Молоденькая девушка с простеньким, но милым лицом стояла знойным июльским днём на троллейбусной остановке напротив Краснопресненского универмага, и по её стройным ногам обильно текло. Мутная, с лёгким бурым оттенком вода струилась по ляжкам и затекала в босоножки. У Марины стали отходить околоплодные воды, и случилось это, как всегда, неожиданно. Марина знала, что ей скоро рожать, но чтобы вот так, сразу, на улице… Рядом стояли люди и видели её позор. Вот это да! Вот это она даёт! На несколько секунд Марина застыла, но потом быстрым шагом двинулась на переход. На асфальте осталась сохнуть маленькая лужица. Ей нужно было немедленно вернуться домой. Это недалеко, каких-то пять минут, но сейчас путь показался ей долгим. Ноги были мокрые, в босоножках хлюпало, трусы противно прилипли к телу. Марина не стала вынимать из сумки ключи, а нервно зазвонила, давая понять свекрови, что «что-то не так». Слава богу, было кому показывать. Свекровь увидела её мокрые ноги, вызвала скорую, и начала названивать мужу и сыну на студию. Какое там! Никто не брал трубку. «Сейчас, сейчас, Мариночка, потерпи», — причитала она в большом волнении. А что «потерпи», больно Марине совершенно не было. Она зашла в ванную, захватив в спальне чистые трусы. Ноги у неё внезапно ослабли и захотелось присесть, но этого как раз и не стоило делать: «Не хватало только мебель им мягкую испортить». Из дурацкой, совсем в последнее время не используемой по назначению дыры продолжало лить, но уже не так интенсивно. «Тьфу, сейчас и эти трусы промокнут. Надо ваты подложить». Марина немного растерялась, но в глубине души была довольна, что наконец-то началось. Должно же было это её странное, и скорее неприятное состояние, иметь конец. Ещё несколько часов — и всё… Что «всё», Марина не очень-то себе представляла. Замужем она была всего ничего, месяцев пять. Молодой, многообещающий режиссёр женился на ней, как только узнал о беременности. Марине казалось, что он её любит, и всё у них будет хорошо. Андрей успел поработать в Новосибирском театре, закончил ВГИК, снял нашумевшую короткометражку и начал снимать свой первый полный метр про войну. Удачливый парень, всего 23 года, а уже доверили… С другой стороны, что уж тут такого удивительного: мать-то его — родная сестра очень известной киноактрисы, той самой, которая жена знаменитого режиссёра… Ну и соответственно. Такая вот у нас тётушка, любимая ученица Сергея Герасимова. Да, ладно тётушка, у нас и родители ничего: мама — журналист, член редколлегии одного из центральных литературных журналов, папа — знаменитый художник-график. Марина понимала, что ей с новыми родственниками повезло. Правильно она всё-таки сделала, что из Шатуры уехала.

О собственных родителях она вспоминать не любила. Папа, рабочий на мебельном комбинате, спился и умер, мама всю жизнь проработала нянечкой в районной больнице, таскала домой передачки из тумбочек и тоже попивала, противно заедая свои стограммовые порции жирными кусками куриных ножек, которые она жадно обгладывала. Больные умоляли нянечку принять «курочку… от чистого сердца». Водку и портвейн она покупала на рублики, которые регулярно брала из потных ладоней беспомощных лежачих. За эти рублики мамаша, ворча, подавала лежачим утки и перестилала простыни.

Марина посещала в Шатуре балетную студию, преподавательница ей говорила, что она способная. Окрылённая, она после школы приехала в Москву поступать в труппу театра Немировича-Данченко, но её даже не допустили до просмотра. О балетной студии в Шатуре никто и слушать не хотел, подавай им настоящий диплом. При чём тут диплом? Даже посмотреть не захотели, как она танцует! Кто-то посоветовал Марине съездить на «Мосфильм» или в студию им. Горького, в какую-нибудь группу на массовку. Они тогда с сестрой снимали угол в бараке в Марьиной роще. Но продолжалось это не слишком долго, с сестрой Марина рассорилась, уж очень та ей много нотаций читала, особенно о вреде мужиков. Понимала бы чего!

На съёмочной площадке она познакомилась с Андреем, будущим мужем. Ну а что? Он, Андрей её, не такой уж красивый, увалень, а она — стройная, намного моложе его, «балетная» девочка. Балет — это вообще было круто, или как тогда говорили «клёво». Марина всем старательно врала, что она училась в балетном училище Большого театра, почти закончила, подавала надежды, а потом… страшная травма — и всё. Конец карьере. Но она не унывает — надо выживать. Мужчин подкупали её оптимизм и независимость, Марина не выглядела охотницей за женихами и московской пропиской. Да и с Андреем… ну и что, что она ему сразу «дала»? Кому хотела, тому и давала, забыла сестрицу спросить. А потом — раз, и залёт! Ей тогда казалось, что Андрей так и так на ней женился бы, просто получилось немного быстрее, чем они собирались, не дотерпели. Подумаешь. Он её своим родителям представил, Марина видела, что они вежливы, доброжелательны, заранее принимают ребёнка своего единственного сына, но были ли они ей действительно рады? Не факт, не факт… Марина была всё-таки реалисткой.

Её расспрашивали о родителях. Вот так она и знала: про родителей непременно спросят. Марина, во избежание вопросов и просьб о знакомстве, с горечью сказала, что она сирота, есть, мол, старшая сестра, но она живёт далеко, что они не общаются, у каждой своя жизнь. Эх, зря она так сказала. За язык её не тянули насчёт сестры. У неё же и братец старший есть, но хватило же ума о нём промолчать. Братец служил сверхсрочную где-то в строительных войсках на БАМе. Они вообще друг о друге ничего не знали. Да и что там знать? Нужно больно. А и про сестрицу она сплоховала. В глазах новой семьи Марина прочла укор и недоумение — как это, не общаться с сестрой? У Макаровых все общались. А вообще-то она, получалось, была «бедной девочкой» и их долг — её теперь пригреть и защитить. Да пусть. Марина соврала про сиротство, но удержалась от красивой истории про папу лётчика-испытателя, который погиб на задании. Это выглядело бы слишком банальным и неправдоподобным. Врать надо было уметь: иметь чувство меры и не зарываться. Впрочем, враньё давалось ей легко, ненатужно. Для Марины то, что она рассказывала другим, было не ложью, а просто преувеличением, милыми фантазиями, в которые она начинала сама верить, тем более, что проверять её слова никто не собирался, вреда от них не было, наоборот: лёгкие неточности могли принести Марине пользу, выставить её в глазах окружающих в выгодном свете.

