Марийкин отец, часовой мастер Соломон Михельсон, умер восемь лет назад, за шесть месяцев до рождения дочери.
Это был тихий молодой человек с тёмными глазами. Он принимал в починку не только часы, но и старые бинокли, микроскопы, компасы. За починку брал он недорого, а работал очень аккуратно. Поэтому в его крохотном магазинчике, где один угол был занят картузником, всегда можно было застать двух-трёх заказчиков.
Каждую пятницу Михельсон запирал свой магазин на час раньше и шёл заводить часы к адвокату Радзевскому.
Радзевский жил в собственном особняке с облупившимися колоннами. У него была квартира из восьми комнат, и он держал кухарку, горничную и кучера.
Тут, у Радзевского, часовой мастер и познакомился с Полей.
Поля была круглой сиротой. Десяти лет она уже служила по чужим людям на Полтавщине, в деревне Глубокая Криница. Платили ей за службу два рубля в год и каждый раз на пасху давали: чоботы, сорочку, платок и фартук. Она таскала на руках крестьянских ребят, набивала им рты жёваным хлебом и, если они орали, забавляла их тарахтелками из свиного пузыря, в котором гремели камешки.
Шестнадцати лет тётка увезла её в город и определила в услужение к булочнику «одной прислугой за всё». Днём Поля стряпала и управлялась по хозяйству, а вечером помогала булочнику месить тесто и сбивать белки для крема. Прослужив у булочника четыре года, она перешла на другое место, в горничные, где платили лучше и работа была чище. Поступила она к адвокату Радзевскому. Тут её научили складывать салфетки веером, говорить по телефону и подавать стакан воды на блюдечке. Она теперь носила батистовые переднички и знала, какие рюмки полагаются для вина, а какие для водки.
— Добрый день, Соломон Абрамович, — приветливо встречала Поля часового мастера. — У нас на той неделе все часы ходили аккуратно, только в кабинете торопились на десять минут.
Она водила его по большим, пустынным комнатам адвокатской квартиры и, задрав голову, смотрела, как он, стоя на лесенке, проверял и заводил часы.
Отправляясь в булочную, Поля делала небольшой крюк, чтобы пройти мимо часового магазина. В витрине стояли бронзовые часы, где вместо маятника качались на цепочках фарфоровые качели с фарфоровой девочкой на перекладине. За окном сидел Соломон и разглядывал сквозь лупу колёсики и винтики, лежавшие перед ним на столе, и когда замечал Полю у окна, то поднимал голову и улыбался.
Как-то раз, в воскресенье, Соломон пришёл к Поле в гости. Они посидели немного на кухонном крыльце, а потом пошли погулять в городской сад. С тех пор они стали часто встречаться и скоро решили пожениться. Поле нравился часовой мастер. О» одевался чисто, носил пиджак и шляпу, говорил тихим голосом и обращался с Полей не так, как все, а ласково, вежливо, — жалел её.
— Хорошая душа у Соломона Абрамыча, — рассказывала Поля подругам. — Говорит он с тобой, как брат родной. Человек он ужасно добрый, и я с ним не пропаду.
— Это верно, — говорили соседские кухарки. — Главное, что евреи почти совершенно непьющие. К тому же и ремесло у него очень чистое.
В день именин Михельсон подарил Поле флакон одеколона «Нильская лилия» и полдюжины батистовых носовых платков, обшитых тоненьким кружевцем. Такие дорогие платки Поля видела только у своей хозяйки. Она не решалась в них сморкаться и спрятала все шесть в сундучок.
Поля объявила хозяевам, что служит последний месяц. Она стала ходить по посудным лавкам, купила синий стеклянный, весь в шипах кувшин, четыре тарелки, разрисованные вишнями, и всё мечтала, как она уберёт свою новую комнату и какие повесит занавески, когда они с Соломоном Абрамычем поженятся.
Но с Михельсоном случилось несчастье. Осенью его вызвал к себе в имение один богатый помещик, у которого испортились большие башенные часы в парке. Михельсон исправил старинные часы, получил, кроме платы, два десятка оранжерейных персиков и отправился домой. Тут-то и приключилась беда. Лодка, в которой он переправлялся через Днепр, опрокинулась неподалёку от берега. Михельсон добрался до берега благополучно, но после купанья в холодной осенней воде заболел воспалением лёгких и умер на шестой день.
Поля ничего не знала ни о возвращении, ни о болезни Михельсона. Как-то вечером, когда она чистила серебряные ложки, к ней пришла незнакомая пожилая женщина и сказала, что старики Михельсоны просят её сейчас же прийти, — с их сыном случилось несчастье.
Поля набросила на плечи платок и побежала к старикам. Сердце у неё колотилось от страха. Она ещё ни разу не бывала у Михельсонов и не знала, как они её примут. Ведь сын их был часовой мастер, а она — простая прислуга. Да и что это случилось с Соломоном?
