Рейс в DC был довольно ранний. Феликс успевал проводить Аню до работы. Вещей у нее было немного, один кабин-кейс на колесах, правда туго набитый. Аня сидела в машине рядом с мужем, он в который уже раз просил ее каждый день ему звонить и Аня со скрываемым раздражением ему обещала. Мысли ее были далеко от забот Феликса, которые казались ей какими-то отеческими. Так и хотелось ему ответить «да, папа, конечно, папа». Феликс понял ее настроение и, решив не парковаться, просто оставил Аню на тротуаре у входа в здание аэропорта, напротив Дельты, и наскоро ее поцеловав, влился в плотный поток машин. Очередь досмотра багажа шла очень быстро и через 10 минут Аня уже сидела прямо у выхода на посадку. Вокруг нее были в основном командировочные, уже с утра пораньше уткнувшиеся в свои планшеты. У Ани мелькнула мысль пойти выпить кофе, но взглянув на часы, она увидела, что времени на это у нее нет.

Образовалась небольшая толпа и их стали пропускать в салон. Там горел верхний свет и пахло моющими средствами с явным преобладанием химического лимонного запаха. На креслах уже кое-кто сидел. Аня остановилась около своего места и нагнулась к своему маленькому, но тяжелому чемодану, чтобы поднять его в багажную нишу. Но сделать ей этого не позволили. Чьи-то руки потянулись к кейсу и со словами «let me help you out, ma’am …» и кейс оказался на полке. Оглянувшись, Аня увидела средних лет мужчину, который сидел через ряд впереди нее. Среагировал он очень быстро, Аня улыбнулась, но решила вежливо-нейтральной улыбкой и ограничиться. Разговаривать с этим гражданином она не планировала: за 50, лысый, невысокий и коренастый, в майке и штанах «карго» — нет «такие» ей никогда не нравились. Обойдется … «Спасибо … и хватит» — Аня уселась на свое место у окна и стала наблюдать суету внизу. На тележке подвезли багаж, ходили дядьки мексиканского вида, в руках у них были какие-то датчики, за поясом висели рации. Поодаль стояли самолеты других компаний. За бортом было уже жарковато, а в салоне жара воспринималась как духота. Аня привстала и отвернула тумблер вентиляции, это ничего не дало. Салон заполнился и через какое-то время они были уже в воздухе.

Это был первый Анин полет по Америке без Феликса. Она и представить себе не могла, что полетит одна, но это оказалось неожиданно приятно. Не то, чтобы Феликс ей мешал, нет конечно, но … сейчас у нее было такое чувство, что она летит навстречу приключениям. У нее так и раньше бывало, только очень давно, в дни юности, еще до знакомства с мужем. Как раз тогда в конце 60-ых, она открыла для себя прозу Саган, прочитала «Здравствуй, грусть», потом все книги, которые удалось достать. Аня сразу вспомнила привычное раздражение против матери: та, работая в «Иностранке» категорически отказывалась приносить ей из библиотеки книги. «Не положено — и все». Мама панически боялась нарушить правила, даже ради Ани. Ну, да ладно, Аня и так прочитала всю Саган и еще многое другое, ходящее среди диссиденствующей молодежи и по-французски и по-английски, который Аня тоже знала, хотя и много хуже, чем французский. Вот как раз тогда-то она и вычитала у Саган фразу насчет того, что «молодая девушка, когда она выходит из дома, никогда не знает, что ее ждет … а вот, немолодая женщина всегда знает, что ее-то как раз ничего не ждет, и она, как ушла — так и вернется …» Ну, что-то такое там было в этом роде. Аня тогда была в том возрасте, когда к ней относилась первая часть фразы. Сколько раз она убеждалась в правоте знаменитой Франсуазы. Вот ушла она раз из дому … и познакомилась с Феликсом. Жизнь пошла так, как она пошла … Надо же! Потом Аня много раз вспоминала это, довольно, кстати, банальное, утверждение. Жизнь стабилизировалась и ждать было нечего, не то, чтобы совсем нечего, кое-что происходило, просто не было приключений. Они ушли из жизни, совсем, и вдруг … знакомое чувство вернулось. Что-то будет …

Аня сидела, откинувшись на спинку, глаза ее были полуприкрыты, казалось она спит, но это расслабленная поза была обманчива. Мысли ее метались, Аня пыталась прогнозировать «что будет, что …» Ну, откуда она знала. Мышцы ее были напряжены, внутри бушевала скрытая энергия, не находящая пока никакого выхода. А еще Аней владело четкое осознание своего тела, она как бы смотрела на себя со стороны, знала, что ее «видели», отметили, оценили, проанализировали свои шансы. «Они смотрят на меня. Хорошо.» — думала она. По салону заходили, и каждый проходящий мимо мужчина вбирал Аня взглядом: белокурая запрокинутая головка, стройные ноги, обтянутые светлыми джинсами, скромный синий кардиган, в вырез которого видна тонкая белая майка. Но ногах джинсовые «балетки». Аня прекрасно знала, какое она производит впечатление: ни девчонка с татуировками, без стиля, без вкуса, думающая только о комфорте, ничего пока не понимающая, ни бизнесвумен, летящая в командировку, и думающая только о своей презентации или деловой встрече, ни мать семейства, прячущая под слишком свободной одеждой свой жир и гордящаяся своей верностью мужу … Тут было что-то другое … молодая женщина, которую проходящие мимо мужики не могли причислить ни к какой категории. Она никуда не вписывалась и этим-то и была интересна и привлекательна. Со вкусом, но летит из провинциального Портленда, молодая, но явно не студентка, ухожена и накрашена, но непонятно для чего. От нее веет независимостью и самодостаточностью.

Рядом с Аней сидела пожилая пара, которая летела проведать внуков в Балтимор. Они оба уткнулись в свои книжки и не проявляли к соседке никакого интереса. Было видно, что несмотря на чтение, они замкнуты друг на друге, на семье и детях. «Вот и мы с Феликсом еще недавно производили такое впечатление. Шерочка с Машерочкой престарелые. А теперь все по-другому.» — Аня немного пожалела, что ее кресло около окна и она «заблокирована». Впрочем, она была уверена, что время «приключений» еще в любом случае не наступило. И вообще, что она себе напредставляла? Лаборатории ФБР? Анализы крови? Ничего хорошего и захватывающего. Аня была уверена, что как только она об этом всем подумает, настроение ее моментально испортится, но этого не происходило: главное она летела в Вашингтон и вырывалась из своей привычной рутины. «Вот я дура … сколько мне еще суждено оставаться в этой рутине? Почему я ее не ценю? Мне следует ловить каждый миг с Феликсом, девчонками, внуками … а я …» Аня сама себе удивлялась.

Было и еще одно, то, что можно было однозначно отнести в разряд «приключений». Перед отъездом в DC ей пришло в голову позвонить Сашке и пригласить его встретиться с ней. Она не сказала Феликсу, что звонила сыну, так как уверенности, что он согласится у нее не было, но Саша немедленно обещал приехать. Саша — это был Саша, он не был частью Портландской рутины. Она с ним увидится наедине, вдали от остальных и это было прекрасно. Аня и сама не знала, что она ждет от этой встречи. Она помнила их последний разговор, состоявшийся позавчера:

— Сашенька, это — я. Как ты? Не раздумал? Все у нас в силе?

— Мам, ну что ты. Я буду в DC в пятницу вечером и пробуду с тобой до воскресенья. В понедельник пойду на работу. Тебя же там не займут в выходные?

— Не знаю, Саш. В любом случае я же там не в тюрьме. Кто меня может «пустить или не пустить» гулять с тем, с кем мне хочется?

— Ну, конечно. Я соскучился. Мы так давно не виделись. Хорошо, что ты приезжаешь.

— Саш, мы же тебя так звали на Новый год. Мог бы приехать …

— Мог бы … но это не одно и то же. Я забыл, когда мы с тобой были вдвоем. Я, как ты знаешь, не большой любитель коллектива, особенно семейного.

— Зря ты это. Девочки тебя ждали, и папа …

— Вот именно, папа. У меня с ним по-другому. И с каждой сестрой по-разному. Со всеми вместе не так интересно. Ты меня понимаешь? Мам?

— Саш, ты максималист. Я понимаю, что с семьем по-другому, но в этом что-то есть.

— Что есть? Надо быть милым, светским, толерантным. Трудно найти общую и интересную тему. Я от этого устаю. Устаю от вашего немого осуждения, что я не женат, не такой, как остальные … у меня нет детей. Ладно, не будем об этом. Не стоит.

— Да, Саш. Сейчас это все не так уж важно. Ты же знаешь, что со мной происходит. Ты со мной никогда об этом не говорил. Я подумала, что ты не веришь, что меня скоро не будет. Это понятно, что никто в такое не может поверить, но я боюсь, что ты меня сейчас даже не узнаешь.

— Я, мам, тебя любую узнаю. Не беспокойся.

— Ладно, Сашенька. Посмотрим. До встречи.

Аня теперь ждала встречи. Уже сегодня вечером она увидит Сашу. Что он ей скажет, как это все будет. Может это будет их последняя встреча. Выстраданная мысль о самоубийстве Аню никогда полностью не оставляла. Это была единственно доступная ей тактика исхода из вышедшей из-под контроля ситуации. Аня была уверена, что ей удасться это сделать, когда придет время. Лишь бы знать, когда оно придет, когда будет … пора! Аня надеялась, что ей это будет ясно, но старалась об этом не думать, да, честно говоря, до сих пор про происшедшее казалось ей нереальным.

Перед посадкой она сходила в туалет и проверила, как она выглядит. Зеркало показало ей молодую, чуть накрашенную женщину, немного усталую, но в целом … ничего. Самолет сел, все сразу встали и толпились в проходе. Мужик впереди опять подсуетился и достал Анин чемодан. У выхода в город толпились встречающие разные рейсы, и Аня не сразу увидела молодого парня с плакатиком «Anna Reifman». Как и было обещано в письме, ее встречали. Аня подошла, представилась, они пошли на стоянку. Мужик ей, кстати, так и не сказал, как его зовут. Он просто поздоровался и спросил, как она доехала и объяснил, что сейчас они поедут в гостиницу в Куантико, что это, мол, недалеко, всего около 40 миль. Аня узнала, что речь идет о режимном объекте и она будет жить в специальном общежитии Академии. Беспокоиться ей не стоит, так как общежитие очень удобное. Городок у них небольшой. Самим большим комплексом является База Морской Пехоты, на территории которой находятся федеральные ведомства: Управление по борьбе с наркотиками, Академия ФБР и Лаборатории. Вечером можно погулять по набережной реки Потомак. Аня не слушала. Про Лаборатории и Куантико она и так посмотрела на интернете, хотя не так уж все это ей сейчас было интересно. «Нужно мне там гулять…. Я лучше в Вашингтон съезжу», думала она, любезно улыбаясь своему гиду. Она спросила, как добираться до города. Шофер ответил, что можно взять в рент машину, хотя в центре трудно парковаться, а лучше всего ехать на поезде. Аня все это и так знала, спросила просто, чтобы поддержать разговор. Парень сказал, что он ее доставит в общежитие и покажет, куда ей надо идти. Ее сегодня ждут в Лабораториях, но до них всего два шага.

В общежитии прекрасный кафетерий … Аня была рада, что он показал ей ее комнату и наконец ушел. Комната — как комната, обычный гостиничный номер с большой кроватью, душ, телевизор, стол, стенной шкаф. Да, какая разница. Аня с аппетитом поела и стала готовится к своему первому визиту в Лаборатории. В джинсах она туда не пойдет. Аня достала белую юбку за колено и белый легкий свитер. Там разумеется кондиционер, мерзнуть ей не хотелось. Здание произвело на Аню гнетущее впечатление. Собственно Лаборатории располагались не в одном, а в трех огромных приземистых зданиях на берегу реки. Окна были сплошные и сквозь них было ничего не рассмотреть. На крышах громоздились конгломераты белых труб. Здания подавляли своей нечеловеческой функциональностью, той особой научной бездушностью, которая не может принять в расчет людские эмоции. «Фу черт, прямо Данте: оставь надежду всяк сюда входящий! Как неприятно» — подумалось Ане и она почувствовала себя оробевшей перед этим «модулем С», напичканным сверхсовременной аппаратурой. Ей нужно было в сектор Mitochondrial DNA. Так ей было объяснено в письме, и шофер еще раз это подтвердил. Аня прошла через рамку металлоискателя и вышла к круглому столу рецепции.

Почему-то она думала, что там будут все в форме, но женщина была просто строго одета в темный костюм безо всяких знаков отличия. Аня объяснила, что ее вызывали к 4 часам, назвала свою фамилию. Женщина тщательно проверила Анины водительские права и куда-то позвонив, сказала, что «thank you … would you like to take a seat … за вами сейчас придут». И действительно Аня не просидела и двух минут, как появился молодой человек в белом халате и пригласил ее следовать за ним. Они поднялись на лифте, Аня даже не заметила на какой этаж, потом долго шли по длинному безликому коридору. Молодой человек открыл перед ней дверь и Аня оказалась в большой комнате, вроде приемной. Большую часть комнаты занимала стойка, похожая на медсестринский пост, позади виднелись проходы, ведущие вглубь здания. На «посту» сидела женщина в белом халате, их ни о чем больше не спрашивали и Аня прошла вслед за своим провожатым по одному из коридоров. Он провел ее в кабинет, где ее ждал другой человек. Молодой человек выжидающе застыл, ему сказали «спасибо» и он немедленно вышел. Аня в растерянности остановилась перед большим письменным столом:

— Садитесь госпожа Рейфман. Я доктор Колеман. Доктор медицины, специалист по геронтологической физиологии. Доктор Голдберг из Портленда — мой коллега, мы с ним хорошо знакомы. Я буду заниматься вашим кейсом. Кстати, могу я вас называть просто Анна? Нам, ведь, предстоит сотрудничество. Я не настаиваю. Госпожа Рейфман меня вполне устраивает. Как скажите …

— Да, да. Называйте меня Анной. Конечно. — Аня ждала продолжения разговора. Сейчас мяч был на его поле. Ей следовало просто молчать.

— Я — сотрудник ФБР, но я — не специальный агент, как доктор Голдберг. Его задача находить с чем и кем нам работать, а мы работаем с каждым конкретным кейсом, у нас разные задачи. С ним вы сможете связаться в случае необходимости в Портленде, или позвонить непосредственно мне. Об этом мы еще успеем поговорить. У вас есть ко мне вопросы? Прежде всего я хочу, чтобы вы понимали наши общие цели и задачи и …

— Доктор Колман, агент Голдберг мне объяснил, что я в любом случае не могу отказаться от сотрудничества. По-этому … я — в вашей власти. Я не могу ни на что повлиять.

— Зачем вы так, Анна? Факты жизни вообще редко бывают в нашей власти, но вы заинтересованы в нашем сотрудничестве.

— Почему? Вы же сами сказали, что никто ничего не может изменить.

— Ну, и что? Зато у нас будет информация. Мы будем примерно знать, чего ожидать, как к этому подойти, что делать… Для вас, поверьте, это так же важно, как и для нас. Специальный агент, доктор Голдберг вам объяснил, что происходит, как бы это ни казалось удивительным, но позвольте мне это сделать еще раз …

Аня промолчала, и Колман провел ее в соседний маленький зал, где показал ей 20-минутную лекцию в слайдах о митохондриях, геноме и процессах старения … Ане внезапно захотелось спать. Мелькающие цветные слайды, монотонный внятный размеренный голос доктора Колмана едва доходил до ее сознания. Она вообще не была уверена, что ей так уж надо понимать все эти подробности. Ну зачем? Какая разница … Они снова прошли в кабинет и Колман чуть подробнее, чем в программе приложенной к письму, рассказал ей об исследованиях, которые ей надо будет пройти в этот приезд. Кроме физиологических, ей следовало пройти через целые батареи психологических тестов. Он протянул ей распечатку графика исследований на каждый день и, улыбнувшись, сказал, что психологическая часть может быть ей особенно интересна, и что это … сюрприз. Аня даже удивилась, что в их официальной беседе и деловом сотрудничестве было место для несерьезного «сюрприза». Колман ее прямо заинтриговал.

