Марина еще лежала в постели в своей маленькой однокомнатной питерской квартире. Квартира была «ее», и Марина все еще чувствовала радость, от того, что она — одна, что на кухне не будет соседей, снимающих с супа пену, от которой разносится такой отвратительный, самый ее ненавистный запах. Никто не сделает ей замечаний насчет поздних гостей, а тем более гостей, которые у нее в комнате оставались ночевать. Она уже второй год жила «у себя», но до сих наслаждалась одиночеством и помнила соседку Светлану Николаевну, парикмахершу, которая ей говорила, кривя губы: «Мариночка, скажите вашему гостю, чтобы он не занимал так надолго ванную. Вы же знаете, что я могу позвонить хозяйке, и вас выселят.». Ее сын-алкоголик рассказывал Марине скабрезные, несмешные анекдоты и наблюдал за ее реакцией. Угроза соседки была пустая, но как же это все было неприятно, как она ненавидела обтянутый атласным халатом обвисший бюст, толстую задницу и стоптанные тапочки этой мерзкой Светланы Николаевны, ее манерный голос, деланную вежливость, за которой маскировалась жгучая злоба, такая непонятная и беспричинная. Хотя, впрочем, причина была — «она, девица, жила одна… и к ней ходили мужики… что ж замуж никто не берет… что-то тут не то…». Да, и фамилия у нее была не «Иванова».

В Москве у Марины была своя квартира, они с большими трудами вместе с родителями сложившись деньгами, купили ее и отремонтировали. Но, Марина ни за что на свете не соглашалась жить в Москве. Москва стала противна, даже враждебна. А Питер теперь — ее город. Процесс отвыкания от Москвы начался постепенно, практически еще в детстве. Марина училась во французской спецшколе, способность к языкам унаследовала от бабушки, и по общему соглашению ей взяли учителя английского. Бабушка была горячо «за», но Марина стала заниматься по новой американской системе, а не по бабушкиной консервативной, неэффективной и отжившей. Потом подруга стала собираться в Америку поучиться в школе, а папа решил тоже ее отправить в Америку по этой же программе, хотя можно было ехать и в Канаду. Создалась группа желающих за немаленькие деньги поехать поупражняться в языке и приобрести опыт «заграницы», в начале 90-ых это казалось «круто». Большинство уезжало в Штаты, но раз большинство выбрало Америку, то Марина выбрала Канаду. Папа с мамой согласились: в Канаде с семьей жил папин лучший друг, Марина их всех знала с детства, да и папа считал, что ей будет с друзьями «уютнее», чем одной. Это была причина родителей, но не Маринина. Марине не так уж был нужен уют, просто Америка была вульгарной страной нуворишей, там жили быдловатые и примитивные американцы, а вот Канада… это было другое дело! Почему другое, Марина объяснить толком не могла, да и не надо было ничего объяснять: Канада — так Канада. Кое-кто пожал плечами, но всеобщее непонимание было Марине даже приятно. Ни к чему, чтобы все тебя понимали, здорово было быть другой, а Марина знала, что она — другая.

Год в канадском небогатом захолустье пролетел почти незаметно. Марина подружилась с ребятами, привыкла говорить по-английски. Один ее канадский знакомый мальчишка приехал потом поступать в Москву, в консерваторию, и по Марининой просьбе папа его прослушал. 18-ий парень играл на уровне 3-го класса детской музыкальной школы и папа был шокирован, даже не знал, что говорить. Марина улыбалась, вспоминая панику в папиных глазах, когда он услышал Танец маленьких лебедей, парень специально выбрал Чайковского. Однако, шокировать папу тоже было скорее приятно. Она заплетала много косичек и вплетала в них шерстяные нитки. Никаких украшений, грубые туфли на низком каблуке, длинные юбки, бесформенные блузы и непременно холщевая сумка на плече. Марина хипповала, мама злилась, подолгу талдычила о женственности, мальчиках, осанке, необходимости «определиться». Марина не слушала, мама начинала ее раздражать. Прерывать нотации она не хотела, возражать ей было лень, да и бесполезно, соглашаться было невозможно. Раздражение просто копилось. Марина иногда спасалась у бабушки в квартире, они пили чай, болтали. Бабушка говорила мало, предпочитала слушать, если Марина обсуждала родителей, бабушка мягко улыбалась и одобрительно кивала головой. Они были немного подруги.

А тут стали уезжать знакомые. Уехали еще одни папины друзья в Америку, другие — в Германию. Папа обсуждал отъезды и отъезжантов жалел: ТАМ, как он говорил, «хана», вот он бы… ни за что. Московский камерный музыкальный театр заполнял все папино существо.

Марина встала, сварила себе кофе и вытащила из холодильника творог и белый батон, которые она уже тоже по-питерски, начала называть «булкой». Сразу вспомнилась мамина «овсянка», и как мама насильно заставляла ее есть. А сейчас ее давно уже никто ни к чему не принуждает. В одном Марина маму понимала — мясо есть действительно отвратительно, все эти мерзлые тельца цыплят. Марину передернуло: есть «трупы» животных было неприемлемо, не то, чтобы аморально, а просто мерзко.

Марина клала пластик творога на хлеб и сверху наливала чуть варенья. Опять вспомнилось метро Сокол. Камерный театр, расположившийся в здании бывшего кинотеатра, стал театром ее детства, с которым были связаны и хорошие и плохие воспоминания. Раньше Марине казалось, что больше хороших, но теперь она считала, что нет, больше — плохих.

Была суббота, но для театра это не имело значения, Марина решила туда пойти. До отхода на работу было еще много времени, Марина уселась за компьютер и вошла в Скайп. Прежде всего она сделала себя «невидимой», не дай бог кто-нибудь будет ее беспокоить, не даст ей разговаривать с тем, с кем хочется. А тех, с кем не хотелось, становилось в Марининой жизни все больше и больше.