Из роддома Марину встречала вся семья. В белом кульке с голубыми лентами лежал её сын Кирилл. Так его назвал Андрей. Хорошее имя, почему бы и нет. А потом? Да, ничего особенного. Молока у Марины было много. Сын рос крупным и здоровым мальчиком. Первое лето они провели в Москве, свекровь помогала, да и Марина старалась принести пользу, а не быть только матерью их наследника. Вскоре Андрей устроил её на студию, ассистенткой режиссёра. Муж давал ей иногда деньги, и Марина купила себе модную кожаную мини-юбку, которая ей очень шла. На работе она видела интересных людей, знаменитых артистов, которые были с ней запросто, а дома её ждал крупный, увесистый, плачущий басом, сын. Марине казалось, что у неё всё хорошо, даже прекрасно, но она ошибалась. Андрей начал, как её мама говорила, «гулять», и сделать с этим было ничего нельзя. Сыну было уже полтора года. Ну что говорить, Марине было неприятно, тем более, что его новая пассия была дочерью известной артистки, типичная «золотая молодёжь»: дома творчества, рестораны, модные просмотры, а Марина… Андрей давал ей понять, что у него с ней неравный брак, его подловили на «залёт», и теперь ей следовало бы в вечной благодарности помалкивать. Ещё чего… помалкивать! Марина, как она всегда любила думать, Андрея «выгнала» и осталась жить в их квартире. «Выгнатый» ушёл. И сразу на любовнице женился, расплатившись с Мариной их крохотной двухкомнатной квартирой, кооперативом, за который он заплатил деньгами от первого своего фильма. Мужа она потеряла, а бабушка с дедушкой, которые души не чаяли в единственном внуке, продолжали относиться к Марине с интеллигентской доброжелательностью, она же была матерью их распрекрасного Кирилла, куда же её девать. Но они понимали и сына. Женился на простушке, ни класса, ни стиля, ни образования, ни таланта. Кирилла каждое лето брали на дачу к знаменитым родственникам, он был там своим, а Марина, которая приезжала навещать сына, своей не была. Там все «знаменитости» делали вид, что «Мариночка — чудная», но какими бы замечательными актёрами все не были, родственность они играли фальшиво. Да, чёрт с ними! Через много лет, когда свёкор со свекровью умирали, и Марина была рядом, не бросила их до последней минуты, вот тогда и судили бы, кто «свой», а кто «чужой». Может, они тогда поняли, что всё-таки она с ними через ребёнка породнилась. Да кто их поймёт, интеллигентов. Андрей был ещё два раза женат. После «дочки» какая-то чешка, у них дочь. Потом довольно простая девка из Гурзуфа, да ещё с ребёнком. Он с ней познакомился на Ялтинской студии. Интересно, чем она была для него лучше Марины? Бутафор, никогда не училась. У Марины хоть была хореографическая студия и первый курс института культуры. Ну бросила она институт, ну и что? Не до учёбы, нужны были деньги. А та… толстая, неуклюжая баба, и что он в ней нашёл? Толстый и толстая, вот и правильно.

Когда Андрей ушёл, Марина не особенно горевала, чётко понимая, что никогда его не любила. Он ошибся, и она тоже: угрюмый, не тонкий, невыносимо эгоистичный и какой-то скучный. Радости от него было немного, делал вид, что весь в творчестве, в карьере, в своих планах, а она… в общем не до неё. Марина до сих пор заводилась, когда вспоминала его фразу: «Тебе надо было в общем вагоне ехать, а ты в первый класс села…» А «первый класс», значит, для него, для таких как он. Противно.

А потом были узкие таллинские улицы, маленькие тёмные кафе в подвалах, всё такое не советское, загадочно-романтичное. Их съёмочная площадка среди развалин старого замка. Лето длинное — делай что хочешь, работа кажется интересной и значительной, сама она, Марина — профессиональная и незаменимая. Без неё никакой и съёмки бы не было. Она тоненькая, длинноногая, в старых чёрных вельветовых кордах, деловая и очень «московская». На голове модно повязанная косынка, на глазах стильные тёмные очки. Как она всеми распоряжается, строгий голос, усиленный мегафоном. По периметру площадки — зеваки. Говорят — не по-русски. Рижская же студия. Что-то они там такое снимали экстремально-любовное. Он играл маленькую эпизодическую роль «гостя с гитарой». Ну спел что-то бодро-щемящее, но какой красивый! Вежливый, деликатный, европейский лоск, акцент. Да ещё почти на 15 лет старше. Светлые, холодноватые глаза, большие ладони с длинными тонкими пальцами, крепкое высокое тело. А ещё хорошо сшитые брюки, свитер крупной вязки. Польские корни, семья известного винодела, умеет играть на скрипке. Вот тебе и длинные сильные пальцы. Скрипка, правда, была только на уровне детской музыкальной школы, а потом Георг после ПТУ работал на заводе ВЭФ регулировщиком автоматической телефонный связи. Учился на историческом и юридическом факультетах университета, но всего два года. Надоело. Этого ничего Марина поначалу не знала. Он не всё рассказывал, да даже если бы и рассказывал, Марине тогда всё в нём нравилось.

Они вернулись в Москву вдвоём. По ночам он шептал ей на ухо нежности, вроде по-русски, а вроде и нет. Марина просто прижималась к его плоскому животу и балдела. Они долго были женаты. Марина ездила к Георгу на хутор. Приземистый дом из брёвен, натуральное хозяйство, заросший огород, в значительном отдалении угрюмые неразговорчивые соседи, не больно-то радушные к русским. Но это была его родина, своя земля, свой дом, язык, простой, далёкий от московской суеты уклад. Марина никогда не была от хутора в восторге, но каждое лето, если они были свободны от съёмок, они туда ездили, и ей приходилось изображать из себя суровую хуторянку. До определённого момента ей всё это даже нравилось: она вешает на верёвки постиранное бельё, мужики её в грубых сапогах уезжают на старом «газике» за продуктами, кругом дикая природа.

С какого-то момента Марина начала замечать, что Георг не всегда вписывается в её окружение. Кирилл стал плотным сильным подростком, и Марина приятельствовала с семьёй его первой девушки. Вот их с Георгом пригласили в гости. Всё бы хорошо: еда, много водки и вина, красивый розоватый ковёр в гостиной, мягкий свет, удобная мебель, кипенно-белые модные обои. Все расслаблены, сыты, довольны. Марина прекрасно понимает, что эти люди собираются, чтобы не просто поесть, они хотят общаться. Но Георг сидит, откинувшись в кресле, положив руки на широкие подлокотники, смотрит на окружающих с едва заметной улыбкой и многозначительно молчит. Он мог бы рассказать о каких-нибудь съёмках, но сделать это интересно ему трудно, тем более, что монологи нежелательны, а дискутировать Георг не умеет. Хозяйка — еврейка, и Марина всегда сильно беспокоится, как бы муж не сказал что-нибудь неприятное про жидов. Антисемитизм Георга был наследственен и иррационален, иногда ему не удавалось сдержаться. Не дай бог! Марине в таких случаях хотелось уйти. Георг выглядел тем самым тормозным туповатым прибалтом из анекдота. А раньше она этого не замечала? Все эти его неторопливые банальные фразы, с повышающимся к концу тоном. Он никогда не повышал голос, не умел громко смеяться, его чувство юмора стремилось к нулю. Оказалось, что в Москве он совершенно не смотрелся неспешным, полным достоинства и скрытой силы, викингом, он смотрелся провинциалом, не смог найти ни друзей, ни приятелей, ни просто профессиональных контактов. Он продолжал сниматься во второстепенных фильмах, играл в эпизодах, почти всегда иностранцев с акцентом. Да даже и эти роли Марина находила ему сама, неутомимо предлагая его прибалтийские услуги. Ни одной главной роли Георг так и не сыграл. А когда-то Марина так радовалась, что замужем за актёром, что она сама безо всякого Андрея и его снобской семейки смогла войти в мир кино. А вот так: у неё муж знаменитый актёр… Георг… вы не знаете? Он снимался… там-то и там-то. Но на улице его никто не узнавал и автографов не просил. И всё-таки её муж — актёр, красивый, европеец, не какой-то там инженер.