После встречи с Колманом, Аня чувствовала себя усталой, прямо выжатой. Это было некстати, как как ей предстояла встреча с Сашей, который тоже сегодня прилетел из Нью-Йорка. Она еще успела немного полежать, сходить в душ и снова тщательно накраситься и переодеться. В вагоне Амтрака было не так уж мало народу, но она нашла себе место. Теперь впечатления от Лабораторий уступили место тревожному волнению: как она увидится с Сашей … Она совершенно не такая, какую он знал. Как он ее воспримет? Что скажет? Девочки и Феликс все-таки видели перемены, сколь бы быстро они не происходили, а Саша … для него все наступит сразу. Они договорились встретиться в Джорджтауне во французском ресторане La Chaumière. Аня там никогда не была, но Саша настоял, уверяя ее, что в таком европейском месте ей понравится.

Она пришла первой. Свернув с Пенсильвания Авеню и пройдя два шага по небольшой улочке М, Аня сразу заметила вывеску белыми буквами на красном навесе. В полупустом зале зале играла тихая музыка. Ее посадили за круглый столик с белой скатертью и предложила меню, но Аня сказала, что она ждет сына. Официант сразу отошел, принеся ей воду. Она огляделась: довольно большой зал, крахмальные белые скатерти, салфетки, посередине грубый, сложенный из огромных валунов, пылающий очаг. Там же барная стойка. По стенам фотографии, сводчатый потолок со стилизованными балками. Искусно сделанная иллюзия французской провинции. «Интересно, когда он придет?» — Аня встала, прошла к бару и уселась на табурет: «Джин-тоник, пожалуйста!» — негромко сказала она. Других напитков Аня особо и не знала. Она не ходила в Америке по барам.

Прихлебывая холодный напиток, остро пахнущий можжевельником и цитрусом, Аня как-то успокоилась. Ей предстояло провести два дня с Сашкой и никто им не будет мешать. Только сейчас она поняла, как она по нему соскучилась, и насколько давно они не были вдвоем. К стойке подошел молодой мужчина, вежливо поздоровался и попросил разрешения сесть рядом и купить ей какой-нибудь напиток. Аня подняла на него глаза, губы ее скривились в чуть брезгливой улыбке и уже сложились для небрежного «Нет, спасибо…», но она не успела ничего сказать, мужчина промямлил «извините» и отошел, ни на чем больше не настаивая. Ну, да … Аня это всегда умела … дать понять, что «ничего не выйдет и даже само поползновение абсурдно». Все правильно: она явно превращалась в Нюру, ту, которой она была еще до встречи с Феликсом. Тогда она, кстати, часто сидела в барах. Разумеется, она заметила мужичка, сразу охватила его взглядом: нет, не то … не тянул, да, впрочем, ей сейчас было не до него; она ждала Сашу.

Саша вошел в ресторан, огляделся, но мамы нигде не было видно. У барной стойки, спиной с нему сидела какая-то женщина. Ее фигура притягивала к себе его взгляд: то ли одеждой, то ли позой, то ли четко-очерченным тонким профилем … Старые фотографии из семейного альбома, который он много раз видел, всплыли в его памяти. Боже! Это же … мать! Разумеется, это она, но только молодая, совсем не такая, какую он ожидал увидеть. Папа ему говорил, что мама теперь другая, но разве он мог себе представить насколько. На ватных ногах Саша подошел поближе и окликнул ее: «Мам …» Аня обернулась и поставила на стойку свой стакан, в котором оставались кубики льда. Они сели за стол, к ним подошел официант и подал меню. Аня опять смотрела на себя и на сына «со стороны»: да, у нее мог бы быть взрослый сын, но не такой, как Саша. Саша был слишком зрелым, он не выглядел ее сыном. А кем? Интересно, что про них думали? Зря она сказала, что ждет сына. Глупо. Но она еще не привыкла это скрывать … Да, ладно, … почему это сейчас вообще ее волновало? Надо было что-то говорить, но Саша все никак не мог преодолеть свой шок. Аня взяла на себя инициативу:

— Сашенька, а так рада тебя видеть. Я очень соскучилась… как ты на меня смотришь. Не нравлюсь? Не узнал меня? Я тебе говорила …

— Мам, я — в шоке. Честно. Не хочу тебе врать, ты совершенно другая … я тебя узнал. Я тебя такой немного помню. Нет, нет не такой, но почти … Мам, ты — такая … с ума сойти … Я не знаю, что сказать. Я никогда не видел таких красивых женщин … Честно.

— Спасибо, Саш, но … все это временно. Ты наверное понимаешь, что будет дальше. Понимаешь? Я, ведь, такой не останусь. Все у нас, Саша, нарушилось. Зачем? Я сама ничего не понимаю. Я умру, т. е. не умру. Сама не знаю, что со мной будет. Я сейчас такая, но мы же знаем, сколько мне лет. Другие не знают, но мы-то все знаем. Это так тяжело. Как мы это вынесем? Я, папа, вы … Сашенька, я никому этого не говорила, а тебе скажу … Я не хочу досматривать этот триллер до последнего кадра … я уйду сама. Не бойтесь. Я надеюсь, что я буду знать, когда … Я не могу через это пройти, и не уверена, что вы все можете.

— Мам, ты хочешь себя убить? Так?

— Так, Саша. Человеческая жизнь должна заканчиваться обычно. Я — ошибка природы. Но ее можно исправить. Ты сидишь сейчас рядом с молодой женщиной, но видишь ли ты во мне свою мать? Да ты выглядишь старше меня. Не обижайся. Так неправильно. Я по-привычке сказала официанту, что жду сына. Теперь он смотрит на нас, и уверен, что я солгала.

— Мам … дай мне подумать. Давай закажем еду. Успокойся. Какая нам с тобой разница, что думает официант?

Саша сделал знак официанту и у них приняли заказ. Аня прикинула, что в этом дорогом ресторане по счету придется заплатить гораздо больше ста долларов. Интересно, Саша заплатит, или нужно будет предложить ему половину. Впрочем, Аня могла бы поспорить, что он заплатит. Конечно ее Саша был полноценным американцем, но московская закалка «старого света» не могла испариться из него полностью, вряд ли он серьезно воспринимал феминизм. Когда принесли еду, и налили им по бокалу вина, Саша заговорил:

— Мама, послушай меня. Я знал твою ситуацию. Мы с папой об этом говорили и с девочками. Но одно дело … говорить, а другое — увидеть … Это разные вещи. Я вижу тебя и … вот что я тебе скажу. Такое, как с тобой, случается, я уверен, один раз из миллиарда … Тебе и всем нам повезло …

— Саша, ты слышишь себя? О каком «повезло» речь? Я бы нормально старилась, и потом бы умерла … А так …

— А что такое «нормально»? Зачем тебе пошлость похорон? Их не будет … и отлично. Да дело даже не в этом, а в том, что прекрасно идти неизведанным путем: разве не прекрасно, что все умрут, а ты — нет? Мам, пойми, ты не умрешь. Мы никогда не увидим твое мертвое тело. Наоборот, мы будет знать, что ты где-то есть. И потом …

— Что потом?

— Я имею в виду, что будет жить еще одна Анна Рейфман, и неважно, как ее назовут. У тебя будет второй шанс. Что тут плохого?

— А вы все? А папа?

— А что папа? Счастливый мужик! Он второй раз видит свою женщину молодой и прекрасной. Ты лучше подумай о том, как нам всем повезло. Я не могу ручаться за Лиду и Катю, я могу тебе только свои ощущения объяснить. Понимаешь, я сейчас увидел свою мать не матерью, а женщиной, а поверь: я тобой горжусь! Я и представить себе не мог, что ты была такая. Да, видел фото, даже помню тебя своей молодой мамой, но … сейчас, не знаю, понимаешь ли ты меня. Нам дано заглянуть в прошлое. Никто не может, а мы можем …

— Я слышу тебя, Саша. Спасибо. Ты меня очень поддержал, я не ожидала. Мне не приходило в голову так об этом думать. Но … что со мной будет? Это так страшно. Моя семья ни с того ни с сего должна будет возиться с ребенком. И выхода не будет.

— Не бойся. Кроме того, может все так и останется. А потом … время еще есть. Даже к этому можно морально подготовиться. Это ведь не какой-то ребенок, это наша возможность увидеть, какая ты была маленькая и может даже что-то про тебя понять. Почему это плохо?

— Вот как ты это видишь … ладно, посмотрим. Просто у меня нет мужества жить дальше, а потом умереть таким образом …

— Вот мам, в этом-то и дело: ты не умрешь, ты просто исчезнешь, а это разные вещи. Разве не здорово исчезнуть, а не умереть? Чтобы не было трупа, похорон …

— Здорово. Я подумаю над тем, что ты мне сказал.

— Мама, давай получим удовольствие друг от друга, у нас впереди целых два дня. Я проведу два дня в обществе обалденной женщины, мы с тобой будем гулять, на меня все будут смотреть и завидовать. Ты — одна такая. Пойми, не надо смотреть на это, как на несчастье, наоборот, нам — повезло!

Саша повторял свое «повезло», как мантру, и говоря все это, сам верил своим словам. Неужели эта женщина его мать? Она отличается от всех женщин, которых он тут знал. В чем отличие? Оно есть, но Саше не удавалось его сформулировать: то ли спокойная уверенность в себе, то ли европейский стиль, немного ретро, такой здесь редкий и трудно замечаемый мужчинами. Саша, как и любой мужчина, не замечая деталей, видел целое: свободный костюм с кружевами и прошвами, в меру открытый ворот, в меру длинная юбка, изящный макияж, когда непонятно — все накрашено или ничего. А какой цвет? Бабушка называла это — палевые тона. Смесь светло-бежевого, чуть розоватого, желтоватого. Приглушенная стильная гамма, как будто достали из бабушкиного сундука старые ночные рубашки, пожелтевшие, пахнущие лавандой, невесомые и представимые только на шикарных женщинах прошлого. Какие босоножки: закрытые на пятке, без каблука, с длинными ремешками, облегающими ноги, как у греческих сандалий. И такой маленький размер. На голове была бы уместна маленькая шляпа, но она не надела шляпу, безошибочно зная, что шляпа все-таки здесь была лишней. Вкус и чувство меры, вот что Сашу завораживало в этой женщине, которую ему было сейчас невозможно видеть своей матерью. Умом он понимал, что это — она, но … с другой стороны, нет, так воспринимать ее было уже трудно.

Они погуляли по Джорджтауну и он проводил Аню до электрички. Два дня пролетели как романтическое путешествие. Они фотографировались, сидели в кафе, ездили на водопады, даже успели сходить в субботу вечером на концерт в Центр Джона Кеннеди. Вечером в воскресенье Саша улетел. Они попрощались просто, без слез, оба усталые и уже в мыслях о предстоящей неделе. Аня должна была явиться в Лаборатории к 9-ти утра.

Мысли о самоубийстве не оставили ее полностью, но после Сашиных слов она стала сомневаться в своем решении. Он был первым, который с ней поговорил о случившемся в таком ключе. Девочки и Феликс предпочитали молчать. Аня знала, что они просто не знают, что ей говорить, надеются на чудо. А еще она знала, что по-сути Сашка, как всегда хорошо устроился, он был большой теоретик … а вот ее семья в Портленде … они не могли позволить себе быть теоретиками. С ними двухдневное «романтическое путешествие» невозможно, с ними ей надо было жить, сколько ей там еще осталось.

С утра Аня явилась в Лаборатории в кабинет к доктору Колману, который встретил ее как старую знакомую. Свидание их продолжалось всего несколько минут, так как доктор Колман сказал, что он будет с ней каждый день обсуждать результаты исследований, но пока их нет, обсуждать нечего. Сегодня она должна пройти много тестов и завтра с утра он их ей представит и объяснит. Аню водили из кабинета в кабинет, брали кровь, заставляли сдавать анализ мочи, делали рентген, УЗИ, электрокардиограмму. Лаборанты и техники были молчаливы и эффективны, хотя особой любезностью, к которой она привыкала в поликлинике, сотрудники не утруждались. Тут было оборудование, в поликлинике ненужное и непредставимое: центрифуги, какие-то барокамеры, капсулы, тренажеры с проводами. Аня когда-то видела подобное в документальном фильме о подготовке космонавтов. Она устала, и процедуры уже совершенно не казались ей любопытными. Да это еще было что! Вот завтра ей следовало начинать прохождение всех без исключения специалистов, которые будут заказывать анализы по своему профилю. На следующее утро Аня снова увиделась с Колманом и у них состоялся примечательный разговор:

— Анна, у нас есть первые результаты самых общих анализов. Никаких патологий на сегодняшний день у вас не выявлено. Конкретные цифры позволяют нам судить о вашем вероятном возрасте. Метрический, календарный ваш возраст — 66 лет, а условный ретроспективный примерно — 26–28 лет.

Аня ничего не ответила. Ее мучил всего один вопрос: на сколько ее хватит? Как быстро все будет развиваться. Ее снова охватили мысли о свободном выборе все прервать, не ждать конца процесса. Но все-таки какие прогнозы? Почему он ей об этом ничего не говорит? Вчера она разговаривала с Феликсом и он умолял ее задать именно этот вопрос. Колман как будто подслушал ее мысли:

— Анна, ваше ретроспективное развитие идет довольно быстро и прервать его не в наших силах. Хотя у меня по-этому поводу есть предложение … Я прошу вас меня выслушать.

— Да, я вас слушаю, доктор Колеман.

— Сейчас вы, Анна, находитесь на пике своего репродуктивного здоровья. Вы сильная, здоровая женщина, ваш гормональный уровень более чем позволяет вам забеременеть, выносить и родить ребенка …

— Что вы имеете в виду? Как это родить? От кого? От Феликса? Я вас не понимаю.

— Ну, этот вопрос мы бы с вами обсудим. Ваш муж не самый подходящий донор спермы …

— Он — не донор спермы, он мой муж. У меня, как вам известно, трое детей. Зачем мне сейчас рожать ребенка? Это же дикость …

— Не такая уж дикость, Анна! Есть два серьезных резона почему вам может быть следовало бы это сделать. Подумайте.

— Какие резоны? Я не вижу ни одного. Да и Феликс — пожилой человек, он никогда на это не согласится. Что тут обсуждать?

— Выслушайте меня, Анна. Первый резон — это замедление, вплоть до полного, хотя может быть и временного, замораживания процесса регрессирования вашего организма. Мы полагаем, что беременность, роды, грудное вскармливание будут блокировать процесс обратного развития. Ваши клетки придут в нормальное состояние и вы пробудете в современном возрасте гораздо дольше, чем без беременности. Есть еще и второй резон … деньги.

— А при чем тут деньги?

— При том, что ваш ребенок будет представлять для науки серьезный интерес. Мы работаем над проблемой старения с одним из самых престижных университетов Америки, у них есть большие гранты на эти исследования. Если вы согласитесь стать матерью, вам будет выплачено вознаграждение, сумму которого мы можем обговорить в дальнейшем. Уверяю вас, что речь идет о действительно серьезном вознаграждении. Это не деньги из федерального бюджета, это частный фонд. Подумайте, Анна, посоветуйтесь со своей семьей.

В голове у Ани гудело. Предложение было фантастичным, и неприемлемым … хотя. Если она «уйдет», то почему бы не обеспечить Феликса деньгами? Слишком тут много непонятного. А ребенка куда … А что наука? У нее же есть дети. Этот-то новый им зачем?

— А мои дети …?

— Я понял, что вы хотите спросить. Нет, ваши существующие дети были рождены тогда, когда ваши клетки еще не подверглись патологической мутации. Сейчас все по-другому. Анна, вы — уникальны! И ваш ребенок может быть уникален.

— А что вы там говорили насчет донора? Почему я не могу иметь ребенка от мужа?

— Я не сказал, что не можете. Но тут есть много «но». Речь может идти только об искусственном оплодотворении. Мы будем вынуждены делать спермограмму и выбрать только сперматозоиды ХХ. Условием нашего контракта может быть только рождение девочки. Она, скорее всего, будет носителем ваших специфических генетических признаков, тех, которые являются причиной уникальной редчайшей мутации. По мужской линии это не передастся. Поскольку Феликс немолод, то не факт, что его сперма будет отвечать высоким требованиям эксперимента. С другой стороны, если … спермограмма выявит …

— Доктор Колман, вы это называете «экспериментом», а речь идет о моем ребенке.

