Артем теперь сидел ближе к проходу и ему было хорошо видно, что происходит. В хвосте бортпроводники готовились к раздаче завтрака. Это было очень кстати. Артем проголодался, да и время за едой проходит быстрее. Усевшись у окна Ася крутилась, поиграла в электронную игру, потом достала свои нитки, пыталась работать над начатым браслетом, но бросила и положила голову Артему на плечо. Это было очень приятно. Артем развернулся к дочери, чтобы ей было удобнее подремать, хотя и понимал, что сейчас Ася все равно не заснет, да и прислонилась она к нему не для того, чтобы спать. Просто ей иногда хотелось поиграть в маленькую, прижаться к нему и почувствовать себя защищенной. Это случалось все реже и реже, но Артем преодолел в себе желание судорожно обнять и поцеловать дочь. Ему хотелось к ней прикоснуться, но на людях этого делать конечно не следовало. Ася злилась, говорила «ну, пап, ну, не надо. Отстань». Артем ее вполне понимал, но сделать с собой ничего не мог: дочь — это было лучшее, что случилось в его жизни, хотя за ее появление он заплатил высокую цену, и до сих пор продолжал платить.

Все получалось вкривь и вкось. Мать с отцом расстались, когда Артему было лет шесть. Как все дети он обожал своих родителей, но даже совсем маленький он понимал, что мама и папа у него особенные, он их не только любил, но и гордился. Мама была переводчицей с трех языков. Основным у нее был, редкий тогда, испанский. Мама занималась с учениками и Артем слышал, как они читали испанские стихи. Мама говорила, что это Гарсиа Лорка. Артем ничего не понимал, но ему нравились чеканные звучные строчки. Он рано выучился читать, мама руководила его чтением, они обсуждали книги, она рассказывала о писателях, и делала все, чтобы он рос культурным мальчиком.

Отец не знал ни одного иностранного языка, не пытался сына образовывать, и вообще общался с маленьким Артемом нечасто. Зато посреди их небольшой столовой стоял рояль, настоящий, большой, блестящий. Такого ни у кого не было. Отец был пианистом, выпускником знаменитой бакинской консерватории. Потом папа учился в Москве в аспирантуре и был учеником Нейгауза. Впоследствии Артем понял, что у Нейгауза были ученики и получше папы, но… даже, если он и был самым плохим и ленивым учеником, его учителем был сам Генрих Нейгауз, и все ученики мэтра, даже и самые плохие, стали профессионалами высокого класса. Артем помнил, как папа часами играл, репетировал, готовился к записи на радио цикла Русское фортепиано. А потом, отец уехал в Америку. Как это все происходило, какие между родителями происходили разговоры по-этому поводу, Артем не знал. Он даже не помнил ни как папа собирался, ни как его провожали, ни как они прощались. У него было ощущение, что отец уехал в гастрольную поездку, и скоро вернется. Наверное, ему так говорила мать. Однако, отец не возвращался и не возвращался.

Артем помнил, что ему, семилетнему, отца очень не хватало. В автобусе, он всегда разглядывал четырехзначное число на билете, если первые и последние цифры складывались в одинаковую сумму, можно было загадывать желание. Артем всегда загадывал одно и то же: пусть приедет папа! Шло время, Артем взрослел, отец домой не возвращался, но они получали от него редкие письма. В классе 7-ом он понял, что отец просто иммигрировал и не вернется никогда. Да он и привык жить без отца. Мать никогда открыто отца не осуждала, не говорила о нем гадостей, и тем не менее, каким-то образом, Артем понял ее явную к папе неприязнь. Они, видимо, жили недружно, просто Артем этого не замечал. Став старше, он спрашивал у матери, почему они с папой не поехали и звал ли он их с собой? Матери не оставалось ничего другого, как сказать правду: да, звал! Но, она не захотела никуда ехать, а отец не захотел остаться, надеясь, что в Америке достигнет большего как пианист. Между родителями произошел раскол, заложником которого стал маленький Артем.

