать, но можно думать, вести беседы, бесконечно обсуждать прошлое, а вот ступор — это тупое оцепенение, а не успокоенность. Ты понимаешь разницу?

Ирина понимала и страшно удивлялась, что отец вообще говорит о такого рода категориях, со всеми подробностями, пытаясь донести до неё тонкие философские нюансы. Раньше она не слышала от него подобных разговоров. А может, он только с ней об этом не разговаривал? Но Ирина была уверена, что он и с мамой таких возвышенных тем не касался и не обсуждал. А с кем обсуждал? Ей трудно было себе представить и беседы о высоких материях с его дворовыми приятелями. Хотя кто их знает? Знала ли она своего отца? Ирина молчала, боясь нарушить ход его мыслей, а Мелихов продолжил:

— Понимаешь, я умер внезапно. Я не был болен, как говорят, тяжёлой, продолжительной болезнью, когда каждый день становится хуже и ты уже сам понимаешь, что дни твои сочтены, и готовишься. Я ни к чему не готовился, жил, если ты помнишь, довольно активной жизнью. Сначала у меня там был шок, я помнил, хоть и неявственно, свою прижизненную боль, когда стенки моего сердца рвались в клочья. А потом я успокоился, понял, что со мной произошло, стал существовать в другой ипостаси, которую здесь никто не может себе представить, но моя земная жизнь меня до конца почему-то не отпустила. Я оставил тебя с двумя маленькими дочерьми, Федя часто отсутствовал, и некому было тебе помочь. А я тебе всегда, по мере своих сил, помогал. Я волновался за тебя. Обнаружилось, что я странным образом был на это способен. Мне казалось, что женщина не умеет самостоятельно принимать важные решения, нести серьёзную ответственность за свою семью. Я представлял, как тебе трудно, ты мучаешься, временами даже страдаешь.

— Пап, ну что ты… во-первых, у меня есть муж. Ты прекрасно знаешь, что Федя человек ответственный и любит меня…

— Да, Федя — порядочный человек, но этого недостаточно.

— Что нужно ещё?

— Не хочу это сейчас обсуждать. Ты сама знаешь, что я имею в виду.

— Нет, не знаю.

— Знаешь.

— А всё-таки?

— Раньше крайним был я, а не Федя. Так?

— Ну… понимаешь, это как-то примитивно.

— Ты сама знаешь, что я прав.

— Папа, я не уверена, что ты так уж прав…

— Ладно, неважно. Ты можешь так не считать, достаточно того, что я так считал и считаю.

— И что?

— А то, что я волновался.

— Странно, разве там можно о чём-то или о ком-то волноваться? Волнение — очень земное чувство, а там, как я поняла, успокоение, умиротворение.

— А я не знаю, почему именно я не был умиротворён. Для меня самого это загадка. Причём моё беспокойство постепенно перерастало в острое любопытство, всеобъемлющее желание знать, как вы живёте, что с вами сталось. Я хотел знать обо всём: здоровье, карьеры, замужества, новые члены семьи…

— Не понимаю, а разве другие всего этого не хотят знать?

— Да, хотят, но, может, не так остро, у них это не превращается в идею фикс, а со мной случилось что-то в этом роде. Беспокойство назревало почти тридцать лет.

— Почему так долго?

— Не знаю. Для чего-то это было нужно.

— И как? С твоей точки зрения, у нас всё нормально? А потом, нормально или нет… разве ты можешь что-нибудь изменить?

— В том-то и дело, что пока я здесь… наверное, могу.

— Ой, пап, не обольщайся, ничего ты не можешь. Ты не ответил на мой вопрос: ты нами доволен?

— Пока не знаю. Я не всё до конца понял. Есть и ещё кое-что, о чём ты можешь только догадываться. Ладно, я устал, пойду.

В декабре они опять оставались с маленькой Наташей. В прежние времена она бы спала в маленькой комнате, но теперь в ней жил отец, и потому все отправились в дом к Марине с Олегом. В воздухе уже чувствовалось новогоднее настроение. Все вместе ездили за ёлкой, купили две — себе и Лиле. Мелихов суетился, выбирал, они с Федей перебегали от одной посадки к другой, пытаясь чем-нибудь пометить понравившиеся ёлки. Ирина выходила из машины и, утопая в глубоком снегу, старалась их догнать. Затем просто сидела в машине, догадываясь, что её мнение мужчин не интересует. Она уже жалела, что поехала. Раньше они всегда выбирали ёлки на пару с Федей, но теперь её полностью заменил Мелихов. Мужчины, очевидно, замёрзли — промочили ноги и шмыгали носом, но не уезжали и продолжали поиск. Обычно Федя нанимал за деньги молодых парней, чтобы тащить ёлки, но на этот раз парни не понадобились: Федя держал ёлку за ствол, а Мелихов — за верхушку. Кряхтели, но волокли. Ни тот, ни другой жалеть себя не привыкли. Ёлку нарядили, Мелихов подходил и с явным наслаждением вдыхал запах свежей хвои. Пребывая эту неделю у Марины, Федя по дороге на работу каждый день заезжал домой кормить кота. Его ежевечерние рассказы про котеньку папу совершенно не трогали. Зато он охотно играл на рояле. Фильм был полностью отснят, и все ждали новогодней премьеры. На этот раз Ира пригласила в гости свою американскую приятельницу Надю, предварительно всех спросив, не против ли они. Никто не возражал. Надя, одинокая немолодая, но ухоженная женщина, никогда не знала, куда себя девать на Новый год, и изредка грелась в их компании, не стесняя их, но, правда, ничего и не привнося. Приходила и приходила.

Олег очень уставал на работе, громко жаловался на недосып, на бесконечные поездки, на начальника, но когда Ира указывала на неуместность его плача о его горькой судьбе — мол, неприлично мужику так себя жалеть, отец неожиданно вставал на его сторону.

— А кто ещё из вас так много работает? Ты-то сама можешь поставить себя на его место? Я вот, например, очень хорошо его понимаю. Он устаёт и ни от чего уже не может получать удовольствия — ни от жены, ни от детей. Так занят, что ни на какие радости жизни его уже не остаётся.

— Что это, пап, на тебя нашло? Ты разве меньше работал?

— Вот именно, что не меньше, и поэтому я его понимаю и жалею.

— Одно дело — мы его жалеем, а другое — он себя сам. Ты же видишь, он дома ничего не делает. Это разве хорошо? Марина всё сама.

— Марина не работает. Что ты хочешь заставить его делать? Дом убирать?

— Хотя бы…

— Он делает то, что выбирает, на остальное зарабатывает. Так и должен поступать мужчина.

— Он хочет, чтобы его оставили в покое.

— Тебе хоть известно, какая у него профессия? Много ты понимаешь!

Так, началось. Знаменитое «много ты понимаешь», которое отец произносил, когда не хотел спорить или не знал, что говорить. Надо же, он вдруг почувствовал с Олегом солидарность! С чего бы это? На Маринином дне рождения они много общались наедине. Проходя мимо, Ирина слышала, как Мелихов задаёт Олегу вопросы о своей болезни, можно ли, дескать, было бы вылечить его сейчас, всё-таки прошло столько времени, медицина шагнула вперёд. Олег задавал уточняющие вопросы, и было видно, что он заинтересовался, отвечает не формально.

— А хотите, Леонид Александрович, мы с вами сходим на консультацию, проверим, что там в вас сейчас делается?

— Нет, Олег. Что ты такое говоришь! Ничего у меня не делается. Сам подумай! Спасибо, что предложил.

— Да, действительно, что это со мной. Я забыл.

Мелихов улыбался. Было видно, что он всем доволен. И Ирина прекрасно понимала, что Олег нашёл к отцу правильный подход. Обращался по имени-отчеству, никаких американских «Леонидов», которые выводили Мелихова из себя. Он никому, тем более молодым людям, не был Леонидом. Друзьям был Лёней, или Лёшей, в своей семье — Лёлей, для остальных — Леонид Александрович, и всем это тогда казалось естественным. Американское, механически заимствованное из английского панибратство Мелихов не принимал, и Олег это почувствовал. Что и говорить, воспитание у него было потоньше, чем у Лёни.

Новогодний вечер всегда вызывал у Ирины чувство радостного предвкушения, смешанного с тревогой — вдруг что-то пойдёт не так? К тому же в последнее время она стала пасовать перед списком дел: долгое составление меню, трудоёмкая готовка и уборка. Всё приготовить, ничего не забыть, накрыть на стол, завернуть подарки, одеться, накраситься к определённому часу. Потом — культурная программа, успех которой от неё не зависел. Уложить детей спать. А главное, предстоящая бессонная ночь. Папа старался помогать — то брал в руки пылесос, то шёл мыть раковины. Ира не отказывалась, но в то же время отец делал всё очень тщательно, и потому медленно, к тому же ей не хотелось его эксплуатировать. «Ир, ты забываешь, что я сейчас здоровее тебя», — отвечал ей отец, но, хотя Ира и признавала, что это правда, всё равно она оставалась дочкой, а Мелихов — папой, то есть ей по определению следовало брать на себя основную работу. Когда всё было готово, папа посетовал, что у них нет инструмента. Ира его успокоила, сказав, что Олег принесёт гитару. К её удивлению, Мелихова этот ответ удовлетворил. Что ж, прогресс. Пусть Олег играет, а он, Мелихов, послушает. Соперничество у них уже, видимо, прошло. Они с Федей немного поспорили, кто какой наденет пиджак. Федя уступил Мелихову свой любимый, что Ира сочла естественным. Туфли они тоже разделили. У отца были свои, но Федины новые были куда моднее и шикарнее, так что папа не удержался.

События новогоднего вечера развивались на этот раз нетипично. Казалось бы, все свои и всё пойдёт по накатанному, но не тут-то было. И всё из-за Нади. Отец положил на неё глаз. А чему удивляться — за столом сидели дочь, внучки, правнучки, а Надя была дамой, причём незнакомой. Разница существенная. Мелихов вошёл в раж и не выходил из него всю ночь. Ирина, порывшись в памяти, вынуждена была признать, что таким папу она вообще никогда не видела. За семейными застольями никогда не бывало никаких дам, были только родственницы и друзья. А тут…

Наде его представили как родственника из Москвы. Что за родственник, с чьей стороны, ей было совершенно всё равно. Ирина посадила её между собой и отцом. Начали есть, произносить тосты, чокаться. Ира следила за тем, чтобы никого не обделить, и упустила Мелихова из виду. Когда она заметила, что происходит, было уже поздно. Она наблюдала за отцом с лёгким неудовольствием, но вынуждена была признать, что он преподаст мастер-класс остальным мужчинам: ухаживание за женщиной — это и творчество, и устоявшийся ритуал, где все необходимые шаги должны быть выполнены так, как принято. Надька, конечно, к вечеру подготовилась, пришла в глубоко декольтированном синем платье со стразами. Высокий каблук, стройные ноги, заливистый смех, голос особенной глубины, с призывными, вкрадчивыми интонациями. Мелихов сидел рядом, подкладывал ей на тарелку еду и подливал вина в бокал. От водки Надя решительно отказалась. Мелихов что-то ей тихонько говорил, и она довольно улыбалась.

Потом, когда все, дойдя до градуса, устремились танцевать, Мелихов вышел на середину комнаты первым. Женя, в уверенности, что дедушка теперь её постоянный партнёр, бросилась к нему: «Дед, давай!». «Нет, в следующий раз. С папой потанцуй». Женя разочарованно смотрела, как дед подошёл к Наде, и, нагнувшись, поцеловал ей руку. Местные мужчины никогда так не делали, а Мелихов и тут вёл себя не так, как все остальные. А Надя и рада была стараться. Зазвучала медленная музыка. Одну руку он положил ей на плечо, другая спокойно соприкасалась со спиной. Никаких вольностей. Всего в меру, уважительно и красиво. Остальные, конечно, не захотели танцевать парами, пара была только одна — Мелихов с Надькой. Ловя любой ритм, они двигались то медленно, то быстро, движения их были слаженны и органичны.

Кем воображала себя Надька, которой уж стукнуло шестьдесят? Может, принцессой, до сих пор относясь к типу наивных девушек, которым хочется, чтобы всё было красиво. В своём броском и чуть вульгарном платье она казалась себе обворожительной. Этот Леонид — фамилии она не запомнила, хотя он ей представился по всей форме, принадлежал к старой школе: настоящий кавалер — обходительный, галантный, элегантный. Мягкая кожа, волевое лицо. Высокий лоб переходил в гладкую лысину, нисколько его не портившую — напротив, показывавшую, какой у отца красиво вылепленный череп. В нём, даром что немолодом, угадывалась сила, властность, особая мужская притягательность. Сейчас таких уже нет. Американцы вообще отравлены идеей равенства полов, молодёжь — что и говорить! Да и во времена её молодости она таких, как этот их родственник из России, не встречала. Таких только в кино видела.

