Марина не очень-то спешила на работу. Она могла приходить в театр не с утра, тем более в субботу. Там ее ждали певцы, с которыми она репетировала арии по-французски. Работа не казалась ей такой уж творческой, но зато она служила в Мариинке, что было замечательно само по себе. Без театра Марина не мыслила своей жизни, ведь она же выросла за кулисами. Иногда, когда было тоскливо, Марина всегда мысленно видела себя, малышку, в маминой грим-уборной, рядом с другими артистками перед зеркалом, ярко накрашенными, в странных, длинных нарядах. Все громко разговаривают, машут руками, но иногда переходят почти на шепот, потом смеются чему-то, чего Марина не понимает. Она не прислушивается к их разговорам, сидит в уголке и во что-нибудь играет. Выходит в коридор, мимо нее быстрым шагом проходят артисты, висят небольшие громкоговорители, и иногда оттуда слышен искаженный голос дяди Саши, помощника режиссера: начало второго акта — две минуты, приготовиться… пошли…, внимание — балетной группе приготовиться… 2 минуты… пошли. Актеры стоят в кулисах у самого выхода на сцену, публика их не видит, а Марина видит: они о чем-то переговариваются, тихонько смеются, но слушают музыку… надо выйти и сразу правильно вступить. Сцена маленькая, под ней в темноте сидит оркестр, там папа у освещенного пульта. Мама время от времени появляется, и с Мариной разговаривает, а папы — нет, он там, в «яме», Марина знает, как называется это углубление под сценой.

Все нюансы вечернего спектакля начинают восприниматься Мариной много позже, она привыкла к музыке, что за чем идет, узнает костюмы… Но, это потом, а сначала она — слишком маленькая, ни на что не обращает внимания: просто таков ее мир: мама в костюме и гриме, немного чужая, даже когда она с ней разговаривает, Марине кажется, что мама «не ее». Папа — в «яме». Если подойти совсем близко к кулисе его будет видно: у папы тоже чужое лицо, не такое, как дома. Марина знает, что папа «дирижирует», руки его двигаются, он наклоняется в разные стороны, губы его то сжимаются, то разжимаются, глаза блестят. На папу смотреть интересно. Приходит костюмерша тетя Лида, или билетерша тетя Таня, они с Мариной разговаривают, читают ей книжки, чем-то кормят из баночек. Марине с ними хорошо, тети ее любят, но они тоже куда-то все время уходят, а Марина остается одна. Мама ей наказывает «тут сидеть, и смотреть книжки». Марина знает, что ей надо быть «хорошей девочкой, не мешать». Она и не мешает, привыкла, что нельзя шуметь и громко играть. Ей хочется спать, и тогда ее укладывают в углу гримерной на надувной матрас, а потом, Марина знает, папа понесет ее в машину и она проснется утром у себя в кровати.

Вот так и было: родители работали, а Марина «мешала», и ее приучили всегда быть незаметной, жить среди взрослых профессионалов и стараться никого не отвлекать от дела. Потом, родители рассказывали друзьям, что у них «ребенок — золото», растет послушным, умным, скромным. У родителей не было с ней проблем.

Марине теперь казалось, что они ей недодали, что профессия, «дело» всегда были для них намного важнее, чем она. Она теперь так жалела, что была «хорошей девочкой», надо быть там у них орать, отвлекать, мешать, устроить им такую жизнь, чтоб они обратили на нее внимание, чтоб не ставили ее на почетное второе место после профессии. Да, что толку было об этом думать? У родителей, кстати, было все нормально. Мама — заслуженная артистка России, пела в десятках заглавных партий, даже еще совсем недавно она пела… пусть это партии вторых дам, соседок, крестьянок, чьих-то матерей, но мама была на сцене. Теперь ей наконец пришлось из театра уйти. Мама у нее теперь пенсионерка, сидит на даче совершенно одна, напару со сторожем. Непонятно, что она там целыми днями делает.