Мать ненавидела разговаривать об отце, ничего не хотела о нем рассказывать. Когда Артем стал проявлять способности к музыке и попросил маму отдать его в музыкальную школу, она решительно отказалась, желчно ответив, что «хватит ей одного музыканта». Артем часами сидел в своей комнате, подбирая на плохонькой гитаре разные мелодии, пытаясь петь своего любимого Окуджаву. Ребятам во дворе нравилось, как он играет, девочкам, Артем это видел, тоже, но маме — никогда. Он видел, что его музыкальные упражнения мать страшно раздражают, и она назидательно призывала его «серьезно учиться, чтобы голова не была пустой»… предполагалось, как у музыкантов. «Твое дурацкое бренчание никому не нужно. Чем тратить на это время, лучше бы занялся чем-нибудь полезным!» — вот было мнение, которое мать и не скрывала.

Мама была интеллектуальной снобкой. Сначала Артем этого не понимал, он и слова-то такого не знал, но мать окружила себя переводчиками, писателями, журналистами. Это была московская гуманитарная элита. Они приходили к ним, обсуждали культурные и правозащитные новости, собратьев по перу, у кого какая вышла статья, или перевод. На столе стояла нехитрая закуска, одна на всех бутылка сухого вина. Были жаркие споры, запальчивые замечания, но не было ни смеха, ни анекдотов, ни музыки, ни ухаживаний, ни танцев. Артему казалось, что мамины друзья вообще не обладают чувством юмора, любая шутка казалась им вульгарной, и они все, а мама даже больше других, боялись «уронить планку», отделяя себя, гуманитарных интеллигентов, от быдловатого большинства. Мама, впрочем, любила «ходить в народ». Они ездили в деревню, снимали там домик. Мать покупала у местных молочные продукты, яйца, иногда за бутылку водки, соседние мужики оказывали ей какие-то услуги по хозяйству. Интересно, что Артем помнил, что с «народом» мать разговаривала очень любезно, вежливо, на «вы», но как-то преувеличенно громко, как будто они были глухие, или слегка дефективные. Он это видел, было немного стыдно, но мать не замечала фальши этого натужного общения. Артем общался с соседскими мальчишками, и мать, морщась, говорила ему за столом: «Представляю, какая там у них речь. Ты только следи за собой, не смей сюда приносить их грязные слова.». К тому времени Артему были известны все «грязные» слова на свете, но ему бы и в голову не пришло выругаться при матери. Мать учила, что ругаться некрасиво, а при женщинах — это вообще бесчестье. Да Артем бы никогда и не посмел. Он четко понял, что comme il faut, а что — нет. Он гулял во дворе с ребятами, играл на гитаре, в школе он тоже с парнями расслаблялся, но… дома при матери или ее друзьях, он держал язык за зубами, научившись быть дома не таким, как в школе или во дворе. Мама следила за ним, одергивала, наставляла, ругала, и была постоянно им неудовлетворена, ей почему-то была за него стыдно. Он не дотягивал до ее стандартов и она постоянно давала ему это понять.

Лет в 13–14 ему стали приходить в голову мысли о женщинах. Но… мать и тут была начеку. Сначала ему была прочитана лекция о Мопассане: нет, мать не говорила, что Мопассан плох, она просто предупреждала, что «ему еще рано, он все равно не поймет этого автора так, как нужно». Получалось, что замечательный французский новеллист был, все-таки, немного порнограф. Артем стал понимать, что все, что связано с сексом — для матери «грязь». Он думал об этом, подспудно понимал, что это не так, но авторитет мамы был настолько высок, что он и сам принялся давить в себе неясные позывы и «грешные» мысли.

