Белоснежка

Бродская Дина Леонтьевна

Голубева Антонина Георгиевна

Повесть о жизни и быте рабочих «Трехгорки» начала 20 века.

 

Глава первая

Была у Аришки с Ксенькой такая дружба, что мальчишки дразнили их: „Ксенька и Аришка — чугунок да крышка“.

Да и как не дружить? Были они одногодки, жили в одном доме, по одной лестнице, и матери у обеих на Прохоровке работали.

„Прохоровкой“ звали в Москве большую ситценабивную фабрику купца Прохорова. Еще эту фабрику называли „Трехгоркой“, — наверно, потому, что стояла она на трех холмах.

И Аришкина мать и Ксенькина — обе были ткачихи.

Дружили подруги крепко, хотя характеры были у них совсем разные. Аришка — та была девочка веселая, непоседливая. Она любила крикливые, шумные игры и бегала быстрее всех во дворе.

Ксенька, наоборот, любила сидеть дома с книжкой или шитьем. Она была мастерица рассказывать сказки.

Каждое утро в восемь часов Ксенька стучалась в дверь подруги. Ей открывала сама Аришка.

— Готова? На наших часах уже двадцать минут девятого, — говорила Ксенька; она обычно прибавляла пятнадцать-двадцать минут, потому что всегда боялась опоздать.

— Успеем! Вот только пример доделаю.

— А стих выучила?

— Выучить-то выучила… Да вот конец никак не могу запомнить. Ну, ничего, по дороге повторю.

Аришка торопливо собирала тетрадки и запихивала их в сатиновую синюю сумку, на которой красными нитками было вышито: „А. Ершова“.

Ксенька нетерпеливо топталась у дверей.

— А чистописание взяла? Арифметику не забудь, сегодня третий урок, задачки решать будем.

Аришка металась по комнате, собирала разрозненные листки и книжки, хватала на ходу из чугуна вареную картофелину и наскоро жевала.

— Волосы-то причеши, растрепа! — напоминала Ксенька.

Примочив пышные волосы под рукомойником, Аришка расчесывала их железной гребенкой, второпях выдирая целые пряди.

— Ей-богу, опоздаем! Я одна пойду, — грозилась Ксенька. — Уже, наверное, пол-девятого…

Наконец они выходили из комнаты в длинный грязный коридор. Здесь было четырнадцать дверей, и возле каждой у стены стояло деревянное корыто или помойное ведро.

Аришка вешала на свою дверь большой желтый замок, похожий на калач, и бежала на кухню. Там она влезала на холодную плиту, на цыпочках тянулась к полке и опускала ключ от комнаты в глиняный кувшин.

— Поворачивайся скорей! Копуша!

Ксенька первая выскакивала на лестницу.

— Подожди! Иду!..

Аришка догоняла подругу во дворе.

Выйдя за ворота, они перебегали на другую сторону, где был часовой магазин Мейера.

— Торопила-торопила, а время только четверть девятого! — сердилась Аришка.

— А может, эти часы отстают… Чем спорить, лучше стих бы учила.

Повторяя таблицу умножения и стихи, девочки незаметно доходили до Предтеченского переулка. Здесь стоял трехэтажный дом с железной вывеской, где золотыми буквами было написано:

Пресненское 4 классное городское училище

имени Копейкина-Серебрякова.

Уроки и школе кончались около четырех часов. Из школы подруги шли не спеша. Им не хотелось возвращаться домой, и душные маленькие комнатки, где никогда не выветривался запах постных щей и махорки, где за перегородками ругались соседки и плакали день.

Другое дело на улице. Здесь было на что поглядеть! То встречались похороны, то шли солдаты с духовым оркестром, то вели и участок воришку, и за ним, с криками и улюлюканьем, бежала толпа мальчишек. А лавок сколько!

Ксенька с Аришкой заходили во все магазины подряд, даже и аптеку и в похоронное бюро. Но больше всего им нравились галантерейные лавки. Здесь, если приказчик казался не очень злым, Аришка спрашивала:

— Дяденька, а сколько стоит аршин розовой ленты?

Ксенька дергала ее за рукав и шептала:

— Пойдем! Денег-то все равно нету…

Но Аришка только отмахивалась. Она была упрямая и озорная. Недаром мать ее звала „шалой“.

Глазея по сторонам, девочки проходили всю Большую Пресню.

У Зоологического сада уже горел газовый фонарь.

По субботам шло много народу в знаменитую на Пресне Бирюковскую баню. Ползли по улице с вениками подмышкой старики и старушонки, такие дряхлые, что казалось они не доберутся до бани. Шли целые семьи: женщины несли на руках закутанных младенцев, похожих на кульки; рядом с матерью, держась за ее юбку, ковыляли малыши, а позади старшая дочка волокла таз и узел с бельем.

По субботам, около пяти часов вечера, Ксенька и Аришка всегда встречали остроносую девочку в капоре и в синей бархатной шубке. Это была дочь военного доктора Матвеева с Большой Пресни.

Девочку провожал усатый денщик. Он нес черную нотную папку. Подруги называли девочку в капоре „докторская“ или „дылда“. Их очень смешило, что огромный усатый солдат на перекрестках бережно переводит за руку такую большую длинноногую девчонку. Однажды подруги шли сзади и видели, как девочка, поставив ногу на тумбу, скомандовала: „Трофим, застегни!“

Солдат наклонился и стал застегивать ботик.

Ксенька фыркнула:

— Постыдилась бы! Такая здоровенная! Ей, наверно, как нам, лет двенадцать, не меньше.

— Настоящая дылда!..

Возле часовни мученика Пантелеймона девочка в капоре остановилась. Она пошарила в карманах шубки и сказала:

— Трофим, дай гривенник!

— Де ж я, барышня, возьму?

— Мне нужно! — топнула ногой девочка. — Я хочу опустить в церковную кружку.

Денщик вздохнул, переложил нотную папку подмышку, отвернул шинель и полез в карман. Он вытащил маленький засаленный кошелек, долго рылся в нем и наконец протянул девочке монету.

— Три копейки! Мало! — покривилась девочка, но все-таки подбежала к каменной нише и, перекрестившись, опустила монету в кружку.

— Видела? Деньги-то, наверно, солдатовы, — шепнула Аришка.

— Это она, видно, перед экзаменом бога задобрить хочет…

От Зоологического сада к Кудринской площади дорога поднималась в гору.

Мимо пожарной части подруги старались пробежать как можно быстрее. Они боялись, что, того и гляди, распахнутся деревянные ворота пожарного сарая и оттуда под звон колокола, раздувая ноздри и храпя, вылетят сытые лошади серой масти и растопчут их под копытами.

Добежав до садовой решетки Вдовьего дома, девочки останавливались передохнуть и клали сумки на каменный выступ ограды. В церкви Благовещенья звонили ко всенощной. Смеркалось, но еще хорошо был виден в глубине сада большой оранжевый дом с колоннами, сырые дорожки и голые кусты сирени. На длинных скамеечках, точно вороны, сидели вдовы. Они были одеты во всё черное, с креповыми вуалями на черных шляпах.