Вот папа — другое дело. Что тут говорить! Марина гордилась им: профессор кафедры оперно-симфонического дирижирования, художественный руководитель и дирижер Симфонического оркестра студентов Московской консерватории, художественный руководитель и дирижер оркестра московской консерватории, художественный руководитель и главный дирижер Симфонического оркестра Академического музыкального колледжа при московской консерватории. Марина назубок знала все папины титулы и должности, и, разумеется, он был заслуженный артист России. Она знала, какие ее родители на афишах: мама, красивая, молодая, в оперных костюмах, во всем блеске своего сценического образа, и папа — тонкое, одухотворенное лицо, черный фрак… Марина гордилась, потому что знала: ее родители — талантливы, одержимы музыкой! Их карьера удалась, но… удалась за счет нее, Марины. Они ее предавали, она никогда не была для них главной. И вот… а она кто? У нее нет ни четкой специальности, ни таланта, ни славы! Кто о ней знает?

При мыслях о своей жизни у Марины привычно испортилось настроение. И однако, в глубине души она знала, что она к родителям несправедлива… Вот она сейчас работает в театре, и не в каком-нибудь, а в Мариинке. Ее детская жизнь за кулисами продолжилась, но случилось это не сразу. Да, Марина и не знала, хорошо это было для нее, или плохо. Хотя, даже, если и плохо, она все равно больше ничего в жизни делать не хотела. И пусть… такова ее судьба.

Марина с сожалением закрыла компьютер. Вся ее жизнь теперь все больше и больше сосредотачивалась в социальных сетях: друзья, разговоры, споры, мнения… Ее любили десятки людей, обсуждали ее фотографии, поздравляли, желали… соглашались, поддерживали, спорили, но, когда наступал, с каждым годом все и более ненавидимый День Рождения, Марина сидела одна в комнате, часто плакала, и не подходила к телефону, чтобы не слышать ничьих голосов, не чувствовать свое усугубляющееся одиночество, которое становилось привычным и даже желанным: люди ее, в основном, раздражали.

Через 15 минут Марина уже катила по улице на своем дамском «ретро»-велосипеде. В метро она спускаться не любила, а вот… велосипед — это была ее дань непохожести на других, дань ее европейской юности. Когда крутишь педали, так хорошо думается. Вспомнилась почему-то ранняя юность, когда все еще можно было бы сделать по-другому. Или нельзя? В последнее время Марина все чаще думала о судьбе, что на все божья воля, которую нельзя постичь. Сколько же лет она прожила в Швейцарии? Около десяти? Зачем? Было это потерей самых лучших молодых лет или… нет? Марина не знала, и нее не было ответа: так просто сложилась жизнь. Была в ее жизни Европа. Она столь долго жила в Швейцарии, столь привыкла говорить не по-русски, что чувствовала себя дома в любой стране: Франция, каникулы с ребятами в Бретани, классы фламенко в Испании, музеи Италии, встречи с родителями в любом городе, куда они приезжали на гастроли. Она уже давно не была туристкой, перестав считать «домом» Москву, как она про себя думала, «Москвищу». Вот в чем было дело. Марина в глубине души знала, что она больше никогда не станет жить с родителями в Строгино. Ей даже казалось, что ей не придется жить в Россие.

Марина помнила свою швейцарскую маленькую комнатку, неудобную, бедноватую, но зато свою собственную. Она училась в университете, писала бесконечные эссе по английской литературе, дружила, если можно так выразиться, со своим профессором. Он был пожилым, степенным дядькой, маститым ученым, энциклопедически образованным. К тому же с неоспоримой харизмой, под влияние которой Марина попала. Им было хорошо, и она не была для него только студенткой. Он был ее старшим другом, наставником и духовным отцом. А еще были ребята. Ах, какие там с ней были ребята! Чуткие, умные, интеллектуальные, веселые, широкие, без комплексов. С ними тоже было хорошо. Швейцарская Маринина жизнь не была легкой. Замучило безденежье. Надо было работать, и Марина работала даже в Макдональдсе, жарила котлеты, довольно долго проработала в международных организациях разных направлений. Там работа была сугубо канцелярская, скучная, офисная с вытекающими отсюда сплетнями и дрязгами между сотрудниками. Но что дрязги! На работе Марина влюбилась в женатого мужчину из Израиля. Наверное, она бы за него вышла замуж, но этого не случилось. Куда бы он ушел от своих двоих детей?

