Фрик

Стас любит свою дачу, хорошо, что он ее в свое время купил. У него есть квартира на Арбате в тихом переулке, в подъезде всегда сидит консьержка, чистая интеллигентная небедная публика, выгуливают во дворе собак, но собаку Стас завести не пожелал, слишком все-таки много хлопот. Приглашает к себе в дом гостей он редко, на дачу к нему приезжают только совсем уж близкие друзья и родственники. Свою личную жизнь Стас оберегает очень ревностно. На людях он несколько напряжен, а дома позволяет себе быть таким какой он есть: физически слабым, подверженным болезням и перепадам настроения, капризным молодым человеком. Стас может сколько угодно играть своим возрастом, говорить о себе как о пожилом человеке, пожившим, поднаторевшим, но ему всего 45 лет. Впрочем молодым человеком он совершенно не выглядит, и поэтому свой физический облик Стас не любит, ему бы хотелось быть другим, более, что-ли «нордическим». На самом деле видно, что он типичный еврей, рыхлый, лысеющий с большими навыкате глазами за сильными круглыми линзами, придающими ему вид «очкарика-интеллигента» из анекдота, но тут сделать ничего нельзя, и Стасу это не слишком нравится.

Он любит женщин, интригу любовных отношений, но, к сожалению в нем не так уж много, так ценимой дамами, мачизмы: сила, ловкость, грубоватость, органичная агрессивность. Мужчина — гонщик, боксер, бандит в конце концов … вот, что бабы любят, даже умные. Ну нет в нем этого! Он, например, не любит водить машину. Умеет, вынужден был научиться, но вождение его слишком напрягает, за рулем Стасу так некомфортно, что он давным-давно нанял водителя. Когда-то, только получив права, он пару раз попадал в мелкие аварии, и машину с тех пор водить боится. Впрочем никто о его подспудном страхе не знает. Шофер пробирается по запруженным улицам, нервничает, а он, Стас, сидит себе на заднем сидении и предается своим мыслям, разговаривает по-телефону, прочитывает тексты на компьютере. Себя он при этом уговаривает, что так он не теряет по пробкам времени, но причина не только в этом: просто он слишком любит комфорт, а вождение машины — это стресс и фобия, от которых он себя ограждает. Слава богу он может себе это позволить.

Стас приехал на дачу, чтобы заняться собой, не просто погулять вечером по Арбатским переулкам, а покататься на лыжах. Он опять набрал вес, потерянный прошлым летом с таким трудом. Надо больше двигаться и меньше есть, т. е. делать как раз то, что он не любит. Стас верит в знаки зодиака, так же как в зороастрийский календарь. Так вот: он — водолей, а водолеи самый интеллектуальный знак, они думают и ненавидят физическую активность. Так-то оно так, но двигаться все же необходимо. Он приехал на дачу накануне вечером, поздно проснулся, валялся в постели, плотно позавтракал. Экономка у него очень эффективная женщина, все делает быстро, редко попадается на глаза и главное, никогда не лезет с разговорами. Коля-шофер отвез ее на дачу вчера утром, благо недалеко. Она приготовила еду, убрала, протопила дом. Стас облачается в дорогой лыжный костюм, долго зашнуровывает ботинки, нагибаться ему трудно, он кряхтит и вздыхает. Лыжи у него современные, мазать их не нужно. Стас выходит на улицу, прилаживает лыжи к ботинкам и, тяжело опираясь на палки, уходит на лыжню, которая начинается сразу за калиткой. «Хорошо все-таки здесь! — говорит он себе. Совсем я разленился, надо почаще выбираться загород» — Стас спокойно катится дальше. Он весь отдается мерному движению, слушает скрип креплений, снег похрустывает, заснеженный лес действует на него успокаивающе. Стас уважает себя за то, что открыл наконец лыжный сезон и обещает себе выходить на лыжах регулярно. Лыжи ему на пользу.

Лида видит издали фигуру Красновского, он пока не слышит, что кто-то скользит сзади по той же лыжне. Интересно, присутствие другого лыжника его сейчас напугает, или обрадует. В лесу никого нет, мало ли, что можно ожидать от незнакомца, с другой стороны можно наконец-то узнать дорогу к Кратово. Сейчас он услышит скрип лыж и обернется … увидит, что это женщина и сразу успокоится. Хорошо. Пора его окликнуть:

— Станислав Александрович …

Вот это его сразу удивит: кто-то знает его имя, неужели можно его на таком расстоянии узнать да еще на лыжах. Наверное девушка была в курсе, что он тут часто катается. И однако странно … не так уж и часто, в этом году в первый раз … Стас останавливается и оборачивается.

— Вы меня? Мы знакомы?

— Станислав Александрович. Подождите меня. Нет, мы не знакомы.

Стас с удовольствием останавливается и ждет Лидиного приближения с улыбкой. Он любит женщин, любит, что его узнают, с нетерпением ждет развития ситуации. Тревога полностью отпускает клиента. Сейчас важно его не разочаровать:

— Как вы быстро едите, за вами не угнаться.

— Ну, раз мы не знакомы, а вы хотели меня догнать, то скажите зачем.

Стасу не приходит в голову поинтересоваться, откуда девушка его знает. Как его можно не знать? Он же медийная фигура. Его все знают. Интересно, зачем он этой девке понадобился? Журналистка что ли?

— Нет, Станислав Александрович, я не журналистка.

— А с чего вы решили, что я так подумал?

Стасу разумеется невдомек, что Лида точно знает, что он подумал … Он сейчас интересничает, пытается понять ситуацию и взять ее в свои руки. А там … чем черт не шутит … девушка симпатичная и явно его знает, хотя и утверждает, что не знает … Он всегда так ведет себя с женщинами.

— Я хочу с вами поговорить.

— Простите, как вас зовут?

— Лида.

— А по отчеству?

— Не надо отчества. У меня к вам предложение.

— Да? Об интервью или моих участиях в передачах вы должны были со мной заранее договориться, что же вы мне не позвонили? Не могли мой телефон узнать? Сочувствую. Как вы видите сами, Лида, здесь не лучшее место для разговора. Запишите мой телефон и позвоните …

— Нет, Станислав Александрович, я не буду вам звонить, и мы поговорим здесь и сейчас.

Веско и бесповоротно. На его лице на секунду мелькает растерянность. Так с ним не разговаривают. Стас обескуражен и не знает, как поступить, чтобы отказать, но не быть грубым. Впрочем ему и самому интересно, что там у нее за дело. Она должна этим воспользоваться. Если антагонизировать клиента с самого начала, ничего не получится.

— Вы уверены, что я стану с вами разговаривать?

— Уверена. Поедемте ко мне на дачу, здесь недалеко. Там и поговорим.

— Понимаете, мне надо вернуться домой, на сегодня у меня еще много планов, я тут немного заблудился. Давайте все-таки встретимся в следующий раз, а сейчас … вы мне не подскажите, по какой мне тропинке к Кратово идти?

— Тут нет Кратово, тут только моя дача. А спешить вам здесь некуда, потому что я знаю ваши на сегодня планы … отдых, обед … потом вы должны к шести часам быть в Москве на презентации Антона Долина в рамках проекта «Трюффо-Хичкок», лекции по итогам Каннского фестиваля, прошедшего прошлым летом. Вас сам Антон всегда приглашает, вы отказывались, но сегодня обещали прийти, уже неудобно ему отказывать, тем более, что там будут многие ваши знакомые, хорошая компания, выпивка и еда … Потом, если вы не будете чувствовать себя слишком усталым, то с двумя знакомыми отправитесь на постановку Бонавентура «Человек», это ночной спектакль. Вы же часто ходите на «Ночные бдения» в московские театры? Так? К тому же вам же вчера звонил Сергей Юшкевич, приглашал … вы и режиссера знаете Люсю Рошкован. Хотите скажу, с кем вы туда пойдете?

— Откуда вы все это знаете? Я и сам пока не знаю, пойду я ночью в театр или нет.

— Вот об этом мы с вами, Станислав Александрович, и поговорим.

— Ладно, только я боюсь опоздать …

— Никуда вы не опоздаете, это мы тоже обсудим.

Лида встала на лыжню первой и легко заскользила переменным шагом, Стас еле за ней поспевал. Она не переставала удивляться, как в капсуле она с легкостью делала то, что ей обычно давалось плохо. Она и на лыжах-то не умела и не любила кататься. Капсула делала ее другой, сильнее, выносливее, умнее, а главное моложе. Дом, куда они вошли, очень отличался от убранства старой дачи, где жил Стас. Небольшой, но современный: широкие окна, камин, чугунная лестница наверх, удобные диваны в гостиной, а на кухне много стеклянной утвари. Именно так, как нравится Стасу. «Он у нас отнюдь не аскет» — внутренне улыбнулась Лида. Она усадила Стаса на высокий табурет и стала кормить обедом. Налила рюмку хереса, от водки он, как она знала, отказался бы. Стас с аппетитом ел, полностью поглощенный процессом и еще ничему особо не удивляясь. Ел он аккуратно, без жадности, с видом знатока оценивая каждое блюдо. Когда Лида налила ему кофе, он спросил с кофеином ли он? Узнав, что нет, взял свою чашку и пересел на диван. Теперь он был готов:

— Станислав Александрович, я, с вашего разрешения, продолжу. Стас был весь внимание … пора! Так вот, давайте я вам объясню, почему вы никуда не опоздаете … это потому, что ваш сегодняшний план будет реализовывать другой Красновский, не вы …

— Не я? Красновский саркастически улыбался, показывая Лиде, что у него безусловно есть чувство юмора.

— Да, я не шучу. Вы с утра покатались на лыжах, вернулись домой и сейчас, отобедав, лежите на диване с книжкой в руках. Минут сорок вы подремлете, поговорите по телефону и шофер отвезет вас в Москву. Но сейчас вы не лежите на диване, вы не дома, вы … в капсуле. Считайте, что у вас появился временный двойник. Повторяю: вы в капсуле.

— Где? Давайте мы с самого начала договоримся, что вы не станете говорить со мной загадками. Если это понятно, то я вас слушаю.

— Вы слышали о черных дырах, о параллельных мирах. Представьте себе, что они существуют, и вы сейчас в таком мире.

— Да, я конечно об этом слышал и даже в общем-то не сомневаюсь, что параллельные миры существуют. Я сомневаюсь, что человечество имеет туда выходы. Мне трудно в это поверить, трудно, если не невозможно. Как это достигается? Вы можете мне это объяснить?

— Нет, не могу. Просто поверьте. Мы сейчас с вами в «капсуле», а «капсула» — это как раз выход, о котором вы сказали. Честно говоря, «капсула» — это даже не совсем параллельный мир, это, скорее «шлюз», через который можно выйти в другую реальность. Вы это принимаете?

— Ну … даже не знаю. Вы хотите сказать, что этот дом, мебель, еда в конце концов — это что-то вымышленное, ненастоящее …

— Смотря на каком уровне. Да, я эту зимнюю дачу создала, чтобы с вами в ней встретиться. Я о вас все знаю, понимаю, что вы из себя представляете, и мне казалось, что в этом доме, плоде моей фантазии, вам будет комфортно. С другой стороны, все что вы видите — это не виртуальная реальность, это все материально, я могу материальный мир вокруг нас изменить, как захочу. Не спрашивайте, как я это осуществлю … я и сама не знаю.

— А еда?

— Что еда? Кто ее купил и приготовил? Никто. Я просто представила себе, что бы вам хотелось съесть и стало так, как я хотела …

— А вы кто? Вы живете тут, в как вы говорите, «капсуле»?

— Нет, я тут не живу, я сотрудница … после работы я вернусь в нашу с вами реальность. Вход в альтернативную действительность мне возбранен, а почему так, я не могу объяснить, но это неважно.

— А мы можем выйти из «капсулы»? Вот, скажем, если мы выйдем из дома, мы опять попадем в заснеженный лес?

— Не обязательно. Не хотите в лес, можно выйти в другое место … дело же не в этом. Станислав Александрович, вы — интеллектуал и вряд ли захотите, чтобы я вам фокусы со временем и пространством показывала. Я могу, только зачем вам мои фокусы? Давайте сразу к делу.

— Постойте, вы мне, Лида, сразу скажите, я смогу вернуться … ну, вы понимаете …

— Господи, да вам и не надо будет возвращаться. Вы и так там … у себя. Вы перестанете быть в капсуле в тот момент как мы закончим и я сделаю так, что в вашей памяти останется просто ничем не примечательная лыжная прогулка перед обедом. Хотя, ладно, я понимаю, что вы имеете в виду: да, без проблем вернетесь …

— Вы не ответили на мой вопрос: вы кто? Вас действительно зовут Лида? В чем ваша функция? Кто вам поручил быть сотрудницей? Кто за всем этим стоит?

— Станислав Александрович, вы даже пока не знаете, «за чем стоит», а уже задаете хорошие вопросы. Я вам особо ничем не помогу. Я — сотрудница капсулы, моя должность «вербовщица», за мной стоит «синклит». Для вас это, по-сути ничего не объясняет. Синклит — не люди, но их представитель, мой куратор, или «хозяин» принимает для удобства общения человеческое обличие и называет себя Андреем.

— Я могу с ним повидаться? Я не привык разговаривать с простыми сотрудниками.

— Нет, у вас контакт только со мной. Сожалею, если вы разочарованы.

— Да, ладно, не обижайтесь, Лидочка. Расскажите о себе, вы, получается меня знаете, а я вас — нет.

— Да нет во мне ничего интересного. Я — преподаватель французской литературы в пединституте. Замужем, имею двоих детей. Это все. Не обо мне речь. Я от имени синклита хочу сделать вам предложение.

— Погодите, давайте остановимся на синклите. Это связано с идеей бога?

То, что вы называете синклитом, — это бог? Я так и знал …

— Я знаю, вы считаете себя верующим человеком, но другому, менее думающему и образованному человеку, я бы ответила, что в религии есть концепция ада и рая … но зачем примитивизировать концепцию … вам ли не знать, что в науке есть теория струн, теория вечной инфляционной мультивселенной. Это даже не строгая наука, ничего не опровергнуто экспериментом, зато есть гипотеза математической вселенной. Простите, я — простая вербовщица, я не смогу писать вам формулы. Учение не о мире, а о мирах есть и в иудаизме и в исламе. Итак, вы готовы меня выслушать?

Стас замолчал, положил свои очки на столик и теперь внимательно смотрел на нее близорукими глазами. Лида знала, что с Красновским будет с одной стороны легко, он не станет беситься, поднимать ее на смех, считая, что она ему нагло врет со своей «капсулой», но с другой стороны он слишком умен, чтобы игнорировать детали, будет мучить ее вопросами, на которые у нее нет ответа. Ох, уж эти вопросы, которые только и приходили в голову таких как Красновский. Пока, однако, все шло не так уж и плохо. Каким будет итог разговора, она не знала, по-этому поводу у нее даже не было никаких предчувствий. Черт его знает, согласится или нет? Хорошо, «капсула» … прошла, пусть с оговорками, но он все принял … перейдем ко второму этапу: суть дела!

— Станислав Александрович, вам предлагается жить в альтернативной действительности параллельной жизнью. Параллельной — не значит той же. Как раз дело в том, что это будет другая, хотя может и в чем-то схожая с вашей жизнь.

— Ага, а за счет чего она будет другой? Понимаете, раз вы говорите, что вам обо мне все известно, то вы знаете, я — системщик. Я же прекрасно знаю, что такое вариантность. Могу вам формулу даже написать: система функционирует, и каждому ее компоненту можно задавать параметры. Нужны степени свободы, если их число равно нулю, что система инвариантна. Как, вернее чем, вы нарушите равновесие системы, то-есть моей жизни.

Ничего себе, как он ее! Математик … сразу все понял и задал главный вопрос, причем не эмпирически, а вот так … просто посмотрел в корень, чисто научно. Приятно с такими клиентами иметь дело, хотя сама она до них не дотягивает.

— Да, вы правы. Мы нарушим равновесие, а вот как … я не могу вам этого заранее сказать. Это не я решаю.

— А я ни на что не могу согласиться пока не узнаю, о каком изменении пойдет речь. И вообще, я не уверен, что хочу хоть что-нибудь менять. Я доволен своей жизнью. Не могу похвастаться, что полностью, но скорее да, чем нет.

— Конечно, Станислав Александрович, вы образованный, творческий человек, но …

— В чем же «но»?

— Не все думают о вас хорошо.

— Ой, тоже мне … удивили! Что с того? Про любого медийного человека публика думает по-разному, это нормально. Назовите мне хотя бы одну причину, по которой мне следует менять мою отлаженную систему? Хотя бы одну.

— Я изучила вас, Станислав Александрович, и у меня создалось впечатление, что ваше поведение на публике чистый эпатаж. Вам доставляет удовольствие злить людей разными скандальными высказываниями, ваше форте — черный пиар. И еще хочу задать вам вопрос, боюсь, что он может вам не понравиться: в чем вы профессионал?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что вы закончили московский институт управления по специальности экономическая кибернетика, то-есть вы системный программист.

— Да, я и работал системщиком в большой государственной структуре.

— Проработали два года и ушли …

— Ушел, потому что разочаровался в этой специальности. Американцы достигли в 10 раз больше, я счел свою жизнь слишком короткой, чтобы за ними гнаться.

— Нет, вы меня не убедили. Учились, увлекались, новое направление науки … и раз … все бросили, занялись политикой. Ощущение, что политика для вас — это поле борьбы за известность. Ваши политические взгляды не очень-то ясны, вы их меняли в зависимости от своих покровителей … Это не очень красиво звучит.

Работали с Боровым, Березовским, Вайнбергом, Хакамадой. Вы становились им необходимы, а потом уходили и начинали работать против ваших вчерашних друзей. Было такое?

— Нет, такого не было.

— Ну, написали вы доклад «В России готовится олигархический переворот» против Ходарковского, и ваш доклад возможно инсценировал «Дело Юкоса». Вы были тогда знакомы с Ходарковским?

— Нет, я уже с ним после его отсидки познакомился.

— Что это вы на него напали?

— Не люблю олигархов.

— А Березовского любили?

— Березовский доктор математики, мне с ним было интересно.

— А с писателем Прохановым вам тоже интересно?

— Да, он прекрасно владеет словом, с этой точки зрения он мне интересен. Я вообще не понимаю, к чему этот разговор? Куда вы клоните?

— А туда, что ваши политические взгляды аморфны и противоречивы: то вы демократ и либерал, противник Путина, выступаете с разоблачениями на оппозиционных каналах, то вы печатаетесь в национал-патриотической газете «Завтра», считаете себя монархистом. Такое впечатление, что вам по-сути все равно, где мелькать, лишь бы мелькать …

— Да, я люблю, как вы сказали, «мелькать». Что в этом плохого?

— Станислав Александрович, мы в капсуле, здесь говорят правду, а она в том, что все свои начинания, разные «советы, институты, движения» вы используете только для саморекламы, по большому счету вам наплевать и на страну и на людей и на дело, которому вы временно служите. Разве не так? Скажите как есть, не стесняйтесь, вы же понимаете, что мы тут одни и о нашей беседе никто и никогда не узнает. Вас представляют политологом … да кто такой политолог? Используя ваш прекрасно подвешенный язык, вы можете стилизоваться под кого угодно, сказать то, что вашей данной аудитории будет приятно и интересно услышать. А ваше собственное мнение? Может статься вы перестали его отличать от мнения ваших персонажей, масок, которые вы носите? То вы за Путина говорите, то возглавляете движение Народ. Какой-такой «народ»? Где бы видели «народ»? Пресловутый «народ» вовсе вас своим не считает.

— Лидия, а вам говорили, что вы — красивая женщина? Ладно, это сейчас к делу не относится. Что значит я не знаю народ? Я езжу по стране.

— Да, ездите, с лекциями. Ваши лекции посвящены снова политологии, которую вам очень хочется связать с литературой. Вы же обожаете русскую классическую литературу, мало кто знает поэзию так, как вы. О чем бы вы не говорили, вы читаете множество стихов, вам это нравится и аудитории тоже. Может вам следовало бы стать литературным критиком? Лекция ваши часто отменяют, но это вам только на руку: вас начинают считать опасным оппозиционером, а это снова пиар, в котором вы буквально купаетесь. Суетно вы, Станислав Александрович, живете, но жизнь может быть и такой … почему бы и нет. Просто может вы способны на гораздо большее, чем заниматься блестящей болтологией, вызывающей аплодисменты одних и ярость других. Простите, если обидела.

— А что же вы ничего не говорите, что я книги публикую?

— Да, конечно, я прочитала все ваши книги.

— И?

— Ну, что сказать? Так себе … снова текущая политика, стеб, приколы, сатира, черный юмор, алогичные вольные допущения в действиях политических деятелей: то Брежнев чуть не «подружил» православие и католичество, то Путин — царь … названия всех ваших романов броские, какие-то бульварные, а главное язык ваших текстов не отличается от ваших шутливо-саркастических выступлений по телевизору, театральных, напыщенных, игривых. Ваш обычный интеллектуальный эпатаж, всегда провокационный, агрессивный, на грани скандала и культурного шока. Вы приглашаете читателя в свой лагерь, хотите сделать его своим сообщником, как бы подмигиваете ему, даете понять, что читатель способен понять ваш сарказм. Получается псевдокоммуникация, но вам это неважно, единственное что вам нужно — это самоутверждение к которому должны везти ваши нескончаемые монологи, замаскированные под «невинную» манеру подшучивать, демонстрируя собственное превосходство.

— Я считаю себя литератором. Сейчас мне интересно писать. Может я и графоман, вы же, Лидочка, на это намекаете?

— Что об этом говорить … все графоманы, все дело только в мере таланта. Пишите на здоровье, вас же публикуют. Тут ваша известность работает на вас.

У меня еще к вам вопрос: почему вы окутываете свой имидж тайной, зачем все эти мистификации? Туман даже по-поводу того, где вы родились. Есть три варианта: поселок Дружба на западной Украине, под Тернополем, Рига и Москва. Зачем вам это? Вы родились в Москве, закончили немецкую спецшколу … а вот Дружба и Рига, к чему такое выдумывать?

— А зачем людям про меня знать?

— А затем, что вы считаете себя публичной фигурой. Вы все время упоминаете о своих детях, даже внуках … да, нет у вас детей и внуков, есть даже вопрос были ли бы женаты?

— Я разведен.

— Да, я знаю, кто считается вашей женой. Киевский политолог, ярая украинская националистка. А может это был фиктивный брак? А? А может вы и сейчас живете на два дома, а иметь женой «бандеровку-фашистку» вам не к чему. Тут для публики очень запутанный вопрос, и путаница вам самому нравится. Сто раз вы говорили, что ваш отец поляк, а мама … тут пришлось признаваться … мама — еврейка. Вы не устаете подчеркивать свое христианство, впрочем вы ни разу не сказали, что православный, может вы католик … В общем … опять туман: верующий, мол, человек, а конфессия не так уж важна.

Лида заметила, что Стас почти не поддерживает разговора. Молчит, смотрит на нее внимательно, с каким-то обескураженным видом. Удалось ли ей зацепить болезненные для него струны. Почему он ей не возражает? Удивительно. Надо его дожать … пусть думает. Он уверен в себе, но это только на публике, любит светские тусовки, но глубоко внутри в нем живет балованный еврейский мальчик, боящийся быть побитым. У этого хамоватого Стаса детская душа, склонная к странному авантюризму, который с ним не ассоциируется.

— Стас, вы помните, как на презентации последней книги вашего друга Проханова про политтехнолога, образ, прототипом которого вы являлись … была сыграна последняя сцена: вас выносят и бросают на кучу мусора и вы в ней погибаете. Смерть на свалке, как бы символично … Помните? Стас, а, ведь, вы — фрик. А? Согласны?

— Да, Лида, я может не очень внимательно вас слушал, но тем не менее думал … и опять рассуждал как системщик. Я был не прав, когда сказал, что моя жизнь прекрасна. Это может показаться правильным, но … если человеческая жизнь система … то в ней всегда гнездится ошибка. Надо искать ошибку, даже, если кажется, что ее нет! Это знает каждый тестер. Вы — тестер моей жизненной программы, вы пытаетесь найти ошибку, и … правильно, так и надо. Просто, в чем ошибка? В чем? Что вы будете исправлять? Для меня это важно. Я должен понять … Иначе, поймите, трудно решиться …

— Станислав Александрович, вам сейчас и не надо ни на что решаться. Мы поможем вам посмотреть на себя со стороны. Ни один человек себя со стороны не видит, но есть же взгляд «других», вот вы и станете таким другим, не самим собой. Вы получите возможность сходить в «кино», где вам покажут кое-что про вас.

— Я сотни раз видел себя на экране.

— О, это другое дело: не «я себя», а «они меня». Увидите и мы встретимся еще раз.

— Я могу от этой возможности отказаться? Я наверное и так приму ваше предложение, хотя у меня будут еще вопросы …

— Нет, «кино» обязательно для всех. Мы сейчас с вами попрощаемся, отдыхайте, вы устали. Встретимся завтра.

— А где я буду тут спать?

— Нигде, вам будет показан особый «фильм», вы будете им заворожены до такой степени, что антураж кинозала даже не заметите. Вам не нужно ничего делать, не волнуйтесь.

Лида была уже готова остаться одна, но Стал так сник и выглядел таким обескураженным, что она решила еще немного побыть с ним. Лида видела, что у него к ней много вопросов, но он пока не может их сформулировать, растерялся, что вообще-то для него нехарактерно. Собственная растерянность его самого огорчает, а еще он сильно боится. Почти решился, но именно «почти». Эпитет «фрик», употребленный Лидой ему в одно и тоже время льстит и кажется неприятным. Неужели люди его так воспринимают? И еще, Лида это прекрасно видит, Стас чувствует себя одиноким. Он знает сотни людей, но кто ему действительно близок, кто его любит, кому он небезразличен? Он уже и сам не знает, сбит с толку. Что они ему предложили? Жить где-то там … жить по-другому? Как это? Стас встает с дивана и наливает себе еще хересу. Он один и может начинать думать. Ладно, пусть он побудет у нее в доме, не стоит его «отключать». Она сама уйдет.

Лида шла по широкой аллее, засаженной цветущими фруктовыми деревьями, белые лепестки усыпали влажный, местами разбитый асфальт. Когда она еще только стала вербовщицей, ей нравилось иметь контроль над капсулой. Она играла с очертаниями рельефа, временем суток, погодой и пейзажем. Ей было приятно ходить по лесу и лугам, взбираться на холмы или идти вдоль живописной речки. Она выходила из своего меняющего дома ранним утром, а потом возвращалась туда звездной ночью, и луна заливала привычную дорожку. Какое это было удовольствие подставлять свое тело мягким солнечным лучам, шелковистая свежая трава ласкала ее ноги, а потом вдруг оказаться в теплой одежде в том же самом месте, но вместо травы видеть снег, который хрустел под ее шагами. Сейчас метаморфозы перестали ее поражать, она редко меняла что-либо. Капсула подчинялась ей, и Лида к этому привыкла.

Она когда-то спрашивала Андрея, что происходит с капсулой, когда ее там нет. «Ничего не происходит, — отвечал хозяин, там просто работают другие люди.» «Я в капсуле всегда одна, ну не считая конечно клиента … я там правда одна, или рядом вербовщики, которых я не вижу?» — недоумевала Лида. «Нет, Лида, вы не одна, однако вербовщиков всегда ограниченное количество» — объяснял ей Андрей. Иногда Лиде хотелось увидеть коллег, но это было невозможно, она должна была быть одна. Конечно она могла перед следующим клиентом никуда не ходить, а сразу оказаться в его коридоре, который для этого человека из списка служил переходом. Она так почти никогда не делала, потому что это было неинтересно. Лида любила ощущать капсулу в объеме, придавать ей протяженность. Одинокие прогулки успокаивали ее. Своей волей и воображением в зависимости от настроения, она сама создавала антураж. На прогулке Лида отдыхала от предыдущего интервью и настраивалась на следующее. Она шла в другое место, чтобы сменить обстановку, переключиться на другого человека, стереть из своей памяти чужую судьбу.

Все ли правильно она делала с Красновским? Не совсем. Сейчас, анализируя беседу, Лида ругала себя за то, что она как бы критиковала его жизнь. Не стоило этого делать. Она здесь не для того, чтобы судить клиента, хотя … тут все непросто: большинство клиентов соглашались жить в альтернативной реальности только, если они не были своей жизнью удовлетворены, им следовало обещать по возможности лучшую жизнь, то-есть посулов просто «другой» жизни могло быть недостаточно. Человек хочет гарантий, что он будет счастливее. Вот поэтому так и вышло с Красновским: вам, мол, будет лучше, так как ваша жизнь не бог весть что … что-то с вами было не так, а сейчас мы кое-что подправим и все пойдет по-другому … лучше. Это «лучше» никто не мог им гарантировать, и поэтому каждый раз, когда клиент соглашался выйти из портала на «другую сторону» Лида удивлялась: смелые люди с явным авантюрным духом. Хотя … она же согласилась. Впрочем, у нее другой случай: она сотрудница капсулы, ей не предлагали другой реальности. А если бы предложили? Согласилась бы? Лида не знала. Зачем она сейчас сосредотачивается на себе? Следующее интервью начинается ровно через 20 минут местного условного времени.

Толстяк

Лида вошла в свой дом, откинулась на кресле и перед ней немедленно включилась стена, превратившаяся в яркий экран. Вот он следующий … 12:30, Михаил Ясулович. На экране полный какой-то безвозрастный мужчина, ему можно дать и 50 и 60 и даже 70 … Есть такие законсервированные временем лица. Мягкое интеллигентное лицо, густая шевелюра, усы и бородка, большие добрые, смеющиеся глаза. Лицо уездного доктора. Что мы тут имеем … по известности сравним с Красновским, только это известность совершенно другого рода. Красновский известен больше, он везде мелькает, участвует в любой передаче, на какую позовут. О нем пишут в интернете, больше мерзостей, чем хорошего. Мерзости его тоже, скорее всего, возбуждают, злить «быдло» Красновскому приятно. Он умный, но ум его какой-то суетный, поверхностный, «кипешной». Лида улыбнулась этому жаргонному эпитету. Живя в современной Москве она из воздуха впитывала в свой лексикон блатную феню. Красновский в полном кайфе, что он «медийная» фигура. Можно ли назвать медийной фигурой Ясуловича? И да и нет. Он очень известен, на международном уровне, но знают его специалисты: культурологи, философы, компаративисты, историки. Широкой публике имя «Михаил Ясулович» ничего не говорит. И тут главное, что ему на это совершенно наплевать.

По экрану перед Лидой заскользили картинки: маленький толстый Миша с мамой и папой, Мишенька на даче катается на трехколесном велосипеде, рядом дедушка в шезлонге, бабушка готовит на террасе обед. Миша в третьем классе французской спецшколы … перемена … Миша ест большой бутерброд с копченой колбасой, пробегающие мимо ребята кричат ему «жирный», Миша смотрит на них улыбаясь, обзывалка оставляет его равнодушным. Он толще и выше других ребят. Увалень, но подвижный и легкий. Вес не очень ему мешает. А вот дальше … институт, экзамены, Миша отвечает, комиссия его слушает, создается ощущение, что профессора общаются не со студентом, а с коллегой. В ответах Михаила чувствуется внятность, приправленная изрядной долей небрежности. Он не старается никому понравиться, он просто излагает то, что прекрасно знает. Материал для него слишком простой, чтобы вызывать интерес.

Михаил на уроке в школе, он учитель, Михаил Бенцианович. У молодого учителя нет никаких проблем с дисциплиной. Он держит класс непринужденно и цепко. Врожденная харизма, глубокий ум, нетривиальные мысли, которыми он щедро делится с классом. Ребята его любят, а он их нет. Не то, чтобы не любит, но считает чем-то в своей жизни неважным и временным.

Лида начинает перелистывать кадры быстрее. Еще минут пять и Ясулович становится понятным. Ощущение не придает Лиде оптимизма: ей с ним будет неимоверно трудно. Он умнее, образованнее, опытнее ее самой, и Лида боится, что это сразу станет очевидным. Кто она и кто он? Он — Ясулович с мировым реноме, а она — серая мышка, рядовая преподавательница, которая до капсулы никогда, к своему стыду, про Ясуловича не слышала. А вот про Красновского, идиотка, очень даже слышала. Ну, как все тупицы … не надо удивляться. Она преподает на слишком примитивном уровне, чтобы привлекать работы Ясуловича. Она читала его книги, статьи, слушала интервью. Он блестящ, какой легкий, независимый, глубокий ум! Ладно … посмотрим. У нее есть не более 10 минут. Михаил уже в капсуле. Вздохнув, Лида выходит из дома и немедленно попадает …

Миша задержался на работе и теперь досадовал на себя за это. Ну, что он за человек! Сидел, раскрыв файл со своей статьей, писал, стирал, переделывал, хотел закончить, но дело не шло, хотя основные идеи давно уже выстроились в его голове, но сейчас, когда он пытался оформить их в текст для International Journal of Cultural Studies, все почему-то расплывалось в зыбкий и нечеткий отчет об этнических фильмах на Каннском фестивале. Миша понимал, что это происходило от внутреннего беспокойства: сегодня вечером он решил сходить наконец-то на плазу и купить Дине подарок ко дню рождения. Конечно плаза была открыта до вечера, но все равно поход по магазинам казался неприятным, обременительным делом, которого было не избежать, сколько бы не откладывать. Сегодня он точно пойдет, вот только решил сначала покончить со статьей. А теперь и статья не клеится, и подарка он не купил. Все хватит тут сидеть. Миша вышел на улицу, где его машина была припаркована между 9-ой улицей и 5-ой авеню, на университетском паркинге. За стоянку он ничего не платил. Надо ехать на Коламбус Серкл… там он точно что-нибудь купит. Миша вздохнул и аккуратно выехал на Купер стрит … Зря он на работу на машине поехал. Сейчас будет добираться до магазинов минут сорок, а на метро было бы гораздо быстрее. Миша вышел из своей неновой Тойоты и зашел в помещение молла. Как же все-таки он любил Нью-Йорк, пожалуй даже больше Москвы. Прекрасный город-космополит, огромный, заполненный кишащей толпой, где каждый чувствует себя частью целого. Плаза Мишу совершенно не раздражала: снаружи украшенные маленькими лампочками деревья, сияющие огни, нарядные лифты, яркие витрины дорогих бутиков. Люди с пакетами в руках озабоченно снуют по этажам. В таких местах Мише никогда не было скучно. Он готов был сидеть на лавочке и просто смотреть на толпу. Он вообще любил толпу. Квартира его выходила окнами на пятую авеню, по которой каждый год шли гейпарады. Миша стоял на тротуаре и завороженно смотрел на крикливо разодетых участников. Шум, музыка, сопричастность событию, радость бытия, неподдельное веселье. Он всегда понимал людей, которым было легко чувствовать себя детьми. Он тоже так умел.

Войдя в огромное здание молла, Миша вдруг почувствовал, что очень голоден. «Сейчас пойду что-нибудь перекушу, а то умру …, а уж потом просто зайду в магазин Сваровский и куплю Динке какую-нибудь цацку» — Миша решительным шагом, помахивая толстым портфелем спустился по эскалатору в «фудкорт» Целый подземный город, царство недорогих ресторанов, где у Миши немедленно разбежались глаза: что же взять-то… азиаты … разные американские фастфуды … французская пекарня bon pain … нет, нет, мучное ему ни к чему. Миша уселся за маленький столик Casa Toscana. Как тут здорово, почти Италия, где он так давно не был. Он сидел перед большим куском Пиццы Бианки с моцареллой, прошутто, копченой семгой, салатом аругула и маленькими помидорчиками. А потом он где-то еще выпьет кофе и съест пирожное. А что такого? Он говорил Дине, чтобы они его не ждали с ужином. Эх, жалко, что тут вино не продают, он бы сейчас немного выпил. Миша принялся резать свой большущий кусок пиццы пластмассовым ножом. Другие кусали от огромного прогибающегося в руке куска, но он так не любил. В Европе так есть было не принято, а Миша считал себя европейцем. Как тут все, черт возьми, вкусно.

Пицца еще была не доедена, но Миша уже открыл свой лаптоп. Нужно имейлы проверить, это займет несколько секунд, а потом он поднимется на 4-ый этаж и купит у Сваровского цацку. Динке понравится. Плаза до девяти, времени вагон. Миша сидел за круглым столиком, погрузившись в свои имейлы. Имейлов было не так чтобы очень много, но все интересные, такие, на которые хотелось сразу отвечать. Он быстро печатал и улыбался, погрузившись в свои дела, забыв, что ему еще надо идти за подарком, что он не у себя в кабинете на кафедре и не дома в гостиной в кресле. Люминесцентные лампочки, спрятанные где-то высоко на потолке чуть мигнули и свет в зале стал приглушенным, но Миша ничего этого не заметил. Он пальцем нажал на «отправить» и поднял голову. Вокруг него никого не было, ни единого человека. Прилавки с едой были пусты, кое-где были спущены железные шторы. «Что это такое? Ушли что ли все? Сколько же я здесь просидел? Какая-то ненормальность, как они могли закрыть и меня не выгнать … так не бывает» — Миша начинал на себя злиться. Такое только с ним могло произойти: засиделся, увлекся, не заметил, что вокруг него произошло. Кошмар какой-то! Плаза явно закрыта, подарок он не купил, да еще плату за стоянку просрочил, теперь жди штрафа … Миша с досадой захлопнул компьютер, взял свой портфель и вышел в коридор. Там было темновато, все рестораны закрыты и новый, совсем недавно обустроенный фудкорт «Turnstyle», выглядел, как декорация к фильму ужасов. Не было видно ни уборщиков, ни охранников, ни запоздавших продавцов, ни спешащих к выходу посетителей. Миша пошел по указателю «лифты», собираясь подняться, чтобы заканчивать этот, как оказалось, дурацкий день, дома с женой и дочкой. Ни одна кнопка не мерцала, лифты явно не работали, но Миша все равно нажал на все … Ну, ладно, лифты отключили, но должна же тут быть лестница. Он пошел налево в поисках выхода наверх, но никаких работающих надписей «exit» не обнаружил, направо их тоже не было. Стало неприятно, как же отсюда выбраться … какой же он придурок. Рассказать кому — не поверят: в центре Манхэттена, на людной плазе … потерялся.

Миша вдруг почувствовал, что устал, маленькая их квартира казалась ему островом спасения. Там его ждала жена, они будут пить чай. Дина уже скорее всего беспокоится. Надо ей позвонить, рассказать о своем приключении. Телефон не работал, даже время не показывал. Сколько же сейчас времени? Ночь что ли? Все-таки это дикость. Что-то тут не так, но что? Как тихо-то, ни один звук не доносится. Как это может быть? Наверху тысячи машин, а внизу вечно слышно подземку, глухой такой звук. Ну и что ему теперь делать? Миша вернулся за свой столик и в изнеможении уселся на стул, который теперь казался ему шатким и неудобным. Внезапно ему в голову пришла идея: сзади ресторанных стендов везде была надпись «служебное помещение». Ну, да конечно, персонал скорее всего имел доступ на улицу, там у них мусорные бачки, продукты привозят, доки для грузов … как он сразу не догадался, как выйти. Может включиться сигнализация … а и хорошо, может хоть кто-то к нему придет. Двери служебных выходов открывались, Миша попадал в темные коридоры, нескончаемо длинные, которые никуда не вели … впрочем потеряться в этих прямых коридорах было нельзя. Отчаявшись выйти на улицу, Миша возвращался в зал, где он с таким аппетитом ел пиццу бьянку. Что ему здесь ночевать? Придется. А Дина будет морги обзванивать. Мишей уже прочно овладевала паника, которой он стеснялся. Ну посидит он тут до утра, утром люди придут, молл откроется. Он вроде с девяти. Миша вспомнил мамины рассказы про подругу, которая вот так же осталась в примерочной, где ее закрыли продавцы комиссионки. Баба шмотками увлеклась, а он компьютером. Ну, и дурак! Голова начинала болеть, захотелось пить.

… Лида попадает в темную центральную аллею Нью-Йоркского молла, подвальный, недавно законченный, этаж фуд корта в Коламбус Серкл. Днем аллею заполняет толпа, она густо наполнена запахами еды, глухой шум, беспрестанно работают лифты из которых выходят оживленные группы людей, в основном женщин. К запахам еды примешивается запах краски, только что закончена реконструкция, корт совсем новый, кое-какие рестораны еще даже не открыты. Сейчас тут довольно мрачно, бетонные стены выглядят неприглядно, жалюзи витрин закрыты, новый блестящий пол кажется в темноте тусклым. Лида невольно вздрагивает, когда представляет себе бедного потерявшегося Михаила Ямпольского. Не хотела бы она очутиться на его месте. Пора его окликнуть. По-русски? Это уж будет совсем какой-то «сюр» …

— Sir!

Миша резко оборачивается, лицо его сразу озаряется радостью. Ну, наконец-то! Никакой мистики. Сейчас ему помогут. Он видит Лиду и быстро идет ей навстречу.

— Yes… Sorry, meme, I got somehow lost. Can you, please, tell me …

— Михаил Бенцианович, не волнуйтесь. Давайте присядем.

— Кто вы? Сколько времени? У меня телефон не работает. Пожалуйста, помогите мне. Как хорошо, что вы здесь оказались, спасибо. ‘Мэм’ он ее назвать по-русски не может. Чувствует язык, не говорить же «сударыня».

Миша говорит быстро и нервно, слишком многословно. Он с органичной легкостью истинно многоязычного человека переходит с английского на русский, не особенно удивившись русской речи. Это же Нью-Йорк. Сейчас это не имеет для него значения. Лида видит пожилого интеллигентного мужчину, постепенно отходящего от только что пережитого стресса. Он видимо сам себя ругает за панику, предвкушая, как он окажется наконец дома и будет с юмором рассказывать жене о дурацком приключении на плазе. Ему придется признаваться, что он туда пошел ей за подарком, но ничего пока не купил. Ерунда, Дина посмеется вместе с ним. Она действительно начала волноваться, его телефон не отвечал, и теперь у нее гора с плеч … Лида читает Мишины мысли. В капсуле она обладает такой способностью. Поначалу ей из-за этого было иногда неприятно, даже стыдно, но она давно привыкла находиться в головах чужих людей, находя там разные шокирующие вещи:

— Михаил Бенционович, я вас сейчас все объясню.

— Я понимаю, что плаза закрылась, а я и не заметил. И все-таки … который час?

— Не стоит нам сейчас говорить о времени, вас это только запутает. Хотя … сейчас 8 часов вечера, вы, Михаил Бенцианович давно дома, включили телевизор, а дочери вашей Маши нет дома. Она у подруги Таси.

— Что, простите? Откуда вы знаете, что мою дочь зовут Маша? И как это я могу быть дома с женой и одновременно здесь? У нас с вами какой-то странный разговор, вы не находите? Как вас зовут? Вы получается меня знаете, а я вас нет. Давайте отсюда выходить, я давно должен быть дома, моя жена Дина очень волнуется. Пожалуйста.

— Михаил, она не волнуется. Нечего ей волноваться. Вы уже довольно давно вернулись. И простите меня, я действительно не представилась. Меня зовут Лида.

— Очень приятно, Лида. Давно вы живете в Нью-Йорке? — Миша на автомате пытался быть светским.

— Михаил Бенцианович, я не живу в Нью-Йорке. Мы с вами сейчас не в Нью-Йорке. В этом-то все и дело.

— Да? А где? — Миша саркастически улыбался, находя ситуацию настолько гротескной, что принимать ее всерьез мог бы разве что идиот, а себя идиотом Миша не считал. Эта Лида с какой-то целью его разыгрывает, причем успешно. Наверное, он пал жертвой какого-то дружеского пари. Узнать бы кто это все заказал, привлек эту Лиду! Ничего он узнает … и мстя его будет ужасной. Миша тоже умел искусно кого-нибудь разыграть.

— Лида, давайте серьезно. Я вам предлагаю пойти к моей машине, мы поедем ко мне домой и вы мне все объясните. Ладно?

— Нет, Михаил, я вам здесь все объясню. Даже не потому что я не хочу ехать к вам в гости, а просто это невозможно. Я сейчас какое-то время буду говорить, и пожалуйста, не перебивайте меня. Это очень важно. Кстати, я не уверена, что нам стоит здесь в этом темном помещении оставаться. Давайте отсюда уйдем … где для вас будет комфортно?

— Что вы имеете в виду?

— Хотите оказаться в Гурзуфе на даче у Володи Житомирского? Вам там всегда было хорошо. А можно в каком-нибудь маленьком кафе в Женеве. А вас же там много любимых кафе. Для того, чтобы вы приняли то, что я скажу, подобный «перелет» будет нам только на руку.

— А давайте в Женеву … Михаил хитро улыбался, показывая, что Лиде не удалось его провести, но он принимает игру.

Лампочки под потолком снова чуть мигнули и Миша с изумлением обнаружил себя в кафе «La Clémence» в старом городе, куда он часто заходил с друзьями с кафедры. Столики с площади были убраны, они сидели с Лидой внутри, за столиком у окна, по которому струились капли дождя. Небольшой зал был совершенно пуст. Перед Мишей стояла большая чашка с дымящимся супом и отдельно на тарелочке лежал сендвич. Лида пила кофе. Знакомая маленькая площадь, окруженная старыми пятиэтажными домами. Миша прекрасно знал это место. Он когда-то два года проработал в женевском университете, успел почувствовать себя европейцем.

— Лида, я поражен. Как вы это делаете? Какая-то компьютерная графика?

— Михаил, ну, какая графика! Разве вы можете графически есть горячий суп? Ешьте, а то остынет. Впрочем, вы же не так давно ели пиццу. Может кофе?

— Не надо мне ничего. Я вас слушаю.

Лицо Михаила стало совершенно серьезным. Версия с розыгрышем не подтверждалась. Слишком уж все сложно. Теперь он действительно был готов ее слушать. Каким-то образом до него дошло, что единственно для него теперь важным было то, что скажет Лида.

— Так вот, Михаил, я надеюсь, вы не против, что я вас так называю. Вы не в своем мире, тут нет привычных вам городов, ни Нью-Йорка, ни Москвы, ни Женевы. Вы во временном, условном и промежуточном мире, который мы называем «капсулой». Можно назвать его иначе: «порталом», «шлюзом» или «гейтом». Название неважно. «Капсула» — это окно в параллельную действительность, одну из непостижимого множества. Мы вам предлагаем начать жить в такой «другой» действительности. Ваша жизнь там не будет конечно совершенно идентична вашей жизни в известном вам мире. Ваша личность будет слегка модифицирована и таким образом есть все основания полагать, что вы станете счастливее …

Лида видела, что на лице Михаила появилось нетерпеливое, слегка раздраженное выражение, которое свойственно культурным людям, желающим прервать собеседника, но не делающим этого из вежливости. Слушать то, что им говорят, делается невыносимым, и чужой вздор они не прерывают из последних сил.

— Михаил, вы хотите мне что-то сказать? Я понимаю, что у вас возникли вопросы, у вас будет возможность их мне задать, хотя … ладно … давайте сейчас …

— Постойте, Лида. Про «капсулу» мы еще поговорим, меня сейчас другое волнует: вот вы все время мне говорите «мы … мы», кто это «мы»? От лица кого вы выступаете? И еще … вопрос, вытекающий из предыдущего: как это «модифицировать мою личность»? Что модифицировать? Кто такие «мы», чтобы иметь право модифицировать во мне хоть что-нибудь? Вовсе я не желаю никаких модификаций.

— А что, Михаил, вы всем абсолютно в себе довольны?

— Нет, конечно. Как можно быть в себе всем довольным? Но я — это я, и жизнь у меня соответствующая.

— Я поняла ваш вопрос, больше вы у меня ни о чем не хотите спросить?

— Хочу, мне любопытно, как это все происходит и зачем, но давайте сразу отделим главное от второстепенного: есть частности: как это делается, какие у меня гарантии и прочее … но давайте сначала о главном. Кто «мы»? Это главное. Пока я этого не уяснил, не стоит и продолжать. И поясните мне, кто вы такая?

У Лиды было неприятное ощущение, что Михаил в их разговоре доминирует, ведет его, то-есть делает то, что должно быть ее прерогативой. Ну, понятное дело, куда мне до него, Михаила Ясуловича, профессионального маститого преподавателя, лектора, одного из лучших культурологов мира, лауреата престижных премий! В его голосе уже совершенно не чувствовалось никакого заискивания сильно испуганного человека перед своим спасителем. Наоборот, инициатива перешла к нему и он явно умел ею воспользоваться. Впрочем, он задает типичные вопросы, большинство задает те же самые, вот только ответы на них вряд ли кого-то удовлетворяют.

— Я сотрудница капсулы, работаю здесь кем-то вроде вербовщицы. Моя задача — объяснять клиентам суть наших предложений. Кто-то соглашается, кто-то — нет. В любом случае это решение клиента, но я разумеется на это решение влияю. Вот моя роль. Предвосхищая ваш вопрос … сразу скажу: нет, в альтернативную действительность мне входу нет. Мне такой возможности никогда и не предлагали. Я — вербовщица, а не клиентка, никогда ею не была. В нашем с вами мире я преподаватель французской литературы в педагогическом университете, который вы когда-то заканчивали. И еще, я о вас практически все знаю.

— Ну, что вы знаете? Вехи моей общеизвестной биографии? Моя биография есть на википедии, я о себе говорил во время интервью. Многие из них выложены в сеть, можно и книги и статьи мои найти. Вот и все, что вы можете знать.

— Нет, я не это имею в виду, Михаил. Я знаю о вас то, о чем вы никогда не говорили. И тут даже не в информации дело. Я вас чувствую, знаю ваши мысли, сомнения, разочарования. Вы уж меня простите.

— Предположим. Теперь насчет «мы» … это кто?

— А вот здесь, я мало что могу вам объяснить. Не потому, что скрываю, а просто сама не очень понимаю. Со мною когда-то вышел на связь представитель «синклита», назвал себя Андреем, но дал понять, что он не является человеком в общепринятом понимании этого слова.

— Вот это уже интересно. Не человек, а «явился» перед вами человеком? Сказал, что есть некий «синклит»? Вы, что, удовлетворились этим объяснением?

— Я была вынуждена удовлетвориться. «Синклит», видимо, — это совокупность параметров нематериальной сущности бесконечно огромной вселенной. Я видела этого Андрея, разговаривала с ним. Он часть «синклита», но принимает форму живой материи. Они, «синклит» по каким-то неведомым нам критериям отбирают «клиентов» и дают им шанс жить другой жизнью. Если вы меня спросите «зачем», то им этот человеческий вопрос наверное чужд. Может они какой-то эксперимент проводят, хотя может и глупо это предполагать. Я не думаю, что мне дано постичь их логику.