— Когда ни пойдешь мимо, все вдовы на лавочках сидят, — говорила Ксенька.

— Чего им еще делать? Ведь не простые, а офицерские… Пусть их сидят. Пойдем лучше рыбок глядеть.

У девочек на Кудринской площади были две любимые лавки — цветочная и рыбная.

Рыбная лавка купца Кривоногова помещалась напротив Вдовьего дома. У одного из окон всегда толпилась детвора и, прильнув носами к стеклу, жадно разглядывала аквариум с рыбами.

Аришка расталкивала мальчишек и лезла прямо к окошку. Ксенька, приподнявшись на цыпочки, заглядывала через головы ребят. Если подругам удавалось пробраться к окну, то оттеснить их оттуда мог только Васька Стамескин из дома Рышковой, самый отчаянный мальчишка на Большой Пресне.

За толстым стеклом, в прозрачной зеленоватой воде аквариума, качались, словно от легкого ветра, длинные стебли водорослей. Юркие золотые рыбки, сверкая чешуей, гонялись за хлебными крошками. Над ними медленно, точно сонный, проплывал большой карп. Его обгоняла стайка красноперых окуней, а на дне аквариума, среди песка и ракушек, копошился страшный, черный, похожий на змею угорь.

Рыбы за стеклом проплывали так близко от девочек, что Аришка испуганно щурилась: казалось, что вот-вот окунь ударит ее хвостом по лицу.

Внутри лавки купца Кривоногова подруги не были еще ни разу.

У дверей лавки стоял „мальчик“ — лет четырнадцати парнишка в белом фартуке и огромных сапогах. Когда он видел, что ребята толпятся у порога, он распахивал дверь, плескал в них из ковшика селедочным рассолом и орал:

— Я вас, рвань трехгорная!..

Ребята с визгом бежали от дверей. Остановившись возле соседнего магазина, они оттирали друг другу мокрые спины и высовывали мальчишке язык.

— Тухлый карась! Снимай кривоноговские сапоги!

От рыбной лавки девочки поворачивали домой. Уже было совсем темно, и Ксенька боялась, что они не успеют приготовить уроки. Да и голод давал себя знать. У порога их дома, на деревянной лестничке, уже стоял дворник, зажигал керосиновую лампу. В глубине двора, у помойки, невидимые в темноте, грызлись и урчали собаки; из подвала, где жил ткач Баранов, доносился женский визг и пьяная песня под гармошку.

На площадке третьего этажа девочки расставались.

 

Глава вторая

Однажды вечером Аришка вбежала в комнату и швырнула сумку на кровать:

— Ой, как жрать хочется!..

— Ты где ж пропадала? Ну, и рассолом от тебя воняет! Видно, у рыбной лавки была? Опять покропили? — спросила мать Аришки, Анна.

Аришка молча подсела к столу и начала жадно хлебать щи со снетками.

Мать сидела напротив; перед ней на деревянном чурбачке стояла десятилинейная керосиновая лампа; тут же, на столе, лежал ворох пестрых ситцевых обрезков, из которых она вот уже полгода собирала одеяло.

Лампа мигала. Анна то и дело подкручивала фитиль. Широкая тень ее падала на стену. Когда Анна склонялась над шитьем, тень пропадала и на оштукатуренной стене яснее выступали следы от гвоздей, мокрые подтеки и клопиные пятна.

— С полу-то как несет! Тряпку у дверей положила? — спросила мать и, вздохнув, добавила: — Плохо нам, Аришка, без отца… и дверь починить некому…

Аришка шмыгнула носом и перестала есть. Ей вспомнилось дождливое осеннее утро, когда они с матерью пришли в Солдатенковскую больницу и толстая дежурная сестра с папиросой во рту равнодушно сказала: „Ершов Михаил этой ночью умер“.

Поев и убрав со стола, Аришка сняла башмаки и надела старые отцовские калоши.

— Ноги, небось, промочила? — спросила Анна.

— Немножко.

— А ну, покажи башмаки. Ох, Аришка, лупить тебя буду… Давно ли Егоров новые подметки ставил?.. Мне на тебя не напастись.

Анна бросила башмак на пол.

— Каждую щель заткнуть надо… а я одна. Работаешь, как каторжная, а только и перебиваешься что с кислых щей да на капусту. Небось, желудок-то вылудили кислыми щами.

Анна задумалась. Сейчас особенно было заметно, какая она худая и усталая.

Аришке стало жалко мать. Она подбежала к ней и обняла ее за худые плечи.

— Не горюй, мамка, я подрастаю!..

— Помощница! — улыбнулась Анна.

— А то нет? Ложись, мам, отдохни, а я пол вымою. Сейчас за ведром и тряпкой к Ксеньке сбегаю…

Ксенька сидела за столом и готовила уроки.

— Заниматься пришла?

— Не, я за ведром, — пол вымою и приду.

— Приходи. Мамка с отцом нынче в ночной работают.

Вымыв пол, Аришка взяла сумку с тетрадками и, отпросившись у матери, побежала ночевать к подруге.

Ксенька сидела на своей кровати и читала книжку.

— Уроки сделала?

— Не успела. Я сейчас. У тебя сколько аршин сукна получилось?

— Пятнадцать.

Аришка разложила учебники и тетрадки на столе, посидела с минуту, перелистала задачник и вздохнула.

— Ксень, дай задачку списать!..

— Ишь ты какая проворная! Самой надо делать, — заворчала Ксенька, но полезла в сумку за тетрадкой. — Клякс, смотри, не насажай.

Аришка боком подсела к столу и, скрипя пером, торопливо переписала задачу.

— Ну, вот и решили! — Аришка подбежала к подруге и громко чмокнула Ксеньку в щеку.

— Нечего, нечего, подлиза! Последний раз списывать даю.

— Ульке постучать?

— Стучи.

Аришка забарабанила в стену; через минуту отворилась дверь, и в комнату вошла маленькая курносая девочка. Она прихрамывала и опиралась на костыль.

— В другой раз потише стучите, — сказала Улька, — мамку разбудили, у нас уже спать легли. Чего звали?

— Сказки рассказывать.

Сняв башмаки, девчонки забрались на кровать и накрыли ноги старым ватным одеялом.

— Ну, чего рассказывать? — спросила Ксенька.

— Про Белоснежку!

— Лучше про Золотую ногу!

— Да ну тебя! Эту сказку только хромым слушать…

В сказке о Золотой ноге говорилось про безногую богатую барыню, которой сделали золотую ногу, да такую хорошую, что барыня на балах плясала. Улька любила эту сказку, потому что и сама мечтала втихомолку о такой же золотой ноге.

— В некотором царстве да в некотором государстве, — начала Ксенька сказку про Белоснежку, — жили-были король да королева.

Вот как-то раз зимой затопила королева печку и села у окошка полотенце вышивать.

