Детская музыкальная школа

Когда мне было восемь лет, родители отвели меня в музыкальную школу, где я должна была пройти экзамен на вступление. Я появилась на экзамене в белом платье и с большим белым бантом в волосах. К тому времени я уже научилась что-то играть на фортепиано. Ну, например, «Чижик-пыжик».

На экзамене я отгадывала аккорды, хлопала в такт и, конечно, пела. Экзамен я сдала одной из лучших, но моим родителям порекомендовали отвезти меня в ЦМШ — школу для одаренных детей, которая находилась от того места, где мы жили в Москве, достаточно далеко. Родители были очень заняты, а потому решено было водить меня в обычную районную музыкальную школу, о чем я позже много раз пожалела. Я росла легким и в то же самое время трудным ребенком. Легкость заключалась в быстром и хорошем восприятии мира, а сложность или трудность — в том, что ко мне нужен был особый подход.

Когда я стала учиться в первом классе музыкальной школы, ко мне прикрепили учительницу, хорошую, знающую, и она тут же установила со мной контакт, а это означало, что училась я легко и хорошо. Но вскоре она ушла на пенсию, и меня определили к другому педагогу, у которой контакта со мной не произошло. Она была злая, нервная, каждую минуту срывалась, называя меня слоном, при этом орала и била сильно по рукам, в результате чего желание играть на фортепиано у меня начисто пропало. За семь лет учебы в музыкальной школе у меня сменилось шесть педагогов, у каждого были свои требования в соответствии с его представлениями о том, что и как надо. Говорят, какой педагог — такой ученик. В каждой шутке есть доля правды или в каждой правде — доля шутки. Так продолжалось до седьмого класса. И если бы не случай, который на мое счастье произошел со мной, не знаю, как бы сложилась моя судьба дальше, если б не он, господин случай!

Однажды ко мне подошла женщина и предложила начать с ней заниматься по фортепиано. Она была маленького роста, ничем не примечательна. Я согласилась, хотя подумала, что еще один варвар встретился на моем жизненном пути.

Я приходила на ее занятия не подготовившись, но каждый раз слышала от нее добрые слова в свой адрес. Однажды она сказала мне, что она певица, и я, конечно, попросила ее спеть, не рассчитывая услышать что-то необыкновенное, но тут впервые моя интуиция меня явно подвела, и вместо обычного пения я услышала нечто особенное. Голос ее лился, как соловьиная трель, а я сидела и мечтала о том, что когда-нибудь я тоже буду петь. После того дня во мне как будто что-то изменилось. Я стала заниматься музыкой серьезно и отдавала ей все свое время. Лидия Анатольевна Давыдова — так звали мою учительницу — дала мне играть концерт Моцарта № 23 с оркестром с переложением для двух фортепиано. Я занималась день и ночь, а когда пришло время выпускного экзамена, где мы с ней сыграли этот концерт в два рояля, все педагоги нашей школы ахнули. Перед ними сидела не отстающая ученица, а одна из лучших — как та, которую когда-то принимали в эту школу. Выпускной вечер удался на славу. Тетя Маня достала мне по блату английские туфли на тонкой шпильке, на которых я еле ходила, но не показывала виду. А главное, что к тому времени я могла подобрать на фортепиано любую песенку и девчонки от меня не отходили ни на шаг!

«…Родители… заранее за меня все решили, кем я должна стать»

После окончания музыкальной школы я решила еще год посвятить подготовке для поступления в музыкальное училище. Я устроилась в школу рабочей молодежи, в которую должна была ходить по вечерам, а днем надеялась все свое время отдавать музыке. Но, к сожалению, так не получалось, потому что рабочие люди — это рабочие люди и учиться после работы им неохота, а потому большая часть времени, предназначенного для школьных вечерних занятий, у нас, то есть у моего класса, уходила на посещение кино. Смывались с уроков — и в кинотеатр.