Денег не было. А так хотелось хорошо одеваться, покупать у спекулянтов «фирму». В отпуск Марина никогда не ездила, ей хватало поездок на съёмки: то на море, то в горы, то в тайгу. Другие города, люди, гостиницы, вагончики, гримёры, операторы, администраторы. Шумная, крикливая, капризная толпа, а она — в центре, почти самая главная, всё на ней. Натуру выбирать — она, актёров увещевать — она, с местными улаживать — она, режиссёр и актёры… они, как дети. Что бы они все без неё делали? Какая она молодая, стройная, независимая, то резкая, то задушевная, то раздражённая, то умиротворяющая. Все её любили и ценили. Женщины доверяли ей свои секреты и беды, мужчины флиртовали, и готовы были услужить, если это было им не слишком трудно. А она? На репутацию связи на площадке повлиять не могли, в их киношном мире это было приемлемо, на Георга с каждым годом Марине было всё больше и больше наплевать.

Один раз у неё кое-что было с самим Кончаловским. Он на «Мосфильме» снимал «Сибириаду», а Марина работала у него вторым ассистентом. Один раз несколько дней подряд шёл дождь, они выбились из графика, мэтр сидел в номере и каждый день пил. Марина зашла к нему вечером по делу, он налил ей рюмочку, Марина просидела у него долго, он ей рассказывал о своих бабах, о горестях жизни, о том, что всё «хуёво», что всех женщин он не может воспринимать по-человечески, он их видит только через глазок воображаемого объектива, что они для него просто часть натуры. Разве это нормально: он смотрит и видит её в кадре, хорошо она выглядит или плохо, как её надо снять? Вот так? Или лучше так? Вот такой он ужасный человек, несчастлив, что ему делать, и сейчас этот чёртов дождь. Никто его не понимает, всем наплевать, все надоели, а вот Марина… «Ты хорошая баба, я чувствую, а тебя хочу… ты же не уйдёшь… не бросишь меня?» Марина не бросила, мэтр был сильно нетрезв, ничего такого уж особенного из себя не представлял, Марина прекрасно знала, что женщин у него было, как грязи, что она просто ему под руку подвернулась, что ни в её, ни в его жизни этот единственный раз ничего не изменит, да и жизнь-то у них с Кончаловским была разная. Да знала она это всё, конечно, не обольщалась, не строила иллюзий, но… она была с Кончаловским! Это вам не кто-нибудь! Это Кончаловский, а не какой-то там Георг…

С тех пор Марина себя зауважала, её прямо распирало от гордости. Нет, она никому про мэтра прямо не рассказывала, но упоминать его стала в разговоре с друзьями и приятелями как «Андрона». — «Мне Андрон говорил… А Андрон считает… Мы как-то с Андроном…»

А между тем у Марины начался новый роман, причём с человеком, которого она давно знала, но даже и предположить не могла, что он будет её гражданским мужем. Обычным мужем он ей быть не мог, у него уже была жена.

Гарри был бойфрендом дочери Георга, Алэны. Когда Марина только сошлась с Георгом, Алэна была подростком, угловатой, высокой девочкой с прямыми светлыми волосами, типичная скандинавка, но без кобылистого величия мифологической великанши. Алэна жила с матерью в Риге, говорила по-русски с тягучим, стильным акцентом и довольно часто приезжала к отцу в Москву. Марина готова была сделать для девчонки всё что угодно. И на съёмки она её брала, и врачей для неё искала, магазины, детские ёлки, дефицитные билеты, путёвки в дома отдыха. У них установились доверительные, но хрупкие отношения. Алэна хотела быть Марине подружкой, а не дочкой. Про настоящую её маму они старались не говорить. И вот, Алэна стала взрослой, поступила в медицинский институт в Риге и каким-то образом познакомилась в Москве с Гарри, кажется, на какой-то премьере в Доме кино. Марина любовалась их парой совершенно бескорыстно, она вообще не была слишком завистливым человеком. Он, стройный, черноволосый, один из первых начавший в Москве заниматься карате, в дымчатых очках, намного старше своей девушки. Гарри просто прекрасно смотрелся на фоне молоденькой прибалтки модельной внешности, с почти белыми волосами до плеч, длинными ногами и прозрачными серыми глазами. Марине даже показалось, что они любили друг друга. Она вообще верила тогда в любовь, хотя считала, что лично ей пока не везёт. Впрочем, своего Георга она в своё время любила, так ей казалось.

Гарри был мужчиной экзотическим. Его родители — пожилые, полные весёлой силы и достоинства, самодостаточные люди: мама Яна — дизайнер по интерьерам, а папа Тадеуш, известный нейрохирург, были выходцами из Польши. Свою «польскость» они не забывали, а наоборот, всячески культивировали. Единственного сына они воспитали европейцем и снобом, назвав его Гарри. Да, он был вовсе не Игорь, Игорёк, Гарик, он сразу был именно Гарри. Мальчик закончил ВГИК и сразу стал снимать интересные по тем временам документальные фильмы, получающие международные призы. Он и правда был талантлив. Однажды, попав на съёмки в Англию, Гарри познакомился с англичанкой и женился на ней, став абсолютно независимым от советской конъюнктуры. Брак с англичанкой был странным. Прекрасно говоривший по-английски Гарри жил в Лондоне с женой в довольно дорогом таунхаусе, работал на местных студиях, но потом надолго приезжал в Москву без жены и жил своей жизнью: работал, заводил друзей и подруг. Это была жизнь на два дома, в его случае позволительная и всеми принимаемая. Какие бы в Москве у него не были женщины, как бы он к ним не относился, Гарри всегда считал себя женатым человеком и разводиться даже не помышлял.

Отношения с родителя, особенно с матерью, у него были сложные: два, исключающие друг друга эгоизма, нежелание в чём-то уступить или чем-то поступиться. Он стал видеться с родителями всё реже и реже, заходил на несколько часов и с трудом выдерживал материнские упрёки и колкости. Наверное, ему хотелось иметь простую, милую, всепрощающую маму, но Яна была светской леди, желающей и умеющей блистать. Они не хотели и не могли быть друг для друга опорой. Яна хотела, чтобы сын восхищался ею как мужчина, а он не мог… Новая его пассия, Алэна, Яне не нравилась, она считала её флегматичной, холодной «рыбой», не выходя в этой оценке за рамки общепринятого стереотипа. Гарри любил Алэну чуть больше полутора лет, не так уж долго, зато интенсивно и красиво. Подробностей об этой поре его жизни Марина не знала, Гарри ей об этом не рассказывал. Потом всё кончилось, причём довольно внезапно. Началась перестройка, всем прибалтам надо было определяться: здесь или там? Удобная, привычная Москва, полная связей, друзей, профессиональных шансов или родина, язык, семья? И Георг уехал в Ригу. Алэну там ждала мать. Она поняла, что никакого будущего у неё с Гарри нет. Их любовь красива, в нём есть нечто такое, что в Риге ей не найти, но… с ним у неё никогда не будет семьи и детей. Он говорил ей об этом прямо и часто. Он старел, это ещё не было сильно заметно, но… Сколько ему ещё осталось до явной старости? Не так уж и долго. Ей 25, а ему 45. Красиво, но многовато. Алэна всё взвесила, и с болью в сердце, но полная решимости, уехала домой. Тогда-то Марина и вступила в игру, они сошлись, для обоих наступила смена декораций, которые не менялись в их жизни довольно долго.