Марина уже взяла все возможные классы в университете Ношателя, переехала в Женеву и стала посещать занятия по теологии в Женевском университете. Как ни странно, занятия оказались интересными. Кто бы мог подумать? А Женева — не Ношатель, Марина стала ходить в театр, и там познакомилась с режиссером, старше себя, талантливым. Талант — это было в нем главное. Он свершился, он жил своим творчеством. Марине нравились только такие мужчины. Неталантливые, или слишком молодые были неприятны. Он — был другой: необычный, хищный, небрежный, самодостаточный, поначалу влюбленный, а потом рассеянно-невнимательный, пресыщенный, жестокий и безжалостный. Но этот рыжий, пожилой, некрасивый мужчина мучил ее много лет. Он ею не дорожил, но и не отпускал. Марина поняла в себе черту, которая стала в отношениях с ним, очевидной: она любила себе в ущерб, навязывалась, рыдала, звонила, умоляла, унижалась. Ее неистовство его пугало, даже отвращало, но Марина ничего не могла с собой сделать. Просто хотела быть с ним рядом, все равно в каком качестве. У этого мужчины была жена, не совсем здоровая женщина, его ровесница, хороший его друг… Он ее «не любил», как он говорил, но ни за что бы не бросил, не потому что не мог, а потому что не хотел, уж во всяком случае, не ради Марины. Да, Марина и не знала, чтобы он сделал, если бы был свободен? Они бы поженились? Конечно нет. Да, Марина и сама не хотела иметь мужа. Любовь и муж — это были разные вещи. Они не сочетались.

Под влиянием своего режиссера Марина два раза поступала в театральную женевскую академию, но… не поступила. Она и в Москве поступала на курс Фоменко, но опять не поступила. Жить в Строгино было невозможно. Марина вернулась в Швейцарию. Все зашло в тупик. Даже диплом ей не светил в этих швейцарских университетах. Она прекрасно говорила на французском и английском, знала английскую литературу, но в Москве ее диплом был бы никому не нужен, тем более, что стать учительницей казалось ей кошмаром. Однако, следовало возвращаться домой и устраивать свою жизнь. Но… возвращаться-то было как раз нельзя! Ни в коем случае! Родители твердили, что ей нужен швейцарский вид на жительство и последующее гражданство. Она и сама так думала. Зачем ей надо было становиться гражданкой Швейцарии? Папа говорил, что «на всякий случай. Ты там столько лет прожила. Получи, а там посмотрим…» Это, «там посмотрим» было любимым папиным выражением. «Езжай в Канаду, а там посмотрим… Езжай в Швейцарию, а там посмотрим… Получи диплом, а там посмотрим… получи вид на жительство, а там посмотрим…» — вот что говорил папа. Марина работала с отвращением, жила впроголодь, бросила университет, мучилась с продлением учебной визы… и все смотрела… Хотя, справедливости ради, через уныние, крушение любви, разочарование в своих талантах, Марина тоже думала, что за вид на жительство она борется не зря. Этот дурацкий вид на жительство стал для их семьи каким-то фетишем.

И Марина придумала, как решить проблему. Ей следовало выйти замуж. Один из ее хороших друзей, серб, но давно гражданин Швейцарии, согласился на ней жениться ради вида на жительство. Марина оценила помощь друга, он любил ее и был готов на любую поддержку. Он даже ребенка от нее хотел. Марина решила на это пойти, надо было что-то делать.

Марина сказала родителям всю правду: брак будет фиктивным, парень — гей, и они поженятся, чтобы она смогла получить… «у попа была собака…», опять этот набивший оскомину вопрос документа, и проблема насчет «а там посмотрим…».

Марина приехала встретиться с родителями в Милан. Они живо обсуждали предстоящую Маринину свадьбу, сколько будет народу, где они будут справлять. Марина с мамой ходила по магазинам, они искали ей платье для свадьбы. Марина, правда, сразу ее предупредила, что белое она не наденет. Мама заходила в бутики, брала с вешалок разные модели и стояла с Мариной в кабинках, пока она все примеряла. В маминых глазах было столько неподдельного энтузиазма, типичного женского пыла в магазинах. Мать на плохом английском даже зачем-то говорила продавщицам, что, «вот, дочка замуж выходит». Продавщицы снисходительно улыбались. Но чем больше мать хвасталась продавщицам, обсуждая фасоны и стили, тем больше Марине хотелось разрыдаться и убежать. Мать невероятно ее раздражала своей болтовней, назидательными советами, игрой в «матушку, которая наконец выдает замуж засидевшуюся в девках доченьку…». Все это было отвратительно своей фальшью. Ведь мать знала, что свадьба «понарошку», что, так называемый, муж — гей, что Марина все равно одна, и судьба ее вовсе не меняется к лучшему. Какая была разница, в каком она будет платье? Марине хотелось матери нахамить, назвать вещи своими именами, спросить наконец, что ей делать? Но, она сдерживалась, жалея родителей, которые в последнее время ничего о ней даже не знали.