— А вы этот вопрос Андрею задавали? Такой вот простой вопрос «зачем» им, даже неважно кому, это надо … ну, возиться с нами «человеками»?

— Да, конечно. Он сказал, что живущий в определенном мире никогда не может быть уверен, что это его первая и единственная жизнь. Может он жил, или будет жить, или может быть даже живет в одной из множеств параллельных миров … вот что он сказал. Просто миллионы людей о таких вещах не задумываются. Они просто живут «здесь и сейчас» …

— Понятно, на ваш вопрос он не ответил, но … это интересная теория … «синклит» как демиурги нашего бытия, по своему желанию перетекающие из материальной в нематериальную субстанцию. Изящно. Я конечно слышал об идее альтернативных миров, но это никогда не было в центре моих интересов, хотя нет, я ошибаюсь. Маленьким меня завораживали зеркала. «Зазеркалье» для меня существовало, мне очень хотелось туда забраться. Я завидовал Алисе и Оле из «Королевства кривых зеркал». Почему-то мне казалось, что туда берут только девочек. А меня не пустят.

— Ну, вот, теперь вы получили такую возможность.

— Вы меня, Лида, заинтересовали. Так значит, я прежний остаюсь в нашем заснеженном Нью-Йорке, так? Или как только я попадаю в «зазеркалье», я сразу умираю?

— Михаил, нет конечно. Вы вовсе не умираете. Вы спокойно живете своей жизнью, ничего с вами не происходит. Умираете вы в предназначенный вам час …

— Вы знаете когда и как?

— Знаю. Но от вас я такого вопроса не ожидала.

— Я вас разочаровал? Оказался вовсе не таким продвинутым как вы ожидали? А?

А меня дочка еще очень молодая. Просто хотел на всякий случай узнать … Ладно, вопрос снимаю. Вот, вы сказали, что-нибудь подправят. Я могу узнать что? Вдруг исправят из кулька в рогожку, что-нибудь не очень удачное во мне, но дорогое моему сердцу. Я хочу конкретно знать, что это будет.

— Михаил, я не знаю. Не я решаю, это работа синклита. Ваша личность будет разложена на мельчайшие составляющие, составляющие проанализируют и иногда даже мельчайшего изменения достаточно, чтобы жизнь пошла по несколько иному руслу. Любое ваше качество дает вектор, происходит движение, продолжающее до логического конца, и начинается другое векторное движение … и так всю жизнь. Один из векторов будет немного перенаправлен, это повлечет глобальные изменения …

— Понял, понял. «Угол отражения» отклонится? Я по физике хорошо соображал. Но все-таки … куда отклонится, что именно? Ну, например, вы же можете предположить что-то конкретное … Что менять-то будут?

— Ладно, это просто пример … вы, Михаил, всегда были слишком полным, вас это не украшало, портило жизнь. Толстый мальчик, толстый юноша, толстый мужчина … Вас воспринимали, как толстяка.

— Постойте, постойте, Лида. Ваш пример основывается на том, что меня «сделают» не толстым. Я буду ладным, крепким и стройным. Но в этом же нет никакого смысла.

— Почему? Я вижу вас маленьким Мишенькой. Вы на даче у бабушки с дедушкой. Вам 6 лет. На участке, он засажен высокими соснами, валяется ваш трехколесный велосипед. На двухколесном вы так пока кататься и не научились. И никогда не научитесь. Вы толстый, довольно высокий и неповоротливый ребенок. У вас круглое лицо, красные толстые губы, вы ребенок улыбчивый и покладистый. У бабушки с дедушкой с вами нет проблем. Они даже не замечают, что вы толстый. По выходным на дачу приезжают родители, они врачи, освобождаются из больницы в три часа, но по будням на дачу не приезжают. Мама с папой берут вас на речку. Вы купаетесь под их присмотром. Толстый грузный еврейский мальчик в синих сатиновых длинных трусах. Соседским девочкам вы кажетесь смешным, а мальчики вас презирают, потому что вы с ними не катаетесь на велосипедах и не играете в футбол. Какой уж там футбол … никаких подвижных игр в вашем детстве нет. Вы часами лежите в гамаке и читаете приключенческие книги. Аппетит у вас очень хороший и это радует бабушку, которая с большими трудностями печет вам пирожки.

У Михаила появляется на лице мечтательное выражение. Он весь в тех далеких картинках. В пожилом мэтре можно угадать того маленького дачного Мишу, всегда в хорошем настроении. Неужели он так никогда и не пожалел, что толстый? Даже в детстве и юности? Наверное нет. Глупый она ему привела пример.

— Чудесно, Лида. Я примерно таким и был. Да, толстым еврейским маминым и бабушкиным «сынком». Только кто вам сказал, что я был недоволен? Замечал ли я вообще, какой я? Ну, видел, что я толстый, но это не имело для меня значения. Я был в мире книг, ловил насекомых, смотрел на них, думал о зеркалах, задавал взрослым множество вопросов. Ни футбол, ни велосипед, ни плаванье меня не интересовали. Внимания девочек я тогда не искал. Игры в мяч казались мне глупыми. Понимаете, я был счастливым любимым ребенком, обожающим свою семью.

— А потом?

— Что потом? В школе, в институте? Вы имеете в виду мои комплексы насчет «я — толстый» и соответственно некрасивый и нежеланный?

— Да, я это имею в виду. «Я — толстый» мы взяли просто для примера. Я «вижу» вас в один из первых дней в институте. Вы сидите на втором этаже на обшарпанном диване в коридоре. Сидите один, широко раскинув руки на спинку. Рядом с вами можно сесть, но никто не садится. Ребята шепчутся в углу, около туалета, вы их видите. Девочки проходят мимо. Среди них у вас есть знакомые, вы с ними учились во второй французской спецшколе, на вас оглядываются, но дальше взглядов дело не идет. Вам не обидно? Или вы этот эпизод не помните?

— Ну, вообще-то да, забыл. Но сейчас вспомнил. Да, они ко мне не подходили, я даже знал почему: я был другим, не совсем таким как они. Я улыбался, прекрасно понимая, что с ребятами надо дружить, но в глубине души я же вовсе не хотел, чтобы ко мне подходили. Я не хотел болтать, рассказывать о себе, интересоваться тем, что мне было не нужно. Институт был для меня, как вы возможно себе представляете, скучен и слишком легок. Я там особо ничему не научился, просто мне был нужен диплом.

— А девушки?

— Что девушки? Вы хотите сказать, что я не был никому нужен? Это правда, но и мне никто не был нужен. Моя сексуальная энергия сублимировалась в другие интересы.

— Вы были совсем молодым юношей, а выглядели почти как сейчас. Не юноша, а дяденька, причем не очень молодой. Лицо молодое, а комплекция средних лет мужчины. Вы себя в зеркало видели? В таком возрасте успех у женщин невероятно много значит. Вы будете это отрицать?

— Нет, не буду. Я тогда начал уже заниматься кино. После работы в школе мне удалось устроиться в НИИ Киноискусства. Я был в таком обалденном кайфе от знаний, профессии, окружения, что мне было не до женщин. Поверьте. А перед этим ездил на семинары в Тарту. Там семиотики работали. Меня эти ученые буквально завораживали. А потом Тыняновские чтения в Резекне.

— Да, да, я знаю, но это все пришло позже. Но был же у вас период недовольства своей внешностью. Я знаю, что был.

— Был, вы правы. Но … я вот сейчас об этом подумал. Тогда я наверное хотел бы больше походить на Алена Делона, но сейчас … я, толстый Миша, нелюбимый глупыми молоденькими девочками, тянулся к книгам, науке, ученым … а вот, если бы я был стройным и дико у девочек популярным, может я бы меньше прочел, и со мною никогда бы не произошло того, что произошло. И кстати, у меня была целая сеть социальных контактов с блестящими людьми. Они были интересны мне, а я — им. И еще … вы сказали, что все про меня знаете. Тогда вам же известно, что у меня была первая жена, Лена. Мы где-то в 80-ых поженились. Довольно красивая женщина, потом наши с ней пути разошлись, но ничего плохого я вам о ней не скажу. Я был молодым, полным сил, пьесу даже опубликовал … я еще в институте сочинял пьесы. Вот одну помню: разговор соседей в очереди в туалет … коммунальная квартира. Нигде не взяли к постановке. И правильно … А еще я много преподавал, во ВГИКе, на Сценарных и режиссерских курсах, стал сотрудником Института философии РАН. Это же я придумал название издательства «Ad Marginem», а вот главный редактором не стал. Жаль, хотя в общем, чем больше я думаю о своей жизни, тем меньше я хочу что-либо в ней менять.

— Ладно, бог с ней, с вашей толщиной. А вот вы пошли работать в школу, не хотели, а пришлось.

— Да, было дело. Я же еврей, закончил МГПИ, куда «наших» брали, не мог на работу устроиться. Пошел в школу.

— Это же была потеря времени. В другой жизни, вы бы эти три года возможно не потеряли.

— Ну, это вопрос спорный. Что значит «потерял время». Это был интересный опыт. Он мне потом пригодился.

Лида молчала. У этого Ясуловича на все был ответ. Он ее «переигрывал» по очкам. Ни один ее вопрос не ставил его в тупик. Как он в список попал? Для чего ему другая жизнь. Успешный ученый, состоявшийся человек, счастливый муж и отец … на черта ему ее невнятные предложения … Глупо она, однако, выглядит. Черт бы побрал синклит с его списком. Сами бы попробывали с такими Ясуловичами! Он прожил много разных жизней в одной. Он литературовед, лингвист, кинокритик, философ, один из ведущих специалистов по постклассическим исследованиям, тайное международное жюри Гетти-Центра дало ему грант для стажировки в Лос-Анджелесе. Доктор искусствоведения Ясулович — профессор престижного Нью-Йоркского университета. Он одновременно доктор Ясулович … Мишель, Майкл, Михаил Бенцианович, Миша, Мишенька, Мишка … Он знает основные европейские языки. Надо все-таки что-то говорить, совсем он ее подавил.

— Михаил. Даже, если допустить, что вы во всем правы, и у вас нет оснований хотеть улучшить свою и без того удачную жизнь, почему вы не желаете использовать шанс жить снова, начать с чистого листа? Вам разве не интересно, что получится?

— Интересно, я честно вам говорю, Лида. Ваш, как бы это выразиться … «проект» вызывает у меня любопытство. С какого возраста у меня будет «чистый лист»? Я буду опять маленьким?

— Нет, вряд ли. Хотя это не исключается. Наверное молодым, когда изменение еще может на вас серьезно повлиять.

— Ага, а насколько у меня будет другая жизнь? Насколько? Моя семья, мои близкие в моей новой жизни будут со мной? Или я буду среди совершенно других людей?

— Разумеется ваши близкие будут с вами. Просто в связи с изменением одни из них, скажем «базовые», такие как семья, с вами останутся, а другие могут в вашу жизнь по разным причинам не попасть.

— Вот это меня и пугает. Меня поправят, что-то прибавят, но другое заберут! Я не знаю что, как согласиться? Я, скажем, буду успешным драматургом, мне это нравилось, я из-за неудач своих расстраивался. Но … став драматургом, я не напишу своих книг. Каждая моя книга — это мой ребенок, я жил ей, страдал … нет, я от своих книг не откажусь.

— Ну почему вы решили, что вам не написать ваших книг?

— Потому, Лида, что одно всегда делается за счет другого. Я не могу и не хочу ничего менять в своей жизни. Я в чем-то остался ребенком, и я делаю в своей взрослой жизни то, что меня интересовало в детстве.

— А вы, Михаил, смогли приспособится к Америке, к западной модели мышления и поведения?

— Да, конечно, в целом да … в мелочах — нет. В отличии от американских коллег, я обожаю беспорядочное чтение. Они всегда читают «от сих до сих», то-есть то, что относится и их «интересу». Я — другой. Роюсь в букинистических развалах, выуживаю какие-то нелепые книги, несу их домой. Поздно вечером, когда мои женщины ложатся спать, я сижу один в гостиной и перелистываю свои сокровища, иногда отбрасываю, иногда увлекаюсь и читаю несколько страниц из середины, мне приходилось проглатывать книгу, поднимать от нее глаза с рассветом. Я не жалею, что мне не удается использовать то, что я читал, но часто мои ненужные и лишние тексты вдруг в нужный момент всплывают в моей памяти, я нахожу потрепанный томик и опять в него погружаюсь. И Дина моя меня любит таким, какой я есть.

— Я знаю. Михаил, такие решения не принимаются просто так. Тут в капсуле есть специальное «кино», в которое все кандидаты, или, как мы их называем, клиенты, идут, чтобы посмотреть на себя со стороны. Вы поймете, как вас видят другие, как они вас воспринимают, что о вас думают. Иногда это больно и горько, вплоть до шока. Но, это помогает принять решение.

— Нет, я примерно представляю, что обо мне думают.

— О, тут могут быть сюрпризы.

— Неприятные сюрпризы, вы имеете в виду. Нет, зачем мне разочаровываться в друзьях. Не хочу я идти в это ваше кино.

— Михаил, не идут те, кто отказывается навсегда от шанса. Те, кто пока не отказываются, должны идти и подвергнуть себя этому испытанию. Вы хотите подумать или отказываетесь? Это ваше решение!

— Нет, мне ничего не нужно. Я отказываюсь. Рано мне умирать, вы мне предлагаете «уйти», а мы же с вами знаем, как французы говорят: «partir, c'est mourir un peu». Нет, нет. Это, как вы говорите, мое решение.

— Ладно, сейчас вы очутитесь в себя дома.

— Простите, давно хотел вас, Лида, спросить: я могу рассказывать жене и друзьям о нашей с вами встрече в капсуле?

— Вряд ли. Во-первых вы сразу все забудете. Память о нашей встрече полностью сотрется. Мы давно заметили, что так для людей лучше. Но даже, если бы кое-какие воспоминания у вас и остались бы … кто вам поверит? Михаил, вы же не хотите прослыть чудаком. Это не ваш стиль. Прощайте, Михаил. Мне было приятно с вами познакомиться. Для меня это честь.

Миша неловко улыбнулся, его лицо выражало стеснение от того, что он разочаровал милую женщину. Он бы рад помочь, но не может … простите, Лида, мне очень жаль.

Сейчас она лежала на кровати в доме, который она здесь считала своим и Мишино лицо стояло у нее перед глазами. В своих мыслях она почему-то называла его Мишей. Что ж … полный провал! Она не смогла перехватить инициативу в разговоре, он был на высоте. Да, куда ей! Ни одного лишнего праздного вопроса. Может быть его и интересовало, как это все происходит, но будучи скорее гуманитарием, он не спросил, понимал, что Лида не сможет внятно объяснить ему все тонкости. Михаил прекрасно умел отличать главное от второстепенного. Ну, действительно, что она к нему пристала? Толстый, толстый … какая ему разница! Когда-то может это могло иметь хоть какое-то значение, но потом … он вообще забыл о своей внешности. Несоизмеримо более важные вещи происходили в его жизни, которая вместила столько свершений. Лида пристально посмотрела на белую стену спальни и там сейчас же появился Миша. Он был дома в своей небольшой, очень дорогой и уютной квартире. Они сидели с женой обнявшись на диване, смотрели телевизор, на столике перед ними стояли бокалы с вином. Лида прекрасно знала, о чем Миша думает. Ругает себя, помнит, что после работы поехал в магазин, зачем-то уселся на плазе есть пиццу, а потом открыл компьютер и … все, забылся, погрузился в имейлы. Когда очнулся, было уже поздно, плаза вроде закрывалась, пришлось уходить домой. Только время потерял. Мише был неприятен ярлык «рассеянного ученого», который он сам на себя навешивал. Впрочем, до причины, по которой он покинул плазу, Миша доходил логическим путем. Что еще могло быть? На самом деле он не очень-то помнил, когда и почему поехал домой. Дине о том, что он ездил ей за подарком, он так и не сказал. Она, видимо, его задержку не заметила, ну и ладно. А то начала бы спрашивать, а что он хотел ей купить, почему не купил …? Он твердо обещал себе решить подарочный вопрос завтра, а сейчас он просто отдыхает, выкинув из головы свою злополучную поездку в Колумбус Серкл. Никакую Лиду он не помнит, и на этот раз ей было досадно, что она совсем не осталась у Ясуловича в памяти.

Какое у него расслабленное, симпатичное лицо! Для 67 — летнего человека он прекрасно выглядит. Не меняется, не стареет. Шкиперская русая борода, усы, почти без седины. Умный мужик, именно умный, тонкий, а не только интеллектуальный. А еще добрый, широкий, с мягким ненавязчивым юмором. Лида ловила себя на том, что находит Ясуловича чертовски привлекательным. Когда-то она бы не посмотрела на подобного толстяка, но сейчас все было по-другому. Она представила Мишу в постели: мягкое, грузное, сильное тело … знает как быть приятным, нетороплив, уверен в себе, без комплексов. Интересно, есть ли зависимость ума от умелости в постели? Наверное есть. Если бы она его позвала к себе, вот так прямо, чтобы трахнуться? Остался бы он с ней на какое-то время в капсуле? Нет, не остался бы, торопился с жене. Любит свою Дину и позднюю дочку Машу.

Лида была собой недовольна: сколько уж она служит синклиту, но до сих пор не научилась отбрасывать личное отношение к клиентам. Красновский был ей неприятен, а Ясулович привлекал. Если бы дело было только в личности … нет, она смотрела на них как на мужчин, и сделать с этим ничего не могла. А мужчины-вербовщики так смотрят на женщин, нормально … Лида была уверена, что синклит об этом знает, но им, иногда вспыхивающая, сексуальность вербовщиков для чего-то нужна. Была бы не нужна, они бы ее отсекали. Мишино лицо пропало с экрана, хотя Лида вовсе не перестала о нем думать. Так происходило только в одном случае, хозяин имел власть прерывать ее собственные картинки. Так и есть, на экране засветилось лицо Андрея, сейчас начнет «разбор полетов» …

— Лида, отпустите Михаила. С ним мы покончили. Что вы на него смотрите?

Андрей понимающе улыбался, и Лида прекрасно знала, что он считывает ее мысли. Понимал бы чего! Ей стало неприятно. Только бы он с ней не заговорил о том, что она находит Ямпольского сексуально привлекательным. Толстый, пожилой мужчина! Как такого можно хотеть? А она хочет … Если бы он захотел затронуть эту тему, ей бы ничего не оставалось, как ее поддержать. Хозяин потому и был хозяином, что она практически не могла ему противиться. Но Андрей молчал, как все-таки противно, когда роятся в твоей голове и ты об этом знаешь. Лида заторопилась переключится на другое:

— Я не смогла его убедить. Он слишком хорошо знает, что хочет. Разве он мне по зубам? Ему был нужен другой вербовщик. Он меня просто подавил.

— Лида, вам не стоит каждый раз, когда клиент отказывается по разным причинам от шанса, рассматривать это как свое личное поражение. Михаил не поддался бы и другому вербовщику, успокойтесь.

— Вы знали, что он не захочет?

— Трудно точно «знать», мы имеем дело с вероятными исходами беседы. Да, вероятность, что Ясулович не согласится, была высокой, гораздо больше 50 %.

— А зачем тогда он вообще был включен в список?

— В списках должны быть разные люди. Нам нужен определенный процент тех, кто отказывается, и нам важно понять почему. Не думаете же вы, что мы хотим, чтобы в альтернативной жизни оказалось как можно больше людей? Это не ваше советское «соцсоревнование». У кого-то из них подобный шанс уже был, они его раньше использовали, просто ни они, ни вы об этом не знают. В общем я пришел к вам, чтобы вы не казнились. Все хорошо и вы — отличная вербовщица, мы в вас не ошиблись. Мы редко ошибаемся, хотя ошибки есть и у нас. Любая система предопределяет наличие в ней ошибок, мы учитываем погрешность. Работайте, скоро у вас следующий клиент. И еще, Лида … ваши полномочия должны расширяться. Мы подумываем о том, чтобы разрешить вам определять конфигурацию «коридора». Вы теперь сами можете представлять и создавать «переход». В это дежурство все «коридоры» уже готовы, но в следующее все будет зависеть от вашей фантазии. Подумайте о том, как каждый конкретный клиент из вашего списка должен «перейти». Конфигурация «коридора» очень много значит. С «переносами» в зоны комфорта вы замечательно справляетесь.

Экран погас, и сейчас же зажегся вновь. Лида увидела новую клиентку: Нина Львова. Обычная пожилая тетка, ничем не примечательная, с плохой фигурой и постаревшим лицом. Похоже со знаменитостями Лида на сегодня покончила. Переключиться от Красновского к Ясуловичу было легче, чем сейчас от Миши на эту Нину. Тетка Лиду решительно не интересовала. Опять это личное отношение. Надо с собой что-то делать. Лида заспешила, скоро 13:30. У нее еще есть минут десять. Нина уже в коридоре. Еще несколько мгновений ничего не происходило и внезапно Лида оказалась…

Рохля

Ну, вот зачем это надо? Зачем? Она же говорила, что ничего ей не нужно. Какая-то сумка маленькая, клатч. На черта ей сумочка? Она так редко куда-то ходит. Да, что толку говорить им. Все равно послали, хотели как лучше. Нининому тихому молчаливому раздражению не было конца. Двоюродная сестра с мужем уже четверть века жили в Америке. Сначала в Балтиморе, потом в Вирджинии, а с декабря прошлого года, когда сестра ушла на пенсию, они живут во Флориде. Все эти передвижения родственников по Америке для Нины были пустым звуком. Она даже американскую карту себе плохо представляла. Флорида — это теплый океан и вот они теперь живут почти на берегу. Они и раньше-то с сестрой жили в разных городах и виделись редко, а сейчас чужая их жизнь вообще непредставима: у нее — свое, у них — свое. Сестра послала с нарочным небольшую посылку, хотела ей удовольствие доставить, не понимая, что все, что надо, у нее есть, и вещи не доставляют ей такого удовольствия как раньше. Вчера ей какой-то дядька вечером позвонил и сказал, чтобы она приехала забрать посылку, адрес продиктовал, как назло далеко, в новостройке. Что делать, пришлось после работы ехать в какой-то Сормовский 7-ой микрорайон, где она сроду не была. Адрес Нина записала на бумажке: ул. Светлоярская 4, корпус 4, кв 147. Нина дошла пешком до площади Минина и Пожарского, села на автобус, потом пересаживалась на другой. Путь до 7-го микрорайона занял у нее около часа, второго автобуса ей долго пришлось ждать. На остановке никого не было, Нина сошла одна и сразу оказалась в царстве приземистых хрущевских пятиэтажек из серого кирпича. Остановка называлась ул. Станиславского. Нина прошла немного вперед в поисках Светлоярской улицы. Встретила группу мальчишек, они ей указали куда-то направо. Нина прошла еще минуты три и с облегчением увидела нужную табличку с названием улицы. Дом 4 должен быть неподалеку в начале по четной стороне. С одной стороны простирались трущобы, с другой, в отдалении — новые широкие многоподъездные дома, тоже вроде по Светлоярской. Нина пошла вглубь хрущевок. Дом четыре … это еще не все, надо искать корпус четыре, должен быть где-то в глубине. Навстречу ей попалась женщина с собакой. «Нет у нас тут корпусов никаких, может вам в новый микрорайон, там корпуса» — тетка была не слишком любезна. На домах в глубине, тоже серых и пятиэтажных была написано «строение А», в следующем от улицы ряду «строение Б». Это что такое? Нина вытащила свой телефон и принялась набирать номер, с которого ей вчера вечером звонили. «Какого Николая? У нас таких нет» — ответили ей. «Как нет?» — заторопилась Нина, но там уже повесили трубку. Нина набрала вновь, но теперь услышала, что «абонент находится вне зоны действия сети …» Боже, ей, оказывается звонили с мобильного. Что ж делать? Нина вернулась к остановке, перешла через дорогу и по довольно широкой тропинке устремилась к нескончаемому жилому массиву, где ей предстояло искать дом четыре, корпус четыре. На улице давно было темно, свет фонарей не достигал вытоптанной пешеходами тропинки, повалил мокрый липкий снег.

Нина вздохнула: сейчас она давно бы уже сидела с папой на кухне, ужинали, а потом включили бы телевизор, где после новостей начинался сериал. Вместо всего этого она блуждает по депрессивной новостройке и поисках адреса, который она может еще час будет искать. Найдет конечно, но сейчас Ниной овладевала жалость к себе и досада на американских родственников с их ненужной, прямо-таки навязанной ей, посылкой. А весь придется благодарить и восторгаться … Вот всегда с ней так: не хочет, а делает, не умеет говорить «нет». Самое для страшное — это обидеть людей. Сама-то она обижается редко, все же хотят как лучше. Нина поравнялась с первым широченным домом со множеством подъездов и взглянула на его номер. Какой-то 45-ый. А где номер четыре? Дома располагались как-то хаотично, даже было непонятно по какой они считались улице. Нина оглянулась и увидела, что к ее остановке подошел следующий автобус. На тропинке показался мужнина.

— Будьте добры, я не могу найти дом четыре, не подскажите мне, как тут идет нумерация по улице Светлоярская …

Нина умела быть очень вежливой. Дядька остановился, наклонился над Нининой бумажкой с адресом.

— Я думаю, вам туда … здесь дома уже с сорокового. Пройдете минут десять и увидите начало нумерации. Корпус ваш будет подальше в четвертом ряду.

Дядька звучал вполне уверенно, и Нина приободрилась. Она пошла вдоль домов и увидела, что их номера убывают: восьмой, шестой, ага … вот и четвертый. Все логично. Нина обогнула дом четыре и пошла вглубь массива. Снег не прекращался, стало холодно, Нина зябко ежилась в своей синтетической серой шубе. Этот мокрый снег. Лучше бы был мороз. Эта промозглая сырость пробирала до костей. Быстрее бы домой! Большая белая табличка «корпус четыре» неожиданно показалась на углу одного из больших безликих домов. Наконец-то! На подъездах были обозначены номера квартир. Тут Нине не повезло: вдоль дома ей пришлось пройти до самого последнего. Дядька Николай дал ей код, Нина приготовила свою заветную бумажку с трехзначной цифрой, но ничего не понадобилось, замок подъезда был выломан и между дверью и стеной зияла небольшая щель. Нина с облегчением зашла вовнутрь, блаженно вдыхая теплый сухой воздух. Рядом с лифтом висели обшарпанные почтовые ящики. Никакой 147 квартиры на них не было. Это что такое? На подъезде было обозначено с пятой по 165-ую, а сейчас 147 квартиры тут не оказалось. Что за черт? Нина все-таки решила подняться на предпоследний этаж и убедиться, что цифры на почтовых ящиках ничего не значат. Лифт шел долго, видимо с одного из последних этажей. Внутри было темновато, стенки привычно изрисованы непристойными глупостями, которые Нина принципиально не стала рассматривать. Мата в ее жизни не было, а если вдруг приходилось услышать похабное слово, Нина страдальчески морщилась.

От лифта она сходила налево, потом направо. Поползновение позвонить в любую квартиру и показать адрес, Нина подавила: нельзя беспокоить людей. Нашла дом, корпус и квартиру найдет. От того, что в подъезде было не холодно, она как-то приободрилась. Надо вниз спуститься, выйти на улицу и зайти в следующий подъезд. Кабина сразу открылась, лифт снизу никто не вызывал, странно вообще-то: сейчас люди как раз должны с работы возвращаться. Нина нажала на кнопку, но двери не закрылись, лифт перестал работать. Только что работал и вдруг перестал, Нина вышла на пустую грязную лестницу, и стала осторожно спускаться вниз. На каждой площадке отвратительно пахло мусоропроводом. Нина разок остановилась и посмотрела в окно: насколько хватало глаз, виднелись темные громады одинаковых домов, свет в окнах выглядел как-то не так: тусклый красноватый свет, похожий на театральную декорацию. На улице, оказавшись под уличными фонарями, Нина внезапно решила плюнуть на адрес и двигаться к своей остановке автобуса: хватит с нее, пора домой. Позвонит утром дядьке и упросит его встретиться где-нибудь в городе, в любом удобном ему месте. Больше она сюда ни за что не поедет.

Интересно, а с какой она пришла стороны. Нина теперь понятия не имела, где остановка по Светлоярской улице. Фонари на подъездах одновременно ярко вспыхнули, но потом после вспышки они стали гореть в пол-накала, едва освещая пространство перед домом. «Напряжение в цепи у них барахлит» — подумала Нина. «Не стану теперь я никому адрес показывать, просто спрошу, где остановка. Про автобус любой знает». Как назло на улице не было ни единого прохожего. В подъезде Нина машинально нажала кнопку лифта и он неожиданно заработал, вознося ее на тот самый этаж, на котором она так и нашла квартиру 147. Нина на всякий случай еще раз позвонила на номер вчерашнего дядьки и, ничего не добившись, уселась на грязный плиточный пол, облокотилась о белую стену, местами закопченную окурками, стену и заплакала, морща лицо и горько всхлипывая. Она прекрасно понимала, что плакать глупо, но поделать с собой ничего не могла. Слезы так и лились у нее из глаз.

Лида оказалась в темной передней типовой однокомнатной квартиры. Небольшая комната с диваном и стенкой и довольно просторная кухня, выглядевшая столовой. Пора … Нина в отчаянии, сидит на грязном полу и плачет, хватит ее мучать. Лида поймала себя на том, что полностью отключилась от Ясуловича, сейчас для нее существовала только Нина Васильевна Львова, нескладная низенькая пожилая женщина. Степень ее стресса была оптимальна, не больше и не меньше, чем полагалось для клиента в «коридоре». Лида открыла дверь квартиры и сразу заметила силуэт сидящей на полу Нины. Распахнутая шуба, вытянутые вперед ноги в меховых сапогах, рядом варежки грубой вязки, купленные на рынке. «Простите, я могу вам чем-то помочь? Вы кого-то ищите?» — Лидин голос звучал настолько естественно, что Нина моментально взяла себя в руки, чтобы не показаться смешной. Мало того, что она сидит на грязном полу, так еще и плачет. Какой стыд, женщина подумает, что она ненормальная, и будет права. Нина сразу забыла про остановку и решала еще раз попытать счастья: «Вот у меня тут адрес. Вроде правильный подъезд, а квартиру я не могу найти. Может я неправильно записала?» — Нина уже стояла перед распахнутой дверью.

— Заходите, Нина Васильевна, отдохните. Мы с вами чаю выпьем.

Так, первый шаг сделан. Она нарочно назвала ее по имени-отчеству. Сейчас Нина удивится и тогда, не теряя времени, можно будет начать беседу. А вот и не так вышло: Нина даже и внимания не обратила на то, что незнакомая женщина знает, как ее зовут. Сейчас это для нее неважно, потому что Нина до такой степени хочет покончить с неприятным приключением, что ни на что другое ее не хватает. Надо же … и в квартиру не проходит.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Не надо чаю. Мне давно пора домой. Квартира 147 в вашем подъезде?

— Вы за посылкой пришли? Это здесь. Посылку мой муж привез. Заходите.

Лида нарочно лжет, главное, чтобы зашла, а там можно начинать. Не разговаривать же с ней в подъезде. Упрямая баба, зациклилась на своей посылке, ее не собьешь.

— Я Николаю звонила, но он трубку не брал.

— Да, я знаю, он сейчас в метро наверное. Заходите.

— Не надо, я здесь постою.

— Заходите, заходите, что мы через порог разговариваем.

Беда с этими скромными, твою мать, будет на пороге стоять, сопли жевать. Клиентка Лиду уже раздражала и это ни к черту не годилось. Нина нехотя прошла в переднюю и остановилась у самой двери, явно ожидая конца никчемушного разговора. Весь ее вид говорил «несите мне скорее мою посылку и я пойду. Некогда мне с вами тут прохлаждаться».

— Нина Васильевна, заходите на кухню, садитесь за стол. Нам с вами надо поговорить.

— А что случилось? Мне что-то родственники на словах передали? В чем дело-то?

Нина стянула сапоги, сняла шубу и босиком прошла на кухню. В воздухе чуть запахло потными ногами. Теперь было видно, что она беспокоится, поняла, что разговор будет не про посылку. На лице ее было написано тревожно-недоуменное выражение, всегда появляющееся у людей, которым предстоит серьезный разговор и они понятия не имеют о чем. В таких случаях все ждут чего-то неприятного.

— Нина Васильевна, я какое-то время буду говорить. Постарайтесь меня не прерывать. Договорились?

— Откуда вы знаете, что меня так зовут? Ага, вот оно. Наконец-то!

— Я вам объясню. Просто запаситесь терпением.

— А сколько времени займет наш разговор? Меня папа дома ждет. Я и так очень задержалась. Он будет беспокоиться. Разрешите ему позвонить.

— Нина Васильевна, вы ему отсюда не дозвонитесь. Отсюда никуда нельзя дозвониться. Чтобы вас по-этому поводу утешить, а могу вам сказать, что ваш папа о вас вовсе не беспокоится. Выкиньте это пока из головы. Ладно?

Нина молча смотрела на Лиду огромными серыми, все еще красивыми, круглыми глазами. Теперь она не волновалась, просто ждала продолжения, так культурная аудитория смотрит на замолчавшего на минуту лектора, который, на секунду запнувшисть, наклоняется к своим записям.

— Нина Васильевна, вы разумеется думаете, что вы в подъезде дома на окраине города, потерялись в поисках адреса … это не так. Вы в так называемом коридоре, который из вашего мира привел вас в «капсулу», которая уже не есть ваш мир. «Капсула» или, если угодно, «модуль», «шлюз». Можно это искусственное пространство называть на английский манер «гейтом» или «порталом», сути название не изменит. Капсула, в которой мы с вами находимся, создана из «антиматерии». Мне прекрасно известно, что вы имеете математическое образование, и вам, скорее всего, намного понятнее, чем мне, что стоит считать «антиматерией». Мне говорили, что свойства антивеществ полностью совпадают со свойствами обычного вещества, рассматриваемого через зеркало. Я приняла это формальное объяснение, но боюсь, что я его не понимаю. Я просто поверила в то, что для поддержания функционирования капсулы надобно непредставимое количество энергии. Как математику вам, возможно, интересны чисто технические детали, но они неимоверно сложны и не в моих возможностях их вам предоставить. Простите.

— Да, мне важны детали, но вряд ли моего образование будет достаточно, чтобы их понять. Мне хотелось бы уяснить, не что такое «капсула», а для чего она? Простите, вы не закончили, а я вас перебила. Продолжайте. И скажите, как мне к вам обращаться?

— Меня зовут Лида. Я сотрудница капсулы. Я в ней не живу, просто работаю с такими как вы клиентами, то-есть теми людьми из обычного мира, которые сюда попадают. Кстати, Нина Васильевна, я сомневаюсь, что вам приятно сидеть на этой темноватой чужой кухне. Хотите мы перенесемся в другое место? «Перенос» поможет вам мне поверить. Вы же мне скорее всего не верите. Это понятно.

— Подождите. Мне и здесь хорошо. Я вам не то чтобы не верю, но согласитесь, все это так странно. Я сейчас как будто сплю и мне снится дурной сон. Извините меня, я очень устала. Отпустите меня домой к отцу. Он пожилой человек, я не могу его надолго оставлять. Пожалуйста. Мы с вами поговорим в другой раз.

— В этом-то, Нина Васильевна, и проблема. Никакого другого раза у вас не будет.

— Ну и не надо. Я просто хочу домой. Поймите, мне сейчас все эти разговоры об антивеществе и аннигиляции при взаимодействии вещества и антивещества ни к чему. Если бы я была на сорок лет моложе, меня бы все эти материи вероятно заинтересовали бы, но сейчас … уже поздно … во всех смыслах.

— Нина Васильевна, вы еще не поняли, зачем вы здесь. Поймете, и тогда решите: поздно или не поздно? Вам придется меня выслушать до конца.

— Господи, это просто ужас. Вы меня тут насильно держите! Какое вы имеете право? Я хочу домой. Слышите? Оставьте меня в покое! Вы не имеете права, я буду кричать. Я пойду в полицию!

В Нинином голосе засквозила истерика. Такое бывало редко. Лида ей даже пока не объяснила цели попадания в капсулу. Это ни в какие ворота не лезет. Нет уж, милая моя, ты меня выслушаешь! Пусть я тебя не смогу ни в чем убедить, но хотя бы дай мне закончить! Лидой овладели пораженческие настроения: конечно Нина из капсулы отправится не туда, а обратно, туда, откуда пришла. Альтернативная действительность не для нее. Хотя … была — не была! Надо полностью выложиться, попытаться, а там … посмотрим. Ой, дура ты, дура. В полицию она пойдет …

— Вы меня, ведь, даже не спросили зачем вы здесь.

— Где здесь? Я бродила в этом проклятом микрорайоне, потерялась. Вы меня тут до слез довели, это жестоко, бесчеловечно. Зачем вам это надо? Ну, зачем?

— Подождите, Нина Васильевна, вы же сами отправились за посылкой по адресу. Мы просто использовали адрес: угрюмые новостройки, темные подъезды, грязные лифты — это коридор, туннель, который привел вас в капсулу. Я понимаю, что вы потерялись, это вызвало у вас стресс, но для нас это искомое состояние клиента. Так должно быть, понимаете?

— Да, как вы смеете! Специально вызвали у меня стресс, зачем? Сейчас же объясните, я требую. Вам это все так не пройдет!

— Вы сами не даете мне все вам объяснить. Сейчас вам уже не так страшно и неприятно, я с вами. Хватит о вашем стрессе … мы вам предлагаем шанс снова начать вашу жизнь в альтернативном пространстве.

— Что? Каком альтернативном пространстве? Что значит «снова начать жить»? Вы меня за дуру принимаете?

Боже, если бы эта Нина знала, насколько она недалека от истины: да, Лида принимала ее за дуру. Эта бабская заполошность, неспособность выслушать, задать правильные вопросы, выждать, прежде чем беситься. И она должна возиться с такими как Нина? Почему она в списке? Зачем?

— Нина Васильевна, вы в моем сегодняшнем списке из шести человек, моя третья клиентка. Мы поговорим и вы решите, хотите вы снова жить или нет. Это очень серьезное решение.

— В каком смысле снова? Что вы несете? Мне придется снова родиться?

— Нет, не придется. Все составляющие вашей личности будут подвергнуты ревизии, доминантная черта, которая сделала вашу жизнь не такой удачной, как она могла бы быть, будет изменена и ваша жизнь из какой-то точки пойдет немного по-другому руслу.

— С какой точки?

— Не могу вам этого заранее сказать.

— А кто вам сказал, что у меня неудачная жизнь? Я считаю ее удачной.

— Не лгите мне, Нина Васильевна. Здесь «капсула», здесь говорят только правду. Ложь не имеет смысла, я же про вас все знаю.

— Всего вы знать не можете.

— Могу. Я знаю факты вашей, не слишком богатой событиями, биографии, знаю ваши мысли, сомнения, надежды. Я как будто сижу в вашей голове. Знаю, это для вас неприятно, но тут я ничего не могу поделать.

— Я вам не верю.

— Да? Что ж, могу доказать, что это правда. Вы живете с папой одна в трехкомнатной квартире в центре. Папа — это ваш сейчас главный человек, но вместе с тем, поскольку ему 95 лет, вы не можете себе помешать думать о жизни «после папы». Например, вы думаете о ремонте, о том какая мебель после его смерти вам будет не нужна, как вы от нее избавитесь, куда поедете. Жизнь «после папы» — это новый отсчет, хотя вы очень любите отца. Но и о своей, вновь обретенной свободе, тоже мечтаете. Что, не так?

Вы скрывали от родителей вашу связь с сотрудником, вам было стыдно признаваться, что живете с женатым человеком, но хранили вы секрет под другим предлогом: не хотели их, якобы, расстраивать. Вы, Нина Васильевна, не хотели себя расстраивать и иметь дело с маминой негативной реакцией. С точки зрения мамы связь с чужим мужем постыдна. Я права?

— Зачем вы вмешиваетесь в мою личную жизнь?

— В том-то и дело, что с личной жизнью у вас, Нина Васильевна, не получилось. Разве не глупо это отрицать? Вы когда-нибудь думали, почему? Может в новой жизни вы будете счастливой женой и матерью. Вам же этого не хватает.

— Поздно мне снова начинать. Такова уж моя судьба.

— Ну, правильно. Исходя из категорий привычного, вы пожилой человек. Но я вам предлагаю другую жизнь, в другом мире.

— Простите, я вас не совсем понимаю. Моя другая жизнь начнется после моей смерти? Я должна сначала умереть, а потом где-то там воскреснуть?

— Да, нет же! Не надо вам вовсе умирать и тем более воскресать. Ваша жизнь в известном вам мире окончится своим чередом в свой час. Мы предлагаем вам параллельную жизнь, и там, куда я вас приглашаю, вам не будет 62 года, будет гораздо меньше, гораздо. У вас будет будущее, понимаете? Вот скажите мне честно: вас ваше существование удовлетворяет?

— Не знаю. Наверное. Никогда об этом не думала.

— Неправда, думали. До определенного момента вы надеялись, что все еще будет хорошо, но надежда давно вас оставила, вы чувствуете себя пожившей, старой, никчемной, доживающей … Вам, кстати, не так уж многого было нужно. Была бы семья, но ее нет.

— А почему со мной так вышло?

— Вот, Нина Васильевна, вы задали первый действительно важный вопрос. Постараюсь на него ответить. Вам мешала ваша внешность: толстый неуклюжий ребенок, слишком заласканный, избалованный, взбалмошный, капризный. Внешность создала комплексы, вы себя не любили, не ценили, считали себя хуже других. С комплексами вы боролись, но победить их не удалось. Вы так и остались доброй, не очень тонкой, ранимой, неуверенной в себе девочкой, которая повзрослела, потом состарилась и давно потеряла кураж. Вкратце, это все. Но есть и нюансы: у вас технический, математический склад ума, но нет ни таланта, ни честолюбия, ни истинного к чему-либо интереса. Профессионал вы средний, хотя и добросовестный. Для ярких успехов этого мало. Считая себя технарем, вы почти ничего не читали, вы мало эрудированны, инертны, не обладаете ни творческой фантазией, ни воображением. Люди к вам хорошо относятся, так как вы милая женщина, никому не переходящая дороги, соглашатель и конформист. Вот вы какая. Таких любят. Жизненного опыта у вас немного. Только Горький и несколько курортов, подруги с работы и родственники. Вы боитесь нового, неизвестного, не умеете рисковать, опасаетесь ответственности и серьезных решений. Вы живете, как страус, с головой под крылом.

Нина молчала, опустив голову, то ли ей нечего было возразить, то ли она просто не могла собраться с силами отвечать на поток жестких и правдивых обвинений. Так с ней никто никогда не говорил. Вот сейчас она ей скажет, что все это несправедливо, что ничего подобного … почему это она мало эрудирована … почему это она «средний» профессионал? Должна же Нина хоть что-то сказать, поспорить, доказать Лиде свое. Нет, Нина молчала, потому что она не умела спорить, не выносила конфронтации, заранее принимала любую критику, не находила аргументов в свое оправдание, соглашалась с тем, что она несуразна, и поэтому несчастлива. В том-то и проблема. Нина — маленькая толстая рохля, чувствующая себя в полной безопасности только в семье с мамой, папой и бабушкой с дедушкой. Если бы она могла, она бы вообще из дому не выходила.

Нина сидела на чужой кухне, облокотившись на стол, перед ней остывал чай, стояло блюдечко с вареньем, к которому она не притронулась. Она молчала, погрузившись в невеселые воспоминания: вот ей 20 лет, она студентка, приехала в Москву и наскоро поев в доме у тети, побежала по магазинам. ЦУМ, ГУМ, универмаг Москва, магазин Наташа, Подарки … Она тогда могла за день все основные магазины обежать. Приезжала вечером в полном изнеможении, но зато с ворохом пакетов: одежда, косметика, духи, новая сумка. Ее тогдашние сокровища. Мама робко просила ее привезти что-нибудь из еды, колбасу, сосиски, масло, но у Нины не хватало на продукты энергии. Подумать только! Новые сапоги или помада могли сделать ее счастливой! Ну, да, все так жили, особенно молодые девчонки. Но она так тогда верила, что одежда может ей помочь, вот она модно оденется и молодые люди обратят на нее внимание, не могут не обратить. Все само сделается! Она вся модная в белом плаще и сапогах на платформе идет по улице и высокий блондин с ней знакомится. Они встречаются и женятся. Первый ребенок, второй …

Лида «читала» все Нинины воспоминания. Да, Нина в белом плаще и тех самых светлых сапогах на «манке». Какой она себе казалась красивой и модной, но Лида-то «видела» взгляды парней на толстушку Нину: маленькая, приземистая, с короткими толстыми ногами, которые «манка» еще больше укорачивает, плащ сидит нелепо, он рассчитан на высокую девушку. Круглое лицо на коротком туловище, шеи почти нет. Накрашена неумело, пошловато, то слишком ярко, то слишком блекло. Надо было не модные журналы рассматривать, а самой думать. Вот Нина на высокой шпильке, ступает тяжело, криво, идет неловко. Мужчины не понимают деталей, но чувствуют силуэт, походка для них важна: покачивание бедрами, развернутые покатые плечи, грудь вперед, ступни чуть вывернуты, шаг неширокий, но и не слишком мелкий. Мужчины замечают форму ног, а у Нины ноги — «тумбочки», широкие в коленях, с бутылочными икрами и сходящиеся в бедрах, которые друг о друга так наверху трутся, что под вечер делаются красными и зудящими. У Нины маленькие кружевные трусы, резинки впиваются в пах, а верхняя кромка сползает на животе.

Хотя дело не в ее внешности, пусть и незавидной. Точно такие и даже хуже девчонки запросто выходят замуж. Дело в характере: нужен стиль, уверенность в себе, раскованность, желание и умение нравиться — все что называется сексаппилом, а в Нине такого нет, она боится людей, особенно мужчин. Лида знает, что в молодости Нинино настроение менялось скачками: надев на себя новые модные вещи, она смотрелась в зеркало и была от себя в восторге … вот теперь ее заметят, не могут не заметить! К сожалению в другой раз, в этом же самом зеркале, надев те же костюмы и туфли, она себе не нравилась: ничто не могло скрыть ее тело-обрубок, короткие толстые ноги, отсутствие шеи и круглое невыразительное лицо. Нина смотрела на Лиду недоуменно. Она многое про себя понимала, но суть Лидиного предложения от неё пока ускользала:

— Что вы предлагаете? Что сейчас можно сделать? Что было — то было.

— Вам, Нина Васильевна, предлагается жить снова. Для того, чтобы у вас была другая жизнь, кое-что нужно в вас изменить.

— Как это?

— Все что составляет вашу личность: внешность, темперамент, здоровье, привычки, черты характера, социальный, культурный, образовательный статус, семейные отношения, мораль. Есть и другие факторы, которые подвергнут тщательному анализу. Поверьте, мельчайшие детали будут учтены. Одна из этих деталей, возможно незначительная, будет модифицирована, устранена или заменена на другую и тогда ваша жизнь, оставаясь в общих чертах прежней, пойдет, однако, по несколько иному руслу.

— А что во мне изменят?

— Вот вопрос, Нина Васильевна, который все задают. К сожалению я не могу на него ответить. Это не в моей власти. Я — простая вербовщица. Не в моей компетенции что-либо в вас менять.

На этот раз интервью проходило скучно. Нина не задавала никаких «сложных» вопросов. Обычно люди всегда спрашивают, кого Лида представляет. Неужели ей ничего не приходит в голову. Есть масса «технических» проблем, которые всегда для умного человека важны. Конечно так было легче, Лида совсем не напрягалась. Интересно, захочет Нина согласиться на предложение или нет? По ее поведению этого было не определить. Лиде казалось, что на ее месте она бы обязательно согласилась. Почему бы и нет? Люди в основном соглашались, и когда кто-нибудь отказывался, Лиде трудно было понять почему. Впрочем, в особых случаях это было логично. Ясулович, настолько самодостаточный человек, что мысль о том, что в нем что-нибудь изменят, была ему невыносима. Ну, что она опять про Мишу думает. Надо с Ниной заканчивать. Как жалко ее, несчастная баба. Лида использовала методику, которая уводила ее саму от конкретных обещаний:

— Нина Васильевна, а давайте с вами подумаем … а что бы вы сами в себе изменили? Дайте мне варианты модификаций.

— Ну, я не знаю …

— Нина Васильевна, такой ответ — это часть вашей проблемы. Оглянитесь назад. Что помешало вам жить более полной жизнью.

— Не знаю. Вы опять меня мучаете.

— Ну, хорошо. Я вам помогу. Приведу примеры. Мама в детстве отдает вас в хорошую спортивную секцию. Вы становитесь сильнее, изящнее, учитесь преодолевать свою физическую лень. Еще пример: ваш любовник не уходит из семьи, но вы рожаете от него ребенка.

— Какого ребенка? Он не хотел, у него были дети. Я никогда не была … в положении.

— Вот, Нина Васильевна, для вас проблема произнести слово «беременна», «в положении» — это стыдливый эвфемизм. Вам было бы стыдно быть беременной? Да, вы не были беременны, а если бы были? Тогда вы бы принимали решение, и может быть решили бы родить … В другой жизни у вас может быть ребенок. Представьте себе это.

— Мой Николай давно умер. Как бы я ребенка одна растила? Моя семья с ума бы сошла. Это бы маму убило.

— Не убило бы. Все эти «в подоле принесла», «ах, какой позор» … вы бы на это наплевали. В другой жизни вы можете не быть так зависимы от семьи. Вы бы встречались с Николаем открыто, а не придумывали для мамы с папой байки про ночевки у подруги. Вы были взрослой женщиной, а прятались как девочка-подросток.

— Это все во мне изменят?

— Не знаю. Может это изменят, а может что-то другое. Я просто приводила вам примеры, связанные с устройством вашей личной жизни. Это как раз то, что вам было так нужно. А, кстати, Николай вас любил так же, как вы его?

— Не знаю. Наверное. Но у него же семья, как можно разрушать семью? Он сразу мне сказал, что мы не поженимся.

— Да, а вы сразу это приняли. Был бы у вас другой характер, вы бы настаивали, и … кто знает, может сейчас у вас была бы своя семья. Вот такие вещи вы в параллельной действительности и попробуете. А сейчас вы вся соткана из «я не знаю» …

— Что я виновата, что я — такая. Вам меня не понять.

Нина начала всхлипывать. Ее довольно легко довести до слез. Она меня видит жесткой и безжалостной, ненавидит меня. Может я переборщила? Но не гладить же эту, как ее в семье называют, «Нинулю» по головке …

— Мои близкие люди будут в той, как вы говорите, параллельной действительности, со мной?

Ага, дело движется. Нинуля начала проявлять нормальное любопытство. Всхлипывать перестала.

— Скорее всего. Ваша мама умерла в 98 году, если вы «начнете жить» до этой даты, то конечно она будет с вами, но если все для вас начнется позже, то нет, умерших людей в альтернативной реальности не будет. Параллельное существование устанавливается с реально существующим человеком.