— Стоит ли так на это смотреть, Анна? Ребенок будет вашим временно …

— В каком смысле?

— В таком, что происходящий с вами процесс просто будет заторможен, как-то замедлен, но он будет, скорее всего, продолжаться. Ребенок может быть адаптирован семьей, которую мы подберем …

— Постойте. А почему он не мог бы остаться в моей семье? Я говорю … теоретически.

— Мог бы … однако, маловероятно, что ваши дети согласились бы воспитывать вашу дочь, тем более, если ее отцом будет не Феликс. Нельзя хотеть от людей слишком многого. Вы можете с ними поговорить, это ваше право. Уверяю вас: сумма компенсации будет весьма значительной. Суррогатные матери получают в десятки раз меньше …

— Я не могу это решить. Мне нужно время.

— Да, я понимаю…. Анна, вы устали. Завтра у вас будет встреча с нашим психологом, и, помните … я вам обещал сюрприз. Завтра … все завтра. Идите отдыхать.

Анна поела в кафетерии общежития, было еще не поздно. Она была возбуждена услышанным от Колмана. Ей такое даже в голову не приходило. То-есть она понимала, что может теперь забеременеть, но это представлялось недопустимым, а поскольку они с Феликсом спали в разных спальнях, то и вопрос-то снялся сам собою. А теперь … Ане нестерпимо захотелось поговорить обо всем этом с Феликсом, но его еще не было дома. Нужно было ждать. А что она ему скажет? «Феля, давай ребеночка родим!». Он уж точно ее за сумасшедшую примет. Да это и было безумием. «Давай, мол, родим, а потом продадим его, скажем, за миллион». Аня была сбита с толку. А может … родить? Почему бы и нет? Девочке будет хорошо, а деньги Феликсу пригодятся. Хоть что-нибудь от нее напоследок полезное …

Ане хотелось куда-нибудь съездить, сидеть в своей комнате казалось ей ужасным. От главного входа в Военно-Морскую Академию отходил экскурсионный микроавтобус в Маунт Вернон, где можно было бы осмотреть усадьбу Джорджа Вашингтона. Аня еще в Портленде посмотрела, как туда можно было поехать. Да только сейчас ей было совершенно не до Вашингтона и его быта. Да и поздно уже для экскурсии и ехать одной … Аня никуда не привыкла ездить одна, а Феликса рядом не было. Надо было с Сашей поехать … Где сейчас Саша? Где все? Слова не с кем сказать. Аня просто пошла по набережной Потомака и через какое-то время присела на лавочку. Вокруг было много народу: группки курсантов в форме с родителями, школьники, туристы-азиаты. Река Потомак лениво текла мимо, вдалеке был виден большой мост, берега с низким парапетом заросли травой. Место было не сказать, чтобы очень уж красивое. Над водой летали букашки и немного пахло тиной и нагретой землей. Аня услышала стрекотание стрекоз. Их было много: темно-зеленые в синеву, они беспорядочно носились взад-вперед, нигде не присаживаясь. За долгие годы в Америке, Аня впервые увидела стрекоз «коромысло», огромных с широким размахом крыльев, с длинным узким телом. Они напоминали реактивные истребители в бою: то резко взмывали вверх, то камнем пикировали вниз, то с запредельной скоростью двигались в одной плоскости, меняя галсы, и вдруг застывали в одной точке.

Когда-то, очень давно, Аня вот так же смотрела на стрекозу над водой. Внезапно она садилась на землю и можно было совсем близко увидеть ее удивительные глаза. Они сверкали на солнце, отражая все вокруг: синее небо, зелень, цветы. Глаза у стрекозы были просто огромные, если сравнивать со всем остальным телом. Как загадочно они выглядели и блестели, как жемчужины. Там, около той маленькой реки, Аня была не одна. Они смотрели на стрекозу вдвоем. И тот, с кем она проводила время тем жарким летним ранним вечером, внезапно вспомнился Ане в мельчайших деталях.

Он был совсем мальчишкой и звали его … Шуркой. А фамилия его была … странная такая фамилия: Колос. Александр Колос, 16 лет, пионер из ее отряда. Классическая ситуация «учительница первая моя», да только ничего такого уж криминального Аня не делала. Их разделяли всего 4 года. Ей было двадцать и это была ее последняя «пионерская практика» после 4-го курса. И тем не менее, в таком возрасте 4 года — это разница: он был мальчишка-школьник, а она … ох, она уже была «она», Нюрка, давно пожившая-поднаторевшая в разного рода приключениях. Хотя вот такого «с пионером» у нее еще не было. Она переходила на 5 курс, а он — в десятый класс. Казалось бы — подумаешь! Но это был криминал и риск придавал приключению остроту, лишая его банальности летнего романа.

В лагере надо было отторчать два месяца и Аня сразу поняла, что отвертеться от постылой работы вожатой не удасться. Ее почему-то поставили на первый отряд. Она не стала спорить, какая была разница, даже может и лучше, чем с совсем маленькими. Очень уж не хотелось вытирать им нос и успокаивать скучающих по маме плакс. В первую смену в июне у нее были в основном семиклассники. Восьмиклассники сдавали экзамены и старшие на эту смену не ездили. Они появились в июле. Танцы, гулянья по территории, мазанья зубной пастой, бренчание на гитаре по вечерам, девчоночьи слезы и вздохи … как все это было неинтересно. Аня тяготилась лагерем, считала дни до отъезда и понятия не имела, как себя развлечь.

С кем там было развлекаться? Со своими скучными педагогическими мальчиками, сплошь неудачливыми, недостаточно талантливыми и уверенными в себе. Тоже мне «физики»! Нормальные физики учились не у них, а совсем в других местах. Ни один из этих низкорослых, неказистых, прыщавых юношей не мог претендовать на работу в научно-исследовательских институтах. Они вообще ни на что не могли претендовать, и Аня совсем заскучала. По вечерам скука переходила в тоску и острое ощущение потери драгоценного летнего времени.

Сашу Колоса она заметила сразу, с первого дня. Его нельзя было не заметить: высокий, плечистый, с чистой загорелой кожей, выгоревшими русыми волосами, с выбритой полоской над губой. Интересно, когда он успевал утром бриться? Но он успевал. Парень прилично играл на гитаре, музыкально пел модные бардовские песни, во всех его жестах была нарочитая медлительность уверенного в себе пацана, который знает себе цену, но не спешит собой распорядиться. Просто не знает пока как и с кем.

Держался он особняком, в лагерных мероприятиях участия принимать не хотел, всем своим видом показывая незаинтересованность защищать «честь отряда». Вечером вокруг него собирался кружок, и Шурка, так его называли особо приближенные ребята, пел, немного по-блатному подвывая, никогда не желая выполнять ничьих заявок. Он пел только то, что сам хотел. Потом он внезапно вставал и уходил, ни перед кем не оправдываясь, провожаемый завистливыми взглядами ребят. Девочки смотрели на него тоже, некоторые, самые симпатичные, старались обратить на себя его внимание, приглашали на «белый танец», заговаривали. Но, не тут-то было. Шура предпочитал быть «свободным». Аня наблюдала. Что ж, его равнодушие к девушкам имело какие-то причины. Он не то, чтобы никого не хотел, он просто не хотел «этих» великовозрастных дурочек. Аня тоже включилась в соревнование за внимание этого самоуверенного парня. Сначала «ради смеха», а потом всерьез решив взять его себе. Победить «дурочек» было нетрудно, но все-таки ей было интересно посмотреть, как он будет себя вести, какой он … вообще.

Странный на самом деле интерес: чем этот юный девственник отличался от ее одноклассника на старой даче у подруги, когда она сама еще была школьницей. Или отличался? Проверить это можно было только одним способом: попробовать! Прошла примерно неделя с начала смены и Аня начала на Шуру смотреть. Просто останавливала на нем свой взгляд чуть дольше, чем было нужно. Их глаза встречались, он отводил их первым, а потом … вдруг не отвел, а тоже пристально взглянул на вожатую. Тут Аня в его глазах все и прочитала: да, ты то, что мне нужно. Не они, а … ты.

Наглый у Шурки был взгляд: смесь бахвальства с вседозволенностью, бесшабашности с желанием казаться опытней, чем он был, решимость «показать класс», признание ее превосходства, обещание молчать, хранить тайну … Однако, если бы Колос был просто наглый, Аня бы не прельстилась, скучно: не видала она наглых и глупых! Наряду с наглостью в нем была та самая первозданная незрелость, которая потом уже никогда не возвращается, неуверенность, что он все делает правильно, боязнь, что над ним посмеются. Гремучая привлекательная смесь.

Аня помнила острое удовольствие заговора, когда однажды в свой выходной, когда на отряде был подменный вожатый, она шепнула Шуре, что будет ждать его за задней калиткой, которая вела к лесу. Никто не заметил бы его отсутствия, в лагере показывали фильм, а она всем сказала, что уехала в город. Фильм начался сразу после ужина, уже только начинало темнеть, за калиткой никого, естественно, не было и они стали быстро удаляться вглубь леса. Быстро прошли по просеке, и вышли на берег небольшой мелкой речушки Воря. На берегу присели в высокую траву, потом легли на спину, запрокинув головы к темнеющему небу. Совсем рядом квакали лягушки, над водой летали стрекозы. Они лежали рядом и молчали. Не хотелось говорить какие-то необязательные пустяки.

Аня уж совсем собралась сказать Шурке, что им пора, тем более, что вокруг летали комары … но тут, она почувствовала, что он к ней придвинулся совсем близко, обнял ее и начал целовать. Аня не отодвинулась, от него приятно пахло травой, чистой кожей, недорогим лосьоном и сигаретами. Потом она почувствовала на своем теле его руки, которые мяли ей грудь и задирали майку. «Ну, понятно …, кто бы сомневался! А вы, девочки, вытрите сопли». Зачем Ане было нужно это глупое соперничество, она и сама не могла бы объяснить. Шура, разумеется, повелся, и на этом можно было бы поставить точку, но точку ставить Ане как раз и не хотелось, наоборот его руки ее раззадорили. Она рывком встала, отряхнула подол:

— Нет, так не пойдет. Не сейчас.

— А когда?

— Что когда?

— Ты поняла. Просто скажи, когда … и куда мне прийти. Я не хочу тебе неприятностей.

— Завтра … после отбоя. Когда все уснут. Я тебя здесь подожду. Здесь, не у калитки. Понял? Если встретишь кого-нибудь, скажешь, что просто вышел прийтись, что тебе не спится. Ты понял?

— Да, понял, понял. Не дурак. Я пойду, а ты … потом, минут через десять.

Шурка совершенно органично уже говорил ей «ты», и даже брался командовать. Что ж: начало неплохое. Аня выждала не десять, а двадцать минут и вернулась в корпус, когда ребята уже спали. Они потом много раз гуляли по лесу после отбоя. Жаркие июльские ночи дышали на них духотой. От реки поднималась сырость. Они брали с собой одеяло, и лежали на нем голые, сначала разгоряченные любовью, а потом когда им становилось зябко, они накрывались сверху простыней с синим лагерным клеймом.

Аня помнила, с какой готовностью, ни секунды не размышляя, Шурка сбросил с себя штаны вместе с трусами и майку. Его тело мелькнуло в лунном неясном свете, твердое, жилистое, узкое, но уже с рельефными широкими мышцами на плечах. Как быстро он научился ее любить. Удивительно быстро. Шурка безошибочно чувствовал, что ей нужно, и умел ей это дать. Способный парень, как с иронией думала о нем Аня, иронизируя не столько над ним, сколько над собой. На черта он был ей нужен? На безрыбье? Для «коллекции»? Сейчас Аня понимала, что она играла с Шуркой в игру, игра — это было все! Она играла в королеву, в которую влюблен паж. Он условия игры принимал, хотя тоже понимал, что это «маски», что ни она — не королева, ни он — не паж.

И все-таки им удалось сделать приключение романтичным, не только расцветить лагерную скуку, но и получить от самих себя максимум удовольствия. Он был хороший игрок, не стал удовлетворяться простым «трахом», даже учитывая, что в те времена, сам «трах» был для него неимоверно важен, и не гордостью от того, что он … «вожатую» смог … нет, не так все было просто. Они оба получали наслаждение от свежего хрустящего сена, которое сквозь тонкое одеяло кололо их тела и одуряюще пахло, от веточки земляники, которую он срывал и совал ей в рот спелые ягоды, от ярко-синих васильков, которые они раздвигали, проходя через ржаное поле, от горьковатого привкуса травинки, которую они грызли, лежа на лугу на мягкой «кашке» с белыми мелкими цветочками. Он плавал в тихие заводи и доставал ей кувшинки, которые она заколкой пришпиливала к волосам. Один раз они зашли в деревню и тетка вынесла им по кружке парного молока. Они смеялись, сами не зная от чего, и молоко оставалось у них на губах. Молоко им дали не от полноты чувств, а потому что Шурка помог хозяйке передвинуть сорокалитровую флягу.

Много позже Аня видела клип романса «Как упоительны в России вечера», и там как раз такое и показали, видимо простецкая романтика запретной любви «в стогу» лежала на поверхности сознания людей. Ну, да, Аня сразу сравнила незатейливый видеоряд со своей давней историей, менее конфетно-галантерейной: молоко по подбородку у них не текло и пейзане не косили траву, но все-таки … похожей, кто бы мог подумать… Но с ней же это правда было, такое вот «видео» в дымке греха и секрета. Ах, если бы их кто-то застукал! Об этом лучше было не думать. Днем Аня старалась не обращать на Шурку никакого внимания, а девочки все не теряли надежду его «покорить». Иногда он с одной танцевал и она прижималась к нему в надежде на продолжение. Им это было даже на руку. Они практически ни о чем не говорили. Да и чем им было говорить. За неделю до конца смены он вообще уехал домой. А зато потом тайно приезжал каждый день на электричке и они встречались. Так было гораздо проще. Он же потому и уехал, развязывая себе руки, сказав по телефону отцу, что «ему в лагере надоело».

После школы Шурка задумал поступать в школу милиции, а потом в милицейский юридический. Папаша его был какой-то начальник на Петровке. Аню ждало распределение и она думала о загранице, куда, как говорили, уехал предыдущий выпуск. В их дальнейших жизнях не было место для другого. Все в конце июля и должно было кончится, но, как ни странно, не кончилось. Началась осень и Шурка приезжал к ней домой, предварительно позвонив и убедившись, что никого нет дома. Они продолжали видеться еще месяца три, хотя все реже и реже. Оба были заняты, в городе они не встречались. Куда с ним было идти, со школьником? Аня боялась встретить знакомых и общество Шурки на публике ей было ни к чему. Объясняться с какой-нибудь Маринкой по поводу «кто это?» ей не хотелось. Получалось, что в Москве мальчишка был ей не по рангу. Их по сути ничего не связывало, кроме постели. А ее расстеленный диван в отсутствии родителей не шел ни в какое сравнение с душистым сеновалом. Там в лесу, на полянке, на берегу, в заброшенной сторожке, или в гнилом сарае все было по-другому, а здесь в Москве от романтики не осталось и следа. Впрочем здесь в Москве, гнилой сарай и сторожка начали вспоминаться запахом мышей, а сеновал муравьями и комарами. Шурка казался ей задерганным пацаном в старой коротковатой курточке. Зачем он был ей нужен? Он стал ее раздражать молчаливостью, жесткими от гитары и желтыми от сигарет пальцами, несветскостью и неизжитым ребечеством, которое от желания казаться взрослым и опытным, было еще ощутимее.

Ане надоело ото всех скрываться и она стала подумывать о том, как бы ему сказать, что, мол, … все. Но говорить ничего не пришлось. Шурка и так звонил все реже и реже, а потом перестал звонить вообще. Никакого объяснения между ними не произошло, никто никого не бросал. Аня была немного удивлена, получалось, что то, что она принимала с его стороны за любовь, было простым интересом. Она просто стала его инициацией в формальную взрослость, и выполнив свою роль, оказалась лишней. Да и он ее интересовал от скуки. Аня его по-сути придумала, стиснула в романтическую матрицу «пажа и королевы», а на самом деле Шурка вызывал любопытство только в своем коротком переходном периоде от мальчишки к мужику, а потом … мальчишкой он быть перестал, и соответственно не выглядел больше трогательным и порывистым, а как мужчина до Аниных стандартов не дотягивал, и дело тут было даже не в возрасте. Для Ани не происходило самого главного: она не могла чувствовать над собой его мужскую доминанту, которая была ей необходима для полноты ощущений. Тогда она, разумеется, так себе это не формулировала. Собственно, так ни с кем до Феликса и не произошло. В свое время Аня и Шурка исчерпали свои функции в жизни друг друга и ушли каждый в свою сторону.