А за окошком снег падает и падает, густой, пушистый, словно кто на небе пуховую перину трясет. Засмотрелась королева на снег и уколола палец. Выступила на пальце капелька крови. Королева-то и подумала: „Эх, кабы родилась у меня дочка, белая, как снег, волосы золотого цвета, как мой перстень, глазки голубые, как небо, а губы красные, точно кровь“. И ровно через год родилась у королевы дочка, красавица-раскрасавица. Сама белая, как снег, глаза голубые, волосы золотые, щечки розовые, а губки красные, как кровь.

Назвали маленькую королевну Белоснежкой.

Но недолго любовалась королева своей дочкой. Заболела и померла. Осталась Белоснежка одна — без матери…

Ксенька говорила медленно, нараспев, обхватив обеими руками колени.

Аришка и Улька сидели, прижавшись друг к другу; на коленях у Ульки лежал костыль. Девочки давно знали наизусть сказку про Белоснежку. Но каждый раз они слушали ее точно впервые.

А когда Ксенька рассказывала о том, как злая мачеха дала Белоснежке отравленное яблоко, Аришку бросало в дрожь, хотя она знала, что Белоснежка останется жива и выйдет замуж за королевича.

 

Глава третья

Каждую зиму в Зоологическом саду открывался каток. У входа на каток всегда толпились пресненские ребята. Они с завистью смотрели на разрумянившихся от мороза барышень в меховых шапочках. Барышни держали подмышкой коньки „снегурка“ и пересмеивались с гимназистами. Много здесь было студентов и кадет, которых пресненские мальчишки дразнили „башлычниками“. Кадеты носили белый суконный башлык, повязанный крест-накрест поверх шинели. Все эти счастливцы имели пятнадцать копеек и могли купить входной билет на каток.

Когда „зоологический“ сторож, маленький крепкий старикашка с метлой, прогонял ребят от входа, они бежали в Волков переулок, куда выходил высокий деревянный забор сада.

Ребята знали в переулке три двора, где помойки и сараи примыкали к саду: двор Петухова, двор Грибунина и двор Козловой.

Но занять в этих дворах помойку и крышу сарая было нелегко. Здешние ребята не пускали чужих, особенно в праздничные дни, когда в саду играла военная музыка.

В один из холодных ноябрьских дней у входа в Зоологический сад появилась пестрая афиша:

„Сегодня, 27 ноября 1903 г., здесь состоится торжественное открытие катка. Играет оркестр военной музыки. Праздничная иллюминация. Призы за лучшее катанье“.

Ксенька и Аришка прибежали во двор Козловой только в пять часов вечера. Раньше они никак не могли выбраться, потому что ходили с Анной на Москва-реку, к Горбатому мосту, полоскать белье.

В углу двора на обледеневших краях помойки уже топталось человек пять мальчишек. Они заглядывали через забор, а на самом заборе сидел Васька Стамескин.

У Аришки вытянулось лицо.

— Опоздали! И тут занято…

— Ксенька и Аришка — чугунок да крышка! — закричали мальчишки.

А Васька Стамескин забарабанил ногами по забору.

— Уже началось. Вась? — спросила Ксенька.

— Буду я вам рассказывать! Как же! Спали б дольше, барыни! — захохотал Васька.

Аришка с Ксенькой натащили кирпичей и подложили их к забору, но все щели с той стороны оказались залепленными снегом, и ничего нельзя было разглядеть.

Так прошло с полчаса.

Девочки хотели было уходить, как Васька их окликнул:

— Так и быть. Полезайте, барыни, на помойку, а мы побегаем: ноги очень озябли. Видно, еще не скоро начнется…

— Верно! Сбегаем, Вась, на Пресню! — закричали мальчишки.

Васька спрыгнул с забора и побежал с товарищами к воротам.

Ксенька и Аришка полезли на помойку. Лезть было неудобно, потому что, боясь озябнуть, они навертели на себя поверх ватных кацавеек большие вязаные платки, а на ногах у Ксеньки были тяжелые отцовские валенки. Не успели они взобраться наверх, как откуда-то появилась старуха с мусорным ведром.

— Куда вас нелегкая занесла? Волков да зайцев в клетках, что ли, не видали? Слезайте, озорницы!

— Сейчас слезем, бабушка.

Ксенька и Аришка спрыгнули на землю. Когда старуха выпростала ведро и ушла, подруги снова взобрались на помойку. Забор доходил им до подбородка, весь сад был отлично виден.

Тянулись длинные белые аллеи, недвижно стояли посеребренные инеем деревья. Над замерзшим прудом на проволоке покачивалась гирлянда разноцветных бумажных фонариков.

В глубине сада в зимних вольерах протяжно выли волки.

— Скучают звери, — сказала Ксенька.

Вдруг заиграла музыка и заглушила волчий вой.

— Началось! Началось! — закричала Аришка.

На катке уже появились первые конькобежцы — четверо молодых людей в серых вязаных шлемах и таких же фуфайках, студент и высокая худая дама.

Обледенелая беговая дорожка тянулась вдоль забора. Обгоняя друг друга, по дорожке проносились всё новые и новые конькобежцы.

— Вот бы нам так покататься! — вздохнула Ксенька.

— А фонарики-то какие!

Музыка заиграла вальс „Над волнами“.

На беговой дорожке из-за елок показалась девочка лет тринадцати, одетая в белую меховую шубку. Из-под горностаевой шапки развевались белокурые локоны. Стройные ноги были обтянуты белыми гетрами. Девочка ловко скользила по льду.

Когда она приблизилась, Ксенька и Аришка увидели ее розовые щеки и красные губы.

Ксенька так рванулась вперед, что ударилась подбородком о забор. Аришка схватила подругу за руку.

— Гляди, гляди! Как на Белоснежку похожа!

Действительно, девочка с белокурыми локонами походила на Белоснежку из сказки.

— Сейчас мы ее опять увидим, она второй круг побежит.

Но увидеть Белоснежку больше не пришлось. Кто-то потянул девочек за кацавейки.

— Слезайте, барыни, нагляделись! — кричал Васька Стамескин.

— Еще минуточку! Вась!..

— Хватит, вам только волю дай!..

Мальчишки стащили с ящика Ксеньку и Аришку. Подруги прильнули к забору, заглядывая в щели. Но увидеть ничего не удалось. Только ветер доносил из сада обрывки музыки, веселые голоса и смех.

 

Глава четвертая

Целую неделю Ксенька с Аришкой говорили о девочке с катка, которую они прозвали „Белоснежкой“.

— А какая она вся беленькая, хорошенькая!

— А помнишь, волосы-то какие кудрявые!

— Настоящая Белоснежка!..

— А почему, Ксенька, она не вышла из сада? Ведь мы ее тогда долго у ворот ждали, — спрашивала Аришка.

— Кто ее знает… Может, она в Зоологическом живет.

— Хоть бы разок ее еще увидеть…

Часами девочки простаивали у входа на каток, надеясь увидеть Белоснежку; не раз по вечерам бегали в Волков переулок, влезали на помойку и заглядывали через забор. В саду играла музыка, над прудом качались разноцветные фонарики, по льду скользили веселые гимназистки и студенты; заложив руки за спину, лихо проносились кадеты в фуражках с красным околышем, но Белоснежки среди них не было.