Свадьба состоялась, Марина была в платье в синих тонах. Было даже весело и ребята, их друзья остались довольны. Муж говорил с ней об искусственном оплодотворении, и как они вместе будут воспитывать ребенка. Все эти мерзкие термины «осеменение», «оплодотворение»… какие-то пробирки, «таинство зачатия» на гинекологическом кресле… гадость! Марина прекрасно к своему другу относилась, но разве это была любовь? Она была сама себе противна, и терпеть у нее больше не было сил. Приехав в Москву повидаться с родителями, Марина уже в Швейцарию не вернулась, написав слова благодарности своему другу-мужу, и оставив все свои попытки получить вид на жительство, который враз стал для нее абсурдом. Долгая швейцарская эпопея окончилась.

Марина очнулась от своих мыслей и опять с удовольствием оглядела свою маленькую симпатичную квартирку. Ничего, что они влезли в большой долг: папа взял кредит в банке. Уныния по-этому поводу не было. Отдадут. Главное, что она — у себя и может делать, что хочет. И вдруг Марина решила вовсе в театр не ходить, не так уж это было обязательно. Просто надо было себя занять. Она улеглась на диван, который после ночи она так и не собрала. Лежать было приятно, ничего не хотелось делать. Скоро Марине надо было лететь в Сочи, переводить очередному французскому режиссеру, занятого постановкой одного из номеров на открытие Олимпиады. Ехать, кстати, тоже не хотелось. Плохой признак. Марина с гордостью подумала, что она уже давно живет на свои деньги. Какое-то время в Москве она попробовала жить с родителями, но из этого ничего хорошего не вышло. Отец уходил, его часто не было дома, а мать погрязла в своих новых интересах. Она увлеклась историей русских царей, скупала у букинистов книги о династии Романовых, чертила генеалогические древа, собирала старинные портреты. На стене теперь видел «иконостас»: все русские цари, царицы, их чада: какие-то стройно выстроенные ветви Нарышкиных и Мирославских. И все в парадных мундирах и платьях, с орденами, со скипетрами, в коронах. Зачем это матери было надо, Марина не понимала, но увлечение ее невероятно раздражало своей бессмысленностью. Мать хвасталась каждой новой находкой и уходила заседать в какое-то монархическое общество. Вообще весь уклад родительской жизни стал бесить: мамины тщательные ухищрения по уходу за кожей: мать сидит целый час в нелепой страшной маске, видно одни глаза, и неестественно торчащий нос. Поза расслаблена. Мать в нирване, ни о чем не думает и не беспокоится. «Как сытая, ленивая, старая кошка», — неприязненно думала Марина, хотя с другой стороны ей было мать жалко.

Стал раздражать слишком громкий голос отца, он долго разговаривал по телефону, не обращая внимания ни на мать, ни на нее. Он тоже по пустякам неадекватно раздражался и начинал долго орать, страстно жестикулируя. Марине казалось, что он и ими рвется дирижировать, хочет, чтобы ему не перечили, чтобы было так, как хочет он. Она всегда в нем это не любила, особенно, когда видела его на репетициях: кричит, когда не удовлетворен, пытается что-то вдолбить, при этом оскорбляя людей, находя обидные сравнения и метафоры. Речь его делается саркастической, а главное он говорит десять минут то, что можно было бы сказать за одну. Ребята обреченно, склонив головы, его слушают, а папа, ничего и никого не видя, продолжает говорить в своей экзальтированной, нервной манере. К старости эта его черта усугубилась. Марине хотелось зажать уши.

У нее появились друзья из Питера, и вот, наконец, она там поселилась насовсем. Москва ассоциировалась с родителями, с соседями из дачного Щелыково, которые знали ее маленькой, и уже растили внуков. Москва ее «обидела», не приняла, не порадовала, не подошла ни ее настроению, ни ее амбициям. Питер подошел, здесь жизнь казалась приемлемой.

Марина встала, вновь открыла компьютер, и стала смотреть на свои фотографии, которые она частенько меняла на фейсбуке, чтобы «друзья» могли оценить.