Новогодний вечер проходил мимо Мелихова, и Ирине это было неприятно. Он что-то отвечал на вопросы, несколько раз спросил сам, но Ира видела, что он сейчас только с Надей, остальные для него не существуют. На какое-то время оба перестали танцевать, уселись на диван, и Надя что-то оживлённо ему рассказывала, а он внимательно слушал, хотя обычно прерывал собеседников и ему не хватало терпения выслушивать людей до конца. Ему казалось, что он уже всё понял, а главное — знает, о чём ему пытаются рассказать. А сейчас говорит одна Надя, а он… неужели он ничего о себе не рассказывает? Конечно же, ничего ему про неё не интересно, но слушать надо. Да, так надо, чтобы понравиться бабе. Пусть думает, что она умная. Почему он сам молчит, Ирине тоже было примерно понятно — в чём он так уж хорошо разбирается? Музыка, живопись, литература? Нет, не его. Надька — натура художественная, а он в искусстве — ноль. Как жаль, что тут рояля нет, Мелихов так хотел рояль в эту ночь! Прямо как чувствовал, что он мог бы ему пригодиться. Вот он бы сбацал! Ирина знала, как он умеет это делать. Садится, играет — как бы для всех присутствующих, а на самом деле только для кого-то одного. Сейчас бы играл для Нади, спрашивал бы её, что бы она хотела услышать. А вот и сдулся бы. Откуда Надька, давным-давно живя в Америке, почти не контача с русскими, не смотря русское телевидение, знала бы, чего ей сейчас попросить!

Дети долго открывали подарки, и было видно, что Мелихов заскучал. Зато наверх, смотреть концерт, он прямо-таки побежал: «Наденька, прошу вас! Мы программу подготовили. Посмотрите, как у нас получилось!» Наверху они уселись рядом на диване. «Наденька, Наденька!», — можно подумать, что они снимали этот концерт для неё. Ну, правильно, сейчас она увидит, какой он молодец, как здорово играет. Настроение у Ирины заметно портилось. Что-то в поведении Мелихова её коробило: суетится, пыжится, хлопочет, шустрит. А для чего? Совсем сошёл с ума папаша. Неужели стоит вот так выкладываться, лезть вон из кожи ради Надьки? И зачем она только её пригласила!

Концерт был настолько хорош, трогателен, что все смотрели и слушали как заворожённые. Папа выглядел за роялем просто замечательно, играл в своей неповторимой манере, которую никто бы не смог воспроизвести. Ира ждала этих кадров с отцом. Почему-то её обуревали дурацкие страхи: раз папа «такой», они его на видео не увидят… привидения же не видны в зеркала. Её тревоги оказались напрасными. Папу было видно точно так же, как и всех. Программа так брала за душу, что Ирина на время забыла о папе и его, как ей представлялось, неприличных ухаживаниях. Ею овладело блаженное удовлетворение: папа выложился на полную катушку! Дети сделали почти невозможное — они талантливые и тонкие, они любят и чувствуют музыку. Вся её семья не подкачала, и она ими гордилась, но и собой, конечно, тоже.

Был второй час ночи, попили чаю, и Ирина принялась укладывать детей. Надя вдруг заторопилась, срочно запрощалась, сказав, что ей пора. Ира, улыбнувшись, выразила опасение, как же Надя ночью поедет одна, но она устала и была совершенно не против того, что гости начали расходиться. На гитаре они так и не поиграли. Дети потанцевали, поскакали, а после фильма было уже поздно, сил хватило только на чай. Ирина в одиночестве бродила по второму этажу, внизу было тихо. Когда она спустилась, чтобы хоть немного разобрать посуду, то увидела Федю, который убирал в холодильник остатки еды.

— А папа где? Мы в его комнате Наташеньку положили, у него будет беспокойная ночь.

— Папа уехал.

— Куда это?

— С Надькой.

— Зачем? Проводить её решил? Он что, за руль сел?

— Не знаю, кто у них сел за руль. Это сейчас не имеет значения.

— Зачем ты его отпустил?

— Ты совсем обалдела? Как я его мог не отпустить?

— Надо было меня позвать.

— Да всё это произошло буквально за минуту. Надя уходила, отец подхватил в гараже мою пуховую куртку и вышел вместе с ней. Я сначала думал, что он просто так… сейчас вернётся, а он с ней уехал. А зачем — это уже другой вопрос. Наверное, понятно, зачем.

— Ты с ума сошёл.

— Да нет. Что тут такого сумасшедшего? Ты не видела, как он весь вечер её обрабатывал?

— Видела.

— Ну, вот. У него получилось. Молодец. Я за него болел.

— Федь, что ты за гадости говоришь! Он же мой отец.

— И что? Они взрослые люди. Кому от этого плохо?

Ира лежала в полной уверенности, что всё равно не заснёт. Через несколько часов проснётся Наташа, а она всё думает об отце. С Надьки-то что возьмёшь! Ей понравился родственник. Что тут такого? Да и про папу… если разобраться — всё объяснимо. Разве она не знала, что папа ходок, что он всегда делает стойку на симпатичных женщин? Хотя Надя… такая ли уж симпатичная? Красотка? Какой красоткой можно назваться в шестьдесят лет? Просто она представляет собой тип женщины, который может нравиться отцу — ухоженная, женственная, завлекательная, не слишком умная. Ум, с его точки зрения, качество мужское и в даме необязательное, и даже нежелательное, лишающее шарма.

Первое января встретило обычным посленовогодним хмурым утром. Дети встали рано, Наташа уже с шести часов гуляла с Федей внизу. Позавтракали за столом, на котором остались грязные чайные чашки и неряшливо разрезанный торт, потерявший свою красоту и торжественность. Невыспавшиеся родители приехали за детьми только после двенадцати. Отец не возвращался и не звонил. Ирина, конечно, могла бы и сама позвонить Наде, но из упрямства, смешанного с раздражением, не стала. Если бы Надя сама позвонила ей и сказала, мол, забирайте вашего Леонида, она бы, наверное, назло ответила, что не поедет, что Надя сама его забрала и теперь пусть сама и привозит домой. Не тут-то было! Да и сказала бы она так на самом деле или не решилась бы, можно было проверить, только если бы Надя позвонила, но звонка не было. Все разъехались, посуду убрали, и Ирина прилегла отдохнуть. Она не спала всю ночь, и ей хотелось бы уснуть, но беспокойство, что отец не дома, мешало.

Как к дому подъехала машина, она не слышала — наверное, всё-таки задремала. Хлопнула входная дверь. Три часа. Ага, явился. Ира была уверена, что Надя папу привезла, но сама не зашла.

Она спустилась вниз, обещая себе, что ничего не будет у него спрашивать, просто предложит поесть. Но когда увидела его, стоявшего как ни в чём не бывало у открытой дверцы холодильника, ею овладел такой гнев, что она себя не сдержала:

— Где это ты был? — папа резко обернулся, на лице его была усталая улыбка, никакого серьёзного объяснения с дочерью он не планировал.

— Я у Нади был. Федя видел, как мы уехали. Ты что, волновалась?

— При чём тут «волновалась»? Не в этом дело.

— А в чём? Ир, что-то я тебя не понимаю.

— Всё ты прекрасно понимаешь. Не придуривайся.

— Смени тон. В таком тоне я вообще с тобой разговаривать не намерен.

— Как ты мог с ней уйти? Кто она тебе? Если хочешь знать, ты весь вечер вёл себя просто неприлично.

— Захотел и ушёл. Мне для этого надо у тебя разрешения спрашивать? Ты с меня отчёт требуешь? Я уже разбежался перед тобой отчитываться. В чём твоя претензия? Объясни мне толком. Ты меня ещё будешь культуре поведения учить!

— Ты должен быть с семьёй, со мной, с детьми. А ты вился мелким бесом вокруг чужой тётки. Да кто она такая, чтобы ты нас на неё променял? Что за удовольствие такое?

— Ира, что за мелкая ревность! Не ожидал я от тебя. Вечер был прекрасный, я захотел его продолжить. Надя — обворожительная женщина. Я за ней поухаживал. Чем это тебя обделило? Ты ведь сейчас о себе говоришь, дети и остальные тут ни при чём. Это лично ты недовольна.

— Ты спал с ней?

Отцовское лицо в одну секунду лишилось благодушия. Черты его напряглись, ноздри раздулись, глаза злобно сузились, рот брезгливо скривился:

— А вот это уже не твоё дело! Слышала? Никогда не смей делать мне замечаний. Не смей совать свой нос в мои дела. Поняла меня? Поняла? Я никому никогда этого не позволял, и тебе не позволю.

Ирине захотелось сказать ему что-то резкое, безжалостное, ранить его жёсткими, гневными, но справедливыми словами, но она не посмела. Отцовское «не смей» было таким веским, властным, точно налитым свинцом, что она как-то растерялась. Внезапно ей захотелось заплакать.

— А мама, мама… как ты мог? В Ирином голосе засквозили слёзы. Ты сюда развлекаться пришёл. Развлекаться! А я-то думала… я думала, что ты к нам вернулся, а ты… Бедная мама. Если бы она знала!

— А что мама? Много ты о ней знаешь? Мама тут ни при чём. Я пришёл… пожить. Не смей мне мешать! Как всегда, ни черта не понимаешь! Мама, мама…

Может, он сейчас под настроение расскажет ей о маме? Или замолчит? Должно же ему быть хоть немного стыдно — ещё сегодня утром он валялся в Надькиной большой кровати. Она его называла Леонидом, Лёней, Лёнечкой? Дикость какая-то! Ну, а что такого… Ирина сама слышала, как он, держа её за локоток, говорил «Наденька». Она в жизни не слышала, чтобы отец употреблял уменьшительные суффиксы. Скорее наоборот — все у него были Веньки, Любки, Лидки. И это рвотное «Наденька». Ночью они там, конечно, пили ещё, обнимались. Как Ире не хотелось представлять отца таким, но она ничего не могла с собой поделать. Он крепкий пожилой мужик, ещё интересный, но ему 74 года! Что он там вообще мог изобразить? Ира поймала себя на том, что ей хотелось, чтобы Мелихов облажался, чтобы у него ничего не вышло, чтобы он эту тёлку Надьку сильно разочаровал. Ну что она за дрянь такая! Про родного отца. Вот именно, что про отца. Да и Надька… если бы она знала, кого обнимает, вот было бы смеху! Хотя нет, Надьке было бы не до смеха. Фу, с мертвецом. Что за гадость! Хороши любовники. Интересно, что ни разу в жизни она не представила своих родителей в постели, а тут фантазия услужливо подсовывала ей навязчивые, отталкивающие картины, одна противнее другой.

Отец налил себе чаю и, обхватив голову руками, тихо заговорил:

— Ир, ты думаешь, я не понимаю, почему ты так на меня злишься? Ты злишься из-за матери. Тебе за неё обидно, вроде как я её предаю.

Ира молчала, в глубине души она вынуждена была себе в этом признаться, что так и было. Как он мог? А мама? Хотя зачем она так? Ведь и раньше же знала, что папаня далеко не свят, что время от времени себе позволяет. Откуда она это знала? Мама, естественно, никогда с ней о таких вещах не говорила, не жаловалась. И всё равно, отец легко нравился женщинам и пользовался этим. Скорее всего, хотя не точно. Да нет… точно, просто это происходило не при них. А тут он как с цепи сорвался, совсем обнаглел. При всех, при ребятах, при детях. Сама того не замечая, Ира скатывалась в ханжество — при них нельзя, а без них, получается, можно? Да кто она такая, чтобы его судить? Мамы же всё равно нет. Хотя так, может, ещё хуже — её нет, а он резвится. Впрочем, его же тоже нет. Отец вёл себя так обыкновенно и по-земному, что Ира в последнее время как-то забыла, что произошло и сколь уникальна их ситуация. А отец продолжал:

— Я пережил маму на четыре года, очень без неё, как ты помнишь, мучался. Нарушился наш баланс — мы с мамой, а у вас своя семья. После маминой смерти получилось, что у вас всё по-прежнему, а я — один. Мы, по сути, так и не смогли найти правильного друг с другом тона. У меня портился характер, я старался быть независимым, но всё равно зависел от вас психологически, вы меня жалели, а я больше всего на свете боялся быть жалким.

Ира удивилась: надо же, он понимал такие нюансы, а она и не знала, считала его не способным к самоанализу.

— Ты не думай, при жизни я этого не понимал, это уже потом… там я кое-что осознал, было время подумать. Я тогда на вас почему-то всё время обижался, хотя вы были ни в чём не виноваты. И ещё одно… понимаешь, я стал не нужен. Маме был нужен, а всем вам — нет. Я уверял себя, что семья держится на мне, в каком-то смысле так оно и было, но признать, что вы смогли бы без меня обойтись, я не хотел, не мог. А потом… я умер, испытал самый кошмарный шок, какой только возможен. Я осознал, что меня нет, нет моего тела. Я существовал, мои интеллектуальная и эмоциональная субстанции сохранялись, но жизнью это уже не было. Когда я понял, что могу почувствовать и даже при желании условно увидеть тех, кто давно умер, но находится где-то рядом, я стал прежде всего искать встречи с мамой. С женщиной, с которой я прожил всю жизнь, которую искренне любил, о которой заботился и берёг.

— Больше, чем обо мне?