Как-то вечером, часов около семи, Ксенька и Аришка бежали к Кудринской площади за солеными огурцами.

Вечер был морозный и ветреный. Подняв воротники и засунув руки в рукава, спешили по улице прохожие.

В обледеневших окнах лавок горели лампы-молнии, посередине каждого оконного стекла оттаивал кружок величиной с тарелку. На улицу просачивался желтый свет. Проносились легкие маленькие санки с дамами, закутанными в ротонды. Толстый кучер с обледеневшими усами, туго натянув вожжи, зычно кричал:

— Па-а-берегись!

Скрипя валенками по снегу, девочки перебежали улицу и спустились по четырем ступенькам в овощной погреб Степаныча.

На три копейки Степаныч положил каждой из девочек полную банку огурцов и налил доверху рассолу.

— Только бы донести, уж очень скользко, — сказала Аришка.

— Тебе-то что! У твоей банки веревочная ручка привязана, — позавидовала Ксенька, — я потом тоже такую привяжу.

Хотя было очень холодно и дома ждали к ужину огурцов, девочки не утерпели и остановились у витрины щеточного магазина Анны Штоп „Южная Ривьера“.

За широким зеркальным окном было много пышных, ярких живых цветов. Посредине возвышалась корзина белой сирени, в вазах стоили срезанные розы и белые цветы, похожие на снежные шары; в горшках цвели огромные оранжевые перистые хризантемы. Точно на улице и не пощипывал щеки мороз и не дул пронзительный, холодный ветер…

— Тебе какие нравятся? — спросила Ксенька.

— Мне сирень в корзинке и ролы…

К магазину подошел толстый господин в меховой дохе.

Ксенька не успела опомниться, как Аришка юркнула в магазин, прячась за широкую спину толстяка.

— Ариш!.. — крикнула Ксенька вслед. Но дверь уже захлопнулась, и только на секунду из магазина пахнуло на Ксеньку влажным оранжерейным теплом.

Вдруг дверь магазина распахнулась настежь. Оттуда вылетела Аришка, а за ней на порог выскочила толстая Анна Штоп.

— Пошла вон! Нахалька! — орала она, размахивая кулаками.

— Бежим! — крикнула Аришка оторопевшей подруге.

Расплескивая из банок рассол, они добежали до угла и остановились под фонарем.

— Смотри, — сказала Аришка, отдышавшись, и разжала кулак.

На ладони лежала смятая пунцовая роза с наполовину облетевшими лепестками.

— Понюхай! Я ее в магазине на полу нашла.

— Зачем тебя понесло туда?

— А я и сама не знаю… Больно уж хорошо там пахнет.

— Да ну тебя! Бежим домой, я заледенела вся…

Аришка расстегнула кацавейку и спрятала розу за пазуху.

На углу Волкова переулка у подъезда белого каменного особняка стояла карета.

— Уж не свадьба ли?

Аришка заглянула в парадное.

— Когда свадьба — карет много бывает. Пойдем домой, руки озябли банку держать, — заворчала Ксенька, но тут же смолкла.

У Аришки было такое растерянное лицо, что Ксенька опрометью бросилась к подруге. Сквозь стеклянную дверь она увидела белую мраморную лестницу с красным ковром и золотым прутиком на каждой ступеньке.

По лестнице медленно спускалась маленькая старушка в черной шляпе с перьями, а рядом со старушкой шла… Белоснежка.

На ней была та же самая белая меховая шубка, в руках она держала белую муфту, а из-под шапочки вились длинные золотистые локоны.

Ксенька с Аришкой посторонились. Старуха с Белоснежкой прошли мимо них к карете.

У Белоснежки было грустное, как показалось девочкам, заплаканное лицо. Старуха вынула из черной меховой муфты большое румяное яблоко и протянула его девочке.

— Съешь, — сказала она.

Белоснежка вздохнула и взяла яблоко.

Кучер торопливо распахнул перед ними дверцу кареты. Они сели, и карета тронулась.

Девочки бросились бежать за каретой, но на углу Большой Грузинской улицы им пришлось остановиться.

Аришка с разбегу ударила стеклянной банкой о тумбу; осколки зазвенели, и огурцы рассыпались по мостовой. В руке у Аришки осталась веревочка с ободком от банки.

— Ты бы еще больше банкой махала! — крикнула Ксенька. — Теперь не догоним! Уехали!

Черная карета завернула за угол.

— Собирай, собирай огурцы… А в чем понесешь-то? — отчитывала подругу Ксенька.

Озабоченно оглядевшись по сторонам, она подбежала к забору и оторвала большой кусок афиши.

— На́, завертывай! А рассолу я тебе дома отолью.

— Ксенька, а старуха-то эта, видно, Белоснежкина мачеха — колдунья, и яблоко, верно, отравлена. Неужели она его съест? — говорила Ксенька, завертывая огурцы в бумагу.

Дома уже отужинали. Аришкина мать, Анна, надевала валенки и собиралась итти разыскивать дочь.

— Явилась! Тебя за смертью посылать! Давай огурцы!

Аришка засопела и положила на стол бумажный сверток.

— А за рассолом я сейчас к Ксеньке сбегаю… Ей-богу, мам, я нечаянно. Банка-то все равно треснутая!

— Разбила?

Аришка молча мотнула головой.

— Ты что ж, безрукая, что ли? — закричала Анна. — Чего идолом стоишь?.. Раздевайся!..

Анна схватила железную кружку и сама пошла к Настасье за рассолом.

Аришка разделась, вытащила из-за пазухи смятую теплую розу, долго ее нюхала и поставила наконец в рюмку с водой. Потом взяла огурец, обмыла его под рукомойником и съела с черным хлебом.

Мать не возвращалась. Аришка закуталась в платок и, заперев комнату, побежала к Ксеньке.

В маленькой комнате у Савельевых собралось много народу. Было душно и тесно. У стола сидел Ксенькин отец, Павел Савельев, высокий лобастый человек, с волосами, подстриженными ежиком, и еще трое рабочих. Все они курили; сизый махорочный дым плавал под потолком. Егор Петрович, рабочий, степенный и благообразный, что-то рассказывал, а все остальные внимательно слушали. Молодой парень в синей рубашке стоял у круглой железной печки. Настасья и Анна сидели на сундуке возле дверей, а Ксенька лежала на кровати с куском хлеба в руке.

— Чего пришла? — сердито спросила Анна Аришку.

— Пусть ее… — заступилась Настасья.

Аришка прошмыгнула через комнату и села на кровать рядом с подругой.

— …А перед каждой Нижегородской ярмаркой на фабрике чистое светопреставление. Раз, помню, было это в девяносто пятом году, запер нас мастер Хващин в цеху и приставил к дверям караул. Трое суток из цеха не выпускали, пока весь заказ не выполнили. Тут и спали — возле станков, сюда и есть нам приносили. А за наше старанье хозяин, Константин Васильевич Прохоров, расщедрился: выставил две четверти водки… Перепились, передрались, а пропыльщице Бобковой глаз выбили, так на всю жизнь кривой и осталась.