Гарри жил в квартире у родителей, было лето, Яна с Тадеушем были на даче. Он позвонил Марине вечером… Она сразу по голосу догадалась, что он изрядно выпил:

— Марин, ты одна? Что делаешь?

— Да. Ничего особо не делаю. А что? У тебя что-нибудь случилось?

— Ну, с чего ты взяла? Ничего у меня не случилось. Всё в порядке. Почему ты спросила?

— Тогда я не понимаю, почему ты звонишь?

— Просто так…

— Ой, не выдумывай. Ты мне никогда просто так не звонишь. Хочешь приехать?

— Хочу. Ты одна?

— Одна. Была бы не одна, не приглашала бы. Что с тобой всё-таки?

— Алэна уехала. Я тоже один. Ладно, я выхожу, беру такси. Купить что-нибудь?

— Что ты имеешь в виду? Ты голодный?

— Голодный и выпить хочу.

— А может тебе хватит?

— Марин, послушай, никогда мне не говори, что мне делать, я не люблю. Я сам знаю, когда мне хватит. Ты поняла?

— Гарри, не надо так со мной разговаривать. Не хочешь — не приезжай. Ты мне позвонил, не я — тебе.

— Ладно. Забудь. Я через полчаса буду.

Минут через сорок Марина услышала, как в её тёмном и тихом дворе сильно хлопнула дверца машины, и в подъезде заработал лифт. Гарри стоял в проёме раскрытой двери в расстёгнутой рубашке, мятый шейный платок, в руках початая бутылка коньяка и небольшой торт. Марина добросовестно пожарила ему омлет с консервированными шампиньонами и варёной колбасой. Внезапно она поняла, что тоже хочет есть. Она нарезала сыр, выложила виноград и разложила по тарелкам толстые куски омлета. Гарри много пил, шутил, что-то рассказывал о работе. Потом сел в маленькое кресло и закурил трубку. Марина и раньше видела мужчин, курящих трубку. Но Гарри курил трубку так изящно и органично, что Марине показалось, что они сидят не в её крохотной квартирке на окраине, а где-нибудь в коттедже у моря в Нормандии или Бретани. Она там никогда не была, но Гарри виделся ей не обычным московским дядькой средних лет, а европейцем. В нём было что-то странное, необыкновенное, нездешнее. Она выпила несколько рюмок и почувствовала, что голова её предательски закружилась. Прежде чем полностью себя «отпустить», Марина ещё успела иронично подумать, что она «специалистка» по «иностранцам». Нечто подобное привлекало и в Георге. Но что из этого вышло? Пока Гарри был с Алэной, она не воспринимала его как «объект», это было бы неправильно, но сейчас… Он был ничьим и поэтому она решила не теряться, а там уж как получится. Красивый, стильный, привлекательный мужик, хотя она его совсем не знает.

Гарри расслабился и долго рассказывал Марине о своей любви к Алэне:

— Маринка, понимаешь, это такая девочка… Такая девочка… Она бывает прозрачна… Она природна, как ручей, как ветер. Сколько в ней естественности, которую мы здесь не видим. Она — ребёнок, я не мог её обманывать… Она права, я ей не нужен… Она права, у неё вся жизнь впереди, но я-то как буду жить… как я без неё? Я ни с кем теперь не смогу. Марин, я знаю, ты меня понимаешь. Скажи, Марин, понимаешь? Ты совсем другой тип женщины, ты способна меня понять, ты такая же как я… Понимаешь, о чём я?

Марина не понимала, и даже не старалась слушать этот пьяный монолог, жалостливый, бессвязный и пошловатый. Алэна ребёнок? Как бы не так. «Девочка» нашлась! Ей почему-то были неприятны слезливые излияния взрослого мужика, который глупо увлёкся молоденькой девчонкой, годящейся ему в дочери. Что уж такого интересного он в ней нашёл? Провинциалка. Чёрт их, этих мужиков, поймёшь. Впрочем, мужчинам следует говорить то, что они хотят услышать… И Марина сказала ему:

— Гарри, ты благородный человек. Ты прав: пусть она живёт без тебя, ищет свою любовь. Зачем ей мешать. Ты, с твоим опытом, наверное, нуждаешься в другой женщине. Прошло бы несколько лет, и тебе бы первому стало с ней скучно. Не потому что она глупа, а потому что вы с ней находитесь на разных этапах жизни. У тебя уже ничего не может быть просто. Разве тебе было бы достаточно просто поездок, ресторанов, секса? Нет. Ты, милый, и сам себя не знаешь, не чувствуешь себя до конца. Я вот могу тебя почувствовать, потому что я — женщина, а она, как ты говоришь, ещё девчонка, что с неё взять. Вы с ней разошлись во времени. Не расстраивайся, милый, всё пройдёт, всё будет хорошо.

Марина и сама не заметила этого слова «милый». Всё оказалось не так уж сложно: через час она уже лежала с Гарри на расстеленном диване, совершенно голая. Он плакал у неё на плече, потом утешился, после любви сразу заснул, смешно причмокивая и горестно вздыхая. Марина смотрела на его правильное, красивое лицо, неуловимо по типу похожее на Алена Делона: та же смесь мужчины и мальчика, опыта и наивности, вероломства и привлекательности, предательская обольстительность вечной, культивируемой молодости, и звериный, но привлекательный эгоцентризм Нарцисса. Хорошо, что Алэна уехала. Скатертью дорожка.

Марина помнила, что за весь вечер Гарри говорил только о себе, ни разу не задав ей ни одного вопроса про неё саму, про Георга, про сына. Она вообще мало говорила, Гарри не так уж были нужны её разговоры, ему надо было самому говорить, бесконечно повторяя одно и то же, снова и снова, не нуждаясь в её реакции. Он эгоистически использовал её как транквилизатор, как таблетку, которая принесла бы ему облегчение, но не более. Марина думала, а что дальше? Гарри ей нравился, упускать его она не собиралась, а там… Там видно будет. Главное, он талантлив, рядом с талантом быть так приятно. Андрей вроде тоже считался талантливым, но это не то… Андрей — хороший мастеровой, но без полёта, а вот Гарри… Что-то такое в нём чувствовалось.

Общие знакомые приняли, что Марина теперь с Гарри. Они даже вместе на нескольких фильмах работали, хотя такое удавалось редко. Иногда Марина себя спрашивала, а хотела ли она действительно, чтобы он был её мужем: честь по чести — ЗАГС, свадьба, смена фамилии? Да, это было бы неплохо, но представлялось таким несбыточным, что Марина привыкла любить своё одиночество. Гарри сразу дал ей понять, что самое для него страшное в отношениях — это ущемление его свободы, навязываемая ответственность, ненужные ему обязательства. Он уезжал, приезжал, жил с родителями, с Мариной, в Доме творчества в Болшево, ездил на съёмки, пропадал надолго, не звонил, не отвечал на звонки, не желал отчитываться о том, где он, как проводил время, с кем…

Маринин сын, сначала подросток, потом юноша, в грош её не ставил, а если ему было нужно внимание, деньги или возможность отдохнуть, всегда ехал к бабушке с дедушкой, где встречался с отцом. С матерью у него установились отношения поверхностные: он не обращал внимания ни на её работу, ни на личную жизнь, ни на неё саму, взамен ожидая того же от неё. Это происходило даже не от отсутствия любви или уважения, а скорее от отсутствия интереса к её персоне. Когда Марина стала жить с Гарри, он мог хотя бы попытаться стать для парня близким человеком, но не пожелал взваливать на себя такое муторное и неинтересное ему дело. Мальчишка не был его заботой. Когда они жили вместе в Марининой квартире, иногда это продолжалось месяцами, иногда всего несколько дней, Гарри относился к ней замечательно: духовная близость, общие друзья, проникновение в интересы друг друга, нежность, долгие доверительные разговоры, секс… Марина привыкала: рядом был муж, так она про Гарри и думала, беря на себя заботу о его родителях, которые тоже, казалось, принимали её как родную. А потом раз… и всё: Гарри исчезал без малейшего намёка на то, когда снова вернётся. К английской жене Марина его не ревновала: её как будто бы и не было в их жизни, слишком всё это было далеко, в другой жизни. Зато, когда он уезжал, Марина очень быстро приспосабливалась быть одна: нет ни стирки, ни готовки, ни скучноватых семейных вечеров или воскресных походов к родителям.