— Я должна вернуться к себе и посоветоваться с отцом.

— Невозможно. Вы должны принять решение в капсуле. И, кстати, в любом случае папа вам не поверит. У нас есть для вас еще один способ, помогающий принять решение. Вы остаетесь в капсуле еще на некоторое время и вам показывают нечто вроде «кино»: видеоряд, где вы видите себя и реакцию людей на ваше поведение, т. е. у вас будет возможность видеть себя отстраненно, глазами окружающих. Вы посмотрите на себя через восприятие других и примете решение.

— Нет, я такого не хочу. Это ни к чему.

— А, у вас, Нина Васильевна, нет выбора. Либо вы от нашего предложения сейчас категорически отказываетесь, причем учтите, что больше вам этот шанс никогда предложен не будет. Либо, вы идете в наше «кино» и потом мы с вами еще раз встретимся. Вы примете окончательное решение на нашей второй встрече.

— Я должна повидаться с папой.

— Нина Васильевна … я вам все объяснила. Папа тут ни при чем. Вы, кстати, давно с папой, привезли посылку, она вам понравилась. Сейчас вы в своей комнате, а ваш папа смотрит футбол. Хотите я вам это покажу?

Кухонная стена засветилась и Нина жадно уставилась на экран. Смотреть там, правда, было особенно не на что. Папа, очень старый, сгорбленный и усохший, сидел на кресле перед телевизором. Было уже поздно, в кадре были видны большие часы: почти одиннадцать. Нина убирает с кровати американские вещи и расстилает постель. На ее лице довольное умиротворенное выражение.

— Это я? — Видно, что у Нины в голове свое одновременное пребывание дома и в капсуле, укладывается трудно.

— Вы, Нина Васильевна. Я же говорю, не беспокойтесь, вы дома, в безопасности. Ну, решайте, мы с вами продолжаем работать, или вы уходите …

— А как я буду «уходить»? Опять через этот подъезд ужасный?

— Нет, я сделаю так, что вы минуете туннель. Он нам больше не нужен. Вы просто дома, и о нашей встрече не помните. Так вас устраивает?

— Я хочу обо всем потом рассказать папе.

— Я же говорю, нечего будет рассказывать, вы все забудете. Ну, решайте! Наша встреча, капсула, шанс … ничего этого нет и никогда не было… или «кино» и решение?

— Хорошо. Пусть будет «кино». А потом я смогу уйти?

— Разумеется, тут ничего с вами насильно не сделают. Повторяю: это ваше решение!

— Да, я поняла. А сейчас мне куда идти?

— Никуда. Вы окажетесь перед особым экраном в приятной расслабляющей обстановке. Почувствуете себя полностью отдохнувшей.

Нина молча кивнула и Лида ее больше рядом с собой не видела. Сейчас она почувствовала, что устала. Нина с ее бесконечными «я не знаю», измотала ее больше, чем мужчины. Надо готовиться к следующему клиенту. Какой длинный рабочий день, она дошла только до половины списка. Можно было бы сразу очутиться «дома», но Лида решила пройтись. Прогулки по чудесным пространствам капсулы, которые она сама для себе готовила, всегда ее освежали. Надоела ей чужая безликая кухня и гнусный заплеванный подъезд.

Лида открыла входную дверь и сразу почувствовала на своем теле легкий морской бриз. Хватит с нее запаха мусоропровода и потных синтетических сапог. Она стояла на самом берегу океана, босиком на твердом мокром песке, на который с легким плеском накатывался прибой. Ее ноги накрыло волной и Лида отошла назад. Пляж был совершенно пустынен, большие валуны кое-где загораживали тропинку, ведущую к ее дому. Как же она к этому своему дому привыкла. То, как сейчас, она его помещала на берег моря, то к дому вела лесная мшистая тропинка, иногда это была безлюдная городская улица. Лида меняла антураж: разные деревья, освещение, температура, запахи, звуки, только дом в последнее время оставался неизменным. Ей хотелось возвращаться к «себе». Она тут жила и наслаждалась своим пребыванием в капсуле, долгими московскими вечерами мечтая снова в ней оказаться, в своем удивительном, уникальном, тайном мире, подвластным ее воле, в мире, где она была сильнее, лучше, моложе и красивее.

Лида поднялась немного в гору и вошла в дом, где было прохладно и светло. Она подумала о легком обеде и сейчас же перед ней оказалась тарелка с салатом из креветок и чашка густого горячего сладкого кофе. Поев, Лида улеглась на кровать и сейчас же перед ней возник самый молодой и незатейливый из ее сегодняшних клиентов: Паша Титов, водитель лесовоза из Братска. Интервью в 2: 30. Лида полистала мало интересные картинки: Паша с девушкой. У девушки грубая внешность, крупные черты лица, нахрапистая улыбка провинциальной королевы, какою она себя мнит. Они в зимних ярких куртках в каком-то походе. Паша стоит у кабины своего грузовика. Он его только что купил, заставив мать продать квартиру, удовольствоваться меньшей. Потрачены деньги от квартиры, плюс банковская ссуда … Паша уверен, что он молодец, все правильно сделал, что на своем собственном грузовике он заработает бешеные деньги. Вот Паша с товарищами, с которыми он открыл оптовые магазины. У них на складе товар … они его реализуют, разбогатеют и он, Паша, через американских родственников выпишет из Штатов другие товары, дешевые и выгодные … Он гордится собой. Институт, надоевший, трудный и ненавистный он бросил. Зачем это образование вообще нужно? Ни за чем. Надо просто уметь делать деньги, уметь жить. А он умеет! Паша сидит в своей квартире, с девушкой расстался, один … есть нечего, бизнес лопнул, долги … мать недовольна, но помалкивает. Настроение плохое … совсем никуда. Грузовик у него остался, но заработать почти ничего не удается. Что делать? Паша не знает, на что решиться, опций нет, где-то он это слово слышал. Девушки у него, кстати, тоже нет, со старой давно расстался, и не жалеет об этом, новая пока не находится. Где ее искать, он не знает. Нет девушки, нет денег, нет надежд … Фиговая жизнь, но Паша знает, что сдаваться нельзя.

Мать с отцом давным-давно развелась, они вместе почти и не жили. Папаша сильно пьющий и редко работающий. Лида видит Пашу рядом с отцом, высоким, еще не старым мужиком, поблекшим, но все еще довольно красивым. Папа выглядит поинтереснее сына. А вот они живут вдвоем у Паши в квартире. Неубрано, везде бутылки из-под пива, незастеленная кровать, вечно разобранный диван, банки с окурками. Не квартира, а логово. Лида видит, что Паше это все не по душе, но выгнать отца он не может. Потом папаша сам уезжает и Паша вздыхает с облегчением. Денег совсем мало. Квартиру приходится за копейки сдавать и жить у матери. Мать кормит, но около нее ему тоже плохо, чувствует себя мальчиком. Они почти не общаются, Паша все время в рейсах, устает, болит спина, мучают головные боли. Хочется чего-то нового, но как изменить свою жизнь он не знает. Сидит ночами в интернете на каких-то форумах и смотрит, сколько зарабатывают дальнобойщики в Америке. Лицо его при этом делается жадно-заинтересованным: вот где настоящая жизнь, хватит ему сопли жевать, надо отваливать. Другие отвалили и довольны. Какие-такие «другие»? «Отваливших» Паша лично не знает, только читал о них в интернете. Паше уверен, что он заполнит нужные бумаги и … прощай Братск, и все увидят, какой он рисковый парень. У матери какие-то родственники в Америке, они должны ему помочь. Помогут, помогут … куда денутся …

Как же это было неприятно, что пришлось связываться с незнакомыми родственниками на Скайпе, объясняться, просить помощи, чтобы они «бумаги» заполнили. А они ничего заполнять не согласились. По их словам получалось, что нет никаких особых бумаг, что это все, мол, трудно … да понимает он, что трудно, но, ведь, не невозможно. Другие-то уехали, у него рабочая специальность. Якобы они куда-то звонили в Канаде, но опять же сказали, что все бесполезно. Как это «бесполезно»? Паша не поверил, просто решил, что родственники не хотят для него достаточно постараться. А потом они уж совсем какую-то ерунду начали предлагать: вроде он должен жениться на американке и получить какую-то грин карту, вид на жительство. Ничего себе «жениться»! Как будто это шутки. Впрочем, он нехотя согласился: пусть ищут ему девушку, а он посмотрит. Заставили фотографию послать … послал, и тут начались унижения: никакая девушка, которым они его фотки показывали, не клюнула. Неужели он такой непривлекательный? Не факт, что они правда показывали все это фотографии из «Контакта». И ни одна девушка не заинтересовалась? Не может быть. Хотя … тут же тоже девки не сильно на него западают. Странно. Родственники, понятное дело, умыли руки: ты, дескать, давай сам себе «невесту» ищи, сиди на разных русских сайтах в Америке и предлагай дружбу. Паша с одной стороны понимал, что может ему и следует так сделать, но с другой, он заранее чувствовал, что у него ничего не выйдет: русские сайты почему-то не находились, а если и находились, то Паша не мог найти страницу «девушек на выданье», не знал, куда поместить свои данные и намерение найти подругу, чтобы переписываться. Да и как выразить свое «намерение»? Давай дружить, я такой-то … люблю ходить в поход …? Он никогда ничего подобного не писал, и как взяться за щекотливое дело не знал. Видимо этот метод не для него. Он сразу понял, что стать женихом — это сомнительное дело, и хорошо, что он в него не ввязался, хотя и видел, что родственники разочарованы. Дядюшка противно учил его «жить», ругал за бездеятельность, посылал ссылки на уроки английского на скайпе, а потом занудно спрашивал, занимался ли он? Ну открыл он пару раз эти ссылки, и что? Все по-английски, он вообще ничего не понял, как заниматься-то? Так заниматься нельзя. Паша почему-то говорил дяде, что по-английски понимает, что вообще дело не в английском, он его быстро выучит, но на самом деле, английский был для него «темным лесом», чем-то совершенно неподъемным. Как он будет заниматься-то? Он работает, устает … им бы такую работу! Недавно, видимо, поняв, что со знакомством с девушками ничего не выйдет, родственники вдруг подхватились насчет лотереи грин кард, сами все обещали заполнить. Сначала опять ему ссылками докучали: открой-посмотри, открой-посмотри! По-английски он и читать не стал, да даже и по-русски объяснения казались Паши такими запутанными, у Паши даже ни разу не хватило терпения дочитать их до конца. Фотку надо сделать? Ладно, это он сделает. Послал и тотчас же почувствовал, что «дело в шляпе». Они ему, правда, говорили, что выигрыш мало вероятен, но Паша настраивался на позитив: все у него будет хорошо!

Лида «просматривала» Пашины мысли, и понимала, что настроение у него было оптимистическим: он знает, куда стремиться. Один тяжелый и неприятный рывок, и все будет хорошо. Мантра «все будет хорошо» стучала у него в голове. Паша считал, что он заслужил наконец удачу. Вот дурак-то! Еще и жалеет себя: у него в жизни слишком много работы, пора отдохнуть, хоть куда-то съездить, пока он еще не в Америке. Он же ни разу не был в Москве, говорят там красиво. А он не был … прямо стыдно кому сказать! Паша покупает билет на вокзале, по интернету заказать не решается, вдруг что не так сделает. Какой билет дорогой! Почти вся его месячная зарплата. Усть-Кут, через Братск, Иркутск, Новосибирск … три дня и Москва. У Паши было поползновение купить место в плацкартном вагоне, не барин … но потом он все же решил шикануть, тем более, что в купе он вообще никогда в жизни не ездил: женщина с девочкой, военный. Ехать долго. Хорошо, тут в поезде все и случится, прекрасный «туннель» из ночных кошмаров.

Экран чуть меняет цвет, изображение делается более резким, отчетливым и ярким. Реальное время. Паша сидит в купе. Девочка лежит на верхней полке, военный с ней поменялся, уж очень она просила. Они втроем внизу, собираются ужинать. Тетка выкладывает на стол припасы. Еда выглядит аппетитно, курица, вареная картошка, крутые яйца. Мать ему тоже кое-что с собой дала: пирожки, правда из кулинарии. У военного ничего нет, зато он вынимает из чемодана бутылку водки, и Паша видит, что у него там есть еще одна. Женщина не чинится, собирается с ними бухнуть, она еще нестарая, но совершенно непривлекательная, выглядит деревенской теткой с потасканым и оплывшим лицом. Под обильную закуску бутылка уходит довольно быстро, военный достает вторую. Паше хочется продолжать выпивать, но он знает, что пьет он плохо, и что ему наверное хватит, но отказываться неудобно. У дядьки с теткой ни в одном глазу. Паша знает, что если он откажется, то будет выглядеть странно. Они пьют еще, начинают громко разговаривать и смеяться. В купе заглядывает проводница и предлагает чаю. Да, да, они все будут пить чай. Паша просит с лимоном, хотя это гораздо дороже. Когда же он прекратит при любых тратах взвешивать, может ли он себе это позволить. Другие же умеют себя полностью отпустить, а он — нет. Водки больше нет, но о третьей бутылке никто не помышляет. Пьют чай, проводница заходит за стаканами и все собираются спать. Спать Паше совсем не хочется и он вызывается сходить в вагон-ресторан за пивом на утро. Дядька с теткой находят его идею прекрасной и даже порываются дать ему денег, но Паша отказывается, купит на свои.

Вот он идет по устланному ковролином коридору направо и открывает дверь в тамбур, там следующая тяжелая железная дверь. Сцепка, грохочущие колеса, очень холодно, в ушах свистит резкий ветер. На минуту Паше кажется, что между вагонами можно выпасть прямо на рельсы, но эта мысль его покидает как только он переходит в следующий вагон. Еще не очень поздно, но в коридоре никого нет, хотя за плотно закрытыми дверями купе слышны голоса. Люди не спят, почти все ужинают и пьют. Такой уж поезд. Работяги с семьями, командировочные, освободившиеся из заключения, военные едут в Москву по своим надобностям. Паша идет по коридору, у него, Лида это чувствует, прекрасное настроение, он взбудоражен, пьян, и полон еле сдерживаемого возбуждения от предвкушения приключений. Следующий вагон уже не купейный, а общий. На боковых местах сидят люди, в проход свисают чьи-то ноги, маленькие дети не спят, шумно, пахнет едой и немытыми телами. Паше здесь не нравится, хочется быстрей пройти дальше. Снова перестук колес, обжигающий холод, и Паша в мягком вагоне: безмолвие, мягкий ковер, за дверями тоже тихо, то ли люди легли, то ли просто тихо разговаривают. В рабочем тамбуре пахнет углем и дымом. Паша идет дальше … свет чуть меркнет, в тамбуре за дверью вагона никто не курит. Пашина рука рывком открывает тяжелую дверь, соединяющую вагоны … Он в «коридоре», но пока ничего особенного не замечает. Он просто идет вперед.

Лида лежит на кровати, ей пора вставать, клиент в «тоннеле». Все Лидино существо охватывает лихорадочное волнение, она ждет еще пару минут, пора … и вот она уже …

Лох

Сколько же он уже вагонов прошел? Вагон-ресторан вроде в 8-ом вагоне, а у него 2-ой, в голове поезда … шесть вагонов всего. Так … было два «плацкартных», потом «купейный», потом «мягкий» … или наоборот? А может ресторан вовсе не в 8-ом? Надо дальше идти. Куда он денется с «подводной лодки»? Паша улыбнулся, просто он выпил лишнего, вагоны не может сосчитать. Хотя что их считать? Ресторан наверное следующий. А если нет, он постучится к проводнице и спросит, что тут такого? От холодного обжигающего воздуха между вагонами, Пашина голова немного прояснилась, прогулка по поезду шла ему на пользу. Правильно, что он пошел за пивом, завтра утром оно как найденное будет. Дядька с теткой ему попались невредные. Они сначала пивко … а потом чайку. Паше вдруг остро захотелось этого самого холодного пивка, где уж этот чертов ресторан. Он сейчас там бутылку обязательно выпьет и три с собой возьмет. Он шел вперед, на автомате отрывая холодные тяжелые двери: коридор, рабочий тамбур, сбоку туалет, тамбур, пространство между вагонами, с ветром, оглушающим лязгом колес, обжигающим морозом, потом тамбур, туалет, коридор … снова рабочий тамбур с титаном для кипятка … мелькающие двери, стучащие колеса, ветер, темные коридоры … и полная тишина … он прошел уже не шесть, а наверное 26 вагонов, а ресторана все не видел. Может тут и нет ресторана? Но он когда шел по платформе на посадку вроде видел надпись «вагон-ресторан». Может этот вагон отцепили? Только зачем? Паша в раздумье остановился посреди мрачного коридора и решил идти обратно: жаль конечно, но черт с ним с этим пивом. Впрочем, он сейчас все-таки зайдет к проводнице, спросит … что тут у них за хрень …

Лида завороженно следит за продвижением клиента по «коридору». Паша между вагонами, жгучий холод, он в одной спортивной легкой куртке, надо быстрее нырнуть в вагон, но дверь не открывается. Закрыли что-ли? Паша дергает вниз тяжелую ручку, но дверь не подается. Его буквально сдувает под колеса. Черт, а обратно? Ага, открылась. Купе проводницы закрыто, Паша рывком открывает дверь туалета. Дико захотелось в уборную. Тут пахнет сортиром, окно зачем-то приоткрыли, из него невероятно дует. Паша смотрится в зеркало, откуда на него глядит испуганная, усталая, растерянная физиономия: опущенные вниз уголки губ, глаза с набрякшими веками, тяжелый взгляд исподлобья. Неподвижное, бледное, испуганное лицо. В коридоре Паша почему-то забывает, в какую сторону ему надо идти обратно. Откуда он пришел, где была эта закрытая дверь между вагонами. Он снова стучит к проводнику, но ему не отвечают, пассажиров тревожить Паше неудобно, но он все-таки пробует негромко стукнуть в пару дверей. Никто его не слышит, тогда он идет по вагону и с силой, истерично стучит в каждую дверь кулаком и ногами. Нет, никто не открывает. Они не могут его не слышать, это какой-то пустой вагон. Но, почему? Паша смотрит на часы, стрелки не двигаются, даже секундная. Он бежит по вагону, переходит в следующий, потом в следующий, в следующий. Все двери теперь открываются. Сейчас Паша хочет только одного: оказаться в своем купе с дядькой, теткой, и теткиным ребенком. Они давно спят, и он ляжет на свою верхнюю полку и постарается уснуть. Но где же его вагон? Ему кажется, что он уже сто раз пробежал туда-обратно весь состав, но состав, катящийся по рельсам с адским грохотом, среди тайги, совершенно пуст, он в нем один-единственный пассажир.

Паша предельно устал, сбит с толку, им овладевает желание спрыгнуть с поезда, упасть в снег и постараться добраться до ближайшего поселка. Он садится на пол и начинает серьезно планировать, как он будет прыгать … Хотя может ему и не стоит прыгать. Он знает Север, это тайга, сколько километров до ближайшего поселка? Может сто, а может больше. В одной куртке он не дойдет, тем более без лыж. При прыжке может ногу сломать, и тогда ему конечно не выжить. Дурная мысль. Паше не по себе, он предельно испуган. Заплакал бы от отчаяния, но последние проблески гордости, он же мужчина, не дают ему этого сделать. Паша закрывает лицо руками и тихо стонет.

В конце коридора лязгает дверь служебного купе. Он видит силуэт проводницы, которая неспешно к нему направляется. Пашей овладевает смешанное чувство: он счастлив, что девка наконец появилась и положит конец его кошмару, с другой стороны она сейчас вызывает в нем неимоверную злобу. Заспалась там, сволочь, телка тупая! Он же стучал — не открывала, заставила его так мучаться, блядь. Вот он ей сейчас врежет! Пашины кулаки непроизвольно сжались. Хотя что он себе в голову взял? Не сможет он женщину ударить, никогда не мог. Он, кстати, вообще никого не может ударить. Кажется, что сильный и борзый, но это не так. Пашина внешность обманчива. Высокий, длинные ноги, чуть сутулится, как многие высокие люди. Фигура у него лучше, чем лицо. Лицо неприятное: большие серые глаза были бы красивы, но очень уж они навыкате, почти как при Базедовой болезни, про которую Пашу ничего не слышал. Веки слишком тяжелые, немного полузакрыты, наплывают на глаза, из-за этого это взгляд исподлобья кажется недобрым и тупым. Уголки рта опущены, что создает вечно брюзгливое выражение. При улыбке открываются десны, да и улыбка больше похожа на ухмылку. Такие нюансы Паше незаметны.

Женщина у него была только одна: первая и последняя — Маша. Он с ней прожил больше двух лет. Сначала все было хорошо, девчонка крутая, лучше многих, Паше даже казалось, что парни ему завидуют. Она с удовольствием ходила с ним в походы, не ныла, несла тяжелый рюкзак. Паша даже начал подумывать о женитьбе, но Маша стала показывать свой характер: то не так, это не так, денег мало, работу смени, свози, достань, ты должен … Это «должен» Пашу бесило. Никому он ничего не должен, еще чего. Еще не жена, а уже командует. Стали ссориться, Маша на него орала, а он молчал, а потом выгнал из квартиры. Сам себе он казался «крутым», да нужна она ему! Еще придет, будет умолять, чтобы обратно пустил, говорить, что любит.

Маша не вернулась, вообще ни разу не пришла. В компании, где ее можно было встретить, Паша старался не ходить. С другой стороны, а куда ему было еще ходить? Стало тоскливо. О жизни с Машей он не жалел, был доволен, что не женился. Мать ее сразу невзлюбила, надо же, оказалась права. Мать он любил и жалел, но считал бабой несуразной, неудачливой и глупой, всерьез ее принимать было нельзя. Мать казалась большим, даже старым ребенком, потерявшимся без жесткой родительской руки. Мать у него — балда, но другой-то нет. Сестра, папашки у них, правда, разные, вот она — другое дело. Хитрая девка, не бог весть какая красавица, но замуж вышла удачно. Двое детей, дом, муж обеспечивает, что еще бабе надо? Тут Паша ловит себя на стыдной мысли, что он тоже был бы не против родиться «бабой», и тогда кто-то другой на него бы впахивал. Но это он так, не всерьез: бабой быть конечно легче, но мужиком однако лучше и почетнее. Он, Паша, мужик и должен этим гордиться. Впрочем честно говоря, гордиться было особо нечем.

Пашу всегда разъедала внутренняя собой неудовлетворенность. Ребята из его компании служили в армии и всегда рассказывали много смешного и поучительного, делясь своим армейским опытом, твердо убежденные, что «настоящий мужик должен послужить». А Паша не служил. Еще в школе понимал, что «да, настоящий мужик должен …», но было себя жалко, очень уж там тяжело. Мама суетилась, у него как раз спина жутко болела, сделали справку. Диагноз — остеохондроз, радикулит, грыжа межпозвоночного диска. Травма в связи со значительными нагрузками на позвоночник, предрасположенность к таким заболеваниям из-за высокого роста, когда на поясничный отдел приходится избыточный вес. В первый призыв не взяли, а потом он в институт поступил и вопрос закрылся. Смог бы он в армии выживать или нет, теперь узнать этого было нельзя. Ребята бурно праздновали «дембель», Паша завидовал их форме, особенно десантной, голубым беретам, но уговаривал себя, что «ему всего этого не надо», что ни к чему ему быть «сапогом», и него, дескать, будет другой путь.

В институте ему сразу не понравилось, слишком уж трудно. В группе у них было несколько мальчиков в очках, сильных в точных науках и в компьютерах, но Паша даже не пытался за ними угнаться. Из своей компании он учился в институте только один, студентом было быть не так уж престижно. Ребята, которых он считал товарищами, довольно много пили, ругались и частенько по пьянке дрались. Паше очень бы хотелось быть как все, пить пиво кружками и быть в состоянии «засосать», как они все говорили, бутылку водки, но пить он совсем не умел. Еще до того, как наступало приятное бесшабашное опьянение, Паше становилось плохо, тошнило, несколько раз начиналась рвота, Паша попадал в неудобное положение, и всячески старался крепких напитков избегать. Кроме того, имея папашу-алкоголика, Паша вовсе не желал идти по его стопам. Просто раз и навсегда объяснить ребятам, что он не пьет, он не решался. В их компании непьющий человек считался или больными или просто подозрительным, и Паша каждый раз на посиделках играл комедию отчаянного и веселого выпивохи, стараясь выпивать по-половинке, пропускать тосты, и внезапно уходил с вечеринки под разными загадочными предлогами. Разговаривали в их компании на смеси обильного мата с блатной феней. Сам он так не говорил, то ли стеснялся, то ли чувствовал, что в его устах все получится фальшиво и неорганично. Впрочем друзья не замечали, что он «пожиже», чем большинство из них.

В Братске были группировки бандитов, которых Паша панически боялся встретить на своем пути. Избить могли до смерти, просто так покуражиться, унизить, проглядев момент, когда все выходит из-под контроля, и тот, кого они избивают ногами, перестает стонать и шевелиться. Пару раз Паше пришлось побывать на похоронах слишком смелых товарищей, которые считали, что им «море по колено». У Паши была внешность «своего» парня, сам он считал себя разумным и осторожным, никогда не желая признаваться себе в трусости. Институт он бросил, интеллектуала-инженера из него не вышло, тяжелый труд на заводе он презирал. Шоферить его устраивало, но зарплаты оказались резко меньше, чем он себе представлял. В его гиблом, глубоко провинциальном, городе, следовало каждодневно доказывать свою крутость, а у Паши была неуместная мягкая картавость, тихий голос и нежелание ругаться через каждое слово матом. Временами он очень хотел бы быть как все, и иногда, наоборот, считал, что ему в Братске не место, что ему уготована какая-то другая, яркая судьба, просто надо потерпеть и подождать.

Сейчас он стоял, напряженный, нахохлившийся в коридоре поезда дальнего следования, стараясь перебороть нервную дрожь пережитого испуга, паники, приправленную злобой, неуверенностью в себе и агрессией. Прямо на него шла молодая довольно красивая проводница в синей узкой юбке, белой блузке с синей жилеткой. Форма ее выглядела новой, Паше было очевидно, но она не ложилась. Что ж не открывала-то? Чем так была занята? Он постепенно успокоился и даже попытался улыбнуться. Не рассказывать же ей про свои страхи. Стыдно как-то. И чего запаниковал? Бегал тут как идиот, вагон свой потерял, ресторан не мог найти. Сейчас ни в какой ресторан он уж не пойдет. Поздно. Соседи по купе давно спать легли, не дождались его. А может ему к ней в купе пойти? А что? Неплохая идея:

— Девушка, я же стучался. Вы, что не слышали? Я громко стучал.

— Да, не слышала, но видела, как ты тут ходил по вагонам.

— Ну, как вы могли меня видеть, ваша дверь была закрыта.

— Идем ко мне в купе, я тебе объясню.

Пашу не удивило, что проводница обращается к нему на «ты». Он же молодой, а она все-таки постарше. К себе приглашает, даже делать ничего не пришлось. Он ей сразу понравился. Хорошо, он с ней ночь скоротает, а утром к себе вернется, а на следующую ночь опять сюда придет, и так до самой Москвы. Интересно, а она москвичка? Может бригада московская, вот бы так все и было. Девушка открыла дверь в боковое купе, пропустила его вперед и закрыла дверь на задвижку. Паша довольно развязно уселся на сидение и потянул проводницу за собой.

— Посиди со мной, ладно? Не бойся, я тебя не обижу. А ты мне скажешь, почему ты такая красивая и ездишь тут одна? Скажешь? Знаю, что это ты меня ждала, и вот я пришел …

Что-то было не то, девушка на его шепот не реагировала. Она деловито села сбоку и облокотилась о подушку. Паша видел, что эта симпатичная проводница на его ухаживания вряд ли поведется. Что еще делать и что еще ей говорить он не знал, как-то сразу сдался. Не так уж он был в себе с женщинами уверен, в глубине души прекрасно зная, что некоторым женщинам он понравиться не может, не их он поля ягода. Так нечего и стараться. Такое должно было или сразу получиться или уже некогда. Не насиловать же ее тут. Зачем она его к себе пригласила, за каким-таким делом? А вдруг тут что-нибудь криминальное, сейчас втянет его по самое не могу … Что-то тут не так. Паше снова стало не по себе. Надо от нее уматывать и возвращаться к себе. Все как-то мутно. Не стоит с ней связываться.

— Ладно, девушка, мне пора спать идти. Хотел в вагон-ресторан сходить, но не дошел. Поздно уже. Схожу утром. Спокойной ночи, я пошел …

Паша встал, хотел выйти, но дверь не открывалась. Что за черт? Начинается опять.

— Откройте, я же сказал, мне пора идти! Поиграли и хватит. Откройте! Что вам от меня надо?

— Паш, сядь. Не мельтеши. Нам надо поговорить. Поговорим и ты пойдешь.

— А если я не хочу с вами разговаривать? Как вы меня заставите?

Паша хотел бы тоже называть ее на «ты», но у него это резко перестало получаться. В женщине было что-то такое, что определяло их неравенство. «Странная проводница, и на проводницу-то вовсе не похожа» — успел подумать он, прежде чем девушка заговорила:

— Паша, не глупи, поговорить тебе со мной придется, так надо.

— Кому надо?

— И об этом мы тоже побеседуем. Просто ты должен меня послушать, не перебивать. Знаю, что по ходу моих объяснений у тебя возникнут вопросы, но ты их запомни, задашь потом.

— Да кто вы такая? Откуда знаете, что меня зовут Паша. Билет мой видели, да? Зачем? Ну, да, я — Паша, и что дальше? Я ничего не сделал. Еду в Москву в отпуск, что нельзя?

— Паша, ты и едешь в Москву, лежишь в своем купе и спишь на верхней левой полке, отвернувшись к стене. Мы с тобой сейчас не в поезде. Пойми, это — не поезд и я — не проводница.

Мяч был на его стороне, и Лида ждала вопросов, но Паша молчал, остолбенело на нее уставившись. «Это не поезд» — было дня него непонятно, слишком сильно, нечто такое, что он не мог пока принять. Она говорила ему дикие вещи, настолько дикие, что Паша даже не мог ее просто прервать, чтобы выразить недовольное недоумение. Ему так противно морочат голову, да еще ночью, когда он устал и хочет спать. Бедный парень, наивный и глупый.

— Меня зовут Лида, так меня можно называть. Это мое настоящее имя. Я знаю, что ты мне не веришь, поэтому я тебе покажу, что я не шучу.

Лида взглянула на дверь и там моментально появилось изображение слабо освещенного купе. Внизу лежали женщина и похрапывающий военный, а наверху спала девчонка. Паша увидел свое лицо в пол-оборота. Глаза его были закрыты, он мерно посапывал. На столике стояли стаканы, чуть брякающие о подстаканники. Пустая обертка от печенья подвинулась на самый край и грозилась упасть на пол. Все спали, через щель в шторке мелькали огни полустанков и встречных поездов. Пашу даже каким-то образом обдало духотой, запахом перегара, еды и дешевой косметики. Что это такое? Он, что, в своем купе? Спит? Но он же не спит, он тут сидит. Как это может быть? Пашино тело покрылось испариной.

— Это че? Как вы это делаете? Через компьютер? В купе камера установлена?

— Паш, ну какая камера? Даже, если бы там была камера в реальном времени, как бы ты себя видел, находясь здесь? Ты же не усомнился, что там в купе — это ты. Спишь, как и собирался.

— А пива я купил?

— Да вроде купил … это неважно.

— А че происходит?

Лиду с ходу стало раздражать это его лоховско-сибирское «че», но она поклялась себе не впутывать в интервью с клиентом свое личное к нему отношение. Получалось пока неважно. Паша ей не нравился, действовал на нервы и она с тоской подумала, что сейчас надо ему объяснять про суть капсулы. Такие далекие от него материи, что у него вряд ли даже хватит терпения ее выслушать, да ему похоже суть будет безразлична. Таким как он нужно приоткрыть самый минимум.

— Происходит, Паша, то, что ты попал в коридор, роль которого сыграл твой поезд. Коридор привел тебя в капсулу, которая является искусственным сгустком антиматерии.

— Это че такое? Какая антиматерия? Вы сказали «капсула». Какая капсула? Я не понимаю. Это все ненастоящее? Так? Как во сне?

— Нет, не совсем так. Тут все настоящее, но для тебя временное. Это пространство, в котором мы с тобой сейчас находимся не принадлежит твоему привычному миру. Считай, что мы в другом измерении. Капсула подвижна, она меняет формы, конфигурации, модифицируется, управляется моей волей.

— А я могу ей управлять?

Началось … как и следовало ожидать, ничего серьезного он не спросил и не спросит. Для этого у него не хватает образования и фантазии. Дурачок уже заинтересовался, но воспринимает «капсулу» как игру, в которую ему хочется поиграть. Управлять он собрался …

— Нет, ты не можешь ничем управлять. Я могу, потому что я — сотрудница капсулы, у меня есть такие полномочия. А ты не хочешь меня спросить, зачем ты здесь?

— Подождите … а как ей управлять, что тут можно сделать? Я хочу посмотреть.

Понятно, без фокусов не обойтись. Лида поняла, что ко второй части интервью, касающейся его цели, переходить еще рано. Мальчик хочет развлекаться.

— Ладно, я вижу, ты мне не совсем веришь. У нас с тобой впереди серьезный разговор, и после пережитых волнений, я же знаю, что ты был сильно напуган, тебе следует полностью расслабиться. Зачем нам с тобой сидеть в этом купе. Где бы тебе хотелось оказаться? Выбирай место!

— Что, я могу выбрать все что угодно? Все-все?

Да, что он такого может выбрать? Сейчас на море захочет, в Турцию или Египет … предел его мечтаний. Пляж, шезлонги, бар с напитками поблизости … Но Лида ошиблась.

— А можно в Саяны, и чтобы была зима. Туда, куда мы в последний поход ходили.

Лида никогда не была в Саянах, но по опыту знала, что это не так уж и важно. Паша сейчас думает о своем походе, все его мысли о поездке. Мысли его она «видит», а поэтому … пожалуйста … отправляемся в Саяны … жалко что ли …

Морозный колкий воздух, пахнет хвоей. Они вдвоем в ярких куртках сидят на огромных валунах, лыжи воткнуты в снег, чуть внизу видно крохотное горное озерцо, покрытое льдом, за ним насколько хватает глаз простирается густой массив из кедров, растущих так плотно, что воспринимается ковром. Вдали, на горизонте, чуть покрытые туманной дымкой, видны горы, невысокие, плавно перетекающие одна в другую, на вершинах снег. Деревья наверху тоже густо припорошены снегом.

— Ой, это же подъем на Араданской перевал. А сзади Ергаки … Здорово. По реке Араданке, мы можем к Красному озеру выйти. Я покажу, это красота обалденная.

— Нет, Паша, никуда мы с тобой не пойдем. Ты хотел в зимние Саяны, и вот … пожалуйста, оказался. Пойми просто, что это на самом деле никакие не Саяны, мы по-прежнему в капсуле. Я ее модифицировала, превратила в Саяны.

— А ребята где? Ден, Птица, Звездный, Динозавр? Где они все? Мы же там вместе были.

— Извини, Паш, тут не может быть никаких ребят. Они дома, в другом мире. Мы с тобой здесь, в капсуле, я не могу позвать сюда твоих ребят … и вообще, мы должны быть с тобой одни.

— Ну, ладно, ладно. А еще куда можно попасть?

— Куда угодно. Давай мы с тобой договоримся: сейчас оказываемся там, где тебе нравится и ты меня выслушиваешь. Договорились?

— А в Москву, в хороший ресторан можно попасть?

— Можно конечно, но учти, мы там будем одни, никаких людей. Ты понял?

— Да, понял. А поесть? Мы сможем там поесть? Это дорого?

Надо же двадцать семь лет парню, а ведет себя как ребенок. Лида редко встречала таких наивных и бесхитростных клиентов. Неужели он ничего существенного не спросит? Лишь бы поесть … Ладно, так даже удобнее.

— Господи, в какой ты хочешь ресторан? Московский? Какую ты кухню любишь?

— Не знаю.

Все-таки он жутко действовал ей на нервы. Пожрать захотел. Использовать капсулу для такой ерунды! Сейчас «сводим» его в ресторан и все! Больше никуда. Надоело.

— Все равно какой ресторан, только, чтоб живой оркестр был.

Паша мечтательно улыбался. Испуг от панического перебегания из вагона в вагон у него совсем прошел, было даже похоже, что он вовсе о своих приключениях забыл, и все его внимание переключилось на максимальное использование необыкновенных Лидиных возможностей, чтобы позабавиться и получить удовольствие. Паша явно считал все, что с ним происходит непонятной, но приятной игрой.

— Паша, оркестра не будет, можно музыку, но я тебе говорила, кроме нас тут никого нет. Ты меня разве не понял?

Все, больше его ни о чем не спрошу. Сама ресторан выберу, тоже мне аристократ … пусть будет какой-нибудь лофт, например в Б. Черкизовском переулке … хороший ресторан … «Высота» и еще номера, какая-то четырехзначная цифра. Кавказская кухня будет в самый раз. И вот они уже в зале. Лида была в этом ресторане всего один раз, зато недавно, но не было уверена, что так уж хорошо воспроизвела интерьер. Да, ладно, для Паши сойдет. Они сидели в довольно большом зале за круглым красным столиком на пять человек. Над головой висели огромные хрустальные люстры, свет от которых был приглушен, зал казался темноватым, а главное неуютным. Слишком большой и совершенно пустой. Лида мысленно взглянула на меню, которое немедленно высветилось в ее голове, и представила на столе первые попавшиеся закуски и пару горячих блюд. Мысленно сделав над собой усилие она подумала и о десерте. Паша сидел, раскинувшись в кресле, глаза его восхищенно пожирали уставленный тарелками стол.

— А это че?

Лида лениво, показывая на каждое блюдо пальцем, перечислила армянские, вперемежку с грузинскими, названия: хычины с картошкой и сыром, гедлибже, аджапсандали, буррата, баклажаны с хумусом, мегрельский хачапури, хинкали с ягненком, харчо, шкмерули и шашлык из телятины. Сама бы она ни за что не запомнила экзотических слов, но название услужливо «высвечивалось» в ее голове и она их называла безо всяких усилий. Их еще ждал десерт, «Наполеон» с кофе.

— Я, что, все это могу есть … или еда искусственная?

— Да, ешь, на здоровье.

— А кто будет платить?

— Паша, мы не будем ни за что платить. Не беспокойся. Я представила себе эту еду и вот … капсула все выдала.

— А можно мне вина красного?

— Не надо, Паша, вина. Ешь и здесь нам будет удобно поговорить.

— Это вроде как «скатерть-самобранка» … мы с вами в сказке. Стану потом рассказывать — никто не поверит. Нет, ну правда, как вы это делаете?

Лида слышала Пашину картавость, мягкое фрикативное «эр». Мало применимый к Братску интеллигентный прононс. Нелегко ему наверное пришлось. Ни черта он в жизни не видел. Этот стол в ресторане, каких в Москве десятки, кажется ему верхом шикарности, вехой особой московской глянцевой жизни, которой он очень хотел бы жить, но не знает как. Ел Паша жадно, поправляя еду в тарелке руками. Еще раз попросил «заказать» вина, но Лида опять отказала. Его не очень хорошая переносимость алкоголя была ей известна. Наконец темпы поглощения пищи стали у него замедляться и Паша неожиданно сказал, что он готов ее слушать:

— Ну, я поел, спасибо за угощение. Что вы там мне хотели сказать?

— Так вот, Паша, мы в капсуле. В ее особых свойствах ты имел возможность убедиться. Мы предлагаем тебе шанс начать жить снова. С какой-то точки твоя жизнь продолжится, и хотя возможно в общих чертах она будет похожа на ту, которой ты живешь, полной идентичности не будет. Не будет, потому что в тебе кое-что изменится. Ты станешь несколько другой Павел Титов, и этот другой мужчина проживет другую жизнь.

— Извините, я не совсем понял. В каком смысле я буду другой Титов? Как другой? В чем? Я — это я, если «другой», то это уже не я.

— Паш, ты задаешь хороший вопрос: да, это будешь не ты, правда. Потому что, если бы речь шла о тебе таком же как сейчас, другой жизни не могло бы быть. Прежний Паша жил бы прежней жизнью. Шило, грубо говоря, сменилось бы на мыло. В том-то и дело, что…

— Постойте. Что-то тут не то. Как это я буду жить снова? Где? Мама меня снова родит? Что за чушь!

— Вот именно чушь. Такого никто не предлагает. Мама твоя тут совершенно ни при чем. Никто не станет тебя рожать. Если ты на наше предложение согласишься, то жизнь твоя не начнется с младенчества. Она начнется с момента, который можно считать поворотным. Ты пошел по одному пути, а пойдешь по-другому …

— Я не понял, а где я буду жить, вы сказали?

— Альтернативная действительность, параллельная реальность, другое измерение, созданное из антиматерии.

— А как я туда попаду?

— Это не твоя забота. А как ты сюда попал. Был создан коридор, который, я уверена, ты помнишь. Я тебя ждала в коридоре, встретила и вот мы в капсуле, коридор уже был частью капсулы.

— Ладно, сейчас это неважно. Я в нормальном мире умру? Не, я не согласен. Я еще молодой. Я и своей нормальной жизнью не пожил. А с матерью что будет? Это че такое? Не, я не согласен.

— Да, в том-то и дело, что из своей нормальной жизни ты никуда не денешься. Не надо тебе умирать. Это незачем. Жизнь твоя продолжится как ей положено, но параллельно ты будешь жить в другом мире.

Паша долго молчал. Настолько долго, что Лида уже совсем решила, что ей следует прервать его раздумья и привести какие-нибудь другие аргументы в пользу своего предложения. Да и понял ли он ее? Слишком все это для него огромно. Неожиданно Паша вновь заговорил:

— А кто там со мной в новом мире будет жить? Мама, сестра, друзья? Я что заново буду со всеми знакомиться?

— Хороший, Паша, вопрос, но я не могу тебе на него ответить точно. Просто не знаю. Я уверена, что какая-то составляющая будет изменена, но что именно … черта твоего характера, обстоятельство или встреча с кем-то, кто тебе пока не встречался. Это риск, но ты на него либо идешь, либо нет. Это твое решение … ты должен его сам принять. Никто тебе не поможет.

— А можно я кое с кем посоветуюсь, мы потом поговорим.

— Нет. Единственное, что мы можем тебе предложить — это кино про тебя самого, которое ты посмотришь, и там ты увидишь себя со стороны, глазами других людей. Это помощь в принятии решения. Мы увидимся еще раз и тогда ты выйдешь из капсулы в другую жизнь, о которой никому пока не известно, или вернешься домой после поездки в Москву и все забудешь.

— Я не забуду.

— Забудешь, Паша, поверь, так тебе будет лучше.

— А если я соглашусь … ну … выйти отсюда в «другую сторону», я тоже все забуду?

— Да, это так. У тебя будет нормальная обычная жизнь, где нет места воспоминаниям о сверхъестественном. Такие вещи только мешают жить. Зачем тебе этот груз?

— А вы тоже живете в параллельной жизни?

— Нет, я живу в Москве, замужем, у меня двое детей. Я просто сотрудница капсулы. Предложений альтернативной жизни мне не делали.

— А вы бы согласились?

— Не знаю. Наверное, да. Я люблю использовать шанс, который у меня появляется.

— Я тоже использую. Я — сильный человек! Я мужчина, у меня все получится.

— Да, я тоже так думаю, но повторяю: это твое решение! Я не могу тебе помочь его принять.

— Ну, а все-таки, что во мне изменится? Ну, например.

— Паша, это не в моей компетенции. Я просто не знаю, но … например, просто пример … ладно? Тебе предлагали уехать в Канаду в 2012 году? Давай предположим, что ты согласился … как тебе такой пример?

— Конечно я бы уехал, кто бы не уехал?

— Ну, ты же не уехал. И я знаю почему.

— Почему?

— Потому что это был трудный, слишком сложный путь, ты испугался, и решил пойти в бизнес, это казалось проще, привычнее, освобождало от института, и, главное, со знакомыми ребятами.

— Сейчас бы я поехал.

— Шанс, Паша, надо использовать сразу, он потом больше не предоставляется. Ты отказался, потому что твой характер не нацелен на принятие самостоятельных необычных решений … что не так?

— Так. Я поеду в Канаду. Ну, или в Америку. Я как раз сейчас … я как раз сейчас с Америкой пробую, весной может эмигрирую …

— Пойми, я просто привела пример, связанный с эмиграцией. Просто пример … ты понял?

— Понял. Я что мне надо делать?

— Ничего. У меня следующий клиент, а ты скоро окажешься в нашем кинозале. Я найду тебя. Пока.

— А мама? Мама обо мне беспокоится?

— Нет, смотри ты ей звонишь …

Паша видел маму, она сидела у себя на кухне и разговаривала с ним по телефону. Свой голос он не слышал, но мама улыбалась, и изредка повторяла «… и че? И че? Ну, давай там, не буянь». Было видно, что она совершенно спокойна, рада, что он хорошо проводит время и незатейливо острит, принимая с ним свой обычный шутливо-покровительственный тон, как будто он по-прежнему маленький шалунишка, с которым ей надо построже, чтобы он не наделал глупостей.

Вербовщица

Ресторан «Высота» на Лидиных глазах растворился вместе с Пашей. Лида лежала на диване в своем доме. Захотелось есть, с Пашей она есть не пожелала. Чтобы получить в капсуле удовольствие от еды, ей надо было оказаться одной, потому что в присутствии клиента, она чувствовала себя на службе. Тело ее было расслаблено, Лида вытянулась во всю свою длину, напружинилась, икроножные мышцы приятно напряглись. Она была готова и дальше лежать в мягком забытье, а могла легко без усилий вскочить. Никогда дома в Москве тело не было так ей послушно. Здесь она совершенно не чувствовала его тяжести. Это капсула. Здесь ощущение молодости и здоровья Лиду не покидало. Сколько, интересно, ей тут примерно лет? 25, 40, меньше 30-ти? Фокус со скатертью-самобранкой ей надоел, и тому же до следующего клиента еще оставалось немного времени. Она все сама приготовит. Какая у нее здесь замечательная кухня, в холодильнике любые продукты, окна в сад открыты, тепло, но из открытого окна дует свежий ветерок, как раз как она любит. Смешанный аромат цветов, нагретой земли, жареного хлеба, крепкого кофе. Как же здесь хорошо! Лида подумала, что в Москве промозглая зима и ей совершенно не хочется туда возвращаться. Она тоже могла себе сделать тут зиму. С Пашей они побывали в зимних Саянах, с Красновским в заснеженном подмосковье. В «переходах» с клиентами погодные и климатические условия менялись по прихоти синклита, но здесь хозяйкой была она и предпочитала для себя именно такую мягкую летнюю погоду.

Внезапно Лиде захотелось поиграть с капсулой ради себя самой. Хозяин говорил, на это уходит много энергии, ну и что? Она устала, имеет право отдохнуть. Может ей пора сменить «дом»? Выбрать что-нибудь другое, более современное, урбанистическое? Много зелени вокруг лестницы, ведущей на большую террасу на 67 этаже, в ванной целая стена в зелени, много стекла, над головой странные люстры. Под террасой лежит город в дымке облаков. Лида прошлась по квартире, восхитилась видом из огромных от пола до потолка окон, зашла в ванную и решила, что в своем маленьком удобном домике ей нравится больше. Лофт, в котором она оказалась, представился ей по фотографиям из дорогих рекламных проспектов. Какой это вообще город? Нью-Йорк, Гонконг, Пекин, Токио, Дубай? Нет, что толку смотреть на безлюдный мегаполис, очередной мираж капсулы. Если вокруг ее привычного дома она никого не видит — это естественно, природа приглашает к одиночеству, но город без снующих машин, толпы, уличных артистов, шума … в нем есть что-то зловещее, трудно выносимое, слишком искусственное. Лиде захотелось вернуться к «себе» и спокойно полежать до начала следующего интервью. Сейчас она закроет глаза и лофт исчезнет. А вот, не будет она так делать. Лидой овладело внезапное желание прокатиться на скоростном лифте, бесшумно и мягко скользящем по невидимой шахте — новое впечатление, почему бы и нет …

Чуть слышно прозвучал мелодичный гонг и Лида начала проваливаться вниз. Она стояла в просторной кабине и смотрела на себя в зеркало: стройная, красивая молодая женщина. На одной из отделанных дорогим деревом панели висели нарочито старинные часы. Время капсулы … до следующего клиента оставалось 22 минуты. А теперь уже 19, а сейчас 17 … Это что же получается? Она едет в лифте уже пять минут? Но такого же не может быть. Скоростной лифт. Какой она себе этаж придумала? 67-ой? Пять минут даже для самых высоких башен — это слишком долго. Стрелки часов остановились, пять минут падения не переходили в шесть … Время застыло, кабина продолжала опускаться, хотя теперь Лида уже не была уверена, что речь идет о спуске. Может она поднимается. Сказать это наверняка она бы не смогла. Панель на которой высвечивались этажи погасла, да и работала ли она с самого начала? Лида не заметила, слишком внимательно рассматривала убранство кабины: удобные мягкие диваны, можно присесть, но Лида продолжала стоять. Куда ее несет?

Внезапно кабину вынесло наружу, она скользила в прозрачной горизонтальной шахте, сквозь которую виднелось небо, постоянно меняющее свою окраску. Кабина неслась с огромной скоростью, которая чувствовалась, шахта казалась невероятно хрупкой, кабину болтало из стороны в сторону, Лида еле удерживалась на ногах. Один раз ее так качнуло, что она повалилась на диванчик. Руки ее судорожно цеплялись за подлокотник, что-то хрустело и лязгало, под Лидиными ногами стал качаться пол, в стенках образовывались мелкие трещины и Лидой овладел настоящий ужас: кабина грозилась полностью развалиться, Лиду вынесло бы в прозрачную шахту, а потом, в небо, где не было опоры для ее тела. То, что окружало шахту даже и не было небом. Это было похоже на плазму, которую она видела у кого-то в гостях: стеклянный шар, где в голубом пространстве метались искры. Там нет воздуха, ничего нет. Куда она стала бы падать? Стеклянная шахта уходила резко вверх, потом почти отвесно камнем падала вниз. Лида видела сквозь стекло лабиринт коридоров, один пролет, другой, третий, им не было конца. Они беспорядочно переплетались хрустальными щупальцами, непонятно куда ведущими. Кабина стремительно пролетала огромные горизонтальные прогоны, не тормозя, разгоняясь все быстрее. Пол ходил ходуном, стены скрипели, Лиду мотало по утлой кабине, у нее перехватывало дыхание, она из последних сил старалась держаться, чтобы не упасть. «Что со мной происходит? Что это? Я попала в чужой коридор? Почему?» — Лидины мысли делались все лихорадочнее. «Я тут погибну. Иначе и быть не может … они же мне не говорили, что мое пребывание в капсуле может быть смертельно опасным. Сволочи! Если бы сказали, я бы ни за что не согласилась. Я теперь никогда не вернусь к своей семье. Ради чего так ужасно гибнуть? Ради наслаждения капсулой и своей властью?» — Лидой вдруг овладело тупое оцепенение. Все равно она ничего не может сделать. Эх, синклит! Оставили ее умирать!