Аня рассеянно вернулась в общежитскую комнату и набрала в поисковике Шуркино имя: Колос Александр Юрьевич. И вот … готово: вот и Шурка 53 года рождения, живет в Южном Чертаново, имеет двоих детей. Аня улыбнулась, представляя себе Шурку пузатым милиционером на пенсии. И все-таки воспоминания о нем не были неприятными. Скорее наоборот.

Спала она хорошо и утром к девяти уже была в Лабораториях. Вечером, рассказывая Феликсу свои новости, они не стала ему говорить о предложении Колмана. Это был нетелефонный разговор.

Разговор с Колманом свелся к обсуждению результатов тестов, а потом загадочно щуря глаза, Колман повел ее в кабинет к психологу. Сегодня должны были начаться психологические испытания, которые вызывали у Ани больший интерес, чем сердечно-сосудистые тренажеры. Из-за стола им навстречу поднялся молодой мужчина, которого Колман представил и ушел. Доктора звали Бенджамин Лисовский. Разговор велся по-английски и Аня ничего поначалу не заметила, и вдруг Лисовский заговорил с ней на чистейшем русском. «Ага, вот оно что … психолог — русский. Его-то и имел в виду Колман, талдыча о сюрпризе. Хотя, какая мне разница?» — Аня подумала, что ей все равно, русский у нее будет психолог или китаец.

— Анна Львовна, я очень рад с вами познакомиться. Нам с вами предстоит длительное сотрудничество.

— Хотелось бы мне разделить вашу уверенность по-поводу «длительного сотрудничества». Аня начинала злиться.

— Как вам будет удобно, чтобы я вас называл? Мы же говорим по-русски. Вам же удобнее говорить по-русски? Я не ошибаюсь?

— Доктор Лисовский, мне все равно, как вы будете меня называть. По отчеству меня здесь давно никто не называл. Я даже отвыкла.

— Ну, тогда … Анна?

— Да, можно и Анна … и я вас должна называть «доктор Лисовский»?

— Ну зачем же … Для вас, я — Бен.

— Ну Бен, так Бен … Аня внимательно посмотрела на доктора.

Осмотр ее удовлетворил. На вид доктору было за 35, но до сорока. Хороший для мужчины возраст. Он был немного выше среднего роста, стройный, не накаченный, а именно стройный, такой, каким когда-то был молодой Феликс. Черные жесткие волосы, очень коротко стриженые, немного по-уставному, но стильно. Смуглая кожа, крупный нос, крепкие, плотно сжатые губы, темные глаза, закрытые модными очками в тонкой черной оправе. Хорошее мужское лицо … лицо интеллектуала, волевое и умное.

Доктор принялся рассказывать, что он родился в Америке, что его родители из Петербурга, который, когда они уехали, был еще Ленинградом. Он двуязычен, родители говорили с ним по-русски. Они живут в Бостоне, и сам он окончл МIT по специальности … Brain and Cognitive Sciences. Название факультета он сказал по-английски. Доктор вызывал у Ани глухую досаду: «Да, какая мне, нахрен, разница, откуда приехали твои родители. Плевать мне на это. Хорошо, впрочем, что не из Хохляндии». Аня могла бы подвякнуть, что, мол, дескать, я так люблю Петербург. «Ах, доктор, а вы, были ли там?», но ей было лень перекидываться с ним этим светским мячиком. Пока Бен распространялся о своей докторской диссертации и статьях, Аня рассматривала его руки. Руки — это было важно. У него они были небольшими, с длинными крепкими пальцами, ухоженными ногтями.

— Анна, расскажите мне о себе.

— Господи, что вам рассказать? Мне ни о чем не хочется вам рассказывать. Вы же знаете, что со мной случилось. Что тут расскажешь?

— Да, я понимаю, что это то, что вас сейчас волнует. Что ж … давайте поговорим об этом.

— Ну, и что вы хотите, чтобы я сказала? Аня чувствовала, что в ее тоне появилась агрессия, но она не могла ее сдержать, да и не хотела. Посадили ее тут перед ним, как кролика подопытного, и что она может поделать … что, разве можно отказаться разговаривать и уйти …

— Анна, давайте, я угадаю самое главное для вас сейчас. Вы хотите знать, сколько вам осталось, как вам жить и что делать в этой ситуации … и еще … я вас раздражаю. Я вижу.

— А видите, тогда чего вы добиваетесь?

— Мне кажется, что в моих силах облегчить вашу жизнь.

— Да? А не много ли вы на себя берете? Как вы можете ее облегчить?

Аня с удивлением поняла, что действительно, по-русски ей разговаривать легче, и с этим доктором она каким-то образом чувствует себя свободнее. Она настолько расслабилась, что даже позволяла себе немного хамить. Как будто он, этот Бен, был лично виноват и в том, что с ней случилось, и во вмешательстве в их жизнь ФБР.

— Понимаете, Анна. Я уже принимал участие в подобных исследованиях. Таких как вы — считанные единицы, но они были и есть.

— А если я спрошу, сколько же их было, вы же мне все равно не скажите. Это топ-секрет? Так?

— Нет, не так. Вам я могу сказать. Почему бы и нет … мы полагаем, что до нас дошли не все случаи, но из тех, которые попали в поле зрения Бюро, вы — восьмая. Были и другие случаи, описанные в прессе, но они, к сожалению, не стали предметом серьезного научного исследования.

— Я — восьмая? И что … что случилось с остальными?

— Регрессивный процесс дошел до логического конца и мы наблюдаем за, если так можно выразиться, «клонами» этих людей. Сейчас их 4. У двоих процесс еще не закончен, и находится на разных стадиях, а двое покончили с собой. Мы не смогли этому помешать. Да, и были не в праве … Вам, ведь, Анна, тоже, скорее всего, приходили в голову мысли о самоубийстве. Я прав? Как именно вы собираетесь это сделать?

— С чего вы решили, что я собираюсь …

— Я так думаю.

Аня не нашлась, что ответить. Да, она собиралась. Таблетки лежали наготове в ее тумбочке. Ничего себе … она — восьмая. Надо его расспросить. Оказывается … а что спросить? Что спросить? Что он может ей сказать? А вдруг он врет? Хотя, вряд ли.

— Вы, сомневаетесь, что я вам говорю правду? Зря. Из известных восьми человек на планете только двое действительно умерли и это был их выбор. В конце пути таких людей, как вы, ждет не смерть, а — жизнь. Вы должны это понимать.

— Они, что, бессмертны?

— Я не говорил «бессмертны». Этого никто не знает. Мы наблюдаем за людьми-клонами. Самому старшему сейчас около двадцати лет. Трое других — дети.

— А откуда вы знаете …

— Откуда мы знаем, что это те же люди? Это, Анна, нетрудно. Они генетически такие же. Вот вы, например, регрессируете до уровня клетки. Оплодотворенную клетку, зиготу, подсадят женщине и она родит … вас, Анна. Вы будете расти, и выглядеть совершенно так же, как ваши детские фотографии. И характер, учитывая другие вводные обстоятельства, будет таким же. Вас, Анна ждет новый шанс, и вы проживете практически свою жизнь, но во второй раз. Тут нет ничьей вины или заслуги. Это природный сбой, который мы, может быть, когда-нибудь научимся контролировать. И это будет другой этап эволюции.

— Конечно, Бен, это звучит интригующе, прямо, как фантастический роман. Но мне-то от этого какая польза. Я не могу мыслить в категориях человечества, речь идет о моей жизни и жизни моей семьи. Они меня потеряют, а я потеряю их. Мы не будем существовать друг для друга.

— Это так, Анна, но … только смерть ставит точку, а вы не умрете. Давайте, размельчим проблему, сделаем ее менее глобальной. Поймите, что когда вы родитесь вновь в другой семье, вы не будете осознавать себя Анной Рейфман. У вас будет другое имя, другая семья, и другая судьба. Вы будете где-то жить параллельно с вашей семьей … они потеряют вас — мы все это понимаем, но они будут знать, что вы живы и счастливы.

— А почему вы говорите о другой семье? Разве я не могу остаться в своей семье?

— Анна, это сложный вопрос. Вы его задали, не подумав. Растить маленькую девочку, которая, по-сути, их мать и бабушка, легло бы слишком тяжелым грузом на психику ваших близких. Они не смогут этого сделать. Да и кто из ваших дочерей согласился бы стать … и меня язык не поворачивается сказать … вашей матерью. Мне это не представляется возможным. Вам такого никто и не предлагал. Вы сами задали мне этот вопрос. И правильно, что задали. Я готов ответить на любой ваш вопрос, если это в моих силах.

— А когда я превращусь в ребенка … с кем я буду? До какого времени? Когда меня отдадут … куда?

— Да, это серьезные практические вопросы. Я рад, что вы мне их задаете.

— Сама не знаю, почему я у вас, Бен, это спрашиваю. Откуда вам знать?

— Анна, это будет зависеть от вашей семьи. Они тоже должны пройти психологический тренинг, который поможет им принять ситуацию. Прогнозировать я ничего не берусь, тут вы правы, но … я не вижу ничего страшного, если ваша семья будет какое-то время присматривать за маленькой девочкой, заодно получая совершенно уникальную возможность увидеть свою мать в «прошлом», понять ее, оценить, сделать выводы и поправки на будущее. Кто может похвастаться таким шансом? Он уникален. Не фото, а живой человек.

— Маленький ребенок — это труд.

— Да, но после этого опыта все они будут другими людьми. Пройдя через такое, никто не может остаться прежним. Вы, Анна, не должны преувеличивать моральные мучения, ни ваши, ни вашей семьи. Вы в какой-то момент перестанете быть для них матерью и бабушкой. Они перестанут об этом вспоминать, так как такое предположение будет выглядеть слишком нелепым, а человеческая психика отвергает абсурд, сосредотачиваясь на реальном и сиюминутном. Да и вы будете просто девочкой, не отягощенной тяжелыми этическими размышлениями и всякого рода интеллектуальными рефлексиями. Вы — ребенок, живущей среди любящих людей. Вот и все.

— А что мы скажем другим?

— Ой, Анна, я уверен, что вы придумаете. А если нет … я вам помогу.

Аня в первый раз смогла улыбнуться. С Беном все казалось не таким сложным. Он был легким человеком. Хотя … может быть тут дело было в том, что доктор — посторонний. С ним бы такое произошло. Она бы посмотрела, как он запел.

— Анна, я знаю доктор Колман говорил с вами о беременности. Вы подумали о нашем предложении?

— Нет, не подумала. Я сейчас не хотела бы об этом говорить. Поймите, это не может быть только моим решением. Я должна посоветоваться с мужем.

— Да, конечно. Оставим пока эту тему. Я должен предложить вам обычную серию тестов, призванных охарактеризовать вашу личность …

— Зачем, Бен? Для чего вам знать про мою личность? Какова цель этих исследований?

— Хороший вопрос, Анна. Приятно иметь дело с образованным человеком.

— Дело в том, что в этом периоде, достаточно, кстати, недолгом, ваша психика будет как бы раздробленной: вы — Анна Рейфман, сознающая свое положение и мучающаяся по-этому поводу, и в то же время вы — Анна Рейфман, молодая девушка, со всеми свойственными ей характеристиками, забывающая об обстоятельствах своей жизни, а просто живущая настоящим, не отдающая себе каждую минуту отчет о том, что с ней происходит. Кроме того, вы — одновременно врастаете в современную американскую цивилизацию, молодежную субкультуру и вы же — советский человек из «прошлого», с соответствующим менталитетом. Все необыкновенно запутано, сложно и поэтому интересно для ученого. Я вам так же предложу тесты, выявляющие степень вашей депрессии, ну, если она вообще обнаружится… хотя я уверен, что в той или иной степени, вы в стрессе. Это очевидно.

Лисовский спросил, как ей удобнее отвечать на вопросы, на компьютере или ручкой на бумаге. Аня ответила, что на компьютере. Они прошли в другую комнату и Аня села перед экраном. Бен попросил ее быть терпеливой и вышел.

Аня прочитала объем работы: «Готовы ли вы полюбить себя»; «Умеете ли бы постоять за правду»; «Каков ваш творческий потенциал»; «Склонны ли вы манипулировать людьми»; «Как вы относитесь к мелочам жизни»; «Умение слушать»; «Легко ли с вами». Фу, какая-то чушь. Да, прочих тестов были еще десятки. Надо же, все было по-русски. Как странно. Ведь, не может быть, что все это сделали только для нее. Надо же … Надо будет спросить у Бена. Ага, вот что-то дельное: «Каков ваш возрастной потенциал», тут поинтереснее. Ну, ладно, неважно, ведь, с чего начать: вот это вроде ничего: «Уровень самооценки». Аня довольно быстро ответила на 20 вопросов, ни разу не колеблясь. Она рассчитывала увидеть на экране краткую оценку своих ответов, но ничего не увидела. Ага, ну понятно, доктор сам все должен обработать и … тогда он увидит картину, а ей — фиг. Нет, так совсем неинтересно. Как жаль, что она сейчас не видит результатов. Когда-то у нее была высокая самооценка, а сейчас … интересно, она стала той же, какой и была когда-то, или … что? Выше, ниже?

Аня работала сначала с интересом, но потом устала. Какая-то популярная психология, тесты для домохозяек в интернете. Аня раньше ни за что бы не стала терять на них время. Да, и оценивать собственную личность не представлялось ей таким уж интересным. Но если первый тест показался ей в чем-то даже примитивным, то над последующими она начала думать все больше и больше. Каждый ответ уже не был для нее таким уж однозначным. Она ни в чем не была уверена и дело еще было в том, что Аня рассматривала разные варианты ответов с точки зрения «тогда» и «теперь». Вот, например, вопрос по-поводу творческого потенциала, на первый взгляд — дурацкий: думаете ли вы, что сами можете участвовать в значительных изменениях окружающего мира. Молодая Аня ответила бы да, в некоторых случаях. (да, в большинстве случаев. Так она даже и раньше не ответила бы. Никогда не была наивной.), а теперь, подумав, Аня ответила «нет». Или: в свободное время вы предпочитаете: — оставаться наедине, поразмыслить; — находиться в компании; — вам безразлично, будете ли вы одна или в компании. «Нюрка» предпочитала, разумеется, компанию. Она — последних лет … одиночество. А сейчас … Аня не могла решить. Одиночество тяготило, давило и мучило. Компании … ну, какие тут компании? Хотя … она бы хотела быть на людях, только не в семье. «Черт ногу сломит … а все потому, что у меня в башке перепуталось … полная разножопица.» — Аня была собой недовольна и затруднялась почти на каждом шагу.

Хотелось, чтобы день быстрее закончился. В три часа, она зашла к Бену в кабинет и объявила, что устала и хотела бы уйти. Бен показал ей напоследок компьютерную анимацию, сделанную из ее фото: она — старая, а потом компьютер через вереницу сменяющихся кадров ее волшебным образом молодит, а можно и все было запустить в обратном порядке … от младенца до старушки. Скорость тоже устанавливалась. Бен хотел ее развлечь что ли? Ну, да забавно, хотя Аня прекрасно знала, что подобная техника существует, видела «превращения» Елизаветы Английской. Фокусы ее позабавили явно меньше, чем Бен ожидал и он больше не стал ее задерживать. Аня зашла поесть в кафетерий, до вечернего разговора с Феликсом времени было еще очень много, и Аня вновь стала размышлять не съездить ли ей в музей-усадьбу Вашингтона. Она сидела на лавочке, смотрела на толпу и пыталась бороться с ленью, разговаривая сама с собой в своей голове:

— Ну, что я тут сижу? Расселась, как колода. И из Лабораторий ушла рано. Устала, видите ли … Все равно придется делать все тесты. Какой смысл откладывать? Могла бы и потерпеть. Но раз уж ушла … почему бы не съездить посмотреть … Интересно же.