— Это в старину в цехах запирали, теперь не очень-то запрешь, — усмехнулся парень в синей рубашке.

— Хрен редьки не слаще. Хоть Константин Васильевич, хоть наш Николай Иванович Прохоров — все одной масти. Прохоров-внук от Прохорова-деда недалеко ушел, — сказал Павел.

— Чего это у вас народу так много? — топотом спросила Аришка.

— Да зашли к отцу поговорить…

— Ксень, а мы теперь знаем, где Белоснежка живет. Она, видно, недавно переехала: ведь раньше там доктор Белкин жил. Наверно, она богатая! Даже на лестнице красный ковер лежит. Видела? Важная какая, в карете ездит. А уж ест, наверно, чего только захочет! — Аришка так увлеклась, что заговорила громко.

— Заткните пасть-то, толком послушать не дадут… — озлилась Анна.

— Что, сороки, попало? — пошутил Павел.

Аришка не удержалась и фыркнула.

— А ты откуда, Аринка, взялась? — спросил Егор Петрович и, повернувшись к Анне, добавил: — Невеста у тебя подрастает, женихов сватать пора.

— Невеста без места, жених без куска, — засмеялась Анна. — Досталось нынче от меня невесте.

— Нашим невестам одно место — на фабрику. Тяни лямку, пока не выкопают ямку, — сказал третий рабочий, который до сих пор молчал.

— Это верно, Прохоровки им не миновать. Сунь мастеру целковый, так он сейчас два года девчонкам накинет и на фабрику возьмет. Однако время терпит, пусть еще годик в школу побегают.

Егор Петрович поднялся с табуретки и надел шапку.

— Ну, пошли по домам. Поздно, пора хозяевам отдых дать…

— Через две недели рождество, — передохнем малость, — вставила Анна.

— Как знать! Может, дело так повернем, что и раньше отдыхать придется, — сказал Савельев и переглянулся с Егором Петровичем.

 

Глава пятая

Подруги поссорились.

Аришка предложила не итти в школу, а целый день продежурить на углу Волкова переулка, чтобы непременно увидеть Белоснежку.

Ксенька наотрез отказалась.

— Стану я уроки пропускать!

— Зато Белоснежку увидим.

— Велика радость — издали на нее смотреть. Вот если б знакомство завести!

— А может, и заведем!..

— Вот дура! Станет она с прохоровскими девчонками дружить!

— Сама ты дура! Белоснежка, небось, не докторская дылда. Она добрая, хорошая, как в сказке.

— Ну, и целуйся с ней! А я в школу пойду.

И Ксенька пошла в школу одна.

Скучно, непривычно ей показалось без подруги.

Вечером она сидела дома и дожидалась Аришку. Но та не шла, а первой пойти к ней после ссоры Ксеньке было стыдно, хотя и очень хотелось разузнать про Белоснежку.

„Где ж это Аришка? Чего ж не идет? — думала Ксенька. — Вдруг и впрямь познакомилась с Белоснежкой, и та ее, может, в гости позвала?“

Не вытерпев, Ксенька выскочила в коридор и на цыпочках пробежала мимо Аришкиной двери. За дверью было тихо.

— Нету дома! В самом деле, видно, у Белоснежки.

Но тут Ксенька услышала за дверью голос Анны:

— Аришка, сбегай к Ульке, попроси луковицу.

Ксенька отскочила от дверей и юркнула к себе.

Утром подруги помирились. Еще не было восьми часов, когда Аришка прибежала за Ксенькой; она была уже одета и с сумкой в руках.

— Пошли! — как ни в чем не бывало, сказала Аришка.

По пути в школу она расспрашивала у Ксеньки, как прошли вчера уроки и что задала по арифметике учительница Марья Степановна. Только в классе, усаживаясь за парту, Аришка, не глядя на подругу, призналась:

— А я вчера так и не дождалась… Замерзла, как собака…

* * *

8 декабря на Прохоровской фабрике забастовали рабочие. Теперь из школы девочки бежали прямо домой, мимо притихших фабричных корпусов. Стояли ранние зимние сумерки.

— Словно вымерли все, — сказала Аришка.

И правда, узким темный переулок возле фабрики точно вымер. Ни один человек не попался навстречу подругам. Было пусто и тихо, и только в белом доме фабриканта Прохорова, что стоял на горе, были ярко освещены все окна.

— Верно, Ксенька, чудно́! Придем домой, а все дома, будто праздник наступил.

— А знаешь, чего вчера отец сказал? Если, говорит, забастовку выдержим, то будет по-нашему. Тогда Прохоров жалованья прибавит. Отец обещался мне к лету башмаки на пуговках купить.

— А ткачихам прибавят?

— Неужто нет? Егор Петрович тоже говорил, что Прохорову один убыток, когда забастовка. Уж сколько-нибудь да прибавит…

— Хорошо бы хоть два целковых накинул. Тогда, может, и мне мамка башмаки на пуговках купит. В одинаковых бы ходили…

Дом, где жили подруги, сверху донизу был заселен семействами рабочих с Трехгорной Прохоровской мануфактуры. Только сейчас, когда ни одни человек не пошел на работу, было заметно, как много народу здесь живет.

В коридорах, на площадках лестниц, но дворе толкались фабричные, курили и обсуждали: сдастся ли Прохоров, или не сдастся?..

Первое время Ксенькин отец. Павел, просыпался по привычке в пять часов утра. Он садился на кровати и курил. В коридоре хлопали двери, — видно, еще кому-то не спалось. Павел вспоминал, что началась стачка, что торопиться некуда, и, докурив, снова ложился спать.

На третий день стачки Настасья сказала мужу:

— Пока свободен, хоть бы дыры в полу забил: крысы одолели. Скоро носы отъедят.

Павел примялся за работу. Он заложит битым стеклом и заколотил крысиные норы, исправил дверную ручку, держащуюся уже месяц на одном гвозде, и починил в комнате у Аришки осевшую дверь, из-под которой дуло.

Во всех углах дома что-то приколачивали, мыли, скребли, морили клопов, точно сейчас впервые прохоровцы увидели, в какой бедности и грязи они живут.

Стуча молотком, Павел вполголоса напевал свою любимую песню:

Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молния блистала…

Ксенька и Аришка вертелись у Павла под ногами, подавали ему гвозди и разбивали утюгом бутылки.

Особенно старалась Аришка.

— Дядя Павел, я за пилой сбегаю. Ты доски будешь пилить?

— Буду. Сбегай, Ариша!

— Мы с тобой, дядя Павел, пилить будем.

— Хитрая! А я-то что? — сказала Ксенька полушутя-полусерьезно. — Небось, он мой отец!

— Ну, ну, не поделили! Обе пилить будете…

По коридору пробежала с тряпкой и ведром Настасья. Она только что кончила мыть пол.

— Аришка, зови мать. Если каша сварилась, пусть несет. Обедать будем.