— Наверное, да. Хотя моя любовь к тебе была настолько другой, что нельзя их сравнивать. Не перебивай меня, прошу… Так вот, мы встретились. Конечно, она знала, что я умер и к ней приду, и не была удивлена.

— Обрадовалась?

— Вот именно, что нет. Ни удивления, ни радости, ни раздражения, ни элементарного желания утешить, ни душевного волнения… ничего. Меня встретило её равнодушие, странное безразличие к человеку, с которым она, как мне всегда казалось, была счастлива. Она поговорила со мной, но разговора не получилось, я сразу почувствовал её вялость, апатию, бесчувствие. Она вела себя со мной как с давнишним, почти забытым знакомым. Знакомства не отрицала, но и дальнейшее общение отсекала.

— Может, там со временем люди теряют способность сочувствовать, эмоции остывают? Разве это не так?

— Не совсем так. Ты сказала, со временем, но там нет времени, оно больше ни над кем не властно. Ты права, никто не орёт, не ругается, не дерётся, не делает другим гадостей. Во всём этом нет смысла, но чувства сохраняются — люди любят, радуются или остаются безучастными. Эта нейтральная холодность заменяет земную ненависть. Не уверен, понимаешь ли меня. Кто-то — близкий и желанный, а кто-то — никакой. Вот я для неё и есть никакой.

— Мама что, там одна? Это ужасно.

— Не волнуйся, Ира, мама там не одна, вовсе не одна.

— Боже! А с кем?

— С Изькой Минцем.

— Как?

— Вот так, Ира. Я понимаю, что тебе тяжело это слышать, поэтому мне не хотелось с тобой говорить о маме, но ты меня вынудила. Теперь слушай…

Я ведь маму знал ещё девочкой, она же младшая сестра моего хорошего институтского приятеля. Мы к ним ходили, и я видел эту девчонку, хотя и не обращал на неё никакого внимания, вообще о ней не думал. В старших классах она дружила с Изькой, я его у них иногда встречал. Опять же, никакого дела мне до них не было. Девчонка выросла, и я находил её симпатичной, однако мне тогда совсем другие девушки нравились. Более стильные, что ли, ухоженные, как тогда говорили — с изюминкой. Этого в ней совсем не было. Простая девчонка, не кокетка, не было в ней ни загадочности, ни блеска, ни… даже не знаю, как сказать. Таких девушек на каток приглашают, а не в ресторан. Если кого в ресторан, то угощают, танцуют и дело в шляпе. Девушка твоя. С ней мне бы это и в голову не пришло. И не только потому, что она была сестра друга или вообще, «маленькая», а просто тогда она воспринималась не молодой женщиной, а бесхитростной девчонкой. А мне такие не нравились. С нами она почти не разговаривала, если товарищи брата её о чём-то спрашивали — отвечала, но от сих до сих. У неё была какая-то своя, как мне тогда казалось, детская школьная жизнь. Откуда я про Изьку знаю? Ну, это в воздухе витало. Он за ней заходил и они куда-то шли. Изьку мы в нашу компанию никогда не звали, он был помладше, да и не нужен нам был никто. Знаешь, когда у ребят компания, в неё не так-то легко попасть посторонним, а Изька был именно посторонний, не бауманец. У меня были девушки, хотя ни одной постоянной. Одна была дольше других, но я девушками не дорожил. Не знаю, плохо это было или хорошо.

Из чувства долга перед ушедшим на фронт другом я, когда началась война, отправил его семью в эвакуацию. Причём заботился о его старшей беременной сестре — младшая ехала со всеми, но совсем меня не волновала, поверь, а я — её. Изька Минц тоже ушёл на фронт, это я знал. Осенью 41-го немцев от Москвы отогнали. Мамина семья вернулась домой. Я работал днями и ночами, в Черкизово заходил редко, было ни до чего, но на Новый год выбрался, они меня пригласили, хотели, чтобы я пришёл. Хоть один мужчина за столом. Я не знаю, как всё получилось. Когда все ушли спать, мы остались за столом одни и я предложил ей уйти погулять. Какое гулянье! Транспорт в новогоднюю ночь ещё ходил, и мы поехали ко мне на квартиру, в Лихов. Я не хочу говорить об этой нашей первой ночи. Если честно… ночь как ночь. Обычная первая ночь молодых мужчины и женщины. Я сам себе удивлялся и под утро понял, что я хочу быть только с этой девушкой и больше ни с кем. Она заплакала, я спросил, что случилось, и она ответила, что ей жалко Изьку. Вот его уж мне совсем не было жалко, плевать я на него хотел, и ей так прямо и сказал. «Он же на фронте», — повторяла она, но я не слушал. Я не хотел, чтобы его убили. Весёлый парень. Изя Минц ничего плохого мне не сделал, но я знал, что его девушка теперь моя, и был в этом уверен на сто процентов.

Что уж она там дома говорила, я не знал и знать не хотел, да только буквально на следующий день я перевёз её в Лихов. Изька через какое-то время обо всём узнал. Это-то ладно, но надо же… он каким-то образом уехал с фронта домой. Не знаю, как ему это удалось. Приехал разбираться, но какое там… был дома всего сутки, едва успел родителей повидать. Они поговорили, я даже не спрашивал, о чём… их дело. Девушку Минц потерял и с этим вернулся на фронт. Наверное, я мог бы поинтересоваться, как моя жена себя чувствовала, что испытывала, мучилась ли угрызениями. Но я ни о чём её не спросил. Считал, что это не моё дело. В чём-то я был даже благодарен Изьке. Мама, как ты знаешь, училась в пединституте на филфаке, потом Минц перетащил её к себе, в Институт связи, а после я взял на себя полную за неё ответственность. Всё, что её касалось, стало моим делом. Странно, но она так и осталась для меня девочкой. Я её устраивал, спасал, помогал, буквально тащил на себе, а от неё почти ничего не требовал, лишь бы любила и верила. Всё так и было. Изька вернулся, долго, кажется, был один, потом всё-таки женился, но счастлив, видимо, не был. Мы с его семьёй изредка через маминых приятельниц общались, но друзьями не стали. Оба этого не хотели. С годами мама упоминала Изькино имя довольно часто, в связи с его женой и детьми, он превратился в дальнего знакомого. Изька считался хулиганом и шалапутом, хотя бездельником он не был. Просто повесой и разгильдяем. Что-то в нём, несомненно, было — обаяние и привлекательность лёгкого человека. Для меня он как личность не существовал. В этом я тебе могу признаться. Институт закончил, но инженером работать так и не стал. Вместо этого поступил на какой-то завод, где он занимался разными гешефтами, имел левые деньги, причём, как мама намекала, немалые, но спокойно он не спал. Как я теперь понимаю, Минц ходил по краю, по тем временам его бы просто расстреляли. Твоя мама вряд ли хотела бы такого мужа, но ореол резкого, смелого парня всё равно над Минцем витал, и маме он скорее нравился. Во всяком случае, она его никогда ни за что не осуждала. Может ли быть, что она всегда в глубине души боялась, как бы его не поймали? Думаю, да, боялась, совсем безразличен Минц ей не был. Это я сейчас понял, а тогда вообще о нём не думал. Нет, думал иногда, и в глубине души немного его за гешефты презирал, считал себя лучше и талантливее. Нет, я не считал большим грехом немного урвать от советской власти — знал, что так ей, власти, и надо, но да, был всё-таки чистоплюем и предпочитал зарабатывать деньги профессией, в которой я был не последним.

Почему я тебе так подробно об этом рассказываю? Понимаешь, мама там с Минцем, им хорошо вместе. Они не смогли быть вместе при жизни, я их разлучил. Пойми, я не считаю себя виноватым, так выстроилась судьба. Мы прожили с твоей матерью хорошую жизнь, но там… пойми, там всё обнуляется. Люди не с теми, к кому их прибили жизненные обстоятельства, а с теми, с кем должны были быть, если бы жизнь была идеальной. Я говорю «люди» — условно. Конечно, мы там не люди — нет телесности, секса, боли, болезней, но зато нет и недомолвок, умолчаний из жалости, обиняков и экивоков, к которым прибегают по разным причинам — боишься ранить близкого, спасаешь свою шкуру, избегаешь проблем. В том-то и дело, что там у нас всё становится кристально ясно. Нет больше смысла ловчить и продолжать тянуть надоевшую лямку, не желая ничего менять из страха, что будет хуже.

Я понятно тебе объясняю? Моя мать, например, со своим первым мужем. Второго не жалует, хотя это дикость: первого она знала пару лет, а со вторым прожила больше пятидесяти. Как так получается?

Ладно, не буду отвлекаться. Речь о твоей матери и Изьке Минце. Когда я понял, что она с Минцем, а не со мной, я был потрясён, это был удар ниже пояса. Я отобрал у него девушку, прожил с ней всю жизнь, делал для неё всё, что только было в человеческих силах, а оказывается, мужчиной её жизни был не я, а он. Как же мне было трудно это принять, просто невозможно! Я её спрашивал, что я ей сделал, что я вообще сделал плохого, что делал не так… почему Минц, а не я, её муж? И ты знаешь, она мне ничего не смогла ответить. Я к ним больше не ходил. Это я так, по привычке говорю — «не ходил». Никто там никуда не ходит. Неважно. Их окружают люди, большинство из которых я не знаю. А те, кого знаю, мне совершенно чужды на всех уровнях.

— А мама? Мама тебе тоже теперь чужда?

— Нет, вот именно, что нет. Маму я по-прежнему люблю, но я понял, что я был в её жизни субститутом, заменяющим Минца.

— Я не понимаю. Она что, жалеет, что именно ты был её мужем? Разве у вас была плохая жизнь? С Минцем ей было бы лучше? Я не могу в это поверить. Куда Минцу до тебя!

— Ира, ну что значит «лучше — хуже»? Было бы по-другому. Может, труднее, тяжелее, иногда невыносимее, но правильнее. А со мной ей было легко? При жизни мне казалось, что я делал всё, чтобы облегчить маме жизнь, но сейчас стал понимать, что, несмотря на мои усилия, я не был ей тем мужем, который бы на сто процентов с ней совпадал.

— А разве бывают совпадения на сто процентов?

— Бывают, наверное, но очень редко. Разве здесь, на земле, может быть что-то стопроцентно идеальным? И совпадений идеальных тоже нет.

— Папа, а ты можешь сказать, насколько мы здесь все совпадаем? Я и Федя, Марина с Олегом, Лиля с Лёней?

— Нет, ста процентов у вас ни у кого нет, но это только моё мнение. Там будет ясно, а здесь… кто же знает. Живите своей жизнью и ни о чём таком не думайте.

— Я помню Минца как хамоватого и не слишком далёкого малого, матерщинника, безответственного отца и мужа. Он не идёт, повторяю, с тобой ни в какое сравнение.

— Ир, ты его совсем не знаешь. Плохо жил с женой, не любил её. Он вообще никого, кроме твоей матери, не любил. Да, он был плохим мужем, но прекрасным сыном. Помнишь, он говорил, что о человеке можно судить по тому, как он относится к своей матери? Я свою мать любил, но в этой любви было больше не любви, а чувства долга. Это относится ко всем моим родственникам. Минц… он был совсем другим. Да не в этом дело, каким он был. Дело в том, что он лучше подходил ей.

Ты не представляешь, как много я об этом думал. И так, и этак все мелочи вспоминал, мне надо было понять, что со мной не так по отношению к ней. И я начал понимать, не всё, правда, понял, только начал.

— Ну и что ты понял?

— Тут разница едва уловимая, но она есть. Разница в уровнях, темпераментах, амбициях, жизненных установках. Я человек сумрачный, временами даже угрюмый. Да, я знаю, что ты хочешь мне возразить… когда я вхожу в раж, выпью… но речь-то не об этом. Речь о характере. Вот я дома, у меня трудный день, проблемы, меня что-то гложет — и тогда всё, я хмурый, неприветливый, неласковый. «Оставьте меня все в покое!» — вот моя реакция на всё. Мама ко мне не лезла ни с расспросами, ни с разговорами, ни с нежностями. Я по темпераменту человек северный, а Минц — южный, тёплый. Он шутит, улыбается, от него всегда исходит энергия расслабленной нежности. Такие, как он, умеют отшучиваться от невзгод. Я смотрел сычом, а в его глазах были смешинки. Маме было бы с ним легко. А потом… вся моя карьерная устремлённость, совещания, командировки, проекты — да не нужно ей было это всё. Минц делал деньги, и если бы был с нею, тратил бы всё до копейки на свою любимую и они бы ездили на курорты. Представляешь себе черноморские курорты? Море, пальмы, шезлонги, рестораны, крепдешиновые платья, украшения. А я ездил отдыхать один, в ресторан ходил не с мамой, ни одного украшения ей не купил. Считал ерундой. Минц был выходцем из Одессы, в чём-то местечковым, хитрым, неунывающим евреем. Может, ей такой и нужен был! Мама с ленцой была, не хотела ни учиться, ни работать. Хихикала по телефону с подругами, а подруги под стать контингенту Минца. Симпатичные мещаночки, если называть вещи своими именами. Я знаю, тебе неприятно, что я маму такой считаю… ладно, закончим этот разговор.