— Ни фига, не интересно. Плевать мне сейчас на Вашингтона. У меня жизнь рушится. Что мне красоты?

— Но так же сидеть еще хуже. Поездка развлечет.

— Не развлечет. Вот был бы здесь Феля.

— Ну, и зачем тебе Феля? Папа с дочкой погулять вышли. Вот как ты сейчас рядом с Фелей выглядишь.

— Ну, и что?

— Ну, и то …

— Я бы лучше с Сашкой туда съездила.

— Ага, ну да, с Сашкой лучше. С Сашкой ты бы хорошо смотрелась. А еще с кем бы ты представила красивую пару? Оглянись вокруг. Смотри сколько военных!

— Ага, а я люблю военных … и самых здоровенных.

Аня невольно усмехнулась своим мыслям. Она была довольна, что ей все еще не отказывает чувство юмора. Хоть на этом спасибо. Военных здесь действительно было хоть отбавляй. И что-то в них было! В эту минуту Аня поняла, что ни в какую усадьбу не поедет. Что она себе враг? Она представила себя читающей по-английски объяснялки про дядю Джорджа, про рабство, про его рабов и прочее … Нужно больно …

Когда-то они с Феликсом пришли к выводу, что сидеть и смотреть на толпу никогда нескучно. Аня принялась изучать группки морских пехотинцев, во множестве проходящие мимо. Они были в синем, брюки и китель разных оттенков, почти голубые брюки и темно-синий китель с белым поясом. На головах белые фуражки. Парни были совершенно разные, но форма их уравнивала, делала обманчиво-похожими. Сразу было видно, что это военные. Их ровесники выглядели совершенно по-другому. Аня вспомнила, что ее всегда завораживала форма, хотя она стеснялась в этом признаться. В их круг военные были не вхожи, считались «сапогами», не достойными внимания. Девчонкой, начитавшись приключений, Аня в своих мечтах видела бравого капитана, в белой или черной форме, блестевшей золотыми галунами. Фуражки, кортики, якоря … Однако, никаких моряков она в реальной жизни никогда не знала, и уже даже и думать забыла о душках-военных и вдруг …

С этим мужчиной Аня познакомилась незадолго до Феликса, уже после возвращения из Того, про которое ей было невыносимо вспоминать. Была поздняя дождливая осень. Она работала в школе учителем физики и однажды субботним вечером ходила с подругой в театр. Вообще-то в театры в те времена Аня ходила часто, но никогда с подругами. А тут … кто-то пригласил, спектакль был новый и модный. Аня решила пойти и в хорошем настроении возвращалась домой на метро. Поскольку она ходила в театр Ермоловой, то у нее был план пройтись до Маяковской и сесть на свою ветку, к Соколу, но шел мелкий холодный дождь и Аня сразу нырнула в метро на площади Свердлова. В центре вагон был еще полным, но на Белорусской народу вышло больше, чем вошло и Аня смогла сесть. Села она, правда, весьма неудачно. Рядом с каким-то замшелым и не очень трезвым мужичонкой, на которого она поначалу и внимания никакого не обратила. Он сидел и что-то бубнил, то повышая, то понижая голос. Ане показалось, что он сам с собой разговаривает, но потом она с удивлением обнаружила, что обращается он оказывается к ней:

— Деушка, деушка … Вот, вы мне скажите, куда вы едете …

Аня молчала, с тоской предчувствуя, что так просто дядька не отвяжется. Ей бы следовало встать и отойти в сторонку, но … она устала. С какой-такой стати, она должна уходить со своего места. Лучше потерпеть, хотя теперь она принялась считать остановки. «Осторожно, двери закрываются … следующая станция Динамо». Боже, еще только Динамо. Мужик не унимался и начинал злиться:

— Молчишь, шалава нерусская. Вырядилась, коленки свои показываешь. Брезгуешь с рабочим человеком поговорить. Я — металлист. Я на Пресне работаю. Я сегодня в ночную смену! Я работать буду, а ты, блядь, спать ляжешь. Чтоб вы сдохли все, нелюдь нерусская …

Анина евреинка во внешности была настолько едва уловима, что даже зоологические антисемиты ее не видели. А этот углядел. Это уже было слишком. Аня подняла глаза на стоящих рядом людей, но никто и не думал вмешиваться. Мужик, видя свою полную безнаказанность, только больше распалялся.

— На такси привыкла. Не хочешь с простым народом разговаривать. Морду от меня воротишь. Что, пахну не так? А ты морду-то не вороти … На знаешь запаха портянок-то? Не нюхала … Вот так от нас, от русских пахнет. Проходу нет от этих инородцев …

Аня решила было высказаться насчет «инородцев», но это было слишком унизительно, она промолчала. Отпираться от своей еврейской крови, предавать мать? Нет уж. Боковым зрением Аня увидела отделяющуюся от задних дверей мужскую фигуру. Молодой мужчина в длинном черном пальто нараспашку, без шляпы, темноволосый встал напротив дядьки:

— Закрой пасть! Урод! Не приставай к девушке, по-хорошему тебе говорю. Хватит! Сиди тихо! Я больше повторять не буду.

— А то что? Ты что, тоже нерусский? Вижу, что нерусский … тут у нас теперь одни жиды … граждане …

Закончить он не успел. Парень одним рывком поднял его с сидения и потащил к выходу. Поезд как раз въезжал на платформу Динамо. Мужичонка попытался вырваться и ругань его стала еще грязнее, переходя в угрюмый, злой мат:

— Пусти, жид, граждане, обижают русского рабочего. От них житья нет…. А-а-а…

Парень одним неуловимым движением выгнул ему за спину руку, от резкой боли, мужик страшно заорал и наклонился к полу. Тут поезд затормозил, двери открылись и парень с такой силой вытолкнул дядьку на платформу, что тот упал всем своим весом ничком, сильно ударившись о грязный пол. Все произошло буквально за несколько секунд. Аня думала, что парень останется в вагоне, но он тоже вышел, то ли, считая, что его спор с пьянью еще не закончен, то ли ему как раз и надо было выходить. В последнее мгновение перед тем, как исчезнуть на платформе, он быстро, но пристально взглянул Ане в глаза. Поезд тронулся, никто ничего не сказал. Аня по наитию, сама не совсем понимая, зачем она это делает, вышла на станции Аэропорт, вернулась на Динамо и перешла на противоположную платформу. Дядьки на полу уже не было, а парень стоял, повернувшись к вестибюлю лицом, как будто ждал ее, знал, что она вернется. Опять этот пристальный настоятельный взгляд. Они шагнули друг другу навстречу.

— Сурен Бадалян. Рад, что вы вернулись. Я вас ждал …

Он достал откуда-то белую розу на коротком стебле и церемонно подал ее Ане. И откуда он ее взял, где прятал? Где купил в этот ненастный осенний день? Какое у него было модное черное пальто, так стильно незастегнутое. Он нейтрализовал мужика в вагоне небрежно, без ярости, злобы и пошлой ругани. Это даже и дракой нельзя было назвать. Один жест — и все! Это было шикарно, необычно, а главное, отвечало Аниному романтическому настрою. Она всегда знакомилась с людьми в гостях, кто-то кого-то приводил, о человеке знали, о нем можно было расспросить, навести справки, а тут … как в старинном романе: рыцарь защитил даму! Обалдеть. Аня оценила ситуацию, в которую попала впервые. Парень в пальто моментально стал героем ее романа. Интересно, кем он был?

А был он вовсе не тем, кем ей сначала показался. Все развивалось стремительно. На следующий день в воскресенье они встретились в центре и пошли в Метрополь. Он на такси довез ее до дома и было уже понятно, что это свидание — начало романа. Аня никогда не задумывалась насколько длительного, справедливо полагая, что такое не предскажешь. Она его, кстати, спросила, откуда он взял розу. Ответ ее разочаровал, хотя и позабавил. Ничего этого она не знала. Оказывается, у дежурных на перроне всегда можно было втридорога купить цветы, которые они в конце дня перекупали в цветочных киосках. Цветы у них уходили, мужики покупали их для своих девушек. Можно даже было не очень дорого купить вчерашние, еще не слишком вялые букеты. Вход в подсобку имели, разумеется, и милиционеры, и уборщицы. Там у них был целый клондайк: цветы, водка, вино, презервативы. Джентельменский набор для свиданий. Прибыль они, видать, делили. Сурен мог бы купить и целую охапку, но один цветок был несомненно лучше и убедительнее в тот момент. На неделе они опять встретились и тут Аню ждал сюрприз. Она вышла к памятнику Пушкина и стала искать в толпе его черное пальто. Его нигде не было и Аня уже стала обижаться, что Сурен опаздал, но тут вдруг она его увидела, но он был не в черном, так понравившемся ей пальто, а в военной форме. Его фигура в шинеле казалась другой. Аня ожидала всего, чего угодно, только не шинели. У нее до этого никогда не было знакомых военных и … что? Она подошла и выжидающе посмотрела на Сурена.

— Мадам, разрешите представиться: капитан Бадалян … к вашим услугам. — проговорил Сурен, чуть смущенно, но с каким-то вызовом.

— А что ты мне ничего не сказал?

— О чем, Ань? Что я военный? Это что-то для тебя меняет?

— Меняет …

— Да? В каком смысле? Я в форме лучше или хуже?

— Лучше.

— Ну, я так и думал. Сюрприз удался. Женщины, я имею в виду настоящих женщин, любят форму. Разве нет?

— Да, ты прав … хотя… посмотрим. А где ты работаешь?

— Анечка, я не работаю, я — служу.

— А серьезно?

— Ань, пойдем … что ты хочешь знать?

— Я хочу, чтобы ты мне о себе рассказал …

Они уселись за столик в «Арагви», где в этот будний вечер было не так уж много народу. Когда принесли закуски, Сурен кратко, как Ане показалось, по-военному, рассказал ей, что он из семьи кадрового офицера, живет с матерью в трехкомнатной квартире в Лефортово. Отец был завкафедрой в Академии Дзержинского. Несколько лет назад он умер. Сурен — выпускник этой академии, военный инженер, служит в ведении Генштаба, военспецом. Все их родственники в Ереване, и там есть квартира, куда мама уезжает на все лето. По-армянски он понимает, жил летом в Армении … хотя считает себя москвичом. Что Аня хочет еще знать? Он готов ответить на любые вопросы.

— А как тебе удалось так легко призвать к порядку того дядьку в метро? — Аня задала вопрос, который, казалось бы не имел отношения к тому, что ей рассказал Сурен.

— Ой, Ань, это просто. Я занимался и занимаюсь боевым самбо. Я — мастер спорта.

— А где конкретно ты служишь в Генштабе? Это же огромная организация …

— Ань, зачем тебе это. О чем тебе скажет факт, что я служу в 10-ом Главном управлении? Это управление по сотрудничеству со странами Варшавского Договора. Анечка, тебе это неинтересно … поверь.

Аня осеклась. Действительно, ну зачем она его расспрашивала. Все равно, ведь, ничего не скажет. И папа не говорил … дура она.

Они стали встречаться, и Аня замечала, что Сурен в форме и без формы — это были два разных человека. Началась весна, в марте был приказ о переходе на летнюю форму одежды и Сурен гулял с ней без шинели. Он мог мерзнуть, но шинель все равно надевать было уже нельзя: мартовский приказ … Аня не переставала удивляться. Она и понятия не имела о таких тонкостях устава. Он вел ее под руку, всегда справа, таким образом его правая рука была свободна, чтобы отдавать честь. Козыряли и ему. Жест был красивый, небрежный, само собой разумеющейся. Ане нравилось идти рядом с офицером. Сурен в форме отличался от их парней из компании: не курил травку, не напивался, не читал своих стихов, не разглагольствовал о творчестве, своем и чужом. Он не был ни гуманитарием, ни либералом, ни диссидентом. Аня пробовала обсудить с ним политику, но он не хотел ничего обсуждать, и когда Аня спрашивала его, согласен ли он с курсом Политбюро, Сурен раздраженно отвечал, что «он-солдат, давал присягу …» С другим человеком Аня принялась бы спорить, но с ним все было по-другому. Аня чувствовала, что он каким-то образом не разделяет убеждений ее компании. Она его туда и не водила. Иногда у них доходило до взаимного недовольства.

Аня вела вольные разговоры, рассказывала о запрещенных книгах, которые ей удалось прочитать, но Сурен ее обрывал, говоря, что «сынки из благополучных семей просто болтуны, что они все, включая ее, просто не понимают о чем болтают, что страна держится на таких, как Анин отец … что надо не болтать, а делать конкретное дело …» Аня спорила, защищала своих друзей, но на лице Сурена появлялось жесткое упрямое выражение, и тогда лучше было его не дразнить.

Один раз она видела его в «полевой форме», в сапогах, портупее, в гимнастерке вместо кителя. «Что это ты сегодня такой?» — спросила она, и Сурен ответил, что он ночью улетает в командировку. «Куда?» — спросила она, зная, что он вряд ли скажет. Он не сказал. Он подолгу рассказывал ей о каком-то майоре, который к нему придирался, хотел понравиться начальству. Какой-то полковник говорил «глупости», а другой не сильно понимал суть проекта. Аня советовала высказать им свое мнение, отстоять свою точку зрения, не помалкивать, но Сурен раздражался и объяснял, что «так у них не принято». «Что? Ты — начальник, я — дурак? Так у вас?» «Так» — серьезно отвечал Сурен. «Нет умных и глупых, правых и неправых. Есть старший по званию и младший по званию … Тебе этого не понять, а я так всю жизнь живу». Переубедить его было невозможно.

С другой стороны Сурен «без формы» был светским образованным молодым человеком, со вкусом, с небрежным лоском избалованного женщинами москвича, знающим толк в ресторанах, красивых вещах и развлечениях. Он был щедр, и в этом, что ни говори, было что-то генетически кавказское, умел поухаживать, отодвинуть стул, подать пальто, придержать дверь, подать руку. Не все ребята из Аниной компании умели быть такими лощеными и галантными. Сурен культивировал в себе эту «военную косточку», она явно вошла в его плоть и кровь, что Ане очень нравилось. Ее приятели были интеллектуалами … и только, а он был умным, но еще и … «настоящим мужчиной», чтобы это ни значило, как бы пошло не звучало. Женщины знали, что это такое, и … зачем объяснять. Стыдно признаться, но он был для Ани «голубые князья» — как тогда пели о царских офицерах.

Их мощно тянуло друг к другу, хотя возможностей для уединения почти не было. Пару раз кто-то давал ключ, и единение было таким ошеломляющим, что Аня почти не замечала ни убогую обстановку, ни чужой неудобный диван, ни грязноватую ванну. И только, когда в конце мая его мать уехала в Ереван, и у них появилась возможность оставаться вдвоем в его квартире в Лефортово, Аня действительно поняла, насколько роскошным был ее друг Сурен. Они ехали к нему после работы, и не в силах медлить, на ходу раздевались и бросались на широкий диван, который всегда был разложен в его комнате. Но даже тогда в той горячке Аня замечала, что ее легкое платьице и белье, брошенное на пол, создают эстетический контраст рядом с его брюками с кантом и рубашкой с погонами: четыре звездочки! Ее капитан. Если Аня приезжала к Сурену, когда он ждал ее дома после службы, он был вовсе не в форме. Откуда он брал эту странную рубашку-апаш, с открытым воротом, через который была видна его волосатая, возбуждающая ее грудь, и крепкая шея. Эти полотняные штаны без ремня, ноги босые, рельефные икры и узкие лодыжки. Без формы он был непредставим в форме и наоборот.

А еще она увидала насколько Сурен знает толк в эротике. Он наливал ей шампанское непременно в хрустальный бокал, зажигал свечи, говорил, что они красиво выглядят оплывшими. Он был способен налить в ванную воду, заставлять ее медленно раздеваться, а потом смотреть на нее в пене, в которую он бросал яркие лепестки, беря один цветок из ее букета. В его стиле было бы купать ее в шампанском, но это было бы уже явным дурковкусьем, которого Сурен не допустил бы. Аня задавалась вопросом, зачем он это все делал? Он вел продуманную игру, чтобы возбудить ее, поразить, показаться оригинальным? Наверное, но было видно, что «игра» нужна ему самому, он вел ее прежде всего для себя. Капитан Бадалян любил красоту, эстетику секса, умел любоваться ею и собою рядом с нею. Таких мужчин у Ани не было. Черт его знает, где он научился «играть»? Тогда еще не было глянцевых журналов, в которых помещали томные эротические фотографии, и печатали «советы» для женщин и мужчин.