Марина привечала в своём доме разную бесприютную публику: то молодую провинциальную актриску: бедная… денег нет… в Москве без папы-мамы… друзей нет… Девушка месяцами жила в её квартире, ела, пила, носила Маринины вещи, которые Марина ей потом дарила. Она нравилась Марине — она молодая, без роду без племени, и, главное, видит в ней опору и наставницу. Но потом девушка, в которую Марина так много вкладывала, внезапно исчезала. Через несколько лет становилось известно, что карьера её не задалась, мужики были сволочи, а девушка растолстела и спилась. Потом была дочь умершей какой-то дальней подруги. Та же история: молодая, красивая, одна, бойфренд — сволочь, никчёмность, а ведь Марина предупреждала… а тут ребёнок. Очаровательная крошка, воспринимаемая Мариной как суррогат внучки. И опять начинается. Они сначала живут у Марины в доме, потом снимают, а девочка на неделе живёт с Мариной. С ней надо гулять, укладывать спать, играть. Девочке покупается лучшая еда, дорогие вещи, игрушки. То ей нужен комбинезончик, то нарядное платье, то ботиночки… Марина готова на что угодно, не стесняется просить друзей в Америке всё это покупать и присылать. Деньги — не проблема. Крошке ничего не жалко. А потом молодая красивая девушка из Марининой жизни исчезает, вместе с дочкой естественно. Вряд ли Марина сильно страдает, она занимается работой и кем-то другим. Людям всегда нужна её помощь.

Бабушка с дедушкой между тем умирают: сначала дед — быстро, а потом бабушка — долго, от рака. Нужно ухаживать, менять бельё, кормить, сажать, следить за пролежнями, мыть, договариваться с медсестрой, чтобы бесперебойно колола обезболивающие. Андрей приезжал посидеть у маминой постели, давал деньги, пара часов и бывший муж с явным облегчением уезжал, всегда ссылаясь на неотложные дела. Марина приезжала каждый день, в последние недели оставалась на ночь, вместо сиделки. Бывшая свекровь и умерла при ней. Похороны, поминки — Марина не подвела.

А Гарри её бросил. Просто в один прекрасный раз не вернулся. Марина его искала, узнала, что он в Москве, но не у родителей. Поняла, что он кого-то себе нашёл. А она? Мог бы прийти, объясниться, проститься в конце концов, но нет… Гарри не желал делать то, что было ему неприятно. Марина пыталась достучаться до него через родителей, но тщетно, они понятия не имели, где их сын. Совсем старые, больные, уже беспомощные, но всё ещё гордые, они любили Маринины звонки и приезды. «Нет, нет, Мариночка, нам ничего не нужно. Оставь посуду, я сама всё уберу…» — Не хотели признаваться в немощи. «Нет, Мариночка, Гарри не звонил… Я бы тебе сказала. Ты же знаешь нашего сына… Он ни о ком думать не способен… Я же тебя предупреждала…» — Яна и раньше говорила про сына нелицеприятные вещи, но кто ж её тогда слушал.

Марина была бы рада выкинуть Гарри из головы совсем, но к сожалению, он не давал ей о себе забыть. Время от времени, иногда мог пройти почти целый год, он вдруг звонил или присылал сообщения на телефон: «Я сейчас приеду. Я люблю тебя, Маринка, и хочу тебя видеть». Марина читала текст и писала «Хорошо, жду». Пару раз он действительно приезжал, вдрызг пьяный, что-то неразборчивое ей бормотал: «Ты одна меня понимаешь… Прости… Только не выгоняй…» И заваливался спать. Наутро опять исчезал. Если звонил по телефону, Марина, наученная горьким опытом его пьяных ненужных ей бдений, просила не приезжать, но Гарри горячо шептал ей, что она ему по-прежнему очень нужна, и заваливался к ней вновь, нетрезвый, расхристанный, заросший щетиной, но с букетом, тортом и бутылкой. Теперь всё чаще и чаще он принимался говорить ей о своём пошатнувшемся здоровье: болят ноги, сердце пошаливает, диабет открылся, сам колет себе инсулин. Марина жалела его, но через какое-то время начинала укорять в том, что он к ней плохо относится, что так не поступают, и ещё про родителей, которых он тоже бросил. «Маринка, не надо… Прости… Да… родители, а где были мои родители, когда мне было по-настоящему хреново?» — надо же Гарри до сих пор считал себя маленьким ребёнком, которому мама с папой чего-то недодали.

В последний раз он позвонил Марине под самый Новый год. Сказал, что он сейчас приедет, и они будут вместе встречать… Марина накрыла стол, зажгла свечи, включила гирлянду на ёлке, ждала, вслушиваясь в каждый шорох на лестнице, но он так и не пришёл, не позвонил, на её звонки не ответил. Она, как обычно в таких случаях, начала представлять его в морге, но позвонив Яне с поздравлениями, узнала, что он родителям недавно звонил, а раз так, то он жив… Просто у него наметились другие планы. Сидение за накрытым столом в новогоднюю ночь не прошло для Марины даром. Она впала в депрессию, много ела, набрала вес, перестала без необходимости выходить из дома.

Отношения с сыном заморозились окончательно. Жил отдельно, ни в чём не нуждался, много работал и зарабатывал. Денег ей он никогда не предлагал. Скорее всего, если бы она о деньгах попросила, он бы дал, но Марина не просила, а самому сыну такая вещь в голову не приходила. Он жил с разными женщинами, с одной достаточно долго, и Марина каждый раз надеялась, что он женится, и у неё будут внуки, но нет… Создавать семью Кирилл не собирался, подводя под своё кредо философскую базу: «Дети не нужны… Они осложняют жизнь… Не хочу и не могу нести ни за кого ответственность…» Марина мучилась, за сына болела душа. Со своей холодностью к подругам, болезненной, почти маниакальной чистоплотностью и любовью к порядку, он не казался ей счастливым человеком, но повлиять на его жизнь она не могла, только дружила с его девушкой, которую она сделала своей подругой, а на самом деле шпионкой, которая ей докладывала о сыне и его образе жизни. Иначе Марина о нём вообще бы ничего не знала. Изредка они втроём встречались в ресторане, где сын платил за ужин, разговаривали, создавая иллюзию благопристойной семьи. Марина была благодарна девушке, она знала, что без неё видела бы сына ещё реже.