— Подожди, пап. Я теперь должна всё это продумать. Просто скажи мне… а как ты? Как ты всё-таки это пережил?

— Пережил… при чём тут жизнь? Но по сути ты права — чтобы это пережить, мне надо было вернуться. Там я был очень одинок, так одинок, что не находил покоя. Такого обычно не случается, и я, может быть, стал исключением из правил, и потому я здесь. Вы все — мои самые близкие люди. Я хочу быть выслушан и понят, чтобы снова быть в ладу с собой.

— Тебе с нами хорошо?

— Да, мне хорошо с вами, хорошо жить, но не на сто процентов. Но это и есть жизнь, где нет идеала. Не уверен, что ты меня до конца понимаешь. Наверное, понимаешь до определённого предела, насколько здесь один человек может понять другого. Всё, я устал.

— Хорошо, последний вопрос. Ты сказал, что ты там один. Разве нет ни одной женщины, с которой ты мог бы общаться?

— Почему? Общаюсь с разными, но… я всё равно один. Ни приятельницы, ни коллеги, ни друзья, ни родственники не могут заменить мне маму. Разве это непонятно? Там нет будущего, нет настоящего, есть одно только прошлое. Оно расстилается перед каждым бесконечной мозаикой, открывающей всё новые и новые грани. С кем мне там обсуждать открывшееся? С кем?

Ирина кивнула, прикоснулась к отцовской горячей руке. Раньше они практически никогда друг друга не касались. Почему? Было не принято или они не могли преодолеть стеснение, неловкость физического контакта, странное неудобство показаться навязчивым? Ирина поднялась наверх и в смятении легла на кровать. Мама с Минцем — это не укладывалось в голове. Как она могла? Какое предательство! А она? Когда она умрёт, она тоже маме будет не нужна? И внучки будут не нужны? Не может быть. Такого не будет. Лучше было вообще об этом не думать. Папа был прав.

Дни после Нового года проходили в атмосфере постпраздника. Несколько раз пересматривали новогодний концерт, который нравился всем всё больше. Папа научился включать ютуб и радовался множащемуся числу просмотров. Родственникам и близким друзьям они, правда, ссылку не посылали. Как можно было это сделать? Мелихов ведь был одним из самых активных и ярких участников, и что бы, интересно, сказали знакомые, увидев его? Ира не хотела проверять, хотя ей было очевидно, что самому отцу вся проблема его пришествия была абсолютно безразлична.

В связи с известными обстоятельствами у них возникали жаркие споры по поводу Алины, Ириной двоюродной сестры, живущей в Брюсселе. В прошлом году Алина потеряла мужа, очень пожилого, и, как считала Ирина, малоприятного господина. Теперь Алина осталась по сути совсем одна в чужом городе, и не было ничего, способного отвлечь её от потери. Алина постарела, похудела, жаловалась на здоровье и тоску. До прихода отца Ира постоянно приглашала сестру переехать к ним. Конечно, этот вариант вторичной эмиграции не был идеальным, но, как они все считали, был, скорее всего, единственно приемлемым выходом из ужасной ситуации. Ира верила, что вблизи их семьи Алина отогреется душой и её вселенскому одиночеству придёт конец. Она предвидела и трудности, но мысль, что Алина, рядом с которой прошла вся её жизнь, прозябает никому не нужной старушкой, причиняла ей боль. Так продолжалось до известного времени: долгие телефонные разговоры, скайп, попытки уговорить Алину хотя бы попытаться переехать. Но теперь, мучаясь угрызениями совести, сестру она больше не приглашала. И всё из-за отца.

Отец расспрашивал о родственниках — о тех, кто умер, он знал, но оставшиеся, теперь пожилые, близкие его очень интересовали. Когда его старшая племянница Иза появлялась в скайпе, он даже украдкой смотрел на неё из-за двери. Сказал, что стала толстая, но в целом молодец. Правильно, что ездит отдыхать и всем интересуется. Когда Ира указала ему на совершенно не тронутый временем рассудок Изы, он спокойно ответил, что и не удивляется, ведь не в кого маразметь. Несколько раз он порывался сам подойти поговорить с ней, настаивал, что имеет право, но Ира не позволяла:

— Пап, ну как можно думать только о себе? Тебе, понимаю, хочется поговорить… но поставь себя на её место. Это же шок! Как ты ей будешь объяснять? Стоит ли оно того?

Папа прекращал настаивать, но Ира знала, что в следующий раз он опять начнёт. От деятельности Алининого брата Эрика он был просто в восторге:

— До сих пор работает? Вот так и надо! Зря он, конечно, в Израиль поехал, надо было в Америку.

— Пап, ну почему ты всегда столь уверен в своём мнении? Почему не в Израиль?

— Потому что Америка перспективнее.

— Да с чего ты взял? Израиль — родина высоких технологий. Эрик — научный руководитель серьёзных лабораторных исследований. Работает над созданием батарей к космической технике.

— Ну, правильно, он же наш выпускник. Я не удивлён.

— Да не про это сейчас речь, а про Америку и Израиль.

— Сама знаешь, какой ужасный в Израиле климат и как там неприятно жить. Сама почему-то уехала в Америку.

Папа говорил это таким тоном, что дальнейшее продолжение спора казалось бессмысленным. «Это так, потому что он так считает! О чём тут говорить? А те, кто не согласны — они просто не понимают». В этом был весь папа. И он, разумеется, не изменился. Когда Ирина начинала раздражаться папиной упёртостью, она сама себя одёргивала: вот и хорошо, что он прежний. Если бы изменился, он был бы уже не её Мелихов, не тот, который был ей так нужен.

С Алиной всё обстояло сложнее. Отец был категоричен: пусть немедленно приезжает!

— Пап, не всё так просто. Во-первых, Алина не хочет…

— Не хочет потому, что плохо приглашаете. Я вот звал свою сестру из Казани, так она всегда у нас подолгу жила.

— Ну что за бред — сравнивать твою сестру с Алиной? Лида жила у нас на кухне на раскладушке, сидела у окна, уставившись в одну точку. А когда ты её поселил с Любой, они и вовсе через пару месяцев переругались. Забыл?

— Ты зачем мне это говоришь?

— А затем, что не факт, что Алине будет с нами хорошо.

— А сейчас ей хорошо?

— Ей плохо, но может быть ещё хуже.

— Глупости говоришь. Ты, кстати, сказала — во-первых, а во-вторых?

— Есть проблемы со статусом. Что с тобой это обсуждать! И потом — проблема твоего присутствия.

— Что?

— То! Не хватало Алине ещё и твоё возвращение переваривать. Не слишком ли это для неё будет?

— Ты вот меня в эгоизме всё время обвиняешь. Да ты сама эгоистка! Только и думаешь, как ты будешь Алине про меня объяснять. Так и объяснишь, как есть. Ты бы лучше о ней думала. Бедная девка. Да что ты вообще можешь знать об одиночестве! Не будет ей с нами хуже. Я знаю, что говорю. Сам ей позвоню, если ты не хочешь. Поняла меня? Я найду, как её убедить.

Ирине казалось, что отец сам Алине звонить не будет, но до конца в этом уверена она быть не могла. Чёрт его знает, с него станется. Возьмёт и позвонит. И тогда может статься, что их налаженная спокойная жизнь превратится в ад. С ним самим ещё только начало устанавливаться хрупкое равновесие, а тут Алина, с которой не всё будет гладко. Мелихов забыл, как сам с племянницей не ладил, как она на него обижалась? Какое всё-таки у отца счастливое качество — помнить то, что сейчас ему важно, и напрочь отбрасывать ненужное и нежелательное. У неё так не получалось. Может случиться так, что в итоге Алина к ним всё-таки выберется, не насовсем, а просто в гости, но что это меняет? Мелихова-то она всё равно увидит! И что будет? Ирину не покидала тревога, и она попробовала поделиться своими опасениями с Федей:

— Федька… слушай. Алинка-то всё-таки к нам приедет. Я уверена.

— Ну и хорошо.

— А папа?

— Ир, ну что ж… мы же не можем всегда его скрывать. Скажем как есть. Разве у нас есть выбор?

Ира понимала, что Федя прав, но перспектива встречи отца с родственниками её пугала. Какова была бы их реакция? Верующих нет, у всех практический, рациональный ум. Как им принять нечто вроде привидения? А вдруг им будет противно, мерзко, муторно? Ей же тоже пришлось себя преодолеть, чтобы к нему прикоснуться, и её семья испытала то же самое. Но ей он родной, а остальным — не до такой степени. Надо называть вещи своими именами.

Интересно, почему эти нюансы волновали только её? С отцом было бесполезно обсуждать её страхи. Он плевать хотел. «Плевать» он любил. Отчего так? От нетонкости натуры, самоуверенности? Противоречивый Мелихов человек! Добрый и жёсткий, благородный и эгоистичный, прямолинейный и изворотливый. К нему нельзя относиться равнодушно — Мелихова либо любили, либо ненавидели.

Новогодние торжества миновали, Лиля готовилась к Мишиному дню рождения. Как ни странно, Федя с отцом снова обсуждали, кто что наденет, причём заранее. Папа решил идти в старых Фединых чёрных брюках и чёрной рубашке. Федя уступил бы ему и новые, но новые папе вовсе не нравились: что за дудочки безобразные? Стыд, как мужики теперь обтягиваются! Не всякую моду следует принимать. Папа говорил с Федей назидательно, как будто он по-прежнему был молодым зятем, которого надо было всему учить. Всё-таки странно, что они все теперь сравнялись по возрасту: папе всё ещё 74, Феде почти 71, а ей — 68. Они люди одного поколения. А вот и нет! Папа — он и есть папа, а они, несмотря на возраст — дети. А если бы он всё это время жил? А тогда папане в конце февраля исполнилось бы 103 года. Был бы он полная развалина, дряхлец убогий. А так — вполне ещё ничего. Но ведь дряхлец или нет — он бы всё это время жил, а он не жил, умер и был где-то там, чего никто не понимал. Интересно, может, если бы Мелихов не умер, они бы и в Америку не поехали. Недаром же он говорил, что с его секретностью его никогда бы не пустили. А значит, все сидели бы в Москве. Впрочем, насчёт «не пустили», может быть, Мелихов и ошибался.

На дне рождения всё сначала было хорошо, и Ира полностью расслабилась. Отец за каждым застольем теперь всегда сидел на своём месте. Началось всё с Лёни. Каким-то образом он стал хвалить Америку — в Америке, дескать, всё лучшее в мире. Никто ему не возражал. Это был Лёнин коронный номер, одно из его любимых провокационных заявлений в надежде, что кто-нибудь из присутствующих вступит с ним в глупую и бесполезную дискуссию. Никто не вёлся, даже вяло поддакивали, хотя и понимали, что Лёня и сам не особенно верит в то, что говорит, просто для развлечения ищет повод всех завести. Папа сначала, как и остальные, не заводился, но Лёня зачем-то сказал, что даже успехи в оборонке у СССР были мнимые, потому что русские в любом случае всё украли у американцев, и это всем известно. Отец ввязался в спор, и Ирина с ужасом следила, как его лицо медленно искажается сдерживаемым бешенством, хотя и начал он неожиданно спокойно:

— Не буду с тобой, Лёня, спорить. И советские автомобили, и самолёты были, как ты говоришь, «украдены» у Германии. Я бы только не говорил о краже. Как тебе известно, СССР и Германия были союзниками, и несколько мессершмиттов были куплены ещё до войны. Мне об этом было прекрасно известно.

Все молчали, разговор продолжил один Лёня:

— Да ладно, автомобили. Лучше про атомную бомбу вспомнить!

— И тут я спорить с тобой не буду. Советские атомные разведчики практически беспрепятственно работали в Америке, были внедрены как сотрудники в сверхсекретный проект «Манхттен». Не секрет, что первая атомная бомба практически полностью была скопирована с той, что американцы сбросили на Нагасаки. Только ты должен понимать, что бомбу делали учёные и специалисты, а не разведка. Разведывательная информация сама по себе ничего не стоит. Роль разведки сводилась к тому, что работы начались раньше и продвигались быстрее, чем это было бы без её материалов. Первую бомбу сделали за четыре года, испытали в конце августа 49-го года на Семипалатинском полигоне. Я там был.

Лёня хотел что-то сказать, но Мелихов его перебил:

— А водородная бомба была испытана уже в 53-м году, причём американцы зашли с этим проектом в тупик, у них после долгих стараний ничего не вышло, а у нас всё получилось, так как советские учёные придумали альтернативный принцип с применением дейтерида лития-6. Да что толку тебе это объяснять! Всё равно ничего не поймёшь. К твоему сведению, именно эта работа по созданию водородной бомбы стала первой в мире битвой умов. Советские учёные, имена которых ты просто не знаешь, работали не только на уровне развития мировой науки, но и превосходили её. Развивалась физика высокотемпературных технологий, плазмы сверхвысоких плотностей энергии, физика аномальных явлений. Для тебя ведь это пустой звук, так?

— Но вы же, Леонид, не физик?