Один раз Аня, придя к нему, заметила, что Сурен возбужден, но как-то по-деловому. Он с порога начал ей рассказывать, что подписан приказ о его переводе из Москвы на объект. Это просто здорово, потому что когда он там послужит, ему гарантирован «майор», потом он подаст рапорт о зачислении его в адъюнктуру, а после адъюнктуры, со званием старшего офицера его отправят за границу на полковничью должность, а там … и до генерала недалеко.

— Ань, ты поняла? Это мой шанс. Сдвинулось с мертвой точки, я так этого ждал. Здесь, ведь, в Москве ничего не высидишь. Надо ехать.

— Что «высидишь-то»?

— Ты не поняла? Звание следующее. Его так просто не дадут. До старости пришлось бы ждать. А я ждать не хочу.

— Подожди … а я как вписываюсь в твои планы?

— Анечка, ну что ты … ты поедешь со мной! Я все решил: мы поженимся! Командование мне об этом намекало. Женатого офицера там и ждут.

— Постой-ка … а куда надо ехать?

— Да, какая разница! Всего лет пять. Не больше, может даже три года, если повезет … Ань, мы с тобой поедем в Воткинск, это в Удмуртии. Разумеется, я выбью квартиру …

— Ку-да? Ты себя слышишь? Ты, что, хочешь, чтобы я в Удмуртии жила? Ты совсем рехнулся?

— А что такое …? Это, ведь, временно.

— Пять лет? Временно? Никуда я не поеду! Сам езжай в свой Усть-Пиздюйск … я там жить не буду.

— Ах, вот как? Ну, что ж … не будешь — не надо.

— Сурен, ты лучше откажись. Разве нам здесь с тобой плохо?

— Еще чего … откажись. Это почему я должен отказываться? Из-за тебя? Только баб мне не хватало, чтобы вести меня по жизни … нет, уж.

— Значит, я для тебя — баба? И все?

— А кто ты, Ань? Да ты вдобавок, не та, видимо, баба, которая мне нужна. Ты капризная, избалованная белоручка. Действительно, тебе там со мной не место. Сам не знаю, что это на меня нашло? А без ресторанов не можешь жить, нет?

Аня была не готова к такому предложению, оно застало ее врасплох, она отреагировала на автомате, безотчетно. Не желая больше слушать его обвинений, она вышла за дверь и в абсолютной уверенности, что он никогда в жизни больше не позвонит, медленно побрела к метро. Что пошло не так? Она понимала, что обидела его, что может и не надо было орать ему про «Усть-Пиздюйск», что, действительно, она в его глазах выглядела «не очень», даже не «не очень», а просто предательницей. Он, ведь, ее замуж звал, предлагал разделить с ним все, что суждено. Да, кстати, насчет неплохой карьеры, он не шутил. Может она и стала бы в обозримом будущем «генеральшей», да … только, хотелось ли ей этого? Вот о чем Аня теперь думала. Интересно, что тогда она ругала себя, считала неправой, испугавшейся трудностей, москвичкой, вообще, скорее всего, не готовой к замужеству, но сейчас Аня внезапно осознала причины своего тогдашнего отказа.

Она не любила его, просто повелась на форму, галантность, лепестки в воде, ее период «игры» тогда еще не кончился. Если с Шуркой она играла в «королеву и пажа», то с Суреном она играла в «кавалергарда и институтку». Пора «игры» прошла только с Феликсом, он просто не принял никакой «игры». Кроме того, свободная, артистичная «Нюра» не могла быть женой офицера, зависимой, послушной, хозяйственной, в заботах о карьере мужа — не ее это был тип. Нарочитая приверженность Сурена режиму, каким бы режим себя не показывал, действовала бы ей со временем на нервы. Ее бесила бы его определенная сервильность, готовность к послушанию, ни перед чем не останавливающейся карьеризм, способность в разных обстоятельствах к смене «лица». Она понимала, что он назвал ее «бабой» от обиды, но доля правды в этом была: она была бы его «бабой» и матерью его детей, большего его мужской, замешанный на кавказском происхождении, максимализм не допустил бы. Подсознательно Аня тянула их этап влюбленности и праздника, но была ли она готова перейти к следующему этапу будней? Оказалось, что не была. Тогда она не сумела так все разложить по полочкам, жизнь ее закрутила, да Аня и не позволяла себе убиваться из-за мужчины. Она считала, что они заменяемы. Но воспоминания о Сурене тревожили ее еще довольно долго. Неладно у них тогда вышло, да может и к лучшему.

Аня как на работу ходила каждое утро в Лаборатории, даже втянулась. Ее день был расписан: до 12-ти дня — специалисты-медики, замеры функционального состояния на сложных тренажерах, а потом психологические тесты, которые давно уже перестали вызывать у нее любопытство. Колман обсуждал с ней результаты, обнаружили два маленьких полипа на шейке матки, но когда Аня спросила, надо ли по-этому поводу что-нибудь делать, ей ответили, что нет, так как через какое-то время полипы пропадут. «А, ну ясно, я стану совсем молодой и … какие же полипы у молодых девчонок». Доктор Колман распространялся о показателях и анализах, но Аня его почти не слушала.

У Лисовского она спросила насчет тестов по-русски. Да, он сам их перевел, потратив на это целую неделю еще до ее приезда. Это обычная практика, так как есть данные о влиянии родного и иностранного языка на респондента. В среде родного языка, он себя чувствует раскованным, а иностранный подсознательно воспринимает как враждебный и результаты могут давать погрешность, которую нужно сводить до минимума. Это вовсе не говорит о степени знания английского, тут дело другое, мозг … на этом месте Аня перестала слушать.

Лисовский ее забавлял. В нем чувствовалось доброжелательное спокойствие и естественность, готовность ее слушать, помогать, и главное, постараться понять. Хотя, могли ли люди ее понять? Аня сомневалась. Со свойственным ей ироничным цинизмом, она была склонна думать, что Лисовский был милым чисто профессионально, а на самом деле … на самом деле она была ему «по барабану». И все-таки через неделю после начала тестирования, Аня уже чувствовала себя у него в кабинете, как дома. Была пятница, она собиралась уходить и подумывала о том, что надо действительно взять себя в руки и съездить в Маунт Вернон.

— А какие у вас, Аня, планы на выходные? Сын ваш больше не приедет?

— Да, нет, он не может приезжать сюда каждый выходной. Я давно собиралась посмотреть окрестности, да только одной тоскливо …

— Если вы ничего не имеете против, я бы с вами съездил. Ну, что скажите?

— А это разве можно? Вы же сотрудник Бюро.

— Ну, так что? Как наша поездка повлияет на исследования?

— Ой, Бен, зачем все эти слова? Не в том дело, что повлияет, а в том, что вряд ли Бюро приветствует личные отношения с объектами исследований. Так?

Аня моментально вспомнила свое пребывание в Того, и недремлющее око Конторы. Пусть признается, а то за дурочку ее держит.

— Ну, Анна, я же не ваш личный терапевт. Не вижу, как наша прогулка может повлиять на нашу работу, наоборот, в данном случае мое внеслужебное с вами общение может скорее приветствоваться. Тут у нас особый случай, и обычные нормы поведения «клиент-терапевт» сильно модифицированы. Вы о себе беспокоитесь или обо мне? О моих неприятностях?

— Разумеется, о ваших. Мне-то что …

— Не беспокойтесь. Я знаю, что я могу делать, а что — нет. Так мы встречаемся?

«Ну, действительно. Какая мне разница? Какой симпатичный мужик, этот Бен» — Аня решила провести с ним время. Они, ни от кого не таясь, вместе вышли из здания и пошли на паркинг к его машине.

В машине Аня полностью расслабилась и даже забыла о том, при каких обстоятельствах она познакомилась с Беном. Они отлично поели в Capital Grille. Бен здесь много раз был и сказал, что ему известно, что ресторан облюбован русскими туристами, которые забавно называют его «Капитальная решетка». Аня была оживлена, ей все нравилось: вкусная обильная еда, вино, элегантная мебель. Ни на какие экскурсии они не успели, зато сходили на концерт небольшой балетной труппы в Театр на Террасе. Все происходило на крыше, далеко внизу лежал город. Бен зашел в кассу, билетов им так и не дали, зато билетерша проводила их и посадила на удобные кресла близко к сцене. Они еще успели выпить в фойе шампанского перед началом спектакля. Голова у Ани кружилась, на сцене мелькали сплетения тел, извивающиеся, как причудливые живые лепестки экзотических цветов. Зрелище было странным образом асексуально — просто рой каких-то странных существ, они копошились, складывались, хаотично выпрямлялись, опадали, раздувались … Она не смотрела на часы, балет закончился и Аня с тоской подумала, что надо возвращаться в общежитие. Так не хотелось …

— Анна, я не хочу с вами расставаться. Давайте поедем ко мне?

Что он ей предлагал? К нему? Ага … В той бывшей жизни, она бы конечно поехала, но … и сейчас … поедет, почему не поехать? Он пригласил, и даже не сказал, как мужики обычно с таких случаях говорили, что … ну, просто кофе попить и потом он ее отвезет в общежитие. А что … так даже лучше.

— Да, Бен, поехали. Я тоже не хочу заканчивать наш вечер.

Аня мельком взглянула на ряд таунхаусов из белого кирпича где-то в Джорджтауне, они поднялись по ступенькам на довольно высокий второй этаж и вошли. Дом она толком не рассмотрела. Бен усадил ее на диван в гостиной на этом же этаже, а сам поднялся наверх. Он ей что-то говорил, а потом просто взял за руку и повлек за собой в спальню: белые стены, большая кровать. Аня очнулась уже только когда они лежали рядом, откинув легкое пуховое одеяло. Он ей что-то шептал на ухо, какие-то прерывистые фразы, потом она почувствовала на груди его теплое дыхание, заскользившее по коже. Она невероятно возбудилась, такого с ней не происходило с незапамятных времен. Бен ждал, продолжая свои излишние сейчас сумасшедшие ласки. Нахлынувшее на Аню наслаждение было таким неистовым и острым, что для нее все кончилось слишком быстро. Бен спокойно лежал рядом, наблюдая на ней.

— Какая ты красивая, Анна. Я тобой восхищен. Таких женщин здесь нет.

— Бен, называй меня Аня. Анна как-то глупо, когда люди на «ты» …

— Да, я знаю. В русском есть «Аня», «Анюта» … но Анна же красивее. Разве нет?

— Может и красивее, но это неправильно. Режет мне слух.

— А мне не режет. Ты для меня «Анна». Моя русская Анна. Когда я увидел тебя в первый раз, я сразу понял, что буду с тобой. Я видел, что ты тоже так подумала, «примерила» меня на себя.

— Ты с ума сошел. Ничего я не подумала. Ты забыл, почему мы увиделись …

— Да, я об этом забыл сейчас. Тогда помнил, а сейчас мне все равно.

— Бен, ты же знаешь, что будет.

— Ну, знаю. Анна, ты пойми: все самые большие барьеры и препятствия в нашей жизни находятся внутри нас. Их надо сломать. Пока мы живы, жизнь продолжается и у нас есть шанс подняться выше. Это не мои слова, Анна. Их сказал известный психиатр Дэниел Эймен.

— Бен, ты хочешь сейчас провести со мной сеанс психотерапии? Забавно.

— Какой сеанс, Анна. Я хочу тебя. Ты моя награда за все лишения в жизни. Вся моя жизнь сына эмигрантов была борьбой, и я до сих пор — один. Самое лучшее время может быть только одно: «сейчас». Ты сейчас ничья, только — моя.

И опять они любили друг друга, теперь уже медленно, изощренно, полностью отдаваясь процессу, получая от него тот максимум, который только и доступен опытным, зрелым, умным и чувственным людям, когда процесс важен не сам по себе, а только как приложение к эмоциям, к неистовому желанию отдать больше, чем получить. Наслаждение другого делало их счастливыми. К утру они уснули усталые, изможденные, полные ощущения счастья, острого от сознания его быстротечности. Утром Аня проснулась в чужой кровати, ее нос приятно щекотал поднимающийся наверх запах кофе. Аня с ужасом вспомнила, что она вчера не позвонила Феликсу. Он безусловно звонил, но она не слышала звонка. Аня набрала домашний номер, Феликс уже не спал.

— Фель, извини. Я твой звонок пропустила. Я была на концерте. А потом … к ребятам-курсантам зашла. Ну, Фель, ну забыла … да, ладно тебе. А меня все хорошо. Конечно, я позвоню.

Аня торопливо свернула разговор и моментально выкинула из головы Портланд. Она поймала себя на том, что не спросила Феликса, как он … как все? Ну, не спросила, не захотела. Дальше что … Аня себя не ругала.

— Анна, ты идешь? А меня все готово.

— Ага. Дай мне 5 минут на душ. Сейчас …

Аня спустилась вниз в белом махровом халате, с мокрыми волосами, ненакрашенная. Они ели яичницу, пили кофе с тостами, хохотали, шутили и дурачились. У Ани было ощущение, что она знает Бена очень давно. Предстоящее воскресенье казалось им долгим. Бен уселся за компьютер, Аня подошла и обняла сзади его крепкую спину. От Бена пахло свежим, терпким, совершенно мужским запахом, который ее снова завел. Бен моментально это почувствовал, но на этот раз до кровати они не дошли. Сошел и диван, хотя в результате они сползли на пол.

— Бен, ты … осторожен. Боишься, что я залечу?

— Что, Анна, ты сказала? «Залечу»? Как это?

— Ой, ну Бен, американец ты мой. Боишься, что я забеременею?

— Да, Анна. Я же не скот. Но … ладно, не хочу сейчас об этом говорить. Давай потом.

— Ты забыл, Бен, у нас нет «потом» … говори, что хотел.

— Анна, я все понимаю, но … я хотел бы от тебя ребенка. Экстракорполярно, чтоб наверняка. В Бюро все сделают, чтобы не было осечки. Нет … не говори ничего. Я знаю, что ты «уйдешь», но во-первых тогда процесс затянется, и ты останешься со мной, а потом … я хочу, чтобы у меня осталось от тебя вечное напоминание … Анна, подумай, я тебя прошу.

«Ага, вот и … донор. Ясно. Колман не шутил. Вот кто сперму-то даст вместо бедного Фели, который для них старый и будет ни при чем. Не какой-то там анонимный тип, а Бен. Умно! Серьезно они за меня взялись». Аня смотрела на Бена и не знала, верить ему или нет. Только что он ей казался совершенно искренним, а сейчас … кто его знает. Бюро — это Контора, и им верить нельзя никогда, и все же …

— Бен. Это очень серьезное решение. Это же не игрушка, а ребенок. Кто его воспитает? Чужая семья? Я так не могу, не хочу. И ничего, что у меня есть муж …?

— Анна, я все понимаю. Не считай меня хуже, чем я есть. Я тебе все сказал, больше мы к этому не вернемся. И не думай, что это имеет отношение к тому, что тебе предлагал Колман. Речь идет обо мне и тебе.

— Ты не ответил мне. Кто будет воспитывать нашего ребенка? Ты? Один?

— У меня нет ответа на твой вопрос. Прости. Я не подумал. Прости. Просто, если у меня будет наш ребенок, я не потеряю тебя совсем.

«Да сдашь ты его, ребенка этого. Заработаешь свои галочки для карьеры» — Аня не могла отогнать от себя горьких мыслей. «Но вдруг он не врет …?» — хотелось так думать, но не очень получалось. «Не подумал … прости …» Да такого просто быть не могло. Больше они этого не обсуждали. Неделя пролетела, как миг. Аня продолжала ходить в Лаборатории, где продолжалась все та же рутина. Каждый день они шли с Беном на паркинг и ехали к нему домой. В общежитии она больше почти не показывалась, только заходила днем переодеться и перекусить в кафетерии.