Обедали все вместе у Савельевых. Перед щами Павел налил себе и женщинам по рюмке водки.

— Сегодня у нас вроде праздника!

— Все дома, и щи мясные, — засмеялась Аришка.

— Какое уж там мясо! — возразила Настасия. — Довесков да костей купила на двенадцать копеек в складчину с Анной.

— А я сейчас с Баранихой на дворе опять сцепилась. Кричит: „Плевать мне на вашу забастовку! Я место терять не могу. Я семейная!..“ — рассказывала Анна.

— А другие не семейные? — обозлилась Настасья.

— Я ей так и ответила. Она грозится на фабрику пойти. „Подговорю, — говорит, — еще ткачих, и выйдем на работу…“

— Пусть, пусть сунется, — у фабричных ворот наш пикет стоит. Сейчас Егор Петрович за мной зайдет, сменять дежурных пойдем, — сказал Павел.

Все ели не спеша из большой глиняной чашки. Настасья поставила на стол чугун с кашей. Аришка положила ложку.

— Ты чего?

— Сытая…

— Аришка: кашей брюхо не испортишь, — пошутил Павел, но и сам не стал есть кашу.

Вошел Егор Петрович и сказал Павлу что-то на ухо. Павел торопливо начал одеваться.

— Ты, кум, поосторожней там, — завздыхала Анна.

— В баню итти — пару не бояться. Вы меня не ждите. Я, может, поздно вернусь.

Павел с Егором Петровичем вышли из комнаты.

* * *

После обеда Анна пошла в кухню стирать. Ксенька с Аришкой помогли Настасье убрать со стола посуду.

— Мам, — сказала Ксенька, — мы с Аришкой во двор погулять пойдем.

— Очумела? По Пресне казаки разъезжают!

— Ну, ладно, Ксень, будем с Пеленашкой играть, — сказала Аришка.

„Пеленашку“ подарили Ксеньке два года назад на школьной елке.

Это была безрукая и безногая, туго спеленатая кукла из папье-маше.

Ксенька берегла свою единственную игрушку: даже малиновый румянец еще не облез с ее выпуклых картонных щек.

Подруги начали играть в „няньку и барыню“; нянькой была Аришка.

Она завернула Пеленашку в лоскут и пошла с ней к сундуку. Здесь была баня. Положив куклу на сундук, Аришка стала ее мыть — слегка тереть кусочком тряпки.

— Ты, смотри, нянька, ребенка не шибко три, он у меня нежный, и кипятком не зашпарь, — наказывала Ксенька сердитым голосом, как и подобает барыне.

— Будьте покойны, барыня. Я привычная к детям. Двадцать годов по местам служу, — скороговоркой отвечала Аришка и, укачивая Пеленашку, пела:

Баю-баюшки, баю, Едет тетя с рыбою…

— Всем, Ксень, твоя Пеленашка хороша, вот только жалко, что рук-ног нету. Одевать нельзя… А у Белоснежки, верно, всякие куклы есть!

— Еще бы! Она, небось, богатая!

— Знаешь, Ксень, сбегаем завтра после школы на Волков переулок?

— Сбегаем!

* * *

Поздно ночью Ксенька, спавшая на сундуке, проснулась от осторожного скрипа двери. Она увидела, что в комнату тихо вошел отец. Он чиркнул спичкой и зажег маленькую керосиновую лампу. Прикрутив фитиль, он разделся, вытащил из-за пазухи какой-то белый сверток, встал на табуретку и спрятал сверток в печную отдушину.

Утром, когда подруги бежали в школу. Ксеньке очень хотелось рассказать Аришке о том, как отец ночью спрятал что-то в печке.

Но она вспомнила, что об этом не знает даже мать, и промолчала.

„Вернусь домой — посмотрю, тогда и скажу Аришке“.

В школе она была так рассеянна, что даже на уроке закона божьего не смогла ответить, как зовут двенадцатого апостола.

— Чего ты всё на парте ерзаешь? — удивилась Аришка.

— Знаешь, я сегодня к Белоснежке не пойду.

— И не стыдно? Ведь обещалась!

— Тише вы, оглашенные! — застучал батюшка пальцем по столу.

В эту минуту прозвонил звонок.

— Так не пойдешь? — еще раз спросила Аришка.

— Домой мне надо…

Надувшись, Аришка пошла за Ксенькой в раздевалку.

„Сейчас, как домой прибегу, подставлю табуретку и погляжу в отдушину“, думала Ксенька.

Но посмотреть ей не пришлось. Отец был дома. Он сидел на табуретке, низко наклонившись, точно разглядывая пол. Большие узловатые руки его лежали на коленях. Он вздрогнул, услышав скрип двери.

— Ты, Ксенька? — спросил он.

— Я. Где мама?

— В соседний корпус к Петровне пошла.

Ксенька положила сумку и покосилась на печку.

„Не удастся посмотреть, — подумала она. — Ну, ничего, может, отец скоро уйдет“.

Но ее расчеты не оправдались. Отец остался дома. Сперва он ходил по комнате и курил, а потом вздумал морить клопов и послал Ксеньку в кухню за кипятком.

Ксенька принесла полный чайник кипятку и поставила его на мол.

— Вот! А я буду задачи решать.

Павел смял с деревянной кровати постель и переложил ее на сундук; ошпарив кипятком кровать, он старательно смазал керосином все пазы и щели.

Прибежала Аришка.

— Ой, как у вас керосином воняет! — крикнула она еще с порога. — А на улице хорошо, снег идет… Я сейчас за солью бегала. Ксень, как уроки сделаем, побежим в снежки играть?

— Там видно будет. Две задачи надо сделать, да еще чистописание…

Аришка и Ксенька сели заниматься, но не успели решить и одной задачи, как за дверью послышались шаги. Тяжело топая, кто-то прошел по коридору к кухне, потом вернулся, остановился у двери и постучал. Павел не успел ответить, как в комнату вошли трое — жандармский офицер в светлосерой шинели и два городовых в круглых барашковых шапках, засыпанных снегом. Из-за их спин выглядывал дворник.

— Павел Савельев — вы? — спросил офицер.

Павел еще с минуту сидел на корточках возле кровати с помазком в руке. Потом он медленно поднялся, бросил помазок в плошку с керосином и хмуро ответил:

— Я. Что надо?

Офицер снял фуражку и стряхнул с до пышка снег.

— Откройте фортку!

Ксенька опрометью кинулась к окошку, влезла на подоконник и что есть силы обеими руками толкнула фортку, так что зазвенело стекло.

Что же это будет? Зачем пришли?

Офицер выдвинул табуретку на середину комнаты, сел и сказал городовым:

— Начинайте обыск.

Одни городовой встал навытяжку у дверей, а второй подошел к сундуку и начал ворошить постель.