— Я не физик, я — инженер. Физики придумывали принцип, а нам следовало создать технические условия его работы. Зачем ты судишь о том, чего не знаешь? Нахватался чего-то… Мне просто смешны твои примитивные утверждения. Понимал бы что…

— А вы-то лично, Леонид, что делали?

— Я работал на машиностроительном заводе.

— Машины выпускали?

— Да, машины.

Отец саркастически улыбался.

— Какие машины? — Лёня настаивал, понимая, что что-то здесь не то и Мелихов нарочно не хочет ему ничего объяснять. Это было неприятно — это что, секрет?

В Лёнином голосе сквозила явная издёвка. Он просто не мог поверить, что этот советский дедушка из вечно отсталой страны, которую его собственный отец научил его ненавидеть, был способен создавать что-то до такой степени важное. Не просто важное, а конкурентоспособное! Этого просто не могло быть.

— Я думаю, что это и сейчас секрет.

— Нет, ну всё-таки, что вы там такое особенное производили?

Мелихов не отвечал. Он, конечно, мог бы рассказать Лёне и остальным, что в подземных цехах на глубине 40–60 метров делали обогащённые урановые стержни для атомных подводных лодок и другого вооружения. На заводе работали тысячи людей, а территория по площади была сравнима с небольшим городом. Между цехами курсировали целые составы, были искусственные озёра, охлаждающие реактор. Как ему хотелось сказать Лёне: «Да, мы делали блоки для ядерных реакторов. А ещё мы выпускали обогащённый литий, а ещё феррито-бариевые магниты для центрифуг — основы промышленного способа разделения изотопов урана». Ирина могла только догадываться, почему отец удержался от хвастовства — «мол, мы не лыком шиты, мне такое важное дело доверили, я был главным инженером всего проекта». Нет, ничего не стал рассказывать. Причины она видела две: во-первых, тайна его прошлой работы окутывала его самого ореолом таинственности, и о его деятельности можно было только гадать, но было понятно, что то, что он делал, было сложно и важно, а потому ставило его с Лёней и Олегом на равный уровень, если не выше. Его секретность и сейчас была сильным козырем, и он правильно его разыграл, храня «покер фейс». Молодец, Мелихов. И, конечно, была вторая причина: секретность, невозможность говорить о таких вещах с посторонними была для Мелихова защитой, он просто не мог преодолеть слишком мощное привычное табу. Слишком государственным был этот секрет. Конечно, Мелихов и понятия не имел, что там на их заводе происходит, в каком всё находится состоянии, но себя он всё-таки считал хранителем знаний под вечным грифом «совершенно секретно», и ничто не могло его с этого сбить. Зато он прекрасно нашёлся, как возразить Лёне:

— А ты, Лёнь, в интернете про мой завод найди. Найдёшь — скажи мне, что я старый дурак, что всё, мол, теперь давно известно. Но я уверен, что ты ничего не найдёшь.

Лёня не стал возражать. Он пытался продолжать спорить, но тема явно иссякла и все стали собираться домой. Дома Ира ещё раз спросила отца:

— Пап, ты что, действительно думаешь, что в твоей Электростали всё по-прежнему?

— Уверен. Ты просто не понимаешь масштабов нашего предприятия. Такими вещами не бросаются.

— Ну ты же читал, что военные производства конвертировали.

— Знаю, читал. Но наши объекты, я уверен, не тронули.

— Почему?

— Потому, Ира. Оставь меня в покое.

— Пап, а почему ты Лёньке не сказал, где ты работал и что делал?

— Потому что я подписывал бумаги о неразглашении.

— Сейчас и государства-то такого нет, которое заставляло тебя это подписывать.

— Ну и что.

— Ладно, не будем спорить. А всё-таки откуда ты знаешь, что в интернете ничего про твой объект нет? Ты что, проверял?

— Нет, не проверял. Но я уверен.

Ну что тут скажешь! Не проверял, но уверен… ей бы так. Вечером, когда отец уже ушёл в свою комнату, Ира набрала в Гугле «Оборонные предприятия средмаша. Электросталь». Ничего не нашлось. Набрала Арзамас 16, Навои, Свердловск 65, Глазов… Нет, ничего не было. Кое-где она нашла несколько строк о каких-то «закрытых» предприятиях, но ничего конкретного. Отец был прав. А так, кстати, часто бывало: говорил что-нибудь не слишком очевидное или недоказанное и попадал в точку. Правильно считают, что из спорящих один — дурак, а другой — сволочь. Она чаще всего оказывалась в спорах с отцом дурой. Как она раньше этого не замечала? Сейчас Мелихов уйдёт спать, а Ире так хотелось с ним поговорить ещё, только уже не про его объекты, они-то её никогда особо не интересовали, а про то, о чём он всегда рассказывал так скупо и неохотно. Конечно, отец устал, но Ира чувствовала, что сейчас он может согласиться ответить на её вопросы.

— Пап, а помнишь, ты говорил, что можешь там у вас видеть людей? Всё-таки я не понимаю, как?

— А я тебя предупреждал, что это практически невозможно понять. Я там просто чувствую того, кто со мной…

— Я не про «чувствую», а про «вижу».

— Пойми, там, собственно, и нет необходимости видеть. Зачем мне видеть? Я и так могу общаться, тем более что моё видение — это просто образ. Там же нет, как ты понимаешь, ничего материального.

— Ну, это понятно. Но, тем не менее, какой ты видишь образ? Образ человека на момент смерти?

— Нет, зачем? Для меня тот или иной человек запоминаются в тот период жизни, в котором он проявлял себя наиболее ярко, не вообще, а для меня, то есть был для меня особенно значим.

— Приведи мне пример.

— Ну, например, моя мать… Она для меня осталась не той страшной беззубой старухой с обтянутым кожей черепом, а зрелой, деятельной женщиной. Властной, беспокойной, заботливой, во всё вмешивающейся. Ты её такой не знала, а для меня она такая — мать большого семейства. Если я хочу её увидеть, то мне она предстаёт именно такой.

— Подожди, ты сказал, что видел её с её первым мужем. Она же тогда не была матерью семейства.

— Да, с ним она совсем молодая. Я её как бы вижу его глазами, сам-то её такой я не могу помнить, не застал. А маленькие дети, умершие задолго до моего рождения — это её видение, не моё. Они ко мне несколько раз приходили такими, какими она их запомнила. Мальчик был бы похож на меня, но погиб совсем маленьким.

— Откуда ты знаешь, что был бы похож?

— Не могу этого объяснить. Там обостряются чувства и предчувствия, какие-то вещи видятся, хотя в реальной жизни они не имели места.

— Ты про события или про характер?

— Скорее про характер. Я по характеру совсем не похож на моих братьев-близнецов, а на этого кудрявого малыша похож.

— А что бы с ним было, если бы он не умер в неполные пять лет?

— Не знаю. Там возможна невероятная вариативность. На эту тему даже не стоит рассуждать.

— Что ты имеешь в виду?

— Например, я бы мог поступить в академию Жуковского, куда первоначально и собирался, но меня забраковали из-за зрения. Если бы я туда поступил, всё было бы со мной не так. Не было бы в моей жизни ни мамы, ни, тем более, тебя. А всё из-за того, что моё зрение чуть не дотягивало до единицы. Я прекрасно видел, понятия не имел, что не на сто процентов.

— А мама? Ты какой её видишь?

— Опять ты про маму… Ира. Ладно, отвечу, но больше ты меня о ней не спрашивай. Её я вижу совсем ещё молодой, почти девочкой. Она — с Изькой, он тоже молодой, с продувной хитрой мордой. Она и со мной такой была, то есть я тоже её помню во всём блеске её очарования. Я бы, впрочем, её немного по-другому предпочёл бы увидеть: старше, опытнее, более зрелой, точно уж моей, а не его. Но у меня не выходит отдельно на неё посмотреть. Могу их видеть только рядом с Изькой. Ко мне она не приходит, не хочет, что ли…

— Как это — не хочет?

— Так. Я не могу заставить человека быть со мной, если он не хочет. Я вижу их вместе, они чувствуют моё присутствие, но никак не реагируют. Я для них лишний, а там же никто не может лгать, делать вид, соблюдать социальные нормы.

— А разве это хорошо?

— Не знаю. Хорошо и плохо — это для живых, а там всё просто честно.

— А ты виделся с Досей?

— Да, конечно, но общение наше почти прекратилось. Нас связывала мама, оказалось, что мы очень разные люди и друг другу не нужны.

— Как же так? Вы же очень долго были членами одной семьи.

— Понимаю, что ты удивляешься! Не стоит об этом говорить.

Папа ушёл наверх, и больше в этот вечер Ирина его не видела.

Ирина всё время задавалась вопросом, будет ли Мелихов пытаться поддерживать отношения с Надькой. Логично было бы предположить, что будет, но время шло, а он ей не звонил, и она ему тоже не звонила. Хотя наверняка Ира этого знать не могла. Иногда папа оставался дома один и они могли общаться. Несколько раз она порывалась его об этом спросить, но как-то не могла решиться. Попробуй задай ему такой вопрос, быстро пошлёт… И всё-таки однажды она на это решилась:

— Пап, а что ты Наде не звонишь?

— Не хочу.

— Почему? Ты же хорошо с ней время провёл.

— Хорошо.

— Но тогда почему? Она что, не хочет тебя видеть?

— Не знаю, что она хочет. Главное, что я не хочу.

— Не хочешь её видеть?

— Ир, а почему это тебя так волнует? Тебе-то что?

— Ничего, просто я могла бы тебя к ней отвести. Мы уж тебе, наверное, надоели. Надя ведь симпатичная баба.

— Ир, дело не в Наде. Да, она мне понравилась, и я провёл у неё в доме ночь, о чём совершенно не жалею. Просто мне этого больше не надо.

— Почему?

— Потому что. Хватит.

— В каком смысле?

— Всё, мне надоело. Я не могу объяснять тебе каждый свой шаг. Отстань по-хорошему.

Ире стало понятно, что больше он не скажет ей ни слова, а будет только всё больше раздражаться. Синагога, теннис, танцы, Надька… всё только по одному разу! Почему? Где здесь была логика? Раньше она никогда не замечала за отцом подобного непостоянства. Если что-то доставило однажды удовольствие, почему бы это не повторить? Впрочем, что касается Нади, то отцовскому охлаждению она была только рада. Умом понимала, что у отца есть полное право на личную жизнь и она должна за него только радоваться, но ей это было неприятно, и сделать с этим гаденьким чувством ревности Ира ничего не могла.

Её собственная жизнь полностью вошла в колею. Просто теперь они с Федей жили с отцом, он вписался в их рутину, не мешал и не слишком уж помогал, несмотря на систематические попытки брать в руки пылесос. У Иры было ощущение, что они все просто вернулись к старой модели совместного проживания в квартире на Октябрьском поле. Рядом не было маленьких детей, зато были внуки. За едой они в основном обсуждали дела семьи, свои дела они всегда считали неинтересными и не особенно достойными обсуждения. Мелкие недомогания да нечастые покупки — что ещё обсуждать? У детей всё было намного значительнее — школа, работа, отпуска. Лёня собирался в длительный отпуск. «И на черта ему ехать в Узбекистан? Что он там забыл?» — Ира недоумевала. Узбекистан казался ей обычным совком. «А сама-то ты в Узбекистане была?» — в папином вопросе уже сквозило раздражение. «А ты?» — пыталась парировать Ира. «Я-то как раз был. Там расположен наш объект», — спокойно отвечал отец. Ага, опять их пресловутый объект. Папин лаконичный ответ предполагал обычное «ты ничего не понимаешь».

Олег бесконечно жаловался на крайнюю занятость и начальника, который требовал от него неимоверно много. И снова, вопреки Ириным ожиданиям, отец поддерживал Олега, отвергая её упрёки в малодушии: «Хватит тебе, Ир, на него напирать! Только от тебя и слышу — эгоист, эгоист… Он работает как лошадь. Ты бы лучше пожалела парня!» — этот их спор насчёт Олега возникал снова и снова. «А что ты, папа, его защищаешь, а?» — бушевала Ира, досадуя, что папа её мнение никогда не разделяет. «А потому что я знаю, что такое работать на износ», — похоже, Мелихов был уверен, что они с Олегом на сто процентов правы. Женя жаловалась на партнёра по танцам: мальчишка её неимоверно раздражал. «Женечка права, я видел этого её хлипака, да он ещё и с гонором». Настя права, Миша прав… его девочки, внучки драгоценные… им трудно, кто им помогает? Нечего к ним понапрасну приставать, каждый делает, что может… а она, Ира, вечно недовольна!

Почему Мелихов отвергал чистую объективность? Его просто нереально было убедить, что кто-то из их семьи может делать что-то не так. Ответ был прост, и Ире со вздохом пришлось себе в этом признаться: у Мелихова весь мир делился на своих и чужих. Свои были всегда правы, они — милые порядочные люди, да, недостатки есть у всех, но недостатки его семьи простительны, просто надо входить в положение этих хороших людей, его родственников. Папа готов был назвать чёрное белым, потому что — у человека такой характер, потому что ему трудно, потому что он очень его любит! А вот чужие, это да, чужие — часто сволочи, их можно и нужно честить почём зря. Кто же будет жалеть и прощать чужих. Он, Мелихов, не будет уж точно. Сволочи — они и есть сволочи, и надо называть вещи своими именами.