Старики Михельсоны занимали небольшую квартирку позади часового магазина. В первой комнате было пусто. «Живут небогато», — подумала Поля, окинув взглядом кушетку, обитую ситцем, некрашеный сосновый стол и дешёвые зеленоватые стаканы.
Из соседней комнаты слышался женский плач. Поля нерешительно остановилась на пороге. На полу, у стенки, лежали большие подушки в белых наволочках с прошивками. Старик и старуха сидели на подушках и оплакивали сына, как полагалось по старому обычаю. У старика плечи были покрыты полосатым талесом, а на коленях лежал толстый молитвенник. Старуха, очень старая и морщинистая, в парике, чёрном как воронье крыло, сидела на подушке, покачиваясь от рыданий. Слезы не переставая текли из её глаз.
— Вот какое у нас горе, — сказала она Поле, — нет у нас больше сына… В субботу он вернулся совсем больной и не съел даже кусочка рыбы. Мы уложили его в постель, а сегодня он уже в земле.
Старуха долго плакала. Она, видно, хотела что-то ещё сказать Поле, но слёзы мешали ей говорить. Она начинала, всхлипывая, выкрикивать по-еврейски какие-то слова и один раз даже ударилась головой о стенку.
Поля стояла у порога и тоже плакала. Михельсоны как будто забыли про неё: старик склонился над молитвенником, старуха стонала и охала. Поля постояла, постояла и ушла, тихонько плача.
Через неделю старуха сама пришла к Поле, вызвала её на крыльцо и сказала, что сын, умирая, беспокоился о ней и о своём будущем ребёнке и просил позаботиться о них. Старуха дала Поле двадцать восемь рублей денег и серебряные часы фирмы «Павел Буре» с надписью на крышке: «2-я премия за отличную стрельбу».
Через полгода родилась Марийка.
Она появилась на свет в «Екатерининском родильном заведении для бедных».
У неё не было отца, она была прислугина дочка, значит она была «бедная».
После рождения дочки Поля сняла угол у знакомой старухи, чулочницы Маласихи, и стала ходить на подёнщину.
Жила Маласиха на фабричной окраине города, в Культяповке.
На склоне глинистой Скупой горы и в оврагах густо лепились землянки и покосившиеся лачуги.
Лачуги эти были сколочены из листов ржавой жести, из обломков дорожных ящиков с чёрными надписями «осторожно», из кусков старых заборов, утыканных гвоздями. Жили в них фабричные — с текстильной фабрики, с лесопилки, с металлургического завода.
Весной потоки рыжей глинистой грязи затопляли овраги и кривые улочки Культяповки. Женщины, увязая в липкой глине, с трудом перебираясь с камня на камень и с доски на доску, тащили вёдра с водой из единственного колодца.
На рассвете, когда раздавался первый протяжный гудок с лесопилки, в лачугах один за другим зажигались огни и за окнами начинали шевелиться тени. После второго гудка всюду хлопали двери, рабочие выходили на улицу и длинной вереницей тянулись к Мандрыковскому спуску. Тут дорога раздваивалась: женщины шли налево — к табачной фабрике, мужчины направо — к лесопилке и к металлургическому. Днём улица Культяповки была пустынна. Только ребятишки копошились в пыли и ловили лягушек в канавах.
Вечером, после гудка, Культяповка снова оживала. Вечерняя смена шла на работу. Рабочие утренней смены возвращались домой.
Поля работала подённо у мастеровых, которые не могли держать постоянную прислугу и только изредка нанимали подёнщицу. Изо дня в день приходилось ей стирать пропитанное заводской копотью бельё, отчищать заскорузлые кастрюли, отскабливать затоптанные, заплёванные полы.
Что бы ни делала Поля — гнулась ли над корытом с прокисшим вонючим бельём, ползала ли по полу на мокрых коленях, — ни на минуту она не переставала думать о том, что дома, совсем одна, целый день лежит её Марийка.
«Не вывалилась ли Марийка из люльки, не надорвала ли грудку, плача с утра до вечера?»
И верно, Марийка могла орать целый день во всю свою небольшую силёнку, всё равно раньше двенадцати часов, когда прибегала из мастерской Маласиха покормить её из рожка, к ней никто не подходил. Маласиха была маленькая, толстенькая старушонка с руками, чёрного цвета. Уже много лет она занималась окраской чулок, и руки у неё никогда не отмывались. Она кормила Марийку из рожка, съедала сама несколько холодных варёных картошек и снова уходила в мастерскую. Марийка часами плакала, потом умолкала и опять плакала, засыпала, просыпалась и плакала опять.
Когда она немножко подросла, она привыкла лежать одна в пустой комнате. Комната ей казалась очень большой. Всюду были протянуты верёвки, с которых свисали мокрые крашеные чулки.