За прозрачными стенками шахты проносились клубы дыма, потом внезапно сквозь плывущие сгустки чего-то искрящегося, постоянно меняющего очертания, ярко вспыхивающего и гаснущего, Лида стала различать очертания улицы, по обочинам которой стояли старинные автомобили. Людей видно не было, но вдруг из ярко освещенного подъезда вышел какой-то мужчина в темном плаще и решительно направился к одной из машин. Лица его было не различить, но Лида видела, как он захлопнул дверцу и медленно тронулся. «Господи! Что это? Неужели я вижу другого вербовщика в капсуле, которую он сформировал для своих нужд? Я вижу альтернативную действительность? Может это происходит вовсе не в капсуле? Не может быть! Время явно другое, это прошлое что-ли?» — Лида жадно всматривалась в проблески материи, где прорисовывался другой мир. Кабина лифта растаяла, свет на миг мигнул и она обнаружила себя в «доме». Прошло пять минут, ее собственные часы продолжали отсчитывать время. Там, где она побывала время вообще не «текло». Что-то случилось. Лида нуждалась в объяснениях, хотя вовсе не была уверена, что их получит. Может она ненадолго уснула и ей все приснилось. Андрей ей скорее всего так ей и скажет: мол, Лида, дорогая, вы задремали и вам приснилась чушь. Бывает. Возьмите себя в руки и сосредоточьтесь на следующем клиенте, просмотрите материалы … поторопитесь, он скоро зайдет в туннель.

Стена спальни привычно засветилась и Лида увидела озабоченное лицо Андрея:

— Простите, Лида. Представляю, как вы испугались.

— Вы представляете? Ни хрена вы не представляете. Я могла погибнуть, запросто. Там в этой чертовой кабинке я ничего не могла сделать. А если бы она развалилась. Я бы в черную дыру улетела? Мы так не договаривались!

— Лида, Лида, постойте. Во-первых не надо кричать. Это неконструктивно.

— Что? Не вы же там сидели, а я. Я с жизнью прощалась. Хотя что вам моя жизнь. Я не буду больше на вас работать. Сами вербуйте кого хотите, без меня.

— Лида, кричать на меня не надо хотя бы уже потому, что я, как вам известно, мы от вас этого не скрывали, — не человек, в том смысле, который вы в это понятие вкладываете. То-есть я разумен, мыслю логически, выполняю свои задачи, но … человеческие эмоции мне недоступны. Я имею о них представление, умею даже делать вид, что их испытываю, но … поймите меня правильно: ваши крики и оскорбления меня не задевают, я не чувствую ни раскаяния, ни сожаления. Сейчас меня интересует только одно: учитывая пережитый вами стресс, способны ли вы продолжать сегодня интервью, у вас осталось два клиента. Если вы чувствуете, что неспособны сегодня работать, я сделаю так, что эти люди попадут сюда через неделю. Это возможно, хотя и трудно. И кстати, у вас появился новый опыт. Вы увидели то, что раньше было вам недоступно. Вряд ли вы серьезно хотите отказаться от нашего сотрудничества. Капсула — это самое в вашей жизни сейчас главное.

— А вы не хотите мне объяснить, что со мной произошло. Это сон был?

— Нет, Лида, вы не спали. Это был действительно редкий, крайне нежелательный сбой. Вы служите синклиту пять лет, и с вами ни разу ничего подобного не происходило, хотя с другими сотрудниками такое случалось. Вы, кстати, действительно видели другого вербовщика. Обычно альтернативное пространство капсулы вам недоступно, а сейчас чисто случайно вы его увидели. Сотрудника, если вам интересно, зовут Жорж, он живет в Кейптауне, это начало 20 века. Он вербовщик.

— Это все раньше было? Вы сказали «живет»…

— Да, прошлое в альтернативке никуда не ушло. Не стоит вам об этом думать.

— Я думала, что вошла в чужой туннель …

— Нет, это были последствия сбоя. Заряженные частицы антивещества хранятся в ловушках Пеннинга, они там внутри движутся по спирали. Но тут магнитные поля ослабли и частицы стали сталкиваться со стенками ловушки. Произошел их сильный выброс, который перешел в ловушку Иоффе, создавая пояс Ван Аллена, в который вы попали. Извините. Надеюсь, что такого больше не повторится.

— А я думала, что этот жуткий «коридор» для меня … что я сама попаду к вербовщику и мне предложат …

— Сожалею, Лида. Вы нам нужны здесь. Капсула — вот ваша другая реальность, другой мы вам не предлагаем. Так вы можете сегодня доработать?

— Да, я думаю, что смогу.

— Хорошо, оставляю вас. Успехов. Ни о чем не волнуйтесь, работайте спокойно. И еще раз извините.

И действительно Лида сразу успокоилась. Что там она Андрею орала: не хочу на вас работать. Хватит с нее капсулы! Глупость. Никогда она не насытится капсулой. Синклит это конечно знает и совершенно не боится ее потерять. Сегодня она правда могла погибнуть, просто аннигилироваться в антиматерии, но Лида об этом не знала, а хозяин не счел нужным ей об этом говорить. Такие случаи у них уже были. Клиент совсем скоро должен был вступить в туннель. Хозяин властно переключил Лидины мысли на него: Андрей Дворкин, фотограф из Сан-Франциско, бывший москвич, 41 год, женат, трое детей.

Иудей

Андрей сегодня работал, снимал еврейскую свадьбу. Летом у него была занята практически каждая суббота. Раньше он волновался, места себе не мог найти, ездил на место проведения мероприятия, прикидывал, где будет снимать. В последнее время он был полностью спокоен, съемка виделась ему рутинной работой, никаких особых эмоций не вызывающей. Он снимал любые торжественные события, имел неплохо оформленный сайт, ему звонили и все-таки в основном его приглашали еврейские семьи: свадьбы и бар мицвы, всегда проходящие по одному и тому же сценарию, хотя и в разных местах. На этот раз Андрею следовало отправляться в Санта-Круз, не то, чтобы далеко, но все-таки полтора часа по 5-му шоссе. Он там уже много раз был. Да, спору нет, там красиво: «красный» лес — белый песок. Богатые люди, гости будут жить в Паджеро Дюн отеле. Ему тоже предлагали снять там комнату, но Андрей отказался, сказал, что вернется вечером домой. Хозяева предлагали ему еще всех поснимать наутро, но Андрей ответил, что это ни к чему, хороших снимков, таких как вечером, все равно не получится. На свадьбе еще должен был работать видеооператор. Когда-то Андрей в надежде побольше заработать брался и за видеосъемку, но быстро понял, что получается ни два — ни полтора. Снимать торжественные мероприятия ему не то, чтобы не нравилось, но было неинтересно. Он считал себя художником, а свадьбы — это было ремесло. Получалось неплохо, в заказах у него не было недостатка, но все равно он скептически относился к типичным традиционным кадрам. Все эти надутые физиономии, напряженные жених с невестой, непременные вуали и купы, руки с новенькими кольцами отдельно, семья под хупой, жених разбивает бокал и прочее в таком же духе, ожидаемо и пошловато. Он старался сделать что-нибудь не столь традиционное, иногда получались интересные снимки: улыбающееся лицо девчонки-невесты, когда ее в танце несут на плечах подруги. Пляшущая под руку с женихом бабушка, мама с папой исполняющие забытый рок-энд-рол. Иногда лица были молоды и красивы, но чаще — наоборот. Из мало привлекательных смущенных людей ему следовало сделать счастливых красавцев. Как раз это от него и ожидалось: снимите так, чтобы невеста выглядела стройнее, а жених не казался ниже ее ростом. Андрей вздохнул. Шоссе было довольно загружено, в багажнике лежала аппаратура. Он старался не думать о работе, но все равно о ней думал, внутренне настраиваясь: надо будет кого-нибудь просить держать щит от солнца, т. е. найти постоянного помощника. Люди этого не любили, рассчитывали, что фотограф сам как-то обходится. Нет без щита он не обойдется, солнце высоко. Ладно, как-нибудь …

По опыту ему было прекрасно известно, что хоть свадьба и ортодоксальная, соотвествующая всех хасидским канонам, но это будет такой «театр», на самом деле семьи верят в бога и соблюдают обычаи безо всякого ажиотажа и не являются никакими ортодоксами. Он опять вздохнул: быть ортодоксом трудно, хлопотно, временами даже тяжко. Большинству это влом. Поиграют на свадьбе в евреев, хорошо заплатят ребе, поедят специально заказанную кошерную еду, сильно напьются, но наутро снова вернуться к своим привычкам обычных состоятельных американцев, пойдут завтракать в кафе и разъедутся по разным окрестным винодельческим фермам пробовать молодое вино.

Мысли Андрея снова вернулись к работе. Какой же сегодня яркий солнечный день, а это плохо. Проблем не оберешься. Тени слишком короткие, свето-теневой рисунок получится неконтрастным. Люди станут щурится. Андрей поморщился, думая обо всех этих жутких гримасах на мордах. Сейчас он им объяснит, что начнет снимать не раньше четырех. Куда спешить на самом деле. Церемония начнется, когда солнце вообще зайдет, т. е. поздно вечером. Шабат как раз закончится. Хоть бы небо облаками покрылось, облака можно снять красиво, они будут прекрасным фоном к портретам. Море тоже надо уметь фотографировать. Он скажет жениху с невестой снять обувь и зайти в воду. Надо, чтобы бликов не было. Вот тут он и должен будет использовать бленду, попробовать несколько светофильтров, чтобы перекрыть избыточный поток света. Да кого все это волнует? Только его, потому что он — профессионал, остальные будут не переставая щелкать телефонами, считая свои снимки вовсе неплохими, такими же как у него. Разве они понимают, что они щелкают, а он снимает в ручном режиме, сам все выводит, учитывая мельчайшие детали. Слава богу, что есть слово «фотосессия». Народ какое-то время будет активно участвовать, стоять неподвижно, менять позы, сто раз по-разному улыбаться и поворачиваться, но затем он станет незаметным, сам будет ловить моменты и эпизоды, сотни кадров, из которых он потом выберет самые интересные.

Перед входом в гостиницу, чуть в стороне была широкая, засеянная травой площадка, на которой уже возвышалась хупа, дальше начинался пляж: белый мелкий песок, кое-где из него торчали большие каменные валуны, крохотные гребешки прибоя с тихим шумом накатывались на берег, оставляя на мокрой кромке берега пену. Андрей направился к рецепции, где ему указали номер комнаты отца невесты, который заказывал церемонию. Но поляне сновали люди, в основном обслуга, расставляли столы и стулья, Андрей видел, что на маленьком автобусе приехал небольшой оркестр. Андрей постучал, дождался «войдите» и за руку поздоровался с крупным мужиком. О начале фотосессии они с ним уже договаривались. Это шабат, но ребе сделает вид, что он ничего не замечает. Иначе ничего не выйдет. Это Андрей дал понять им четко. Солнце уже клонилось в море, но пока еще не превратилось в яркий красный шар. Небо обещало быть кроваво-красным, с черными проблесками туч. Эту красоту он снимет, но вряд ли использует: как фон выйдет слишком мрачно, если не сказать зловеще. Жаль. Комнату они ему все-таки сняли и он туда прошел, улегся на кровати. Скоро всех позовут на сессию. Придется им раньше времени одеваться и напрягаться, но тут уж Андрей ничего сделать не мог.

Все прошло хорошо, как обычно никто не возникал, молча и деловито выполняли его команды. Даже заранее встали под купой: так каждое отдельное лицо, потом общие планы. Во-время церемонии он все еще раз повторит, пусть будут интересные дубли. С Андреем разговаривали вежливо, но он знал, что фотограф для них просто «обслуга». Его нанимали как музыкантов, официантов, уборщиц. Ну и ладно. Плевать на них. Андрей хотел есть, но еду пока не подавали и по-опыту он знал, что подадут нескоро. Ничего потерпит, зато уж потом … Из кухни доносились вкусные запахи и Андрею захотелось не только поесть, но и выпить. А может раз у него тут комната, не ехать домой? Остаться и переночевать? Позвонить Марине? Андрей знал, что услышит ее недовольный голос и решения пока не принял. Надо сначала отработать, а там видно будет. Посмотрим.

Вот и началось. Жениха под купу ведут отцы, невесту — матери. Женщины все в шляпах и от этого немного смешные. Андрей уже ни на кого не смотрел критически, он работал. Так, невеста семь раз обходит вокруг жениха, каждый раз кадр получается немного другой. Хорошо. Они пьют вино из одного бокала, сначала он, потом она — серия кадров, он надевает ей кольцо на указательный правый палец — серия кадров. Потом она переоденет кольцо на левую руку, как принято в Америке. Ребе читает два довольно длинных благословения … это будет один кадр, он потом выберет самый выразительный. Жених разбивает бокал, тут надо снять его занесенную ногу. Не прозевать ни в коем случае. Андрей немного отдыхает, потом все расходятся за столы, скоро можно будет снимать танцы. Хозяин предлагает ему поесть и выпить, но Андрей отказывается, пока рано, надо отработать, снять хотя бы основное, танцы обязательно. Потом он разумеется поест, насчет «выпить» он пока так и не решил.

Все снято, честь по чести. Люди расслабились, за столами сделалось шумно, отовсюду слышались громкие пьяные голоса, гости уже и не думали танцевать традиционные еврейские танцы. Молодые парни-хасиды, которых привел реббе, сидели за отдельным столом и пили водку. Андрей ходил между гостями, снимал, что придется, то что уже не относилось к свадебной церемонии, надо снять как можно больше гостей. Хорошо, что тут не было черных. Черных людей нужно снимать особым способом, всегда как можно дальше от света, специальные светофильтры … а вдруг это должна быть общая фотография. Андрей несколько раз снимал «черные» свадьбы. Как же это нелегко. Качество портретов зависит от оттенка кожи: жена гораздо светлее мужа. Не дай бог жених или невеста в очках. Стекла бликуют. Мученье, да и только. Ладно, надо пройтись в последний раз по лужайке и пляжу и поснимать всех гостей «в простоте». Это будет бонус, в альбом не войдет, но людям приятно. Ему хорошо ведь заплатили, около трех тысяч, вполне себе ничего. Парень с видеокамерой вышел на пляж и снимал там жениха и невесту: они бегут взявшись за руки, жених берет невесту на руки, обнимает ее сзади, они целуются. «Господи, ну как ребятам должно быть неприятно … ведут себя как дрессированные мартышки» — Андрей не хотел бы оказаться на их месте. Какая-то непонятно для кого комедия. Никак их в покое не оставят. После купы молодые уединились в комнате, Андрей снимал их уход, как бы для интима, вроде как они в первый раз наедине оказались. Да уж прямо … в первый раз. Как уж все орали: мазл тов, мазл тов! Андрей и сам не знал, почему чужие свадьбы так его раздражают. Ну женятся люди, что тут такого. Почему у него не получается за них порадоваться? У него вообще редко получалось в последнее время искренне чему-нибудь радоваться.

Он, никем незамеченный, уселся за дальний столик, официантка принесла ему поесть, и Андрей попросил принести ему бутылку водки. Выпить захотелось нестерпимо. Прежде чем налить себе первую рюмку, он позвонил Марине:

— Это я … нет, еще не закончил, попросили остаться поснимать ночью. Ну, Марин, это же не я решаю. Нет, отказаться не могу. Нельзя, они хорошо платят. Приеду утром, а может еще и сегодня успею, но ты меня не жди, ложись.

Требовательный и одновременно жалобный голос Марины его раздражал. Он вообще в последнее время легко раздражался, прямо на ровном месте. Может и раньше так было, но он старался свое раздражение скрыть, а теперь перестал. Ну все, повесил трубку … Андрей прекрасно знал, что никуда не поедет, выспится в номере. Куда спешить-то. Дома ждало длинное воскресенье, суетливые дети и может быть какие-нибудь гости … и опять придется пить. Хотя почему он так подумал, «придется»? Андрей любил выпить, хотя ему было неприятно себе в этом признаваться. Не любил из-за отца. Что уж тут греха таить: отец спился и умер. Надо быть осторожным. Впрочем до «спиться» ему далеко, что за глупости в голову приходят. Гости постепенно расходились по комнатам, официанты убирали посуду, только за хасидским столом по-прежнему шло веселье. Парни орали, что-то выкрикивали, подначивали друг друга. Им бы сейчас девушек! Самое то настроение. Андрей знал, что никаких девушек им не полагается, женятся в свой час на приличных молодых еврейках, которых им сосватают. Да они и не ждали девушек, привыкли обходиться. Как же это глупо, а может как раз так и надо. Андрей до сих пор путался в таких вещах. Иногда ему казалось, что серьезно приняв иудаизм, ему стало легче жить, а иногда, наоборот, закон казался ему нелепым. Он-то хоть успел «пожить», а эти ребята вообще в жизни ничего не видели. Он стал верующем во взрослом возрасте по зрелому размышлению. Теперь он живет как хасид, праведно, правильно, по-закону. Вот никогда он толком не знал, что ему делать, и правильно ли то, что он делает, а теперь знает: есть закон и евреи, его предки уже обо всем подумали, ему надо просто следовать закону и все. Он это принял, но легче ли ему стало. Он и сам не знал. Если бы кто-нибудь спросил, сказал бы, что легче, но … так ли это? Он опять сомневался, прекратит ли он когда-нибудь сомневаться? Что у него за характер? Надо быть проще, а главное добрее и чище.

Андрей, покачиваясь, отяжелевший от выпитого и съеденного, поднялся из-за стола. Перед глазами немного плыло. «Надо мне пройтись по пляжу, а то сны дурацкие будут сниться» — Андрей понял, что перебрал. Он вышел к самой воде и остановился на мокром песке. Было уже почти совсем темно. «А куда это я аппаратуру дел? В комнату отнес что-ли? Комнату закрыл? А где ключ?» — Андрей плохо помнил в какой момент он отнес камеру, штатив и коробку с линзами в номер. «Ой, ладно. Я прямо как бабка старая, которая волнуется, выключила ли утюг» — Андрей медленно пошел по самой кромке прибоя влево, собираясь немного погулять, чтобы выветрить хмель. Часов на руке он давно не носил, но вытащил свой телефон, чтобы заметить время. Было без десяти десять. Относительно рано. Над морем гасли последние отблески заката, небо становилось совсем темным, на нем медленно зажигались крупные южные звезды. Андрей засучил брюки и шел по мокрому прохладному песку, отпечатки его больших ступней сразу же смывались пеной, смешанной с мелкой галькой. Движение его было ритмичным, равномерным, небольшой ветерок приятно холодил распаренное тело, голова уже не кружилась.

Андрей все больше отдавался ощущению долгожданного покоя, когда он совершенно один, никто его не трогает, ничего от него не хочет. Он мог бы так идти далеко-далеко, дойти может быть до самой Санта-Барбары … размечтался, это миль 350, даже на машине далеко. Андрей решил еще пройти самое большее милю и поворачивать к отелю. Там народ наверное еще колобродит, ему не хотелось никого видеть. Он остановился, отошел на пару метров от воды и сел на песок. Ноги моментально покрылись мелкими песчинками. Полотенца нет, как туфли-то надевать на грязные ноги? Кстати, где его туфли? Андрей совершенно не помнил, куда он их дел. Наверное оставил на пляже около пансионата. Или снял под столом и забыл. Ну он дает! Все-таки был не в себе, не дай бог туфли не найдутся, что он Марине скажет? Она такая ревнивая, в последнее время с этим стало лучше, но полностью не прошло. Туфли он потерял … понятно … Маринина ревность Андрея вовсе не умиляла. Когда-то жена влезала в его электронную переписку, лазила по карманам. Вот дура-то! Если бы он захотел сходить «налево», он бы сходил, и ничего бы она не сделала. Ох, провинция! Андрей уже давно не вспоминал, что его жена из Винницы, но сейчас почему-то вспомнил. Хотя … при чем тут Винница? У брата Ильи жена была москвичка … и что? Не в городе дело, хотя и в городе тоже. Андрей даже в своих мыслях себе противоречил, но чаще всего этого не замечал. На берегу было совершенно пустынно, наверху виднелись песчаные дюны, за ними — огоньки города. Далеко в море тоже медленно двигались огоньки: яхты, круизные корабли, баржи, военные пограничные катера. Между этими едва различимыми огнями он был один. Как же здесь хорошо. Море пахнет водорослями, хвоей, солью, йодом и еще чем-то неуловимым, наверное травой и флиртом.

Андрей улыбнулся: ездил же он когда-то на море с девушкой. Было дело. Вот так же они тогда ночью бросили по пляжу, а сейчас нет рядом девушки. Ему от этого лучше или хуже? Ладно, что-то он размечтался, пора возвращаться. Андрей направился обратно, снова подойдя к самой воде, чтобы было легче идти. Он шел и шел, прошло уже много времени, хотя сколько именно он бы не сказал, на часы посмотреть не догадался, никаких ориентиров, когда вышел на прогулку он себе тоже не наметил. Где же поляна с купой. Купу скорее всего уже убрали, но он бы узнал это место. Большая зеленая площадка, лавочки, сзади совсем близко корпуса гостиницы, много декоративных цветов. Может он это место прошел в раздумьях, с него станется. Да, нет, не может быть. Пустынный берег никак не заканчивался, насколько хватало глаз в обе стороны была только довольно извилистая кромка прибоя, волны равнодушно лизали берег и, еле слышно журча, уходили обратно в море. Огни за дюнами, еле видные, нечеткие, сливающиеся в размытые гирлянды, казались совсем далекими, как будто город внезапно отодвинулся от берега. И даже, если бы он захотел вернуться на набережную и с нее уже свернуть ко входу в отель, как перелезть через дюны? Они вдруг показались Андрею слишком отвесными, высокими, сыпучими. Сможет ли он тут вскарабкаться и не упасть? Огоньки в море тоже отдалились, были едва различимы, они сливались со звездами и Андрей не мог сказать, где кончалось море и начиналось небо. Море дышало под ногами, как живое, и его тревожный нечленораздельный шепот стал Андрею внезапно неприятен. Море, теряющееся в пространстве, было слишком огромно и Андрею стало не по себе, он почувствовал себе совершенно заброшенным, никому ненужным. Влажный ветер дул порывами, Андрей замерз и ему остро захотелось домой. Даже не в гостиницу, а именно домой, к Марине и детям, на свою старую кривую улочку, гордо именуемую «Плимут авеню», в крохотный бедноватый дом, который, однако, надежно укрывал его и его семью от внешнего мира.

Неужели он так далеко ушел? Странно. Андрей вытащил из кармана телефон и посмотрел на время. 10:10. Ага, когда он уходил было без десяти десять, мог ли он пройти километры за двадцать минут? Вряд ли. Ладно, тоже мне потерялся … надо просто взять себя в руки. Андрей прошел еще какое-то время, теперь уже быстрым шагом, безо всяких расслабляющих посторонних мыслей. Снова взглянул на время … 10:10 … Ага, часы не идут. Да и телефон не работает, нет рецепции. Неудивительно, на пляже так часто бывает. Андреем овладело непреодолимое желание кричать, звать на помощь и несмотря на полное осознание бесполезности своих криков, вокруг совершенно никого не было, он все-таки остановился, и что есть силы несколько раз, сложив руки рупором, крикнул «Hey, is anyone here? Hey! Does anyone hear me?» И потом еще раз по-русски: «Люди! Есть здесь кто-нибудь? Эй, эй!» Никто не ответил. Кто мог ему ответить? Андрей запаниковал, сердце зачастило, стало не хватать воздуха, от дурнотной слабости он сел на песок, и с ужасом увидел, что у него дрожат руки. Так, надо что-то делать! Он же не на необитаемом острове. Что это он так распустился? Взрослый мужчина, прямо стыд! Руки у него дрожать перестали, Андрей встал и пошел по берегу дальше. Главное, голову не терять, просто странно, что так тихо, даже чайки не кричат. Хотя, черт их знает, может они ночью спят, Андрей постарался рассуждать логически: слишком далеко он уйти не мог. Надо пройти дальше по берегу и найти точку, откуда можно позвонить. Хотя кому звонить? Марине? А что она сможет сделать? Хозяину? Что сказать? «Я потерялся, помогите.» Дурь какая-то. Ничего, дойдет до чего-нибудь, не умрет. Кто это в людной Калифорнии на берегу умирает? Андрей шел вперед и уверял себя, что он обязательно кого-нибудь встретит, не может не встретить. Ноги его уже стали ледяными, закатанные под коленями брюки сдавливали ногу мокрым обручем. Он устал и очень хотел спать. Несколько раз Андрей давил в себе поползновение присесть отдохнуть. «Надо идти, надо идти, нельзя останавливаться» — повторял он себе, точно так же, как замерзающий в снегу человек, из последних сил борется со сном, так как сон, такой манящий и обволакивающий, означает смерть. Андрей шел и в голове его звучала молитва, которая вдруг показалась ему его единственным шансом, хрупкой надеждой, оберегающей от несчастий: «Барух ата адонай элохейну, Мелех хаолам, ашер киндш'ану демицвотав ве цив'уну лехапес азэмэт …» Молитва-благословение. Никакой другой Андрей наизусть не знал и в этой, главной, знал только общий смысл. Сейчас этот смысл сводился к мольбе: «Помоги мне, Господи».

Клиент в коридоре. Пора. В Лидины ноздри ударил насыщенный морской воздух. На ее голые ноги накатываются маленькие белые барашки. Небо вызвездило, виден узенький серп луны …

Андрей издали различает силуэт женщины. У него хорошее зрение. Она идет по мокрому песку ему навстречу. Усилием воли Андрей заставляет себя не бежать. Только не хватало показать ей свой неуместный страх. По силуэту видно, что девка молодая и стройная. Ночь, море … а вот и девушка. Еще пять минут назад ему хотелось домой, но сейчас он об этом желании забыл. Он ей даже не будет говорить, что потерялся, просто спросит, который час, может попросит позвонить с ее телефона … у нее тоже конечно рецепции нет, но это так, для разговора … чем не способ познакомиться? Что это она, интересно, тут одна делает? Тоже погулять вышла? Американки такие независимые, почему бы и нет.

— Good evening! Can you, please, tell me time?

— Добрый вечер, Андрей. Времени тут нет.

— Ну да, ну да … мой телефон тоже не берет. Здорово слышать русскую речь. Какая приятная встреча.

Только сейчас до Андрея дошло, что женщина знает его имя. Наверное тоже была на свадьбе и ей сказали, что фотограф русский. А может она специально за ним пошла? Вот так номер!

— Нет, Андрей. Я не была на свадьбе, на которой вы работали. И когда я говорила о времени, я не имела в виду, что наши телефоны не принимают. Я имела в виду, что здесь, где мы с вами находимся, времени для вас нет.

— А для вас есть?

Девка необычная, как раз такая, как он любит. В ней есть что-то загадочное. Врет конечно, что не была на свадьбе. Откуда бы тогда ей его знать. Ну, ладно, он сделает вид, что понял ее прикол. Нет времени — так нет. «Счастливые часов не наблюдают» — это она что-то в этом роде имела в виду.

— Андрей. Я про вас все знаю. Кто вы, откуда … короче … все. Времени здесь нет ни для кого. Для меня оно течет, но это искусственное течение, я пользуюсь отсчетом времени для работы, но это условно.

— А что у вас за работа, позвольте узнать?

На дешевку, что она «все про него знает», Андрей решил не отвечать. Может она дура? Было бы жаль.

— С моей работой сложно. В нашей действительности я — преподаватель ВУЗа, а здесь, я — сотрудница капсулы.

— Простите, не понял, какая сотрудница? Про какую капсулу вы говорите?

Что ж, молодец, этот Рискин, сказу ухватил главное, спросил про капсулу. Клеить ее хотел, но сейчас обеспокоился ее текстом. Не дурак, хорошо. Мужчины часто пытались Лиде понравиться. Но чем больше они начинали понимать суть их встречи, тем меньше она их интересовала как женщина. И с этим также будет. Тут уж не до флирта, слишком дикой людям кажется ситуация. А этот Андрей еще к тому же почти ортодокс … ну, не совсем, не надо преувеличивать, но все же. Товарищ в иудаизм уверовал сильно. Старается следовать не только «духу», но и «букве»: и кухня у них кошерная, и в синагогу ходит, и молится каждый день утром и вечером, и детей в еврейские школы и сады определил, кипу с башки не снимает. У него «шаг влево — шаг вправо …». Ну это он хочет, чтобы так было, а на деле … не факт, что он такой упертый, каким хочет казаться.

— Андрей, вы — умный, образованный человек. Я не буду ходить с вами вокруг да около. Вы не случайно потерялись на этом берегу, не случайно испугались, не случайно попали в известную вам «пограничную» ситуацию. Это был ваш коридор, который привел в «капсулу», о которой я уже упомянала. «Капсула» — это пограничное искусственное пространство, которое ведет в «антимир».

— Какой антимир? Я вообще перестал что-либо понимать. Как можно попасть в антимир? Какая-то научная фантастика, которой я интересовался только в детстве. Может объясните мне это все подробнее. Какой-то странный у нас с вами разговор. Это Америка, город Санта-Круз, Калифорния. Я живу в Сан-Франциско.

— Все так. Но мы сейчас не в Санта-Круз на пляже. Мы в капсуле, примете это.

— А как вы мне докажите, что мы в вашей этой капсуле?

— Ладно, я поняла. Несмотря на веру в Бога, у вас все-таки весьма рациональный ум. Я так и знала. Про Бога у вас же тоже нет доказательств, и они вам не нужны, а сейчас понадобились.

— Мою веру в Бога мы касаться не будем. Вы мне про капсулу говорили. Докажите, что это капсула, и я вам поверю.

— Да, да, докажу. Я — сотрудница и очертания капсулы мне подвластны. Я могу менять ее конфигурацию. Капсула превратится в любое, выбранное вами пространство. Вы выбирайте, и мы туда как бы отправимся.

— Что мне-то проку выбирать. Я захочу в совершенно неизвестное вам место. Как вы конфигуритуете то, что не знаете?

— Ничего, не беспокойтесь. Когда вы что-то мысленно «увидите», я прочту ваши мысли и сделаю именно то, что вам хочется увидеть, где вы желаете в данную минуту быть. Можете попробовать. Я вот знаю, что некоторое время назад вы очень хотели оказаться дома. Пожалуйста.

Пляжный песок вдруг стал идеально гладким и у них под ногами возник, покрытый дешевым ковролином, пол дома в Сан-Франциско. Кадр плыл, как будто камера медленно скользила по комнатам. Она скользнула по небольшим настенным часам в столовой, которые показывали 1:21. Ночь. Марина спала на своей стороне их двуспальной кровати, Нильс с Либой спали в своих недорогих кроватях из Икеи, а Тамара лежала на диване в лабораторной комнате внизу, не спала, проверяла что-то в своем телефоне. Ее длинная стройная нога, обтянутая пижамной штаниной раскинулась на спинке.

— Это что, виртуальное изображение? Неплохо. Вы скрытую камеру в нашем доме установили? Зачем? Какой прок в слежке за моей семьей?

— Андрей, вы лучше подумайте, как это, как вы говорите, видеокартинка, появилась здесь на песке? Песок стал жидкокристаллическим экраном? Это возможно только в капсуле. И нет в вашем доме никаких видеокамер. Не выдумывайте. Мы можем куда-нибудь еще отправиться, но вы не найдете рационального объяснения происходящему, его нет. Здесь капсула, это надо принять. Нам с вами нужно поговорить, если хотите куда-то перенестись, пожалуйста. Думаю, этот темный пляж вам изрядно надоел.

Сейчас придумает что-нибудь туристическое. Вариантов мало. Сейчас будет выбирать между Питером и чем-то вроде Венеции, ну или Парижем.

— А давайте, покажите-ка мне Венецию.

— Ладно, давайте. Только предупреждаю, там кроме нас никого не будет. Мы в капсуле только вдвоем.

Андрей пропустил ее предупреждение мимо ушей. Он был в Венеции и сейчас ее уже «видел», на его лице блуждала блаженная мечтательная улыбка. Воздух стал серовато-сиреневым, как бывает очень ранним летним утром. Пахло морем: свежий влажный воздух, к которому примешивался запах затхлости, цветущей воды, гнилых овощей, дыма, чуть кофе, ванили, герани и мокрого камня. Они сидели в пустынном кафе, мимо медленно плыл Большой Канал. Никаких гондольеров, туристов, ни людей, ни звуков. Это безмолвие создавало несколько зловещее впечатление дурного сна, от которого невозможно очнуться.

— Ну, Андрей, может кофе выпьете. Сейчас перед вами будет стоять капучино, официантов здесь нет. Я представлю кофе и он появится. Это капсула, только здесь это возможно.

Андрей задумчиво молчал, мешая ложечкой свой кофе. То, что с ним происходило было невероятно, но не поверить этой странной женщине он не мог. Что она от него хочет? Зачем он здесь? Какой-то зловещий эксперимент, объектом которого его сделали? Для чего? Надо спросить, но ответит ли она ему честно?

— Пейте кофе, пока горячий. Мы с вами в капсуле, и мне поручено сделать вам предложение.

Спросит «кем поручено?» или «что за предложение?» Умные люди всегда задавали эти вопросы, только в разной последовательности.

— Как вас, кстати, зовут. Вы меня знаете, зовете Андреем, а вы кто? И еще … вы сказали, вам поручили со мной встретиться? Кто?

— Простите, вы правы. Меня зовут Лида.

— Старое, милое имя — Андрей еще автоматически цеплялся за свою церемонную вежливость, когда-то ему свойственную, но здесь в Америке давно ненужную. Так кто эти люди, кто вас ко мне послал?

— Андрей, я с вами говорю от лица «синклита». Они меня уполномочили сделать вам предложение. Выслушайте меня, старайтесь не перебивать. Синклит — это …, честно говоря, я и сама не слишком понимаю, кто они такие. Сомневаюсь, что синклит — это люди. Нам с вами это вовсе неважно. Существует так называемые «черные дыры», это параллельные пространства, заполненные антивеществом. Туда, оказывается, есть переходы, например, такие как эта капсула. В параллельном пространстве идет параллельная жизнь, можно назвать ее альтернативной. Синклит разложит на мельчайшие составляющие вашу личность, проанализирует абсолютно все факторы, которые повлияли на ее становление. Обстоятельства, встречи, контакты, информация … все подвергнется ревизии. Какой-то, может даже мельчайший фактор, будет изменен, и тогда вы проживете в альтернативной действительности похожую на свою, но тем не менее, другую жизнь. Грубо говоря, вам предлагают шанс прожить еще одну жизнь. Она скорее всего будет удачнее, но этого вам гарантировать не могут. Судьба — есть судьба.

Андрей глухо молчал. К капучино он почти не притронулся. Слушал ее внимательно, но что сказать, пока не придумал. Нормально. Вдумчивый парень, осмысливающий все, что его окружает, часто страдающий, не знающий ответов на свои вопросы, путаный, неудовлетворенный и от этого неадекватный, нередко злой и предвзятый. Что он ей ответит, насколько глубоко понял то, что ему предлагают? Ей надо продолжать, или он все-таки соберется с мыслями? Обычно все спрашивают одно и то же. Оригинальных вопросов крайне мало.

— Почему это предлагают именно мне? Я, что, произвожу впечатление человека, которому в жизни ничего не удалось? Вы считаете меня неудачником? Другая жизнь нужна человеку, который недоволен своей и готов начать с нуля. Я доволен своей жизнью, мне другая не нужна.

— Андрей, я надеюсь вы понимаете, что вашу жизнь у вас никто не отнимает. Вы ее проживете как полагается, как считаете нужным, воспитаете своих детей и прочее …

— Вы не предлагаете умереть?

— Нет. Чтобы с какого-то момента начать жить «с другой стороны», вам вовсе не нужно умирать.

— С какого момента я начну жить там?

— Не могу вам точно сказать. С какого-то, видимо, переломного момента, когда это будет иметь смысл. Вы не будете конечно ребенком и не будете стариком. Перед вами будет жизнь, вы ее проживете, даже не подозревая о нашей встрече в капсуле.

— Что, где-то будет жить другой Андрей Дворкин?

— Почему Дворкин? Вряд ли вы снова будете Дворкиным. Это не ваша фамилия. Здесь вы приняли решение стать Дворкиным, но кто вам сказал, что вы примете это решение еще раз? Я не думаю. Обстоятельства изменятся.

— Какие обстоятельства? Мне важно это понимать.

— Не знаю.

— Ладно. А те, кого я люблю, будут там со мною?

— Кто-то будет, а кто-то нет. Я просто не знаю. Могу только сказать, что вас там будут любить близкие, как же, как любят здесь. Кто будет с вами рядом, мы не знаем. Я во всяком случае не знаю.

— Лида, ответьте мне на самый простой вопрос: зачем мне это все надо? Зачем мне жить параллельно? Что меня там ждет? Мне же этого никто не скажет.

— Ну и что? Когда вы родились, никто же не знал, что из вас получится и что вас ждет. А зачем вам это нужно? Это шанс, большинство людей не любит упускать своего шанса. Большинство, к которому вы, как мне кажется, принадлежите. Вы создаете свое счастье, т. е. ваша судьба зависит в основном от вас. Вы здесь совершали ошибки, там вы их может быть больше не совершите, но совершите другие. Другие ошибки — это другая жизнь. Другая жизнь — это особый интерес. Вам же интересно жить? Да или нет? Вы больше свершитесь профессионально, или будете больше счастливы в личной жизни, напишете книгу, снимете фильм … не знаю, какой вам привести пример.

— А если у меня ничего в альтернативной жизни не выйдет? Тогда как?

— Андрей, не знаю. Это ваше решение, вы его сами примете. Думайте.

— Сколько я могу думать?

— Нисколько. Если вы сейчас решительно не откажетесь от нашего предложения, вас ждет особое «кино», где вы посмотрите на себя со стороны, глазами других людей. Это наша единственная помощь в принятие вами решения. Мы встретимся еще раз и вы мне скажете, что вы решили.

— Подождите. Я вернусь домой?

— Конечно. Вы вернетесь домой завтра утром к восьми часам, причем без малейших воспоминаниях обо мне и капсуле. Предупреждая ваши вопросы о том, можно ли рассказывать близким о нашей встрече, отвечу: нечего будет рассказывать. Неясный сон, привидевшийся спьяну, это максимум того, что вы вспомните. В любом случае капсула не повлияет на вашу жизнь, ни на действительную, ни на альтернативную.

— Почему?

— Да, потому, что человеку этого не надо. Вы разве можете быть уверены, что нигде никогда не жили? Никто в этом не уверен, однако людей эти мысли вовсе не занимают. Все живут здесь и сейчас.

Лида знала, что происходит у Андрея в голове. Он пока не готов дать ей утвердительный ответ, но сам его не исключает. Ему надо подумать, попробовать сопрячь ее предложение со своим новым иудейским кредо. Творец правит всем, я, Андрей Дворкин — песчинка, несомая Его волей. То, что говорили нам пророки — истина, их законы справедливы и незыблемы. Творец знает все, что со мною происходило, происходит и произойдет. Он воздаст мне за исполнение Его заповедей и накажет, если я их нарушу. Не надо ни к чему стремиться, Бог дает то, что ты заслуживаешь, он руководит твоей жизнью, это хорошо и правильно. С тех пор как Андрей стал соблюдать Закон он практически полностью отказался от своих честолюбивых творческих планов: не надо чужого признания, не стоит стремиться к славе и деньгам. Раньше он так радовался удавшимся выставкам своих работ: то снимал стариков в домах престарелых, то матерей с дочерьми, то Питерские задворки. Темень, морщинистые лица, пожилые некрасивые люди, кучи мусора, полуразрушенные дома — вот что его интересовало. Сейчас выставки и заметки по поводу его работ в русском журнале стали безразличны. Он работал, чтобы кормить семью, платить за еврейское образование детей.

Жена Марина перестала заниматься танцами, растолстела, но Андрею это было безразлично. Жена — есть жена, главное, что она хорошая и верная еврейская женщина. Его семья и есть его настоящее богатство. Он их всех любит уважает. Он — хороший еврей, они готовят кошерную еду и соблюдают тагарат гамишпах, закон семейной чистоты. Сначала, когда реббе, которого Андрей считал другом семьи, убеждал его не трогать «нечистую» жену до миквы, очистительной ванны, он сомневался, что сможет так строго регулировать свои желания, но потом с удивлением понял, что так даже лучше, жена делалась более желанной. Десятидневный перерыв каждый месяц вовсе не был ему в тягость, наоборот, Андрей отдыхал от Марины, спал один, внизу, в фотолаборатории. И вообще, секс перестал доставлять ему острое наслаждение: вечное утомление, маленькие требовательные дети, заботы, обязанности.

За ужином Андрей пил, но алкоголь не делал его веселым, он пьянел, становился раздражительным, злым и нетерпимым. В глубине души ему бы хотелось, чтобы семья чаще оставляла его в покое, жизнь в Москве, юность и свобода все чаще представлялись ему невозвратным золотым веком. Свою ностальгия он считал грехом, уводящим его от праведной жизни. Тоску по далекой свободе Андрей старался обуздать, но Лида видела, что прошлое по-прежнему присутствовало в его жизни и как бы он не старался себя убедить, что у него все прекрасно, ощущение, что он чтобы упустил или упускает, что он мог бы быть достойным большего, не покидало его.

Сейчас обещание другого шанса Андрея завораживало. А вдруг он будет счастливее, все сложится по-другому, он проживет более яркую, полную взлетов и падений, жизнь! Если он в «капсуле», значит Творец так ему предназначил, значит так и надо. Бог его испытывает, разве он вправе ослушаться Его волю? Или все как раз наоборот: нельзя поддаваться искушению, искать других путей, кроме тех, что ему назначены?

А эта Лида … какая красивая женщина. Он мог бы ее снимать без конца. Не в чертах лица конечно дело. Он искал бы вечно ускользающие выражения ума, воли, манящей хитрости, лукавой всепонимающей усмешки. Ах, черт: она ему по-настоящему нравилась. Давно он не видел таких баб: четких, проницательных, женственных, внутренне свободных, самодостаточных. Да что себе врать! Он хочет быть с ней. Ну как это так? Если он изменит Марине, от станет «мамзером», неверным мужем и никогда не будет счастлив снова, Марина может от него уйти, ни одна честная еврейская женщина не вступит с ним в брак, жить с кем-то вне брака — грех. Что ему тогда делать? Жить с нееврейкой? Когда-то он так и делал, но сейчас … не станет. А, ведь, эта Лида вовсе не еврейка, шикса. Ничего хорошего из этого не получится. Но тут у Андрея появлялось другое соображение: он в капсуле и может делать, что хочет. Тут особое пространство, где ни один закон не имеет силы. Вот его шанс, ему нельзя противиться. Конечно Творец присутствует и здесь, но … что «но», Андрей не решил, но Лида должна быть сегодня с ним … и будет.

Конечно Лида «читала» все, что происходило в его голове. Мысли про Творца и иудейский семейный уклад были ей не близки, но про Капсулу … она и сама так думала. Конечно ее муж не был ее первым мужчиной, но в свои 58 лет, она давно перестала помышлять о любовниках. И даже не потому, что измена мужу представлялась ей чем-то стыдным и недопустимым. Просто любовники, и связанное с ними эмоциональное напряжение, стали ей не нужны. Впрочем, никаких иллюзий она не питала: в Москве ей действительно было 58 лет, а тут, в Капсуле … она даже и не понимала, насколько она стара или молода. Здесь она по-другому себя ощущала в принципе. Клиенты-мужчины оказывали на Лиду впечатление, это правда, она всегда их на себя примеривала. Из сотен она выбрала для себя всего несколько человек. Приводила их в «дом», иногда меняла его, делая частью любовной игры, дом становился союзником, соглядатаем, что придавало ее единственной прекрасной ночи особую остроту. Лида считала, что ее служба в Капсуле тяжела, и она имеет право на расслабление, если сама того хочет. Синклит не возражал, было похоже, что ее личная жизнь их не слишком волнует, хотя не знать о ее редких партнерах они не могли.

Что-то такое в этом Андрее было. Сейчас перед ней сидел зрелый мужчина, еще не несущий в себе никаких преждевременных признаков старения, но уже и не выглядевший юным. Белая рубашка, на голове кипа, черные брюки подкатаны по колено. Аскетичная униформа праведного еврея, но в его глазах желание. Таких мужчин у нее никогда не было: Андрей артистичен, эмоционален, в сексе с любимой женщиной альтруистичен, с ним будет хорошо. Редкий тип мужчины, для которого любая женщина, с которой он ложится в постель — любимая. Он может ее сейчас же забыть, но ночь любви с ней поднимет их обоих на такую высоту, которая людям более рациональным вообще недоступна. Лида ненадолго заколебалась, но решила себе его «разрешить»:

— Андрей, а давайте ненадолго отложим ваше решение. Мне бы хотелось пригласить вас к себе. Я, ведь, знаю, о чем вы подумали.

— Этого не может быть, никто не может читать чужих мыслей.

— Я могу. В капсуле я обладаю такой способностью. Без этого я не смогла бы нести свою службу. Поверьте мне на слово. Я, ведь, могу просто вам ваши мысли пересказать. Стоит ли это делать?

— Почему не стоит? И о чем же я думал?

— Вы, Андрей, представляли нас с вами в постели … мне продолжать?

— Ладно, не надо. Вы сказали, что приглашаете меня к себе … куда «к себе»? Мы же сейчас в Венеции. Вы живете здесь?

— Андрей, это не Венеция. Я тут естественно не живу. Мне вовсе не хотелось бы жить в безлюдной Венеции. У меня здесь есть свой «дом». Туда я вас и приглашу. Хотите?

— Хочу.

Лида видела, что Андрею у нее нравится. Ему все еще было зябко и они уселись в глубоких креслах у пылающего камина. Андрей наслаждался уютом, дома у него такого не было. Маленький убогий старый домик, заполненный тремя детьми, где у него практически не было своего пространства. Им овладело давно забытое, но такое знакомое чувство: он один на один с женщиной, которой он нравится, и которая нравится ему. Нет никаких запретов, а поэтому ни в коем случае не стоит спешить. Андрей давно вышел из щенячьего возраста, когда он хватал девчонку в охапку и тащил ее на кровать, впопыхах пытаясь раздевать. Он будет с Лидой и воспользуется каждым мгновением ее присутствия в его жизни. Может для этого он и попал в капсулу. Даже, если его решением будет возвращение в свою рутинную жизнь в Сан-Франциско, все равно стоило проходить через зловещий туннель, чтобы получить Лиду. Конечно стоило. Андрей испытывал странное, знакомое мужчинам чувство: расслабленность и напряженность, уверенность в себе и нервность, дежавю очередной спальни и острая новизна незнакомой женщины.

— Раздевайся.

Теперь он говорил Лиде «ты», уже считая ее своей женщиной. Повелительный оттенок, настоятельная просьба, предвкушение ее послушания. Он давно таким не был. Супружеский секс … нечистые дни … супружеский секс по пятницам … воздержание, причем к сожалению вовсе не трудное … законные нечистые дни. Он привык так жить, но сейчас Лида видела его красивое, ставшее одухотворенным лицо: темные узкие глаза, крепко сжатый рот, волевая складка на подбородке. Вместе с тем в лице Андрея не было никакой животной мачизмы, он совершенно не выглядел самцом-охотником. Интеллигентное, умное, ставшее внезапно значительным лицо, лицо артиста. Крепкие длинные пальцы. Лидой овладела нервная дрожь. Он начала молча раздеваться, и сняв туфли, стояла теперь перед Андреем, который совершенно одетый спокойно на нее смотрел.

— Ложись … теперь повернись ко мне спиной … ногу немного подтяни … убери волосы с шеи … так, хорошо, очень хорошо … угу, так … теперь ляг на другой бок, ко мне лицом, нет, не смотри на меня …

— Что ты делаешь? Иди сюда.

— Нет, еще рано. Дай мне на тебя посмотреть. Свет надо приглушить … Будет потрясающий кадр. Да тут уйма классных кадров … Ты же мне попозируешь, не откажешься?

— Ты что меня снимаешь? У тебя же здесь камеры нет.

— Ну и что, что нет. Я «вижу» кадры. Ты же мне «сделаешь» камеру? Мы же в капсуле, ты сказала, что здесь можно почти все. Камера — для тебя пустяк. Сделай мне Canon ЕОS 5D Mark III, дорогая штука, больше трех тысяч, но ты же можешь … пожалуйста.

— Андрей, я могу конечно, как ты говоришь, сделать камеру, любую, какую захочешь, ты даже сможешь меня сфотографировать, да только из капсулы ничего нельзя никуда вынести. Кадры будут существовать вместе со всем, что ты видишь, только в этом пространстве. Ты настаиваешь на камере?

— Да, нет, я понял … ладно, забудь. Просто ты — особая женщина, я хотел бы тебя запомнить.

— Не выйдет. Мы с тобой об этом уже говорили.

Андрей одним движением разделся и лег рядом с Лидой на белые простыни. Их смуглые тела двигались в унисон, его жилистая спина, упругие ягодицы, крепкие длинные ноги покрывали ее небольшое изящное тело, впечатываясь в ее раскинутые колени. Он оказывается сильный неутомимый любовник. Это он с ней такой, ведет себя так, как будто у него давно не было женщины. Лида знала, что сейчас он забыл Марину и Люду, которая была у него перед эмиграцией, и других не таких уж многочисленных москвичек. Его руки властно подвигали ее тело, гладили, ласкали его, приспосабливая под свои желания, безошибочно угадывая ее. Оба знали, что у них немного времени, что их близость кажется острее от необычности ситуации, от того, что ее невозможно повторить. Сейчас пройдет какое-то условное странное время и они навсегда разойдутся, чтобы больше никогда не столкнуться.

— Нас с тобой кто-нибудь видит? Я имею в виду тех, на кого ты работаешь?

— Не знаю. Для тебя это важно?

— Не то, чтобы важно, просто мне бы хотелось, чтобы нас сфотографировали, мы — красивые модели. Я смотрел бы на фото и наслаждался нами. Я таким себя никогда не видел. Впрочем, я таким ни с кем до тебя не был. Честно. А можно мы с тобой так тут и останемся жить? Ты бы со мной осталась?