Так вот, семейное качество — ни под каким видом не давать своих в обиду. И у бабушки это было, и у тётки. У себя Ирина этого всеобъемлющего всепрощения родных не замечала. Онё любила родственников, но воспринимала их объективно, по-другому у неё не выходило. Папина позиция действовала Ирине на нервы, и то, как он защищал своих, казалось ей гнилыми отмазами. И только одно могло её с этой противной папиной привычкой примирить: про девочек, Федю и про неё саму и говорить не стоило, но и правнуки, и Лёня с Олегом стали отцу совершенно своими людьми. Он принял их в своё сердце, они стали его семьёй. Можно ли было желать большего? Интересно, а они полюбили его с той же степенью жертвенности и нежности, как он их? Вряд ли. Разве их связывал пресловутый «пуд соли», съеденный вместе? Но внезапно он сумел их завоевать! Ире очень хотелось бы в это верить, но она знала, что истинно взаимная любовь невероятно редко встречается. Кто-то кого-то любит больше, а его взамен любят меньше.

Зима в этом году выдалась особенная — с морозами, снегом, заносами, ледяными дождями. В Москве, конечно, всегда так было, и ещё хуже, но там почему-то все эти ужасы казались совершенно обычными, а здесь, в Портленде, жизнь почти полностью парализовалась, и люди только об этом и говорили. Федя каким-то образом ухитрялся ездить на работу, а у Ирины пару раз в университете отменяли занятия, и она сидела дома. Школа тоже не работала, ни Лёня, ни Лиля на работу не ходили, а вот Олег такой возможности не имел. Утром он пешком спускался с крутого склона, в который превратилась их улица, и брал внизу такси. Так продолжалось недели две. Папа поутру выходил на улицу и расчищал лопатой площадку перед гаражом. На сетования Ирины, что он устанет, отвечал, что «Ничего не устну, тебе бы тоже пошло на пользу помахать лопатой, а то ты совсем обленилась». Ирина и сама не знала, зачем она всё это отцу говорит. Во-первых, его всё равно ни в чём нельзя было убедить, а во-вторых, при чём тут усталость, если с его здоровьем ничего уже произойти не могло? Но по старой привычке она оберегала папу от переутомления, которое может привести… ни к чему оно привести не могло, и в этом было что-то нечеловечески противоестественное, лишний раз ей напоминавшее, что Мелихов не совсем такой, как они. Только она постоянно об этом в последнее время забывала. Её отец вообще-то мёртвый, то есть, сейчас не мёртвый, но и не живой… а как-то странно застывший посередине. Лучше было об этом не думать.

Лёд начал таять, везде текло, хотя на горе, в районе, где жили Лиля и Марина, до улучшения погоды было ещё очень далеко. У них по ночам стоял мороз, а толстый слой льда и не думал таять. Олег в начале недели улетел в Техас на конференцию. Остальные, кроме Лёни, который в конце концов выбрался на работу, сидели безвылазно дома. Этим утром отец с удовольствием позавтракал, шутил, говорил, что он сейчас снова пойдёт во двор и поработает ломиком, потому что «лёд надо разбивать и бросать на дорогу, иначе все эти торосы век не растают». Было уже часов одиннадцать, папа был во дворе, и Ира слышала глухие удары лома о лёд. Она вышла, увидела раскрасневшегося Мелихова и порадовалась за него. «Кто сейчас может усомниться, что отец живой?» — эту оптимистическую мысль прервал звук телефонного звонка. Папа не услышал, а Ирина поспешила в дом. Звонила Марина. Её торопливый, задыхающийся от возбуждения голос заставил Ирину немедленно почувствовать, что случилось что-то плохое.

— Мам, у нас неприятности.

— Марин, что случилось?

— Наташа упала и разбила глаз.

— Насколько всё плохо?

— Не знаю, но, по-моему, плохо. Она ударилась глазом об угол шкафа. Глаз распух, так заплыл, что она ничего им не видит. Плачет всё время. Я боюсь, что она там действительно что-то сильно повредила. Я должна показать её врачу.

— Подожди, Марин. Может, скорую вызвать?

— Я своему врачу звонила, но его офис не работает.

— А скорая? Попробуй.

Марина повесила трубку. Ира только успела позвать отца домой и рассказать ему, что Наташа повредила глаз и сейчас Марина пытается вызвать скорую, как дочь перезвонила:

— Мам, не могу до них дозвониться. Автоответчик советует обращаться за помощью только в самых экстренных случаях. Трубку не брали… мам, что делать? Да они до нас всё равно бы не доехали. Ты же знаешь, что тут делается, ни одна машина с утра не проехала.

— Подожди, Марина, я с дедушкой посоветуюсь.

— Да что дедушка может сделать?

Ирина уже её не слушала и отключилась. «Ну что? Едет скорая к ним?» — папино лицо искажала гримаса крайнего волнения. «Что там, ну говори уже быстрей!» «Нет, пап, Марина никуда не дозвонилась. Не знает, что делать. Как им помочь? По их улице не проедешь», — Ирина уже решила перезвонить дочери и посоветовать приложить к глазу холодный компресс, но тут папа вскочил с места:

— Едем быстрее, собирайся. Живо.

— Пап, даже если мы с тобой доедем до низа их горы, вверх-то нам не забраться. Об этом и думать нечего.

— Я понимаю, ты права. Тем более на нашей машине.

— Да, на любой машине, пап.

— Ничего, мы вверх пешком пойдём.

— И дальше что? А вниз? Я не умею по такому льду ехать, и Марина не умеет. Что про это говорить! Я точно знаю, что не смогу.

— А я тебя и не прошу.

— В каком смысле?

— Ладно, поехали. Я сам машину поведу — Олега машину, конечно, где четыре ведущих.

— Нет, нельзя ехать. Это опасно.

— Наташу нужно показать врачу. Не показать — вот что опасно.

— Пап, я не могу по снегу ехать.

Это Ирина уже говорила отцу в спину. Он набросил куртку и открыл машину.

— Ничего, сможешь.

Ира послушно завела машину, выехала на дорогу и тихонько поехала на одной узкой, проделанной в снегу колее. Одна она ни за что не решилась бы выехать, а с папой ей было не так страшно. Под колёсами была снежная каша, но люди осторожно продвигались вперёд. Папа позвонил с её телефона Марине, сказал, что они уже выехали. Марина, видимо, спрашивала его, какой у них план, но отец только сказал ей: «Жди». Был слышен надрывный, нескончаемый Наташин плач, а Маринин голос стал поспокойнее, хотя ещё пять минут назад в нём прорывалась истерика. Мама с дедушкой к ней приедут, и она будет не одна.

На шоссе единственная колея оказалась изрядно раздолбанной, и они продвигались вперёд без особых проблем, хотя когда Ирина заехала чуть в сторону, правое переднее колесо забуксовало и их слегка развернуло влево.

— Ты что! Держи машину! Нельзя из колеи выезжать! Непонятно? — отец крикнул ей свои замечания в такой резкой, унизительной манере, что Ирине сразу захотелось плакать. Легко ему говорить, сидит себе на пассажирском сиденье и критикует.

— Пап, я стараюсь. Я же тебе говорила, что я не умею по такой погоде ездить.

— Я вижу, что ты ничего не умеешь. Ладно, тут, видать, никто не умеет. Особенно бабы, — добавил он зло. — Лезут за руль, лучше бы дома сидели.

Действительно, то тут, то там по обочине дороги стояли развёрнутые под разными углами брошенные машины. Понятное дело, в такую погоду люди здесь терялись, не знали, как справиться с трудностями вождения. У отца был другой опыт. Здешние водители его раздражали, казались неумёхами.

Когда они подъехали к подножию Марининой горы, оказалось, что о том, чтобы подняться наверх, и речи быть не могло. Отец, может, и питал иллюзии по этому поводу, но Ира была уверена, что так и будет. На нижних улицах стояли кое-как припаркованные машины, и найти хоть какой-то просвет, чтобы оставить машину, было проблемой.

— Давай вон туда. Видишь? Около серого дома.

— Как я туда подъеду? Там сугроб.

— Ладно, давай я сам.

Ира молча остановилась и вышла. Отец тоже вышел, достал из багажника лопатку и стал расшвыривать снег, приминая наст. Потом он подал машину назад и резко, на высокой скорости, въехал на расчищенное место. Он попробовал ещё поправить машину, поставить её поровнее, но колёса буксовали и провалились глубже.

— Ну и как мы будем отсюда выезжать? — Ирина считала, что все их манёвры — сущее безрассудство.

— Меня сейчас это не волнует. Выедем как-нибудь. Пошли скорей.

Отец решительно стал подниматься по самой середине дороги, где едва просматривалась узкая тропинка. Над тротуаром возвышались высокие сугробы. «Интересно, какой у него план? Как это поможет Марине? В любом случае съехать с горы нереально. Он что, не видит?» — свои соображения она отцу озвучивать не стала. Какой смысл? Он был на взводе, весь ощетинился и, наверное, не счёл бы нужным вообще на её глупости отвечать. Марина вряд ли выходила из дома, на площадке перед домом лежал нетронутый снег, на котором отпечатались их глубокие следы. Марина открыла дверь, и сразу послышался тоненький, безнадёжный Наташин скулёж. Так плачут дети, которым плохо, но громко кричать они уже устали. Мелихов подбежал к ребёнку и пристально вгляделся в лицо. «Ужас, весь глаз заплыл. Нужно в больницу», — отец воочию убедился, что они правильно сделали, что приехали. Он вышел в гараж и открыл среднюю дверь, где стояла тяжёлая чёрная машина Олега. Ирина с удивлением наблюдала, как отец начал делать странные вещи: он поочерёдно откручивал на каждом колесе вентиль и выпускал из шины воздух. «Пап, зачем ты это делаешь?» — ей казались абсурдными его действия. «А ты не видишь? Снижаю давление в шинах. Колёса будут лучше держать» — буркнул он ей в ответ. Он открыл большую спортивную сумку, которую он ещё внизу вытащил из багажника, и упрямо тащил её с собой. Ира недоумевала, что у него там может быть, но ничего не спросила. Из сумки он вытащил два мотка прочной плетёной капроновой верёвки жёлтого цвета и начал мотать её по переднему колесу в двух направлениях так, что образовывались Х-образные кресты. Намотанную и завязанную верёвку он с усилием фиксировал узлом, так что верёвка прочно охватывала колесо и не скользила. С первым колесом он возился довольно долго, но со вторым дело пошло быстрее. Ирина хотела ему помогать, но он, тяжело дыша, только бросил ей: «Отстань». Ирина видела, что отец устал, но, как только колёса были замотаны, он вошёл в дом и нетерпеливо крикнул Марине, что пора выходить.

— Я поеду с вами, — Ирина всё ещё не представляла себе, как отец поведёт машину.

— Нет, сиди здесь с Женей. Зачем ты нам нужна? — Мелихов сказал это своим обычным, не терпящим возражений тоном, но Ирина и не думала сдаваться. Она решительно уселась в машину.

— Дедушка, ты не съедешь. Мы разобьёмся. Дедушка, я боюсь. — Марина хотела, чтобы её успокаивали.

— Не бойся. Мы не разобьёмся. Самое страшное, что может быть, — это мы просто остановимся, и всё.

— Машину понесёт и мы разобьёмся.

— Ну, сиди дома. Пусть Наташа орёт. Ты знаешь, что у неё с глазом? Знаешь, насколько это опасно? Знаешь?

Марина замолчала и понесла Наташу в машину. Как только Мелихов медленно подал машину назад и она очутилась на снегу, колёса сразу начали буксовать. Ира видела, что отец поднял ручной тормоз только наполовину, газанул, а потом резко сбросил газ, одновременно выкручивая руль. Машина встала задом вверх. «Пап, мы же вверх собирались ехать, зачем ты так машину развернул?» — Ирине казалось, что папа растерялся и делает глупости. «Села, так молчи! Ты что, мне советы собралась давать?» — отец даже не удостоил её ответом. Что он делает, им же надо вверх подняться, чтобы потом ехать вниз по более пологой параллельной улице! Вместо ответа отец начал раскачивать машину взад-вперёд, потом резко нажал на газ, и они на довольно высокой скорости устремились вверх задним ходом. Ничего себе! Ирины ладони, впившиеся в сиденье, резко вспотели.

Метров двести они проехали назад на высокой скорости до левого поворота на почти ровную улицу. Когда отец стал осторожно поворачивать влево, машину занесло, и она бесконтрольно устремилась к чьему-то почтовому ящику. «Тормози, пап, тормози!» — Ира не могла себя сдерживать. А отец и не думал тормозить — он выкрутил руль в сторону заноса, как раз к надвигавшемуся на них столбу с почтовым ящиком. Смотрел он в это время прямо, туда, где им нужно было оказаться. Он часто-часто нажимал на тормоз, и, не доезжая каких-нибудь полуметра до столба, машина выровнялась. Отец вывел её чуть вправо, где виднелись проталины и проступал чистый асфальт. Они благополучно доехали до параллельной улицы, которая, хоть и не так резко, как Маринин бульвар, но вела под уклон. В машине было тихо, только слышалось Наташино хныканье. «Сейчас мне ещё хоть одно слово под руку скажешь, я тебя отсюда выкину. Поняла?» — папа, оказывается, слышал, как она советовала ему тормозить. Ирина промолчала.