В углу у чулочницы Маласихи Поля с девочкой прожили три года. Марийка очень рано научилась ходить. У неё были игрушки: жестяная коробочка с фасолью, катушки из-под ниток и ручка от поломанной мясорубки. Кроме того, было ещё окно. Отсюда можно было увидеть множество интересных вещей, особенно летом, когда воздух такой синий, что если долго смотреть вверх, то в небе начинают лопаться какие-то сверкающие пузыри. Но, может быть, это были и не пузыри, а золотисто-сиреневые голуби, реющие в поднебесье.
Вечером, когда в комнате становилось темно и Марийка не могла уже играть, она забиралась на постель и сидела тихо-тихо, как мышка. В сумраке неосвещённой комнаты чулки, висевшие на верёвках, становились похожи на чьи-то тонкие чёрные ноги. Тонкие чёрные ноги шевелились от сквозняка и, переплетаясь, плясали на верёвках.
Марийка немного подросла, и Поля переехала из Культяповки в город. Она поступила к сёстрам Сухановым, но теперь уже не горничной, а снова «одной прислугой за всё» — на шесть рублей в месяц со стиркой. Прислуге с ребёнком уже не приходится выбирать места.
Сухановы были маленькие, худенькие, черноглазые, похожие на свою мать, такую же маленькую и сухонькую, как они.
Когда старуха Суханова шла по улице вместе с тремя дочками, одетыми, как и она, в старомодные бархатные пальто с буфами, их всех можно было принять за сестёр.
Младшая Суханова была зубным врачом. К ней ходило лечиться много ребят. Из приёмной комнаты на кухню всегда доносился рёв детей, которые не хотели входить в зубной кабинет. Суханова всех мальчиков называла «зайцами», а девочек «зайчихами». Если Марийка попадалась ей на глаза, она всегда говорила девочке:
— А ну-ка, зайчиха, открой рот! Э, да ты совсем беззубая, как бабушка…
Рано утром, пока все ещё спали, Марийка ходила в приёмную для больных, большую холодную комнату со множеством вышитых подушек и салфеток, разложенных по диванам. В углу под этажеркой жила большая старая черепаха. Марийка стучала пальцем об пол, и черепаха медленно выползала на этот стук. Лёжа на полу, Марийка играла с черепахой. Ей хотелось погладить пальцем маленькую плоскую головку, но черепаха втягивала головку под панцырь и ни за что не позволяла к себе притронуться.
У Сухановых было много денег, но жили они скупо. Суп варили на два дня, чтобы выходило дешевле, а когда к ужину готовили селёдку, то прислуге доставались только хвост и голова. Больше всего на свете Сухановы боялись воров. На дверях у них было пять запоров: французский замок, ключ, задвижка, цепочка и огромный чугунный болт. Старуха каждый вечер приходила на кухню и говорила нудным, скрипучим голосом:
— Прислуга должна быть честной. Самое главное — это честность. Дело не в том, что она тайком выпьет сливки, а дело в принципе…
Когда Марийке исполнилось шесть лет, мать начала учить её грамоте. Поля и сама-то научилась читать недавно. Покойный Михельсон подарил ей букварь и показал буквы. Первая книга, которая попала Марийке в руки после букваря, была «поваренная». Марийка прочла её от корки до корки, и долгое время ей снились по ночам горы сливочного мороженого, целые озёра фруктовых подливок и красные моря из томатного соуса, над которыми кружились, хлопая поджаренными крыльями, утки, начинённые яблоками.
У Сухановых Поля с девочкой прожили несколько лет. Но однажды у зубной докторши завалилась куда-то золотая коронка, и старуха перевернула весь дом. Отодвигали все шкафы, встряхивали все ковры, искали под кроватями, под диванами, под этажерками, но коронки… так и не нашли.
— Самое главное — это честность; прислуга должна быть честной… — скрипела старуха целый день.
А вечером она пришла на кухню и сказала Поле:
— Я вынуждена обыскать ваши вещи.
Поля заплакала и вытащила из-под кровати свой сундучок. Старуха Суханова вынула из сундучка ситцевую сорочку, полотенце с вышитыми петухами, наволочку и носовые платки, перевязанные голубой ленточкой.
— Откуда это у вас? — спросила старуха и посмотрела на Полю, высоко подняв брови.
— Жених подарил, — ответила Поля и покраснела.
Старуха ничего не сказала, только понюхала платки и отложила их в сторону.
Марийка сидела на кровати и не дыша следила за тем, как морщинистые, унизанные кольцами пальцы старухи вытаскивают из сундука одну вещь за другой. Когда дошла очередь до синего кувшина, Марийка заревела во всё горло. Она; думала, что старуха заберёт кувшин.
Назавтра Суханова отказала Поле от места.
— Возможно, что вы и не брали коронку, — сказала она, — но тень подозрения на вас падает. Для меня самое главное — это честность. Кроме того, ваша девочка подрастает, и у нас за последнее время уходит очень много хлеба.
Старуха уплатила Поле пять рублей двадцать копеек. Ей полагалось шесть рублей, но восемьдесят копеек с неё удержали за разбитые тарелки.