Аришка, как сидела за столом, перед раскрытыми тетрадками, так и осталась на месте. От волнения у нее разгорелись щеки. Она не чувствовала, как тянет на нее холодом из раскрытой фортки. Поджав под себя ноги, она сидела на табуретке и думала: „И чего они шарят? Чего ищут? Интересно! Хоть бы меня не прогнали…“

От офицера приятно пахло духами и дорогим табаком. Он сел, положил фуражку себе на колени и бросил в нее кожаные перчатки.

У офицера были темные, слегка вьющиеся волосы, тронутые на висках сединою; на розовом и свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы: один из них был темный, а другой совсем седой.

„Красивый, — подумала Аришка, — ну, прямо червонный валет. Только волосы покороче, и усы разные“.

Городовой развернул заплатанное ватное одеяло, встряхнул, переложил его на спинку кровати и взялся за перину. Он ткнул в нее несколько раз кулаком. Мелкие перья посыпались на пол.

— А ты, Парамонов, ее пощупай, пощупай, — сказал офицер и улыбнулся.

Городовой снова наклонился над периной и так старательно задвигал локтями, будто месил тесто.

Ксенька рванулась к двери.

— Выходить нельзя, — насупился городовой.

— Я за мамкой… — Ксенька тревожно посмотрела на отца.

— Сама придет, — тихо сказал Павел. Он стоял у печки, заложив руки за спину.

Ксенька подошла к отцу и встала рядом. Павел положил ей на плечо большую тяжелую руку, от которой пахло керосином.

— Это что, старшая? — спросил офицер про Ксеньку, но Павел ничего не ответил.

Ксеньке показалось, что, спрашивая, офицер посмотрел не на отца, а на верх печки, где блестела медная отдушина.

„Знает, ей-богу знает!“ подумала Ксенька.

Городовой, пересмотрев и перетряхнув постель, открыл незапертый сундук и начал вытаскивать оттуда одежду. Офицер подошел и остановился сбоку. Из сундука пахнуло нафталином и запахом ношеных, слежавшихся вещей. Одну за другой городовой вынимал из сундука вещи и бросал их на пол.

Подконец он вытащил что-то розовое.

Ксенька узнала свою нижнюю юбчонку.

„Стыд какой! Только б не развернули, юбка-то вся дырявая“, подумала Ксенька, чувствуя, как краска заливает ей щеки. Офицер махнул рукой, и городовой бросил юбку на пол.

— Всё, ваше благородие.

Офицер подошел к Аришке.

— А ну, курносая, подвинься.

Аришка сгребла в охапку свои тетрадки и спрыгнула с табуретки.

— Тетрадки оставь на столе.

Аришка посмотрела на Ксеньку, но та ее не замечала. Она попрежнему стояла рядом с отцом у печки и упорно глядела себе под ноги.

Офицер выдвинул ящик стола, погремел там деревянными ложками, перелистал тетрадки и задачник. Кровать не стали трогать. Она стояла голая и страшная. Мокрый щербатый остов кровати был скреплен проволокой, веревками и деревянными подпорками. Казалось, что, если до нее дотронуться, она сейчас же рухнет. Городовой перевернул табуретки и обвел глазами желтые стены.

— Кажись, всё, ваше благородие.

— А ну-ка, Парамонов, посмотри в печке… — сказал офицер.

„Знает!“ еще раз подумала Ксенька.

Они с отцом отошли в сторону.

Городовой подвернул рукав шинели и стал шарить в печке. Три раза он чиркал спичкой и освещал устье печки. Его руки были испачканы золой.

— Нет, ваше благородие…

— Загляни в отдушину, — приказал офицер.

Городовой полез на табуретку, открыл отдушину и запустил туда руку. Красное широкое лицо его расплылось в улыбке.

— Есть! Есть, ваше благородие!

У Ксеньки замерло сердце.

Городовой протянул офицеру свою находку.

Это был обрывок газеты „Копейка“, измазанный сажей.

Павел кашлянул.

— Зря только время теряете, господин поручик.

— Успел листовки по рукам пустить? — офицер зло прищурился и бросил на пол обрывок газеты.

— Одевайся!

Когда в коридоре смолкли шаги, Ксенька, как была, в одном ситцевом платье, кинулась вслед за отцом.

Она нагнала его во дворе, под темной подворотней.

Отец шагал между городовыми.

— Тятя!.. — крикнула Ксенька.

Павел оглянулся.

— Беги, дочка, домой. Простудишься…

Ксенька заплакала и поплелась обратно, но посреди двора она остановилась. Справа и слева темнели высокие каменные корпуса. Тускло мигали в окнах желтые огоньки. На Ксенькины плечи и шею падал мокрый снег.

Ксенька съежилась и, всхлипывая, вошла в подъезд.

 

Глава шестая

Через четыре дня забастовка кончилась.

Все трехгорцы вышли на работу, кроме десяти человек, арестованных в один вечер с Павлом и Егором Петровичем.

— Бастовали, бастовали, а толку мало… Прибавил Прохоров гроши… Вот тебе и башмаки с пуговками… — вздыхала Аришка.

Ксеньке было не до башмаков.

Всё время она думала об отце и с минуты на минуту ждала, что он вернется. От каждого шороха она вздрагивала. Возвращалась ли она из школы, бегала ли в лавку — она спешила поскорей вернуться домой и, запыхавшись, взбегала по лестнице наверх. Ей казалось, что, пока ее не было дома, отец уже вернулся, лежит на кровати и, закинув руки за голову, рассказывает матери про тюрьму.

— Знаешь, Аришка, чего мне приснилось, — рассказывала Ксенька подруге: — будто идем мы с отцом по Большой Пресне. Идем-идем… Вдруг я взглянула, а отец пропал…

— Сны всегда наоборот. Значит, вернется. Офицер добрый, выпустит. Помнишь, как он меня курносой назвал…

Ксенька немного успокоилась и даже согласилась вечером побежать на Волков переулок к Белоснежкиному дому. Но недолго стояли они возле белого особняка. Вечер был морозный, да и дворник их вскоре прогнал от дома. Он посыпал песком обледеневший тротуар и, увидев, что Ксенька с Аришкой заглядывают в подъезд, начал ругаться:

— Пошли прочь, пигалицы! Чего топчетесь? Вон вчера у нас в седьмой квартире пудель пропал, а я за всё в ответе.

— Нужны нам ваши пуделя! — огрызнулась Аришка.

— Пойдем, — позвала Ксенька, — зря пришли: может. Белоснежка в этом доме и не живет, может, только сюда в гости приезжала.

Девочки пошли домой.

От Пресненской заставы, с рынка, навстречу им народ нес елки. Через три дня наступало рождество, и на улице чувствовалось предпраздничное оживление.

Двери лавок хлопали, то и дело выходили покупатели, нагруженные свертками и пакетами.

— Гляди-ка, — толкнула Ксенька Аришку: — матвеевский солдат дылде елку тащит. Какая пушистая! Вот бы нам такую…

Женщина, закутанная пуховым платком до самых глаз, провезла мимо них на санках большую, запорошенную снегом елку. Нижние ветки волочились по тротуару.

— Отломаем веточку…

Аришка собиралась уже побежать за санками, но в это время елка зацепилась за дождевую трубу.