Наступила последняя их суббота. Вечером Бен отвез ее в аэропорт. Время в самолете прошло незаметно. Аня не смотрела по сторонам, не замечала мужских взглядов, и как обычно бывает: после взлета она продолжала думать о Бене, а перед посадкой настроилась на встречу с Феликсом, с семьей. Душа ее разрывалась от разлуки с Беном, и одновременно она чувствовала, что очень соскучилась по дому и родным.

В толпе встречающих она сразу увидела Феликса. Он показался ей ниже ростом и совсем старым: седые кустистые брови оттеняли его глубоко сидящие поблекшие синие глаза, нижняя губа немного отвисала, на темной рубашке была видна перхоть, хотя Аня знала, что он регулярно моет голову. Они обнялись и она увидала на своих плечах его старческие руки, в коричневых пятнах «гречки». «Черт, он теперь выглядит, как мой папа» — подумала она с жалостью.

У Бена был еще ранний вечер. Проводив Анну, он поехал играть в теннис, форма и ракетка всегда лежали у него в багажнике. Он много бегал, устал и быстро уснул в запахе Аниных духов от подушки. Даже нельзя было сказать, что у него плохое настроение, оно было скорее «никаким»: ни радости, ни печали, ни надежды, ни желания работать. Утром он сел за отчет. Введя несколько паролей, он наконец зашел в систему ФБР и открыл Анин файл:

Кейс номер # … Пальцы Бена заскользили по клавиатуре:

Объект AR 08, пол женский, действительный возраст 66 лет, регрессивно-условный -26 лет. Психологические данные личности AR 08 подтверждают оценку возраста, совпадающую с данными физиологического тестирования. (Тесты по Флаку, Кремптону, Руфье, Питтерлоуду, Астранду, Вальсальвы и др). Результаты психологического тестирования по Беку, Зунгу, Шихану и др. сведены в таблицу и прилагаются. По предварительным наблюдениям AR 08 характеризуется по шкале Леонгарда, из расчета превышения нормы на уровне 12 баллов, следующим образом:

Гипотертимность — минимальна (3), эмотивность на среднем уровне (6), педантичность минимальна (3); циклотимность полностью отсутствует (0), демонстративность значительно акцентуирована (18), неуравновешенность — средняя (6), дистимность в пределах нормы (12), экзальтированность средняя (6).

Объект AR 08 прагматичен и рационален, умеет достигать четко поставленные, специфические цели. По соционическому признаку AR 08 относится к типу логико-сенсорного интроверта. Обладает структурной логикой, силовой сенсорикой, этичен, ему свойственна интуиция возможностей, времени, деловая логика, сенсорика ощущений.

Однако, сравнительные анализы всех результатов по шкале Гуленко, позволяют наблюдать явную двойственность личности. Объект AR 08 представляет собой также и ярко выраженный тип этико-интуитивного экстраверта с соответствующими противоположными этическими функциями. Подобная двойственность объясняется …

Бен почувствовал, что ему надоела эта писанина, которая никак не объясняла Анну. Он был голоден, но в холодильнике ничего не было. «Анна уже конечно дома, со своими…» — подумал он, собираясь выйти поесть. Он зашел в ближайшее бистро, быстро купил какой-то горячий бутерброд и уселся дома за стол на кухне. Дома было пусто и тоскливо. «Что я встрял с ребенком? А если бы она согласилась?» — Бен вообще-то понимал, что он лукавит сам с собою. Ответ на этот вопрос он прекрасно знал: «Если бы она согласилась, то ты бы стал донором спермы, как и было предусмотрено. Анна бы родила, и ребенка отдали бы в намеченную семью, где он стал бы объектом наблюдений. В том числе и психологических, от которых по этическим соображениям ты бы был отстранен. Вот такой расклад». Бен привык говорить с Анной по-русски, но сейчас думал обо всем этом по-английски, сам того не замечая. Спать ему не хотелось, да он и понимал, что не заснет.

Бен снова открыл ее файл. Объект AR 08, Анна Рейфман, восьмой кейс. Вздохнув, он стал заниматься отчетом, который давался ему нелегко и был неприятен. Ну, а что он хотел … Сексуальное поведение объекта … Ничего такого уж экстравагантного он в Анне не заметил. Да и специальные тесты не выявили ничего противоречащего норме. Анна, как он мог определить и безо всяких тестов, представляла собой сексуальный тип женщины—«Афродиты», которая умеет из любого дохляка, сделать супер-мачо. Дело не в этом. Конкретной целью Бена было наблюдение за возрастными, и соответственно гормональными изменениями, проявившимися в Анне в связи с ее ситуацией и влияющими на ее сексуальное поведение. Бен писал, не слишком напрягаясь, именуя себя «партнером» объекта.

Конечно Анна была права, сомневаясь в его полнейшей свободе от профессиональной ответственности перед Бюро. Анна — умная, опытная женщина. Не факт, что она ему до конца поверила. Скорее нет, чем да. Сомневался ли он, что она будет с ним? Практически … нет! Он сразу увидел, как она на него смотрит. «Любовь с первого взгляда», или лучше сказать власть феромонов. Люди практически утратили способность чувствовать еле слышные ароматы тела. Духи, дезодоранты … Но Бен знал, что на уровне подсознания каждый человек обладает уникальным, ни на что не похожим ароматом, который воспринимается противоположным полом. Этот компонент мужского запаха, не воспринимаемый мужчинами, Анна сразу почувствовала и среагировала на него. Его андростерон и ее копулин слились в итоге в один поток и им было хорошо. Как просто и непросто. На английском это называется «химией». Так и есть. Бен закрыл компьютер и стал ждать звонка от Анны. Он знал, что она позвонит. Сколько раз они еще будут вместе? Один, два? Он скучал, и знал, что может совершенно честно ответить на вопрос: хотел бы он, чтобы Анна была всегда с ним? Иметь от нее детей? Видел ли он Анну женщиной своей жизни? Да, хотел бы, да … видел. Да, толку то … Бен был один, и чувствовал, что в обозримом будущем он так и будет … один. После истории с Анной еще больше … один.

Аня была рада вновь оказаться дома. Она подробно рассказывала Феликсу о Лабораториях, он знал по имени всех сотрудников, которые с ней работали. Аня не была в плохом настроении, говорила, что психолог ей помог, хотя и не могла объяснить как. Ничего определенного насчет перспектив они ей там не сказали. Каждый день она собиралась поговорить с мужем о предложении Колмана. Ну, как она могла Феликсу об этом сказать: родить ребенка казалось гротескным, хотя, разумеется, она вполне могла бы его родить. Технически она даже бы Феликсу ни с кем не изменила: донор и экстракорпоральное оплодотворение не вязались с «другим мужчиной». Наконец она решилась:

— Фель, они мне там предложили родить. Я, ведь, могу теперь родить.

— Зачем, Аня. Я не понимаю, зачем. У нас есть дети. Это им надо, нам — нет.

— Ну, это бы продлило мою жизнь с вами.

— На сколько?

— Ну, на сколько … никто не знает. Пока забеременею, пока выношу, пока буду кормить. Относительно надолго.

— А потом? Аня, мы с тобой немолодые люди. Ты, что, действительно считаешь, что мне сейчас по силам одному воспитывать ребенка. Это безумие, которое глупо даже обсуждать. Ты, что, сама не понимаешь?

— А не факт, что именно ты сможешь быть отцом ребенка.

— Что? У них уже есть «отец»? Ты мне, Аня, не все говоришь. Разве я такое заслужил?

— Да, погоди ты! Твоя сперма может оказаться совершенно пригодной. Но, если ее пригодность не 100 %, тогда они подберут донора … это техника.

— Да? Но даже, если это будет не мой ребенок, а только твой … моральная сторона вопроса для тебя уже не важна?

— Ребенок от такой матери драгоценен для исследований …

— Погоди. Тебя их исследования волнуют, или судьба ребенка? Я тебя не узнаю.

— С ребенком все будет хорошо. Его воспитают и он будет расти в нормальных условиях и любви…

— Может быть ты мне наконец скажешь, какой тебе от этого прок? Ну, кроме продления процесса. Это, Аня, серьезный резон, но не настолько. Я так считаю.

— Феликс, я знала, что ты не согласишься, но есть еще один резон, о котором ты должен знать. Речь идет об очень большой сумме денег.

— Только не говори мне о размере этой суммы. Мне неинтересно.

— Я уйду, а у тебя будут деньги и ты не будешь никогда зависеть от детей. Это важно. Хоть это я еще могу для тебя сделать. Рассматривай это … как мой вклад в твою дальнейшую жизнь. Я хочу и могу ее обеспечить.

— Нет, Аня.

— Ладно, я поняла. Нет — так нет. Больше я этого разговора не затею. Не беспокойся. Спасибо за честность.

Аня часто перезванивалась с Сашкой, он спрашивал, как дела, и когда она вернется в Лаборатории, он, дескать, опять постарается приехать. Сын удивлялся, что у нее совершенно обычный неизменившийся голос. По телефону им опять было не о чем разговаривать. Аня даже удивлялась, как по-другому они себя оба ощущали в Вашингтоне. Саша, как обычно обещал приехать с ней повидаться, но он вполне мог обещания не сдержать.

В сентябре Аня ходила во Дворец Спорта на показательные выступления фигуристов. Было четыре билета, девочки должны были туда идти с мужьями, оставив детей на Аню с Феликсом. Но, получилось по-другому. Катя собиралась освободиться на работе, но не смогла. У Лиды заболела Ника. Билеты можно было сдать, но ребятам хотелось сходить. Феликс вызвался остаться с Яшкой и Линой, а Аня пошла на стадион с зятьями, в первый раз в жизни у них создалась такая ситуация.

Погода была нежаркая, но солнечная. Аня надела широкий белый плащ, черную маленькую шляпку, на ноги короткие черные сапоги и выделялась в американской толпе. Не поймешь даже чем: то ли коротким плащом, то ли шляпкой. Рядом с ней сидели симпатичные молодые мужчины, очень разные и внешне и внутренне, но в то же время в чем-то важном схожие. Они смотрели представление, гуляли в фойе, болтали, смеялись, и Аня совершенно забыла, что это мужья дочерей и отцы ее внуков. Ну, не то, чтобы так уж «совершенно» забыла, она помнила, что она «бабушка» их детей и … теща. И однако, это знание было теоретическим. «Ну, теща … назови, как хочешь. Что это меняло?» Она просто не могла воспринимать их как раньше. Она видела широченные плечи Лешки, его чистую кожу, мышцы, бугрящиеся на предплечьях. Олег не производил атлетического впечатления. Но как на нем красиво и небрежно сидела одежда, какие у него были умные, пристальные, нахальные глаза. Как они чудесно провели время. Симпатичные парни, впрочем нет, они не были «парнями». Не тот возраст. Самый привлекательный для Ани мужской возраст: между 35–40 лет. Пик опыта, молодости, дерзости, сдержанной силы. Она чувствовала, что она сейчас выглядит моложе их и люди смотря на них гадают: что за странный треугольник, «l'amour à trois?» Кто она им? Почему пришла с двоими? Ане было приятно, что на них смотрят, особенно на нее. Лешка с Олегом вполне довольны, что она с ними пошла. Мысли о том, что с ней будет не омрачали вечера. «Будет …будет! Что будет, то будет! Надоело».

Увидев Аню после ее возвращения из Вашингтона, Олег был поражен переменой в ней. «Да, процесс неостановим. Она молодеет не по дням, а по часам. Черт! Жалко Лидку. И самое главное: что мы скажем детям? Была у них бабушка … и куда она делась? Надо что-то придумать.» — ему было странно все происходящее, хотя, как он видел, Леша, видимо, не воспринимал это так остро. Олег привык к Ане, по-своему любил ее, ценил, был убежден, что ему повезло с тещей, которую анекдоты рисовали всегда сволочью, а у него была «вполне себе ничего». Да и у Ники была бабушка, что надо. А теперь … Ее будет не хватать. Не хватать лично ему, Олегу. Та игривая, невероятно красивая, молодая, сексуальная баба рядом с ними, вовсе уже не была Аней-тещей, а вот кем она была? Да, Феликс умел в свое время выбрать, с этим не поспоришь. Когда-то очень давно, еще в Москве, Олег читал роман Нагибина «Золотая теща», и там … теща стала в сто раз лучше жены. И что это ему такая дурь в голову пришла? Лучше бы он, как Лешка, ничего вообще не читал. Литературные аллюзии были, к сожалению, уместны. Он, кстати, был уверен, что и Аня эту книгу читала. Ну читала, ну и что? Олег знал, что ни при каких обстоятельствах они не станут обсуждать тот Нагибинский кровосмесительный треугольник.

Лешку не очень интересовал моральный аспект проблемы. Когда он осознал, что происходит, он стал просто ждать Аниной «смерти». Да, вот так: была бабушка — и умерла. Житейское дело. Что тут заморачиваться. Хотя жаль конечно. Но ничего, они и без Ани приспособятся. Все эти разговоры, что «она не умрет, а просто исчезнет», Леша считал ненужными, лишними и раздражающими. Какая для них всех разница «как» ее не будет. Не будет — и все. И вообще как-то это все мутно, непонятно. А Леша не любил думать о заумных непонятностях. Он тоже видел, что Аня неуловимо отличалась от толпы своей шляпкой, но ему нравилось это отличие, и нравилось, что он с ней пришел. Когда Аня отошла в туалет, они обменялись о ней мнениями, чего дома себе позволить не могли:

— Леш, ты видел, как Аня изменилась. Даже с тех пор как приехала. Или мне кажется?

— Да нет, вроде не изменилась сильно-то. Она уже давно такая.

— Слушай, а ты ее помнишь «бабулей»?

— Помню, но уже как-то смутно. Ее такой никто не знал, даже, наверное, Феликс.

— Да, а все-таки удивительно, как она похожа на свои фотографии в альбоме.

— Ну, а что ты хочешь. Это же — она. Вот она такая была. Красивая какая баба!

— Да, с ума сойти, какая красивая. Мне такие нравятся. Может в бар с ней сходим?

— Да, можно. Да, только какой прок-то с ней идти? Как-то глупо.

— Чего, глупо-то. Она только может не согласиться …

— Я уверен, что согласится. Вот только что они нам скажут?

— А что они скажут? Мы же маму развлекаем. Ты понял прикол? Я только Феликсу позвоню. Пусть детей спать кладет. Ты можешь ехать домой, если не хочешь …

— Нет, я тоже пойду.

Аня вышла, и когда они ее спросили пойдет ли она с ними в бар, с удовольствием согласилась. Потом они еще зашли в дансинг, где-то играли на бильярде, и в боулинг. Аня устала, но повеселилась. Когда Леша завез ее домой и она поднялась наверх, Феликс вышел и выразительно посмотрел на часы. Потом демонстративно ничего не сказав, ушел в спальню. «Ой, ну точно, как папа когда-то. Он всегда молчал, а мама ныла». А было это сорок лет назад … а сейчас «дежавю». «Привет вам, ребята от Нюрки» — Аня легла и очень быстро заснула. «Ну их всех в жопу», — кого «всех» Аня себе не уточнила. Феликса она не боялась. Ну, что он мог ей сказать, или тем более сделать?

Она в ноябре съездила на плановое обследование в Лаборатории. Колман с достоинством, без комментариев, выслушал ее отказ от беременности. Опять та же рутина, которая совершенно перестала ее интересовать. Полипы исчезли, зрение было практически стопроцентным, те показатели в норме … эти … Она рвалась в Лаборатории только, чтобы встретиться с Беном. Он был с ней на работе ровен, радовался, что у нее не наблюдается никаких признаков депрессии, и вряд ли им следует возвращаться к теме самоубийства, что он «так и знал». Они встречались по вечерам и все возвращалось к ним с новой силой, достигая даже еще большего накала, как бывает с молодыми людьми, которые еще не прожили первый этап своей влюбленности, замешанной на взаимном, пока неослабевающем притяжении, не омраченном ни рутиной, ни семейными узами, тем более, что они оба знали, что им отпущено короткое ограниченное время, которое вот-вот истечет. Аня жила только сегодняшним днем, а Бен чувствовал, что это все с ними — в последний раз. Он уже больше не сможет с ней быть, не чувствуя себя педофилом.

Аня вернулась взбудораженная в Портланд перед самыми новогодними праздниками, нервная, раздраженная. Работать в университете она с этого года не согласилась. Никто бы там не стал терпеть ее долгие отлучки.