— Нет, Андрей, не осталась бы. Тут в капсуле никто не живет. Не надо иллюзий. Мы оба вернемся туда, откуда пришли. Я попаду сюда снова, а ты — нет. Все решится очень скоро, после нашего «кино».

— Не хочу я ни в какое кино. Ты же не можешь меня заставить.

— Мне не надо тебя заставлять. Я знаю, что ты пока не принял решения и поэтому для тебя будет кино, хочешь ты этого или нет.

— Нет, ну правда, они нас видят?

— Понятия не имею. Могут видеть, я думаю, если им это для чего-то надо. В принципе им скорее всего наплевать, что я тут делаю между интервью с клиентами. По каким-то причинам, которые мне не совсем понятны, их волнует результат.

— Я для тебя просто «клиент», не больше?

— Перестань, Андрей, о чем ты? Ты — клиент, с которым я была близка. Не первый, и вероятно не последний. Ни для меня, ни для тебя наша встреча ничего не изменит. Ты примешь решение, а я — сотрудница капсулы. Это все.

— А ты будешь меня вспоминать?

— Не знаю. Наверное. Других я помню, но вспоминаю нечасто. Не обижайся. У меня в Москве своя жизнь, которой я очень дорожу.

— Мне предлагается шанс, а тебе его никогда не предлагали. Ты мне завидуешь?

— Наверное, нет.

— А ты бы сама согласилась?

— Опять же … не знаю. Иногда я думаю, что да, и иногда мне кажется, что я бы испугалась.

Старуха

Лида посмотрела на часы в гостиной. Хотя и жалко, но пора Андрея выпроваживать. Через 10 минут встреча с последней на сегодня клиенткой. Она сейчас вступит в коридор. Изольда Мисина, москвичка, одинокая, 86 лет. И ней будет нелегко, тем более, что о ней хозяин ее особо предупреждал. Лида прижалась к плечу Андрея и в следующее мгновение его с ней рядом уже не было. Вместе с его телом у нее в голове исчезли и воспоминания о нем. Сейчас только пожилая Изольда занимала ее мысли. Усталости как и не бывало. По белой стене гостиной заскользили четкие кадры: сильно пожилая грузная женщина идет по лесу рядом с другой пожилой женщиной. Видны только их спины. Время от времени подруга спотыкается и Изольда придерживает ее под руку. Они идут медленно, Изольда чуть быстрее, она беспрестанно оглядывается, останавливается и подруга догоняет ее мелким семенящим шагом. Вот они останавливаются, какое-то время топчутся на месте, потом идут в другую сторону. Видно, что обе не особо знают, куда идти. Лида слышит их голоса, Изольдин, раздраженный и усталый, и скрипучий, с капризными интонациями, голос ее спутницы:

— Ну, где ваше озеро? Вы же мне говорили, что знаете, где оно? Я устала, мне надо домой. Я больше не могу.

— Вот всегда вы так, Ольга Леонидовна, зря я вас с собой взяла. Вы как маленький ребенок, совсем не можете потерпеть. Что дома-то целый день сидеть? Озеро, говорят, красивое, мы его сейчас найдем. Это же недалеко. Ну, потерялись мы немного, ну и что? Считайте это прогулкой.

— Нет, Иза, хватит, ведите меня обратно. Не хочу я никакого озера. Скоро ужин. Я голодная.

— Да, что вы ей-богу: то в туалет хотите, то вы голодная, то устали. Я старше вас, но ныть не привыкла. Я собралась идти на озеро и найду его, а вы можете, если хотите, возвращаться, я вас не держу.

— Вы что меня одну отпустите? Одну?

— Ольга Леонидовна, да, я вас отпущу одну. Я всегда одна гуляю. Идите просто назад, видите дорожку, она вас приведет как раз к воротам санатория. Давайте, идите.

— Я не могу одна.

— А я не могу с вами. Я дальше пойду, если угодно, идемте со мной, но не нойте только. Я больше не могу выносить вашего нытья.

— А вдруг я заблужусь.

— Ой, перестаньте, не такой уж тут дремучий лес. Идите, идите, действительно, не дай бог, ужин пропустите.

— А вы? Есть не хотите?

— Идите, Оля, идите.

Лида наблюдала за их лицами: Изольдино становилось жестким и злобным, Ольгино — растерянным и недоуменным, как у избалованной маленькой девочки, за которой взрослые вдруг отказываются присматривать. Изольда резко отвернулась от подруги и решительно пошла в другую сторону, удаляясь все дальше. Ольга, опустив голову, семенила к санаторию, что-то обиженно бормоча. Лида перестала за ней следить, ее теперь интересовала только Изольда. Она шла не быстро, но решительно, отмеряя каждый свой шаг палкой. Палка вовсе не помогала Изольде идти, но с ней она чувствовала себя уверенней, тем более, что на палке, как и на всех прочих медицинских рекомендациях, настояла подруга-доктор Ольга Владимировна, которая была для нее непререкаемым авторитетом. Изольде в последнее время везло на имя «Ольга». Действительно, где же это чертово озеро? Говорили, близко, а на самом деле — далеко. А может она запуталась и идет не в ту сторону. Иза прошла своим решительным шагом еще метров двести и остановилась, полная угрызений совести: как она действительно могла отпустить одну эту идиотку Ольгу. Бросила ребенка престарелого, абсолютно беспомощного, ни к чему полезному неприспособленному!

Теперь Иза уже была совершенно уверена, что Ольга Леонидовна непременно потеряется, заплутает в лесу, придется объясняться с администрацией санатория, будут снаряжать группы поиска, кретинка не примет вечером свои лекарства, упадет где-нибудь … и все из-за нее, ее недопустимой раздражительности, нетерпимости, озлобления против никчемной старухи, которая, да, действительно … распустилась, но она же взялась ее опекать, а значит несет за Ольгу ответственность. И зачем она только с ней связалась, за что ей это? Ладно бы еще человек интересный и милый … так нет же! Дура, полная спеси и глупого снобизма. Мозг проела своими, якобы, музыкальными знаниями, я — музыковед, я — музыковед, я вела лекторий, я … я … я … Ничего же из себя не представляла, ноль без палочки. Видали мы таких лекторов, выучила какие-то факты, а в музыке ни хрена не смыслит. Она, Иза, вовсе себя музыковедом немнящая, и то в сто раз больше знает и музыку чувствует …

Иза не замечала, как заводится снова. Это же надо, так себя распустить: сто раз одно и то же переспрашивает, все забывает, недоверчива … один этот ее вопрос чего стоит: «а чем это вы меня, Иза, на этот раз травите?». Ничего себе … «травите». Она за ней бегает, просит лекарства принять. С ней невозможно разговаривать, не о чем, другие люди ее не выносят, а она с ней цацкается, как с писаной торбой. Впрочем, Ольге и не нужны другие люди, зачем? Все же вокруг дураки, в музыке не смыслят, неучи и невежды. Изу передернуло, как только она представила Ольгино широкое бессмысленное лицо с вечной дебильной улыбочкой.

Ну сталкивалась она когда-то с этой Ольгой по работе, изредка перезванивались, потом у той умер муж и Иза зачем-то взяла над несчастной вдовой шефство. А у нее умер муж … кто над ней взял шефство? Никто. Это было не совсем так, но Иза часто не контролировала своей необъективности. На свете были сволочи, а были милые и приятные во всех отношениях люди. Под настроение Иза довольно поверхностно и часто несправедливо проводила между этими двумя категориями черту. Были еще «свои», которым многое прощалось, а были непрошеные «чужаки», которые бесили, и от которых любой ценой следовало отделываться. Ольга была как раз из этой категории, и Иза планировала от нее на будущее лето освободиться, но пока ей внезапно стало не до озера, все свои усилия она собиралась потратить на пресловутую несносную Ольгу, крест ее жизни. Черт, лишь бы с ней все было хорошо. В следующий раз … ни за что на свете она идиотку больше с собой не возьмет, хватит … но сейчас … где же она? Не могла же далеко уйти … ходит как черепаха.

Иза ускорила шаг, палка в ее правой руке так и мелькала. «Оля, Оля! Где вы?» — крикнула Иза, но ей никто не отозвался, не было даже эха. А все-таки странно, вроде они не так уж далеко ушли от санатория, а никого из отдыхающих не встретили. Должны же люди гулять. Где же еще походить, как не по лесу. После последней жуткой грозы, небольшую территорию полностью завалило поваленными деревьями, под ногами валялись ветки, вырванные с корнем кусты. В лесу таких ужасных катастрофических разрушений не было. Вот Иза и решила прогуляться к лесному озеру, оно располагалось где-то километрах в двух, под пологим холмом, т. е. туда пройти было в удовольствие, а обратно пришлось бы идти в гору, но Иза надеялась справиться с препятствием, она в санаторий для этого и приехала: надо двигаться, и так она целый год сидит в своей комнате в кресле. Теперь ей почему-то казалось, что одна она бы сразу озеро нашла, а с увязавшейся за нею, как хвост, Ольгой, ей этого не удалось. Ее присутствие сбивало с толку, своей несуразной болтовней про прошлое Ольга не давала ей сосредоточиться и правильно сориентироваться.

Внезапно за грядой густого колючего малинника, который Изе пришлось обходить стороной, перед ней открылось маленькое лесное озеро, почти правильной эллипсообразной формы. А вот и оно … а мы-то с ней кружили и не видели. Какая красота! — Иза не секунду забыла об Ольге и радовалась, что не зря прогулялась. Озеро нашлось и теперь она каждый день будет сюда приходить. Без Ольги разумеется. Пусть на балкончике сидит в одну точку смотрит. Читать-то все равно не может …

Иза вздохнула и, спустившись по пологому откосу к самому берегу, решила пройти чуть дальше, а уж потом возвращаться домой. Настроение ее совершенно поправилось. Хороший санаторий, симпатичные люди, красивый лес, и … черт с ней с Ольгой. Изины ноги ступали по густой влажной траве, палка мягко утопала в буром песке.

Вдруг Иза увидела на траве у самой воды черный ортопедный туфель на липучках, широкий, большого размера. «Это же Олин … почему он здесь?» — Иза остановилась. «Неужели она сюда каким-то образом забрела?» «Оля, Оля» — в Изином голосе Лида слышала нешуточную тревогу. Чуть дальше валялась Ольгина маленькая сумочка-кармашек со всякой никчемной дребеденью. Она говорила, что там ее лекарства «на всякий случай», но что от чего она давно забыла, демонстрируя явный и прогрессирующий маразм. Изой овладевала истерика: Ольгу не будут искать в лесу, ее труп будут искать в воде. Утонула … на ее, Изиной, совести жизнь человека, пусть глупого, никчемного, никому ненужного, но человека, пожилой женщины, которую она так подло бросила, обрекла на ужасную смерть. Иза тяжело опустилась на землю, выронив палку, которая отлетела довольно далеко в сторону к самой воде, попав в ложбинку между камнями. «Так, надо взять себя в руки … посижу еще несколько минут, приду в себя, достану палку и пойду в санаторий, надо сообщить … об Ольге. Пусть они делают, что следует в таких случаях» — Иза продолжала сидеть на земле, облокотясь о ствол старой ивы. Потом она с трудом встала, сделала шаг, но тело ее сильно качнуло и Изе пришлось опуститься вниз. Голова ее кружилась, затошнило и к тому же она внезапно совершенно потеряла ориентацию, забыла с какой стороны пришла. «Надо идти … но дойду ли … без палки точно не дойду … надо ее из ямки доставать» — Иза еще бодрилась, но в глубине души понимала, что дела ее плохи. Найдут ли ее здесь, сможет ли она дождаться помощи? Она видела свою палку, которая уже почти полностью была в воде. С каждой минутой кончик палки с резиновой подковкой, все больше уходил в речной песок.

Изой овладела паника. Мысли об утонувшей подруге отошли у нее в голове на задний план, теперь она думала только о себе. 86 лет, почтенный возраст. Изе всегда казалось, что она не боится смерти, что в общем-то готова перейти в иной, возможно более прекрасный мир, но сейчас она с ужасом осознала, что умирать очень страшно, тем более так, посреди этого безучастного леса, одной … пусть бы она умерла, но только не так … за что ей это, разве она заслужила такую кошмарную одинокую смерть?

Лида отчетливо видит Изины страдания, каждой клеточкой собственного тела испытывает ее ощущения: жуткий безысходный страх, щемящая жалость к себе, осознание полной беспомощности, что делать? Изина мысль бьется в поисках выхода, она еще не сдалась, готова бороться, но не знает, как. Она слишком стара и одинока. Бессмысленная ужасная смерть, никому она не нужна, никто ее долго не хватится, никто о ней не пожалеет. Она же верующая, старалась никому не делать гадостей, она добрая, великодушная женщина, помогала людям … хоть этой Ольге … почему господь ее оставил? За что? Иза привстала, хотела подняться, но ее тянуло к земле, голова кружилась еще больше, ноги как ватные … Надо встать, хватит себя жалеть. Разнюнилась, так нельзя …

Лида вступила в туннель, остро запахло тиной, сырым песком, разогретой хвоей. На траве, прислонившись к дереву сидит старая толстая женщина, смотрит на свою упавшую в воду палку, по ее щекам текут слезы …

Когда Лида подошла к Изольде поближе, то почувствовала, что та уже не паникует, наоборот ею овладело тупое безразличие к своей судьбе. «Хм, быстро наша боевая Изольда сдалась!» — подумала Лида. Зная свою клиентку, Лида предполагала большую решимость бороться, хотя … она все-таки слишком старая, вряд ли бы выбралась и дошла до санатория, даже, если предположить, что речь идет об обычном береге лесного озера, а не о тоннеле, откуда вообще нет выхода. Хватит ее мучать, пора вмешаться. Клиентка в искомом состоянии. Благоприятный фон для интервью создался.

— Здравствуйте. У вас палка упала. Я сейчас ее подниму и помогу вам встать.

— Ой, спасибо вам. Что-то у меня голова закружилась. Сейчас пройдет.

Что ж! Надо отдать Изольде должное, быстро привела себя в порядок. Слез практически не видно, на лице светское выражение: просто присела передохнуть … за палку спасибо … нет, не провожайте, я сама дойду … ах, хотите проводить … очень мило с вашей стороны … не торопитесь? Хорошо. Меня зовут … я живу в санатории … Об Ольге ни слова, Иза решила сначала проверить не вернулась ли подруга … паниковать всегда успеется. А пока, как здорово, что девушка эта подвернулась. Сейчас недавние страхи уже кажутся Изе преувеличенными и даже несостоятельными. Что это на нее нашло? Умирать собралась! Ничего себе!

Лида вытащила из воды палку, обтерла ее лопухом и подала Изольде.

— Спасибо вам … даже не знаю, что бы я без вас делала. Я тут неподалеку в санатории живу.

Иза грузно встала, но прекрасно удержалась на ногах, и даже бодро опираясь на палку, полезла вверх. Лида придерживала ее под левую руку.

— Извините, мы с вами так и не познакомились. «Изольда Соломоновна» — церемонно представилась Иза, уставившись на Лиду, она теперь ждала, пока та тоже ей представится.

— Я — Лида.

— А по отчеству?

— Да, не надо отчества. Просто «Лида».

— У меня когда-то тетку звали Лидой.

Иза, полностью успокоившись, шла по тропинке, которая по ее мнению вела к санаторию. Лида слышала, что с каждым шагом дыхание Изольды становится все более учащенным, она устала. Надо было эту затянувшуюся прогулку заканчивать. Хватит ждать, пора начать объяснения, хотя Лида и понятия не имела, как к этому подступиться, как прогнозировать реакции Изольды на нелепости, которые она ей сообщит. Несмотря на наносную неглубокую религиозность, Изольда была весьма практическим человеком, не принимающим никакой мистики. Ладно, пора…

— Изольда Соломоновна, мы идем уже более полу-часа, а санатория вашего все не видно. Вам это не кажется странным?

— Сейчас, сейчас. Не так уж мы далеко ушли. Может просто мы не той дорогой возвращаемся. Вы, Лида, устали?

— Не во мне дело. Просто, понимаете … я знаю, что тут и нет никакого санатория.

— Как это нет? Я вам сказала, что отдыхаю в санатории, мы с подругой вышли прогуляться, потом она вернулась, а я … мне стало нехорошо. «Нет санатория…», что вы такое говорите? Кстати, вам совершенно необязательно меня провожать, я и сама дойду. Спасибо, что помогли.

— Изольда Соломоновна, вы никуда не дойдете …

— Дойду, дойду, не беспокойтесь, мне уже гораздо лучше.

— Дело не в вашем состоянии. Дело в том, что эта тропинка не ведет к санаторию.

— Да? И куда она ведет? Где же мой санаторий? У нас сейчас ужин.

— Тропинка никуда не ведет … санатория здесь нет. А подруга ваша, о которой вы так беспокоились, давно вернулась и сейчас действительно сидит за ужином рядом с вами … Понимаете?

— Нет, я ничего не понимаю. Вы, извините, какую-то бессмыслицу несете. Я, конечно, пожилой человек, меня легко запутать, но это уж слишком: вы говорите, я сижу в столовой за столом … и нахожусь тут рядом с вами? Что за бред!

— Да, я понимаю, это кажется бредом. Не спорю. Ольга Леонидовна сейчас ест шницель с жареным картофелем, а вы — омлет с фрикадельками. Я могу вам это доказать.

— Как доказать? И вообще откуда вы знаете, как зовут мою подругу? Я вам не говорила. Вы были в санатории? Меню читали? Так? Зачем? Что вы мне голову морочите? Ольга была на озере, где вы меня нашли. Она там туфель потеряла … и сумочку. Все это очень странно. Я о ней беспокоюсь, мне быстрее надо домой, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Я устала. Пожалуйста, Лида, мне сейчас не до шуток.

— Изольда Соломоновна, я с вами не шучу. Давайте остановимся в приятном месте, вы полежите, отдохнете, вам надо поесть.

— Где я здесь поем? Я на диете, строжайшей диете. Пойдемте быстрее.

— Да, да, вы правы. Вам пора домой. Хотите окажемся в санатории, в вашей комнате?

— Господи, я вам об этом и говорю. Конечно хочу.

Лида сидела в оранжевом, довольно обшарпанном кресле, а Изольда в изнеможении лежала на небрежно застеленной кровати. Санаторская комната была так себе, к тому же совсем небольшая. Изольда с наслаждением вытянулась во весь рост, какое-то время молчала, прикрыв глаза и не обращая внимания на Лидино присутствие. «Ладно, пусть будет ее комната, мне-то какая разница. Не тащить же ее в Венецию. Хотя, кто знает, что придется делать, чтобы хоть в чем-то старуху убедить» — Лида чувствовала, что пока не отыграла у клиентки ни одного очка. Будет ли она вообще слушать дурацкие бредни про антиматерию? Что ж делать-то? Надо ей ее Ольгу Леонидовну показать в столовке, и там она себя увидит. Даже сильно пожилой Изольде это покажется странноватым, вызывающим недоумение, и тогда … придется сказать про капсулу … а там, посмотрим.

— Ладно, пора мне вставать, а то столовую закроют, я и так со всеми этими приключениями опаздываю. Лида, идемте со мной, я договорюсь, чтобы вас покормили.

— Изольда Соломоновна, а вам не показалось странным, как вы в свою комнату попали? Как мы сюда шли, как вошли в ворота, поднялись на лифте на 4-ый этаж, как вы легли?

— Ну да, я помню, как мы шли … а потом я не сосредотачивалась. Это же моя комната, так?

— Так и не так. Смотрите на стену!

По стене заскользила общая панорама столовой: зал с низким потолком, столы, покрытые белыми скатертями, на каждом столике чахлый букетик. Около окна сидят обе старушки. Ольга Леонидовна сосредоточенно и жадно ест горячее, перед ней еще стоит порция творога. Изольда что-то ей говорит, слов не разобрать. Подходит официантка и наливает обеим чай в большие белые кружки. Изольда пристально смотрит на стену, похоже она поражена зрелищем жующей Ольги Леонидовны, а главное себя самой рядом с подругой.

— Ага, значит она жива-здорова. А я-то волновалась. Господи, да что с ней сделается. Я же на берегу ее вещи видела, значит она их там все-таки потеряла?

Ну да, реакция есть, но вовсе не та, которую Лида ожидала. Идиотка жива, заставила в свойственной ей манере поволноваться, а сейчас сидит жрет … паразитка. Как она видит это изображение на стене? Ну, видит и видит … Мало ли какими техническими штучками владеет эта незнакомая Лида. Изу оказалось трудно удивить. Э, нет, все-таки заметила себя …

— А как я-то туда попала? Я же тут с вами.

— Вот именно. Вы, Изольда Соломоновна, и тут и там. Я должна вам это объяснить. Но может быть вы бы сначала поели что-нибудь? Нам, кстати не надо идти в столовую. Мы можем поесть что угодно, любую еду и я вам обещаю, что она вам не принесет вреда.

— Принесет. У меня серьезные заболевания пищеварительного тракта, я уж не говорю об аллергиях.

— Не стоит об этом. Я же знаю, что вы голодны. Давайте поедим. Не бойтесь заболеть, я отвечаю за вас … не бойтесь. Поешьте то, что давно не ели, но очень любите.

— Ага, тогда мне пожалуйста салат «Узбекистан» с редькой и мясом. Свиную отбивную с картошкой … нет … не отбивную, лучше шашлык по-карски с жареным луком и картошкой-фри … и еще 100 граммов водки … бутылку Нарзана.

Иза невероятно оживилась, сидела улыбаясь, в предвкушении любимой ресторанной еды. Как эта еда сюда попадет ее похоже не заботило. Какая разница! Эх, сейчас она поест и выпьет, а там … видно будет. Какие-то чудеса с ней сегодня происходят, и хорошо. Она себя кстати чудесно чувствовала, недомогания прошли, дышалось легко и свободно. Иза испытывала приятное ощущение голода, который она сейчас утолит, вкусно и сытно поест, как давно не ела. Ой, а зубы-то …? Как шашлык жевать? Не подумала …

— Ничего, Изольда Соломоновна, мы же не спешим. Маленькими кусочками нарежете и прожуете. Ерунда. Вы же об этом подумали?

— Об этом … откуда вы знаете?

— Знаю. Вы поедите и я вам объясню, все объясню …

— А вы что будете есть?

— Я не голодна. Я просто соку выпью. А вы сок будете?

— Да зачем мне сок с водкой? Вы хотя бы со мной выпьете?

На маленьком журнальном столике появилась еда. От горячего шел пар, водка была налита в маленький запотевший графин. Все как Иза себе представляла в гастрономических мечтах, которые часто ее посещали, когда она по вечерам ела свои протертые овощные пюре с паровыми битками. Про то, что она предлагала Лиде с ней выпить, она сразу же забыла, когда увидела аппетитную еду. Как многие сильно пожилые одинокие люди, она сразу же принялась есть лакомые блюда, забыв обо всем остальном. Ела Изольда быстро, но не жадно, красиво управляясь ножом и вилкой. Сама себе наливала водку в маленькую аккуратную стопочку и, смотря на Лиду, лихо опрокидывала ее себе в рот. «Интересно, сто граммов — это для нее как? Не слишком-ли? Не дай бог будет пьяненькая, как тогда с ней разговаривать.» Лида уже немного пожалела о графинчике. Но, нет, Иза похоже вовсе такой дозой напиться не могла, несмотря на преклонный возраст. Наоборот, все ее чувства стали острее, настроение сделалось отменным. Ей явно хотелось поговорить. Лида видела, что интересует ее все больше и больше. Надо, чтобы инициатива разговора принадлежала клиентке, она видела себя начальством и привыкла сама направлять разговор. Что ж … наелась, сейчас что-нибудь скажет, не может не сказать.

— Лида, я вся внимание … кто вы такая? Откуда все это? Изольда показала на стол. Объясняйте, что вы там хотели мне объяснить. Не могу вам гарантировать, что нас никто не побеспокоит. Ольга Леонидовна вечно стучится, позовет гулять перед сном. Спасу от нее нет.

— Нет тут никакой Ольги Леонидовны. Мы с вами одни в этом пространстве. Поверьте. Если вы выйдете в коридор, то увидите, что в других комнатах никто не живет, на улице тоже никого нет. Это другой мир, созданный искусственно из антиматерии. Мы с вами в капсуле. Капсула — это своеобразный шлюз между нашей действительностью, той самой, где вы сидели за столом с подругой, и другими альтернативными мирами. В капсуле никто не живет, здесь происходит вербовка. Людям из особых списков предлагается альтернативная жизнь в антимире. Это не фантастика, не божественный рай, если вы об этом подумали. Это похожий, почти такой, как наш с вами мир, и вы там будете жить, если согласитесь на наше предложение …

Ого, длинный пассаж, а Изольда ее ни разу не прервала. Интересно, почему? Умеет внимательно слушать, или она просто пропустила абракадабру мимо ушей? Если сейчас не задаст вопрос, значит дело дрянь, ни черта старуха не поняла. Придется все сначала начинать. Ну, понятно. Бабуле 86 лет, если ли бы ей самой в 86 лет такие тексты говорили, как бы она воспринимала? Нельзя хотеть от человека невозможного.

— Извините, Лида, я вас прерву …

Ага, хоть что-то. Молодец Изольда. Может она ее поняла. Умная баба, отнюдь не в маразме. Что-то может и получится. Она, значит, ничего не протормозила, отлично. Интересно, за что зацепится? Явно за что-то конкретное.

— Давайте вернемся к озеру … я же там нашла Ольгин туфель и сумочку. С этим как? Она там тоже была, да?

Ну да, про «сумочку» … неплохо. Хорошо, начнем с озера. Озеро — это ключ к пониманию всего остального.

— Нет, Ольга на том озере не была. Она по тропинке благополучно вернулась в санаторий. Я вам об этом уже говорила. Да, вы видели предметы, о которых говорите, но это искусственные предметы, вовсе не принадлежащие вашей Ольге. Они похожи на ее вещи, но это не те же самые вещи. То озеро, около которого вы оказались, оно нереально, оно — часть коридора, который привел вас в капсулу. Это было уже специально созданным пространством со своими особыми декорациями. Вспомните ваше состояние: тревога, усталость, острое беспокойство … Ольгины вещи, панический страх, что она утонула по вашей вине, ужасное самочувствие, потеря палки, невозможность выбраться, уйти от проклятого места, мысли о смерти … Все так устроено, что коридор, мы называет его еще «туннелем» — это ловушка, лабиринт, никуда не ведущий, из него нельзя выйти самостоятельно. А тут появляюсь я, или другой сотрудник капсулы, чтобы вас вывести, организовать комфортную ситуацию и предложить шанс … шанс начать жить снова …

Какая она все-таки молодец, эта Изольда. Умеет слушать, не перебивая, не впадая в истерику. Любопытно, это связано со складом ее личности, или с возрастом, когда человек делается философом? Может с интеллектуальным уровнем? Такие старые люди редко бывали Лидиными клиентами.

— Ладно, допустим. Предположим, мы, как вы утверждаете, в капсуле. Но зачем я здесь? Почему я? О каком шансе вы говорите? Мне 86 лет, какой уж у меня теперь может быть шанс?

Лиду восхищало самообладание Изольды. Другой бы на ее месте давно уж крикливо кипешил. Лида навсегда запомнила свою первую клиентку Татьяну с ее злыми слезами, требованием немедленно ее выпустить, оставить в покое … этот ее страшный истерический вой на одной ноте «а-а-а». Лида поежилась от неприятного воспоминания. Здесь все настолько по-другому. А главное тон: спокойно-рассудительный, твердый, демонстрирующий даже некоторое превосходство. Все эти «допустим … предположим». Вопросы совершенно логичные. Ах, молодец старуха! Всем бы так.

— Изольда Соломоновна, давайте по-порядку. Почему именно вы, я не знаю, не могу объяснить. Извините. Сталкиваясь в капсуле с самыми разными клиентами, я и сама часто задаюсь таким вопросом. Это решает синклит, я — простая сотрудница, таких как я множество, хотя мы друг с другом никогда не сталкивались. «Зачем?» — вопрос логичный и ответ на него я могу вам дать: вы здесь, потому что я предлагаю вам от имени синклита шанс прожить еще одну жизнь, альтернативную, в альтернативном мире, существующем параллельно с нашим. Миры из антиматерии могут отставать или опережать известный нам мир по временной шкале, т. е. вы можете жить в прошлом, настоящем или будущем. Это непредсказуемо. К тому же, вы должны понимать, что ваша новая жизнь не будет совершенно идентичной той жизни, которой вы жили. Она будет другой за счет того, что обстоятельства, черты вашей личности, произвольно модифицируются, а следовательно с вами случится то, чего мы пока не знаем. Образно говоря, вы сыграете в ту же игру, но другими картами, с другими козырями, соответственно результат будет иной. Так? Вы следите за моей мыслью?

Изольда сидела за неубранным столом и спокойно, невозмутимо и внимательно слушала Лидин монолог. Умение опытного начальника, выслушиваюшего сотрудника, чтобы принять решение. Паша вот таким умением на обладал, перебивал ее на каждом слове. Было, однако, видно, что у Изольды в голове возникло много вопросов, но она пока не может отсортировать их по важности и не знает, какой задать в первую очередь. Это может быть что-то совсем неожиданное.

— А мне что за это будет? — такого Лида еще никогда не слышала.

— В каком смысле? Что вы имеете в виду?

— Ну вам же надо, чтобы я согласилась. Это же какой-то сложный эксперимент и вы вербуете участников. Я правильно понимаю?

— Нет, неправильно. Это вовсе не эксперимент и ваше согласие или отказ — это ваше дело, у синклита нет никакой заинтересованности в вашем решении, каким бы оно не было. Вы про деньги говорили? Нет, о материальном вознаграждении речь не идет.

— Ладно, это я прояснила … и все-таки кому все это надо, кому есть до меня дело. Зачем этот ваш синклит все затевает?

— Не знаю. Я контактирую с синклитом через его представителя, зовут его Андрей. Для меня он виртуален. Честно говоря, я не думаю, что он, строго говоря, человек. Он просто принимает обличие человека, так удобнее для общения.

— А я могу с ним поговорить напрямую?

— Нет, не можете. И зачем вам это? Я сотрудница капсулы, назначенная синклитом для общения с клиентами. Говорите со мной.

— Как я поняла, то, что вы предлагаете соответствует концепции загробного мира … Ваш синклит — это Господь …

— Хорошо, считайте так, если вам удобно. Среди клиентов много совершенно неверующих людей, идея Бога-творца их не волнует, они ее не принимают.

— Стопроцентных неверующих нет.

— Изольда Соломоновна, давайте воздержимся от богословских споров. Просто примите, что ваши альтернативная жизнь или жизни — это не потусторонний мир, не загробное царство. При чем тут это … вы же в вашей действительной, реальной для вас жизни, не умрете… т. е. умрете разумеется, но это произойдет не связи с переходом в антимир. Вы как жили в себя в квартире на Алексеевской, так и будете жить. Мы вас не в рай зовем. Вам необходимо это понять.

— Мне 86 лет, скоро умирать.

— Ну и что? В альтернативной жизни, вам не придется умирать еще долго.

— Мне надо соглашаться ради продления жизни?

— Да, в какой-то степени, только речь не об этой вашей жизни. Другая жизнь начнется не в 86 лет … это бы не имело смысла.

— А сколько мне будет лет?

— Не знаю. Думаю, что вы еще будете относительно молодой. Изольда Соломоновна, давайте я вам задам прямой вопрос: вы удовлетворены своей жизнью? Хотели бы вы, переписать кое-какие ее страницы?

Изольда долго молчала, было видно, что Лидин вопрос заставил ее сейчас задуматься о своей судьбе, о которой она в последнее время и так неотступно размышляла. Впрочем, Лида прекрасно знала, о чем Иза будет говорить, что до сих пор невероятно ее волновало, наполняло горечью: сиротство, ужасная тетка Люба, так и не заменившая ей умершую мать, и витающую зловещим облаком надо всем ее отрочеством, отравляющим, удушливым и неизбывным.

— Я в 12 лет потеряла обоих родителей, они умерли в эвакуации с разрывом в две недели. За мной приехал дядя и отвез меня в Москву, где я стала жить с маминой сестрой тетей Любой и ее мужем. Я им мешала, они не хотели детей. Мы жили в одной комнате, я слышала звуки их супружеской жизни, когда не спала по ночам. Они меня били: дядька в сердцах, а тетка холодно. Тетка — злой и холодный человек, она не умела ни любить ни жалеть. Я два раза убегала, меня возвращали. Целыми днями я сидела в квартирах подруг, обедала у них, делала уроки … дом казался мне адом, я ненавидела туда возвращаться. Никто не видел и не понимал моих страданий. Тетка орала на меня за плохо протертую пыль, за смятую скатерть, за мелкие и незначительные проступки … она хотела, чтобы я заплакала, попросила прощения, но ни разу этого от меня не дождалась … я ей не доставила такого удовольствия … Она испортила мою личную жизнь … она, она … она …

А мой любимый дядя Леля, я его обожала, боготворила … он за меня не заступился, он был с ней заодно, он предал меня, меня вся семья предала. Я не такая как они, они — обычные мещане, хотели меня подровнять, чтобы не высовывалась, а не вышло … смеялись надо мной, не уважали, не ценили, слова доброго никогда не сказали, только гадости всю жизнь от них слышала … говорили, что друзей больше люблю, чем родственников … ну и что? Да, друзей я выбирала, а их выбрать не могла … Никогда родственники меня не понимали, я для них — белая ворона, урод в семье, дурой считали …

Лида без удивления наблюдала, как старуха с нависшими мешками под глазами, расплывшимися животом и грудью, колыхающимися как студень, с тонкими конечностями, с висящей на атрофированных мышцах кожей, усыпанной старческими пигментными пятнами, кричит о горестях своего раннего детства, о своей так и не зажившей моральной травме сиротства, как оказалось разъедающей всю ее жизнь. «Тетка … тетка … злая и бессердечная тетка …» — Лида была уверена, что в «альтернативке» тетки не будет. Тетку заменят, очень уж она была значима: убрать — многое изменить к лучшему. Лида, однако, знала и другое: Иза была не полностью объективна, так и не смогла отойти от своих давно сложившихся стереотипов: не поняла, не приняла, не простила … видела ситуацию, сфокусировавшись только на своих переживаниях. Изольда произносила свой горячечный монолог, даже не замечая, что тех, о которых она до сих пор с болью вспоминает, давно нет в живых, что они ее любили, каждый на свой лад … и она была часто неправа … «Вот сходит в „кино“ … ей это будет полезно» — Лида уже не сомневалась, что Изольда согласится на ее предложение, она не из боязливых, терять ей нечего, а приобрести — заманчиво.

Об Изольде Андрей ее специально предупреждал: из сегодняшнего списка она была единственной, которой предстояло две альтернативных жизни. Такое бывало и раньше, но редко. Значит изменят две основных вещи, совершенно непохожие, не связанные друг с другом, какие-то важные факторы, от которых зависит дальнейшее развитие ее судьбы. Сказать ей об этом сейчас или нет? Может не надо? Одну «другую» жизнь она потянет, а вторую «другую» — это для старухи слишком? «Эх, скажу … старуха не из слабонервных». Хотя, она не спрашивает про то, чем другие часто интересуются: а что же в них изменят … боится что-ли …

— Изольда Соломоновна, в отношении вас у синклита особые планы, не хочу этого от вас скрывать. Вам предлагается не одна, а две альтернативных жизни в «зазеркалье».

Чтобы разрядить обстановку Лида иногда пользовалась термином «зазеркалье» вместо «антимиров или альтернативных действительностей». Люди понимали, что она имеет в виду.

— Две? Значит и менять будут разное. Так?

— Так.

— А что изменят? Я хотела бы знать.

— Мне трудно это предсказать. Могу только предположить, хотя не уверена, что вам стоит слышать мои предположения. Они могут быть совершенно ошибочны, а вы примете решения на их основе. Не стоит этого делать.

— Ну а все-таки …

— Нет, не стоит. Просто скажите мне, согласны ли вы обдумать наше предложение? Да или нет?

— А могу подумать еще?

— Нет, мы направим вас в «кино», особая возможность, предоставляемая в капсуле. Вы там увидите себя как бы со стороны, глазами других людей. Это может быть вам приятно или неприятно, но мы на «кино» настаиваем. Просмотр эпизодов своей жизни чужими глазами поможет вам принять решение. С другой стороны вас это пока ни к чему не обязывает. После «кино» вы все еще можете отказаться от предложения.

— Ладно, а как я попаду в это ваше «кино»? И еще, как я попаду назад в санаторий?

— Изольда Соломоновна, вам не надо никуда «попадать». Вы уже в санатории, не помните о капсуле совершенно, чувствуете себя хорошо. Насчет «кино» — не беспокойтесь. Вы там окажетесь безо всяких усилий …

Лида уже не видела Изольды, она сидела у себя на кухне, ощущая легкую усталость и голод. Вот и все пока … они посмотрят кино и сегодня же дадут ей ответ … интервью закончились, больше они ни о чем разговаривать не будут. Минус один точно: Михаил Ясулович. Жаль. Он ее переиграл. Куда ей. Насчет Нины Львовой: пока непонятно. Скорее нет, но в «кино» Нина попадет. Через какое-то время пятеро предстанут перед ней вновь. Попытки обсуждать кино она вежливо пресечет. Будет много обиженных, как всегда … что ж … «чужой» взгляд безжалостен, люди расстраиваются, но «кино» необходимо.

Лида начала готовить себе ужин, когда мягко засветилась боковая стена. Она увидела лицо Андрея, как обычно за ним не было видно никакого фона. Лицо как бы висело в практически бесцветном пространстве, которое не было ни комнатой, ни студией, ни операционным залом, ничего узнаваемого. Хозяин говорил с ней «неоткуда», а голос его, как всегда, был лишен каких бы-то ни было эмоций:

— Поздравляю, Лида, хорошая работа. Спасибо. На сегодня у вас все. Отдыхайте, поужинайте и ложитесь спать.

— А где Андрей? Мне бы хотелось, чтобы он был здесь.

— Лида, он сейчас в «кино». Я готов удовлетворять ваши желания, но только до определенного предела. Простите.

— Ну, почему? Я устала, вы сами сказали, что я хорошо потрудилась. Что мне теперь отдохнуть нельзя?

— Лида, речь не о ваших удовольствиях, речь о нем. Не надо мешать ему думать. Ночь с вами его отвлечет. Что еще? Вы хотите меня о чем-то спросить?

— Что модифицируют в Изольде?

— Почему вы спрашиваете? Обычно вы об этом не думаете.

— Я хотела бы сама в ней изменить две вещи. Можно?

— Ладно, хорошо. Что вы хотите?

— Родители не умирают, она не сирота, или пусть хоть мать не умирает … и еще … она была беременна от любимого человека … пусть у нее родится сын. Ему сейчас было бы 44 года. Она не дала ему родится … в «альтернативке» Изольда не делает аборта. Можно так сделать?

— Ладно. Заметано.

Андрей употребил это молодежное жаргонное слово и исчез с экрана. Ничего себе! Они теперь прислушиваются к ней! У нее, похоже, карьерный рост. Она «коридоры» будет теперь сама сочинять. Доверяют. А «шанс» так ни разу и не предложили. Интересно, а если бы предложили, она бы согласилась? Андрей ее об этом же спросил. Нельзя этого сказать пока не предложат, нельзя … В «кино» сидят пять клиентов: фрик, рохля, лох, иудей и старуха. Опять Лида не смогла удержаться, чтобы не дать клиентам очередного списка прозвищ. Сколько раз обещала себе постараться полностью отключить свое личное к ним отношение. Легко сказать, пока с этим ничего не получалось.

Лида неторопливо поела, возиться с посудой ей было лень, и все само убралось. Сейчас клиенты смотрят свое кино, не могут от него оторваться, но их завороженность скорее с минусом, чем с плюсом. Люди понимают, что то, что они видят — правда, но безжалостная. Что бы они не отдали, чтобы ничего этого про себя не знать! Выбора у них нет, люди смотрят, хотя что-либо изменить, отреагировать на события, оправдаться перед другими нельзя, и это — невыносимо. Не хотела бы Лида смотреть такое кино про себя. А ей и не показывают и никуда не зовут … Сейчас ей кажется, что это хорошо. Никуда ей не нужно. Ни к чему.

Лида может подключится к любому из фильмов, видеть то, что видят клиенты, испытывать их эмоции, поражаться, негодовать, унижаться, испытывать презрение к себе, к другим, грустить и сожалеть о многом, если не обо всем. Какое-то мгновение она размышляет, стоит ли ей смотреть видеоряды клиентов, это же вовсе не обязательно. Синклит наделил ее такой способностью, но никогда не настаивал на обязательном просмотре. Бороться с искушением подключится она никогда не могла, хотя и сама не взялась бы ответить почему: то ли речь шла о нездоровом любопытстве, то ли просмотр фильма считался для нее частью работы, то ли она просто не могла оставить своих клиентов, потому что чувствовала за них ответственность до конца, пока они навсегда не покидали капсулу.

Просмотровая кабина, крохотный кинозал был для всех одинаков: удобное кресло перед экраном, ничего лишнего. С кого бы начать? Клиенты конечно уверены, что они одни, слишком уж интимны их переживания. Лида и хотела бы их оставить, но не могла, впрочем, ничего … они не почувствуют ее присутствия. Ей остро захотелось оказаться рядом с Андреем, пусть даже невидимкой, но усилием воли она отсекла это императивное желание. Почему Андрей? Опять это избирательное отношение к понравившемуся мужчине. Нечего себе потакать. Начнем с кого-нибудь нейтрального.

Рохля

Ниночка … сидела в глубоком дизайнерском кресле, которое видела только в рекламном журнале. Экран во всю стену … Ниной овладело нетерпеливое желание увидеть, что они там ей приготовили. Да, что они такого могут ей показать, что она про себя не знает? Какой-такой «другой» взгляд? Ничего она нового про себя не увидит. Нинино ожидание окрашивается оптимистическими нотками и адреналином. Бедная Нина! Если бы она только знала, что ее ждет. Только сейчас Лида поняла, почему начала с Нины Львовой. Дело в том, что в Нине она сомневалась больше, чем в остальных. Скорее всего эта клиентка откажется, хотя до конца уверенной в этом было нельзя. На Лидиной стене высвечивалось то, что видела Нина …

… маленькая девочка, лет трех, в панамке, в синих сатиновых шароварах и белой открытой майке, неуклюжая и толстенькая. Это детская пухлость даже мила, но видно, что у девочки короткие ножки, фигурка-тумбочка со слишком короткой шеей. На круглом симпатичном лице, которое очень украшают большие серые глаза, выделяется крупный с горбинкой нос. Беленькие кудряшки придают девочке кукольный вид. Немного косолапя, она носится по дачному двору, усаживается на качели, требует ее раскачать. Старшая девочка, ее двоюродная сестра маленькую Нину качает, но недолго, потом старается сестричке объяснить, как надо самой себя раскачивать. Ниночка пробует, но у нее не получается, и она капризно требует, чтобы ей помогли. «Покачай, покачай …» — слышен ее сюсюкающий голосок. Соскочить с качелей она не может, мама качели останавливает и зовет девочек завтракать. Девочки едят кашу с вареньем, потом с удовольствием уплетают арбуз. Взрослые смотрят на них с благоговейным обожанием. Им не только нравятся сами девочки, им еще нравится, как они кушают. Старшая быстро наедается, и тогда младшую приводят ей в пример … вот как надо кушать … как Ниночка! «Кушать» говорит Ниночкина мама, другие взрослые так бы никогда не сказали, «кушать» не господское слово, урожденные Львовы это знают. По упитанным Ниночкиным щечкам стекает арбузный сок. Она вся липкая, на лице видны следы каши. Это тоже кажется умильным. …

А вот почти то же самое, но Ниночка уже гораздо старше, ей лет пять … сестре девять … опять на даче … Ниночка пьет чай и ест блины … блины можно мазать вареньем, медом или сметаной. Сестра съела три штуки со сметаной и больше не хочет, а Нина не может остановиться, намазывает каждый блин всем вместе: сначала мед, потом варенье, сверху сметана. «Хватит, ты что … — это говорит ей сестра. Ты не должна столько есть». Ага, «есть, а не кушать». Нина слышит замечание и удивленно смотрит на мать: «Почему не должна? Я еще не наелась … блины такие вкусные … бабушка нам их нажарила, ей приятно, что я хорошо кушаю … мам, скажи что-нибудь …» Мать тоже слышала насчет «хватит», и Ниночку защищает: «А что такого особенного, что ребенок ест? Пусть ест сколько хочет. Кушай кушай, Нинуля. От одного лишнего блинчика ничего не случится … пусть ест, она же ребенок …» — это мама к сестре и бабушке обращается. Нина едва помнит этот эпизод, но с своему ужасу она видит и слышит мысли сестры: «Нинка толстая, ужасно толстая … жрет как свинья … разве так можно. Неужели они все не понимают, что их Ниночка жрет как свинья». Это слово «свинья» … мерзко. Сестра видит ее свиньей, ее, такую маленькую и хорошенькую. Да в том-то и беда, что хорошенькой сестра ее не находит, она видит только толстую некрасивую девочку и ей противно смотреть, как она «кушает», она ее презирает и уже брезгливо жалеет. Жалостно-гадливый взгляд, им всего 5 и 9 лет. Она сестру раздражает, даже злит. На тарелке еще целая стопка блинов и Нина продолжает их есть. Да, она действительно неприятно ест, слишком жадно и много, не зная меры. Теперь она сама это видит.

Нина взрослая девушка. Осознание своей полной плохой фигуры пришло к ней не так уж давно, но теперь она часто смотрится в зеркало и ненавидит, как она выглядит: толстая некрасивая девушка, с огромным носом, дурацкими кудряшками и «рояльными» ножками, с большими ступнями. Как можно так себя раскормить! Собственная толщина Нину бесит. Надо любой ценой худеть, сесть на диету, потерпеть, некоторые вещи вовсе исключить, хоть это и трудно … Нина садится на диету с остервенением… Совсем не ест хлеб, макароны и картошку, остальное ей можно … в следующий раз — и это самое ужасное, она не ест сладостей, без торта можно прожить, ничего страшного. Затем «нет» маслу и сыру, так как жиры — это яд. На столе только что нарезанный свежий хлеб, папа за ним специально ходил. Он, что, над ней издевается? Знает же, что ей хлеб нельзя. А тут мать … «ну возьми кусочек, кто это суп ест без хлеба … от одного кусочка ничего не будет … положи колбасу на сыр, зато съешь не три бутерброда, а два … поешь пюре, тебе пюре можно, это же не жареная … тут нет масла …» — этот вечный мамин бубнеж. У мамы рвется сердце, когда она видит, как Нинуля отказывает себе в необходимом, и даже полезном. Что за дикость! Зачем? Что это даст? Она так может заболеть, наживет себе гастрит или даже язву. Это сестра из Москвы так на ребенка влияет. Сама тощая, как глиста, девочку ее с толку сбивает. Эх, мама, мама … вот, оказывается, как она думала, вот как она ей помогала похудеть. Нина на вечных диетах … старается не садиться с родителями за стол, не ходит в гости к родственникам.

А вот у тети Иры день рождения, все сидят за столом …Нина решает дать себе послабление, только один раз, только сегодня, ведь праздник, имеет же она право на праздник … видно ее тарелку, такой полной нет ни у кого. Тут все горой: салаты, рыба, пирожки. Они все съедает, даже не заметив. Около нее сидит двоюродный старший брат: «ну, Ниночка, давай я тебе еще положу …» Она кивает головой и брат опять до краев наполняет ее тарелку. Пирожки у тети такие вкусные. Нина чувствует недомогание, от обильной жирной еды ей нехорошо. Она облокачивается о диванную подушку и тетя участливо спрашивает, не желает ли она пойти прилечь … Другим она этого не предлагает, только ей. «Нинка наша опять пережрала, не может девка остановиться …» — вот что думают родственники. Снова этот неприятный глагол. Люди едят, а она «жрет». Нет, родственники не думают о ней, как о «свинье», но все равно … Ниночка «жрет». Какой стыд! Впрочем, тетушки у нее все полные, но им можно, они старые, а ей … не стоит.

Одна мама так не думает. Мама все Ниночке разрешает, во всем потакает … посуду она не моет, квартиру не убирает, в магазин не ходит, еду не готовит. Изредка мама просит ее помочь, и в ответ слышит … «ну, мам … ну, мам …» Нина видит эти кадры. Ушли гости, уже поздно, мама убирает на кухню посуду, просит ее поставить в холодильник еду: «ну, мам … я устала» — вот что Нина отвечает. «Какая же она у меня белоручка … Нинка ленивая … наверное это я виновата» — вот мама что думала, а ей не говорила. Тот же эпизод, только гости еще не пришли. Мать суетится на кухне: «Нин, давай-ка попылесось в столовой, папа не успеет …». «Ну, мам …» — Нина слышит свой капризный голос, с родителями она любит играть маленькую девочку, губки бантиком, хитрые лукавые глаза. Нина уверена, что мама умиляется и все ей прощает, но это не так: «Нинка наша все-таки ленивая корова,» — вот что мама про нее думает, она для нее сейчас «корова». Как же так? И папа почти так же думает, только молчит, берет пылесос и ни о чем ее не просит, но думает: «Нинка, как кошка ленивая, только бы ничего не делать. Совсем нам не помогает. Это все мать! Мать ее набаловала. Кто ее такую замуж возьмет?». Неужели родители так могли о ней думать? А она и не подозревала, что они ее осуждают.

И опять об этой проклятой еде, вернее не о еде, но все равно … об этом. Она в Москве, в квартире сестры. Сестра давно замужем, муж разбитной еврей, которого она немного опасается, очень уж он юморной, Нина побаивается его шуточек, не всегда знает, как на них реагировать. С ее точки зрения, он вообще говорит лишнее, такого в ее семье никто бы не сказал. Вообще-то Нина в Москву приезжать любит, там другая жизнь, магазины, шумное метро. Вот они все в квартире, кажется это какой-то праздник, то ли государственный, то ли чей-то день рождения. Нина не помнит. Середина дня, суета на кухне. Приехал брат мужа с женой и ребенком, привез дефицитные продукты, на кухне нарезают мясо и рыбу, что-то жарится на плите, чувствуется атмосфера праздника, витают вкусные запахи: крутые яйца, майонез, свежие огурцы, что-то копченое. Нине тоже доверили нарезать копченую колбасу сервелат. Получается у нее плохо, нож скользит, съезжает, отрезаются неровные кусочки-обрезки. Нина кладет их в рот, ей вкусно и весело. Собственной неловкости она не замечает. У вот брату Марку, который долго проработал в мясной гастрономии продавцом, Нина действует на нервы: «неумеха косорукая» — теперь Нина слышит его мысли. Тогда он молчал и улыбался. «Сказать бы ей, чтоб шла отсюда. Она сейчас сожрет больше, чем нарежет» — Марку не то чтобы жалко колбасы, но ее неловкость его буквально бесит. Когда она положила себе в рот очередной неправильно отрезанный ломтик, он громко сказал вроде бы невинную вещь: «Наша Ниночка хорошо кушает», как бы пошутил, что тут такого. Ей бы тоже отшутиться, но намек постороннего человека на ее аппетит, который был несчастьем всей ее жизни … это уж слишком. Нине пришлось снова пережить то унижение. Нет, она не обиделась, она знала, что Марк прав, но … как она теперь сядет за стол с людьми, для которых, она — обжора, ее аппетит всем противен, они видят его проблемой. Она свою порцию уже съела, ей хватит, ей больше есть нельзя. Сестре наверное за нее стыдно. Нина больше не хочет никого ни видеть, ни слышать. Она с ними не останется, это невыносимо с ними есть, когда они все будут наблюдать, что и в каких количествах она кладет в рот. Нет, нет. Надо уйти. Уйти некуда, но она все равно уйдет, будет по улицам ходить, на метро сядет … какая разница! Только не показывать, что обиделась, надо что-то придумать! Не будет же она затевать скандал, да она, ведь, и не умеет.