Время от времени у Марины в доме появлялись новые друзья или друзья друзей. Она им помогала: то сидела с чужим ребёнком, то у неё жила чья-то мать, чья дочь лежала в Москве в клинике, то делала каким-то коллегам любезности, покупая им через американских знакомых разные дефицитные вещи. Знали ли эти люди, насколько эти покупки нелегко Марине давались: сначала надо было попросить, потом переводить деньги… Зачем она так поступала, для чего ей была нужна подобная благотворительность? Вопрос непростой. Марине нравилось показывать окружающим свои широкие возможности, что она многое может, причём через «друзей», которые… О друзьях говорилось небрежно… в Америке, в Израиле, в Германии, в Англии… Ей было приятно, что у неё есть друзья повсюду, они её любят, ценят, и стоит ей попросить, ей тут же услужат… не проблема… пустяк… вы не можете достать, а я могу… Нет, не благодарите, мне ничего не нужно. И действительно Марина была совершенно бескорыстна, может, когда-то она что-нибудь и ждала от окружающих, но ничего не получая, привыкла не ждать, а полагаться только на себя.

Этот обычный день ей не очень запомнился, так… в общих чертах. Сколько Марина потом не пыталась припомнить детали, они от неё ускользали. Она находилась в паузе между картинами. Никуда ей было не нужно, только по своим собственным делам, такие дела Марина была мастер себе придумывать. Кофе с подругой, ланч с приятелем, бассейн, парикмахерская, массаж… Марина полностью раздевалась, освобождая своё сильно располневшее, но ещё держащее форму, тело от одежды, ложилась под свежую простыню и ждала своего разбитного весёлого Витю в предвкушении удовольствия. Он давно уже превратился из простого массажиста в приятеля, хотя за пределами массажного салона они никогда не виделись. Витя с ней болтал, делал комплименты, немного делился своими проблемами или просил совета. Он-то Марину вовсе не считал приятельницей. Она была для него просто средних лет регулярной клиенткой, дающей каждый раз приличные чаевые. Никакого желания болтать во время сеанса у Вити не было, но он знал, что клиентки это любят. Он выглядел нарочито расстроенным, поникшим, растерянным, чтобы Марина могла поиграть в его старшую сестру или подругу, поддержать его ценным советом всё понимающей опытной бабы. Если Витя видел, что Марина сама чем-то озабочена, он надевал маску свойского весельчака, пытался её развлечь и рассмешить. Марина Витиных профессиональных уловок не замечала. Массажист он был хороший, бывший спортсмен, коренастый, с гибкими сильными пальцами. Бабы лежали перед ним голые, чуть прикрытые простынёй, и тут он балансировал по тонкому льду: не позволять себе ничего лишнего, держаться профессионально, не задерживать свои руки на разных частях тела чуть больше дозволенного, гасить блеск глаз, не пялиться, не позволять дыханию учащаться, не давать женщине повода взглянуть на него как на сексуального партнёра… И однако, с другой стороны, надо, чтобы она понимала, что он её «видит», «чувствует», «ценит» как женщину, что она ему была бы желанна, если бы… они оказались в другом месте, в другое время. Трудная у Вити была работа. Он предпочитал клиентов мужчин, но женщин было гораздо больше, и к ним следовало приспосабливаться.

Витя уже прошёлся по её ногам, шее, плечам, как обычно долго массировал спину. Марина расслабилась, почти уснула, Витин голос, просящий её перевернуться, вернул её к действительности. «Так, Мариночка, теперь на спину… ага… прекрасно…» Витины пальцы отвернули простыню, обнажив Маринину грудь. Когда-то он её спросил, хочет ли она, чтобы он касался её груди, он мог это делать только по желанию: да-да, нет-нет. Марина согласилась, тем более, что он массировал ей даже и не грудь, а рядом, плечи, шею, средостение. Во всяком случае никаких эротических ощущений от такого массажа у Марины не возникало. Грудь не была её эрогенной зоной. В чисто эстетическом отношении она не делала никакой погоды, так как была очень маленькой, почти плоской, можно было бы даже лифчик не носить. В голом состоянии Маринина грудь никуда не заваливалась, не обвисала и не торчала. В юности Марина грудастым девкам завидовала, но сейчас ей было совершенно всё равно, какая у неё грудь. Витины пальцы легонько коснулись всё ещё твёрденьких сосков, потом скользнули между грудями, надавили на кость, спустились вниз, потом опять прошлись там, где кость, и снова… «Что он там массирует? Сроду он так не делал…» — ощущение было никаким, ни плохим, ни хорошим. Марина снова закрыла глаза и принялась думать, что вечером ей бы следовало сходить в Дом кино на премьеру фильма, снятого приятелем. Он её приглашал, неудобно не ходить. Да почему бы и не сходить.

— Марин, что это тут у тебя?

— Что?

— Что-то тут у тебя есть… я чувствую под пальцами.

— Что ты чувствуешь?

— Не знаю. Какая-то шишечка. Раньше её не было. Не болит?

— Не болит. Да нет у меня там ничего.

— Есть, Марин. Я сразу заметил. Наверное, это пустяк, но надо показать врачу, так не всякий случай.

— А что это?

— Ну, Марин, откуда я знаю? Я же не врач. Просто шишечка. Давай свой палец…

Марина упёрлась пальцем в промежуток между грудями и ближе к левой сразу нащупала маленький желвачок. Примерно с две копейки, плотный, чуть вытянутой формы. Нажимать на него было совершенно не больно. Марина как-то сразу поняла, что это рак. Она не подала виду, дала Вите доделать массаж, он давно перевёл разговор на другое, но когда Марина уходила, опять напомнил ей о враче. Лицо у него было усталым и озабоченным, вовсе не таким уж юным. У Марины создалось впечатление, что Витя не в первый раз с «желвачком» сталкивается.

К врачу она пошла буквально назавтра, в платную поликлинику. Осмотр, ультразвук, пункция… ну да, рак. Хорошо, что застали. Можно и нужно лечить. В первый день после официального диагноза Марина лежала на своём раскладном югославском диване, смотрела в темноте в одну точку, и вела сама с собой диалог:

— Я умру?

— Нет, ты не умрёшь. Умрёшь, как все люди, но не сейчас.

— Откуда ты знаешь? Разве можно вылечить рак?

— Можно. Спасибо Вите, вовремя застали. Ещё не поздно.

— Я не хочу умирать.

— Ну и не умрёшь. Нужно бороться.

— Я не могу. Мне страшно.

— Сможешь. За жизнь надо бороться.

— Мне страшно.

— Да, очень страшно. Кто будет со мной…

— Никто, ты же знаешь, что никто.

Марина заплакала, и долго плакала одна в темноте от одиночества, от страха, от жалости к себе, от невозможности ничего изменить. Почему рядом с ней сейчас никого не было. Как же так? Марина не могла себе этого объяснить и плакала ещё горше.

Насчёт лечения всё организовалось очень быстро: да рак, левая грудь, почти не метастазировал, но всё-таки задето несколько подмышечных лимфоузлов. Предстоит вся программа: операция, химия, облучение. Прогноз не такой уж мрачный. Марина сказала обо всём Кириллу, он молчал, стараясь избегать её взгляда, потом спросил, чем он может помочь, нужны ли деньги. Деньги, при чём тут деньги? Оказалось, что он был готов заплатить, если надо, за лечение. Да нет, есть у неё деньги, да, да, если будет нужно, она ему скажет, попросит. Кирилл ушёл, и те несколько дней, которые Марине оставались до больницы, он не звонил. Операция прошла успешно, доктор сказал, что всё убрал. В больницу Марину отвезла подруга. Она заехала за ней рано утром, и они отправились на метро на Бауманскую. Подруга уехала, а Марина осталась одна в темноватом зале приёмного покоя. Страх прошёл, появилось деловое решительное настроение. В день выписки она позвонила сыну, он сразу спросил, как она себя чувствует и чем он может помочь? Сказал, что звонил врачу, знает, что операция прошла нормально.