Они плавно поехали вниз. Ирина видела, как отцовские руки прямо-таки впились в руль, плечи его поднялись, тело подалось вперёд. Она взглянула на его лицо: бледный, закушенная губа. Вся его неестественная поза говорила о крайнем напряжении, машина ехала медленно, нога Мелихова оставалась на газе. Машина замедлялась, но Ира видела, что на тормоз он не жал, тормозил он, как он сам сказал, газом. Федя тоже когда-то учил её так делать, но Ирина не очень поняла — зачем ей учиться таким премудростям! «Дедушка, осторожно, вдруг нас вниз понесёт», — Марина тоже беспокоилась. «Марин, успокойся, уже не понесёт», — было видно, что отец и сам немного успокоился, поняв, что справляется.

Через минуту они были уже внизу. Марина пересела за руль, потому что на шоссе отца могла остановить полиция. Когда у Марины не получилось тронуться, Мелихов не стал давать ей советы, как сдвинуться с места. Он молча вышел, вытащил из-под задних сидений резиновые коврики и подложил их под передние колёса. Марина выехала на более-менее наезженную колею, и он вернул коврики на место. «Надо бы нам верёвки отвязать, да ладно… так доедем. Надо же ещё домой вернуться», — Мелихов явно расслабился.

Дорога к госпиталю была расчищена и посыпана песком. Снег вообще начал таять, и к врачу они попали довольно быстро. Даже в неотложке ждать пришлось совсем недолго. Папа, быстро устав от Наташиного хныканья, от больных и беспокойных людей и их родственников, сказал, что пойдёт пройдётся, что ему здесь делать нечего. Взял Ирин телефон и попросил ему позвонить, когда они будут готовы ехать домой. «Ну, естественно, к врачу папаня не пойдёт. Орущих детей и нервную обстановку больницы он никогда не любил», — Ира сразу вспомнила, что в аналогичной ситуации, когда он отвёз маленькую Марину с загадочным приступом, который оказался аппендицитом, в больницу, он тоже удалился.

Доктор совершенно не удивился, что они решили ехать в больницу, даже сказал, что при травме глаза, особенно у ребёнка, «никогда не знаешь, даже если кроме опухоли и покраснения ничего не видно, зрение может ухудшиться позднее, и с этим шутить нельзя». Оказалось, что у Наташи слегка повреждено веко, но роговица не тронута, зрачок тоже, слава богу, не повреждён. На свет Наташа реагировала нормально, а главное — нет отслоения сетчатки. Марина спрашивала, что делать, но врач ничего не посоветовал, само пройдёт. Предупредил, что глаз какое-то время может слезиться. Марина порывалась что-то ещё спросить, но доктор устало им улыбнулся и попрощался. Действительно, приёмный покой был переполнен больными, их и так приняли без очереди. В зале были и другие дети, но Наташа была одна такая маленькая.

Домой они вернулись без приключений. Маринин бульвар изрядно подтаял, но Мелихов никому из них руля не доверил, сам доехал до самого гаража, в который, правда, ему въехать не удалось. Так и оставил машину враскоряку на подъездной, покрытой льдом, площадке. «А может, нам опять коврики подстелить?» — заикнулась было Ира, но отец отрицательно покачал головой. Было видно, что он очень устал, миссия была выполнена, и попусту суетиться он уже не хотел.

Дома Ирина пыталась поговорить с ним про его подвиг:

— Пап, как ты это делал? Знал, как надо?

— Знал, наверное, но все мои действия были на автомате. Я же всю жизнь по снегу в Москве ездил. Забыла? Ах, чёрт, верёвки у них в гараже оставил. Как снял, так и бросил. Они, наверное, стёрлись. Федьке новые придётся покупать.

Мелихов сказал это с деланой досадой, но было видно, что никакие верёвки его сейчас не интересуют. Пусть Олег их сам снимает, а с него хватит. Вечером Ирина рассказывала Феде о том, что сегодня случилось, он ахал, ужасался, восхищался, о чём-то спрашивал, но отец этот разговор поддерживать не хотел. Вечером позвонила Марина, чтобы им сказать, что Наташе лучше и она уснула. Потом захотела поговорить с дедом.

— Пап, Марина что-то хочет тебе сказать.

— Что ещё?

— Не знаю, может, хочет тебя поблагодарить.

— Нечего меня благодарить. Скажи ей, что я устал…

Когда они уже смотрели телевизор, позвонил Олег и сразу позвал деда. На этот раз он трубку взял. Ирина не слышала их разговора, Олег, скорее всего, благодарил отца за помощь и восхищался его действиями. Папа всё повторял: «Ну ладно, ладно тебе. Что ж я такого особенного сделал? Не преувеличивай». И потом уже менее серьёзным тоном: «Ну, бабы, что с них взять! Раз надо — значит надо. Да, съехал. Я ж не баба».

Ох уж этот папашин сексизм, хотя на этот раз Ирине то, что он сказал про баб, не было обидно.

Февраль только ещё начинался, а ребята затеяли разговор, что надо что-то делать с Днём Благодарения. Надоело, мол, застолье у Лили в доме, традиционная пресная индейка и картофельное пюре. А давайте-ка вместо этой скучищи поедем в тёплые края на каникулы! Сгоряча стали предлагать Мексику, но от этого пришлось немедленно отказаться, потому что с дедом за границу ехать было невозможно. Ему и билет на самолёт бы без документа не продадали. Поэтому Олег снял большую виллу в Сан-Диего. В Сан-Диего должны были лететь все, а Феде поручили ехать на машине с дедом и Ириной. Далеко, но сойдёт, если воспринимать поездку как приключение.

Олег всем прислал фотографии морского курорта: лазурные бассейны, уютный морской пляж с мелким песком, пять спален, гостиная. Можно было листать фотографии и наслаждаться предвкушением поездки. Отец, конечно, никогда такого не видел. Ирина начала было ныть, что там слишком жарко, что купаться она не будет, что ей там нечего делать, но отец решительно пресёк такие разговоры. «Вечно ты всем недовольна. Ребята как лучше хотят, а ты…» — сам Мелихов с удовольствием всматривался в яркие рекламные фото: центр города в дневном и ночном освещении, отдельно — Квартал газовых фонарей с ночными клубами, какой-то Парк Бальбоа, зоопарк, остров Коронадо, Ла Хойя, похожая на уютный европейский городок. И много чего другого. Отец смотрел на каждую фотографию, звал Ирину полюбоваться и был совершенно счастлив. «А Мишу надо сводить в аквариум, зоопарк и парк Лего», — планировал он. Сам он собирался обязательно съездить на базу морской пехоты Мирамар и в Олимпийский тренировочный центр. «Федь, мы с тобой непременно туда попадём, и ты мне скажешь, где лучше, у нас в Союзе или у них», — не унимался Мелихов. Ребята всем обещали аэроэкскурсию. В общем, было что предвкушать. Впрочем, по-настоящему предвкушал только дед, остальным поездка казалось ещё слишком далёкой, чтобы думать о ней всерьёз.

Отец был так возбуждён, что Ирине стало стыдно за то, что она не смогла принять от ребят такой дорогой подарок без своих вечных придирок. «А сколько это стоит? Небось огромных денег?» — сокрушался Мелихов. Своими сомнениями по поводу денег он делился только с ней, ребятам ничего не говорил. «Ничего, пап, могут себе позволить», — отвечала с гордостью Ирина и видела, что такой ответ отца очень радует. «Чем лучше ты для своей семьи зарабатываешь, тем больше я тебя как мужчину уважаю», — ей была известна эта простенькая папина философия. «Молодцы, ребята», — хвалил он Олега с Лёней вслух. «В чём, пап, молодцы? Молодцы, что деньги есть? Разве этого достаточно?» — Ира старалась поколебать папину, как ей казалось, пошлую уверенность. «А что ещё тебе надо?» — нет, папа оставался при своём мнении, никакие интеллигентские доводы об иных смыслах не казались ему правомерными.

Лёня говорил, что они там с Леонидом пойдут по барам, и папа удовлетворённо кивал. Действительно, они с Лёней и его приятелем Женей ходили в бар, немного выпили, болтали о политике, о бабах, играли на бильярде. Отцу поход в бар очень понравился, он хвалил Женю как хорошего собеседника, сказал, что там было несколько симпатичных девочек, особенно одна… и они с Лёней заговорщицки улыбались. Лёня хвалил игру Мелихова на бильярде, да и папа в долгу не остался, признал, что Лёня играет лучше него. Отец был возбуждён, пытался рассказывать о «абриколях, карамболях и винтах», но Ира слушала его вполуха. Про бильярд ей было совершенно не интересно. Лёня с Женей потом ещё несколько раз ходили в бар, настоятельно приглашали Мелихова, причём Ирина была уверена, что совершенно искренне, но он решительно отказался. Опять его необъяснимый отказ от удовольствия, такого, казалось бы, доступного. Ирина отказывалась понимать отца — почему в бар-то не сходить? Непонятно! Однако, когда замаячила ноябрьская поездка в Сан-Диего, со всеми её простыми радостями: бассейнами, морем, барами и бильярдом, счастливее папы никого не было.

Интересно, а предложил бы Олег каникулы в Сан-Диего, если бы не Мелихов? Наверное, да, но всё же Мелихов тут сыграл свою роль. Конечно, своей инициативой Олег хотел доставить удовольствие всем, но деду особенно. В его к нему отношении произошёл сдвиг: Мелихов занял почётное место в их семейной иерархии. Чёрт возьми, неужели ребята поняли, что этот временами неуживчивый и негибкий старик что-то из себя представляет? Неужели папин тяжёлый характер высветился в истинном свете? Получалось, что так. В середине февраля ей позвонил Олег и заговорщицким голосом предложил устроить деду день рождения:

— Слушай, мы вот тут о чём с Мариной подумали… давай отметим деду день рождения? У него же скоро…

— Ну, да, 25 февраля. Только он не захочет, я уверена.

— А мы ему не скажем.

— Ну как не скажем? Откуда ты знаешь, как он всё воспримет? Я, например, не уверена, что хорошо.

— А я уверен.

— Олег, пойми, некоторые люди совершенно не любят сюрпризов. С дедом я бы не экспериментировала.

— Ну, спроси его. Послушаем, что он скажет.

— А если откажется?

— Ну, тогда не будем. Что сделаешь… только он не откажется. Скажи, что это я предлагаю.

— А если ты… это что-то изменит?

— Попробуй и позвони мне вечером.

К Ирининому удивлению, отец согласился почти сразу:

— Пап, ребята предлагают твой день рождения отпраздновать.

— Да? Что это вдруг?

— Почему — вдруг? Мы все дни рождения празднуем.

— Ну, твой-то мы не праздновали.

— Пап, ты забыл, ты же в этот самый день…

Ирине по-прежнему было трудно произнести «ты умер». Язык не поворачивался, ей казалось, что папе это будет неприятно.

— Да, да, я знаю. Жаль, что так получилось. Я не хотел. И вообще, тебе пора прекратить валять дурака и свой день рождения отмечать.

— Я отвыкла, но, может быть… теперь буду. Ты же живой.

«Живой» вырвалось у Иры нечаянно, и она немедленно пожалела, что так его назвала. Вроде живой, но кто его знает. Не стоило так говорить.

— Ладно, Ирочка, предположим, я — живой, не будем об этом. А насчёт дня рождения… я согласен. Почему бы и нет? Просто мне тебя жалко, трудно на такую ораву готовить.

— Да что ты, пап. Я с удовольствием. Что бы ты хотел в подарок?

— Ой, перестань. Ничего мне не надо.

Вечером они с Олегом обсуждали план мероприятия: ужин, слайд-шоу из старых фотографий. Хотя почему только из старых, есть и новые. Потом пара специально придуманных песен под гитару. Деду будет приятно. В голосе Олега Ира слышала неподдельный энтузиазм. Как давно он ни по какому поводу не воодушевлялся, а тут на тебе! Олегу хотелось доставить Мелихову удовольствие.

Ирина легла спать и очень долго не могла уснуть. Её мозг был охвачен творческим порывом. Программа в её голове становилась всё более разнообразной: не только песни, но и танцы. Разве папе не приятно будет станцевать с Женей? А Настя прочтёт стихи, а Миша… чёрт, Миша ничего такого делать не умеет, но его надо тоже задействовать. Пусть они все деду споют, она специально для детей песню придумает. Получится целый концерт. Давно они ничего такого не делали, никто не удостаивался. И вот для Мелихова сделали исключение. Соберутся не просто пожрать, но и поздравить самого старого члена семьи по-настоящему. Будут тосты, каждый ему что-то своё скажет. Отлично, отлично! Какое счастье, что он живёт с ними, дети и ребята его узнали, он стал своим, играет им на рояле, спасает, если надо. А сколько у них теперь фото и видео! Сон все не шёл к Ире, она ворочалась с боку на бок, выходила в коридор, подходила к папиной двери и слышала через тонкую фанеру его мерное посапывание, которое её успокаивало и наполняло радостью.