Она тогда вышла и долго, бродя по улицам, смаковала свою обиду. Теперь на экране были видны все они: сестра с мужем, брат мужа Марк. Им неприятно, что она ушла, никто не хотел ее обидеть, настроение у всех испорчено, но Нина тогда была уверена, что сестра с мужем осудят Марка с его неловкой злой шуткой, а оказывается все было не так … Нина читает их мысли … «ох, уж эта твоя Нинка! Она, что, ненормальная? Ненавижу такие штучки! Да, сейчас … бежать за ней? Да ни за что …, пусть погуляет, раз такая диковатая …» — это Ленька, тот самый, которые ее называл «Ниночка, Ниночка», как она ему оказывается, неприятна. «Ну, ребята, это же смешно … что я такого сказал? Ну, сказал … она тут колбасу метала, уже, наверное, пол-кило наебнула … да нет, не жалко, просто противно» — это Марк. Значит так … «противно», им противно, как она ест, а сами угощали, пытались задержать, говорили, что сейчас за стол садятся. Не надо им, чтобы она с ними за столом сидела. «Хватит уже, я с ней потом поговорю … Марк, зачем ты ее так?» — это сестра … заступается. Нет, ни о чем она с ней тогда не говорила, когда Нина вернулась, сестра уже собиралась спать и даже не спросила, где она пропадала, только вздохнула. «Не умеет ни отшутиться, ни дать достойный отпор … сама себя стесняется … ну почему она такая, прямо стыдно перед ребятами. Ушла она, видите ли, гордо … какая-то подростковая реакция, которую я ребятам не могу объяснить» — вот мысли сестры. Вот что она о ней думала. Какой стыд!

На экране опять она с сестрой, московская квартира, они собираются ехать в гости к подруге сестры, куда-то далеко в новостройку. Нине ехать совершенно не хочется, но она не может найти подходящего предлога, чтобы отказаться. Сестра в хорошем настроении, возбуждена, ей кажется, что она Ниночку развлечет. Они у подруги, Нина ту женщину совсем забыла, а сейчас вспоминает. Они пьют чай, сестра с подругой оживленно разговаривают, причем о чем-то обычном, то ли о модных вязаных костюмах, которые вяжет какая-то Лариса, дорого, но зато … ты в таком костюме будешь одна, то ли о путевках на юг, которые ее муж мог бы достать … Нине все это интересно, костюмчик она и сама бы себе такой заказала, темно-синий, с юбкой-годэ … и путевки … может попросить эту Люсю ей тоже достать, даже может ее муж достанет две и они с Валечкой с работы поедут … Нине хочется принять участие в разговоре, она внимательно слушает все, о чем сестра с подругой говорят, улыбается, кивает, ей кажется, что она раскована и ведет себя совершенно естественно …

Теперь Нине видно, что это не так: женщины замечают ее молчание, которые кажется им обеим странным, они от нее ждут участия в разговоре, а она молчит и улыбается, молчит и улыбается. Застывшая приклеенная улыбка. Сейчас Нина понимает, что они про вещи и путевки только ради нее и разговаривают, если бы были одни, обсуждали бы другое. Люся решает втянуть ее в разговор: «Нина, а вы что думаете о рукаве-реглан?» Картинку показывает. Нине следовало бы сказать, что такой рукав очень красив и ей идет, но вместо этого она говорит другое: «Что? Какой рукав? Я не знаю». Почему она так сказала, она прекрасно знает насчет «реглана» … Она и тогда видела замешательство на Люсином лице. Она осеклась, замолчала, не в силах найти оправдание Нининой неадекватности, с немым вопросом в глазах посмотрела на подругу. Женщины заговорили о чем-то другом, обе сделали вид, что никакой неловкости не заметили, но сестра, продолжая непринужденно болтать, уже жалела, что взяла Нину с собой: «Что за дура … боже … выглядит дикаркой, сидит с таким неуместным выражением лица … стыд … Надо потом Люське про Нинку объяснить, она поймет». Сестре за нее стыдно, стыдно, что она, Нина, не умеет себя вести в обществе, такой важный навык, а у нее его нет. Проклятая необъяснимая застенчивость, хотя почему «необъяснимая»? Нина себя не любит, потому что толстая и некрасивая … И все это видят, теперь Нина уверена, окружающим за нее неудобно.

Опять гости, на экране ее самые лучшие подруги с работы, с ними сестра из Москвы. Тут Нина адекватна, ее любят, она разговорчива, они все обращаются друг к другу «девочки» … лицо сестры, она поддерживает разговор, смеется шуткам, о чем-то оживленно рассказывает … тогда Нина была так горда своими подругами, пригласила сестру, чтобы они ей тоже понравились. Все так было хорошо, вечер удался, сестра была довольна, со всеми подружилась, но сейчас Нина знает, что та ей после вечеринки сказала неправду: нет, «девочки» ей вовсе не понравились, показались ограниченными технарями, дальше своего носа ничего не видящими. Она думала о «девочках», как о провинциальных обывательницах, заземленных и банальных в своих разговорах о мужьях и детях. «Девочки» по мнению сестры не способны к серьезным абстрактным дискуссиям. И еще … самая неприятная мысль: «что ж, нормально, это Нинулин уровень, ей с ними хорошо, потому что она сама такая … милая, добрая, но недалекая и мещанистая». Неужели это правда, что сестра так о ней думает? Раньше Нина этого не сознавала.

На экране появляется дача родственников. Раньше этого дома не было, племянник его не так давно построил теперь там иногда собирается вся семья. Так это же прошлое лето, очень старенькие тетушки, мамины младшие сестры, их дети, теперь тоже уже пожилые люди, молодые племянники, маленькие дети. Все суетятся, мужчины возятся с дровами и мясом, дети бегают по участку, играя в какую-то игру, смысла которой Нина не улавливает, женщины помоложе на кухне, готовится обильный ужин. Нина не знает, к какой ей пристать группке. Она пробует поговорить с маленькими детьми, но сразу видно, что дети хотят, чтобы она отошла. Что ж, Нина это понимает, они ее знают, но о чем можно разговаривать со старой тетей. Ей совершенно ясно, что надо идти помогать женщинам готовить еду, но этого Нине как раз делать не хочется. Готовить она совсем не умеет и не любит. До сих пор за нее это делает папа. Она все равно идет и предлагает свои услуги, считает, что не предложить нехорошо, и что женщины от нее этого ждут. «Нет, нет, Ниночка, иди отдыхай, мы сами справимся» — вот ответ, другого Нина и не ждала, ее помощь на даче никогда не принимается.

«Ой, иди уже … какой от тебя толк? … предлагает, хотя знает, что мы ее отошлем … белоручка … распустили ее родители … вот так одна и осталась, потому что неумеха … да я эту картошку в десять раз быстрее почищу … она одну почистит, а я за это время пять … то же мне … помощница … старая уже баба, а так детенком и осталась … ни черта делать не умеет … вечно приезжает как гостья … арбуз она привезла, да тут на станции гораздо дешевле продаются, а она из города тащила … непрактичная до ужаса … разве это баба: ни сготовить, ни убрать, ни с детьми … неумеха … растяпа … рохля … ни к чему не приспособленная … сидит как на именинах … ребеночек престарелый …» — Нина слышит не только мысли, но и голоса. Как только она отошла подальше, женщины сейчас же принялись ее обсуждать, только тогда она их не слышала, и надо же: никто о ней ничего хорошего не сказал. Ну, не умеет она готовить, ну и что? Разве это так важно? Не в этом дело. У нее нет статуса, нет роли в их клане, вернее есть: она одинокая немолодая родственница, они привыкли к ее непрактичности, и все-таки немного осуждают: непрактична, слишком застенчива, незамужем, бездетна … и сама в этом виновата. Виновата, нелепа и жалка. Они видят ее цепляющейся за их крепкую дружную семью, которая, если надо, защитит от невзгод. В ней эти благополучные, уверенные в себе люди, вовсе не нуждаются, но конечно от себя не прогоняют. Пусть приезжает, почему не поделиться с Ниночкой своим благодушием, ей-то с ними делиться нечем.

Нина с любовником, им вместе хорошо. Нина врет матери, что заночует у подруги Маши. Мать ей верит, хотя Нина врет ей для порядка, так вроде как принято. Иногда ей хочется, чтобы мать приперла ее к стенке, и тогда она бы ей сказала, что да, мол, у меня есть мужчина и пусть бы мать орала, бесилась, стыдила … Оказывается мать за нее волнуется, про Машу и верит и не верит. Сестра гостит у них в Горьком и мать пристает к ней с расспросами: не знает ли она Ниночкину Машу … говорила ли ей Ниночка, куда пойдет … нет, раз Ниночка сказала, что у она у подруги — значит так и есть. Ниночка у нее молодец, она не даст себя обмануть … да, что ты такое говоришь … какой мужчина … этого не может быть … Ниночка знает, что она не должна … только этого не хватало … Мать в своем репертуаре. Нина «видит», что сестра хочет возразить, порывается что-то тетке сказать, но решает не связываться, прекрасно, однако, знает, что Нина вовсе не у Маши. Мать не спит … Нина видит ее встревоженное лицо, они с папой о ней разговаривают:

— И куда это она пошла? Сказала к Маше. Вась, ты веришь?

— Ну, даже, если и не к Маше, что с того? Нинка уже взрослая, пусть делает, что хочет. Не трогай ее. И так у нее личная жизнь не складывается.

— Вот именно, нужно, чтобы все было по-человечески. Разве я не хочу, что Ниночка была счастлива, чтобы у нее была семья, дети. Но так нельзя, а вдруг он женат.

— Да, кто он-то?

— Я чувствую, что Нинка с женатым мужчиной. Не уверена, но чувствую. Не дай бог, забеременеет. Что делать будем?

Папа молчит, не хочет продолжать этот разговор, слушать про «принесла в подоле … стыд какой … всю семью опозорит … как я сестрам в глаза погляжу …» Папа не ханжа, но консерватор, он тоже не очень-то хочет у себя в доме «мать-одиночку», но принял бы это. С женой он спорить не привык, себя дороже. Эх, папа, какой же ты соглашатель, молчать про важные вещи удобно, ты хочешь только одного: чтобы тебя оставили в покое, не заставляли ничего решать, не делали частью конфронтации, когда надо быть «за кого-то». Этого папа не любит и всю жизнь успешно избегает.

И еще долгие повторяющиеся назойливые кадры: они с сестрой разговаривают о ее действительно женатом любовнике с работы. «Нин, почему бы тебе от него не родить? От не уходит от жены, у них двое детей, но иметь или не иметь ребенка — это же твой выбор. Сделай его в свою пользу.» — сестра единственная, кто с ней об этом тогда говорил. Если бы она забеременела, она бы думала … но она же никогда не была беременна, а почему не была? Нечего было решать, не выходило как-то. «Эх, Нинуля, зря ты ребенка не хочешь иметь. Не надо бояться … решись. Без ребенка жизнь не имеет никакого смысла» — вот что сестра всегда думала, но не убеждала ее, всего один раз тогда у них об этом зашел разговор. А Нина, вся в папу, была даже рада, что ничего не надо решать, что никто к ней в душу не лезет, а сестра считала ее «дурой и нерешительной мямлей, которой манипулирует мать. Рохля, боящаяся осуждения семейства, а раз так, то она сама во всем виновата». «Нинуля сама виновата» — вот что о ней сестра думала, а Нина и не догадывалась.

Это уж совсем невыносимые кадры, нечто такое, о чем Нина бы с удовольствием забыла: она с сосватанным кавалером. Сама на сватовство согласилась: чей-то знакомый, хороший парень, разведен, без детей, живет в области … Нина смотрит на себя, собирающуюся на свидание. Сколько унизительной суеты, желания понравиться, чтобы сделал предложение. Мама ее напутствует. Месяца через два стало понятно, что ничего не выйдет. Нина лежит в кровати и думает о женихе: противный, лысый дядька с дряблым животиком, он ей совсем не нравится. Сказала матери, что больше не хочет с ним встречаться. Зачем ей это показывают? Она и сама обо всем помнит. А … вот зачем: Коля этот разговаривает на экране с приятелем, они пьют пиво и Коля, ухмыляясь, хвастается другу, что он обхаживает «дурочку одну из города», они поженятся и у него будет горьковская прописка. Нина это допускала, но предпочитала думать, что у них с Колей просто не получилось, … а теперь так допускать было нельзя: Коля — подонок и мерзавец. Получается, что она производила впечатление дурочки, которую можно было использовать в своих целях. Зачем-то ей еще показывают, как она с Колей целуется, как он ее обнимает и шепчет в ухо, что хочет ее, «такую толстушечку его сладкую» … «Ничего, поимею толстушку, от меня не убудет, просто надо побольше выпить, а там … какая разница» — вот что было у Коли в голове. К чему ей это знать, неужели нельзя было без этих мерзких кадров обойтись. Нина не может остановить кино, она продолжает смотреть, слушать и страдать … ладони ее делаются мокрыми, в глазах слезы.

Лида ничего для нее сделать не может, это не в ее власти. Но с нее хватит, от фильма клиента она, слава богу, может отключится. Довольно. Пора сменить пластинку.

Зря она не начала с Красновского, самого противного для нее клиента. Что-то все-таки в нем было для Лиды неприятное, и сейчас она со стыдом отчетливо поняла, что … он отталкивал ее физически, вот тут в чем было дело. Толстый, лысоватый, такое ощущение, что вечно потный. Ну, что там ему показывают? Лида отчего-то была уверена, что Красновский, чтобы он не увидел, не сильно впечатлится. Он из тех людей, которых хвала и хула одинаково возбуждают и раззадоривают, лишь бы о нем говорили, не важно что …

Фрик

Красновский вальяжно сидел в кресле и внимательно смотрел на экран. Длинный видеоряд, вовсе не про него. Там мелькает женщина, Лида не знает ее в лицо, но быстро понимает, что это Олеся Сайко, его жена. Круглое, не слишком привлекательное лицо, неумело накрашенное, с грубо подведенными понизу глазами, крупные планы … видны капли пота, поры на носу, чуть затемненная начинающимися усиками верхняя губа. Типичная некрасивая молодая еврейка, с крупным рыхловатым телом и массивной грудью. Олеся участница различных ток шоу, разные ведущие, разные вопросы и оппоненты, но она всегда одинаковая: агрессивна, не заканчивает фразы, перебивает собеседника, аргументы злые демагогические, совершенно нелогичные, говорит много и ни о чем. Бедный, неграмотный язык малообразованного, но уверенного в себе человека, с явным украинским провинциальным акцентом. Рвет на груди рубаху за Украину и сидит в студиях с приклеенной бессмысленной улыбкой. Красновский пристально смотрит на жену, но Лиде трудно судить с каким чувством: она ему на экране нравится или нет? Если бы Лида была на его месте, ей бы было стыдно: базарная баба, горластая хабалка с коммунальной кухни. Как он мог на ней жениться? Не красива, не умна, не обаятельна, не стильна … а вот в этом и причина: другой женщины для Стаса не нашлось! Олеся живет на два дома: то в Киеве, то в Москве. Поливать Россию грязью — это ее профессия, Стасу деятельность жены безразлична, он и сам делает подобное, но гораздо талантливее и изящнее.

Теперь видно тех, кто смотрит ток шоу с участием Леси, они не молчат, Стас слышит комментарии, все, даже те, которые не произносятся вслух. «… невоспитанная глупая курица … недоучившаяся бабенка … ничего не знает … слышала звон, да не знает, откуда он … не способна ответить ни на один прямой вопрос … азартная жидяра … орет, не дает никому говорить … безвкусно одета … фу! … особа еврейского происхождения, уроженка Винницкой области, давно живет в Москве со своим мужем, таким же русофобом, как и она сама, и тоже товарищем еврейского происхождения … она отстаивает „ридну нэньку“ на расстоянии … Супруга „толстого тролля“ Красновского … в анамнезе умственная неполноценность … невежда от нацистов … истеричка с большой буквы …»

Лида так и знала: антисемитизм на первом месте! Оба супруга людям противны. Застарелая душевная рана Стаса: он не еврей, не считает себя евреем, он христианин, сто раз об этом заявлял, почему его воспринимают евреем? Как же так? Правильно он всегда считает людей дураками, быдлячим стадом, он их ненавидит и презирает. Лида читает его мысли. Зрелище жующих на диване потребителей продукции первого канала Красновского злит. А Леська тоже у него быдловатая баба, действительно невежда … он и сам это всегда знал безо всякого видео. Стас ловит мысли зрителей о жене: «она неприятная внешне, неухоженная, очень некрасивая, безвкусно одетая, с нескладной фигурой, смотреть неловко и противно … клоунесса … ощущение плохо вымытого тела … классическая дура …» А вот это уж слишком … насчет немытого тела … почему они так думают? — Стас начинает заводиться. Дальше делается только хуже: на кухне сидят муж с женой, едят и пьют пиво, телевизор смотрят невнимательно на приглушенном звуке. Муж: «вот дура, ей бы вставить хорошенько, чтоб заткнулась». Жена: «у нее муж Красновский. Знаешь … „краснюк“, … там нечем вставлять». Оба смеются. Откуда они это взяли, что «нечем»? Идиоты! А вот про Леську уж совсем грубо, но в принципе ожидаемо: «… какого хрена ты сука и твой лысый чмошник лезете на наше телевидение? Не нравится — так валите нахрен в свою украину … живет, сучка, на два дома, причем второй — в стране-агрессоре, летает постоянно через границу … за участие в передачах ей перепадает …». Ну да, для них Леська — враг, ох идиоты!

Красновский видит себя и жену голыми в постели: его толстое тело, поросшее черными волосами, выпирающий дряблый живот, Леська в лиловом кружевном белье все равно выглядит не слишком привлекательно, слишком широкие бедра, висячая, под почти прозрачной рубашкой, грудь. Он ее не хочет, но старается, сначала ничего не выходит, а потом ее стараниями они все-таки достигают оргазма. Стас знает, что жена была бы не против повторить, но для него об этом и речи нет, он устал и потакать ей не намерен.

А вот они с Березовским в бане … боже это же было давным-давно. Березовский обмотан белым полотенцем, он тоже. Кажется, что они одного возраста, но он-то намного моложе. Потом девочки … у него стройная брюнетка. Она ему делает минет … больше ничего и не было. Стас забыл об этой девке, а сейчас ему приходится видеть ее профессиональные усилия. Смотреть на себя со стороны Красновскому неприятно. И зачем ему подобное показывают? Как это может повлиять на его решение? В другой жизни он будет более сексуальным и привлекательным? У него будет другая жена? В этом дело? Какая-то другая девушка, он ее не узнает. Изнурительный, неэстетичный, грубый секс … долго, долго … сначала не мог вставить, теперь не может кончить … «сухостой», — вот как это называется. Но, кому какое дело до его личной жизни? Сволочи! Нашли что показывать … в чем их цель?

Ага, ну наконец-то! Стас ждал чего-то в этом роде. Показывают его собственные выступления и интервью. Ни что спрашивают, ни что он отвечает неслышно … кадры мелькают все быстрее, их сотни: разные журналисты, Стас их даже с трудом узнает. Неужели он столько раз выступал? Не может быть. А почему бы и нет. Он медийная фигура, знает, что ему завидуют … пусть. Картинка из прошлого, он выступает как учредитель и директор Института национальной стратегии. Мысли ведущего Красновский теперь читает: «этот Стас выскочка, забивающий русским головы пьяной галиматьей. СМИ, и я тоже, тиражируют его алкогольный бред …» Получается, что он алкоголик? Сроду никаким алкоголиком он не был … очередные глупости.

Внезапно камера перестает мелькать … Красновский слышит свой голос: «я только что прибыл с совещания института судебной психиатрии им. Сербского, где мы с коллегами провели оценку происходящих событий. Мы поставили Владимиру Путину диагноз — гипертоксическая шизофрения. По психотипу он параноик, человек оборонительного сознания … Путин действительно решил, что он великий человек и может вершить судьбу истории … в психиатрической литературе этот феномен описан как кесарево безумие … Владимир Жириновский и Геннадий Зюганов — главные бляди российской политики …» Неужели он такое говорил? Говорил «бляди» в эфире? Зря он это делал, но ведущий его не остановил. Про Путина, его психиатрический диагноз — это он тогда придумал, ни на каком совещании «с коллегами» в Институте Сербского он не был. И что? Сказал — и сказал.

На экране «перлы» из соцсетей «… маститый политолог утверждал, что он сын итальянского коммуниста, усыновленный генералом КГБ, и немецкий шпион … между тем на самом деле он глупый как пробка украинский еврей, занимающийся на деньги российских налогоплательщиков украинофильской и антироссийской пропагандой … это человеческая мразь … пьяница, невежда, с которым и стоять приличному человеку зазорно … звериная русофобия и отсутствие русской крови». Ну и что? Мало ли, что идиоты пишут в соцсетях, он иногда читает и даже уже и не злится. Чем больше его обзывают, тем лучше, это и есть «черный пиар». Хотя … опять эти антисемитские штучки! Как же это надоело. И снова тексты из соцсетей: «Красновский строит из себя Павла Глобу, ссылается на Зороастризм, в то же время позиционирует себя православным. Как это совместимо?» И подобное Стас тоже читал. Дальше что? Опять люди не верят тому, что он православный, он к этому привык. Другие высказывания пользователей Стаса веселят: «… вездесущ как спрут: то он представляет Кремль и российских силовиков, то оранжевую революцию … Лимонов, Касьянов, Рогозин — по вторникам, по пятницам — Березовский …» Его сравнивают с провокатором из царской охранки Азефом, у которого всегда выигрывал собственный карман. Пусть сравнивают, провокатором быть правильно, Стас не видит тут ничего аморального. Он даже книжку про себя написал «Провокатор». Надо же, кино недалеко от истины, он действительно представлял интересы Березовского в России, и обязан ему своей финансовой свободой. Завидуют! Стас думал об увиденном в привычных категориях.

Лида улыбнулась: чудак, кто ему мог завидовать в капсуле? Лида видела, что злословие соцсетей Стаса практически не волнуют, он привык, что только ленивый не бросает в него камня.

И вдруг все совершенно другое: Венеция, — что-то много для нее Венеции в один день, — канал, гондолы с туристами, катера с грузами, кораблики-городской транспорт. На одной из террас сидит Красновский, рядом с двумя приятелями, что-то оживленно обсуждают. Видно, что Стас всем доволен, жестикулирует, смеется, часто прихлебывает из своего бокала белое вино. Лиде кажется, что он смешной, на голове мятая белая панама, придающая ему чудаковатый вид дачного интеллигента. На ресторане вывеска «La Rivista», подходят еще какие-то русские, косматые, в туфлях на босу ногу. Все выглядит арт-тусовкой, теперь Лида понимает, что один из мужчин Глеб Смирнов, скитающийся по Европе эстетический эмигрант, историк искусства, философ языка. Он и есть главный тусовщик, Стас таких людей обожает, хотел бы сам стать, как Глеб, но быть таким богемным у него все равно не получится. Не дано. Становится слышно, о чем они все разговаривают. Оказывается о пустяках: вместе составляют рейтинг венецианских ресторанов, по аналогии с рейтингом берлинских, который Стас уже составил, и всем об этом рассказывал. К столику подходит кто-то еще, и Красновский говорит с ним на чистейшим немецком. Зачем ему это показывают? Лида недоумевает. Красновский закончил третью немецкую спецшколу в Чапаевском переулке, выигрывал олимпиады по языку. Все это известно … ага, вот почему … показывают дядьку, который думает, что немецкий Красновского — это идиш. Стас тоже слышит дядькины глупости и на его лице появляется расстроенное выражение, которое он не может скрыть.

Снова какое-то интервью, теперь совсем уж фрагментарно: вопрос, считает ли Красновский себя интеллигентом. «нет, не считаю» — что ж, Лида так и знала, что интеллигентом он быть не захочет. Нет, интеллигент — это человек, жертвующий своим счастьем ради народного счастья, а он, дескать, не уверен, что относится к этой категории. Лида подумала, что она тоже не уверена. Потом вопрос «про народ», сочувствует ли он народу. Ответ решительный, который Лиду немного удивляет: нет, не сочувствует совершенно, потому что он сам народ и есть, вышел из народа … Ему не верят и тут … другие совершенно неожиданные кадры:

Стас подросток, видна их маленькая квартира. Лида знает, что она трехкомнатная, в отдаленной новостройке Выхино, бывшей Ждановской. 47 метров, спальни выходят в центральную столовую. За столом сидит мужчина, отец Стаса. Кажется, что он сидит на стуле, но это не так. Не на стуле, а в инвалидном кресле. Военный инвалид, — авария на транспортном средстве, травма позвоночника. Стас его здоровым почти не помнит. Отец говорит сыну: «понимаешь, Стасик, надо держать позвоночник. То-есть нужно стоять вертикально. Будешь так делать — прорвешься». Коренастый рыхлый мальчишка с лицом отличника в очках пристально смотрит на отца. Лида видит, что Красновский начинает сильно волноваться, закрывает лицо руками. Он ничего из своего детства не забыл. Сейчас ему трудно смотреть на папу, который из последних сил борется со смертью. Отцу осталось три года, жить ему все труднее. Майор Красновский держится, но иногда ему невыносимо хочется умереть. Жгучие боли от компрессии, усугубляющиеся проблемы с кишечником, постепенный отказ почек. Детство и ранняя юность прошли в ожидании смерти. Стас так этого боялся. Отец умер в страшных мучениях, ему было всего 47 лет, а Стасу девятнадцать, он уже учился в институте управления, и отец им гордился. Зачем сейчас кино возбуждало в нем эти тягостные воспоминания? Лида знала зачем: осознание через боль и сочувствие к близкому человеку своих моральных ран, которые у него в жизни были. Надо, чтобы клиент захотел избежать страданий в параллельной жизни. Может отец не попадет в аварию и не будет долго и страшно умирать! Вот о чем Стас должен задуматься после фильма.

… Автобусная остановка «13-ая больница». Стас в сером ватнике, совсем еще молодой, выходит из ворот и садится в полупустой автобус. Люди понимают, что он только что вышел из больницы. Денег у него ни копейки, не на что купить билет. Лида слышит его голос: «Граждане, я только что вышел из психушки, вы мне не подарите билет?» К нему тянутся руки с мелочью. Лида внимательно наблюдает за лицом Белковского, смотрит Стасу в глаза, ожидая увидеть слезы. Но нет, Стас и не думает плакать. После кадров про отца, он взял себя в руки. Ну да, он лежал в психушке, чтобы откосить от армии. Армии он панически боялся, хотя сам себя уговаривал, что «просто не хочет терять времени». В психушке было неприятно, что все получилось, как надо, дали правильную выписку: «… острые реакции на стресс, нарушения адаптации и незначительно выраженные невротические расстройства, характеризующиеся в основном, эмоционально-волевыми, вегетативными нарушениями, поддающимися лечению…, но в остром периоде ведущими к расстройству личности …»

Какие странные кадры: Стас в музее Холокоста смотрит экспозицию. Лида читает его мысли: ну и что вы мне это показываете? Холокост меня не ужасает. Про него сказано в Книге, евреям грозила полная ассимиляция, после войны создалось государство Израиль и еврейский народ вернулся туда откуда вышел. На все была воля Божья. Бог покарал свой народ, как делал много раз. Лиде стало неприятно от его мыслей, но в них была определенная логика.

Опять квартира на Ждановской. Рядом с отцом небольшого роста мама, типичная кругленькая еврейка, в которой странным образом уживается чувство юмора с покорностью судьбе. То, что случилось с мужем ее согнуло, когда Саша со Стасиком ее не видят, она плачет, но перед ними старается не показывать, что унывает. Она простая лаборантка на заводе, где отец тоже когда-то, еще до армии, работал токарем. Внешне Стас в мать, он очень ее любит, но любовь эта болезненна, ему не нравится ее внешность. Слишком они оба похожи на евреев. Ему бы больше хотелось походить на светловолосого высокого отца. Во дворе его обзывали «евреем», маленький Стас знал, что это глупо, но ему было обидно. Драться он не умел и боялся. Жаловался маме, она гладила его по голове и вела в кафе-мороженое. Они говорили о чем угодно, только не об евреях. Трудная тема, которую мама избегала. Он был умным и пробивался своим умом. Вроде пробился, а люди все равно видели в нем хитрого беспринципного еврея. Кино достигло цели: как бы Стас не хорохорился, оно его все-таки расстроило. Может не так всеобщий антисемитизм, как папино, напряженное от боли, лицо с блестевшими на нем капельками пота, когда он переносил свое неподвижное тело с коляски на сиденье старого инвалидного Запорожца, которое ему давало раз в три года государство, и на котором он несмотря на трудности ездил, гордясь последними проблесками своей независимости.

Черт, Лида снова была выбита из колеи, даже больше, чем после кино Нины Львовой. У Красновского все было трагичнее, или Лиде только так казалось? Она видела Стаса в немыслимых интимных ситуациях, но он теперь не вызывал в ней физической гадливости, его было жаль. Черный пиарщик Стас Красновский стал ей по-человечески ближе, толстый насмешливый тролль, «лучший знаток» всего на свете, покрывший себя непроницаемой броней снобизма, понтов и злого ерничанья … а в броне были бреши, сейчас это стало очевидно.

Иудей

Следующего клиента Лида не выбирала. На экране появился Андрей, хотя она планировала оставить его напоследок.

Бесконечное скольжение камеры по старым, изможденным лицам. Понятно, дом престарелых: бессильно вытянутые конечности, бессмысленный взгляд в потолок, провалы беззубых ртов, висящая сморщенная кожа. Вот их кормят и по подбородкам течет суп. Слышен кашель, храп, сопение … громкие крики, повторяют одни и те же слова и звуки на одной ноте сливаются в тревожащее убогое стенание, кого-то зовут … профессиональные улыбки персонала, тела стариков кантуют как вещи: моют, протирают, открывают рот, суют лекарства … старики выглядят марионетками в жутком бредовом театре из ночных кошмаров … Лида видит Андрея, ходящего по палатам, он фотографирует стариков и старух. «Можно я вас сфотографирую?» — вопрос задается формально. На него не все могут ответить. Андрей щелкает затвором, сейчас старики для него не живые люди, а просто натура, модели. Он с увлечением работает, получается жуть … безжалостный, отстраненный от эмоций, суперреализм, Андрей собой гордится. Старость — явление жизни, вот такими мы все будем! В зрелище есть однако что-то величественное, Андрей правильно ухватил запредельную щемящую мудрость их глаз: усталость, обреченность, покой, знание чего-то важного, недоступного молодым. Смотреть на фотографии, однако, неприятно.

А теперь на экране другие снимки, каких только нет … жена Марина в танце, на голове венок, покатые плечи, особый поворот головы, серьезные глаза, в которых загадка и немой вопрос, непонятно к кому обращенный. Марина — женщина не особенно красивая, но Андрей умеет сделать ее пусть не красивой, но значительной. Дети … тут важны не их лица, важна композиция: мосты, облака, деревья, дети в причудливых позах на их фоне. Красивые, эстетские снимки. Впрочем таких относительно немного. Темная, мрачная палитра привлекает Андрея больше: изможденные лица пожилых людей, испитые — бродяг, алкоголиков, бомжей. Помойки, развалины, недостроенные дома, разбитые мостовые … Вот настоящая стезя Андрея как фото-художника. Свадьбы, праздники, радостные лица, цветы и улыбки — это не его. Лида понимает, что Андрей скорее сумрачный человек, светлого в нем немного. Надо же, а ей так сначала не показалось.

Следующие кадры Лиду удивляют: Андрей в Москве, совсем молодой. Он еще школьник, класс девятый-десятый. Они с другом идут по свежему, еще не утоптанному снегу. Темно, ранний вечер, гаражная площадка, на которой нет ни одного человека. Ребята гуляют, домой идти еще рано, оба не знают, куда себя девать. Говорить особо не о чем, хочется действий … Нехолодно, снег мягкий, к утру он растает. Андрей нагибается, берет в руки пригоршню и делает жесткий снежок. Размахивается и с силой бросает его вверх, целясь по фонарю. Промахивается, пробует достать фонарь снова и снова, наконец лампочка со звоном разбивается, свет гаснет, желтый яркий круг, в котором искрился снег, исчезает.

— Эй, ну зачем ты? — это приятель …

— Так просто …

Что он может ответить? Причин разбивать уличные фонари у него нет. Андрей прекрасно знает, что это нехорошо, а главное, глупо.

— Перестань! Ты что?

— Да, ладно тебе! Тут никого же нет. Никто нас не поймает.

При чем тут «никого нет». Ясно же, что приятель просит его перестать не из страха быть пойманными.

— Да, что ты как маленький … брось … пойдем отсюда …

Андрей не отвечает и уходить с гаражной площадки пока не собирается, у него другие планы:

— А давай … кто собьет первым … три броска … давай?

Приятелю скучно, он ведется, тоже лепит снежок и бросает по фонарю. Три броска … лампочка не тронута. Мазила … Андрей попадает по лампочке с первого раза. Слышен звон стекла, свет гаснет … он выиграл, смеется. Сколько они тогда фонарей разбили? Пять, десять? Лида внимательно наблюдает за реакцией Андрея, стыдно ему за глупые выходки, или нет? Нет не стыдно: «ну побили мы фонари, новые вставили, подумаешь какое дело» — вот что он думает, оправдывает себя, считает свои действия детскими шалостями. И еще Андрей прекрасно помнит свое тогдашнее настроение. Они гуляют около дома общей подружки, так хочется к ней зайти, но нельзя, поздно, у нее родители дома. Визит им показался бы неуместным. Забирает досада, что нельзя сделать то, что хочется, он несвободен, слишком молод, неуверен в себе и злится … злость надо как-то реализовать, чтобы она прошла. Фонари — это вымещение досады, вот что это такое. Андрей себя задним числом прощает. Глупый инфантильный щенок, каким он тогда был, его даже немного умиляет.

Новый кадр: Андрей в школе, во французском классе. Его группа готовится к открытому уроку: они повторяют одно и то же, их натаскивают, чтобы не было никаких сюрпризов. Так нельзя, ему натаскивание противно. Зачем делать из них дрессированных зверушек? Учительница поступает нечестно, это же очковтирательство. Его мама тоже тут учительница … он ей дома о «натаскивании» рассказывает, мама передаст «куда надо» … Андрей испытывает праведное негодование, он «за правду-матку». Мама «куда надо» ничего не передает, а зачем-то рассказывает о «доносе» его учительнице. Ему ничего не говорят, не выясняют отношений, ни выводят на чистую воду, ни в чем не укоряют, но теперь он видит лицо учительницы, оно на экране, он читает ее мысли: она считает Андрюшу «Павликом Морозовым». Ей и всей его компании становится известным, что он «настучал». Его честный рассказ воспринимается доносом, для учительницы он — мелкий непорядочный человек, подонок и предатель, такие как он, полные праведного гнева, писали доносы при Сталине. И ребята так считали … а он и не догадывался, что они были «за нее». Как же он просчитался: его грошовое неуместное чувство справедливости посчитали фискальством, мизерным и нелепым, в любом случае неспособным поколебать авторитет любимой учительницы. Она ничего ему тогда не сказала, потому что слишком презирала. Вот как оказывается было.

И дальше … та же учительница помогает его матери готовить открытый урок, теперь-то он видит, что означало «помогает». Она за его маму просто все придумала, разжевала и в рот положила. Мама униженно благодарит … Андрей читает мамины мысли по поводу помощи: «да, чтоб ты пропала со своими идеями … не люблю таких вот умных … строит из себя, помогает, а сама презирает …противная баба …» Андрей разочарован в маме: ничего она не соображает, ногтя его собственной учительницы не стоит … и да, его учительница маме помогала, но считала бесталанной дурой. Андрею неприятно узнавать все эти нюансы. Кадры последнего звонка … он играет роль кукольника. Старался, гордился … а они все считали его никчемным, роль дали из жалости, он их раздражал … они все его переигрывали, а учительница переигрывала его маму по всем фронтам. Почему ему это сейчас показывают? Унижают, будят застарелые комплексы? Для чего? Угловатый, худой подросток с долго писклявым голосом, не самый умный, бойкий, сексуальный и смелый … сейчас-то он другой. Мало ли, что в юности было.

Андрей начинает злится, но камера не унимается. Никак не хочет отрываться от него, подростка, закомплексованного мальчишки. Хутор. Этого Андрей уж совсем не ждал, удар ниже пояса. Ему тогда в школе нравилась эта девушка, она многим нравилась, но жил с ней другой парень. Чем он был лучше него, чем взял? Мускулистым крепким телом, харизмой, нахальным обаянием, особой мужской притягательностью, которой у него тогда и в помине не было? Девушка с парнем уехали в Латвию на заброшенный, затерянный среди озер, старый хутор. Как же он им завидовал! Одни, никто им не мешает, живут как хотят! А он все с мамой, бабушкой, братиком … как помешать себе представлять, что они там делают ночами, а может вовсе и не ночами, а душной полуденной порой, когда по двору разливается зной, а комната еще хранит утреннюю прохладу … грубое одеяло на кровати. А может они это делали на колком душистом сеновале или на мягкой зеленой траве за домом … Андрей решает туда к ним ехать. Зачем? Хороший вопрос! Он хочет посмотреть, как они там … хочет быть частью их компании … хочет нарушить их уединение, помешать наслаждаться друг другом … Он что, действительно так думал? Ему приходится заново переживать свое тогдашнее состояние. Теперь Андрей понимает, что ни одна из этих причин не объясняет его внезапного импульса. Приехал как снег на голову. Тогда ему показалось, что ребята ему рады, им вдвоем стало скучно, но как же он ошибался! «Приперся, идиот! И что ему здесь надо? Хоть бы предупредил … не предупредил, потому что знал, что мы его не пригласим, что он тут не нужен … Третий лишний … он мешает … зачем приехал? Какая бесцеремонность» — вот что они думали и обсуждали это в постели, когда он не мог их слышать. А он мучался, прислушиваясь к тому, что происходило за их закрытой дверью, ворочался с боку на бок и завидовал друзьям злобной беспомощной завистью, понимая в глубине души, что он приехал им мешать … и радуясь, что ему это скорее всего удается.

Лида не представляла себе Андрея таким, хотя … что-то недоброе она в нем чувствовала. Андрей все-таки был недоброжелательным желчным, злопамятным человеком. Фильм принудил его снова переживать свою зависть и злость. А девушка … да, он о ней сейчас думал. Ничего у него к ней не прошло, хотя ему до недавнего времени казалось, что со старым полностью покончено. Но, если это так, то зачем он с ней уже в Америке переписывался? Что-то их связывало? Что-то важное, то, что Марина дать ему не могла, как бы ей этого не хотелось.

Камера показала ту девушку давно замужем … она обсуждает со своей семьей мерзкий эпизод, как Марина читала его личные имейлы от нее. Как он мог быть столь неосторожен? Как мог это допустить? Да он уж и забыл, чем же таким имейлы показались Марине неприемлемыми … как же: забудешь тут! По экрану заскользили сами тексты их переписки … она ему — он ей … так могут друг с другом разговаривать не просто друзья, а мужчина и женщина, которые когда-то были близки, и хоть сейчас они могут считаться друзьями, общее прошлое с любовью и сексом продолжает их связывать, понимание, которое дается только в одном случае: пусть короткая, но страсть … Лида видит, как Андрей внутренне напрягается, вновь переживая прошлое с той, которую он так когда-то безудержно по-детски любил, хотел, и наконец, ненадолго, но получил … Маринка, провинциально ревнивая, подозрительная, ни в коем случае не желающая упускать его, зубами держащаяся за свой брак, не «развешивающая уши», полная решимости бороться «за мужика» … охранять семью, отгоняя распутных москвичек, которые могут все разрушить, просто так, походя, просто чтобы развлечься …

А, ведь, она тогда была права. Не на формальном уровне, — нехорошо читать чужие письма, более гордая и утонченная женщина, не стала бы … но по-сути Маринка все правильно оценила. Он не хотел, чтобы она о письмах знала, понимал, что играет с огнем, но не мог остановиться. И все-таки Маринка его опозорила. Получилось, что он девушку с ее письмами «сдал», допустил, чтобы жена ей написала провинциально драматическое дурновкусное письмо, «оставьте, дескать, моего мужа в покое» … ах, какой стыд! Может быть от него ждали, чтобы он извинился, чтобы Маринку свою из Винницы, урезонил, чтобы, наконец, сохранил за собой право, общаться с теми, с кем пожелает, но … он ничего этого не сделал, а теперь видел, что про него думали … «лопух … слюнтяй … неужели она так им помыкает … неужели … он ничего ей не скажет …» Да, так и было, он как раз такой: неконфликтный, неагрессивный, всегда желающий избежать серьезной конфронтации, желающий плыть по течению, не связываться, не ссориться, не враждовать. Лишь бы в покое оставили, он с Маринкой помирился, а с девушкой полностью разошелся, «сдал» ее. Что и требовалось доказать. Опять «сдал». Вот зачем ему эти злосчастные имейлы показали, хотят доказать, что он — предатель.

Фильм так искусно выстраивал линию его ренегатства, что не поверить в нее было трудно. По экрану с дьявольской логикой заскользили кадры, представляющие его с Людой … Лида видела, что Андрей почти не удивился, хотя видеть Люду, которую он оставил в Москве, ему было невыносимо, сколько бы он тогда не уговаривал себя, что «так получилось» … получилось, потому что он предатель, и фильм ровно это и хотел ему доказать.

Какая она все-таки красивая девушка! Стройная блондинка с яркими серыми глазами. Они встречались почти два года, а последний год жили вместе у них в квартире, Люда хорошо ладила с мамой, они вместе сидели за столом, разговаривали обо всем на свете. Наверное девушка уже считала себя членом семьи, ждала, что они поженятся, думала о будущем, строила планы. А тут вдруг в Америку к сыну, маминому старшему брату, уехала бабушка, потом мамин брат-близнец Саша тоже подался в Сан-Франциско. Мама резко засобиралась, он-то об иммиграции даже не думал, за отъездом родственников наблюдал спокойно, а тут вдруг мать вечером, когда они были одни на кухне завела с ним этот разговор: Андрей, это, мол, наш шанс, нельзя его упускать. Вся наша семья там, тут нам делать нечего, не стоит теряться … с мужем у меня, сам знаешь, все нехорошо … Понятно, мать хотела уехать от мужа, и тут Андрей ее понимал, так как отчима всегда недолюбливал. Такой самоуверенный, сытый всезнайка, упивающийся своей материальной состоятельностью, исповедующий пошлый ненавистный принцип: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? Как же мать поначалу к нему подлизывалась, не знала, куда посадить, вкусно готовила, угождала, сына родила … его все уговаривала быть «милым мальчиком» … ну, Андрей, послушай … он хороший человек, тебя без звука усыновил … ну да, они тогда ему фамилию сменили. Как же так, ведь, папа был еще жив. А, наплевали, лишь бы «быть семьей». Он еще маленький был, не смог противиться. Отчим его воспитывал, давал советы, учил «жить», делал замечания, пытался вылепить из него свое подобие …

Гадость, Андрей ни единого раза не вспомнил его добрым словом, не забыл его упреков … живешь на мои деньги … а значит тут мои правила … Потом-то мать поняла, что она тоже должна жить по его правилам, они стали ссориться. Разумеется, если бы не возможность эмиграции, она бы в жизни от мужа не ушла, побоялась бы, а тут такая классная возможность отвалить. Андрей мать понимал. Она тогда папашку нового обманула, сказала, что собирается к брату в гости, он, дурак, подписал ей нужные бумаги и они уехали вместе с младшим братцем Илюшенькой, маминым Иленькой ненаглядным. В Америке естественно остались, как и было задумано, а отчим навсегда лишился сына, да и хрен с ним. Андрею не было папашку жаль. Он и мать вовсе за это предательство не осуждал, даже и в мыслях своих кражу Иленьки у родного отца не считал чем-то предосудительным.

Мысль, что вряд ли он сможет взять с собой в Америку Люду, приходила ему в голову, он ее маме излагал, как же, дескать, Люда? А мать: «ну что ты, сынок, как же мы можем брать на себя такую ответственность? Как мы ее с собой возьмем, она же тебе не жена». Оба понимали, что Андрей может жениться и они бы уехали все вместе, но … зачем ему сейчас жениться, это уж совсем ни к чему. Он пожертвовал Людой, причем без особых моральных мучений.

Вот они лежат в своей маленькой комнате. Андрей видит эту картинку. Все сразу вспомнилось. Последнюю неделю он каждый день собирался все Люде сказать, и вот сегодня решился. Она плачет, он ее не утешает из опасения сделать все только хуже. Да и чем он может ее утешить? Тогда он был слишком сосредоточен на собственных ощущениях, но сейчас он читает Людины мысли, они отрывочны, она в шоке, совершенно от него ничего подобного не ожидала. Сначала ей кажется, что все еще можно поправить. Слышен ее горячечный шепот: «я приму вашу веру, есть же такая возможность … я буду вам помогать, маме твоей со мной будет легче … я сразу пойду работать … обещаю, что не буду обузой. Мы же одна семья. Разве нет?» Постепенно осознание, что «нет», они вовсе не семья к ней приходит, суровая такая правда — да, им было неплохо, но не более, он сразу на ней не женился, а сейчас тем более не женится, об этом и речи быть не может. Ее никуда не возьмут … стала не нужна … лишняя … мать его считает, что они не пара … Андрей такой молодой, у него все еще впереди. Андрей видит, что Люда права, что так мать и считала, а он? Как он считал? Ужасный их диалог, Андрей его теперь явственно слышит:

— Ты меня оставляешь? За что? Что я вам сделала?

— Людочка, на плачь. Я тебе объясню …

— Что ты мне объяснишь? Что?

— Там будет очень трудно, никто из нас не представляет себе насколько. Куда я тебя возьму? Надо подождать, а потом …

— Что потом?

— Потом я тебя вызову.

Зачем он ей это обещал, знал же, что они расстанутся навсегда? У него тогда были в голове гаденькие мысли, что он с Людой уже больше двух лет, что возможно ему еще рано останавливаться в своих поисках спутницы жизни, да мало ли у него еще будет девушек, лучше, умнее, тоньше Люды. Свет на ней клином не сошелся. Он думал, точно также, как и мама. Люда постепенно успокоилась, поверила его обещанию, дурочка … Какое-то время она ему писала, даже звонила, выслушивала его новости, но обещания «вызова» делались все уклончивее, и она, наконец, все поняла: он ее бросил!

Что это такое? Опять эти кадры на экране, снова и снова … девушка плачет, он пытается ее обнять, а она отодвигается, потом он все-таки прижимает ее себе. Их обоих заливает волна нежности, все-таки он тогда немного страдал … и сейчас ему больно, хотя что стоит его боль, по сравнению с ее мукой. Откуда-то он сейчас знал, что Люда, давно имеющая хорошую семью, его так и не простила. Снова на экране ее вздрагивающие плечи, слезы по щекам, она выскальзывает из его рук, не хочет ласк предателя, потом поддается посулам и нежности, как и любая женщина, которой не верится в плохое. Опять повтор … Лида и сама удивляется такому явному акценту на это событие. Андрею не по себе, он сидит, опустив голову. Лида знает, что ему бы хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этих кадров, но он смотрит, капсула не «разрешает» ему закрывать глаза. Ну, правильно, так бы все закрывали …

Теперь на экране Андрей пытается делать уроки с маленьким сыном Марины, своих детей у них пока нет. Незримая камера перемещается с лица Андрея на лицо мальчишки. Мальчишка напряжен, выглядит затюканным и растерянным, ему до смерти хочется, чтобы занятия с отчимом быстрее кончились, он воспринимает их как пытку. Отчим ему совсем не нравится, им с мамой было вдвоем хорошо, но он терпит, хочет, чтобы мама была довольна. Андрей что-то громко говорит, слов на этот раз не слышно, но видно шевелящиеся губы, руки нетерпеливо постукивают по столу, на лице Андрея смесь эмоций: поддельное ангельское терпение, обреченная покорность обстоятельствам, раздражение, негодование, досада, желчь … видно, что мальчишка его бесит, но он старается это скрыть. Андрей помнил, что тогда много лет назад, он себя за занятия с Марининым сыном уважал, считал, что он молодец, делает, что должно. Полюбить чужого ребенка — об этом и думать нечего, но у него есть чувство долга и ведет он себя как порядочный человек. А мальчишка-то его оказывается сильно недолюбливал, боялся, старался как можно реже бывать дома по выходным, предпочитая оставаться у бабушки с дедушкой, не путаться лишний раз под ногами у маминого мужа. У Андрея был плохой отчим, но он и сам оказался не лучше. Тогда он этого не понимал. Марина украдкой вздыхала, сочувствовала сыну, но ничего Андрею не говорила, слишком боялась его потерять.

А вот кадры из совсем недавнего прошлого … к ним приехал московский приятель, тот самый, с которым они лампочки били. Накрытый стол, бутылка водки, вино … приятель и Марина пьют вино, а он — водку. Бутылка уже почти пуста. Видно, что он сильно навеселе. В столовую все время заходят дети, то им то … то им се … «папа, папа …», зачем они его все время дергают, неужели нельзя хоть на час оставить отца в покое? Какие же дети все-таки докучливые! Может это только у него так? Нет, дети всегда такие, временами он их не может выносить. Вот опять подходит сын с каким-то рисунком в руке, ему пять лет … несносный нытик, гиперактивный шалун, невыносимый … надоедливый … ну что ему опять надо:

— Пошел вон отсюда! Отвали, чтоб духу твоего здесь не было! Иди спать, надоел до смерти, паразит … Марин, забери его, иначе я за себя не отвечаю!

— Иди, иди, Ниленька … дать нам поговорить. — это Марина.