Артем вспомнил об одном из самых стыдных эпизодах своей подростковой жизни и напрягся. Воспоминание до сих пор было невероятно ярким. В их маленькой квартире на Алабяна ничего на запиралось, кроме ванной и туалета. Мать считала возможным заходить к нему в комнату по каждому пустяку, Артем никогда не мог чувствовать там себя в своей тарелке. Однажды вечером, он пришел с морозной улицы, и решил принять ванну, что делал крайне редко, но очень уж он намерзся, ожидая троллейбуса. Вода быстро набиралась, Артем разделся, все с себя скинув и оставшись в одних старых выцветших плавках. Он сидел на краю ванной, и задумчиво, полностью расслабившись, блаженно предвкушая теплую воду, рассеянно водил ладонью по воде, решив еще минутку подождать, чтобы ванна набралась до краев. И вдруг дверь открылась и вошла мать. Артем с досадой поднял голову. Ванная была единственным местом, где он мог быть один, наедине со своими мыслями. Как он мог не закрыть дверь? Артем смотрел на мать, не понимая, что ей нужно, ведь она видела, что он пошел в ванную, да он ей об этом и говорил. Он ожидал, что мать, как обычно, найдет какой-нибудь предлог, объясняя свое вторжение: забыла помаду, ей нужна какая-то расческа, не видел ли он ее журнал… Но мать молчала, пристально на него уставившись. Артем сначала даже не понял, куда она смотрит, и почему молчит. Смотрела она не на него, а куда-то вниз. Он тоже машинально опустил голову: плавки прямо-таки распирало. Его совершенно уже взрослый эрегированный член поднимался, как перископ подводной лодки, и был тверд, как железо. Что он, мальчишка-подросток, мог с этим сделать? Чем он был виноват? Что испытала от этого, в сущности, естественного зрелища мать? Кто знает? Может ей было дико видеть, что ее малыш, сыночек, которого она купала в ванночке, стал мужчиной, и она не может контролировать эту мужскую составляющую его жизни? Может ей, уже прочно и безнадежно одинокой и стареющей, вообще было неприятно видеть молодую мощную эрекцию? Может она испугалось грядущей сексуальной разнузданности сына, которая опять же была для нее «вульгарной» и слишком бездуховной? А может, как любая мать, а тем более, одиночка, она боялась уличных девок «с детьми в подоле», на которых ее сын должен будет как порядочный человек жениться?

Отреагировала мать дико: «Да, как ты смеешь? О чем ты думаешь? Как тебе не стыдно? Нет, ты мне скажи! Что у тебя на уме? Ты думаешь о мерзости! За что мне это?» — кричала она, продолжая стоять меньше чем в полуметре от почти голого сына. Артем никогда ни до ни после не испытывал такого стыда. Он, вроде, ни о ком, и ни о чем не думал, просто считал, что он — один. Он даже не знал, что матери отвечать, как оправдываться. Было уже очень поздно, но Артем долго лежал без сна в кровати, вновь и вновь переживая свой позор, мамино негодование. А может он действительно испорчен? А может мать права? В его неопытном сознании отложилось: секс — это гадко, отвратительно, мерзко. Он не дотягивал до умной мамы именно поэтому: им владели низменные желания! Артем не знал, как стать «чище», но девочек он сторонился еще долго.

А, ведь, он был красивым мальчишкой. Черноволосый, с ярко-синими глазами, стройный, музыкальный, с ранней пробивающейся щетиной. Девочки обращали на него внимание, одна даже была в десятом классе серьезно влюблена, писала записки. Эх, если бы он хотел свой успех у «дам» реализовать, ему было так легко это сделать, но… он ничего не делал, он боялся девочек, сторонился их, ему было «нельзя». А другим парням, его школьным друзьям было «можно», они были в чем-то другими и Артем им завидовал, не решаясь нарушить мамино «табу».

Тележка с завтраком остановилась около их кресел. Основа завтрака была для всех одинаковой, но можно было выбрать горячее к омлету: курицу или рыбу. Антон знал, что рыба будет пареной, и отдал предпочтение курице, а Ася почему-то неожиданно выбрала рыбу. «Не будет есть…» — тоскливо подумал Артем, но ничего ей не сказал, заранее зная, что любое вмешательство в выбор дочери, вызовет у нее приступ раздражения. Сосед тоже выбрал курицу. В салоне приятно пахло кофе. Артем разорвал бумажные пакетики и вытащил пластмассовые приборы. Ася откусила сладкую тарталетку, потом ковырнула омлет. «Некрасиво она ест» — подумал Артем, но ничего дочери не сказал. Это были пустяки. Мать, конечно, разразилась бы лекцией о хороших манерах, но он-то был не мать. Ее с ними на этот раз не было. «Слава богу!» — вздохнул Артем, и как всегда моментально устыдился этих мыслей: у матери, кроме него, никого не было. Как он может радоваться, что ее с ними нет! Все-таки, мать права — сволочь он!