— Меня выписывают. Ты за мной сюда заедешь?

— Нет, сейчас я не могу. Я тебе такси вызову.

— Как не можешь? Я тебя никогда ни о чём не прошу, но сейчас ты должен приехать.

— А какая необходимость, чтобы я приезжал? Я же сказал, вызову такси. Зачем мне ехать и терять столько времени. Я вызываю… давай, счастливо.

— Не надо, я сама вызову. Не беспокойся.

— Не вызывать? Ну, ладно, как хочешь. Отдыхай. Если тебе будет что-нибудь надо, звони.

Марина была практически уверена, что Кирилл за ней заедет, отвезёт домой, сходит за продуктами, останется ночевать. Но он готов был помогать, сводя помощь лишь к деньгам. Ей так было нужно, чтобы он зашёл, поухаживал, поговорил, успокоил, а он просто хотел платить — и всё. Как это вышло, что сын не понимал простых вещей? «Он такой же, как его отец. Что я удивляюсь? К бабушке в последние недели не приходил, зато полностью заплатил за похороны. Почему он такой? Может, ненормальный?» Так Марине думать не хотелось, тем более что и Гарри спокойно жил своей жизнью, не желая принимать никакого участия в жизни ненужных ему людей.

Из больницы Марину могла бы встретить та же подруга, но поскольку она ей сказала, что её встретит Кирилл, подруга не приехала, а звонить ей и признаваться Марине было стыдно. Она действительно вызвала машину, тихонько, стараясь не делать резких движений, уселась рядом с водителем и вполне благополучно добралась до дома, где её никто не ждал.

Лечение ей запомнилось, но как-то урывками. Первая химия: вот она лежит в палате на кушетке, под капельницей, пытается расслабиться, ей измеряют давление, пульс, ещё что-то подключают, врачи ободряюще бубнят, что всё, мол, будет хорошо, хотя могут быть неприятные ощущения, она должна быть к ним готова. Марина вдруг замечает, что у неё начинает страшно першить в горле, и потом сразу делается нечем дышать. Пальцы её сжимают одеяло. Врачи что-то делают, кажется, дают подышать кислородом. Марину бьёт озноб, и она теряет контроль над мочевым пузырём. Очень хочется спать. После первого вливания Марина довольно быстро отошла, а потом началось. Сама-то инфузия переносилась легче, зато началась тошнота и рвота, но это-то ещё можно было терпеть. Марина начала терять волосы. На расчёске оставались целые клоки, пучки волос падали в раковину и на пол. Она знала, что так будет, но всё равно каждый день плакала, видя как сквозь остатки волос просвечивает розовая кожа черепа. Какой ужас. Лучше бы она сразу побрила голову наголо, но идти с этим в парикмахерскую она себя заставить не могла. Никто, собственно, не видел её абсолютно лысую голову. Марина сразу надела парик. Люди, с которыми она в этот период встречалась, даже ни о чём не догадывались.

Она подолгу лежала на разобранном диване, смотрела телевизор. Дикая слабость, невероятная утомляемость, сонливость. Марина закрывала глаза, хотелось уснуть, но не получалось. Сон был некрепкий, тягостный, прерывистый, после него Марина чувствовала себя ещё более уставшей. Она вообще бы не вставала с дивана, но ей часто приходилось бежать в туалет, её донимал понос. На диван она возвращалась в холодном поту. Её бил кашель, усугубляющий тошноту. Несколько раз начинала идти носом кровь, которая не останавливалась часами. Маринино настроение менялось: то от жалости к себе она не могла сдержать слёз, то, наоборот, ей казалось, что она просто обязана эту реку переплыть, пусть трудно, но останавливаться нельзя, иначе она умрёт. В такие минуты Марина была полностью уверена, что всё у неё будет хорошо, просто сейчас надо потерпеть.

Перед началом сеансов облучения Марина лежала на специальном столе, и доктор, молодой дядька, рисовал на её груди чёрным маркером. Марине казалось, что облучение намного легче, чем химия. Может и так, но зато ничто не создавало в ней такого чувства заброшенности и одиночества, чем пребывание внутри аппарата. Техник закрывает ей грудь какими-то накладками, просит не двигаться, спокойно дышать, не напрягать мышцы. Как всё вроде бы просто. Но потом все уходят, закрывают толстую глухую дверь, и ты остаёшься один, как лабораторное животное, за которым наблюдают через окошко. Что-то перемещается, в камере душно и шумно. Дикое неестественное состояние: механический голос, который советует не беспокоиться. Как не беспокоиться. Марине тревожно, тягостно, страшно, усилием воли она старается не шевелиться, пока в неё входят невидимые смертоносные частицы, про которые Марина ничего не понимает. Как ей говорят, они убивают раковые клетки, но Марине кажется, они всю её убивают. Кожа на груди сожглась, покраснела, шелушилась и болела.

Примерно год Марина лечилась, а потом стала считать, что у неё всё прошло. Ей хотелось так думать, несмотря на погрузневшее тело, на распухшую левую руку, головные боли и повышенную раздражительность, которую она в себе замечала и пыталась взять под контроль. Самым страшным был раз в год поход к онкологу. Она морально к нему готовилась, собиралась с духом, внушала себе, что всё по-прежнему хорошо, делать ничего не надо, и всё-таки была внутренне готова к приговору: к сожалению, после ремиссии процесс возобновился… можно ещё побороться, но как верёвочке ни виться… Марина сидела в коридоре перед кабинетом, её лихорадило. У врача она пыталась шутить, но доктор всегда замечал у больных фальшивое бодрячество, внутреннюю обречённость, жалкий просящий взгляд. Марина — не исключение: она тоже бодрилась и тоже страшилась. После ежегодного обследования, про которые она никому почти не говорила, Марина до следующего раза расслаблялась и жила своей жизнью. Продолжала помогать Яне с Тадеушем, дружила с женщинами Кирилла, старалась услужить друзьям, но после лечения что-то в её психологии явно переменилось: Марина начала жить для себя. Она так же тратила себя, но не до донышка, не самозабвенно, не в явный себе ущерб.

Это был период особенной востребованности на работе. Фильм шёл за фильмом. Марина жила в командировках, на съёмочных площадках. Перерывов она почти не делала. И хотя каждый раз буквально падала от усталости, никаких отпусков Марина не признавала. Отпуск предопределял поездку, а ехать ей было не с кем. А вот на работе её ценили. Очень ценили. Должность её давно перестала называться «ассистент режиссёра», теперь Марина была режиссёром. Она так и говорила, если её спрашивали о работе: «Я — режиссёр». Вот так значимо, звучно, веско, престижно. С Мариной советовались, она выезжала на поиски натуры, выбирала актёров, составляла графики рабочих смен. На работе она подавала себя как мэтр. В кино нужны её опыт, знания, чутьё. Марина искренне считала себя кинематографисткой. Она понимала в операторской работе, в монтаже, в сметах, кастингах. Она — кинематографистка из семьи кинематографистов, профессионалка, каких сейчас уж нет, старая школа. Представляясь режиссёром, Марина даже сама для себя забывала сделать разницу между режиссёром и режиссёром-постановщиком. Она могла, конечно, в соответствии с инструкциями, указать, куда ставить декорации и реквизит, расставить массовку, вызвать занятых в сцене актёров, но другой человек представлял в своей голове будущий фильм, кричал «мотор, начали», а потом «стоп, снято», делал детальную раскадровку в соответствии со своим вкусом, прорабатывал режиссёрский сценарий, отвечал за всю продукцию. Марина с важным видом читала сценарии, они ей нравились или не нравились. Проблема была в том, что Марина никогда не умела объяснить «почему», критический разбор произведения она делать не умела. Когда-то она отвечала за «хлопушку» и монтажные листы, делала в кадре метки, но в последнее время ей уже не приходилось заниматься такими мелочами.