— Это ты его распустила. Никакого сладу. Он, что, не понимает, что нельзя мешать взрослым. Ты уйдешь отсюда сам, или я тебя за шкирку вышвырну!

Андрей слышит свой голос, как он орет на сына. Малыш сжимается, Марина берет его за руку и уводит … Лицо приятеля … на нем растерянность, недоумение, смятение … а еще осуждение. Приятель шокирован его грубостью, которую он считает неадекватной. Неловкое положение, Марине стыдно за эту сцену. Другие кадры … он опять кричит на детей, даже замахивается … Грубость, нетерпимость, вечная раздраженность — вот что Андрей в себе сейчас видит. Лида удивлена, вот он какой этот Андрей, странно. Противоречивая личность: артистичная тонкость, ранимость, чуткость … и вдруг злобная нетерпимость, доходящая до хамства. Что-то тут не так. Ах, вот в чем дело: иудаизм … надежда, что религия научит жить, успокоит, поставит все точки над «i», ответит на все тревожащие вопросы, заставит принять и полюбить простые вещи. Это с одной стороны, но с другой … как же все сложно. Лида понимает это еще до появления новых кадров …

Снова дом Андрея … у него снова гостят приятели из Москвы, сначала один, потом другой … потом подруга … они видят его быт, его самого, жену, детей … Андрей читает их мысли … так он и знал … у людей шок из-за его ортодоксальности … они неприятно удивлены его кипой, черными брюками с жилеткой, вечной белой рубашкой … из-под жилетки торчат кисти из шерстяных нитей. Он носит под одеждой талит. Во время молитвы он прикрепляет к бицепсу левой руки тфилин, рука обмотана узкими черными ремешками, другой тфилин крепится ко лбу. В черных коробочках отрывки из Торы. Никто ничего ему не говорил, молча смотрели … для них это все дикость, абсурд … как он, москвич, совершенно такой же как они сами, бывший советский пионер, мог повестись на мракобесные еврейские штучки? Вот что о нем думают. Он это знает и ему наплевать … э, не совсем так: хочется, чтобы было «наплевать», а на самом деле он сам себя стесняется, понимает брезгливое удивление и недоумение товарищей. Да, если бы только товарищей …

На экране крохотная квартирка брата, теперь взрослого женатого, бывшего маминого Иленьки, капризного избалованного ребенка. Андрею всегда казалось, что его так не баловали, а Иленьке все разрешают. В брате его бесит похожесть на отчима, та же фигура, лицо, та же ограниченность, упертость и отсутствие душевной тонкости. Брат подчеркивает свою «русскость» и осуждает его еврейство. Оно их с женой отвращает, кажется нелепой и мерзкой причудой. Они ни за что на свете не показались бы с ним и его семьей в обществе, потому что рядом с этими ортодоксами сгорели бы со стыда. Какие же они находят презрительные, обидные, несправедливые слова. Надо же, родной брат — антисемит, мамин сын, по галахе он же тоже еврей, и это братца, похоже, мучает. Много бы Лелик сейчас отдал, чтобы у него была другая мать. Понимает ли она это? Ненависть родственников иррациональна, иудаизм Андрея они считают неприличным выпендриванием. Что общего можно иметь с ненормальным? А мать вечно между ними. Что греха таить, она тоже не слишком поняла, почему он, ее старший сын, увлекся иудаизмом. Никто его не понял, только Маринка. Все у него хорошо, но что-то он от себя отсек, чем-то остался неудовлетворен, не уверен, что прав … Маринка теперь еврейская женщина, слишком правильная, без юмора, растеряла свою стильность, он хочет ее все реже и реже. Как же это грустно.

И вдруг Лида вздрогнула … по экрану заскользили, сменяющие друг друга, фотографии: она с Андреем … разные позы … красивые, роскошные, эффектные. Потрясающее слайд-шоу. Но Андрей же так и не сделал ни одного снимка … хотел, но у него не было такой возможности. Получается, что он все равно «снял» все эти десятки кадров в своей голове. Для капсулы этого достаточно. Кадры зафиксировались, и теперь поражали их обоих своим дивным изящным разнообразием и мастерством. Ни на одной фотографии они не обнажены полностью, вокруг тел разливается особая воздушная аура, чувствуется, как ветер из окна освежает кожу, и первые солнечные лучи медленно освещают их прекрасные лица … великолепные фееричные кадры, от которых глаз не отведешь. Да, Андрей мастер. Слайд-шоу медленно идет по экрану, снимки начинают повторяться, они завораживают и вновь погружают их обоих в бесподобное восхитительное действо. Это уловки капсулы. К чему они? Лида не знает. Андрей, забыв обо всем, смотрит на экран.

Лида устала, фильм Андрея ее вымотал, опустошил. Считается, что она знает своих клиентов, чувствует их, но наверное только в той же самой степени, в какой человек может постичь самого себя. Кино делает его знание о себе глубже, и перед ней каждый клиент после сеанса открывается заново, разрушая ее прежние представления, часто поверхностные и ошибочные. Какой же этот Андрей все-таки сложный и сумрачный человек, плетущий вокруг себя вязкую, едва заметную, паутину, не дай бог в нее попасть. Он высасывает из близких энергию, сам того не сознавая, но … ей-то было с ним легко. Лида бы еще разок с ним увиделась, но знает, что этого точно не случится. Никто в капсуле не задерживается, чтобы заниматься с вербовщиками любовью. И это правильно.

Скоро конец рабочего дня, надо взять себя в руки и подключиться к следующему «зрителю». Какая разница к Паше или к Изольде. Еще пару минут и она будет готова … Лидины веки стали тяжелыми, мысли почти выключились, Лидой овладела спасительная дремота, длящаяся несколько минут, но освежающая как крепкий продолжительный сон.

Вдруг раздался звонок, точно такой же, как у Лиды дома в Москве. Звонок тут был конечно не нужен, ну кто мог к Лиде прийти? Что за черт! Настойчивая настырная трель, кто бы не звонил, уходить не собирался. Лида не испугалась, ею овладело жгучее, беспокойное, щекочущее нервы, любопытство. Кто-то к ней пришел и сейчас она узнает, кто.

Вербовщица

На пороге стоял хозяин, тоже Андрей, но вовсе не тот, кого Лиде хотелось бы сейчас видеть. Ну кто это еще мог быть! Хозяин улыбался, как если бы он действительно пришел в гости. Светская вальяжная мина приглашала Лиду к гостеприимству. «Кофе что ли ему предложить, хотя с другой стороны … может ли он есть и пить …?» «Ну, Лида, конечно я с удовольствием выпью кофе … с пирожными, если не возражаете» — упырь читал ее мысли, кто бы сомневался.

— Что это вы обо мне вообразили, Лида? Еще и упырем меня называете. Перестаньте, не злитесь на меня. Сейчас я человек и соответственно ем и пью, как все люди. А вы думаете, что если меня ткнуть чем-нибудь острым, то из меня польется ярко голубая жидкость вместо крови? Так?

— Ничего я такого не думала — сказала Лида, хотя подобная мысль ей действительно давно приходила в голову. Сейчас ей очень хотелось бы скрыть от Андрея свои мысли … да какое там …

— Лида, вы наверное начитались научной фантастики или сомнительных фильмов насмотрелись. У меня обычная красная кровь, как и у вас. Не сомневайтесь.

— А я вообще, если хотите знать, не понимаю, кто вы … Откуда пришли? Что вам от меня нужно? Вы же не просто так пришли. Я права?

— А если просто так? Может я просто хотел с вами повидаться. Что тут такого?

— Для человека ничего такого, но не для вас. Вы сами говорили, что вы не человек. Я запомнила, хотя и не понимаю, кто вы. Вы же мне все равно не объясните.

— Лида, я бы с удовольствием, да только это практически невозможно.

— А вы попробуйте.

— Я — связной между материальным, в вашем случаи, белковым миром и мысленной идеалистической субстанцией. Я микроскопическая частица универсального разума, который управляет бесконечной вселенной. Я — мысль, идея … воспринимайте меня так. Для вас это синклит, он существует, и для его существования не нужно энергии, он — нематериален. Для контакта с вами я стал человеком и для поддержания этой функции затрачивается непредставимое количество энергии. Я вам объясняю, как могу, кто я, но вряд ли вы сможете это постичь. Верующим людям это легче, но тут не надо иллюзий, ни я, как частица нематериального синклита, ни синклит как цельность — не бог, которому молятся, и который, якобы, создал человека по своему образу и подобию. Это наивно и неверно по-сути. У чистой идеи нет никакого образа. Образ идее придают люди, и это в общем-то неразумно. Синклит не следит за людьми, не направляет их, не наказывает, не воздает … религия — это придуманная людьми философия всевластного божества, как бы его не называли разные конфессии. А мы, между тем, — это разум вселенной, у него свои непостижимые людьми законы развития, которые, если я попытаюсь вам их изложить, только запутают … Синклит — это в человеческом понимании, скорее наука, чем мораль.

— Я как вербовщица, тоже работаю на идею синклита, но так до сих пор и не понимаю, зачем мы вербуем людей, зачем все это надо? Синклит проводит какой-то эксперимент? Так? В чем он состоит? Или не стоит меня в это посвящать, потому что я все равно не пойму? Клиенты часто воспринимают вербовку как эксперимент, а я им отвечаю, что они ошибаются. Значит все-таки они часть какого-то масштабного эксперимента, не стоит этого отрицать?

— Да, конечно это эксперимент, который связан с математической комбинаторикой. Мы рассчитывает множества сочетаний во всех их вариантах и перестановках, чтобы проверить условия, при которых модификации личности приведут к изменению судьбы. Насколько мелки должны быть изменения, чтобы образовать модифицированную цепочку, создающую иной алгоритм. Жизненный путь — это сложный алгоритм, состоящий из множества элементов, которые мы тасуем, создавая иную комбинацию, выраженную в числах, стремящихся к бесконечности. Понятие бесконечности вам не постичь, и тут нет ничего для человека обидного. Просто учтите, что комбинации в бесконечно больших числах имеют бесконечное количество модификаций. Лида, вы красивая, умная женщина, зачем вам эта математическая абракадабра? Просто делайте свое дело и наслаждайтесь жизнью.

— Хорошо, Андрей, оставим это. А зачем вы пришли?

Андрей продолжал загадочно улыбаться, с аппетитом уплетая маленькие шоколадные пирожные, которые Лида для него «сделала». Она воочию видела хозяина всего один раз в том сумрачном зале «иностранки», который послужил ей туннелем. Он был все тот же: худощавый мужчина средних лет, с небольшой академической бородкой, в очках. Ни дать, ни взять вузовский профессор, скорее технарь, чем гуманитарий. «Странно, внешне он вроде ничего … но совсем его не хочется. Почему интересно так? Да можно ли иметь с ним секс? Большой вопрос.» — Лида не могла заставить себя не думать о хозяине как о мужчине, хотя с досадой понимала, что Андрей и эту ее мысль прочитал.

— Ну, что вам, Лидочка, интереснее? Могу ли я удовлетворить женщину и насколько мне это было бы приятно? … Или «зачем я пришел?» — все-таки основной базовый вопрос? Насчет секса … тут все не так просто, как вам кажется. Разумеется я могу вас, грубо говоря, трахнуть, да только я отличаюсь от обычного человека тем, что не совершаю поступков и действий, которые не работают на мою цель. Я — связной синклита, я должен делать то, что необходимо для службы. Если бы секс с вами был мне необходим для дела, поверьте, я бы смог быть вам желанным. А сейчас вы меня не хотите, я специально сделал себя асексуальным. Секс нас бы просто отвлек, дикая растрата энергии, причем впустую. Да, да … вы правы … это я вмонтировал в фильм вашего Андрея прощальные кадры, он и сейчас не может от них оторваться. Он действительно очень хороший мастер, и хороший, кстати, любовник.

— Зачем вы это сделали?

— Ну как зачем? Доставить вам удовольствие, именно вам, он тут ни при чем.

— Вы на нас смотрели?

— Да, смотрел, вы же знаете.

— И …?

— Что «и»? Вы, Лида заслужили его. В сегодняшнем списке, учитывая ваши вкусы, я подобрал мужчину, которым я хотел вас наградить. Я, собственно, по-этому поводу и пришел, причем лично … Мог бы разговаривать с вами со «стены», но этого было бы в данном случае недостаточно.

«Что он тянет кота за хвост? Лично приперся и кофе видите ли пьет, корчит из себя нормального мужика … субстанция бесплотная, рисуется тут перед ней! Он, главное, сделал, чтобы она его не хотела. Да она бы и так его не захотела … понимал бы что … асексуальный наш …» — Андрей действовал Лиде на нервы: что у него за причина общаться с ней лично, но она выдерживала паузу. Сам расскажет, никуда не денется.

— Лида, вы служите вербовщицей уже шестой год, у нас была возможность вас узнать. Я пришел вам сказать, что мы очень довольны вашей службой. Работа вам в радость, то-есть вам интересны люди, вы умеете с ними ладить, причем с представителями разных социальных и культурных групп, это редкое умение. Вы дисциплинированы, способны к продолжительному усилию. Кроме того вы самокритичны, сознаете что вам есть над чем работать, например, стремиться к полному беспристрастию, хотя может быть это практически немозможно. Ваша пристрастность нас не пугает. Люди могут вам нравиться или не очень, но даже с самыми несимпатичными вы работаете добросовестно.

— И что? Вы пришли мне грамоту вручить? Тогда уж лучше денежную премию.

Лида прервала хвалебный монолог, хотя и сама понимала, что получилось грубовато. Зачем он ей все это говорит? Ну, довольны, и дальше что? Чтобы это сказать, незачем было к ней в дом приходить.

— Ну, ладно, расценивайте это как грамоту … Синклит переводит вас на следующий уровень. У вас будут более серьезные полномочия. Например, помните, мы с вами об этом говорили, вы сами сможете создавать «туннели» под конкретных клиентов. Сейчас вы просто по определенным числам появляетесь с капсуле, а на новом уровне, я смогу контактировать с вами по мере надобности. Вы услышите мой голос в голове, и вам будет ясно, что я вас сюда зову.

— Я теперь буду чаще бывать в капсуле?

— Возможно чаще, но дело не в этом. Просто мы нарушим регулярность, порядок. Так всем будет удобнее.

— Кому удобнее? Вам?

— Лида, нам разумеется, но и вам тоже. Вы же иногда стремитесь попасть в капсулу вне установившегося расписания, но не можете. Я же знаю, что вы тоскуете по капсуле, желаете побывать в ней, чтобы оторваться от рутины. Поверьте, я выберу такой момент и позову вас сюда.

— Как это позовете?

— Да просто. Вы услышите мой размеренный, хорошо знакомый вам голос, он зазвучит в вашей голове. Кроме вас никто его услышать не сможет. Не беспокойтесь. Чтобы так стало, мне надо кое-что в вас вживить.

— Чип? Еще чего? Я не желаю быть вашей собачкой, которая этим чипом привязана к хозяину.

— Лида, это не чип. Успокойтесь. Что вы такая сегодня агрессивная. То, что я в вас вживлю, это и есть награда, своеобразный шеврон, знак отличия вербовщика второго уровня.

— А что, есть другие уровни.

— Да, есть. Но я пока не стану о них говорить. Вербовщиков второго уровня не так уж много, а вербовщиков более высоких уровней вообще считанные единицы.

— Как вы в меня эту штуку вживите? Это больно?

Вместо ответа Андрей легонько повернул Лиду с себе спиной и прикоснулся к ее шее. Прикосновение его сильных горячих пальцев было приятным. Он сразу убрал руки.

— Вот и все. Чип, как вы это называете, уже в вас, в седьмом позвонке. Вы не почувствовали никаких неприятных ощущений. Кстати, как вербовщик второго уровня вы получаете некоторые дополнительные способности, которыми вы сможете пользоваться не только в капсуле. Например, теперь вы сможете читать мысли людей, ваша интуиция обострится, появится так называемое «шестое чувство».

— Ой, нет, я не хочу читать чужие мысли. И никаких экстрасенсорных способностей мне не нужно.

— Вот ты говорите «не нужно», а сами даже не пробовали.

— Почему не пробовала, я обладаю такой способностью в капсуле.

— И что, это вам так уж неприятно?

— Не знаю … у меня смешанное чувство. С одной стороны я могу читать мысли людей, а они об этом не подозревают, т. е. я ощущаю свою над ними власть. С другой стороны мне страшно все о людях понимать. Я чувствую себя вуайеристкой. Противно подглядывать за людьми. Вы можете это понять?

— Да, я же, как вы знаете, тоже всех «читаю», но понять, почему вам «страшно», мне трудно. С моей способностью сопереживания не все, видимо, в порядке.

И все-таки, давайте, Лида, попробуем … если вы мне скажете, что эта уникальная способность читать чужие мысли, приносит вам страдания, я ее временно отключу. Не волнуйтесь.

— А как мы попробуем? Здесь в капсуле никого кроме меня и клиентов нет. В капсуле мои способности и так присутствуют. Речь сейчас о моем мире, а там ничего не выйдет.

— Лида, если я сказал, что выйдет, — значит выйдет. Я вам фильм покажу, как клиентке. Идет? Фильм — это возможность видеть и чувствовать то, что в реальности не существует.

Лида кивнула и сейчас же увидела себя сидящей в ярко освещенном концертном зале, который постепенно наполнялся публикой. Люстра медленно гаснет, но не до конца. В приглушенном свете видны силуэты сидящих в креслах людей. Они двигаются, пытаясь устроиться поудобнее, кое-кто переговаривается, у многих в руках телефоны, люди их отключают. Сейчас начнется … Лида не понимает, где она, что будет смотреть или слушать. Эти подробности сейчас, видимо, совсем не важны. Стало еще темнее, все взгляды устремлены на занавес, который по-прежнему закрыт. Последние секунды перед началом неведомого представления. Лида здесь одна, без мужа, хотя за последние десятилетия она никогда одна никуда не ходила. Понятно, так нужно, она должна быть одна. Когда же откроют занавес? Лидой овладевает нетерпение, смешанное с легкой досадой. Зачем она здесь, что должно произойти, сколько можно ждать!

И вдруг в Лидиной голове ее собственные раздраженные мысли внезапно вытесняются чужими. Мысли других людей толкаются, бьются в неистовом броуновском движении. Они мгновенно сменяют друг друга, потом считываются одновременно, иногда чья-то мысль делается более явственной, чем другие, занимает Лидин мозг дольше, начинает восприниматься обманчиво своей. Лидой овладевает сознание, что она вселилась в чужое тело и поэтому думает за человека. Это не она, а он, или она … Все ясно, четко, слишком отчетливо. Получается, что она уже не Лида, а кто-то другой. Потом эта четкая мысль уходит, и ей на смену приходит следующая, потом еще, еще … новые разрозненные мысли, более или менее интенсивные, значительные или пустые. Все было бы терпимо, даже интересно, но Лида может соотнести мысль с конкретным человеком, с каждым из этих мужчин и женщин, сидящих около нее в зрительном зале. Вихрь мысленной энергии, причудливый калейдоскоп чужих размышлений, тяжелых, фривольных, тоскливых, легкомысленных, вьется в Лидиной голове, вытесняя Лиду из самой себя:

… ага, этот серьезный мужчина пришел сюда с любовницей. Он оживленно говорит ей что-то на ухо, но глаза его беспрестанно оглядывают зал. Больше всего на свете он боится встретить знакомых … «не важно, кто меня увидит … обязательно ей стуканут, любой знакомый заложит … стоит ли оно того … и зачем я только с ней сюда пришел … хотя, бедная баба, я и так никуда с ней не хожу». Лида видит, что этого дядьку никакое представление не захватит. Не в состоянии расслабиться, он мечтает, чтобы все побыстрее закончилось …

… а у этого пожилого мужчины болит сердце, но он не хочет признаваться жене, что ему нехорошо. Она что-то ему говорит, улыбается, но он прислушивается к жжению в левой стороне груди, и тоже хочет только одного: лишь бы досидеть до конца, и чтобы жена ничего не заметила. Попасть бы домой, там ему будет легче … Только бы обойтись без Скорой. Жжение не проходит, он видит себя упавшим с кресла, спектакль прерывается, бригада выносит его на носилках из зала. Публика взбудоражена, спектакль продолжается, но люди думают о нем: умер не умер … Будут дома рассказывать не о концерте, а о том, что «дядьке стало плохо и его унесли на носилках».

… милая девушка консерваторского вида, в очках, скромной белой блузке. Молодой человек держит ее за руку, легонько перебирая в своей ладони ее пальцы. «… неужели опять его вежливый поцелуй при расставании не превратится в жаркий мужской нетерпеливый … неужели он никогда не сделает так, чтобы они оказались одни и им никто не мешал … такой приятный молодой мужчина, математик, интеллигент … вот на концерт пригласил, ухаживает, дарит цветы … но должно же это чем-то завершиться! Что с ним не так?» … Девушка готова к приключениям, ждет их, но к ее любви к парню начинает примешиваться презрение.

… симпатичные интеллигентные люди, муж с женой. Она: «… завтра с утра поеду на рынок, куплю вишню, сделаю вареники и приглашу Анну с мужем … они, к сожалению с детьми придут, но тут уж ничего не поделаешь» … Он: «… какие все-таки у нее духи противные: резкие, вульгарные … нарядилась как дура… совсем вкуса нет. Тюрбан этот идиотский на голове. Целый час у зеркала колдовала. Можно подумать, ей что-то может помочь…» Мужчина хочет спать, был бы счастлив оказаться в постели … с тоской думает о о том, что представление еще даже не началось, а он уже так устал … жену он не любит, и поэтому она его раздражает буквально всем.

… Пожилая женщина … …почему он никогда не звонит … сын называется! Нет, нельзя так о нем думать. Сейчас жизнь стала намного интенсивнее, молодежь жалко, носятся, как белки в колесе, пытаются заработать, вокруг столько соблазнов … разве она сама в молодости была другой? Да, она была другой. Она думала о родителях. Пустые потуги оправдать сына, который просто эгоист, причем его эгоизм помножен на инфантилизм и соответствующую безответственность, сегодня кажутся неэффективными: он не звонит не потому что занят, а потому что не хочет, у него нет потребности интересоваться матерью …

Планы на завтра, проблемы на работе, мечты о любовниках, боязнь, что внебрачные связи откроются и придется что-то решать. Практически все зрители не могут полностью отключиться от своих проблем, они проворачивают в голове различные решения, но ни одно так и не принимается. Тревоги, тревоги, тревоги: страх перед начальством, осознание своей профессиональной некомпетентности, боязнь ответственности, тоска, пустые надежды, бесплодные мечты. В концертном зале перед самым открытием занавеса люди не сосредотачиваются не предстоящем зрелище, хотя пришли сюда, чтобы отвлечься от повседневности. Но это мало кому удается. Рядом на красном бархате сидели хорошо одетые люди, все казались веселыми и благополучными, предвкущающими удовольствие, но на самом деле они были напряженными, разочарованными, опустошенными, одинокими. Они раздражались, обижались, боялись, завидовали, злились, ненавидели. Какой кошмар! Зачем ей все это знать?

В третьем ряду два пустых кресла. Лида с ужасом сознает, что знает, почему эти зрители не пришли. Перед самым выходом из дома мужчина вдруг упал и умер. Жена позвала соседа и они вдвоем переложили тело на кровать. Мертвый мужчина в отлично сшитом темном костюме лежит на спине на смятом дорогом покрывале, уставившись в потолок остановившимися, мертвыми глазами, которые ему никто пока не прикрыл. Женщина звонит по телефону друзьям. Дети уже знают и сейчас приедут. В квартире царит атмосфера несчастья, сдержанной истерики, хотя пока глубина утраты до конца не осознается. Мужчина умер всего 43 минуты назад. Еще два пустых кресла. Мужчину арестовали за финансовые махинации, его жена пытается дозвониться семейному адвокату, а он не берет трубку. О театре они оба даже не вспомнили. Как можно вместить в себя всю человеческую скорбь? Да она теперь вовсе не захочет ходить ни в театры, ни на концерты. Спасибо Андрею с его дурацкими экспериментами. Хорошенькая награда! Не дай бог. Он ее не понимает, и не надо ему ничего понимать. Она просто категорически откажется от сомнительного дара:

— Нет, Андрей. Это был для меня ужасный опыт. Люди в своем большинстве несчастливы, но я не хочу знать, почему. Чужие проблемы меня не интересуют. Пожалуйста.

— Хорошо, я вас понял. Будете обычной «Лидой». Не надо — так не надо. Я вам ничего не навязываю. Другая бы с радостью согласилась. Если передумаете, скажите мне, что готовы. Дополнительные способности обусловлены более высоким уровнем, они в вас уже существуют, я просто их активирую.

— А я не хочу. То, что вы мне предлагаете, усложнило бы мою жизнь. Хотя вы этого возможно и не понимаете.

— Ладно, признаю, что я не умею быть обычным человеком. Тут ничего не поделаешь. Лида, я пришел не зря. Сегодня особый день. Вас отметил синклит. Он редко отмечает вербовщиков. Я от души за вас рад. Поздравляю. Мы можем отпраздновать ваш шеврон второго уровня.

— Как отпраздновать? Что тут можно делать, тем более с вами. Не обижайтесь.

— Да тут как раз что угодно можно делать. Просто я вижу, вам со мной некомфортно. Скажите честно, я вам неприятен?

Странно, что он ее спрашивает, ведь ему и так должно быть все ясно. Хотя как он может судить о том, что ей самой пока непонятно. Вроде симпатичный мужик. Лида молчала. Андрей не был ей неприятен, но она не могла воспринимать его ни как товарища, ни как мужчину. Он был «хозяин» и поэтому по определению не мог быть близким человеком. Внезапно ей стало очевидно, что в пришедшей в голову мысли — ключевое слово «человек». Андрей похож на человека, ведет себя как человек … но он не человек, и в этом все дело. А вообще, с другой стороны … было бы интересно, каков он? Андрей посмотрел на нее заинтересованно. Ну, конечно, не успела она подумать о «каков он», он уже все понял. Теперь ждет, что она будет делать. А вот тут и есть отличие Андрея от нормального мужчины, который не ждет, а точно знает, что ему надо делать. Ну его к черту!

— Я, Лида, понял, как надо отмечать наш праздник. Вот я дурак раньше не додумался.

В следующее мгновение Лида уже почувствовала на своей спине его сомкнутые руки. От Андрея приятно пахло каким-то старым, давно забытым одеколоном ее молодости. Хозяин вдруг стал сильно похож по типу на ее давнего знакомого Сережу Воронова: чистая смуглая кожа, черные жесткие, коротко подстриженные волосы, темные умные глаза, очки, делающие лицо интеллектуальным и значительным. Средний рост и жилистое сильное тело. На секунду Лиде показалось, что никакого хозяина здесь с ней нет, это Сережка ее обнимает, это его одеколон Арамис, давным-давно нигде не продающийся, а тогда в начале семидесятых такой модный и дорогой.

Как же так, она помнила, что кровать была застлана темным бельем, а сейчас Лида видела белое, а на этом чистом крахмальном белье рядом с ней действительно лежал Серега, молодой и сильный. Лида не заметила, как это превращение произошло. Где хозяин? Куда он делся? Откуда тут Серега? Лида машинально прикинула, что сейчас ему должно было бы быть за шестьдесят, да и был ли он жив? Откуда ей было знать, ведь она практически никогда о Сереге не вспоминала. А сейчас все сразу вернулось: его исступленный шепот, покрытое темными мягкими волосами тело, требовательные, крепко сжимающие ее руки. Вот он входит в нее одним мощным движением, она держится за его мускулистые плечи.

На секунду Лида закрывает глаза, может быть даже засыпает. Надо же, с ней рядом уже вовсе не Сережа Воронов, а Славка Решетников, совсем другой: высокий, гибкий и бесконечно нежный. В нем нет ни капли властной и явной Серегиной мощи. Он обманчиво мягкий, тихонько смеется над чем-то понятном ему одному, но Лида, как и когда-то, чувствует в Славке странную, влекущую ее, опасность. Все то же самое. После любви, когда Лида приходит в себя — рядом с ней другой мужчина. Другая кровать, другие простыни, другая комната … Это Боря Регирер, коренастый увалень, любимец женщин и поэтому уверенный в себе мужик. Роман с ним был недолог, но оставил о себе приятное ненавязчивое воспоминание. Борька жадный, ненасытный, думающий только о себе, но знающий, что и Лиде будет с ним прекрасно. Он не против заодно и женщине доставить удовольствие. Что ему жалко! Борькино горячее, крепко сбитое тело … а потом старая дача, они лежат на протертом продавленном бабушкином диване с Володей Мироновым. Как давно Лида знала этого Володю, совсем о нем забыла, а сейчас она снова с ним: Володька любит ее медленно и нежно, она кончает и смутно сквозь забытье, чувствует, что Володька еще только начал трахать ее так, как было нужно ему. Получалось немного грубовато, но вовсе не неприятно. После Володьки Женя, физик из Черноголовки … Саша, молодой актер, выпускник «Щуки» … Валя Бондаренко, персонаж из Лидиного курортного романа. Она, кроме факта знакомства с ним в Адлере, ничего не помнила. Душная комната в частном секторе. Подруга Катя ушла к своему кавалеру в дом отдыха «Фрегат».

Парад мужиков! Ничего себе, она вспоминала их всех и ждала, кто будет следующим. А что? У нее было немало мужчин до замужества, она не считала нужным себе в чем-то отказывать. Кто бы ей тогда что сказал, ей, свободной женщине! Ну, наконец-то … Игорь Байер! Он называл себя Гариком: твердое, как камень, тело, умелые руки, пшеничные усы, опыт и истинная любовь. Странный этот Гарик, он был прав, когда говорил ей, что он всегда любит женщину, с которой спит. В этом, как он утверждал, и было все дело: даже одна ночь со случайной попутчицей должна быть полна любви и нежности, иначе он был бы подобен животному, а этого никак нельзя допускать.

Что творилось с Лидой! Какой калейдоскоп мужчин! Сколько их было? Десятки?

Но они все вовсе не сливались в метамужика, сильного, жаркого и выносливого, но механического, как станок. Нет, этого не происходило: все разные, все хороши и умелы, но каждый по-своему! Какая все-таки глупая и пошлая сентенция, насчет того, что «все мужики одинаковые». Неправда, они все разные и эти «разные», оказывается, оставили в ее памяти «зарубки», которые хозяин выследил, чтобы, вызвать из небытия всех ее мужчин, доставить удовольствие, которого Лида подсознательно хотела. Андрей использовал образы из ее памяти, чтобы превратиться в действительно когда-то знавших ее парней. Ну, правильно, сам-то он не взялся бы за такое дело. Куда ему, недочеловеку! Знал, что не сможет.

Ну, конечно, Лида понимала, что на самом деле, все участники феерии любви и были Андреем, но … какая разница! Андрей обещал ей награду, праздник, торжество и она его получила. Мог бы заставить ее испытать более сдержанные эмоции, длинные, волнительные прелюдии: прогулки, музыку, купания, разговоры. Но хозяин избрал другой путь: он погрузил ее в квинтэссенцию историй, в самое главное действо любви … без проволочек, деталей, ненужных подробностей, которые в любом случае всегда вели к сверкающей вершине, тому, что Лида неожиданно снова пережила, может еще ярче, чем в прошлом.

Она лежала в постели, странным образом отдохнувшая, восстановившаяся от самых сильных, когда-либо испытанных ею, эмоций. Никого рядом с нею больше не было. «Интересно, он, что, всех уже использовал? Сколько у меня мужиков было?» — Лида принялась было считать, но сразу сбилась и бросила это никчемное занятие. «Понятно, что он выбрал самых лучших, тех, о которых я, хоть изредка, но вспоминала. Конечно вспоминала, иначе откуда бы Андрей их взял?» — Лиде с одной стороны, было, как обычно, неприятно, что хозяин бесцеремонно рылся в ее голове, выуживая из подсознания самые интимные воспоминания, с другой стороны … как же он все правильно и со вкусом сделал! Можно ли было доставить ей более изысканное удовольствие! Какая сегодня удивительная у нее смена в капсуле! Лида не могла перестать вспоминать их всех, только что бывших рядом, но внезапно у нее в голове отчетливо зазвучал голос хозяина:

— Лида, ну как? Все нормально?

— Зачем вы, Андрей, спрашиваете? Вы и сами все знаете. Кстати, это вы сами всех представляли? Это вы были … со мной?

— Ну, можно и так сказать. Мужчины, с которыми вы имели дело, живы. Два ваших старых друга умерли. Я не стал использовать их образы, счел это неэтичным.

— Кто?

— Кто умер? Дима Званцов. Пять лет назад от лейкемии. И Тенгиз Абряров … разбился на машине.

Лида молчала. И Диму и Тенгиза она давно не вспоминала, но сейчас их смеющиеся лица, как живые стояли у нее перед глазами. Димка — лидер, эгоист, прекрасный инженер-ядерщик, сознающий свое превосходство над толпой. С ним у Лиды была яркая недолгая связь. Когда прошла первая влюбленность, Лида поняла, что Дима ждет от нее постоянного преклонения и восхищения, надо было ловить каждое его слово. Лида начала раздражаться и они расстались, причем не слишком хорошо. А Тенгиз … как его жалко. С какой готовностью он делился с ней своими мыслями, знаниями, как искренне желал ей помогать. Вот это его желание все время ее опекать, «свою девочку», как будто он ей папа, быстро Лиде надоело. Между комфортным существованием и свободой, она выбрала свободу. Они с Тенгизом не ссорились, просто со временем разошлись без обид и объяснений. Лида знала, что Тенгиз хотел бы видеть в ней «восточную» женщину, которой она не была. Не вышло у них ничего. А теперь Тенгиз погиб, а она даже не знала об этом. Какой кошмар!

— Лида, я вас расстроил? Не надо было вам ничего об этих людях говорить. Но вы спросили.

— Ладно, оставим эту тему. Я привыкла видеть вас у себя на стене, а сейчас вы не отказываетесь.

— Лида, я просто тестирую новую систему. В Москве у вас же нет никакой особой стены, а я должен с вами общаться. Здесь в капсуле мы можем общаться по-старому. А теперь вы должны вернуться к работе, праздник кончился. Простите. У вас еще два кино. Изольда и Паша. С кого хотите начать?

— Мне все равно. Постойте, Андрей, а как вы исчезаете? Мне бы посмотреть.

— Так, опять ваши современные дурацкие фильмы … вы себе представляете аннигиляцию в каком-нибудь сосуде со сверкающей плазмой. Мое тело покрывается слепящими искрами и постепенно на ваших глазах рассасывается. Так вы это видите? Не выдумывайте. Мое тело состоит из античастиц, они просто превращаются в другой вид энергии. Я, как часть синклита, вообще не материален, у меня нет, как вы понимаете, тела … Ладно, Лида, не думайте об этом. Не морочьте себе голову несущественными подробностями.

Экран так и не зажегся, а голос Андрея умолк в Лидиной голове. Аудиенция с хозяином была закончена. Он всегда контролировал этот процесс и длил его ровно столько, сколько считал нужным. На стене появились кадры про Пашу. Ну правильно: она же сказала, что ей «все равно», вот хозяин и выбрал за нее, подключил к Паше.

Ну и ладно, Паша так Паша.

Лох

Перед Лидой замелькали кадры зимнего леса. Тайга, насколько хватает глаз поднимающиеся по склонам, густые хвойные деревья, запорошенные снегом, по узкой просеке стелется грейдерная дорога. Неподалеку в распадок видны высокие сопки, с голыми черными вершинами. На их фоне рельефно выделяются столбы высоковольтных линий. Откуда-то Лида знает, что это Усть-Кут. Да, нет, это не она знает, а Паша. Морозы, но зимник еще ненадежный. Он проехал всего километров тридцать, но успел намучиться, проваливаясь на марях и речушках. Загрузился до упора. Днем потеплело, дорога блестит, но подъемы подсыпаны. Его новый мощный Вольво, рыча двигателем, потихоньку карабкается вверх. Только что проехал пикет. Многие шоферы спят на откидных лежанках, камера выхватывает их усталые лица, машины посапывают выхлопными газами. С высоты марковской дороги Паша видит, как за рекой Мал-Тира мигают подфарниками не взявшие подъем машины. По рации слышны обрывки речи. «Я должен на скорости подняться … не хватало здесь забуксовать …» — Лида читает Пашины мысли. Его машина проезжает мимо чихающих моторами фур. Мужики вышли, подсыпают на дорогу гравий и долбят лед. Капризный подъем, но Паша его проезжает. Доволен. Хорошо, что гололед минимальный, а то пришлось бы уходить на объездную дорогу. Паша смотрит на трассу и на свой прицеп с лесом и все в нем сжимается от страха: с тяжелым грузом здесь очень опасно, машина может сорваться или сложиться в «ножницы». Пока это происходило с другими, но Паша знает, что он вовсе не заговоренный.

Он устал, усталость накапливается в независимости от времени суток. Можно переночевать на пикете Бур, но Паша проезжает его махом. Рано еще спать. Надо ехать пока можно. Зимник неплохой, проедет до пикета Ужман и там посмотрит. Весной еще хуже ездить, самое слякотное время, красная глина делается, как раскисшее мыло. Если машина завязнет, придется ее оставить, так делается, шоферы боятся, что разграбят, все этого опасаются. Впрочем, это у других воруют груз, у него нечего воровать, кому нужен лес? Паша издалека замечает фары, машины остановились и прижались к обочине. Грейдер слишком узкий, двум машинам не разъехаться. Образуется своеобразная очередь. Паша плавно вжимает обутую в унт ногу в тормоз и поворачивает баранку влево. Машина съезжает на обочину и грузно останавливается. Мотор он конечно не заглушает. Опять подъем, и почти весь забит. Паша тихонько трогается, его «очередь», надо держать дистанцию, предыдущую машину может потащить назад … думать даже об этом страшно. В рации слышно «… я поднялся …». Можно надавить на газ. Хорошо, что у него новая мощная машина, иначе ни за что бы не взял подъем не с ходу. А так … поднялся, двигатель натужно ревет.

Грейдер поднят над дорогой, если колеса соскочат, то машина завалится набок. Паша уже две таких видел, машину будут вытягивать, пройдет масса времени, если груз — коммерческий товар, его будут перегружать. И опять же, это не его проблема, древесина … ее скорее всего разрешат просто бросить, не велика ценность. Он возит разделанные бревна «сортимент» и неразделанные «хвосты». Паша видит самого себя на экране: вот он вылезает из кабины, прыгает на наст, гремит цепями, надевать их сущее мучение. На Паше теплая куртка, он ее только что надел, в кабине он сидит в майке, очень жарко. На руках теплые грубые рукавицы, шапка ушанка. Какой он все-таки крупный мужик. И работает споро. Паша собой доволен, гордится тем, что он такой сильный и выносливый. По-этому он и стал лес возить: романтика дорог, красота тайги. В машине 600 «лошадей» под капотом, лес — это 40 тонн. Попробуй такую машину поводи, нужна сноровка, решительность, самообладание, эмоциональная устойчивость, и это все у него есть. Он — мужик!

Родственнички в Америке небось считают его простым работягой, ни на что больше не способным, а вот попробовали бы сами лес возить, на «северах», в мороз. Паша смотрит кино и почему-то мысленно пытается спорить с родственниками в Америке. Зачем? Он не понимает, но Лиде все становится ясным. В итоге Паша должен увидеть себя их глазами.

На экране другой грузовик, уронил железную конструкцию, теперь она никому не дает проехать. Паша помнит, конструкцию спихнули тогда в обочину. Мороз был за сорок и речь шла о выживании. Как еще было поступить … По обочинам часто лежит брошенный груз. Все кадры про Пашину работу, разные места, рейсы, время года. Вот эпизод про его травму. Затягивал бревна, проверял перед рейсом в последний раз тросы. Монтировка сорвалась и хлестнула его по ноге. Штанина не порвалась, думал синяк, а потом захлюпало в сапогах. На зимнике заехал в медпункт: нога исполосована до крови, наложили швы, без заморозки. Паша отказался от укола новокаина, стонал, но терпел … «зашивайте так», считал, что он — настоящий мужчина. На экране видно его искаженное от боли лицо с закушенной губой, слышен сдавленный стон. Все-таки хорошо он тогда держался.

Опять в Пашиной голове родственники из Америки, а что они бы про него подумали? Почему-то ему это сейчас важно. Раньше все, что он делал и делает, ему самому нравилось, он видел себя «крутым», а они … они не видели? Паша смотрел «кино» и сознавал, что нет, не видели. Он видел кино про себя их глазами. Их здесь конечно не было, но получалось, что это как будто они смотрели и Паша знал их мысли: нет, думали они, он — не настоящий «крутой» мужик, а недоучившийся лопух, которому не давалась математика, и который в своей дикой провинции не видит дальше своего носа. Все эти «зимники», укатанные ледники, снег на сопках … красота, спору нет, но они видят его никчемностью, который неспособен и интеллектуальному труду … В этом они правы. Они бы конечно потребовали обезболивающего, считают его отказ дурацкой бравадой, идиотизмом, непонятно перед кем он выпендривался. Действительно, перед кем? Рану ему зашивал мужик, если бы хоть девушка. Нет там никаких девушек. С точки зрения американцев он просто глупо себя вел. А может и правда глупо? Лида видит, что Паша растерян, на его лицо застыло недоуменное выражение.

На экране площадка перед Боулинг-Центром, это центр города. Паша не особенно понимает, зачем ему это показывают. Они там пару раз с ребятами играли, но часто в боулинг не находишься, очень дорого. Потом непонятная камера делает нечто вроде круга по всем кафе, ресторанам и барам города … все микрорайоны: центр, Падун, Энергетик, даже заведения отдаленные, где Паша никогда практически не бывает, в Вихоревке и Анзебе. Это уже, считай, не город. Ну бары … и что? Некоторые он знает только по названиям. Хорошие названия: Сытый волк, Берлога, Охота, Медвежья лапа, какие-то Урарту и Калипсо в Гидростроителе. Два последних названия ничего Паше не говорят: ни про Урарту ни про Калипсо он не в курсе, для него это просто звучные слова, безо всякого смысла.

Разная погода, мороз, северный порывистый ветер вьется над выщебленными плитами … потом все наоборот: жарко, чахлые деревья не дают никакой тени. Неуютно, питейные заведения видны только с фасаду, почему-то никаких панорам и интерьеров, хотя Паша знает, что в некоторых барах и ресторанах довольно красиво внутри. Перед входом всегда стоят даже в мороз раздетые парни. Они толпятся компаниями, громко разговаривают, слышен мат и грубый громкий гогот, девушки ярко накрашены, все курят, у руках у молодых людей бутылки пива, они жадно пьют из горла, запрокидывая голову. «И че? Молодежь отдыхает. Пиво пьет …» — Паша и сам пьет много пива, это его любимый напиток, мужской напиток, вполне пристойный, не шибает по мозгам как водка, водку он пить избегает, не умеет. Ребята культурно развлекаются, что еще вечером делать. Молодежь ходит в город гулять.

Камера предательски заворачивает чуть в сторону от главного входа, опять разные рестораны и бары, но везде одна и та же картина: Паша со стыдом замечает парней, отливающих на ограды газонов, углы домов, деревья и кусты. Их можно легко заметить, они не так уж далеко отходят, видно, что им все равно, кто на них смотрит: пил пиво — надо отлить, это естественно, никто не стесняется. Паша никогда на них специально не смотрел, но теперь он видит целые ряды по пять-шесть человек, дружно стоящих с расстегнутыми ширинками … пенящиеся струи мочи, с шумом текущие на землю. На снегу яркое желтое пятно … Паша и сам так делал, но сейчас ему не по себе: все-таки это свинство, так нельзя, совсем они обалдели … Почему раньше было не стыдно, а сейчас ему хочется отвернуться? Странно. На земле, прислонившись к палисаднику, сидят пьяные, видимо тепло, бесчувственные тела валяются на газоне, несколько пар лежат обнявшись, у девушек задраны платья, видно белье, мужские руки жадно лапают их груди и ляжки. Противно. Редкие прохожие отводят взгляд, делают вид, что ничего особенного не происходит. Противно, противно! Кадры вызывают чувство гадливости. Паша видел все это и раньше, но сейчас зрелище валяющихся на земле шприцев и презервативов кажется ему нестерпимо отвратительным. То лето, то зима, а то и дождливая осень: один и тот же безотрадный пейзаж быдловатого бесстыдства. Паша пытается отгородиться от несправедливого кино, оправдать свой город, его молодежь: а что в других городах не так? Нет пьяных? Никто не валяется? Он знает, что примерно так везде, но за Братск с его серыми мрачными хрущевками, облупившимися стенами, обветшалыми советскими памятниками, раздолбанными дорогами, неухоженными скверами, ему стыдно.

Никогда ничего такого ему и в голову не приходило, а тут вдруг он увидел свой город по-другому. Он как бы сам идет мимо по-свински упившихся молодых людей, расхристанных девок, всей этой грязно ругающейся, ссущей, блюющей толпы своих ровесников. Он слышит запах мочи, блевотины, перемешанных с дешевыми духами. Везде остро пахнет пивом, недорогой едой и гниющей помойкой. Паша раньше не замечал этих запахов, а сейчас они странным образом ударяют ему в нос. Он не только видит, но и слышит, обоняет … Лида знает, что он смотрит свое кино глазами чужих людей, гладких американских умников, которые никогда не были в российской глубинке, не понимают трудной и суровой жизни провинции, а могут только ужасаться и морщить нос.

Это еще не все про запахи. Паша предчувствовал, что кино обязательно это покажет, не может не показать, чтобы чужой взгляд охватил их привычный ад. Над городом завывая, ревет сирена. Рвущий душу, жуткий, бьющий по нервам вой, к которому нельзя привыкнуть, но они давно привыкли. Сирена — значит надо плотно закрывать окна. Братский лесоперерабатывающий комбинат, БЛПК производит выброс отходов. Через трубу, тупо, прямо в воздух, в центре города выбрасывают метилмеркаптан. БРАЗ, гигант алюминиевой промышленности, выбрасывает бензапирен безо всякой сирены. Надо городом вечный дым, привычно пахнет сероводородом. Такой вот у них город. Очистные сооружения давно устарели, на новые нет денег, денег нет ни на что. В Ангаре плавают промышленные стоки, скапливается плавающая древесина в Братском море. Какое это все-таки ужасное зрелище: гниющий, буро-черный, без малейших прогалов, ковер на воде, который никто не убирает.

Паша видит себя в моторной лодке. Ага, это он на рыбалке, самое его главное удовольствие: природа, тихо … прохладно, еле слышный плеск весел, когда он приводит свою лодку на место и глушит мотор. Чтобы наловить рыбы приходится уходить все дальше от города. Там конечно не стоило бы ловить рыбу, это те самые места, где под воду ушли целые деревни: дома, сараи, кладбища … сколько в воде трупов разложилось, не сосчитать. Паша ловит крупных жирных окуней, иногда ему попадаются щуки и лини. О разлагающихся в воде трупах он не думает, хотя сейчас на просмотре понимает, что для других такая рыбалка была бы неприемлемой. А еще в этой ангарской воде промышленные стоки ртути и фтора. Паша не слишком хорошо себе представляет, что это такое и почему вредно. «Они» представляют и ужасаются. Ужас и брезгливость «чужих» Паше неприятны, но он вынужден признать, что все так примерно и есть: молодежь хочет отсюда уехать, в Братске нечем заниматься, не на что надеяться. Почему мама родила его именно здесь? А потому, что дед с бабкой, другие родственники были советскими романтиками, польстившимися на голубые «дали» «запах тайги», побежали строить гиганты пятилетки, хотели получать северные надбавки. Ничего не сбылось. Забытый, разрушающийся, никому не нужный город, делающийся все меньше и незначительнее.

А теперь почему-то Паша видит себя в маминой квартире. Всего две комнаты. Он тогда упросил маму поменять трехкомнатную на эту. На разницу он купил грузовик. А что … разве мать не обязана помогать сыну? Паша ждал, что ему станут показывать тот их давешний разговор на возвышенных тонах про квартиру. Он требовал, чтобы мать осталась в однокомнатной, а она не соглашалась. Он орал, она плакала, закрывала лицо руками, он настаивал … сестра вмешалась: «нет и все!» Это, как она говорила, стремно маму обирать, дескать, он сам должен … а как самому … чтобы хоть что-то сделать нужны деньги, а где ему взять … ей-то хорошо говорить, у нее муж … сама сидит палец о палец никогда не ударила. Мать сеструхе на него нажаловалась.

Показывают все их жилплощади. Старая трехкомнатная квартира … ага, потом дедушкина однокомнатная квартира, где он с папашей жил … ну вот … дождался: мать плачет на кухне, он ей что-то говорит, лицо злое, красное, глаза аж побелели от бешенства. Слов не слышно, но Паша примерно помнит, что он тогда матери говорил, как ее стыдил за нежелание ему помочь, в чем обвинял, что требовал … хорошо, что нет звука. Ему бы не хотелось снова слышать их прошлый разговор. Тогда он считал себя во всем правым, сейчас … все воспринимается по-другому: он — подлец, а мать жаль. Квартира — это все, что у нее есть. Мать, большой трудолюбивый ребенок, всю свою жизнь проработала на стройке, тянула их с сестрой, а он … эх, сейчас ему действительно стыдно. Зачем он тогда так на нее напирал? Хотя … не мог просто обойтись, не было выхода. Машину купил, а потом пришлось ее продать, денег занял под бизнес, опять ничего не вышло. Надо долг отдавать, мать ему помогает. Жалко ее. Опять те же кадры: кухня, он орет, размахивает руками, близко наклоняется к маминому лицо, она молчит, видны ее когда-то васильковые, а сейчас изрядно выцветшие усталые глаза, худую долговязую фигуру, морщинистую шею, увядшее лицо. Снова этот кадр, потом он останавливается и Паша вынужден смотреть на свои сжатые кулаки и бешеные глаза. Когда же это кончится? Когда? Он устал. Ага, ну, слава богу. Наконец-то!

Он в их маленькой уютной квартире. Мама постаралась, сделала евроремонт. Современные материалы, европейский стандарт. Они, разумеется, никогда в Европе не были, но европейский стандарт — есть европейский стандарт: стены крошечного коридора мама заклеила моющимися обоями, темно-бордовыми с крупными золотыми лилиями, дорого, прямо шикарно. Перегородку между туалетом и ванной они сломали, получился совмещенный санузел с отличной ярко-голубой сантехникой. Ничего, что ванна сидячая, больше и не нужно. В столовой мать сделала натяжные потолки, безо всякой люстры, потому что маленькие скрытые лампочки помещались прямо в потолке и светили ярким дневным светом. Красота. И полы теплые настелили, трубочки там лежали под искусственным паркетом. Паркет сделали серовато-коричневый, под грушу-мадейру. А в спальне у матери настелили красный палас. Камера скользит по квартире: туда-сюда, туда-сюда, места мало: две совсем небольшие комнаты, кухня 6 метров, коридорчик, санузел … что показывать? На что смотреть?