Феликс уезжал на работу, она садилась в машину и ехала на плазу. Там ходила из магазина в магазин, ничего не покупая, но не зная, на что убить время. Дети ходили в школу и в этом году заниматься с ними ее не просили. Почему, она не задумывалась и была даже рада, что у нее нет никаких обязанностей перед семьей. Она подолгу простаивала перед соблазнительным бельем в магазине Victoria Secrets, трогала крохотные трусики с бантиками и кружевами, и примеряла в кабинке дорогие лифчики. Ане хотелось все это иметь, но она понимала, что ей ни к чему такое белье, что Феликс, увидев ее приобретения, брезгливо поморщится, хотя может ничего и не скажет, делая ей скидку, которая была Ане унизительна.

Приближался Новый год и Аня, совершенно уверенная, что все придут к ним, начала мысленно готовиться, продумывать меню и наряд. Она оживилась и каждый день напоминала Феликсу, что надо купить хорошую елку, но Феликс не спешил, очень Аню раздражая своей, как она про себя думала, старческой неповоротливостью. Надо ребятам сказать, я лучше с кем-нибудь из них съезжу. Ее поездки в магазины стали более осмысленными, так как ей надо было найти себе платье. Нежелание Феликса ехать за елкой было уже необъяснимым:

— Фель, ну все. Завтра, когда ты придешь с работы, мы точно поедем за елкой! Нельзя больше откладывать.

— Ань, нам с тобой не нужна елка.

— Что ты имеешь в виду? Нам с тобой … тебе может и не нужна, а детям нужна, и мне нужна … и всем.

— Ань, никто к нам на Новый год не придет. Понимаешь?

— Почему это? Что я должна понимать? А где мы будем на Новый год?

— Нигде, Ань.

— В каком смысле? У Катьки будем встречать? Ну ладно. Я хотела у нас …

— Нет, Ань. Мы с тобой ни к кому не пойдем, и к нам никто не придет.

— Почему?

— А ты сама не понимаешь?

— Нет.

— Странно. А тебе, Аня, не приходило в голову, что уже не нужно, чтобы тебя видели дети? Они не смогут узнать в тебе бабушку Аню. Ты совершенно на нее не похожа. Что мы им скажем? Об этом ты подумала? Ведь когда ты вернулась недавно из Вашингтона, они тебя не видели.

— Да, вроде, видели …

— Нет, не видели. Ты на себя в зеркало смотришь? Ань, пойми, мы не можем им ничего объяснить. Они не поверят, да и для их психики это вредно. Дети есть дети… Мы не имеем права взваливать это на их плечи.

— Это ты сам придумал?

— Нет, не сам. Ты что ничего вокруг себя не видишь? Пойми, так будет лучше. Дай нам придумать, как обставить твои метаморфозы. Прости, Ань, в этом никто не виноват, и ты меньше всех. Ты просто должна нас понять. Ты понимаешь?

Аня прекратила есть, ее чай остывал, она молчала, никак не реагируя на слова Феликса. Потом она встала из-за стола и поднялась наверх в гостевую комнату, которую она теперь считала своей. Когда Феликс туда вошел, Аня лежала, глядя в потолок и плакала. Плакала тихо и безысходно. Слезы текли по щекам и скатывались вниз, затекая в уши, попадая в рот. Аня их не вытирала.

— Ань, ну не надо. Ты обиделась? Скажи.

— Оставь меня в покое. Иди, я хочу побыть одна.

— Ань, ты считаешь, что мы неправы? Давай поговорим.

— Правы, правы. Иди.

Феликс вышел из комнаты. Аня лежала в темноте, слезы ее иссякли, в голове были какие-то разрозненные мысли, ей было жалко себя. Она так хотела повеселиться, надеть новое платье, выпить, потанцевать, а они … все о детях думают. А о ней они думают? Что ей сидеть с Феликсом за столом и чокаться? Ничего себе! Аня не могла обуздать свое разочарование, она ожидала праздника, хотела «блистать», перспектива встретить праздник с Феликсом казалась ей несправедливой, даже чудовищной. Семья лишала ее удовольствия. Лучше бы она осталась с Беном в Вашингтоне, он ей это, кстати, предлагал. Даже предлагал в Париж слетать на три дня. Как бы ей хотелось остаться с ним. Она лежала ночью в их широкой постели в Джорджтауне и думала о том, где бы они в Париже побывали. Могла бы родственничкам сказать, что исследования ее задержат еще на неделю после 1-го января, но голос Феликса по телефону звучал так грустно, что она просто не нашла в себе мужества ему солгать. К тому же до последней минуты было неясно насчет Сашки. Вечное его «приеду-не приеду». Не приехал. И теперь все будут вместе, а она — одна. Они, что, уже ее вычеркнули, сомкнули ряды, «отряд не заметил потери бойца». Дура она дура, надо было сделать так, как ей хотелось. Она к ним приехала, а для чего, для кого?

В Новогодний вечер Аня назло не захотела празднично одеваться, и ничего не стала готовить. Феликс сам все сделал. Они сидели одни и вяло ели, разговор не клеился. Ребята звонили, поздравляли, голоса их звучали оживленно и уже немного пьяно, слышался детский смех. Аня делала над собой усилия, спрашивала, открывали ли они подарки, что у них на столе. В конце Лида взяла трубку и озабоченно спросила:

— Мам, ты не обижаешься?

— Нет, не беспокойтесь. Что мне обижаться? Ерунда.

— Да? Ну и хорошо.

Поверила ей Лида и остальные или нет? Наверное нет. Феликс пытался с ней говорить о них, о том, что делать, но Аня этот разговор не поддержала. Она сидела и боролась с непреодолимым желанием ему нахамить, сказать, что он тоже может убираться к Катьке, что она тут как-нибудь … сама. Что, что он сейчас от нее хочет? Конечно надо было решать проблемы с другими людьми, которые уже не могли узнать в ней прежнюю Аню, но не сейчас же … Ане в общем-то было все равно, что всем насчет нее скажут, что скажут, то и ладно. Ей-то что? Желание хамить делалось все сильнее.

Сразу после 12-ти они с Феликсом попробовали посмотреть русский телевизор. По всем программам передавали Новогодние концерты. Аню все раздражало и они пошли спать. Вдвоем они выпили бутылку Шампанского и Аня пошла с Феликсом в спальню. Она видела, что Феликсу этого хотелось, и решила его не обижать. Хотя … это она старалась себя убедить, что из-за этого. В глубине души она знала, что ничего не выйдет и ей хотелось, чтобы не вышло. Света они не зажигали, Аня закрыла глаза, попытавшись представить себе Бена. Ей это удалось, и Аня полностью отдалась мужским рукам. Глаз лучше было не открывать. Вот бы Феликс знал, что у нее в голове. Он почему-то волновался, такого Аня за ним раньше не замечала. Она видела, что Феликс возбужден, но недостаточно, а потом у него вообще все упало, и Аня с тоской подумала о Бене. Как все грустно: раньше Феликсу не было равных, а сейчас он — старик. Да, ведь, она так и знала. Что от него ждать? И зачем она приехала? Будь он неладен. Лезет, главное … не видит разве, что ему ее не «потянуть»? Вслух она сказала другое, то, что всегда говорят в таких случаях:

— Ладно, Феля, не огорчайся. Наплевать на это.

— Анька, это потому что ты — молодая. Я с тобой такой не могу.

— Ну, и не надо.

«Вот именно, не можешь. А лезешь …» — Аня уже жалела, что она повелась на его желание и свою надежду снова «побыть» с Беном. Бен — молодой, зрелый, умелый мужчина, а Феликс … Сама виновата. Так ей и надо. Она легла в свою кровать, и долго не могла уснуть. За окном выл ветер и дождь стучал по стеклам. Разве такая должна быть новогодняя ночь? Кот Ляленькин ходил по коридору и противно во все горло мяукал. Потом его вой прекратился, он начал натужно кашлять и давиться. Ане уже стало казаться, что он умрет от удушья, но нет, не умер. Где-то совсем рядом со своей кроватью Аня услышала звуки изрыгающейся рвоты. Черт, оказывается, ее дверь была прикрыта неплотно, и мерзкий Ляленькин зашел к ней в комнату. Аня зажгла свет: Ляленькина и след простыл, но в метре от ее постели по ковру разлилось бурое пенящееся пятно, от которого исходил кислый утробный запах.

Надо бы Феликсу сказать, чтобы он убрал за своим идиотским котом. Аня вышла из комнаты, осторожно обойдя островок рвоты. Из спальни слышался храп Феликса. «Во, уже спит. Не встало — и ладно. Не сильно он расстроился.» — Аню все раздражало. В горле у Феликса клокотало, каждый выдох сопровождался прерывистым сипением, каким-то подвизгиванием и причмокиванием. «Раньше он не храпел. Да, с ним спать стало невозможно. Боже. Но, не будить же его». Аня пошла в гостиную, и уселась на диван. Ей не хотелось возвращаться в комнату со рвотой. Они посидела какое-то время и ей страшно захотелось спать. Она оторвала большой кусок бумаги от рулона и брезгливо собрала в него тепловатый сгусток слизи. Потом пришлось полить пятно жидкостью из флакона. В комнате запахло бытовой химией и Аня заснула в этом запахе, с мыслями о прошедшем годе, закончившимся позорным сексом со стариком и рвотой.

Никто не мог ей помочь, хотя она почему-то ждала их помощи. Новый год — это надежды, а у нее их не было. С каждым месяцем она все больше расходилась во времени со своей семьей, как в старых задачах о поездах, которые шли навстречу друг друга из пункта А в пункт Б: встретились в одной точке, и разъезжаются. Впрочем, Аня в глубине души продолжала считать, что она остановится, остановится именно на этом отрезке, и тогда … ей дадут другие документы и можно будет начать новую жизнь … вместе с Беном. Аня заснула и наутро проснулась отдохнувшей и свежей. Ей снилось что-то хорошее, но она не помнила, что именно.

Феликс за завтраком начал с ней обсуждать, какова будет тактика их семьи по-поводу Аниного исчезновения. «Опять за свое …» — Аня смирилась:

— Ань, с работы ты уволилась. Им не надо ничего объяснять. Мы с девчонками подсчитали: осталось всего несколько человек, родственников и друзей, которым надо что-то сказать. И … дети.

— Ну, ладно. Что вы хотите сказать? Я не против.

— И что ты хочешь, что бы мы сказали?

— Да, пофиг мне. Говорите, что хотите.

— А если брат из Израиля позвонит?

— Ну и что? По скайпу мы с ним не разговариваем. А голос у меня прежний. Поговорю. Он редко звонит.

— Ань, это сейчас у тебя прежний голос. А потом?

— Что потом?

— Ну, хватит, Аня, не хочешь говорить об этих важных вещах, так и скажи. Тебе безразличны все твои друзья и родственники?

— Ага. Скажите им, что я умерла. Что еще скажешь? Что тут мудрить?

— Ты правда этого хочешь? Ничего, что они будут страдать?

— Фель, ну что я могу сделать? Будь реалистом: умерла. Это правда. Подробности никому неинтересны, да в любом случае, нашей истории никто не поверит. «Умерла» — проще.

— Тебе проще?

— Да, нет! Вам. Мне все равно.

— Хорошо. А дети?

— Феликс, вы хотите, чтобы я об этом думала? Я уверена, что вы все решили. У вас есть версия, как им мое исчезновение преподнести. Да, пора им что-нибудь сказать. Так говорите! … Вперед! Только от меня отстаньте.

Феликс набросал Ане вариант объяснений, на который Аня сразу согласилась, даже не спросив, кто конкретно его придумал. Детям скажут, что бабушка уехала лечиться в Москву, что у нее серьезная болезнь и в России ее лечить лучше и дешевле. Дедушка с ней туда, якобы, ненадолго съездил, побывал у родственников и привез из Москвы бабушкину племянницу, тоже, кстати, Аню. Она совсем молодая девушка, и, предположим, сирота, и … пока она поживет с дедушкой, а потом уедет обратно. Потом к ним будут «приезжать другие» родственницы-девочки. «Посмотрите, дети, как бабушкина племянница похожа на молодую бабушку! Что ж удивляться? Они же родственники». Феликс в лицах озвучивал перед Аней эту версию, и хотел, чтобы Аня ее одобрила и внесла свои изменения. «Логично, Ань?» — спрашивал он ее. «Логично, логично. Я в вас не сомневалась» — отвечала Аня, почему-то очень раздражаясь.

Феликс вообще ее в последнее время не понимал. В этой молодой, капризной молодой девушке уже почти не проглядывалась ни его жена, ни мать его детей. «Неужели он такая была раньше, до меня?» — спрашивал он себя, и понимал, что дело не в этом. Дело в уникальном новом опыте Ани, опыте не поддающемся никаким психологическим и психиатрическим объяснениям. Ему как ученому, клиницисту было бы невероятно интересно наблюдать за этим случаем. То-есть было бы интересно, если бы речь не шла об Ане, о нем, о них всех. Но это была, к несчастью, Аня, и какой теперь из него был сторонний наблюдатель и клиницист? Разве в таких обстоятельствах можно было быть адекватным? Аня ему рассказывала, что в ФБР ей сказали, что ее «случай» — восьмой. Да, хоть бы и так. Восемь случаев — это статистически несерьезно.

Детям родители объяснили, что бабушка заболела и они с дедушкой уехали в Москву. Лина и Яша ничего не спросили, а Ника как раз настойчиво спрашивала, «что с бабушкой, и выздоровеет ли она?» Через какое-то время, она вновь спросила Лиду «а я бабушку увижу или она умрет?» Лида сказала, что они не знают, но с бабушкой можно поговорить по телефону, если Лика хочет. Можно и имейл ей написать. Дети по разу действительно Ане написали и она им ответила. Потом переписка заглохла. Дети писали явно по настоянию родителей. Когда Катя и Лида перестали их заставлять, ни Лина, ни Лика писем больше не писали. Да и инициативы позвонить бабушке тоже никто из них не выказал.

Сказать, что Аня скоропостижно умерла сначала казалось приемлемым, а потом Феликс как-то насчет этого скис и Аня просто написала брату и московским друзьям на скайпе, что компьютер у них «глючит», проблемы с интернетом, вирус … надо другой компьютер покупать и, что пока она будет звонить и изредка, будучи в гостях у ребят, писать имейлы. Все удовлетворились и драм пока трусливо избегали. Выслушивать соболезнования и полные боли замечания друзей и знакомых по-поводу Аниной смерти никому не хотелось. Она сидела бы рядом, молодая и полная жизни. Но в этом-то и была проблема. Аня помнила старый американский фильм, где человек организовывает себе поминки при жизни. К нему в дом приходят все, кого он знал, в черных одеждах и говорят ему приятные вещи. Потом он правда умирает и все это уже происходит на самом деле.

В марте пришел новый вызов в Бюро. Феликс взял отпуск и готовился отправляться в Вашингтон вместе с Аней. Одну ее туда отправлять ему уже не хотелось. К тому же он хотел сам о многом поговорить с руководителями программы. Аня стала такая легкомысленная и ребячливая, что он не мог доверять ни ее оценкам, ни ее рассказам об исследованиях. Он теперь сам должен был все взять в свои руки.

Взять, к примеру, их последний Новый год вдвоем. Когда стало ясно, что к ребятам им идти не нужно, он даже был рад, что это будет только их праздник. Феликс так ждал какого-то доверительного разговора, нежности, откровений. Ему казалось, что это мог быть последний Новый год с Аней, когда она еще «Аня». Но он понял, что опоздал. Она, уже не была «Аней». Перед ним сидела капризная, молодая эгоистичная девчонка, упивающаяся своей обидой, не желающая никого и ничего понимать, кроме себя. С Аниного красивого лица не сходила брезгливая, недовольная гримаса, и ему было с ней не по себе. Когда в постели у него ничего не вышло, ему показалось, что он Ане неприятен, и даже не потому, что старик, а потому, что ей нужен совсем не он. Может там, в Вашингтоне у нее кто-то был? Впрочем, хотел ли он это знать? Что ж теперь… Разве ему было неизвестно, что у Ани до него был целый «послужной список», а теперь это «до» наступило. Стоило ли удивляться.