На работе Марине было хорошо, она чувствовала свою востребованность и нужность, и даже после съёмок её финальная фраза «смена закончена, всем спасибо» звучала в её устах веско и значительно. Марина была в своей стихии. И как бы она не старалась привнести в свою жизнь иные смыслы, работа в ней оставалась самым важным и значительным делом. Впрочем, этот главный фактор по поводу своей навязчивой привязанности к работе Марина не осознавала, зато был резон, лежащий на поверхности — деньги. Марине было нужно довольно много денег, чтобы удовлетворять свои растущие потребности. Она не ездила отдыхать за границу, не тратилась на образование детей, зато покупала дорогие вещи. Небольшая красная немецкая машина была её гордостью. Марина сидела за рулём и ощущала себя самодостаточной, независимой деловой женщиной, которая сама себя обеспечивает, и поэтому ни перед кем не обязана отчитываться. Машины нужно было периодически менять, каждый раз покупая модную престижную марку. Вот, например, корейская Киа — отстой, на такой машине ездить стыдно, её никто не покупает. Кто «никто» — Марине было трудно объяснить. «Общество», её круг — вот кто. Она достигла немалого положения и должна ездить на хорошей машине. Марина даже приучилась часто говорить окружающим, что деньги для неё — не проблема. Теперь Маринины коротковатые пальцы были унизаны кольцами. Каждый год она покупала себе средней руки бриллианты. Кольца завораживали её своим блеском. Увидев кольцо в магазине, взглянув на нешуточную для Марины цену, она начинала так сильно его хотеть, что не могла удержаться от покупки, любовалась им на пальце и, слегка ужасаясь своей расточительности, успокаивала себя, что она наконец-то имеет право и заслужила. Другим женщинам ювелирные изделия дарили мужчины, Марина же дарила их себе сама, уподобляясь бедным одиноким женщинам, которые сами покупают себе букеты. Вынужденная самостоятельность наполняла Марину гордостью, что она может обойтись без посторонней помощи; с другой стороны, она понимала, что гордиться тут особо нечем. Марина обожала одеваться: молодёжный стиль, лосины, блузы, высокие сапоги. Это было стильно, и как Марина полагала, очень сексуально. По-настоящему женственных вещей она носить так и не научилась, в её гардеробе не было ни платьев, ни каблуков.

В перерывах между съёмками Марина бывала одна, не особенно тяготясь своим одиночеством. Она взахлёб читала женские романы, смотрела по компьютеру фильмы, как правило, иностранные, российские, как она говорила, теперь ничего не стоили. Молодые режиссёры ничего не умели, а мэтры состарились. Ни в театры, ни на концерты она никогда не ходила. Сама того не замечая, Марина повторяла расхожие растиражированные мнения, речь могла идти об искусстве, литературе, политике. Общественная жизнь её собственно мало интересовала, зато она с невероятным интересом могла ждать международной премьеры «50 оттенков серого». Какой такой особый шарм можно было отыскать в этой весьма банальной порнографии с претензией на философский охват современной действительности, Марина не понимала, но пыталась на эту тему порассуждать: она его любит, она с ним спит, она рожает от него ребёнка. В выделении этих этапов женской биографии Марине виделась необыкновенная глубина.

Неделя у Марины проходила по строгому графику: бассейн, косметичка, массаж. По вечерам традиционные два бокала красного вина в одиночестве. Она теперь пила каждый день. Доктор ей сказал, что красное вино ей просто необходимо.

С определённой регулярностью Мариной овладевали приступы депрессии. Она меланхолически целыми днями валялась голая под одеялом, отвечая на телефонные звонки и читая разные посты в Фейсбуке. Настроение у неё было хуже некуда. К счастью, эти приступы были недолгими. Жизнь продолжалась со своими повседневными заботами. Марина горячо взялась добывать через знакомых в Америке мотоциклетный шлем для бывшего любовника, оператора, с которым она когда-то работала. Сколько раз ей пришлось говорить этим людям спасибо, оператор себе даже не представлял. Для друзей Марина была по-прежнему готова на всё.

Расплывшаяся, она лежала перед американской подругой в скайпе, усталая, сознающая невозможность заснуть, цепляющаяся за необязательный разговор, и вдруг ей пришло в голову, как доставить себе удовольствие: пусть подруга купит ей три пары трусов. Марина уже была во власти своего желания: сексуальные трусы, «на выход», пастельных тонов. Марина написала это слово, и у неё получилось «постельных» от слова постель. Подруга заговорщицки улыбнулась: «на выход»? Понятно. Да, да. Марина тут же с готовностью объяснила, что у неё есть любовник, менеджер кинофирмы «Царь». Ему 49 лет. Да, вот так. Что с того, что ей 62? Марина, к сожалению, выдавала желаемое за действительное. Она знала этого мужика, женат, двое детей. Они были по работе в приятельских отношениях, болтали, даже были разок в кафе. Ну и что, что он никогда не был её любовником. Просто Марина вечерами видела себя с ним в постели. И вот ей были нужны сексуальные трусы. Что тут непонятного? В последнее время она всё больше говорила о своём возрасте… Никто ей не даёт её лет, она носит молодёжное… Мужика ей найти нетрудно, а вот замуж ей уж точно ни к чему. Она привыкла одна, ей одной хорошо, наконец-то она может жить для себя… Ни за что на свете Марина не позволяла себе признаться, что она одинока, ей плохо… Никого вокруг нет, она никому не нужна. У людей семьи, внуки… А у неё… А почему так, Марина понять не умела и поговорить о своей горечи ей было не с кем. Посылка из Америки пришла в целости и сохранности. Марина померила свои кружевные минимальные трусы, они были ей впору. Теперь она лежала в них на диване. Марина ожидала, что обновка повысит ей настроение, но этого почему-то не произошло. И зачем ей эти трусы, куда их надевать? Из последних сил пытаясь не заплакать, она включила в интернете очередную американскую серию. Перед тем как погрузиться в просмотр, Марина снова взглянула на новенькие трусики с кокетливым атласным бантиком на лобке. Какие красивые и как хорошо сидят. Модель «чики», щёчки, то есть попка торчит из трусов, очень сексуально. Марина удовлетворенно вздохнула и погладила бантик. Всё-таки правильно, что она трусы заказала. Нечего распускаться. Скоро она выйдет на работу, всё будет хорошо, а трусы ей обязательно понадобятся. Сейчас просто мало снимают, киноиндустрия загибается из-за санкций. Марине и в голову не приходило, что кое-что всё-таки снимают… только без неё. «Старая школа» никому не нужна, и ключевое слово тут — «старая»…