А тем временем мой отец подыскал мне прекрасного педагога по сольфеджио, которая работала педагогом в училище, в которое я собиралась поступать. Но вместо того чтобы получать у педагога знания, я приезжала к ней с намеченной мною программой и изо всех сил старалась развлекать ее, напевая песенки под свой собственный аккомпацемент на фортепиано. В конечном итоге, когда подошел срок сдачи вступительных экзаменов в музыкальное училище, я оказалась неподготовленной, но поскольку я собиралась поступать на дирижерско-хоровое отделение, где необходимо было иметь хороший голосовой аппарат, то я не очень волновалась. Конечно, такой расклад событий, честно говоря, меня не совсем устраивал, но мне не оставалось ничего другого, как идти в бой.

А с другой стороны, когда я мысленно представляла себе, чем мне придется заниматься по окончании музыкального училища, а именно устроиться в хор и всю жизнь махать перед хористами руками, хорошо, если не подумают, что с головой не все в порядке.

Там, где мы жили в ту пору, в районе Марьиной рощи, обитала большая еврейская община со своими нравами и традициями. Если поговорить с ними, то у них дети самые лучшие, и мои родители тоже старались поддерживать эту марку, а потому заранее за меня все решили, кем я должна стать. Наступило время сдачи экзаменов в музыкальное училище. Почти все дисциплины я сдала на «удовлетворительно», но, не очень огорчаясь, ждала главного экзамена, на который явилась разодетая и на высоких каблуках. Огромный зал с роялем и комиссия из 10 или 12 педагогов. Я сыграла что-то на рояле, а затем меня попросили что-либо спеть, и тут я решила блеснуть. Села за рояль и запела: «Отвори потихоньку калитку».

В классе была тишина, все слушали, а я все время ждала, что меня вот-вот остановят. Но мне дали пропеть два куплета, а потом неожиданно раздался чей-то голос: «Спасибо, хватит!» Я поблагодарила и вышла из класса.

Позже мой педагог рассказал моему отцу: «Вид у Нины был совсем не для экзамена. А главное то, что почти все педагоги выразили свое возмущение по поводу ее манеры пения! Она же джазистка! У нас не место таким, как она!», — это было общее мнение. И вдруг поднимается с места очень уважаемый всеми пожилой профессор Резник и говорит спокойно, что девочка очень талантлива и перед ней необходимо зажечь зеленый светофор.

Таким образом меня зачислили в музыкальное училище им. Октябрьской Революции. Но моя мечта стать певицей все больше и больше не давала мне покоя.

В тот же год в летние каникулы мы с семьей приехали на отдых в Сочи, где обычно отдыхали. Я часто пела для отдыхающих на пляже, меня там уже многие знали и охотно звали под навесы что-нибудь спеть. Особенно всем нравилась еврейская песня «Тум-балалайка».

Встреча-судьба

В один из таких жарких августовских дней на пляже появился знаменитый музыкант трубач Эдди Рознер, который приехал со своим оркестром на гастроли. Узнав о том, что Рознер расположился рядом с нами на Приморском пляже, один наш знакомый певец из Тбилисского оперного театра подошел ко мне и предложил спеть для Рознера, но я отказалась. Он силой взял меня за руку и повел под навес, где Эдди Игнатьевич Рознер в спортивной шапочке с козырьком и больших черных очках сидел на топчане. Увидев меня, Рознер поначалу сделал гримасу, будто в этот момент он случайно наступил коту на хвост, но, заметив толпу людей, среди которых было немало моих слушателей, он снисходительно улыбнулся, взял меня за руки и спросил, сколько мне лет, кто я и что умею петь. Я ответила: «Я все пою».

Я пела одну песню за другой, а он просил еще. В какой-то момент во время пения я случайно взглянула на Рознера и, увидев у него широко открытый рот, поняла, что он мною очень заинтересовался, и я не ошиблась.

Он попросил позвать кого-нибудь из моих родителей и, увидев моего отца, которого он знал как музыканта, долго с ним о чем-то разговаривал. В итоге Рознер захотел взять меня в Ялту, но мои родители не согласились, и решено было по приезду оркестра в Москву созвониться. Я была до того счастлива, что сама не могла в это поверить. «Ущипните меня», — просила я.