Лида усмехнулась: Паша смотрит на свою квартиру много раз подряд и постепенно начинает видеть ее по-другому. С каждым новым разом все более критически: помпезные обои в коридорчике смешны, на крохотном пространстве выглядят безобразно. То же мне … замок! Паркет точно такой же, как в универмаге, на дерево он похож только с очень большой натяжкой. Натяжной потолок висит совсем уж над головой, а современные утопленные светильники совершенно не вяжутся со старой советской мебелью, которую купили еще дедушка с бабушкой. Она сейчас совсем обшарпанная: дешевый блеск серванта и стола, продавленный диван, на котором вечно валяется его белье, потому что на этом диване Паша спит, где еще ему спать … Когда он дома, им с матерью часто приходиться ждать своей очереди, чтобы воспользоваться ванной или туалетом. Если бы они оставались раздельными, было бы удобнее.

У Паши четкое ощущение, что это не он видит свою квартиру, они ее видят и сравнивают со своими комфортными большими домами. Ну, понятно. Да Паша и сам много раз был дома у сестры. Их с матерью квартира убогая, что тут говорить … евроремонт тоже убогий, бесполезные мамины потуги сделать красиво убоги. Нельзя из их 47-метровой хрущевки сделать «красиво», нечего и пытаться! Паша видит в квартире самого себя. Они с матерью толкутся на пятачке кухни, протискиваются за стол, пока он не встанет, мать не может подойти к холодильнику. Паша видит себя за столом в одних трусах, без майки, в квартире тепло. Он сидит почти голый, прыщавая безволосая грудь, бледная кожа. Трусы трикотажные, застиранные, мошонка образует, бросающийся в глаза, бугор, на который мать старается не смотреть, отводит глаза. Интересно, почему он никогда штаны и майку не надевает? Не видит своего торчащего хозяйства? Не принято надевать, он же дома … А ничего, что он такой вот, почти голый, некрасиво выглядит? Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас ему так и хочется самому себе сказать: «Слушай, чувак, оденься. Кто это должен твой х … видеть? И вовсе ты не так накачан, чтобы производить неизгладимое впечатление на женщин. Тем более на мать. Выставился, видите ли …». А камера снова показывает только его мошонку, никуда с нее не сходит. Белесые бедра, опять мошонка … шмыгающий нос … мошонка, … выпученные бесцветные глаза … мошонка, … прыщи на груди … мошонка, … волосатые подмышки … мошонка … Зачем они так? Паша себе совсем не нравится, он неприятный, не красавиц и не урод, просто малопривлекательный высокий молодой человек. Этот бугор в трусах … как хотелось бы им гордитьися, но в глубине души Паша знает, что ничего такого уж особенного он из себя и в этом смысле не представляет, не надо иллюзий. Да и была у него всего одна девушка.

Хватит уже ему на себя смотреть, но камера не успокаивается: смотри, смотри, смотри … тяжкая работа, нудный свинский досуг, безотрадный, богом забытый город, непривлекательная внешность … занудная безнадежная жизнь … Паше хотелось бы закрыть глаза, но этого ему конечно не разрешается … Лиде становится его жалко. Она отключается, понимая, что Паша только что увидел про себя горькую правду, жестокую, бесчеловечную, безжалостную, беспощадную, которую он смог постичь только в капсуле.

Лида снова предоставлена самой себе. Хватит про Пашу. Она и так про него все понимала, теперь была его очередь все осмыслить и принять решение. Лида в нем почти не сомневалась: Паша захочет другой жизни, не может не захотеть, слишком уж у него там все убого. «Убого» — это слово, которое стучит сейчас у него в мозгу. Что ж, так и есть.

На сегодня ей оставалась только Изольда. Надо же, кто ей остался на закуску. Хотя, может и хорошо, что так получилось. Старуха все-таки личность колоритная, и кино про нее обещало Лиде сюрпризы.

Старуха

На экране заметался длинный, очень темный коридор с глухими дверями в комнаты. Изольде было известно, что в квартире жил немецкий фабрикант, ювелир. Бывшая гостиная, кабинет, спальни. Коридор заканчивался более широкой передней, куда открывалась входная дверь, с другой стороны виднелся маленький закуток, откуда можно было попасть в еще две большие комнаты, бывшие детские. Посередине коридора была ниша, ведшая на кухню: столы вплотную друг к другу, две газовые плиты, кафельный, кое-где разбитый пол. Камера бегает по коридору взад-вперед, заглядывает на кухню, в переднюю и опять бежит по коридору из конца в конец. Какая-то ускоренная съемка коммунальной квартиры, где жили Изольдины родители, она здесь родилась. Вот по коридору проходит к передней толстый дядька со сковородкой в руке. Это Гриша-фармацевт. Покашливая деловой походкой к своей комнате направляется другой дядька, Иван Егорович, он шофер, возит какого-то чиновника, никто не знает кого. Вот мелькнула тень бойкой старушки, напевая прошел молодой человек, Саша, большой Изольдин приятель. Мама открывает дверь и зовет ее … Какая там может быть мама? Ее уже не было на свете, и папы не было. Почему Иза слышит мамин голос? А если мама жива, то при чем тут Саша? Он тогда еще не родился. Странно.

Все перепутано. В комнаты камера не заглядывает … ага, это она, маленькая Иза сидит в темной передней на сундуке и смотрит в коридор, по которому снуют соседи, то идут медленно и можно разглядеть их лица, предметы у них в руках, то люди почти бегут и Изольда, которая сейчас ощущает себя маленькой 7-ей девочкой, не может заметить никаких деталей, но прекрасно всех узнает. Мамин голос … Изочка, Изочка … подойти ко мне … Изочка … Как не хочется идти в комнату, там пахнет лекарствами, немного нафталином и мамиными легкими духами. Не от самой мамы, а от ее одежды в шкафу. Мама не душится, потому что давно никуда не ходит. Она лежит на высокой кровати и тяжело дышит. Вставать ей очень трудно, порок сердца делается все серьезнее, почти каждую ночь папа выбегает из дома в дежурную аптеку в Каретном ряду за кислородными подушками. У мамы бледное лицо и немного синие губы. Иза не любит на нее смотреть. «Изочка, дай мне, детка, пудреницу» — Иза подает маме дорогую пудреницу с эмалью на крышечке и понимает, что пудриться мама вовсе не собирается, ей просто захотелось посмотреть на себя в зеркальце. Мамина болезнь продолжается очень давно, Иза уже и не помнит, когда мама была здорова. В комнате нельзя шуметь, и к ним почти никто не приходит. Еще недавно приходил дядя с товарищами, играли на пианино, пели, танцевали, откуда-то появлялась еда и выпивка. Сейчас он изредка приходит, но никого с собой не приводит. Маме не под силу принимать гостей. Иза недовольна. Дома скучно и тягостно. Папа по утрам водит ее в немецкую группу на весь день, чужие родители ее часто оттуда забирают и Иза ночует у девочек. Быть не дома ей нравится.

Странно, камера так и не показала родителей. Жаль, Иза бы с удовольствием посмотрела на их лица. Почему мелькает только коридор? Что ей хотели этим сказать? Лицо тети Кати … она интересно рассказывает о Толстом, у которого служила … бабуля Иришка угощает пирожками. Соседи все к ней добры, но Иза знает, что вовсе они не все милые, есть «сволочи», и «антисемиты проклятые», так их называет мамина сестра, тетя Люба. Иза не уверена, что означает это слово, но знает, что что-то плохое и обидное.

О, наконец-то Изольда видит себя в их комнате, на диване много тряпичных кукол, их когда-то мама сделала. Куклы просто замечательные и Изе хочется с ними играть, будто бы они ее дочки. Вот бы снять с них пышные платья, расплести косы, расшнуровать крохотные ботиночки. «Изочка, осторожно, не трогай кукол … пожалуйста. Ты можешь их повредить …» — Иза слышит слабый мамин голос. Она думала, что мама спит, а она оказывается, все видит. Конечно играть нельзя. Для кого вообще мама этих кукол сделала, она же ее единственная дочка. Да, что же это такое! В других семьях все можно, и у них ничего нельзя. Иза немного злится на взрослых, ей кажется, что на нее никто не обращает внимания и это обидно.

Изольда смотрит на себя маленькую с интересом, она попадает в свое, давно забытое, детство. Ночь, сквозь шторы чуть просвечивает неясный свет из окон дома напротив, наверное у людей горит ночник. Отчего она проснулась? Ага, мама не спит, она встала с кровати и ходит по комнате из угла в угол. Папа продолжает спать. Мама ходит тихо, но Иза слышит ее шаги. Сейчас Изольда с изумлением вспоминает свои тогдашние ощущения: ей тревожно, мамина тихая ходьба по темной комнате ее будоражит. Она тоже не может заснуть и ей кажется, что вот если бы мама легла, она бы тоже сразу погрузилась обратно в сон, но мама не ложится, ходит и ходит взад-вперед, как маятник. Иза злится. Она нежно любит маму, но к этой любви примешивается раздражение. Ее мама не такая как все. Она гораздо лучше, и в то же время хуже. Лида знает, что Изольда думала и думает, что она не была по-настоящему счастливым ребенком. Изочку баловали, вкусно кормили, наряжали, но, как ей самой всегда казалось, главной для папы была все-таки мама и ее нездоровье. Мамино болезненное состояние наложило серый отпечаток на ее детство.

Вот она во дворе, обледеневшие ступеньки высокого крыльца студии документальных фильмов. Студия буквально в двух шагах от их подъезда, высокое крыльцо, тяжелая дубовая дверь. Иза — одна девочка в компании мальчишек. Она забирается на самый верх крыльца, примерно на уровне бельэтажа и смело прыгает вниз. Было страшно, но она решилась. Надо показывать мальчишкам, что она самая смелая и вообще такая же, как они, даже лучше. Быть девочкой с косичками, кудряшками и бантиками, в платьях с кружевами и пелеринами ей совсем не хочется, зачем она вообще девочкой родилась! Мальчиком быть намного интереснее. Лида видит, что Изольда улыбается, считывая свои девчоночьи мысли. Ну, да, так она тогда и думала, глупышка.

А вот совсем другие кадры: Изольда на работе, письменный, заваленный бумагами стол, два телефона, выдвинутые ящики. Почему это кино сюда забежало, минуя другие картины ее детства? А эвакуация, а смерть родителей? Не покажут? Странно, Изольда боялась этих кадров, но ждала их, уверенная что ей надо обязательно это снова увидеть. Но пока она в своем тесном кабинетике в Москонцерте, ютящимся на тесной Каланчевке: небольшого роста, не слишком следящая за собой, молодая женщина. Камера останавливается на ее стоптанных черных туфлях на «микропорке», на улице, видимо, слякоть. Неотглаженные черные брюки, строгая «английская» белая блузка, вязаный бордовый жакет. Прилично, но неэлегантно. Работающая, затюканная своими важными профессиональными обязанностями и ответственностью, тетка. Именно тетка, не дама и даже не женщина. Сейчас бы наверное сказали, что она «лесбиянка», слишком уж неженственная. Изольда в другом кабинете, это уже Росконцерт, люди входят и выходят … какие-то папки, доклады, нервная обстановка … ее голос негромкий, но тон начальнический, жесткий, без сантиментов … указания, изредка разносы, она больше говорит, чем слушает … одежда в том же стиле совслужащей, которой все равно, как она выглядит, и какое производит впечатление, лишь бы дело делалось, и ей было бы удобно целый день сидеть на работе …

Ее последний просторный кабинет, на третьем этаже зала Чайковского. Изольда — большой начальник: директор-распорядитель московской филармонии! Или пока только начальник планового отдела? Трудно сказать. Фигура очень располнела, наметилось отсутствие талии. Она такого же объема, как бедра и Изольда выглядит шариком. Другие брюки и жакеты. Ни юбок, ни платьев, ни каблуков Изольда давно не носит. Отвыкла. Когда-то тетка и соседка, старшая подруга Марианна, ее к этому приучали, но из «уроков дам» у нее остались только маникюр и прическа из парикмахерской. Сама наводить «марафет» Изольда совершенно не способна. Да и вкуса у нее нет и не было. За отсутствие вкуса она себя вовсе не осуждает. Дамские штучки — это не главное!

Внезапно Изольда понимает, зачем кино настойчиво показывает ее на работе: она трудоголик до мозга костей, замотанная особа среднего рода, живущая своими профессиональными интересами, представляющими «борьбу борьбучую», «вечный бой» то «за», то «против». Победы — удовлетворение собой, поражения — неприятности, когда все «на грани». Откат-накат, скачки настроения, прилив энергии — депрессия, друзья актеры — мерзкие советские бюрократы … Жизнь бьет ключом, суета и треволненья … Только об этом почти никто не знает. Друзья иногда сочувствуют, а родственники вообще не курсе того, как она живет. С одной стороны она и сама не хочет вводить их в курс своей жизни, с другой стороны — обидно: неужели им нет до нее дела? С родственниками Изольда не дружит, они мещане, а ее влекут творческие личности.

Камера бешено скользит по разным кабинетам. Изольда важно сидит за столами, перед ней ворохи бумаг, папки, конторские книги … это не ее кабинеты. Это она в командировках, с инспекторскими проверками других филармоний. Она — член комитета Партийного контроля ЦК, представитель министерства культуры, работник московской филармонии … Как много и напряженно она тогда работала, не жалела себя, гордилась тем, что многим честным людям помогла, а воров, хапуг и бездельников разоблачила. Да, ее боялись, уважали, считались с ее мнением, старались умасливать, делать мелкие любезности. Лучшие гостиницы города, хорошие рестораны за их счет, закрытые базы с дефицитом. Она никогда ни о чем не просила, сами предлагали, а она не отказывалась, и денег не брала, хотя могла бы … ох, как могла бы … Изольда Соломоновна, Изольда Соломоновна … не знали, куда ее посадить … Ничего-то в России со времен Гоголевского ревизора не меняется. Что тут сделаешь? Да, трепетали перед ней! Это потому, что знали, что она строга и неподкупна. Ничего она такого не делала, просто надо честно работать и тогда нечего было бы бояться! В целом люди не могли иметь к ней претензий, все она делала правильно и была права.

Что это? Практически те же кадры, только сейчас Изольда все воспринимает через сознание инспектируемых, она больше не Изольда Соломоновна никакая, она «влезла» в шкуру директоров филармоний и слышит их мысли: сволочь … мерзкая тетка … евреи сами воруют, а другим нельзя … как же так, она же тоже еврейка, как она может меня топить, знает же, что у меня семья, что меня отдадут под суд, она ломает мою жизнь, бровью не поведя, не приняв в расчет моих резонов … все можно было бы спустить на тормозах, но не то, чтобы эта гадина не смогла, а просто не пожелала, хотела моей крови, мразь … запахло кровью, и она теперь рада, сидит с довольным видом, как паучиха. А вот ей бы самой тут у нас поработать, у нас не Москва, есть специфика, а ей наплевать … паучиха, правильно о ней говорят … приходит как цунами, как война, как чума … сеет раздоры, горе, смерть … Правдоискательница, будь она проклята. В Кемерово и в Ярославле директора филармоний слегли с инфарктом, но ей-то какое дело. Небось грамоты за наши несчастья получает … вид такой, как будто недоебаная. Да кто такую захочет? В ней и нет ничего от женщины … только разнарядки, директивы и уложения в голове. Тьфу, паучиха!

Неужели про нее такое говорили и думали? Называли паучихой? Конечно она знала, что нравится отнюдь не всем. Это при ее роде деятельности нормально, но чтобы так … Теперь Изольде очевидно, что о ней думали гадости даже те люди, которых она не тронула, наоборот, хвалила, выражала благодарность. А ее не ценили? Боялись и ненавидели? Получалось, что так. Какая негативная аура, сгусток злой недоброжелательной энергии, все хотели от нее избавиться, желали ей зла, проклинали, улыбались, а говорили про себе «чтоб ты сдохла …»

Лида видит, что Изольда буквально сражена горькой правдой, которая стала ей очевидна. Они к ней несправедливы! Она хотела как лучше, деньги государственные берегла, не давала все разворовывать, хотела по совести, по закону … Одна против всех? Она была для них всех «представителем» ненавидимых структур, которые не давали развернуться истинной коммерции, которая была зачем-то запрещена. Идиотка бескомпромиссная — вот что о ней думали. Бездушная, недобрая, негибкая, не желающая «войти в положение»! Одно слово, паучиха! Правильно ее кто-то назвал. Убивает не с пользой для себя, а просто потому что … потому что ей это нравится.

Она себя же не жалеет, без остатка отдается работе, «служит делу». Ложится спать, принимает снотворное, ночью несколько раз ее будит телефон. Звонят «по делу». Изольда опирается локтем о подушку, заспанная, растрепанная, ничего со сна не соображающая, но старается придать своему голосу привычную дневную твердость и ясность, твердо, как будто вовсе не половина третьего ночи, произносит привычное «алло, Юсина у телефона». Новости из сибирских и уральских филармоний, у них только что закончились концерты, ей звонят с отчетами. Она разрешает звонить себе ночью. Раз надо — значит надо. Изольда горит на работе, без нее не обходятся, не могут ничего решить, ждут ценных указаний. Она должна знать немедленно, как там было … наплевать на сон, нельзя себя жалеть, когда ты ответственная за все, и все на тебе одной держится, зависит только от тебя. Она нерв всей концертной деятельности СССР, на ней финансовая сторона вопроса, но не только … она в творчестве разбирается не хуже, чем в финансах, а может и лучше. Она не бюрократ и не музыкант, она «над схваткой» и потому на своем месте. Она невероятная молодец и ее ценят. Как же это приятно. Вернее, было приятно, но сейчас кино у нее на глазах развенчивает миф об особой ценности Изольды Соломоновны. Это она в собственных глазах была «молодец», другие так вовсе не думали.

Кино дальше не идет … инспекции, разносы, акты о «несогласованности, несоответствии, нарушениях, преступном сговоре» … торжествующая, безапелляционная московская инспекторша … Некоторые люди понимают, что инспекции необходимы, но они сами бы ни за что, ни за какие деньги или почести на такую работу бы не пошли. А она пошла — чужие мысли, поголовное осуждение, неприязнь … И это за все, что она делала, не жалея себя! Изольда сидит, опустив голову. Ей так хочется, чтобы кино двинулось дальше, вывело ее из порочного круга чужой ненависти, но картинки топчутся на месте и нет исхода … Жалко старуху. Очень жалко. Понимает ли она сейчас, что не всегда была так уж права, что на многие вещи надо было закрывать глаза, не быть столь жесткой и бескомпромиссной …? Пока непонятно. Изольду раздирают противоречивые чувства и сомнения, приносящие ей страдания.

Лида прекрасно понимает, что ненависть в кино сильно преувеличена, никакой «злой» ауры вокруг Изольды не было. Все эти «паучихи» и «будь она проклята» приходили в голову единицам, остальные уважали … но сейчас надо, чтобы клиентка мучилась сомнениями, в чем-то раскаивалась, негодовала, возмущалась, сердилась неизвестно на кого, считала, что к ней несправедливы …

На экране появляется скромный врачебный кабинет: стол, стеклянные шкафы, кушетка, на стенах какие-то плакаты, посвященные пищеварительной системе. За столом немолодой доктор. Белый накрахмаленный халат, умное волевое лицо, с пронзительными темными глазами. Мужчине сильно к семидесяти, но стариком его пожалуй не назовешь, он все еще мужчина. Изольда в кресле впивается глазами в мужчину своей жизни, последнего мужчину, которого она любила. Потом после его смерти было довольно долгое замужество с его сыном, к тому времени овдовевшим, но это был союз друзей, комфортный, удобный, правильный, но без любви с ее стороны.

Таких как Захар Ильич в Изольдиной жизни больше не случилось. Такие как он вообще встречались нечасто. Слишком многое, для Изольды значимое, сошлось в этом человеке, старше ее самой почти на тридцать лет. Хотя его возраст тоже возможно сыграл тут свою роль. В Захаре Ильиче ни было юношеской суеты, сексуального влечения, которое заставляет мужиков совершать глупости, желания делать в жизни новые ставки и ждать удачи. К моменту встречи с сорокалетней Изольдой он был сложившимся профессионалом, уверенным в себе врачом-гастроэнтерологом, давно не ищущим карьерных подвижек, потерявший жену, отсидевший 10 лет в лагере, умеющий быть в ладу с собою, не желающий новых встреч, довольный тем, что у него есть, скептик, не готовый больше ни в чем разочаровываться, ничего и никого терять.

Изольда с больным желудком, приехала отдыхать в санаторий Дорохово и пошла к санаторному врачу за назначениями. Для нее это была любовь с первого взгляда, как говорят французы «удар молнии». Захар, скрипя сердцем, допустил пациентку в свой тесный дороховский круг пожилых интеллигентов, но любовь ее, о которой он прекрасно знал, не принимал. Уговорить его быть с ней оказалось очень непросто. Захар Ильич не чувствовал в своей душе необходимых эмоций, не считал, что сможет быть на уровне положения, не хотел моральных потерь, считал, что они друг другу не соответствуют, так как он слишком стар, слишком устал, ничего не может ей дать … а раз так — то не стоит и начинать. Это было бы с его точки зрения бесчестно, а он был человеком чести. Это-то Изольду и привлекло. Была еще его эрудиция, ум, интеллект, широта взглядов, но честь — это редкое качество, привлекло ее больше всего.

А какое лицо! Жесткое, с твердо очерченными морщинами, крупными мужскими чертами. Она его хотела, а он ее — нет. Не то, чтобы не мог, Иза подозревала, что он все еще может, а вот именно, что не хотел. А потом они стали жить вместе, хотя жениться Захар категорически отказался. Да это было и неважно, все равно она была его женой. Заботилась, часто днем звонила, покупала еду, старалась готовить. Изольда не могла поверить, что такой человек как Захар Ильич удостаивает ее своей привязанностью, считала, что ей повезло. Ее заливала волна нежности и она называла его «Зая», на «Заю» Захар морщился, но ничего не говорил. Он был для нее дикой смесью отца, деда, мужа и сына: один в всех лицах, ее гордость, ее беззаветная любовь.

Безжалостная, бесстыдная камера безо всякой скромности показывала их в постели, Захар целует ее вовсе не отеческим, а совершенно мужским поцелуем в губы. Он сильнее ее во всех смыслах, и физически и морально. Он мог бы жить без нее, а она без него — не смогла бы. От его седых, поредевших волос пахнет хорошим мылом, чем-то терпким и сухим, чему нет названия. Он никогда не делает ей замечаний по-поводу ее внешнего вида, он любит не ее внешность, а ее суть: ранимая, нуждающаяся в ласке и заботе маленькая потерянная девочка, завороженная сильной личностью, которой он для нее странным образом оказался. Сам себя Захар не переоценивает.

Смотреть на своего Захара Иза может бесконечно. Кино дает ей такую возможность, но Лида знает, что все, каждый кадр «не зря», он зачем-то нужен, работает на идею. Ага, вот оно … Изольда выходит от гинеколога, только что узнав, что беременна. … Ей 42 года. Врач говорил ей, что эта беременность скорее всего последняя, это ее единственный шанс … больше не предвидится, она, дескать, должна серьезно подумать. Изольда подумала, решение далось ей легко. Не будет она рожать! Зае не нужен ребенок, он не хотел с ней быть, потому что именно такая идея приходила ему в голову. Что ж удивляться, такой ответственный порядочный человек. Больной 73-летний старик, надо называть вещи своими именами, разве он может позволить себе младенца? Нет конечно. Впрочем, Захар не знает о ее походе к врачу. Она ему не говорила о своих женских проблемах, он пока ни о чем не догадался. Нечего ему волноваться, она его оградит от неприятного решения. Она сама все сделает, скажет «Зае», что съездит в командировку, поживет в своей однокомнатной квартире … Он ничего не узнает. Зачем ему ребенок? Она — его ребенок. И ей не нужен ребенок, «Зая» ее ребенок и другого ей не надо. Появление младенца — это для них обоих катастрофа. Она не позволит себе ставить Заю перед моральным выбором. Ни в коем случае.

Все так и было. Иза взяла несколько дней на работе «за свой счет», Захар ни о чем не подозревал, она лежала одна на своей широкой тахте, из нее лило, как из «зарезанной свиньи», Изольда терпела, уверенная, что она все сделала правильно. Потом кровотечение и боль прошли, и аборт, третий в ее жизни, забылся как досадный эпизод, о котором никто не узнал, ни друзья, ни родственники.

Боже, а это кто? Младенец в коляске мелькнул только на секунду, потом на экране появляется маленький мальчик где-то на даче, у него в руках сачок, он носится за бабочками … кричит и смеется. Взрослых рядом с ним нет. Изольда сначала не понимает, почему там в кино ребенок. Она вообще к маленьким детям равнодушна, они ее не умиляют, представляются докучливыми, несуразными существами, с которыми она никогда не имела дела. К чему этот мальчишка? Лида понимает это раньше старухи: это ее нерожденный сын, его зовут Илья. Камера показывает ребенка, непонятно, как мальчик рос, кем стал, каковы их отношения. Он виден только ребенком, живым, красивым и бесконечно знакомым. Изольде кажется, что она его знает. Смотрит на малыша не отрываясь, и в ее душе смятение: а что, если бы она тогда решила по-другому? Что бы это изменило? Может все бы изменило. Но у нее же не было иного выхода, кто бросит в нее камень? «Кино», получалось, бросало? Судило ее? Или все-таки не судило, а только показывало альтернативный вариант?

Изольда хотела бы еще смотреть на своего ребенка, ненасытно впитывать в себя черты мальчишки, рядом с которым она могла бы прожить всю вторую половину своей жизни, но кино переключилось на другое, самое ужасное, чего конечно же не могли не показать. Лиде было прекрасно известно, что если клиент не хочет чего-то видеть, ему продолжат это показывать, но если он жадно смотрит, показ прервется, выполнив какую-то неведомую задачу.

Совсем другие кадры, но поскольку Лида смотрит кино Изольдиными глазами, она немедленно узнает эти места. Конец 41-го года. Река Миасс, дым из заводских труб. Это Челябинск. Дядя отправил сюда в эвакуацию Изу с родителями. Сами они эвакуации не подлежали, нигде на работали, папина артель не в счет. Ехали долго, почти целый месяц, вагон был утеплен, но с горячим питанием в дороге были перебои. Мама лежала на полке, папа как-то потерялся, не всегда знал, что делать, когда эшелон подолгу задерживался на станции, пропуская раненых с фронта. Иза с тоской смотрела в окно, там вдоль насыпи лежали искореженные вагоны. Эшелоны бомбили. «Не смотри туда» — говорил папа, но Иза все равно смотрела. Вагон стал ей почти родным: деревянный настил из досок, печка буржуйка, солома на досках, которые они застелили своим бельем. Иза выбегала на станциях, чтобы получить на эвакопункте хлеб и кашу. Она была проворнее родителей, и очень гордилась тем, что она такая добытчица. Что бы они без нее делали.

Челябинск встретил их грязью и неразберихой. На узлах и чемоданах сидели люди, бегали дети, но их встретил какой-то дядька с машиной и отвез на квартиру. Им повезло, что дядя обо всем позаботился. Они ехали в газике, шел мокрый снег с дождем, было холодно, дул сильный ветер. Их поселили «на подселение» в большую квартиру кого-то начальника, он практически не бывал дома, его жена с сыном жили в спальне. Они заняли кабинет, а семья Ефремовых из Москвы, муж с женой спали в бывшей столовой. Маму уложили на диване, а они с папой устроились на козлах. В квартире было тепло, а это главное. Жили как одна семья. Карточки оформили, как на «иждивенцев», Иза ходила менять на рынок кое-какие вещи, которые родители привезли специально для этой цели. Ее обязанностью было кроме того стояние в очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки. Терпимо, они приспособились, Иза в свои недавно исполнившиеся 12 лет, ощущала себя в семье главной, главнее родителей. Взрослых отправляли на работы в колхозы, но ее родители имели справки инвалидов и их никуда не посылали, из-за этого жили впроголодь. Жаль, что у нее такие старые и больные родители, ничего не могут. Иза относилась к ним немного как к детям, себя считая взрослой, опытной и очень самостоятельной. У них в квартире все было нормально, а вот в очередях Изе часто приходилось от местных слышать, что они, эвакуированные москвичи, все «белая кость, беженцы, дезертиры» и еще «жиды», которые местных считают «лапотниками». Иза не очень понимала, почему люди так думают, но родителей не спрашивала, откуда-то знала, что это их расстроит.

Изольда внимательно смотрела про Челябинск и воспоминания нахлынули на нее, свежие, острые, как будто все происходило вчера. Один раз она потеряла только что выданные на весь месяц карточки, вернее, их у нее, скорее всего, украли. Иза плакала, мама ее утешала, потом позвала Ефремову, дала из узелка какое-то свое кольцо с камнем и попросила продать. Иза не хотела продавать, но ее никто не спросил. Мама все-таки не была ее дочкой, как ей иногда казалось.

Папу увезла ночью скорая с сердечным приступом. Наутро мать встала, велела Изе оставаться дома и поехала в больницу, вскоре вернулась, странно спокойная, со сжатыми губами и сухими глазами, и сказала, что «папа умер, но она не должна унывать, как-нибудь выживем». Иза тоже не плакала, папины карточки они еще отоваривали до конца месяца, ничего, мама права. Особой потери она почему-то не испытала. Мама этим же вечером сказала ей странную фразу, которую она тогда не поняла: «Не бойся, Изочка, судьба есть судьба. Главное, ничего не бойся». Она и не боялась, что ей бояться, с ней же мама, пусть и больная, скоро конец войне и они вернутся домой. После папиной смерти прошло дней десять и снова все повторилось: ночью маме стало плохо, Иза сбегала в аптеку за кислородной подушкой, но кислород ничего не дал. Сосед, дядя Коля Ефремов побежал к телефону-автомату вызывать скорую и маму увезли в ту же больницу, что и папу. Наутро Иза отоварила карточки и поехала на трамвае к маме. Не пустили, но сказали, что маме лучше, и она может идти домой.

Так продолжалось несколько дней, Иза просто включила в свою рутину каждодневное посещение больницы. К ней выходил дежурный доктор и говорил, что мама по-прежнему. «А когда ее выпишут?» — спрашивала Иза, но доктор только рукой махал … «не знаю, дескать». 12 марта она пришла в больницу, к ней долго никто не выходил, а потом вышел доктор и сказал, чтобы она привела кого-нибудь из взрослых, ему надо поговорить со взрослыми. «А что такое?» — Иза насторожилась. «Ничего, иди домой, а завтра приходи с кем-нибудь из старших». Когда Иза шла по коридору к лестнице, ее остановила нянечка. Участливо посмотрев на нее, она сказала: «ну вот, девка, отмучилась мамаша твоя, померла сегодня ночью. Царствие ей небесное …» Потом безо всякого перехода, она вдруг перешла к прозе жизни: «Ты с кем тут живешь-то? Папаша твой тут у нас помер, а теперь вот мать … надо сообщить кому полагается, ты же не можешь одна … Тебе доктор ничего не сказал? Велел завтра приходить? Ну да, скажет взрослым. Понятное дело …»

Тетка еще чего-то бурчала, но Иза уже от нее отошла. Как она добралась до дома, постучалась к Ефремовым, как на кухне ее окружили все соседи … все это помнилось через какую-то дымку, смутно, в приглушенных тонах. Наутро она как обычно сходила за хлебом, поела каши, которую ей дала соседка тетя Тоня Ефремова. Делать было нечего. Тетя Тоня ушла в больницу, а ей велела не ходить, ждать ее дома. Оказалось, что Ефремовы знают, как связаться с дядей в Москве. Через несколько дней он приехал, бледный, сосредоточенный, деловой. Он куда-то ходил, рассказывал Ефремовым о своих договоренностях: похоронят за счет завода, вместе в одной могиле, обоих, обещали сварить памятник из нержавейки, имена напишут … потом видно будет, может быть удастся перенести останки. Иза слышала эти разговоры, дядя думал, что она спит, соседи заходили к ним в комнату и все пили водку. Потом они уходили, а дядя, ее любимый, такой молодой и красивый дядя, сидел за неубранным столом, уронив голову на руки, и тяжело рыдал. Он зачем-то срезал с маминой головы прядь волос и показывал ей, говорил, что будет хранить, что это все, что от мамы осталось. Изе эта рыжеватая прядь отдельно от мамы была неприятна, но она дяде ничего не сказала. Наверное, так было принято, дядя же знал, как надо …

Они собираются уезжать, дядя спешит в Москву, собрал все ее вещи в чемодан, а мамины-папины вещи оставил Ефремовым, велел менять на продукты. Изе было кое-что из маминого жалко, но перечить дяде она не посмела. Все прошло быстро, без ее участия. На похоронах были дядины коллеги, Ефремовы и хозяева квартиры. Вяло обсудили вопрос, брать ли на похороны ее, ребенка, дядя не захотел, а Иза не настаивала, ни на какие похороны ей идти не хотелось. Все эти дни до приезда дяди ей было страшно и тревожно. Думалось не о родителях, а о себе: что с ней будет? Где она будет жить? На что? Кто о ней позаботится? Когда он приехал, она немного успокоилась, тем более, что стало понятно, что он ее заберет в Москву, и она в любом случае одна не останется.

Кадр: они собираются на вокзал, внизу ждет служебная машина. В комнате уже нет никаких их вещей, даже не верится, что они здесь втроем жили почти год. Тетя Тоня протягивает дяде маленький белый узелок из тонкого маминого носового платка. Иза знает, что в узелке мамины драгоценности, кольца, серьги, пара браслетов. Мама взяла эти штуки из Москвы на всякий случай. Сами по себе украшения совершенно Изу не интересуют, она и не собирается их когда-нибудь носить, но это мамино. Интересно, это мама отдала узелок тете Тоне, или Ефремова сама его взяла? Надо же, знала, где мама его прятала! А почему мама ей все это не отдала? Боялась, что потеряет.

Кадр застывает: растерянное дядино лицо, тетя Тоня вкладывает в его ладонь узелок … Иза понимает, почему он удивлен: военное трудное время, нечего есть, могли бы продать, а вот, не продали, не взяли последнее у сироты. Дядя сдержанно поблагодарил и они уехали. Ничего такого уж особенного Ефремовы не совершили, просто порядочные люди, но все-таки … кадр стоит, никуда не двигается: узелок в дядиных руках, строгие лица Ефремовых, она стоит у чемодана, они почти уже вышли из комнаты, но тетя Тоня их окликнула и они на минуту задержались … Она решила им отдать узелок в последнюю минуту, сомневалась. Нет, не сомневалась, отдала бы в любом случае. Дядя потом всем эту историю про бриллианты, причем немаленькие, по пол-карата, и даже парочку по карату, рассказывал, восхищался людской честностью.

Почему этот долгий стоп-кадр? А потому что это был момент, когда Иза действительно осознала себя сиротой. «У сироты красть грешно!» — вот в чем было дело, вот в чем она убедилась в тот далекий миг, люди о таком и подумать не могли. Они обойдутся, как-нибудь, а она — круглая сирота! Потеряла за десять дней и отца и мать. Родители ей «оттуда» этими побрякушками помогут, как же взять … девочка же сирота, сирота, сирота …

У Изы были надежды, что недавно женившийся дядя, который жил в их квартире, возьмет ее к себе. Вот было бы хорошо, своя квартира, дом, район, соседи, которые знали родителей … но нет, дядя ее не взял. Родственники решили, что она будет жить у тети Любы, маминой сестры. Долгих семь лет — комната в коммуналке, длинный коридор, дядя, тетя, порядок возведенный в ранг культа, протертый до блеска хрусталь, варенье в буфете, бесконечные щеточки, щипчики и пудреницы на туалете, кровать, застеленная желтым шелковым покрывалом — тетин незыблемый быт, установившийся за годы, образ жизни, который она, двенадцатилетняя, одновременно избалованная и заброшенная девочка, гордящаяся своей свободой, нарушила.

Камера выхватывает сполохи ночных теней, мятущихся по темной комнате. Шторы пропускают немного света от уличных фонарей. Иза лежит на диване, который днем до такой степени уставлен подушечками-думочками, что сидеть можно только на самом краюшке. Ночью думочки она аккуратно убирает на подстилку на вытертом ковре, и ложится спать. Тетка где-то по случаю купила китайскую ширму из трех створок, и теперь их полуторная кровать отделена от остального пространства комнаты. Иза уснула, а теперь проснулась. За ширмой слышится возня и стоны, Иза пытается не слушать, но это невозможно. Они бесят ее своей гадкой любовью, утром она будет вспоминать о ночном эпизоде с отвращением. Тетка строит из себя такую правильную, а сама … какая мерзость. Кроме того они просто мешают ей спать, факт, что она своим присутствием в комнате мешает им, не приходит Изе в голову. Камера показывает ее макушку, зарытую под одеяло, слышны сдавленные постанования … а … а … а … И опять повтор, снова и снова … а … а … а … лиц не видно, одни звуки. Изино злобное раздражение, доходящее до исступления, чувствуется почти осязаемо. Тетка с дядькой затихают, уже слышен их негромкий удовлетворенный храп, а Иза, изнуренная бессонницей, возбужденная, не спит, ворочаясь с боку на бок. Ей очень хочется умереть.

Конечно сейчас Изольда понимает, что тогда дело было не в них, а в ней. Ее нервная досада была признаком постоянного протеста против самой ситуации, в которой никто не был виноват. Ее было очень жаль, но и их тоже … Все это понятно, но … и сейчас Изольда себя маленькую понимает и оправдывает. Она озлобилась и была готова бежать от ненавистных родственников куда угодно.

Воскресенье, Иза собирается к подруге, но тетка требует сначала помогать ей «убираться» … «ты здесь живешь, у тебя должны быть какие-то обязанности …». Надо везде протереть пыль. Влажной тряпкой, смоченной в слабом растворе нашатыря. Противно пахнет, тетка, в закрученной вокруг головы, косынке, проверяет, как она окунает тряпку в раствор и насколько правильно выжимает. Это целая наука. Не дай бог с тряпки накапает на туалет, но если слишком будет сухо, то и …толку нет. Как же это мучительно скучно методично отодвигать каждую мелкую вещичку, а потом ставить на место. Флакончики, бутылочки, вазочки, шкатулки, поставцы, коробочки, хрустальные тарелочки, наполненные всякой женской разностью. Изольде всегда казалось, что она так сильно невзлюбила женские косметические и парфюмерные ухищрения именно из-за теткиной «всячины», расставленной на туалете. Каждую хрустальную штучку тоже надо было протереть.

Камера показывает поверхность туалетного столика, сплошь заставленного пузырьками. Она кружит и кружит над этим столиком, Изольда узнает каждый предмет: духи в коробочках, лосьоны с пульверизаторами, щипчики, пинцеты, кисточки, помады и пудры. Теткино лицо с поджатыми губами, скошенные на Изу глаза, зорко наблюдающие на протиркой сокровищ. Собственного лица Изольда не видит, но по экрану разлито, удивительным образом осязаемое, напряжение: теткино, потому что она боится, что Иза что-нибудь разобьет или прольет, и Изино, доходящее до крайней степени раздражения и озлобления, которые ей надо стараться не показать, иначе тетка никуда ее не пустит. Сейчас Изольда понимает, что большую часть времени, проведенного в доме тетки, она ее ненавидела.

Лида вздыхает: надо же, девчонка, совсем еще юная, живет, тая в своем сердце такую вражду к близкому человеку, такую черную злобу. Ненормальное, патологическое, больное чувство, отравившее всю ее жизнь. Изольда смотрит кино и думает об этом же: насколько справедливой была ее жгучая неприязнь к тетке? Насколько она повлияла на ее жизнь? Повлияла, еще как, хотя теперь и неважно, кто из них был виноват. Наверное, тетка, холодная эгоистичная мещанка, неспособная на сильные чувства, хотя … Изольда изо всех сил старалась не думать о ней плохо, не суди — да не судим будешь!

Лида видела, что в Изольдиной душе, как обычно, идет борьба между ее горестными детскими воспоминаниями и благоприобретенным христианством. В детстве все были перед ней виноваты: больная мама, неумный подкаблучник отец, дядя, не взявший ее в свою семью, предавший ее тогда и позже, тетка, да, тетка больше всех была виновата. Надо всех простить, но не очень-то получалось. Кино заставляло ее окунаться в тяжкие воспоминания. Изольде было тошно, тоскливо, мучительно видеть кадры, как будто специально подобранные, чтобы сделать ей больно. Зачем это было надо? Она не понимала, а Лиде как раз все было ясно: цель кино заставить клиента переоценить свою жизнь, увидеть, что многие обстоятельства складывались не в его или ее пользу, но они могут сложиться и по-другому. Поэтому надо рискнуть.

А по экрану снова пробежал маленький мальчик в матроске с сачком в руке. Какая-то дача, мальчик смеется, у него темные глаза и вьющиеся каштановые волосы, довольно длинные. Опять он … Изольда смотрит на ребенка, не отрываясь, ею овладевает отчаяние: она убила этого кудрявого парня, это было ее решение, которое тогда казалось ей единственно правильным, а сейчас … наоборот. Она бы все отдала, чтобы не приходить тем октябрьским ясным утром на третий этаж института акушерства и гинекологии на Пироговке, где ее ждала рекомендованная докторша, знакомая знакомых. Щекочущий укол новокаина и неприятное жужжание кюретки. Над головой яркий свет хирургической лампы, от которой идет тепло, хотя в зале прохладно. Изу бил нервный озноб, это она все еще помнила. Через пару часов разрешили идти домой.

Лиде стало грустно. Интересно, а сколько бы она сама испытала разочарований и горечи, если бы посмотрела фильм про себя. Она поежилась. И хотя она подсознательно ждала, что когда-нибудь она окажется в капсуле в качестве клиентки, сейчас ей казалось, что она не хочет никакой альтернативной жизни. Очень уж это было страшно.

Она уже совсем было собралась от Изольды отключаться, как на экране появились внутренние приделы церкви Рождества Богородицы в Звенигороде. Изольда сразу узнала храм, где ее крестили. Она там с тех пор была всего пару раз. Далеко, да и протоиерей о. Александр, совершивший, как они все говорили, «таинство», чем-то Изольде не нравился. Почему она тогда согласилась официально принять православие, ей и самой сейчас было не совсем понятно. Увлеклась культом девы Марии, лекции с диапозитивами читала отдыхающим в домах отдыха. Подруга подбивала, познакомила с о. Александром, который ей показался умным философом и милым человеком. В храм они с подругой ездили на машине ее мужа с шофером, Изольда надевала черную юбку и белый платок, о. Александр называл подругу Олюшкой, а ее «Иринушкой», потому что крестили ее под именем Ирина. Ну, какая она им «Иринушка»! В этой Иринушке была фальшь и дурновкусие.

В церковь Изольда ходить не полюбила. Дома у нее были иконы, но они вовсе не висели в «красном углу», а стояли перед книгами за стеклом в шкафу, как сувениры. Для Изольды они были произведениями искусства, и она никогда перед ними не молилась. Да, собственно она никак не молилась, не научилась, не привыкла. Вся ее независимая, упрямая, свободолюбивая натура сопротивлялась канонам и уложениям. Если от нее что-то требовали, ей назло не хотелось этого делать. Тут Лида Изольду понимала.

На экране темноватый зал, людей на службе совсем мало, аляповато разрисованный алтарь, в левом притворе торгуют свечками и церковной литературой. Изольде не раз приходило в голову, что Иисус изгонял из храма торгующих, а они торгуют, видно, как тетке-продавщице протягивают деньги. Сейчас она видит сама себя в редкой толпе молящихся, в основном пожилых женщин, послушно выводящих за священником слова молитвы, которую Изольда не знает. Ощущение, что она в храме совершенно лишняя, вдруг овладевает ей. Она здесь Иринушка, старушка богомольная, губами шевелит напоказ, чтобы тетки рядом не заметили, что она молиться не умеет. Не ее это люди, не ее религия, она же еврейка: Изольда Соломоновна, никакая не Иринушка. Изольде хочется выйти из церкви и никогда туда не возвращаться, но «выйти» не получается, вместе с камерой она застревает в этой чуждой ей толпе: мерцание свечей, запах кадила, громкий, зычный голос священника, слегка фальшивящий на высоких нотах. Бабки, гнусаво, тянущие тонкими дрожащими голосами концы каждой фразы.

Изольда, сидящая в капсуле, вселяется в свое тело, ощущает свои усталые ноги, хочется присесть, но нельзя. Сердце предательски ноет за грудиной, голова делается тяжелой. Не дай бог упасть. А главное … мысли: зачем она пришла? Рядом стоит подруга и молится с такой истовостью, какой Изольде-Ирине никогда не достичь. Служба кончится, они усядутся в машину и поедут в Москву. У подруги будет благостно-умиротворенное выражение на лице. Великий пост, они поедут к подруге домой, будут есть «постное», а Изольда станет мечтать о куске жареной свинины в остром соусе. Скорее бы кончилась служба, ноги гудят, стоять на месте делается нестерпимо, но служба не кончается …

Службу-то зачем показали? Дошел ли до Изольды смысл этого тягостного бесконечного стояния в толпе необразованных провинциальных теток? Да, видимо дошел, хотя до конца она пока не может принять жестокую нелицеприятную правду: в крещении ее в православие было много всего: ханжество, желание стать как все, такое ей обычно несвойственное, боязнь одиночества и смерти … предательство родителей и семьи, участие в действиях, которые виделись фальшивыми спектаклями, отсутствие истинной веры … вот почему кино не обошло стороной православие, в котором Изольда, уверенная, что ее не поймут и осудят, очень долго не признавалась родственникам. Лида не могла больше слышать гундосого священника и с трудом подавила в себе импульс немедленно отключиться. Какой длинный фильм про Изольду! Что там еще такое? Что-то совсем недавнее …

Изольда видит себя на экране в собственной квартире, это происходило с ней всего пару недель назад. Как же неприятно снова смотреть на свой позор! Она сидит перед грубо разрезанной посылочной упаковкой: на столе валяется черная, якобы пуховая, куртка. Уверовав в свои умения покупать вещи на интернете, Изольда уверенно, гордясь собой, заказала канадскую парку в каком-то магазине на Ямале. Где этот самый Ямал? Какая разница! Ей долго названивал некий дядька, «связанный» с магазином. А что такого? Она же ничего не платила, и сказала, что не заплатит ни копейки, если ей не покажут официальную квитанцию. Что, в самом деле, она, профессиональный экономист, не понимает таких вещей? Какую-то бумажку с печатью дядька-посыльный ей показал и она, как под гипнозом, заплатила ему 18 тысяч, накопленные с пенсий и отложенные на путевку. Куртка разочаровала сразу: она же заказывала бежевую, а ей принесли черную. Тяжелая, давящая на плечи, на сходящаяся на животе на пару ладоней! Но действительно канадская! Ничего, она ее назад отошлет и получит свои деньги. Из Америки позвонила сестра и начала мучать: как ты пошлешь? Как ты пошлешь? Где адрес? Куда и кому посылать? Зачем ты деньги платила? Кому ты платила? Почте? Оказалось, что сестра права: обратного адреса нигде не было. Как же она попалась! Весь ее предыдущий жизненный опыт не смог ей помочь. Черт ее понес заказывать в интернете! Да и зачем ей эта куртка? Пуховая она или нет …? Изольда так и не поняла, отдала куртку невестке для «внучки». Не хотела больше видеть мрачное сомнительное изделие в своей квартире, вот и отдала. А сестра по скайпу смотрела на нее так укоризненно, ох уж, этот жалостливый, прощающий, входящий в положение сильно старого человека, взгляд: она же ее предупреждала, что может получиться что-то в этом роде. Изольда все-таки хотела куда-то послать ненужную куртку, расшифровывала написанной на посылке номер, но в глубине души знала, что посылать «на деревню дедушке» нельзя. Сестра безжалостно сказала ей, что 18 тыс. рублей — это почти 400 долларов. В долларах было еще жальче, чем в рублях, и подарок «внучке» стал казаться несоразмерно дорогим. Она же просто старая дура, глупая никчемная старуха, которая лезет, сама не зная куда … именно так о ней думала сестра из Америки. Да она и сама о себе так думала. Проклятая куртка! Проклятая доверчивость! Проклятое дурацкое желание покупать «по интернету»! Ей же 86 лет. Вот именно! В 86 лет она не «догоняет», ее легко можно облапошить, старого человека обманули. Им должно быть стыдно, но стыдно было ей самой. Нестерпимо стыдно за свою глупость и старческую беспомощность.

Если бы только Лида могла защитить несчастную старуху! Да, какое там … нет, хватит, действительно пора отключаться.

Лида чувствовала себя усталой, опустошенной. Всех клиентов жалко. Кино вроде бы показывало разные этапы их жизни, но от фильма оставалась тягостное безрадостное впечатление безысходности. Нечестно! Посыл фильма лежал на поверхности: ваши жизни не удались, попробуйте еще раз! Не попробовать глупо. Но это же их единственные и неповторимые жизни, прожитые судьбы, которые клиенты не выбирали. Они и сейчас не смогут ничего выбрать, за них выберет синклит. Лида знала, что совсем скоро все пять клиентов придут к ней после просмотра и скажут о своем решении. Фильм внезапно прервется, экран погаснет и человек примет решение, придет к ней уже с готовым. Уговаривать их начать сначала вербовщица не станет, это бесполезно. Ну, что же … раз так, встречу надо обставить со вкусом. Они придут к ней, чтобы поговорить в последний раз, а потом навсегда исчезнуть из ее жизни. Много раз Лиде приходило в голову, что Андрей мог бы просто представить людей на экране. Да и зачем им вообще приходить, синклит уже прекрасно знает о каждом решении. Если вербовщик ничего не меняет, то зачем …? Лида задавала этот вопрос Андрею.

«Ну, Лида, вы сделали всю работу, разве вам не важен результат, мотивировки решения? Последняя встреча с людьми из списка — это итог вашей миссии. К тому же нам важны побуждения. Они разумеется, будут сходны, но погрешности, то-есть по теории вероятности эмпирическое среднее конечной выборки из фиксированного распределения, должно быть близко к теоретическому среднему этого распределения. Я имею в виду, что всегда найдется такое конечное число испытаний, при котором с любой заданной вероятностью меньше одного относительная частота появления некоторого события будет сколь угодно мало отличаться от его вероятности…» — Андрею все это казалось совершенно очевидным. Лида сначала пыталась уловить смысл объяснения, пресловутого «к тому же …», но потом сдалась. Андрей усмехнулся, и Лида поняла, что последнее интервью им все-таки необходимо, и дело тут конечно не в ее творческом интересе. Кто она такая для синклита, чтобы заботиться о ее удовлетворении, хотя кто их знает …