Стишки она придумала буквально на следующий день. День был нерабочий. Ира сидела за компьютером, искала на специальном сайте рифмы. Стишков получилось три: для себя самой — с юмором, для Марины с Олегом — прочувствованные и уважительные, и для детей — трогательные. Ира несколько раз перечитала свои тексты, чтобы, не дай бог, нигде не пережать, не сделать песни слишком приторными и, следовательно, безвкусными. Была опасность, что, как и любой пожилой человек, который волнуется, Мелихов всё прослушает. Да, так может случиться, но тут уж Ирина ничего не могла поделать. Ладно, снимем на камеру, и он потом посмотрит, даже несколько раз.

Эх, жалко, у них рояля нет, а то бы папа в охотку сыграл. Ирине пришло в голову, что надо специально заставить его поиграть у Марины, чтобы сделать фильм. Ему самому будет интересно посмотреть на себя со стороны, такая замечательная возможность, о которой раньше он и мечтать не мог. Ира отправила тексты Марине, они начнут репетировать. Теперь следовало подумать о стишках для Насти. А может, и песен хватит? Ира принялась составлять меню. По поводу каждого блюда она советовалась с папой, но он сказал, что полностью ей доверяет и обсуждать ингредиенты салатов не стал. Ирина пустила в ход свой козырь: фаршированную рыбу. Да, фаршированную рыбу он хотел. «Да ладно, Ир, это же возня», — отец пытался её урезонить, но Ира закусила удила. «А торт, пап, какой ты хочешь торт?» — настаивала она. Нет, торт он не хотел, а хотел дрожжевые маковые «хоменташен» и ватрушки с творогом. «Испеку, конечно. Хотя это не заменит торт», — Ирина была готова стоять у плиты день и ночь. Праздник так праздник.

Наступила последняя неделя подготовки. Концерт был практически готов. Дети хотели выступать. Женя, артистка в душе, всегда была готова постоять на сцене, но и Настя с Мишей заразились всеобщим энтузиазмом. Лиля отбирала фотографии, они с Лёней делали слайд-шоу, даже музыку подбирали, и сколько Ирина ни спрашивала, ничего не узнала: ребята хотели сделать всем сюрприз.

Почему-то, несмотря на царившую в доме атмосферу праздника, отец ни с того ни с сего затеял неприятный разговор:

— Ир, а ты на мой день рождения на кладбище ходила?

— Нет, пап, только в день твоей смерти, второго числа.

— А почему двадцать пятого не ходила?

— Мне что, надо было ходить на кладбище два раза в месяц? Зачем? Зима, там всё равно ничего нельзя было делать. Потом мы весной ездили, убирали мусор, мыли памятник, приносили цветы. Что-то не так?

— При чём тут твоя суета на могиле. Речь идёт о памяти.

— Странно ты говоришь… суета. Даже как-то обидно. А насчёт памяти, это условность. Мы тебя всегда двадцать пятого вспоминали. Кладбище тут ни при чём.

— Выпивали?

— Второго, как правило, да, а двадцать пятого — нет. Почему ты спрашиваешь? К чему это сейчас?

Отец её как будто не слышал. Тема кладбища почему-то его волновала именно сейчас, когда они собрались ехать в китайский магазин за рыбой. «Что его цепляет?» — с досадой думала Ира. «Ладно, пап, поехали. У нас с тобой дела», — попыталась она отвлечь отца от неприятной темы, но не тут-то было:

— Память тут очень даже при чём. Вы уехали, и сейчас, значит, на могилу никто не ходит? Так?

— Ну, так. Кто будет ходить? Весной раз в году Иза ходит и Танька заходит, может, два раза в год.

— Бросили нас, значит?

— Пап, кого мы бросили? Могила — это же не люди. Как ты понимаешь, там никого нет. Зачем ты меня упрекаешь в таких вещах?

— Я ходил. Даже, если ты помнишь, сам дату своего рождения на памятнике написал, чтобы вам меньше было работы.

— Да что с тобой сегодня? Написал, написал… на черта ты это делал, спрашивается? Я потом остальное заказала, мне бы и дату рождения набили, подумаешь… ты тогда расстарался только, чтобы меня зачем-то уязвить. Есть в тебе черта — обижать людей без причин.

Отец молчал, но Ира видела, что она его не убедила в своей невиновности перед умершими родственниками. «Бросила, и всё!» У Иры был весомый аргумент, но она была не уверена, стоит ли его проводить. А чёрт, была — не была:

— Ты, пап, сам всю жизнь мечтал об эмиграции в Америку. Вот если бы тебе представилась реальная возможность уехать, ты бы не уехал из-за родственников на кладбище? Не уехал бы?

— Уехал бы.

— Ну вот.

— Я бы что-нибудь придумал, чтобы их не оставлять. Перевёз бы…

Ире и самой такое в голову приходило много раз. Заброшенная могила — это нехорошо, стыдно, но… как же всё было сложно! Ещё она могла бы сказать папаше, такому строгому и требовательному к ней, что где, интересно, могилы его собственного отца, сестры? Что же он не подумал о захоронении в своё время? Нет, не стоит колоть ему глаза. Не сейчас.

— Ладно, пап, поедем в магазин. Мы уже думали о переносе урн, но это очень сложно. Поверь, я узнавала.

— Я верю, верю, но вы должны что-то сделать.

Ира видела, что отец остыл, спокойно переключился на их повседневные заботы и говорил ей в машине, что надо не забыть купить у китайцев укроп. Федя с утра принялся убирать, мыл на кухне пол, достал пылесос. Мелихов, как всегда, предложил свои услуги: «Вы мне поручите конкретные дела. Я не торопясь всё сделаю». Это он, конечно, уборку имел в виду, на кухне помогать он категорически отказывался: «Нет, Ир, это уж ты сама. Я не могу». «Почему?» — не понимала Ира. Кухня была для Мелихова женским делом, и отходить от своих принципов он был не готов. Во вторник 21-го они легли спать поздно, сидели перед телевизором. Ира поставила на ночь тяжёлое, очень сдобное дрожжевое тесто. К утру оно подойдёт и, поскольку будет среда, её выходной, она решила слепить пироги и убрать их в морозильник. Ей не хотелось оставлять много трудоёмких работ на последнюю минуту. В субботу и так придётся нарезать салаты, всё раскладывать, накрывать на стол. Заснуть ей удалось не сразу. В мозгу вертелись мелкие хозяйственные планы. В четверг вечером, после работы, надо обязательно сделать паштет… его надо заморозить, а в пятницу… вот в пятницу будет самая запарка. В субботу сходить купить свежего хлеба, поставить в гараж компот. У них будет царский завтрак с пирогами. Она всё испечёт в пятницу…

Утром в среду 22-го февраля она проснулась довольно поздно. Федя давно встал, и отец, наверное, тоже. Не завтракали, её ждут. Ире стало стыдно, что она до сих пор валяется, а они голодные. Надо вставать… Дверь в отцовскую комнату была закрыта. Странно, обычно днём папа её не закрывал. Ира спустилась вниз. Её встретил смешанный аромат свежемолотого кофе и горячего шоколада. Федя возился с шоколадными украшениями на торт.

— А папаня где? Не спускался?

— Нет, что-то он сегодня заспался. Может, спал плохо. Я думаю, он волнуется. Как считаешь?

Ира уже быстро поднималась по лестнице. Раньше она немедленно начала бы волноваться, что там с ним случилось. Но сейчас она научилась понимать, что ничего с ним не произойдёт, не может произойти.

— Пап, ты где? Что не спускаешься? У нас дела…

Ира позвала отца из коридора. Потом тихонько постучала. Тишина. Неужели так крепко спит? Федя тоже поднялся и теперь стоял с ней рядом. Секунду поколебавшись, Ирина настежь распахнула дверь в маленькую спальню, которую теперь они считали отцовской. Его кровать была аккуратно застелена одеялом, на котором лежали стопки сложенной одежды. Отца не было. Иру кольнуло нехорошее предчувствие, но она сразу от него отмахнулась и, зачем-то громко крикнув: «Пап, папа! Ты где? Пап!», — стала спускаться вниз. Он, наверное, вышел на улицу. Рано проснулся и пошёл прогуляться. Погода отличная! Действительно, за окном сияло солнце, в воздухе пахло весной — странный, едва уловимый запах разогревающейся сырой земли, похожий на сок со льдом или на запах арбуза. Так и есть, папа, скорее всего, просто вышел. Однако Ирина знала, что это не так, нечего себя обманывать. Так рано вышел, так долго его не было? Эти вещи в стопках… «В чём он ушёл? Где его куртка?» — Ира рывком раскрыла дверь гаража, где у них была вешалка. Папина куртка висела на крючке. Ира взбежала на второй этаж и раскрыла отцовский стенной шкаф. Федины вещи висели на плечиках, а вот тёмного костюма не было. С того самого дня, когда Ира ночью увидела отца перед своей входной дверью, он его ни разу не надевал.

— А может, он Маринке или Лильке утром звонил, чтобы они его подобрали? — Федя пытался найти логическую причину папиного отсутствия. — Я им сейчас позвоню.

— Нет, Федь. Никому он не звонил. Не суетись. Папа ушёл. Вот и всё…

— Куда ушёл?

— Сам, Федя, знаешь куда. Не суетись. Всё бесполезно.

— Я не понимаю. Как он мог уйти? Именно сейчас? Мы в субботу его день рождения празднуем. Как это так? Он с нами в Сан-Диего едет…

— Успокойся, Федь. Никуда он уже не едет. Ты ещё не понял? Отец ушёл.

— Почему так внезапно?

— А как ты хотел? Чтобы попрощался? Я вообще не уверена, что он мог свой приход и уход контролировать, хотя… не знаю.

Ещё не было двенадцати часов. Обычный рабочий день. Феде надо было скоро уходить. Он предложил Ире остаться, но она не согласилась. Пусть уходит, ей хотелось побыть одной. «Ты детям позвони», — попросил её перед выходом на работу Федя. «Да, да, конечно», — рассеянно кивнула ему Ира. Ей не хотелось никому звонить, слушать восклицания, слова сочувствия. Или что там ещё дети будут ей говорить? Странным образом Ирой овладело спокойствие. Она потеряла отца во второй раз, но ощущения смерти не было. Он не умер, он ушёл туда, где ему и надо было находиться. Мелихов приходил с какой-то миссией, инспекцией, чтобы убедиться, что у них всё хорошо, что вместо него на вахту заступили сильные, уверенные в себе мужчины, которые будут дальше тащить нелёгкий семейный воз, что им можно доверять, что его девочки нашли ему вполне достойную замену. Парни — настоящие мужчины, не такие, конечно, как он, но вполне… Папа на них посмотрел и сделал выводы, которыми он с ней не слишком делился.

И ещё он жил! Только сейчас Ира поняла, что он наслаждался жизнью не так, как они, а гораздо острее, удовольствия были для него ярче, каждый прожитый день — счастливее и полнее. Сколько раз она себя спрашивала, почему не длить удовольствие, почему не ходить снова туда, где ему было хорошо? Внезапно Ира поняла: он не хотел ни к чему привыкать, чтобы меньше страдать от разлуки, и ещё у него не было времени. Знал же, что придётся уходить. Поэтому папа блаженствовал, и во всем для него была радость: споры, ссоры, недовольства, игра на рояле, знакомство с детьми, уважение ребят, танцы, еда, выпивка, интрижка с Надькой, разговоры с ней. Всё в кайф — восторг и упоение жизнью. Ну да, ему было с чем сравнивать.

Ира внутренне готовилась к объяснениям с каждым из детей. Да, ушёл. Что ж делать… Нас и его избрали для встречи, так ни с кем не бывает, а с нами случилось. Да, нам очень всем повезло. Да, да, он классный, и вы теперь в этом убедились. Ничего… не грустите — ему, наверное, там будет теперь легче. Труднее? Не может быть. Я не верю. У нас всё нормально, и он это понял… нет, нет, понял, я уверена…

Интересно, будут ли ребята настаивать на праздновании Мелиховского дня рождения? Ну, нет его. А мы всё равно отметим, отдадим ему должное! Ирина и сама не знала, нужно ей это или нет. На кухне её ждало подошедшее тесто, с ним надо было что-то делать, не выбрасывать же. Тесто вылезало из кастрюли и одуряюще пахло сдобой. Ира внезапно заплакала горькими, беспомощными слезами. Ну как она могла подумать, что отец теперь будет жить с ними всегда! Так не бывает, и правильно. Ирой овладела печаль, грусть по утерянному ощущению полноты бытия. Это не было безысходной тоской, она знала, что они будут жить дальше без Мелихова, и что каким-то образом они должны были пройти аудиторскую проверку, и они её прошли. Ира была в этом почти уверена, но что-то ещё оставалось. Откуда ей было знать, что отец с собой туда унёс.