Женщина сильно дернула санки, и большая зеленая ветка, оторвавшись, осталась лежать на земле.

— Вот и нам елочка! — обрадовалась Аришка, подобрав ветку.

Дома подруги поставили ветку в бутылку с водой и начали ее украшать. У Ксеньки давно уже были припрятаны конфетные бумажки. Она нарезала маленькими кусочками черный хлеб и завернула каждый кусочек в бумажку на манер конфеты. „Конфеты“ обвязали ниточками и повесили на елку. Еще на елку повесили две медные пуговицы и фигурки, вырезанные из газеты.

Нацепив на верхушку елки ленту из своей косы, Ксенька вздохнула:

— А вдруг сегодня отец вернется?..

— Очень просто… К празднику могут выпустить.

— Хорошо бы свечек еще на елку достать.

— Я принесу. У нас дома длинная свечка лежит, с пол-аршина, не меньше. Ей-богу! Кусочек отрежем, мамка и не заметит.

Вечером, когда Ксенька с матерью уже собирались ложиться спать, в дверь постучали. Настасья набросила на плечи платок, отворила дверь и отступила.

— Егор Петрович! Выпустили…

— Выпустили, Настя.

Егор Петрович сел на сундук.

— А наш как? — спросила Настасья.

— Кланяться велел.

— А когда ж выпустят-то?

— Да, видишь, какое дело получилось… — начал Егор Петрович и покосился на Ксеньку.

Она сидела на кровати, уже наполовину раздетая, и, подавшись вперед, не сводила с него глаз.

— Да видишь ли, какое дело получилось… Привели нас двенадцатого числа утром на допрос. Меня, Ведеркина и Павла. Мы все в одной камере сидели. Сперва вызвали Ведеркина. С час его манежили, вышел он оттуда красный, сам на себя не похож. Потом меня позвали. Вижу, сидит за столом офицер. Молодой, а, видно, прожженный. Седые виски и один ус седой.

„Тот самый, что к нам приходил“, подумала Ксенька.

— Сидит офицер за столом, чай прихлебывает. Начал меня допрашивать. Говорит любезно, ласково, а сам всё к одному клонит: где листовки печатали да кто их нам дал? „Ах ты, подлец! — думаю. — Я ведь тоже воробей стреляный“. Прикинулся дурачком, — ничего, мол, ваше благородие, не знаю. Бился он со мной часа полтора. Наконец, вижу, стал когти выпускать. Как заорет: „Не притворяйся, старый сыч! Ведеркин мне всё рассказал“. — „Чего ж, — говорю, — меня спрашивать, раз вы всё сами знаете“. Тут он видит, что я его вранье раскусил, — приказал меня увести, позвал вашего Павла…

— Господи Исусе!.. — всплеснула руками Настасья, а Ксенька охнула.

— Ждали мы с Ведеркиным Павла до поздней ночи. Так и не пришел. Через три дня перевели к нам в камеру из тюремной больницы рабочего, железнодорожника. От него-то мы и узнали, что случилось. А случилось вот что: допрашивал Павла этот чорт разноусый часа два. Подконец понял, что коса на камень нашла. Разъярился, схватил стакан с недопитым чаем и плеснул Павлу в лицо. Тот на него бросился, душить офицера стал. Вбежала стража, свалили Павла и так его отделали, что в тюремную больницу нести пришлось. Два ребра сломали…

Настасья заплакала. Ксенька заревела за ней.

— Да чего вы?! Ведь не помер, жив. Поправится Павел, не плачьте…

* * *

В сочельник вечером мать послала Ксеньку за постным маслом.

Аришка увязалась за подругой. Девочки медленно шли по улице.

— Ксень! Что ж теперь с дядей Павлом будет? Неужто не выпустят?

— Может, и выпустят, да только какой он работник… — У тяти, верно, чахотка будет, раз ему два ребра сломали… Вот проклятые! Теперь он работать, как раньше, не сможет. Придется и мне на фабрику пойти…

Подруги остановились у мануфактурной лавки Хрусталева. Над дверью было растянуто большое полотнище с крупной надписью: „Дешевая распродажа остатков. Огромный выбор ситца, миткаля и сатина для рождественских подарков“.

— Пойдем посмотрим, — сказала Аришка.

В лавке было душно, пахло новым ситцем. У прилавков толпились покупатели.

Приказчики, одуревшие от духоты и усталости, еле успевали отмерять ситец.

Они походили на фокусников, — так быстро и ловко мелькали у них в руках железные аршины. Яркие штуки ситца и сатина точно сами собой развертывались перед покупателем. Лязгали ножницы, трещал разрываемый материал, в воздухе стоял гул голосов.

— Мне вон того глазастенького!

— А мне кубового три аршина!

— Дяденька, отмерь сатинчику на рубашку!

Подруги, потолкавшись у одного прилавка, перешли к другому. Здесь было особенно тесно, потому что в углу прилавка один из приказчиков продавал по пять копеек за аршин бракованный ситец. Больше всего покупали ярко-голубой, в пышных малиновых розах.

— Вот ситчик! Глаз не отвести. Платье б такое… — сказала Аришка.

Приказчик внезапно застыл с растопыренным в руках куском ситца и, глядя поверх баб, заулыбался и закланялся кому-то.

Бабы расступились.

Ксенька с Аришкой оглянулись.

К прилавку подходил стройный офицер в светлосерой шинели. На его розовом свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы — один темный, другой совсем седой. Рядом с ним шла девочка в белой меховой шубке и горностаевой шапочке — та самая, которую Ксенька с Аришкой называли Белоснежкой, та самая, которую они ожидали часами у белого особняка.

— А ну-ка, любезный, подбери-ка чего-нибудь потемней… — сказал офицер.

— Нам для бабушки, — прервала его девочка.

Приказчик опрометью бросился к полкам.

Ксенька с Аришкой попятились от прилавка. Аришка нечаянно задела рукавом девочку.

Та отодвинулась, брезгливо пожала плечом и капризно сказала:

— Папа, тут толкаются…

Ксенька с Аришкой переглянулись и выбежали из лавки. Всю дорогу они молчали. Около дома Аришка вдруг разревелась.

— Аришка, дура, ты чего?

— Зубы болят, — всхлипнула Аришка.

В темноте Ксенька не видела, как от обиды и злости горят Аришкины щеки.

Вечером, когда Анна ушла к Егору Петровичу, подруги решили зажечь елку и позвать Ульку.

Улька пришла, постукивая своим костылем, и уселась на табуретку.

— Вот и праздничек наступил, — сказала она степенно.

Ксенька зажгла на елке четыре маленьких огарка. В комнате стало уютней и даже как будто теплее.

Улька сидела, положив локти на стол, и щурилась.

Когда свечки стали гаснуть, в комнате сильнее запахло елью и свечным нагаром.

— А теперь, Ксенька, расскажи сказку, — попросила Улька.

— Не маленькие… Хватит сказки рассказывать. После праздника наниматься на фабрику пойду…

Ксенька послюнявила палец и притушила последний огарок.